Первый фронтовик

         (Из воспоминаний Лапардиной Елены Петровны)



                Моего старшего брата в армию призвали в конце лета 1941 года. А уже зимой мама получила письмо, из которого мы узнали, что Геннадий тяжело ранен и лежит в госпитале. В конце весны неожиданно пришла телеграмма, в которой Гена просил встретить его на вокзале. Мама работала в колхозе, а отец тогда дома не жил. Он добывал уголь для фронта: работал на черемховских копях и в шахтовых тоннелях навалоотбойщиком очистного забоя. Спускался в забой и рубил кайлом и отбойным молотком угольные пласты и загружал ими вагонетки. Уголь в войну был необходим стране, так как немцы захватили Донбасс и другие угольные шахты. Черемховский уголь снабжал железную дорогу и военную промышленность.
        Мамы с сёстрами тоже не было дома. Они уехали на несколько дней на посевную. Жили на хуторах и становищах на разных участках колхозных полей. Мне тогда было двенадцать лет, и я уже не первый раз оставалась на хозяйстве одна. Училась в пятом классе и считала себя достаточно большой. Я самостоятельно вставала, выводила в поле корову, кормила кур и свиней, ходила в школу, которая была в соседней деревне Жмурово.
        Кроме Гены, в армии у нас был ещё один брат, Георгий. Мама очень переживала за них, и я не раз видела, как она мучается от неизвестности и тайком плачет. По ночам, когда все спали, она молилась за своих сыновей и просила Святых Угодников и Спасителя помочь им выжить. Иконы находились в углу дома и закрывались от посторонних глаз шторками. В Бога в то время не верили, но мама сохранила иконы и всегда почитала православные праздники. Никому из своих детей она не разрешала отрицательно отзываться о вере и христианской религии.
        Прочитав телеграмму, я не знала, что делать. Из писем мы знали, что брат тяжело ранен. Но времени раздумывать не было, и я побежала к нашему председателю колхоза, чтобы он дал подводу и лошадь. До станции надо было ехать более десяти километров.
        На фронт забрали почти всех деревенских парней и мужиков. За год войны наша деревня уже оплакала едва не половину из тех, кого забрали в армию.
        Лошадь и подводу старый председатель отдал мне сразу, но ехать со мной он не мог и никого не дал мне в провожатые. Колхозники тогда были на посевной и с некоторыми наставлениями по уходу за лошадью он разрешил мне ехать одной. Часов тогда ни у кого не было и приходилось ориентироваться по восходу солнца.
       
