The Speed of Pain

Всю жизнь он куда-то идет — будь то прямая лента шоссе или каменистая тропа среди гор. Вначале его гнало вперед чувство голода. Потом жадность. Затем — долг. А под конец он должен был просто идти, чтобы достичь одному ему ведомой цели.
И он идет. Идет в полном одиночестве, стараясь, чтобы путь его не пересекался с дорогами других людей. "Чужак", — читается в недружелюбных лицах редких встречных.
Сейчас ноги несут его по дороге бедного пригорода. Затянутое облаками небо, испещренный трещинами асфальт, темный после дождя, жухлая, густо присыпанная мелкой пылью трава по обочинам, покосившиеся изгороди. За ними — старые, давно обветшавшие дома. Всюду валяются окурки, веточки, опавшие листья.
Он подмечает каждую мелочь, запоминает каждый звук, будь то шелест листьев или шорох шин проезжающих мимо автомобилей. Ему важен каждый элемент — концентрация на окружающей обстановке останавливает внутренний монолог, даря покой его истерзанной душе. А покой вытесняет боль.
* * *
Сначала он просто бежал. Бежал, не разбирая дороги, от своих демонов и призраков, зная — они несут кару, а он не мог ничего противопоставить им, потому что находился во власти страха. Он торопился, падал, поднимался и продолжал бежать. И все же каждое падение оставляло раны, которых он не замечал, а они превращались в глубокие шрамы цвета крови.
Разве так сложно — просто бежать? Но именно эта простота сломила его. Резко закончились силы, неутомимые демоны настигли — и растерзали в клочья то, что еще оставалось от личности, от гордости. А он лежал в липкой грязи, покорно позволяя им себя мучить. Его душили воспоминания прошлого — любовь, предательство, смерть… Снова и снова — каждый раунд отличался лишь порядком действий. В эти минуты он жалел лишь о том, что у него нет под рукой кисета с табаком и трубки, хотя знал — ядовитый дым ему не поможет.
Постепенно его поведение менялось — бег замедлился, и, пусть шагам порой не доставало уверенности и осторожности, теперь он подолгу стоял на одном месте, выбирая дорогу. Не единожды во время своего пути побывал он под проливными дождями и палящим солнцем — оттого кожа его загрубела и закалилась, стала похожей на кору дерева — потемнела, на ней появились бугры и складки морщин с въевшимся в них песком. Пропали эгоизм, тщеславие, страх остаться нереализованным, исчезло без следа все наносное — то, что в течение многих лет так тщательно прививало ему общество. Он остался один на один с самим собой и впервые почувствовал свободу.
Он не знал сперва, что влекло его вперед. Предчувствие ли, собственная иллюзорная нужность? Цель ли, долг? Осознание предназначения пришло, когда однажды он хотел свернуть с пути. Не получилось.
Расплата. Он не смог бы умереть, пока не заплатил за все свои грехи. Не раскаялся. Теперь он понял, что нет никакого ада, нет рая. Нет никаких небес, есть только Жизнь. И только ей он должен платить по счетам — ей и себе.
Путь стал расплатой. Он шел, превозмогая себя, но, стоило ему остановиться, как тело пронзала мучительная боль. Тогда он вставал и шел дальше. И боль отступала, напоминая о себе лишь невнятным шепотом — до следующей остановки. Он уже не помнил, когда последний раз спал. Теперь все, что у него было — жалкое подобие сна на истертом до дыр одеяле. Лежал он всегда скрючившись — шрамы на спине ныли и иногда начинали кровоточить. Краткие передышки случались, лишь когда он в изнеможении падал без чувств, чтобы через несколько часов очнуться от невыносимой боли и вновь заставить себя идти.
* * *
Он добирается до цели поздней осенью. Просто чувствует — конец пути близок. От непрекращающегося дождя листья намокли и ложатся под ноги невообразимой тяжестью. Даже отравленные, покрытые черными, словно выжженными кислотой пятнами, они все еще похожи на кусочки холодного солнца, которого, впрочем, он давно не видел. А через несколько часов они превращаются в грязный коричневый ковер с проплешинами темной земли. Воют дикими зверями ветры, закованные в кандалы равнины. Плачут тучи, спускаясь с небес, потому что могут они коснуться лишь холмов, и не суждено им укрыть одеялом землю — теперь бесконечно далекую. И взмывают ввысь птицы, улетая прочь. Прочь от холода, отравленных деревьев, умирающей земли. Не найти им приюта на многие километры, да и чужая земля родной не будет, но остаться — значит обречь всю стаю на верную гибель…
Его путь истончается — города и большие дороги остались где-то позади. Впереди же разворачивается редкий подлесок, за которым видна серая кромка воды. Он спускается вниз по тропинке, покрытой желтым ковром из листьев и игл сосен, к озеру. У причала ждет лодка. Но он знает — еще не время. Тяжело опустившись на доски, он наконец-то сбрасывает с себя все, что отныне ему не нужно — пустую котомку для еды, фляжку с остатками воды, тяжелый плащ, свернутое одеяло и рюкзак с одеждой. Смотрит на сбитые ботинки и внезапно понимает: это — последняя пара, что у него осталась.
Он опускает руки в воду. Зачерпывает воды, чтобы умыть лицо. Закрывает глаза и прислушивается. К миру. К себе. Тишина — снаружи и внутри. Спустя столько лет прекратился внутренний монолог, и никто — ни птица, ни ветер — не смели нарушить его уединение. В последний раз мелькают обрывками воспоминания — и пропадают. Интересная гонка в начале обернулась тяжелым путем в конце. Он не хочет вспоминать свою жизнь.
— Ну вот и все, — просто слова, брошенные в пустоту, но он вздрагивает, услышав себя словно впервые — так давно он ни с кем не говорил. Голос напоминает ему стон — скрип разламывающегося под ударами стихии дерева. То дерево — он сам. На невольное движение спина отзывается болью — в теле уже нет прежней энергии и легкости. От долгой дороги он стал сутул и больше не может распрямить спину.
Он с трудом поднимается и садится в лодку. Волны, словно подчиняясь молчаливому приказу, начинают свой ласковый убаюкивающий танец. Весла едва слышно грюкают в уключинах. Разбуженные порывом ветра тучи роняют ему на плечи первые капли дождя. Смеркается. Он берет весла и принимается грести.
* * *
Дождь прекращается на рассвете. Над пустынной гладью озера встает усталое солнце.