Первый фронтовик

         (Из воспоминаний Лапардиной Елены Петровны)



                Моего старшего брата, Геннадия, в армию призвали в конце лета 1941 года. А уже зимой мама получила письмо, из которого мы узнали, что Гена тяжело ранен и лежит в госпитале. В конце весны неожиданно пришла телеграмма, в которой Гена просил встретить его на вокзале. Мама работала в колхозе, а отец тогда дома не жил. Он добывал уголь для фронта: работал на черемховских копях и в шахтовых тоннелях навалоотбойщиком очистного забоя. Спускался в забой и рубил кайлом и отбойным молотком угольные пласты и загружал ими вагонетки. Уголь в войну был необходим стране, так как немцы захватили Донбасс и другие угольные шахты. Черемховский уголь снабжал железную дорогу и военную промышленность.
        Мамы с сёстрами тоже не было дома. Они уехали на несколько дней на посевную. Жили на хуторах и становищах на разных участках колхозных полей. Мне тогда было двенадцать лет и я уже не первый раз оставалась на хозяйстве одна. Училась в пятом классе и считала себя достаточно большой. Я самостоятельно вставала, выводила в поле корову, кормила кур и свиней, ходила в школу, которая была в соседней деревне Жмурово.
        Кроме Гены в армии у нас был ещё один брат, Георгий. Мама очень переживала за них и я не раз видела, как она мучается от неизвестности и тайком плачет. По ночам, когда все спали, она молилась за своих сыновей и просила Святых Угодников и Спасителя помочь им выжить. Иконы находились в углу дома и закрывались от посторонних глаз шторками. В Бога в то время не верили, но мама сохранила все иконы и всегда почитала все православные праздники. Никому из своих детей она не разрешала отрицательно отзываться о вере и христианской религии.
        Прочитав телеграмму я не знала, что делать. Из писем мы знали, что Гена тяжело ранен. Но времени раздумывать не было и я побежала к нашему председателю колхоза, чтобы он дал подводу и лошадь. До станции надо было ехать более десяти километров. На фронт забрали почти всех деревенских парней и мужиков. Почти за год войны наша деревня уже оплакала едва не половину из тех, кого забрали в армию. Гена был первым из тех, кто возвращался оттуда.
        Лошадь и подводу старый председатель отдал мне сразу, но ехать со мной он не мог и никого не дал мне в провожатые. Почти все тогда были на посевной и с некоторыми наставлениями по уходу за лошадью он разрешил мне ехать одной. Часов тогда ни у кого не было и приходилось ориентироваться по восходу солнца.
        Ночь спала плохо. Боялась проспать. Как только в небе появилась алая зорька, я встала и побежала запрягать коня. По пути надо было заехать на ферму и вилами закидать в телегу сена. Время приезда Геннадия было неизвестно, поэтому я торопилась. Никакого страха у меня не было. Было горячее желание помочь, облегчить тяготы и страдания взрослых. Лошадь я не боялась и сама её довольно быстро запрягла.
        На станции всё утро и весь день пришлось встречать поезда. На перроне было много телег и мне тоже удалось заехать рядом со станционными путями. Слазить с телеги и выпускать поводья я боялась. Многие поезда не останавливались и проходили мимо. На самой станции было много паровозов, которые курсировали по путям к водокачке и в депо, где в их тендера загружали уголь, а с путевого крана в котёл заливали воду. Приходили новые эшелоны, откуда выбегали разные пассажиры за кипятком и водой. Паровозы отцеплялись и уходили, дымя угольным дымом. На смену им приходили другие и увозили вагоны и платформы с техникой, военными и разными грузами.
        Сначала я не понимала откуда должен был прибыть эшелон на котором должен был приехать Гена. Спросить кого-либо из взрослых я стеснялась. Вокруг было многолюдно. Вдоль станционных путей весь день стояли разные торговки. Много было калек-попрошаек, разных пассажиров с детьми, тюками и чемоданами. В основном это были эвакуированные, переселенцы и простые пассажиры. Пассажирских поездов тогда было очень мало, а сесть на военный или почтовый эшелон было сложно. Но ехать надо было всем и люди толпились на перроне и у касс в надежде уехать.
        У встречающих и провожающих были свои дела и заботы и на меня никто не обращал внимания. Днём ко мне подошла пожилая женщина, которая тоже встречала поезда. Та женщина мне очень помогла. Выяснив, что я одна встречаю брата из госпиталя, она помогала его искать. От долгого ожидания и от голода меня мутило. Незнакомая женщина поделилась со мной варёной картофелиной с луком. Ели без хлеба. - С хлебом тогда были большие перебои. Пока ждали, она с грустью рассказала, что уже несколько месяцев ходит на станцию в надежде встретить своего единственного сына, ушедшего добровольцем в Красную Армию. Ему не хватало несколько месяцев до призывного возраста, но он был комсомолец и настоял на том, чтобы его призвали прямо из техникума. Последнее письмо от него было зимой. Но похоронки не было и она верила в то, что письмо затерялось или сын воюет в партизанах и нет возможности писать. Было видно, что она искренне надеялась и верила, что сын жив и обязательно вернётся домой.
       
