Мозес Часть 4

Буктрейлер романа www.youtube.com/watch?v=lxUM_Y_mieE

Группа автора vk.com/yaroslavzhirkov

Часть 4

1.

Осень 1941 года омрачила череду легких побед и окончательно развеяла надежды  на быструю войну на востоке. Немецкие мальчишки, кто с трепетом, а кто со страхом ожидали своего восемнадцатилетия. Едва расставшись со школой, ребята, часто добровольно, отправлялись в учебные лагеря, где  капралы и унтер-офицеры делились опытом армейской жизни. Подъем посреди ночи и марш бросок по колено в грязной жиже были по мнению командиров подготовкой к трудностям фронта. В глазах же призывников это то, что отнимало ценные часы беспокойного сна.  А бесконечные строевые подготовки готовили разве что к торжественному шествию по улицам города, когда женщины провожали своих мужей и сыновей под звуки оркестра, но слабо верилось что умение шагать в строй и держать ровно подбородок пригодится на фронте. Но так было положено.
Поезд монотонно отбивал металлический ритм.  Составы словно огромные ржавые бусины тянулись за паровозом, исчезавшим впереди колонны в собственном дыму. Кочегар подбросил  угля, и серый выхлоп стал ядовито черным, оседая копотью на белом снегу и деревьях. Машина ускорилась.
Входя в поворот, десятый вагон вслед за остальными заскрипел колесами. От звука проснулись несколько человек на твердых полках-кроватях. Один из них посмотрел на часы и радостно сказал:
— С Рождеством!
— С Рождеством, Ханк. А теперь заткнись и спи, — ответил сонный голос.
— Но ведь Рождество.
— И что мне теперь тебе подарок подарить и песенку спеть о младенце Христе?
— Астор, не богохульствуй!
— Я не…
— У нас в деревне умели справлять рождество, — донесся из тьмы мечтательный голос.
— Ну началось. Цикл «а у нас в деревне» от Юргена.
— Что? Да там получше, чем в твоём тесном Берлине, Астор!
— Ты никогда не был в Берлине!
— Прекращайте! В Первую Мировую войну на рождество даже враги примерялись, а вы тут скандалите на пустом месте! — сказал Ханк.
— Что-то я не слышал о таком, — Астор вздернул нос.
— Правда! У Сигфрида дядя в 1914 с британцами на рождество в футбол гонял, едой обменивались, подарками. Сигфрид, расскажи им. Сигфрид? — Парень на верхней полке-кровати, в ответ на просьбу Ханка, подтянул ворот шинели и захрапел.
— Ага, попробуй Сиги разбудить.  Гаубица не поможет. Помнишь, как он постоянно построение просыпал?
— Так, заткнулись все и спать. Мы утром прибываем, – твердо сказал Конрад, один из тех, к мнению которого прислушивались. Еще пару минут был слышен шепот, пока не растворился в глухом храпе. 
На верхней полке, прямо напротив Сигфрида, спал Йозеф. Тело покачивалось в такт  стуку колес. Сквозь сон он слышал разговор приятелей, но так до конца и не очнулся.  А ум воспринял историю дяди Сигфрида и вот уже Йозеф смотрел на выходящих из окопов немецких и британских солдат в старой форме, как в учебниках истории. Они шли навстречу друг другу, распевая песни и распивая алкоголь. Англичане ставили странную ёлку, а немцы срывали острые шпили с касок, снимали с ремней гранаты и вешали на дерево как игрушки. Счастливого рождества! – доносилось со всех сторон на английском и немецком. Веселье было в разгаре, а командиры армий бегали, схватившись за головы, и выкрикивали проклятья. Подойдя ближе, Йозеф разглядел, что иголки праздничного дерева – патроны.  Сотни, тысячи длинных винтовочных патронов нацеленные во все стороны.  Не понятно, откуда, точно с небес раздался бой часов. Песни стихли, бутылки опустели, а солдаты оглядывались по сторонам. Рождество закончилось. Двенадцатый удар часов. Пули, с железного дерева заглушая грохот неведомых часов, сорвались с проволочных веток. Взрывались гранаты.  Рядовые  и офицеры, немцы и англичане все замертво валились на землю, ознаменовав окончание перемирия.
Йозеф открыл глаза и глубоко вдохнул. От большого глотка воздуха грудь раздулась как дирижабль и он, не вставая, осмотрелся. На горизонте алел зимний рассвет, разгоняя тьму и заливая светом спящих солдат. Это был всего лишь сон. Но надолго ли? Больше он спать не мог, хотя поезд еще два часа покачивался среди лесов и полей – красивый, но однообразный пейзаж.
Состав заскрежетал тормозами и в конце вагона спящий слетел с верхней полки под громогласный смех товарищей. Многие испуганно подскочили с неудобных кроватей, за исключением самых стойких, бормотавших что-то себе под нос сквозь сладкий утренний сон.
— Подъем, оборванцы! —  скомандовал обер-лейтенант Херрик. Он уже давно встал, оделся и пил крепкий чай. Мужчина на рубеже сорока лет был чист и гладко выбрит, волосы уложены, словно он собирался на свидания, а не на войну. В нагрудном кармане он всегда таскал маленькую коричневую расческу и часто поправлял прическу. 
Йозеф спрыгнул с полки и начал приводить в порядок форму.  Ханк безуспешно пытался разбудить Сигфрида, толкая худыми руками увесистое тело. К нему присоединился Юрген, кричавший прямо в ухо соне и тот, наконец, очнулся.
— Какое построение, дайте сон досмотреть, — бормотал он и хотел перевернуться на бок к стенке, но еще одна пара рук присоединилась к работе, и тело было возвращено к жизни.
— Сиг, завтрак! – выкрикнул Астор. Сигфрид нехотя сел и протер глаза. Он просунул руки в рукава шинели, служившей ему всю ночь одеялом, а форма нещадно измялась, точно пижама. 
— Высадка десять минут живее, живее! – командовал Херрик
— Идем уже, – сказал Конрад и водрузил на плечи походный мешок. Надев шинели и похватав винтовки, товарищи вышли из вагона.  Поезд медленно начал ход, оставив солдат на заснеженном полустанке в далеких, чужих краях. Подул холодный ветер, и отряды по команде двинулись вперед.

