Горькая чаша

За окном маячило начало знаменитых девяностых. Россию трясло от малых революций и потрясений. Север жил намного тише. Но отголоски доходили и до этих мест. «Дефолт» сожрал все накопления северян. Сгорела и «кругленькая» сумма, оставленная в наследство сыну, лежавшая в банке до лучших времён. На завтра намечали навестить маму Юрия, но возникли неотложные дела, и поэтому решили ехать сегодня вечером. После работы он заскочил домой, и они с Таней поехали на кладбище к маме, чтобы навести там порядок. Перед этим в городе дул сильный ветер со снегом и, возможно, могилку сильно занесло. Ехали молча и, как всегда в этих случаях, нахлынули воспоминания всего увиденного и услышанного от своих родителей, прошедших все круги ада этой колымской мясорубки. Родители пережили все нечеловеческие условия того страшного времени под названием ГУЛАГ.
Отец очень неохотно рассказывал про те жуткие годы. Для того, чтобы его разговорить, прибегали к разным уловкам: наливали две-три рюмки коньяка, ставили кассету с шансоном, доставали по блату его любимый чай – индийский «Три слона». После этого он замыкался, начинал много курить и, уже не ожидая вопросов, рассказывал. Сначала тихо, потом в какие-то моменты повышал голос, снова останавливался, подходил к окну, пряча от нас глаза, плечи немного подёргивались, мы понимали, что он плачет, да и мы в эти моменты сидели с мокрыми глазами. Обязательным ритуалом каждого дня была варка и смакование «чифира» – очень крепкого чая, «наркотика» тех времён, сегодня – скорей психологического.

Батя, родился в большой дворянской семье, его отец руководил одним из полицейских управлений Санкт-Петербурга, впоследствии Петрограда. Перед его детскими глазами прошли все знаковые события того смутного времени: революция, гражданская война, затем начало Сталинской эпохи. В начале тридцатых, уже в Ленинграде, окончил Высшее лётное училище РККА. Какое-то время служил в Ленинграде,  затем был направлен на Дальний восток. Служба проходила удачно, впереди намечалась перспектива роста. Они с женой жили в офицерском общежитии. Жена Ира обладала знанием восточных языков и служила переводчиком в одном из закрытых учреждений. Жили хорошо, ворковали как голубки, строили планы на жизнь, на детей.
Наступил «страшный» 37-й год. В один из дней на службе Ирину вызвал к себе начальник – старший майор госбезопасности. Она пришла, как обычно с документами, доложить о проделанной работе. Он закрыл за ней дверь на ключ и предложил сесть за стол. На столе под салфеткой уже стояли вино, коньяк и фрукты. Он долго уговаривал её выпить, молол всякую чушь про тяжести и трудности службы. В какой-то момент он плюхнулся на колени и судорожно пытался её целовать. Морда у него в этот момент была красная, руки тряслись, а по вискам стекал пот. Она изловчилась и хряпнула его со всей силы по морде, он на мгновенье опешил. Ирина тут же вырвалась и побежала к двери, вслед ей он истошно заорал:
– Дура! Ты не понимаешь, что сейчас сделала! Тебе это так просто не пройдёт! Считай, что ты подписала себе приговор!!!
Придя домой, она рассказала мужу о том, что произошло, взяв с него слово не устраивать разборок, боялась, что Василий чего-нибудь натворит. В душе надеялась: даст Бог, пронесёт.
Ан, нет, не пронесло! Потом выяснилось, что за ними уже давно велось наблюдение в связи с тем, что оба были связаны с секретной службой. Может это совпадение, но через три дня рано утром раздался шум в коридоре их общаги, и через мгновенье в дверь не стучали – она просто вылетела с петель, в комнату ввалились три мордоворота в форме НКВД.
– Собирайтесь, вот ордер на ваш арест и обыск.
Хотя, что там можно было искать в коморке у молодых специалистов. На просьбу отвернуться ответ был: «Нельзя! Одевайтесь при нас!». Оделись и сидели на кровати, пока шёл обыск. Перевернули всё верх дном, при этом старались всячески оскорбить и унизить.
– Ну что, интеллигенция, вы думали вас, «контру», не раскроют?
При этом, разглядывая атласное женское бельё, громко обсуждали:
– Наши бабы такого и не видывали, а тут – смотри что?
Изъяли только чертежи самолётов, два словаря японского и китайского. Прозвучала громкая команда:
– Выходим! Вещи брать не надо, они вам не понадобятся.
Долго ехали, и вот остановка – тюрьма НКВД.