        Сквозь клубы пара от уходящего паровоза я неожиданно увидела солдата с костылем. Сгорбившийся, помятый, в выцветшей гимнастерке и шинельной скаткой. Я смотрела на него и не могла поверить, что это Гена. Таким я его никогда не видела. Казалось, что и черты лица у него изменились. Бледный, осунувшийся, исхудавший, он медленно хромал мне навстречу, внимательно рассматривая станцию и людей. Увидев меня его глаза резко оживились и только в эту секунду я поняла, что это мой старший брат. Рыдая, я спрыгнула с телеги и кинулась ему навстречу. Моя добрая знакомая женщина, имя которой я даже и не запомнила, стояла рядом. Прижав руки к груди, она тоже плакала.
        Нога у Геннадия ещё не зажила. Он очень боялся, что ногу ему отнимут в госпитале, так как была опасность заражения гангреной. Но всё обошлось и он уговорил врачебную комиссию отпустить его домой. Его тяжело ранило миномётными осколками. Кроме ранения ноги у него была перебита рука. От контузии плохо говорил, особенно, когда волновался.
        Очень плохо помню, как мы доехали до деревни. Впопыхах я никак не отблагодарила ту неизвестную женщину, ждущую на станции своего единственного сына. Не сказала ей тогда слов благодарности и не попрощалась. Всю свою жизнь я вспоминала её и очень хотела бы, чтобы ей обязательно посчастливилось дождаться своего сына живым и здоровым.
        Мама ничего не знала о приезде Геннадия. Она должна была вернуться домой дня через три. Но она приехала на следующий день, под утро. Как она сама рассказывала, что какая-то сила торопила и гнала её домой, не давая покоя. Ей казалось, что в её отсутствие дома что-то произошло. Особенно пугающей было ощущение того, что могла придти похоронка на одного из сыновей. И от неизвестности и непонятной тревоги ей было горше всего. Вконец измученная переживаниями, она с первой попутной подводой, под каким-то предлогом, поехала домой. Ехала на телеге почти всю ночь. С дороги до деревни было около двух километров. Весь этот путь она безостановочно бежала напрямик по полю, предчувствуя радость или горе. Зайдя в тёмные сени, дрожащей рукой нащупала шинельную скатку, которую Геннадий бросил у входа. Шинель пахла лекарствами, порохом и войной. И принадлежала она одному из её сыновей. Не сдерживая более своих эмоций от чудовищного внутреннего напряжения, она с криком и слезами забежала в избу.
        Утром к нам пришел председатель и соседские бабушки. Все хотели видеть Геннадия. Позже прибежали другие деревенские женщины и колхозники. Все без конца спрашивали его о своих сыновьях, о немцах и о конце войны. Для всех соседних деревень и хуторов приезд первого фронтовика был большим СОБЫТИЕМ. Весь день и до позднего вечера у нас были гости. Многие плакали и Гена, как мог, утешал тех, кому пришли похоронки. На следующий день он, несмотря на хромоту, пошёл в правление к председателю. Дома он сидеть не мог.
        Сначала он работал счетоводом, а потом бригадиром в колхозе. Несколько раз ездил в город на военно-врачебную комиссию. Но всякий раз его отпускали домой долечиваться. На следующее лето он сам поехал в город, чтобы попасть на медицинскую комиссию. К этому времени похоронки в нашу деревню пришли почти на всех деревенских мужчин, которые были призваны в начале войны. Геннадий уже не мог оставаться дома и не мог больше смотреть в глаза вдовам. Поэтому он не стал жаловаться на хромоту и сам попросился на фронт.