— Где мы? – глухо спросил Йозеф сквозь натянутый воротник.
— На востоке, — ответил Юрген.
— Умничаешь? Ясное дело, что на востоке, — вмешался Астор. Он часто срывался на Юргена, необразованного деревенского парня. Рассказы о хозяйстве, полях и скотине донимали столичного Астора привыкшего лишь к холодному камню Берлина.
— Могу сказать точно, что где-то в России, — добавил Конрад, земляк Астора, но не кичившийся своим столичным происхождением. А ведь в Берлине вряд ли бы они перекинулись хоть словом. Астор – сын директора текстильного завода, видавший лишь одну, цветущую сторону родного города. И Конрад, живущий с нищей вдовой матерью и меняющий одну работу за другой с двенадцати лет. Но здесь различия стирались всё больше и больше.
— В Большевистской России, — уточнил Ханк, — Они отвергли Бога, значит им точно не победить, — торжественно сказал он. Религиозные высказывания Ханка часто раздражали, но порой и поддерживали товарищей. С первого дня в учебке, он поражал всех своей набожностью, молитвами перед едой и цитированием библейских стихов. Объяснял он это лишь тем, что вырос в верующей семье, но некоторые шутили, что Ханк отвергнутый сын католического священника, коим иметь детей запрещено вовсе. А кто-то и вовсе считал его ханжой.   
— Месяц назад, на подступах к Москве вся Германия уже думала, что выиграла войну, — возразил Йозеф на категоричное утверждение Ханка, — а теперь нас, молодняк сопливый, как сказал Херрик, эшелонами направляют топтать русский снег.
— Это временно. Господь просто нас испытывает.
— Эй, пустосвят, ты вообще в курсе политики нашей партии к христианству? – гневно сказал Астор, не терпящий заблуждений других, — да если бы не война, фюрер не церемонился с вами, как сейчас. Христианство никак не вяжется с идеями нацизма, это религия рабов и угнетенных.    
В ответ, Ханк улыбнулся и расстегнул шинель. На солнце сверкнула пряжка ремня, где рельефными буквами было написано: «Бог с нами».
— Пфф, здесь не написано, какой конкретно бог.
Разгорелся спор. Йозеф встал на сторону Астора, Юрген примкнул к Ханку, а Конрад старался доказать что все по своему правы и неправы.  Только Сигфрид лениво шел, не встревая в спор, иногда спрашивая, когда же привал на обед. Он достал  единственную сигарету, припрятанную во внутреннем кармане, но ветер не давал прикурить.  Спички одна за другой тухли, рискуя оставить без дозы никотина. Он остановился, немного отстав от товарищей. Наконец горький дым армейского табака окутал щекастое лицо Сигфрида.
— Смотри-ка,  — оторвавшись от спора, воскликнул Астор, — мы уже дня три не курили, а этот пройдоха где-то достал папироску!
Сигфрид равнодушно выпустил струйку дыма.
— Сберег на такой случай, — коротко ответил он.
— А я бы не удивился, если он прячет под шинелью целую свиную ногу, — сказал Юрген, и все засмеялись. Сигфрид ничуть не обиделся, и лишь сказал:
— Я считаю, что от жизни надо получать удовольствие.
— Наверно потому ты такой жирный.
Сигфрид сделал последнею тяжку и с наслаждением выпустил дым.
— Да – мирно ответил он, в то время как Ханк что-то бормотал про грех чревоугодия, и третий круг ада.
— Я апатеист, — не долго думая, сказал Сигфрид.
Все замолчали, никто не хотел признавать, что не знают этого слова, особенно умник Астор. Но любопытство оказалось сильнее.
— Это еще кто? – удивленно спросил Йозеф.
— Я считаю, что вопрос существования бога не имеет для моей жизни никакого значения, — ответил Сигфрид, заставив богобоязненного Ханка трястись в приступе религиозного исступления.
— Это как минимум честно, — ухмыльнувшись, сказал Конрад, — многие из тех, кто называет себя верующим, не меньше апатеист, чем Сигфрид. За исключением нашего Ханка, конечно же.
— Он скорее ханжа, — буркнул  Астор.
— Всё это здорово, но всё же я присоединюсь к Сигфриду с вопросом о том, когда обед, — устало, сказал Йозеф.
— Уверен, не раньше, чем дойдем до деревни, о которой говорил Херрик. Наши ведь уже заняли её, так что мы придем на всё готовое, — ответил Конрад.
— Интересно, как живут в деревне на востоке, — прошептал Юрген.
Снег под ногами стал плотнее, и ноги проваливались всего лишь по щиколотку. Они вышли на дорогу и замолчали, экономя тепло.
Заснеженный пейзаж бескрайних полей быстро наскучил и Йозеф ушел в себя. Память вернула сознание в осень 1939.  Новость о войне была ожидаемой, но от того не менее тревожной ноткой. Йозеф, вспоминая Эдвина, отшельника на пустыре, испугано представил, что может повторить его судьбу, и не только он, а целое поколение. Мартин же наоборот, скакал от радости и прилива патриотизма готовый хоть сейчас записаться в добровольцы, но возраст пока не позволял. Ведь тогда война казалось, так далека, не реальна, существуя лишь в заголовках газет и радиопередачах, в умах граждан и на картах генералитета. Со всех приемников гремели вести о новых победах и менее звонко о поражениях.  В кинотеатрах  перед фильмом крутили хронику с фронтов о доблести солдатской службы, призывая юного зрителя бежать в ближайший отдел комплектования войск, а в школах постоянно агитировали мальчиков старших классов. Всё как рассказывал Эдвин про времена первой мировой войны, думал тогда Йозеф, не понимая еще отличий. Для братьев война бы так и осталась лишь отпечатком света на киноленте, строчками в газетах и голосом из приемника, но в 1941 им стукнуло восемнадцать лет. Мартин, будучи активным деятелем в гитлерюгенде был сразу принят в СА и на войну пока не спешил, занимаясь скорее тем, что призывал идти на фронт других. Йозеф же напротив, был отправлен в учебный лагерь еще за месяц до своего восемнадцатилетия, как оказалось, добровольцем, что было лишь по бумагам. Возможно, думал он, отец хотел так наказать меня за непослушание, за связи со свингерами.  Йозеф встретил совершеннолетие в бараках где-то в восточной Германии. Вместо праздничного пирога овсяная каша, а вместо свечей обойма патронов для стрельб. Там же он и познакомился со всеми, кто теперь волочил свой путь через русские поля по глубокому снегу. Прошлое у всех было разное, но общая еда и общий барак, один неприятель в образе командующего унтер-офицера сплотили юношей вместе. К тому же их объединял общий дух скептицизма к войне, в отличие от других призывников, с криками Хайль Гитлер рвущихся в бой, еще даже не зная, что  на самом деле их ждет. Конрад, Сигфрид, Юрген, Астор, Ханк, первые за последние два года друзья Йозефа. Они не раз вместе убегали из лагеря в деревню за сигаретами и алкоголем, а будучи пойманными выгораживали друг друга.  Но учеба окончилась, и теперь, они были там, для чего готовились.
Взвод, вытянувшись по узкой дороге, приближался к деревне. Обер-лейтенант Херрик тревожно осматривался по сторонам, точно прямо в воздухе ощущал неладное. Сараи и дома с заснеженными крышами, крик петуха и мычание телят ничто не напоминало о войне кроме самих солдат. Из-за дома, в сотни метров от взвода показался солдат.  Он посмотрел на подкрепление и немедля скрылся за тем же строением.
— Чего это он? – удивился Йозеф.
— Не пойму. Может сюрприз нам готовят, — ответил Конрад.
— Конечно. Стол накрыли, водки налили и девок раздели, — иронично сказал Астор.
— Сигарет еще и я согласен на такую войну – сказал Сигфрид.
Обер-лейтенант Херрик остановился, а вместе с ним и вереница людей. Он поднял вверх руку, дав всем команду заткнуться. В тишине еще где-то скрипел снег под неудобными ботинками, но затем стих и он. Херрик щурился, вглядываясь в покрытую белой пеленой деревню. Она словно была давно покинута, и только призрак солдата иногда мелькал между домов. 
— Что за… 
Один из сугробов разворотила вспышка, и грохот разнесся по полю. Из белого укрытия, таявшего от жара, вырывался огонь пулемета.
— Ложись! – скомандовал Херрик и все испуганно уткнулись в снег. Йозеф приподнял голову и увидел, как Юрген истерично зарывается в сугроб, Ханк судорожно шепчет молитвы, обняв винтовку, а Конрад и Астор пытались стрелять по пулеметному расчету. Йозеф искал взглядом Сигфрида. Среди дрожащих тел он выделялся, точно гора среди сопок. Он лежал на спине, держась за живот, а вокруг алели яркие красные пятна. Тучное тело оказалось легкой мишенью для шальных пуль, щедро посыпаемых противником.
— Сиг! – крикнул Йозеф и пополз к товарищу, но шквальный огонь прессом прижимал к земле.
— Стреляйте, черт возьми, стреляйте! – кричал Херрик, осмотрев корчившийся от страха взвод.
Не только Сигфрид лежал среди пятен крови, но и те, кто был в первых рядах, но их Йозеф не знал, о них он не думал,  их смерть могла пройти почти незаметно для него. Обезличенные ряды тел, судьба которых лежать в одной могиле, если повезет не остаться гнить на поле брани поедаемые воронами. Для кого-то они важны и любимы, а для кого-то лишь номера значков в списке потерь.
Пулемет затих, видимо, перезаряжали ленту. Солдаты вопрошающе посмотрели на командира. Он молчал. Укрытий поблизости не было, лишь заснеженное поле и пара чахлых деревьев. В секунды затишья были слышны стоны, тяжелое дыхание раненых и бестолковая стрельба пары винтовок. Йозеф вплотную подполз к Сигфриду.
— Ты как?
— Не очень. В животе болит.
Он затыкал рану руками  и едва слышно поскуливал.
— Да пошло всё к черту! – воскликнул один из солдат и, поднявшись, побежал прочь от деревни, назад к полустанку.  Грохот пулемет вновь сотряс воздух и с редких деревьев осыпался снег, а птицы вспорхнули с ветвей. Солдат рухнул с тремя отверстиями в спине, а орудие продолжило свою песню смерти. Йозеф вжался в снег. Он понял, что следующим может быть он, или кто-то из товарищей. Рядом уже истекал кровью Сигфрид, а от малодушных Ханка и Юргена не было толку.  Конрад и Астор безуспешно расходовали боезапас. Они были хорошими стрелками, но противник заранее укрепился. Йозеф не был выдающимся снайпером, но с детства прицельно кидал камни и в учебке лучше всех швырял гранаты. Приказа не было, но Йозеф, нащупал пару гранат на поясе. Он взял одну в руку за длинную деревянную рукоять и отвинтил крышку в нижней её части. Шнур с фарфоровым шариком незамедлительно оказался в другой руке, и Йозеф энергично дернул детонатор. Среди шума пулемета беззвучно щелкнул механизм, и воздух рассекла взрывная колотушка. Йозеф мысленно отсчитывал секунды. Три. Четыре. Пять. Он поднял голову. Взрыв. В ушах загудело. На взвод посыпался снег и земля из воронки, но пулемет лишь ненадолго затих. Недолет. Граната взорвалась в нескольких метрах от укрытия.
— Бросайте! Бросайте еще! – кричал оглушенный обер-лейтенант Херрик. Никто не реагировал кроме Йозефа. Он еще раз прикинул расстояние и повторил бросок. Взрыв. Эхо разлетелось по полю, следом за собой оставляя тишину. Пулемет замолчал.
До деревни Сигфрида тащили, потея и кряхтя Юрген и Ханк. Убитых решено было забрать позже.  Пришедшие в чувство сослуживцы восхищенно глядели на Йозефа, словно на героя, а кто-то даже одобрительно потрепал его по плечу. Он чувствовал себя великолепно, но обер-лейтенант Херрик велел не расслабляться. В деревне еще мог оставаться противник.
Йозеф глядел через прицел винтовки. Мир словно превратился в тир и он, в поисках мишени, подступал к деревне вместе с остальными. Рядом шли Конрад и Астор, прикрывая раненного товарища и его носильщиков. Йозеф остановился и посмотрел назад. За Сигфридом тянулся след красных капель, и обрывался неподалеку от места, где лежали два тела, навсегда пропавшие в далеких, чужих снегах. Эйфория прошла, а через минуту, обернулась леденящим, как сам этот край ужасом. Йозеф подошел к окопу с пулеметом. Два развороченных по грудь тела лежали  с застывшими окровавленными лицами, а глаза вопросительно смотрели в небо. Издалека Йозефу казалось, что он все лишь вырубил пулемет. Но реальность оказалась страшнее выдумки. Это была его граната. Двое. Один молодой, немного старше Йозефа. Второй с густой длинной бородой мужчина в меховой шапке, возможно, отец первого. 
— Партизаны, — с отвращение сказал Херрик, внезапно оказавшись рядом. Йозеф испуганно дернул рукой  и чуть не нажал на курок винтовки.
— Грязные, пренебрегающие всеми правилами войны ублюдки. Засады, похищения офицеров, маскарад с формой, — он кивнул на молодого убитого в форме вермахта, — вот их методы. Это был тот солдат, который показался из-за дома за минуту до обстрела. Похищенная форма была изодрана, в бурых пятнах застывшей крови.  Херрик пошел дальше, держа наготове пистолет.
Йозеф задумался над словами командира: «Правила Войны? Разве думаешь о правилах, когда стоишь на краю пропасти?»
Дрожащие от холода и адреналина первого боя солдаты вошли в деревню. Тихо и пусто, словно те двое были единственными жителями, призраками, охраняющими мертвое поселение. Над хатками тянулись черные струйки дыма. Внутри есть огонь, есть тепло, значит, и жизнь, что томится в ожидании под заснеженными крышами домов.
Дверь самого большого здания робко приоткрылась скрепя петлями. Из проема показался тощий старик небольшого роста. Херрик грозно посмотрел на него и тот чуть не захлопнул дверь от испуга. Обер-лейтенант выкрикнул что-то на русском и старик, помедлив, открыл дверь.
— Гер офицер, не стреляйте! Мы простые крестьяне, — внезапно заговорил он на немецком.   
— Староста?
— Да. Меня зовут Валерьян, — из дома показалась пара рук, подали ему шубейку и он, одевшись, вышел навстречу с Херриком. В окне другого дома показался любопытный взгляд ребенка, от дыхания которого запотевало стекло.
— Гер Краузе, – представился Херрик. Среди солдат раздались смешки. Мало кто знал его фамилию, и некоторым она показалась забавной. — Вы говорите по-немецки?
— Немного, Гер Краузе, — словно извиняясь, сказал Валерьян.
— Надеюсь, вашего знания немецкого будет достаточно, что бы назвать мне хоть одну причину, по которой вас не стоит прямо сейчас вздернуть перед домом, за содействие партизанам.
— Гер Краузе, мы живем на отшибе России, — староста запнулся, — то есть Советского Союза. За всю жизнь мы всего два раза видели большевиков: в революцию и сейчас, в войну, когда забирали пригодных для службы мужчин. Приходят советы, приходят немцы, а мы остаемся, забытые в глуши бедные люди. Это ведь даже не деревня, это хутор. Если бы не железная дорога, построенная еще при царе, мы так и остались бы белым пятном на карте. 
— Пока не вижу причин сохранить вам жизнь, — сухо сказал Херрик. Солдаты позади него переваливались с ноги на ногу от холода, а Йозеф подпрыгивал, пытаясь согреться.
— Послушайте же, пришли немцы, затем партизаны ночью перебили всех и торжественно объявили, что освободили нас. Взяли еду из наших и без того скудных запасов, сказали на дело борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. А взамен оставили двоих людей и пулемет. Разве мог я им возразить?
Херрик щурился думая, что ответить. Деревня в ожидании погрузилась в тишину.
— Прошу прощения! – громко сказал Конрад, рискнув перебить командира, — у нас тут товарищ кровью истекает, может это сначала, а потом разговоры? 
Херрик пристально посмотрел на выскочку и стонущего Сигфрида. Он перевел взгляд на старосту.
— Несите его ко мне в дом! – предложил Валерьян. Ханк и Юрген ожидали одобрения Херрика, и когда тот кивнул, они, уставшие уже держать тучное тело Сигфрида, поволокли его к дому старосты. Деревянные ступени крыльца жалостно заскрипели под весом трех парней. Дверь распахнула женщина средних лет. Русые волосы её были убраны в хвост, а лицо выражало бесконечную усталость. Бледные губы и тонкий нос придавали ей вид печальной аристократичности, революцией навсегда изгнанной из этой страны. Однако изголодавшиеся солдаты зашептались, а более смелые игриво насвистывали даме. Йозеф не смог разделить всеобщего восторга.  Глядя на неё, он вспомнил мать. Она так же бледнела,  узнав, что сын уходит на фронт и так же устало смотрела на отходящий с ним поезд, когда все слезы уже были выплаканы, оставив лишь сухую печаль. Йозеф посмотрел на Херрика. Командир жадным взглядом хищника смотрел на женщину.  Во взводе ходили легенды о любвиобилии и похотливости обер-лейтенанта.
Сбит с толку, потерян, пленен. Как еще Йозеф мог описать нахлынувшее чувство, когда вслед за усталой женщиной показалась молодая, лет семнадцати девушка?  Она выглянула из-за её плеча, блеснув сияющими зелеными глазами. Светлые волосы были заплетены в косички, ниспадающие ниже плеч, от чего выглядела девушка совсем по-детски. Йозеф ловил каждый отблеск света на её гладкой коже, мечтая оттянуть момент, когда раненного занесут и девушка скроется в доме с остальными. Йозеф посмотрел на усталую женщину, и снова на молодую девушку. Те же тонкие черты, но еще играющие румянцем щеки и лицо без изъеденных временем пропастей морщин в уголках губ и глаз, взгляд, наполненный любопытством и интересом к жизни, что так часто угасает с годами обремененных опытом. Та святая невинность, иконописный лик, глядящий на очередных захватчиков как на приезжую ярмарку шутов и акробатов. Она не ждет от них ничего, просто смотрит, внимает происходящему без пелены былого опыта, ошибок, предвзятых взглядов, и великий грешник этот мир, что когда-нибудь так больно ударит, разобьет о твердость бытия хрупкий сосуд наивности и простоты.
Дверь захлопнулась, и сияющий свет юности погас, сменившись слепящим блеском снега. Йозеф глубоко вздохнул, всё это время он едва дышал и голова закружилась. Командир подошел к Валерьяну и о чем-то тихо заговорил.  Все внимательно смотрели на них – солдаты, жители деревни из-за запотевших окон домов. Решалась судьба многих. Решали её — двое. Лицо старосты вдруг исказилось под давящим шепотом Херрика и замерло в печали. Но спустя секунды Валерьян кивнул, согласившись на что-то ужасное. «Сделка с дьяволом» — подумал Йозеф.
 