       Ночь спала плохо. Боялась проспать. Как только в небе появилась алая зорька, я встала и побежала запрягать коня. По пути надо было заехать на ферму и вилами закидать в телегу сена. Время приезда Геннадия было неизвестно, поэтому я торопилась. Никакого страха не было, лишь горячее желание помочь, облегчить тяготы и страдания взрослых. Лошадь я не боялась и сама её довольно быстро запрягла.
        На станции всё утро и весь день пришлось встречать поезда. На перроне было много телег, и мне тоже удалось заехать рядом со станционными путями. Слезать с телеги и выпускать поводья я боялась. Многие поезда не останавливались и проходили мимо. На самой станции было много паровозов, которые курсировали по путям к водокачке и в депо, где в их тендера загружали уголь, а с путевого крана в котёл заливали воду. Приходили новые эшелоны, откуда выбегали пассажиры за кипятком и водой. Паровозы отцепляли и они уходили, натужно ревя сиреной и выпуская угольный дым. На смену им приходили другие и увозили вагоны и платформы с техникой, военными и разными грузами.
        Сначала я не понимала, откуда должен был прибыть эшелон, на котором должен был приехать брат. Спросить кого-либо из взрослых я стеснялась. Вокруг было многолюдно. Вдоль станционных путей весь день стояли разные торговки. Много было калек-попрошаек, разных пассажиров с детьми, тюками и чемоданами. В основном это были эвакуированные, переселенцы и простые пассажиры. Пассажирских поездов тогда было очень мало, а сесть на военный или почтовый эшелон было сложно. Но ехать надо было всем, и люди толпились на перроне в надежде уехать.
        У встречающих и провожающих были свои дела и заботы и на меня никто не обращал внимания. Днём ко мне подошла пожилая женщина, которая тоже кого-то встречала. Та женщина мне очень помогла. Выяснив, что я одна встречаю брата из госпиталя, она помогала его искать. От долгого ожидания и от голода меня мутило. Незнакомая женщина поделилась со мной варёной картофелиной с луком. Ели без хлеба. С хлебом тогда были большие перебои. Пока ждали, она с грустью рассказала, что уже несколько месяцев ходит на станцию в надежде встретить своего единственного сына, ушедшего добровольцем в Красную Армию. Ему не хватало несколько месяцев до призывного возраста, но он настоял на том, чтобы его призвали прямо из техникума. Последнее письмо от него было зимой. Но похоронки не было, и она верила в то, что письмо затерялось или сын воюет в партизанах. Было видно, что она искренне надеялась и верила, что сын жив и обязательно вернётся домой.
        Сквозь клубы пара от уходящего паровоза я неожиданно увидела солдата с костылем. Сгорбившийся, помятый, в выцветшей гимнастерке и с шинельной скаткой. Я смотрела на солдата и не узнавала своего брата. Но это был Геннадий. Таким я его никогда не видела. Казалось, что и черты лица у него изменились. Бледный, осунувшийся, исхудавший, он медленно хромал мне навстречу, внимательно рассматривая станцию и людей. Увидев меня, его глаза резко оживились, и только в эту секунду я поняла, что это мой старший брат. Рыдая, я спрыгнула с телеги и кинулась ему навстречу. Моя добрая знакомая женщина, имя которой я даже и не запомнила, стояла рядом. Прижав руки к груди, она тоже плакала.
        Нога у Геннадия ещё не зажила. Он очень боялся, что ногу ему отнимут в госпитале, так как была опасность заражения гангреной. Но всё обошлось, и он уговорил врачебную комиссию отпустить его домой. Его тяжело ранило миномётными осколками. Кроме ранения ноги, у него была перебита рука. От контузии плохо говорил, особенно, когда волновался.
        Очень плохо помню, как мы доехали до деревни. Впопыхах я никак не отблагодарила ту неизвестную женщину, ждущую на станции своего единственного сына. Не сказала ей тогда слов благодарности и не попрощалась. Всю свою жизнь я вспоминала её и очень хотела бы, чтобы ей обязательно посчастливилось дождаться своего сына живым и здоровым.
       
        Мама ничего не знала о приезде Геннадия. Она должна была вернуться домой дня через три. Но она приехала на следующий день, под утро. Как она сама рассказывала, что какая-то сила торопила и гнала её домой, не давая покоя. Ей казалось, что в её отсутствие дома что-то произошло. Особенно пугающим было ощущение того, что могла придти похоронка на одного из сыновей. И от неизвестности и непонятной тревоги ей было горше всего. Измученная переживаниями, она с первой попутной подводой, под каким-то предлогом, поехала домой.
        Ехала на телеге почти всю ночь. С дороги до деревни было около двух километров. Весь этот путь она безостановочно бежала напрямик по полю, предчувствуя радость или горе. Зайдя в тёмные сени, дрожащей рукой нащупала шинельную скатку, которую Геннадий бросил у входа. Шинель пахла лекарствами, порохом и войной. И принадлежала она одному из её сыновей. Не сдерживая более своих эмоций от чудовищного внутреннего напряжения, она с криком и слезами забежала в избу.
        Утром к нам пришел председатель и соседские бабушки. Все хотели видеть Геннадия. Позже прибежали другие деревенские женщины и колхозники. Все без конца спрашивали брата о своих сыновьях, о немцах и о конце войны. Для всех соседних деревень и хуторов приезд первого фронтовика был большим событием. Весь день и до позднего вечера у нас были гости. Многие плакали, и Геннадий, как мог, утешал тех, кому пришли похоронки. На следующий день он, несмотря на хромоту, пошёл в правление к председателю просить работу.
        Сначала он работал счетоводом, а потом бригадиром в колхозе. Несколько раз ездил в город на военно-врачебную комиссию, но всякий раз его отпускали домой долечиваться. На следующее лето он сам поехал в райцентр, чтобы попасть на медицинскую комиссию. К этому времени похоронки в деревню пришли почти на всех его друзей и колхозников, воевавших на фронтах с гитлеровцами. Геннадий не мог больше смотреть в глаза вдовам и рвался мстить фашистам, чтобы приблизить Победу. Поэтому он не стал жаловаться на хромоту и сам попросился на фронт.