Горькая чаша

За окном маячило начало знаменитых девяностых. Россию трясло от малых революций и потрясений. Север жил намного тише. Но отголоски доходили и до этих мест. «Дефолт» сожрал все накопления северян. Сгорела и «кругленькая» сумма, оставленная в наследство сыну, лежавшая в банке до лучших времён. На завтра, намечали навестить маму Юрия, но возникли неотложные дела и поэтому решили ехать сегодня вечером. После работы он заскочил домой, и они с Таней поехали на кладбище к маме, чтобы навести там порядок. Перед этим в городе дул сильный ветер со снегом и, возможно, могилку сильно занесло. Ехали молча и, как всегда в этих случаях, нахлынули воспоминания всего увиденного и услышанного от своих родителей,  прошедших все круги ада этой колымской мясорубки. Родители пережили все нечеловеческие условия того страшного времени под названием « ГУЛАГ». Ведь чего греха таить – сытая, размеренная и спокойная жизнь сегодняшних дней позволяет забывать эти бесовские времена.

Отец очень неохотно рассказывал  про те жуткие годы. Для того, чтобы его разговорить, прибегали к разным уловкам: наливали, две-три рюмки коньяку, ставили кассету с шансоном, доставали по блату его любимый чай – индийский «Три слона». После этого он замыкался, начинал много курить и, уже не ожидая вопросов, рассказывал. Сначала тихо, потом в какие-то моменты повышал голос, снова останавливался, подходил к окну, пряча от нас глаза, плечи немного подёргивались, мы понимали, что он плачет, да и мы в эти моменты сидели с мокрыми глазами. Обязательным ритуалом каждого дня была варка и смакование «чифира» – очень крепкого чая, «наркотика» тех времён, сегодня – скорей психологического.
Батя родился в большой дворянской семье, его отец руководил полицейским управлением Санкт– Петербурга, впоследствии Петрограда. Перед его детскими глазами прошли все знаковые события того смутного времени: революция, гражданская война, затем начало Сталинской эпохи. В начале тридцатых, уже в Ленинграде, окончил Высшее лётное училище РККА. Какое-то время служил в Ленинграде, а затем был направлен на Дальний восток. Служба проходила удачно, впереди намечалась перспектива роста. Они с женой жили в офицерском общежитии. Жена Ира, обладала знанием восточных языков и служила переводчиком в одном из закрытых учреждений. Жили хорошо, ворковали как голубки, строили планы на жизнь, на детей.
Наступил «страшный» 37-й год. В один из дней на службе Ирину вызвал к себе начальник – старший майор госбезопасности. Она пришла, как обычно с документами, доложить о проделанной работе. Он закрыл за ней дверь на ключ и предложил сесть за стол. На столе под салфеткой уже стояли вино, коньяк и фрукты. Он долго уговаривал её выпить, молол всякую чушь про тяжести и трудности службы. В какой-то момент он плюхнулся на колени и судорожно пытался её целовать. Морда у него в этот момент была красная, руки тряслись, а по вискам стекал пот. Она изловчилась и хряпнула его со всей силы по морде, он на мгновенье опешил. Ирина тут же вырвалась и побежала к двери, вслед ей он истошно заорал:
 – Дура! ты не понимаешь, что  сейчас сделала! Тебе это так просто не пройдёт! Считай, что ты подписала себе приговор!!!
Придя домой, она рассказала мужу о том, что произошло, взяв с него слово, не устраивать разборок, боялась, что Василий чего-нибудь натворит. В душе надеялась - дай Бог пронесёт. Ан, нет, не пронесло! Потом выяснилось, что за ними уже давно велось наблюдение в связи с тем, что оба были связаны с секретной службой. Может это совпадение, но через три дня рано утром раздался шум в коридоре их общаги и через мгновенье в дверь не стучали – она просто вылетела с петель, в комнату ввалились три мордоворота - в форме НКВД.
– Собирайтесь, вот ордер на ваш арест и обыск. Хотя, что там можно было искать в коморке у молодых специалистов. На просьбу отвернуться ответ был: «Нельзя! Одевайтесь при нас!». Оделись и сидели на кровати, пока шёл обыск. Перевернули всё верх дном, при этом старались всячески оскорбить и унизить.
 – Ну что, интеллигенция, вы думали вас, «контру», не раскроют?
При этом, разглядывая атласное женское бельё, громко обсуждали:
– Наши бабы такого и не видывали, а тут – смотри что?
Изъяли только чертежи самолётов, два словаря японского и китайского. Прозвучала громкая команда:
– Выходим! Вещи брать не надо, они вам не понадобятся.
Долго ехали, и вот остановка – тюрьма НКВД.
Пошли допросы – долгие и жестокие. Отец со слезами на глазах рассказывал, до каких изуверских пыток они додумывались: подвешивали на крюк в потолке за выкрученные руки (дыба), при этом били железным прутом по почкам, в пах – входили в раж, получая от этого удовольствие. Велись допросы-карусели, это когда мучители в течение суток сменяли друг друга, не давая при этом жертве ни пить, ни есть, применяя ещё более изуверские пытки. Удивляла нелепость вопросов: с кем готовили диверсию, куда ходили, кто был в гостях, с какими иностранцами общались? Недоумевали, как, он, с его дворянским происхождением, мог попасть на службу связанную с госсекретами? Кто давал рекомендации?
Допросы продолжались вот уже несколько месяцев, о жене это время он ничего не слышал. И вот, как-то его вызвали на очередную экзекуцию. Табурет, прикрученный к полу. За столом сидел хохол с жирной, красной и похмельной мордой – особо жестокая сволочь. Дверь сзади скрипнула и перед ним на стул втащили ещё одного мученика. Отец сидел с низко опущенной головой и начал постепенно поднимать её, изучая коллегу напротив. И тут он понял, что перед ним женщина. Лицо у неё было сине-серое, губы раздутые с запёкшейся кровью, во рту виднелись только несколько зубов, на голове вместо волос – полуседая слипшаяся тряпка, одежда напоминала изодранный мешок. На вид ей было лет сорок – сорок пять. Обратившись к ней, красномордый зачитал фамилию – отец вздрогнул! И в это мгновение кровь хлынула ему в голову, виски учащённо стучали, как будто по голове били как по барабану – тук, тук, тук. Это же моя Ира!!! Слёзы заволокли глаза, и он закричал, так страшно, что, кажется, стены камеры содрогнулись. Он упал перед ней на колени и стал целовать её забинтованные с запёкшейся кровью руки. При этом он причитал: «Девочка моя, что они с тобой сделали!!!» За что, за что, за что!
Как потом ему рассказали, ногти на её маленьких ручках выдирали с корнем, причём делали это медленно, чтобы усилить боль. Зубы ей не выбивали, а выдирали щипцами – по живому. Порой на допросы «забегал» её начальник. Получив удовольствие от процесса, удалялся, при этом говоря: «Ну что, сука, теперь ты поняла, что такое советскую власть « не любить»?