***

— Сигфрид, хитрый жук! – воскликнул Астор.
— Почему же? – удивился Йозеф.
— Всегда знает, где теплее и уютнее. Точно специально пулю словил, чтобы оказаться в доме старосты да в окружении милых дам!
— А те двое, которым мы недавно  ямы в мерзлой земле рыли тоже это специально, отдохнуть, да?! – гневно сказал Конрад, а пожилая женщина, хозяйка дома, не понимая немецкой речи, испуганно перекрестилась и подала на стол. Запахло перловой кашей с тушеной говядиной, ароматным паром, приглашая к обеду. Это Конрад дал из своего пайка консервы, сам не понаслышке зная бремя нищеты и голода.
— Да ладно тебе, успокойся, шуток не понимаешь? – примирительно сказал Астор.
Конрад фыркнул и взялся за ложку.
Они доели кашу и все вместе закурили, когда распахнулась дверь, и холодный воздух ворвался в согретую печкой избу.
— Мест больше нет, господа – расплывшись в сытой улыбке, сказал Астор и выпустил дым. На пороге стояли Юрген и Ханк.
— Может, хватит уже морозить нас? – съежившись, сказал Йозеф. После горячей каши уличный воздух обжигал горло холодом.
— Идём к Сигфриду, — устало сказал Юрген.
— Да, проведать надо, — добавил Конрад.
— Как на приём к императору, — пробубнил Астор.
Пока они шли к Сигфриду, их внимание привлек фельдфебель, стоящий на пороге другого дома, и гневно выкрикивавший— вон! Указывая на улицу тем, кто был  внутри. Только после третьего крика, неприметный ранее фельдфебель добился своего, и из дома вышла женщина с двумя детьми. Её руки тряслись и она испугано озирались по сторонам, не зная, что сделать, а на улице, тем временем, стоял колючий мороз.  Йозеф был возмущен, но сделать ничего не мог. Когда он посмотрел на то место чуть позже, их уже не было, и Йозеф заставил себя не думать об их дальнейшей участи.
Дверь дома оказалась тяжелой и скрипучей, с множеством резных узоров. Внутри пахло душистыми сушеными травами.  На полу лежали ковры своим изящным видом, не позволяя войти не разувшись. Вонь солдатских сапог перебила аромат трав. В просторной гостиной качая маятником, шли часы, а напротив входа стоял зеркальный трельяж, створками сомкнувшись так, что Йозеф увидел, как он отражается в нем, уходя в бесконечность тысячами одинаковых солдат на боевом построении. Он помахал рукой. Они ответили тем же. Астор усмехнулся над ним.
Из спальни доносилось тяжелое дыхание, хрипом сотрясая воздух.
— Там, — сказал Юрген.
Йозеф зашел первым, рукой убрав занавеску, разделяющую комнаты. Большая кровать, стеленная простынями, под потолком красный угол с иконами сурово глядящие большими глазами на чужеземцев. Образы были совсем не похоже на те, что Йозеф видел раньше, в католичестве – тонкие носы и узкие лица серо-коричневого оттенка, абсолютно плоское изображение без теней и объема. Словно окно в потустороннее они пугали,  но тем вызывали мистический трепет, засасывая сознание тягой обратной перспективы. На столике догорала свеча, а подле кровати сидела женщина. Та самая уставшая бледная женщина, словно с неё и рисовали эти иконы. Белые простыни перепачканы кровью. Здоровяк Сигфрид широкими ноздрями втягивал воздух. Румянец щек сменился на серый мертвецкий цвет, словно его уже коснулась смерть. Никто не думал, что всё так серьезно.
— Сигфрид, Сигфрид! – звал его из тьмы Ханк, — это еще не конец! Только пока не поздно, прими господа нашего Иисуса Христа, — он сорвал со стены распятие и потрясал им над угасающим телом. Сигфрид промычал и очнулся.  Ханк с надеждой посмотрел в мутные глаза
— Дайте уже сигарету, этот святоша меня достал, — сказал он. Губы дрогнули в улыбке. Сигфрид оставался Сигфридом. Йозеф протянул ему сигарету, Астор поднес огонь.
— Кровать не подожги, герой, — сказал Конрад.
— Поверь же, поверь, наконец, — неустанно твердил Ханк.
— Зачем мне верить? Скоро я и так всё узнаю, — Сигфрид выпустил дым, не вынимая сигареты изо рта. Потухший пепел осыпался на кровать.

