Штрихи к портрету. Репин Портрет Щепкиной-Куперник

       Илья Репин.Портрет писательницы Т.Л.Щепкиной-Куперник. 1914. Холст, масло. 64 x 53 см. Харьковский художественный музей, Украина

        Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (1874—1952) — русская и советская писательница, драматург, поэтесса и переводчица.Писать начала в детстве — уже в 12 лет сочинила стихи в честь своего прадеда М. С. Щепкина. В 1892 году на сцене московского Малого театра была поставлена её пьеса «Летняя картинка.

 В сезоне 1892—1893 годов Щепкина играла в театре Корша. Щепкину-Куперник и её тогдашнюю подругу актрису Л. Б. Яворскую в это время связывал дружеский флирт с Антоном Чеховым, которого они прозвали «Авеланом» в честь адмирала Авелана.

      Будучи приятельницей И. И. Левитана и А. П. Чехова, в январе 1895 года сумела примирить двух рассорившихся и едва не стрелявшихся друзей, устроив им неожиданную встречу в Мелихово. Эта нашумевшая в творческих кругах история подробно описана в повести Ивана Евдокимова «Левитан». Близкая подруга Александры Коллонтай на протяжении многих лет.

Она долгое время переписывалась с Чеховым. Известно 13 писем Чехова к Т. Л. Щепкиной-Куперник и 19 писем и одна телеграмма Щепкиной-Куперник к Чехову.  Она легко вошла не только в дружеское окружение Чехова, но и в его семью. Незадолго до знакомства с Чеховым она лишилась матери и потому с особой благодарностью отнеслась к теплой и гостеприимной семье Чеховых. Она сразу стала частой гостьей и своим человеком в Мелихове.
 
Т. Л. ЩЕПКИНА-КУПЕРНИК - ЧЕХОВУ
   Ноябрь (после 7-го) 1893 г. Москва
 
   Привет от сердца Авелану!
   Все у меня он в голове;
   И я скучать не перестану,
   Пока не будет он в Москве.
   Как бесподобным Авеланом
   Поражена душа моя --
   Так ни одним еще романом
   Не увлекалась в жизни я!
   Все, все мечты об Авелане,
   Всё нам твердит о нем одном,
   И словно в розовом тумане
   Он нам является тайком!
   Ждем непременно Авелана
   К концу недели к нам сюда.
   Пусть вспоминается Татьяна
   Ему хотя бы иногда!..

Из воспоминаний Щепкиной-Куперник.

          "Репин и раньше говорил мне, что хочет писать мой портрет. Я не очень торопилась с этим: мои портреты вообще редко выходили удачно, а репинскую манеру писать женщин я не любила. Но тут пришлось, конечно, с благодарностью согласиться. Только “два часа” растянулись на несколько месяцев. Я стала ездить к нему.

        Хорошо помню эти, особенно зимние, поездки. После шумного, почти всегда пасмурного и задымленного зимнего Петербурга, вдруг белый снег, чистота воздуха прямо опьяняющая, — когда снег пахнет то цветами, то арбузами... На незапачканном фабричным дымом небе яркое зимнее солнце, красное и золотое. Маленькая, идеально чистая станция. Полное отсутствие “дачников” — это слово с легкой руки Горького стало синонимом пошлости.

 Летом они действительно опошляли эту задумчивую молчаливую природу, наполняя ее шумом и суетой. Но зимой все тонуло в снегу. Кусты и пни в лесу притворялись белыми медвежатами или сгорбленными старушонками в белых кацавейках. Синички тинькали, как стеклянные колокольчики. Быстрая маленькая лошаденка подвозила к домику, стоявшему в лесу: Пенаты. Название не русское, не подходившее ни к домику, ни к такому русскому художнику, каким был Репин, но это был вкус Н. Б. Нордман.

         Репин в назначенный час уже выходил мне навстречу, в рабочей блузе, и вел к себе в мастерскую наверх. Мастерская была невелика по сравнению с его мастерской в Академии художеств.

       Из одного окна наверху была видна узенькая полоска моря, долго не замерзавшего. Туда Репин водил и показывал, говоря, что у него “дом с видом на море”.

         Писал он с увлечением, как будто совсем не уставая. Пока писал, больше молчал и заставлял меня говорить, характерным движением поворачивая голову, поглядывал на меня пристально и опять принимался писать. Отпускал только тогда, когда я уже не могла больше сидеть. Смущало меня то, что он требовал, чтобы я все время улыбалась.

— Я, главным образом, хочу написать не вас, а вашу улыбку! — говорил он.

Улыбаться подряд часа два, — да когда еще не смешно, — трудно. Улыбка превращалась в страдальческую гримасу. Я, смеясь, говорила ему:

— Хорошо было монне Лизе улыбаться, когда Леонардо развлекал ее жонглерами и шутами!

— Подождите — я вам сегодня покажу шутов! — шутливо обещал он однажды.

Это было в одну из сред, когда к нему съезжались всевозможные посетители. Бывали у него и артисты, и журналисты, и толстовцы, и дамы — множество народу.

        В этот день к нему приехали “футуристы” — Каменский, Бурлюк, еще кто-то. Это были представители совершенно неприемлемого для него направления. Надо было видеть, как в Репине боролись два чувства: радушие хозяина, и, как он потом признавался мне, “желание отделать этих шутов как следует, чтобы до новых веников не забыли!”.

 Даже этот комплимент не примирил Репина с футуристами. Он ежился и корчился, как Мефистофель от креста, и вообще был весь колючий.

       Он быстро увел меня после обеда в мастерскую и пока писал, потребовал от меня, как часто это делал, чтобы я прочла ему какие-нибудь свои стихи. Я прочла ему что-то немудреное, описание природы, он одобрительно качал головой и окал:

— О, о, о! Вот это-то и надо: просто, просто... Как сама природа — проста.

           Портрет мой вышел неудачным. Я очень мала, мой муж шутил, говоря: “Я на тебе женился, выбирая наименьшее из всех зол!” Репин изобразил очень грузную, крупную особу — и на портрете я не столько улыбаюсь, сколько самодовольно ухмыляюсь.

    Теперь можно сознаться в некотором кокетстве: мне неприятно было, что те, кто меня не знал, будут меня считать именно такой... На московской выставке 1915 г. в пользу раненных художников кто-то купил мой портрет, как мне сказали, чтобы увезти в свой дом за границей, и я была очень рада этому. Но увы, на юбилейной выставке Репина, десять лет тому назад, я увидала свой портрет, очевидно, оставшийся в России. Многие не узнавали меня в нем.

         И после окончания портрета я еще ездила к Репину и любила это. Любила получать и его записочки с приглашениями."