Отца оттащили и посадили на стул. Ирина отрешённо сидела и смотрела в одну точку, по щекам скатывались слёзы, губы, распухшие с присохшей кровью. Ей истерично стали задавать вопросы, а она спокойно и безучастно, шепелявя тихо отвечала: «Нет, не знаю, не буду, мне всё равно…» Постоянно теребили и его, выдавливая хоть какие-то показания, но он их не слышал, только плакал и молил Господа, чтобы он послал этим ублюдкам кару еще более жестокую за то, что они сотворили с ней. Не получив от них внятных, нужных им показаний – изверги растащили мучеников по камерам.
Больше уже с Ириной они никогда не виделись. Но и в этих уродах, иногда просыпалось что-то человеческое, понимая, наверное, что Бог не простит им их зверства. В душе они ненавидели, но в то же время уважали своих мучеников. Прошло какое-то время, Батю привели на очередной допрос, у окна стоял спиной к нему и курил следак, из «умеренных». Сухо сказал:
– «Садись, сегодня ночью, расстреляли  твою! Припаяли ей 58ю - связь с иностранной разведкой».
Отец вздрогнул, в груди пошло жжение, виски пульсировали, к горле подступило удушье: - «Да ты не переживай, то, в каком состоянии она находилась последнее время, для неё – это лучшее спасение! Кстати, такая же статья светит и тебе, только пункт будет другой».

– «Как полз назад в камеру – не помню», рассказывал отец, – плюхнулся на нары и, рыдая, дал себе слово выжить любым путём и рассказать её родным и друзьям, как нелепо, но мужественно она ушла!»
До исполнения этого было ещё очень далеко! Впереди лежали долгие годы - зон и лагерей. Тройка по 58-й осудила его как врага народа на длительный срок. Сразу, этапом, из порта «Находка» он был отправлен на Колыму, в лагеря ГУЛАГа.
«Я помню «Находкинский» порт и рёв парохода, угрюмый. Как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы, страдая от качки зека, обнявшись, как родные братья. Лишь только порой с языка срывались глухие проклятья. Знать, горькую чашу до дна осталось мне выпить на свете, стоял впереди Магадан – столица Колымского края!» – Строки из легендарной песни М. Гулько.
За долгие годы этого страшного «курорта» судьба свела отца со многими известными личностями того времени – Королёвым, Шаламовым, Жжёновым, Козиным и еще большим рядом артистов, генералов и учёных. Правда, все там были одного ранга и различались только разными номерами на телогрейках. Колымская «мясорубка» перемалывала весь цвет нации великой страны. Он выполнил своё обещание: прошёл все круги колымского ада. Затем был реабилитирован, восстановлен в Партии, вернули звание и награды, отдали квартиру в Ленинграде.