***

В зимних сумерках стук лопат о мерзлую землю эхом разносился по округе и затихал где-то у стволов могучих деревьев. Каждый глухой удар раздражал рану на сердце. Долго. Очень долго. Время словно играло в злую шутку, нарочно растягиваясь как резинка и напряжение вот вот, должно было разорвать его. Над старателями взошла белая луна, снег заискрился, словно на нем рассыпаны миллионы драгоценных алмазов.  Черным пятном темнела куча вырытой земли — яма готова.  К её краю двое волокли камень с выточенными зубилом словами.  На небе засияли первые звезды.
Ханк приняв роль священника, прочел молитву. Он взял горсть земли и, прошептав что-то, бросил в яму, на закутанное в белую ткань тело. Остальные, менее торжественно повторили обряд. Йозеф смотрел, смотрел и думал: «Еще десять часов назад, Сигфрид рассуждал о апатеизме, мечтал вкусно поесть и закурить, а теперь все желания исчезли, мысли стерты, а тело вот оно, совсем как живое, словно в глубоком сне. В подобные моменты кажется понятным, почему такие как  Ханк изо всех сил верят, и защищают свою в веру в то, что смерть тела еще не конец. Это так всё упрощает, даёт ответы на все вопросы. Просто поверь, и станет легче. Просто принеси на жертвенный алтарь веры свой разум, и станет легче».
— На войне не каждый получает такую шикарную могилу, — явившись из темноты, сказал обер-лейтенант Херрик, — вон те, — он указал на холмик покрытый снегом, лежат вместе, без имен и без надгробного камня, — Херрик поднял голову к темному бесконечному небу с крохотными фонариками звезд. — А ведь сегодня, черт возьми, рождество, – он пристально посмотрел на солдат  — а теперь быстро по хатам, отбой!
Йозеф лежал на мягкой перине возле пышущей жаром печки. Дрова монотонно трещали пожираемые пламенем и склоняли в сон. В уме проносились последние события: разорванные тела партизан(их закопали прямо в окопе), серое лицо Сигфрида и поминальная служба Ханка. «И это первый день на фронте» — с ужасом понял Йозеф, однако ему еще не приходилось спать в окопах под артобстрелом, когда в любой момент крыша из бревен и земли могла обрушиться на голову. А здесь – перина, печка, горячая еда, точно детский сад.
Забвение. Сладкое Забвение. Во тьме сонных век поплыл чей-то образ, мозаикой собиравшийся в лицо. Не лик войны, но гимн жизни. Щеки горели румянцем на колючем морозе, зубы белее снега обнажили алые губы, русые косы спадали до груди, и манящая зеленца её глаз точно в них живет вечное лето. Миф, живущий не на олимпе, а всего лишь за несколько домов от него. Оставалось только пережить ночь. В хатке раздался храп.      

2.

— Какой подъём дают нам его слова, в то время как мы собираемся вокруг радиоприёмника, не желая пропустить ни единого слова! Есть ли лучшая награда после дня битвы, чем услышать фюрера? Нисколько! — зачитал Мартин слова неизвестного солдата перед группой старшеклассников, и спрятал листок с текстом обратно в карман своей новой служебной формы. Школьники начали перешептываться.
— И ваша главная цель, как немецких мужчин, — продолжал Мартин, — стать защитниками рейха и выполнить свой священный долг.
Все в один такт закивали, но вдруг, когда разговоры приутихли, один из школьников встал с места, и дерзко спросил:
— А почему же тогда вы здесь, а не на фронте с нашей доблестной армией? Класс замолк, и по рядам стихийно пробежало напряжение. Мартин стиснул зубы, но не растерялся и ответил в той же торжественной манере:
— Я, как и многие другие, защищаю нашу страну от внутреннего врага, но обязательно придет день, и я вместе с вами отправлюсь на фронт! И поверьте, я желаю этого всем своим сердцем!
Школьник сзади отвесил вопрошающему подзатыльник, и класс вновь погрузился в гул.  Мартин сошел с трибуны и попрощался с учителем, а когда покинул школу, лицо его изменилось, как и мысли. «Дурацкий Йозеф! Я должен был оказаться на его месте. Вечно он получает то, что хотел я, вот только ему это не нужно, черт подери! Я сейчас бы с радостью настучал по его безмозглой башке».
Из раздумий выбил женский голос.
— Постой!
Мартин остановился и обернулся. Это была Роза. С бега, она перешла на шаг, тяжело дыша.
— Мартин! Это правда?
— Конечно, правда. А о чем ты?
— Дурак! Я про Йозефа.
— Ну что еще?
— Правда, его забрали на восток?
— Так и есть.
Роза вздохнула, давно зная, что это правда, но до последнего не желавшая верить. Мартин посмотрел на неё и вдруг почувствовал себя виноватым. Он скинул маску напыщенности, и неожиданно нежно сказал:
— Эй, ну перестань.
— Он ведь даже со мной не попрощался.
— Но вот видишь. Может и не стоит он того?
— Ты не понимаешь, каково это. Когда человек, который дорог тебе, проявляет такое равнодущие.
— Я-то, как раз прекрасно понимаю.
Она подняла взгляд, и посмотрела на Мартина: в форме он казался взрослым и статным, высоким и крепким. Раньше она этого не замечала.
— Слушай, есть одно место, поблизости, давай там поговорим. На улице холодно.
— Что за место?
— Увидишь, пошли, ты вся дрожишь.
Они зашли в кафе, где в полумраке тусклых ламп, за круглыми столиками сидели люди, преимущественно в форме. Были и мужчины в гражданском. В основном они сидели с женщинами, выпивали, и скорее всего тоже являлись представителями власти, только на досуге. На стенах висели щиты и мечи, а потолок подпирали кирпичные колонны, возле одной из которых стояли рыцарские доспехи в полном обмундировании. Мартин присмотрел столик, и едва успев подойти к нему, подбежал лысеющий седоватый кельнер и начал усердно оттирать столешницу из массивной древесины.
— Здравствуйте, Гер Мердер.
— Здравствуй, Карл.
— Вам как обычно, хеллес?
— Да.
— А даме?
— Что-нибудь согревающее.
— Понял Вас. Сию минуту.
Они сели за стол и как только кельнер отошел, Роза усмехнувшись шепнула:
— Ого, Гер Мердер.
— Верно. Этот Карл обслуживал ещё моего отца, так что ему не привыкать.
Молниеносно Кельнер вернулся с напитками. Он поставил на стол высокий расширяющийся к верху бокал пива, с белой кремовой пеной и сладким ароматом солода. А девушке он принес что-то красного цвета, горячее, с терпким запахом специй.
— Что это? – спросила она.
— Глинтвейн, — ответил Карл, — самое то, что бы согреться.
— Ух ты, здорово, как будто бы рождество.
— Ты уже пила такое? – спросил Мартин.
— Да, с вишневым соком.
— Ну, тогда это не глинтвейн, — вмешался кельнер.
— Спасибо, Карл, — резким тоном сказал Мартин, и кельнер ушел.
— А ты такое не любишь? – спросила Роза.
— Я алкоголь не пью, только пиво.
Она засмеялась. Словно разговор о Йозефе остался где-то в далеком прошлом. После первого же глотка глинтвейна её лицо налилось румянцем.
— А пиво не алкоголь?
— Это традиция. Истоки. Мы же Баварцы. Знаешь, что именно у нас был принят закон о чистоте пива Райхансгебот, почти пятьсот лет назад?
Слова  бессмысленным потоком лились из уст.  Глинтвейн остыл, но Роза всё еще неспешно пила напиток и с непривычки слегка захмелела. Они с Мартином предались воспоминаниям детства, и тогда вновь в разговорах появился Йозеф.
—  Оставь его в прошлом, — сказал Мартин и отодвинул в сторону пустой бокал, — Знала бы ты, с какой швалью он водился в последние годы! Бегал по каким-то подвалам, в то время когда такая как ты могла быть с ним.  Он просто тебя не достоин.
— А знаешь, — набравшись алкогольной храбрости, сказала Роза, — ты, наверное, прав. Он такой холодный и бездушный. Хотя и рассудительный, но от этого только хуже, может в этом и причина,  — она положила локти на стол и придвинулась к Мартину, — Ты его брат, но вы такие разные. Иногда я думаю, что,  Йозеф мне нравился, только потому, что он был ко мне безразличен, недостижим для меня, — она взяла бокал с глинтвейном и допила до конца.
— А я всегда завидовал ему, — признался Мартин, — Ведь  я любил тебя, еще с детства.
Роза откинулась на спинке стула, и румянец на  её лице стал еще ярче, чем от алкоголя.
— Я думала, — пораженная, сказала она, — что ты просто задира, и тебе нравиться меня доставать, а на самом деле ты...
— В детстве, часто любовь так и проявляется.
Роза ничего не ответила.
— Здесь так накурено, терпеть не могу табак. Может, пошли?
— Куда? – робко спросила Роза. Мартин встал и жестом подозвал кельнера, чтобы расплатиться.
— А знаешь, совершенно неважно, куда.