Пошли допросы, долгие и жестокие. Отец со слезами на глазах рассказывал, до каких изуверских пыток они додумывались: подвешивали на крюк в потолке за выкрученные руки (дыба), при этом били железным прутом по почкам, в пах – входили в раж, получая от этого удовольствие. Велись допросы-карусели, это когда мучители в течение суток сменяли друг друга, не давая при этом жертве ни пить, ни есть, применяя ещё более изуверские пытки. Удивляла нелепость вопросов: с кем готовили диверсию, куда ходили, кто был в гостях, с какими иностранцами общались? Недоумевали, как он, с его дворянским происхождением, мог попасть на службу, связанную с госсекретами? Кто давал рекомендации?
Допросы продолжались вот уже несколько месяцев, о жене это время он ничего не слышал. И вот, как-то его вызвали на очередную экзекуцию. Табурет, прикрученный к полу. За столом сидел хохол с жирной красной и похмельной мордой – особо жестокая сволочь. Дверь сзади скрипнула, и перед ним на стул втащили ещё одного мученика. Отец сидел с низко опущенной головой и начал постепенно поднимать её, изучая коллегу напротив. И тут он понял, что перед ним – женщина. Лицо у неё было сине-серое, губы раздутые с запёкшейся кровью, во рту виднелись только несколько зубов, на голове вместо волос – полуседая слипшаяся тряпка, одежда напоминала изодранный мешок. На вид ей было лет сорок-сорок пять.
Обратившись к ней, красномордый зачитал фамилию. Отец вздрогнул! И в это мгновение кровь хлынула ему в голову, виски учащённо стучали, как будто по голове били как по барабану – тук, тук, тук. Это же моя Ира!!! Слёзы заволокли глаза, и он закричал, так страшно, что, кажется, стены камеры содрогнулись. Он упал перед ней на колени и стал целовать её забинтованные с запёкшейся кровью руки. При этом он причитал: «Девочка моя, что они с тобой сделали!!! За что, за что, за что!?»
Как потом ему рассказали, ногти на её маленьких ручках выдирали с корнем, причём делали это медленно, чтобы усилить боль. Зубы ей не выбивали, а выдирали щипцами по живому. Порой на допросы забегал её начальник. Получив удовольствие от процесса, удалялся, при этом говоря: «Ну что, сука, теперь ты поняла, что такое советскую власть « не любить»?
Отца оттащили и посадили на стул. Ирина отрешённо сидела и смотрела в одну точку, по щекам скатывались слёзы, губы, распухшие, с присохшей кровью. Ей истерично стали задавать вопросы, а она спокойно и безучастно, шепелявя тихо отвечала: «Нет, не знаю, не буду, мне всё равно…» Постоянно теребили и его, выдавливая хоть какие-то показания, но он их не слышал, только плакал и молил Господа, чтобы он послал этим ублюдкам кару еще более жестокую за то, что они сотворили с ней. Не получив от них внятных, нужных им показаний, изверги растащили мучеников по камерам.

Больше уже с Ириной они никогда не виделись. Но и в этих уродах иногда просыпалось что-то человеческое, понимая, наверное, что Бог не простит им их зверства. В душе они ненавидели, но в то же время уважали своих мучеников. Прошло какое-то время, Батю привели на очередной допрос, у окна стоял спиной к нему и курил следак из «умеренных». Сухо сказал:
– Садись, сегодня ночью расстреляли твою! Припаяли ей 58-ю – связь с иностранной разведкой.
Отец вздрогнул, в груди пошло жжение, виски пульсировали, к горлу подступило удушье
– Да ты не переживай, то, в каком состоянии она находилась последнее время, для неё – это лучшее спасение! Кстати, такая же статья светит и тебе, только пункт будет другой.
– Как полз назад в камеру – не помню, – рассказывал отец, – плюхнулся на нары и, рыдая, дал себе слово выжить любым путём и рассказать её родным и друзьям, как нелепо, но мужественно она ушла!
До исполнения этого было ещё очень далеко! Впереди лежали долгие годы зон и лагерей. Тройка по 58-й осудила его как врага народа на длительный срок. Сразу, этапом, из порта «Находка» он был отправлен на Колыму, в лагеря ГУЛАГа.
«Знать, горькую чашу до дна осталось мне выпить на свете, стоял впереди Магадан – столица Колымского края!» – строки из легендарной песни М. Гулько.
За долгие годы этого страшного «курорта» судьба свела отца со многими известными личностями того времени – Королёвым, Шаламовым, Жжёновым, Козиным и еще большим рядом артистов, генералов и учёных. Правда, все там были одного ранга и различались толь-ко разными номерами на телогрейках. Колымская «мясорубка» перемалывала весь цвет нации великой страны.
Отец выполнил своё обещание: прошёл все круги колымского ада. Затем был реабилитирован, восстановлен в Партии, вернули звание и награды, отдали квартиру в Ленинграде. Через много лет он нашёл дом и квартиру Ирины, но там уже жили другие люди. Соседи рассказали ему, что её отец погиб на фронте, а мама, узнав судьбу дочери, не выдержала и ушла в мир иной.