3.

В каску прилетел белый «снаряд» и разлетелся в снежную труху.  Она завалилась за шиворот и начала таять доводя до дрожи. Йозеф бросил лопату и осмотрелся – из свежевырытого окопа корчил рожу  Юрген и тот час же в нём скрылся.
— Кажется, на нас напали, — заговорщицки сказал Конрад. 
— Открыть ответный огонь! – воскликнул Йозеф, комкая белоснежный снаряд. 
— Артиллерия, пли!
Из окопа высунул голову Ханк.
— Ай! — на ресницах и бровях повисли снежинки, а лицо покрылось румянцем.
— Боже мой, они ранили Ханка!  Я отомщу за тебя, брат! –воскликнул Юрген как актер драмкружка.
Йозеф с двух рук начал поливать противника огнем, когда тот перешел в наступление, отбиваясь от снежков лопатой. Конрад запустил целую эскадрилью снарядов в отчаянного мстителя, но его уже было не остановить. Юрген зачерпнул лопатой целую горсть снега и с победоносным криком  бежал на обреченных.
— О нет! Это запрещенное женевской конвенцией оружие! – протестовал Йозеф.
— Это война Йозеф, это грязные правила войны! – схватив товарища за грудки, тряся в отчаянии, кричал Конрад, — Если хотим выжить, мы должны это сделать! 
Их накрыло первым ударом.
— Скорее! —  Конрад поднял руку и скомандовал роковое пли. Гигантские снаряды выпущенны.
— Идиоты! – на театре боевых действий, весь засыпанный снегом обеими сторонами конфликта появился Астор. Йозеф рассмеялся, подхватили остальные и даже Ханк невидимый из своего окопа подавал признаки жизни. Астор отряхнулся и злобно осмотрел всех.
— Веселитесь да? Точно дети!
— А почему нет? – удивился Юрген.
—  Только вчера хоронили Сигфрида, а они тут…
Смех стих. Весь остальной взвод, не отрываясь от работы, пристально наблюдал за компанией.  Стук лопат о мерзлую землю напоминал о вчерашней ночи.
— Он прав. Мы, кажется, забыли, где находимся, — сказал Конрад и все, согласившись, виновато закивали. Крупными хлопьями пошел снег, укрывая разрытую бурую землю тонкой белой простыней. Йозеф прищурил один глаз и медленно почесывал затылок.   
— Но, а если подумать, — нарушил он вдруг общее согласие – боюсь, нам скоро придется привыкнуть к потерям и учиться быстро отходить от всего этого, — товарищи неодобрительно посмотрели на него.
— Ты думаешь, что к этому можно привыкнуть?
— А иначе сойдем с ума.
— Кто там языком чешет?! За работу! – крик Херрика привел всех в чувство. Он по пояс вылез  из окна дома старосты. Торс его был обнажен, на шее болталась золотая цепочка, а в руках дымила чашка горячего чая.
— Вот ублюдок, — прошипел Астор.
В окоп внесли пулемет. После взрыва гранаты ему повезло больше, чем стрелкам. На прикладе и стволе темнели запёкшиеся пятна крови. Ханк достал где-то тряпку и, морщась, стал их оттирать.
Обер-лейтенант Херрик вышел к полудню и грозился скорым наступлением противника, но всё же, дал команду к обеду. Уставшие от рытья солдаты с восторгом это восприняли и разбежались по хаткам.
— Я принесу, — добровольцем вызвался Йозеф, когда старуха, хозяйка дома потрясла перед ним пустыми ведрами. Одно из них было старинное, деревянное похожее на бочку ведро, второе — сверкающая металлическая оцинковка, вещи из разных эпох, словно карета и автомобиль.
Дорожка к колодцу была хорошо протоптана. Здесь часто толпились женщины и старухи, мальчишки с презрением глядящие на немецких солдат иногда из подтяжка бросавшие в них чем-нибудь. Это место заменяла местным общественный форум, где делились новостями, слухами и рецептами, в ожидании своей очереди за водой. Популярнее была разве что речка, где даже в мороз бабы стирали в прорубе белье. Но сейчас, в обед, у источника никого не было. Йозеф подошел к колодцу и непонимающе посмотрел на подъемный механизм – вместо ворота, стоял, глядя в небо огромный, метров шесть рычаг. Это был «журавль», но Йозеф ни разу им не пользовался. Он пару раз обошел вокруг – из «клюва» гигантской птицы свисала веревка с крюком наподобие карабина на конце, а в «хвосте» закреплена тяжелая глыба серого камня. Йозеф прикинул в уме и разгадал действие механизма. Он радостно притопнул, но вдруг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Лоб, несмотря на мороз, покрылся испариной. Йозеф медленно потянулся к винтовке, но вдруг, услышал смешок.
Позади, стояла девушка, укутанная в толстый тулуп, нещадно скрывший все прелести девичьей фигуры. На тонких её, нежных плечах раскинулась деревянная дуга с двумя ведрами на крюках, каждое в два раза больше тех, что Йозеф принес с собой. Он замер, рука онемела от холода, держа цевье винтовки. Девушка хихикнула сквозь толстый платок, и пошла к колодцу, миновав перепуганного женщиной солдата. Она ловко опустила журавль, играючи обращаясь с механизмом, и без усилий вытянула полное ведро воды. Йозеф подошел к ней и попробовал поднять её ведро. Он закряхтел как немощный старик и поставил его обратно. Девушка рассмеялась звонким смехом, втоптав восставшую гордость парня обратно в преисподнюю. Затем она набрала второе ведро холодной кристальной воды. 
Йозеф едва держа равновесие, тащил дугу с ведрами. Вода плескалась, и до дома донес, разве что половину. Он ощутил, как коромысло продавливает плечи, и еще раз посмотрел на хрупкую девушку, дивясь, как она со всем этим справляется. Йозеф почувствовал себя виноватым: все мужчины ушли на войну, а вся ноша хлопот легла на таких, как эта девушка — обманчиво беззаботную красавицу и немощных старух. Может прямо сейчас, убивают её отца, брата или возлюбленного. Убивают люди, в той же форме что и он, говорящие на том же языке, но о разных вещах. Удивительно, один язык, всего двадцать шесть букв, но о сколь разных вещах, можно на нём говорить, будь то влюблённые шепчущие ласки или заклятые враги, ненавистно проклинающие друг друга. Те же буквы. Похожие слова. Лживые слова. Разве вообще возможно выразить словами правду? Сказать, хоть слово, не солгав? Что бы до другого дошел именно тот смысл, который ты хотел в него вложить? Разве вообще нужны слова…
Кровь прилила к щекам, когда девушка остановилась у своего дома и, стянув с лица платок, одарила врага, палача её народа улыбкой. Йозеф пошатнулся и улыбнулся в ответ. Он поставил вёдра, и хотел было, наконец, представиться, но резкий голос столь привычно вытянул его тело по стойке смирно.
— Мердер! —  обер-лейтенант Херрик спускался с крыльца дома старосты, что-то жуя, — потянуло на унтерменшей? – он мерзко ухмыльнулся и достал из кармана надкусанный соленый огурец и громко захрустел им. Йозеф посмотрел на девушку. Улыбка с её лица стерлась, голова поникала, а огонек в глазах погас.
— Воду принес? Молодец. Оставь здесь. А ты, — он перешел на русский и что-то грубо скомандовал. Девушка похватала казавшиеся неподъемные для неё ведра и потащила в дом. Херрик последовал за ней внутрь.
Йозеф шел обратно к колодцу, проклиная командира. Наглец использовал женщин как свою обслугу и к тому же наверняка спал в огромной мягкой кровати, где умер Сигфрид. Последняя мысль ненавистным оскалом отразилась на лице. «А не помог ли Херрик уйти на тот свет Сигфриду, чтобы стонущее тело, не занимало столь шикарное ложе?  — Йозеф задумался. — Нет. Это было бы слишком, даже для него. А вот с женщинами…». Йозеф вернулся к колодцу набрать, наконец, воды. Оцинкованного ведра уже не было.

***

Ночью мороз стал злее, словно мстил за солнечный день. Солнце скрылось за горизонтом, освещать далекий мир за океаном, уступив место тусклому свету звезд и луны. Звезда не знала войны и мира, союзников и противников и дарило свет всем по веками сложенному порядку.
Мороз покусывал кожу на лице как невидимый рой крохотных пчел, а онемевшие пальцы ног казалось, ампутировали, заставляя двигаться быстрее и быстрее, что бы ни пришлось отнимать всю конечность. Йозеф ходил по своему участку в ожидании смены. Часов не было, и он считал секунды, загибая пальцы на руке, уже не первый раз сбиваясь. Шестьсот секунд в уме отсчитывал внутренний хронометр, один палец, десять минут, одна рука – пятьдесят. Шестой час одолевал сонливостью, но радовал скорой сменой, горячим чаем и постелью. Сейчас это казалось пределом мечтанием, а в прошлые дни само собой разумеющимися вещами. Йозеф смотрел то вверх на раскинувшиеся, на черном покрывале неба звезды, то на горизонт, откуда со дня на день, должен появиться противник. Меньше всего хотелось, чтобы это выдалось в его смену. Бегать, поднимать по тревоге остальных, сладко спящих и проклинающих его за ночной подъем или быть убитым на посту снайпером прицельно по тлеющему огоньку сигареты. Однако Йозеф уже давно приучился курить, держа сигарету огоньком внутрь ладони, скрывая от любопытных глаз, словно абажур лампу.
Захрустел снег, Йозеф схватился за винтовку, а сигареты выпала изо рта. Хруст усиливался, но за натянутым на уши воротником и каской невозможно было разобрать, с какой стороны доносится звук.  Уставший разум вспышками сна являл иллюзии, что пугали больше чем реальность. Йозеф вздрогнул и неконтролируемо вскрикнул, когда чья-то рука упала на его плечо.
— Ты чего? – удивленно спросил голос. Йозеф обернулся. Перед ним стоял солдат, имени его он не знал, но видел раньше, бегающего по заданиям Херрика. Смена. Самое не благородное занятие дежурить до утра, встаешь среди ночи и потом не ляжешь до самого вечера. Он попрощался со сменщиком, в чьих обязанностях встречать рассвет и направился к долгожданной постели.
Из окна, рассекая мрак, пробивался тусклый, дрожащий свет свечи (электричества в деревне не было и в помине). Йозеф сошел с маршрута и повернул к дому старосты — интерес возобладал над усталостью. Ставни прикрыты, но сквозь щель и стекло разрисованное морозными узорами было видно комнату. В полумраке показался силуэт девушки. Она сидела в углу кровати, поджав колени к подбородку. По белому ночному халату спадали две косы.  Йозеф постучал по стеклу, девушка испуганно подняла голову. В желтом свете заблестели мокрые щеки, но она быстро стрела следы рукавом, увидев за окном гостя. Он настороженно посмотрел на неё, щурясь и прислушиваясь. Девушка открыла окно, и теплый домашний воздух ударил в лицо, опьяняя, но холод с улицы быстро перешел в наступление и девушка, схватив себя за плечи, задрожала. Йозеф огляделся по сторонам и без приглашения залез в открытое окно.
В толстой шинели стало жарко. Йозеф снял её и бросил на сверкающую металлическим блеском грядушку кровати, а винтовку и каску оставил возле окна. Они присели на мягкую перину.  Девичья комната была пропитана сладковатым ароматом, точно мёдом. В углу стояло огромное, величественное в своей простоте колесо прялки, рядом, туалетный столик и зеркало, где видимо ни один час провела юная дива. Часов не было, словно знать время им было ни к чему. Рядом с кроватью узкая лавка и сундучок, возможно с приданым для свадьбы.
Молчание затянулось, весь разговор уперся в языковой барьер. В кармане уже начала таять припасенная для такого случая шоколадка.
— Йозеф, — наконец сказал он, показывая на себя пальцем. Девушка, поняла и робко улыбнулась
— Катя.
Одно слово, одно имя, словно ключ отворило ящик пандоры, и буря мыслей разверзлась во тьме сознания, засасывая в воронку воспоминаний. Зеленые глаза с горящим не обжигающим, а греющим пламенем, русые волосы, сплетенные в косички и неуловимые черты лица. Как два года назад, в полумраке подвала, сейчас при свече в деревенском доме на перепутье двух армий, культур, идеологий, Йозеф столкнулся с ней.
— Кейт, — прошептал он. Девушка отрицательно покачала головой и повторила своё имя. Йозеф подсел ближе и стал всматриваться в её лицо. Или время уже размыло образ Кейт, заставляя сквозь слепое пятно тоски видеть её лицо в каждой, едва похожей девушке, либо Катя действительно была так с ней схожа. Если подумать — они обе с Востока, славянки и это уже не кажется таким удивительным. Не уж то даром пройдет, такой подарок судьбы, встретить, пусть даже просто похожую на ту, от которой закипала кровь, путались мысли, хотелось жить и любить тогда, годы назад. Какую же страшную цену судьба потребует за эту встречу?
Катя ела растаявшую шоколадку, с таким восторгом, словно впервые в жизни. Возможно, так и было. Она испачкала щеку. Йозеф улыбнулся и потянулся к ней с платком. Лицо девушки оказалось очень близко, так, что он ощутил её дыхание, точно как тогда, при первом танце с Кейт. Он хотел бесконечно повторять это имя, но всякий раз Катя протестовала.
— Нет! – твердила она единственное известное ей немецкое слово, — Катя!
«Катя, Кейт, Катажина – перебирал в уме Йозеф. Одно имя, а столько произношений — разнообразие! Но как раз нам то, любить разнообразие не положено. Само то, за что мы воюем, против этого. А ведь пару лет назад и подумать не мог, что я…» — Йозеф посмотрел на винтовку и каску у окна, безмолвно напоминая о том, кто он и где.
В ночной тишине, когда каждый шорох, точно раскат грома разноситься по спящему дому, слух пронзил монотонный скрип. Он доносился, из-за стены, в соседней комнате. Катя изменилась в лице. Мимолетное счастье от сладкого шоколада, растворилось в отвращении и страхе, словно в кислоте. По щеке пробежала, оставляя мокрый след слеза. Йозеф вопрошающе посмотрел на девушку.
— Краузе, — прошептала она. 
— Что? Кто такой Краузе? — Девушка не ответила, лишь повторяла имя в ритм надоедливого скрипа. Йозеф перебирал в уме всех кого знал с этой фамилией — «Тот печник из Мюнхена? Но причем здесь он. Или повар из учебки? Глупость!»  Девушка не унималась в своей печали и уже была не так похожа на Кейт, разве что когда та, в клубе, решила что Йозеф предатель. Он прислушался – вместе со скрипом из-за стены доносилось тяжелое дыхание, и наконец, женский стон.
— Что?! – Йозеф вскочил с кровати.
— Тшш! – приложив палец к губам, шикнула Катя. Скрип прекратился. За стеной послышались шаги. Девушка распахнула окно и злобно указала на выход. Тело обдало холодным ночным воздухом. Йозеф схватил шинель, винтовку и каску в руки, но что-то в голове сработало не так. Словно в детстве, прячась от опасности, он нырнул под кровать. Длинные покрывала, свисавшие до пола скрыли ночного гостя и через мгновение, он услышал шаги в комнате. Сквозь крохотную, неприкрытую простынями щель он увидел возвышающегося, словно Колосс Родосский Херрика, в одних трусах. Он пристально осмотрел комнату. Йозеф сжал винтовку и почти перестал дышать, но вдруг обер-лейтенант наклонился, и сердце солдата заколотилось так громко, что могло играть в оркестре вместо Большого Барабана. Херрик поднял обертку от шоколада и выпрямился. Командир что-то грубо сказал на русском и Катя, безнадежно всхлипнув, села на кровать. Перина прогнулась и холодной металлической сеткой коснулась Йозефа. Херрик подошел к открытому окну и выглянул во тьму. Обнаженное тело его покрылось мурашками, и он нарочито громко сказал на немецком:
— Сбежал уже? Любовник то? — Херрик закрыл окно и подошел кровати. Его ноги встали в пугающей близости от лица Йозефа обдав вонью.  Сетка прогнулась еще сильнее, сдавливая грудь, обер-лейтенант подсел к Кате. Он обнял девушку железной хваткой, похожей и снова что-то прошептал ей на русском. Катя навзрыд заплакала. Затем Херрик, с той же интонацией, но громче и на немецком повторил:
— Будешь мешать мне трахать твою мать, станешь следующей.
Йозеф все лежал под кроватью, несмотря на то, что Херрик давно ушел. Катя тихо лила слёзы, позабыв о госте. Время шло к рассвету и Йозеф, наконец, точно змея из норы выполз из-под кровати. Девушка не спала. Щеки её высохли, все слезы уже выплаканы, но след печали застыл на лице. Йозеф хотел коснуться её плеча, но Катя отпрянула и указала на окно. Теперь уже неторопливо, он надел шинель, каску и перекинул через плечо ремень винтовки. Девушка ненавистно смотрела на него, и в этом взгляде Йозеф опять увидел Кейт, в момент, когда гитлерюгенд ворвался в клуб — взгляд разочарования и усталости ото лжи. Он приземлился на мягкий снег под окном в свете рассветного солнца и, уходя, вслед услышал её голос:
— Фашист!   
Мерзлая земля сегодня казалась особенно твердой, словно лопата в любой момент могла согнуться как фольга. Силы покидали — бессонная ночь давала о себе знать. В голове постоянно крутилась фраза Херрика «…ты станешь следующей» и гневный крик Кати – «фашист!»
— Ты сегодня сам не свой, — голос Конрада прервал гнетущий поток мыслей.
— Не выспался.
— Выспишься тут. Астор сегодня разговаривал и кричал во сне. Слышал же?
— Да, — солгал Йозеф.
— Понял хоть слово? Я нет. Как бормотание безумца.
— Не разобрал.
— Как бы мы тут все с ума не сошли. Слыхал же про эти психлечебницы для солдат Первой мировой?
— Слыхал, — коротко ответил Йозеф. Конрад уловил настроение товарища, и прекратил беседу. По полю разносился стук десятков лопат.
— Конрад.
— Да?
— Что делать с проблемами, которые очень волнуют, но тебе кажется, что ты ничего не сможешь с ними поделать? – Конрад удивленно посмотрел на Йозефа.
— Смириться. Бездействовать. Ну или всегда можно попытаться. Но в таком случае ты берешь на себя ответственность за возможную неудачу.
— Так может тогда и не пытаться?
— Это только твой выбор либо ты попытаешься, достигнешь ли успеха или проиграешь, но если не сделать ничего, твои мысли станут твоим палачом: А что бы было если я… А что если сделал это? Бездействовать — тоже выбор, который оставляет слишком много пространства для воображения, а оно, в таком случае губительно. Ты не ставишь точку в истории, как если бы попытался, и сам уже начинаешь дописывать то, чего не было и быть не могло, но что терзать будет сильнее, чем даже неудачная попытка, — Конрад говорил так, точно знал об этом не понаслышке. Его срывающийся на эмоции голос выдавал скрываемую за стеной уверенности и силы давнюю тайну, постыдный секрет, раненую человеческую душу.
— Я понял тебя Конрад. Спасибо.

***

Из деревни донёсся гневный крик обер-лейтенанта. Солдаты прекратили копать и переглянулись.
— Что это? – спросил Йозеф.
— Не знаю. Пошли, посмотрим! – ответил Конрад.
Юрген и Астор последовали за ними и еще несколько человек бросили лопаты. Остальные взялись за инструмент и еще упорнее начали рыть.
Херрик волочил за собой старосту, а в другой руке держал фотографию в рамке и красный флаг. За ними в слезах бежала мать Кати, и сама дочь робко следовала за ними. Взгляд Херрика упал на приближающихся солдат, и он скомандовал принести веревку.
— Гер офицер – начал староста, от волнения мешая немецкие слова с русскими, — это недоразумение!
— Недоразумением было не сделать это сразу! – Херрик бросил флаг на снег и пару раз прошелся по нему тяжелыми сапогами. Вокруг собирались жители деревни, поднялся невыносимый галдеж, — где веревка, черт подери?!
— Я же вам говорил, — щебетал староста, — когда приходят большевики, то не дай бог над домом не будет реять эта тряпка!
— А это? – Херрик потряс над головой черно-белой фотографией в узкой рамке. За стеклом гордо смотрел вдаль мужчина с пышными усами, а густые темные волосы были зачесаны назад.
— Это осталось от тех солдат. Я ненавижу Сталина!
— Ты мне просто омерзителен. Намного сильнее, чем любой из большевиков, что сражаются с нами, – Херрик бросил портрет, и стекло покрылось паутинкой трещин. — Ведь ты неплохо разжился здесь, совсем не бедный крестьянин и теперь трясешься за свою сытую жизнь, позабыв о долге и чести. Мог бы и гордо умереть за свою страну.
— Моя страна исчезла в 1917 году!
— Но народ остался. Родственники, соседи, даже те солдаты-большевики – твой народ. Я беспощаден к врагу, но уважаю его, если он даёт отпор, но таких, как ты презираю.
Йозеф видел, как один из солдат принес веревку уже связанную в петлю и гордо протянул её командиру. Херрик взглядом искал подходящее место и остановился на торчащей под крышей балке сарая.
— Туда, — скомандовал он и поволок за собой старосту. За Херриком бросилась мать Кати и схватила его за руку. Она умоляла не делать этого, но он свободной рукой дал ей тяжелую пощечину и та, упала на снег.
— Заткнись, тобой я займусь вечером, — он перевел взгляд на Катю, — а может и не только тобой.
— Во дела, — протянул Астор. 
— Это уже не война, — возмущался Конрад.
— Нет. Война. Самая настоящая, — возразил Йозеф. Он посмотрел на Катю – она стояла в дверях и бледнела, всё больше становясь похожей на мать.
Собралась вся деревня, но шум толпы заставил смолкнуть выстрел в воздух. Херрик не убирая дымящийся пистолет, командовал действием.
— Стул сюда, быстро!
Раскрылась дверь одного из домов и пар повалил из теплой, протопленной печкой хатки. Это бы Ханк. Он держал в руках деревянный табурет.
— Ханк! Ты чего? – удивленно прокричал Юрген, самый близкий из его друзей в компании ребят.
— Этот человек за большевиков! Уже забыли, что эти безбожники убили Сигфрида?!
Спорить было бесполезно, Ханк уже взобрался на табурет и вязал крепкий узел на балку. Эшафот готов. Все стихли кроме рыдающей дочери старосты.
— Прими это как мужчина, — сказал Херрик, — ты и так немало пожил.
— А разве бывает много или мало, — устало ответил староста. В детстве я видел, как столетние старики держались за жизнь, едва прибывая в сознании.
— А я видел как молодые, в полном сознании люди лезли в петлю.
— Никогда этого не понимал.
— Ничего. Скоро спросишь это прямо у них.
Коленки старосты подогнулись и затряслись. Двое солдат взяли его подмышки и поставили на стул, сам он не сделал ни шагу. Приговоренный почувствовал на шее теплое дыхание палача, набрасывающего петлю. Грубая веревка неприятно терлась о кожу, а смерть уже стояла за его левым плечом. Староста в последний раз окинул взглядом родной хутор. В голове промчались вспышки воспоминаний — детство у реки, юность в поле, пламя революции, едва коснувшиеся красным жаром поселение, но так точно определив судьбу старика.
— Есть что сказать? – повернувшись, спросил Херрик у старосты.
— Сказать что?
— Тебе виднее. Некоторые перед казнью кричат слава Сталину, кто-то Гитлеру, третье Господу Богу или еще черт знает кому. Шаг от смерти избавляет от необходимости лгать, можно напоследок показать своё истинное лицо. Кого же славишь ты, старик? – староста задумался, словно ответить, было сейчас так важно. Он опустил взгляд и с высоты эшафота посмотрел на обер-лейтенанта.
— Я бы славил только жизнь, которую прожил, пусть не героическую, местами не совсем честную, но свою, — в лицо ударил морозный ветер. Йозеф вслушался в слова старосты, — А цари, вожди и фюреры приходят и уходят. Я жил при Александре III, Николае II, Ленине, Сталине. Только портреты на стене менялись, а жизнь шла своим чередом, со своими ленивыми переменами. И я неплохо пожил, но совсем не хочу умирать.
— Интересно, —  сказал Херрик, — Но согласись, прекрасно размышлять о жизни с петлей на шее?
— Я бы предпочел это делать за чашкой чая.
— Однако ж, к делу. Я дал тебе возможность сказать пару слов, а ты усыпляешь нас своими речами. И твой маскарад с флагами и портретами заслуживает наказания. Даже если ты и в правду не большевик, считай это личной неприязнью.
Херрик обошел приговоренного и встал сзади. Черный сапог глухим удар снес табурет из-под ног.

Йозеф стоял на окраине деревне и провожал уходящий день. Лицо окутал дым папиросы, раздобытые у местных. Ими было невозможно накуриться, и уже третья подряд тлела в зубах солдата. Закат алел как кровь погибших друзей и предзнаменовал новые жертвы — завтра ожидалось наступление. Окопы как свежие могилы ждали своего часа, а Йозеф всё думал не о том.
Спать не хотелось. Сон ускользал как наивные юные фантазии, не воплощаясь ни во что. Завтра могло оказаться последним, так же неожиданно, как для старосты сегодня. Йозеф поднялся с кровати и оделся.
— Ты куда? – спросил Конрад.
— Прогуляюсь, не спиться.
— На внучку старосты глазеть? – бормотал Астор из-под толстого одеяла.
— Откуда ты…
— Оттуда. Я знаешь ли наблюдательный.
— Не увидь, чего лишнего.
— И тебе того же, — зевнув, сказал Астор и провалился в сон.
Деревня погрузилась в ночную тишину и покачивающиеся на ветру тело старосты выглядело еще более зловеще. Труп посинел, и затвердел от холода, разбухший язык вывалился изо рта. Луна тускло освещала труп, придавая лицу аристократичной бледноты. Херрик приказал оставить тело, в назидание остальным. Он также хотел повесить табличку «Я помогал большевикам», но в суете быстро забылось. Смерть загадочным образом приковывала взгляд, засасывая ум в бездну вечности. Выставленное на показ, точно ритуальный символ, как распятие Христа тело было больше чем мертвый человек, но жертва за чьи-то грехи. Сарай — Голгофа русских полей.
 Мороз. Труп мог провисеть так до весны, если голодные вороны не растащат его по кускам. «Если большевики завтра займут деревню, — подумал Йозеф, — найдут угнетенного захватчиками старосту, растоптанный красный флаг, то старик вдруг станет героем, патриотом погибшем за советскую родину. Вся ушедшая жизнь и взгляды человека ничто не будут значить, переписанные после его смерти в угоду нескольких строчек фронтовой газеты. Смерть теперь не просто конец жизни, а полная потеря контроля над её историей. Умри – и о тебе можно будет сказать что угодно».
Тленная картина, наконец, осталось позади. «Сколько еще впереди их? Целая галерея», — отвечал голос в голове. Нужно было срочно увидеть свет жизни, как солнце после полярной ночи. Йозеф тихо брел к окну Кати, не желая, чтобы патрульные видели, как он бродит во тьме, которая возможно уже завтра навеки поглотит и его самого. Из дома пробивался свет. Такой же тусклый свет свечи, как и в прошлую ночь. Йозеф подошел к окну, и стекло запотело от его горячего дыхания, которое вмиг сбилось, как после удара в солнечное сплетение — Йозеф посмотрел в комнату.
Она уже не сопротивлялась. Красные пятна на лице, из носа тянулись две дорожки засохшей крови. Лицо бледное, точно как у её матери, взгляд потухший, безжизненный равнодушно глядел прямо на гостя за запотевшим стеклом – она смирилась. Облокотившись на туалетный столик, с каждым движением, в ней умирало что-то юное и наивное, и возрождалось демонами опыта и цинизма. Казнь юности в ритуальном танце с палачом. Йозеф застыл у окна, чувствуя, как тело немеет. Своей смерти он боялся меньше, чем того, что лишь смутным ужасом в его голове представлялась последние дни, но точно по сценарию сыгранно во втором акте, где он, случайный зритель постановки с билетом на первый ряд. Но даже зритель может стать актёром, надо лишь сделать шаг на сцену.  Но Йозеф знал – он совсем не зритель, а опоздавший после антракта главный герой. Протагонист своей жизни. Херрик заметил его и, даже не думая прекращать, с извращенной ухмылкой посмотрел прямо в глаза. Онемение прошло, и кровь заструилась по жилам, Йозеф вошел в свою роль.
Грохот разнесся по деревне, привлекая внимание патрулей. Йозеф плохо помнил, как сделал это, но ничуть не жалел о содеянном. В руках дымился ствол винтовки, а сквозь отверстие в стекле, оставленным пулей, как в глазок было видно смерть. Херрик сжимал шею и кашлял кровью, но из под рук всё равно струился фонтан. Кровь стекала по волосатой груди пока не окропила пол. Йозеф метил в голову, но теперь был даже рад, что продлил страдания ублюдка. Кашель как музыка торжества мести играла только для него в этой деревенской филармонии, но концерт близился к концу. Херрик упал, издавая последние звуки, перед тем как затихнуть навсегда, стараясь оставить после себя в этом мире как можно больше шума. Йозеф взглянул на Катю, ища в её глазах одобрения, но не нашел ничего, кроме безмолвного: «Слишком поздно».
Чувства потеснились, дав дорогу разуму – «я только что убил обер-лейтенанта вермахта. Трибунал. Расстрел».  Во взводе еще оставался неприметный фельдфебель, и он же мог привести приговор в исполнение. Завыли псы разбуженные ночным выстрелом, а к дому приближался кто-то с патруля. Колени задрожали, руки с трудом держали винтовку. «Бежать. Бежать! — откликнулось в голове на вопрос
“Что делать?”».
Йозеф пробирался через снега преследуемый свинцовыми гонителями. Пули свистели так близко, но не одна так и не коснулась его. Убегая, он еще слышал, как неприметный фельдфебель кричал вслед «Убийца! Дезертир!», командуя солдатам пристрелить беглеца, но большинство нарочито стреляли мимо.
Он бежал, не зная куда, зная от чего. Выстрелы почти стихли, и только глухими хлопками нарушали тишину. Йозеф остановился, стало жарко, несмотря на мороз и ветер. Он почувствовал ужасную усталость, ноги, словно набитые ватой с трудом его слушались. Йозеф отыскал в кармане последнюю папиросу и закурил. – «Куда же мне теперь идти?»

4.

Ночь отступила перед поздним зимним утром, в бесконечный раз проигрывая эту битву, но с нетерпением ожидая вечернего реванша. Оставляя глубокие следы на снегу из последних сил шел Йозеф. Он не останавливался ни на мгновение, в каждом случайном звуке слыша своих преследователей. Ночью он бежал, лишь бы бежать. Без цели, без оглядки. Только когда начало вставать солнце, оранжевой рукой обнимая из-за горизонта землю, Йозеф понял, что идет на восток, прямо навстречу восходящей звезде. На Восток. Всё дальше и дальше от дома, всё глубже в тыл противника. Йозеф обернулся и посмотрел на запад — но и позади теперь не было своих. Всё перемешалось. Казалось, теперь каждый должен его убить – русский или немец, большевик или нацист, для одних враг, для вторых предатель. Он остался совсем один.
Куда не посмотри — толща деревьев уходили вдаль, словно дрейфуешь на шлюпке посреди океана. Только утреннее солнце, вместо компаса указывало путь, оставляя на снегу длинные тени стволов. Но поднимаясь всё выше, светило грозило оставить путника блуждать без ориентира по лабиринту.  Йозеф остановился и упал на колени. Идти не было сил. Манило желание лечь и уснуть прямо на этом мягком, пушистом снегу. Усталость оказалось сильнее страха замерзнуть. «Всего пару минут» – думал Йозеф.
Что-то уперлось в бок. Глаза открывать не хотелось, и ум придумывал оправдания – ветка из-под снега, камень, да что угодно. Надо отдыхать. Но тупой удар в бок выбил из бреда сна. Йозеф перевернулся на спину и открыл глаза. Солнце ослепило его, и он разглядел лишь силуэт человека с винтовкой.
— Встать! Хенде хох, мразь, и не дергайся!
«Русский» — понял Йозеф. Свои – расстреляют, но страшнее было попасть к ним. Слишком часто рассказывали про ужасы советского плена как страшную детскую байку. Он встал, медленно поднимая руки. Винтовка русского повторяла за ним каждое движение. Своё оружие Йозеф потерял еще при побеге. Встав, он взглянул на солдата, холодными голубыми глазами смотрящего на него. В густой бороде скрывалось юное лицо и тонкие губы.
— Иди, Фриц, — он слегка качнул винтовкой в его сторону и потянул воздух заложенным курносым носом. Они пошли и снег захрустел под ногами.
Из-за деревьев показался домик лесничего, вокруг которого кружили, паря теплым дыханием солдаты. Другие бойцы то появлялись, то исчезали за деревьями. Случайные солдаты пристально смотрели на пленника, кто с интересом, а кто со злобой, бросаясь оскорблениями. Пройдя через коридор сквернословия, они подошли к зданию. У двери в избушку стоял часовой, устало глядевший в глубину леса. Пленитель Йозефа перекинулся с ним парой слов, после чего он, нехотя пропустил их внутрь. Тепло обдало замерзшее лицо Йозефа, возвращая к жизни после анестезии холода. В правом углу избы человек в форме подкидывал дрова в печку буржуйку. Он обернулся и осмотрел Йозефа с ног до головы. Вокруг стола посреди избы два офицера что-то обсуждали, разглядывая карту. Солдат обратился к ним, с нотками гордости в голосе. Старший офицер оторвался от дел и грубо выругался, сворачивая карту при виде немца. Солдат пулей вылетел из избы, оставив Йозефа без своего чуткого присмотра. 
— Дезертир? – старший офицер подошел совсем близко и заговорил по-немецки.
— Да.
— Эй, Василий, — офицер заулыбался и обратился к человеку возле печки, — вот тебе материал.
— Сейчас глянем, — Василий закрыл дверцу печки и взял со стола кинокамеру. Это была камера Аймо, стеклянным глазом смотревшая на мир в немирное время.  Он направил объектив на Йозефа.
— Слишком свеж и молод, — заключил оператор, — мне бы замученного, с густой щетиной мужика, а это так, мальчишка в форме.
— Работай с тем, что есть, — огрызнулся офицер, — Еще неизвестно, сколько этот мальчишка убил наших ребят.
Йозеф едва ли понимал, о чем речь, и как с ним собираются работать.
— Сначала надо его допросить, — вмешался младший офицер, и вот уже все трое стояли вокруг пленника.
— Не торопи, — сказал старший, — а ты, сядь, — произнес он на немецком.
Йозеф опустился на скрипучий стул. Ноги гудели, а колени подрагивали, пока трое сбившись в кучу, что-то обсуждали. Младший офицер говорил громко, и порой срывался на выкрик как подросток, словно у него все еще ломался голос. Йозеф чувствовал себя нашкодившим ребенком, а трое взрослых словно решали, как его наказать. Наконец они закончили, и старший офицер, подойдя, тихим низким голосом спросил:
— Ты считаешь себя фашистом?
— Нет.
— А кто твои родители?
— Мама домохозяйка.
— А отец? – медленно произнес офицер, глядя прямо в глаза.
— Токарь. На заводе в Мюнхене, — солгал он. Токарем его отец не был уже почти двадцать лет, сменив робу на форму НСДАП.
— Пролетарий значит, отлично, — старший офицер взял карандаш и стал что-то писать. Оператор Василий заряжал бобину в кинокамеру — одно из бесчисленного множества орудий этой войны, напевая какую-то песню. Если бы он держал в руках винтовку вместо камеры, он ничем бы не отличался от обычного солдата. Младший офицер стоял в углу, недовольно сложив руки.
Они вышли на улицу, из теплого дома на мороз. Он тяжело задышал, казалось, сколько не дыши, воздуха всё мало. Голова закружилась, горло сводило от ледяного кислорода. Они подошли к нескольким солдатам, сидевшим на поваленном дереве. Старший офицер что-то им скомандовал и двое из них встали, поправив винтовки и ушли. Холод встал ледяным комом, поперек горла. «Вот твои палачи», — прозвучал голос в голове Йозеф. Не тот голос, каким он обычно думал свои мысли, а словно чужой, будто сам лес, заговорил с ним.
  — Садись, — произнес старший офицер, но Йозеф точно примерз к месту.
— Давай же, это не так страшно, — вмешался Василий, — у тебя боязнь камеры?
 «Они собираются снимать мою казнь? Неужели пропаганда не лгала о жестокости большевиков? А что если пленку вышлют родителям? Что за первобытный садизм, с современной техникой наперевес?»
— Да черт возьми, сядь уже! – гневно выругался старший офицер и тяжелой рукой опустил Йозефа на дерево, точно тряпичную куклу.
— Совсем мальчишка, — тихо усмехнулся оператор.
Дерево было еще теплым от зада русского солдата, которого офицер согнал с места. По бокам от Йозефа сидели еще двое, дымя пахучими папиросами. В руки ему передали жестяную банку с горячим, пышущим паром супом и ложку. Йозеф вопросительно посмотрел на окружающих, и солдат справа невидимой ложкой сыграл пантомиму «Ешь». Йозеф принялся за еду. Бульон приятно растекался по пищеводу, согревая теплом и всё больше пробуждая аппетит. Вот уже он самозабвенно ел и вылавливал из банки картофелины. Оператор бегал вокруг едока с камерой, словно его акт поглощения пищи было чем-то особенным. Йозеф почти опустошил банку, на дне еще плавала мелкая картошка и даже кусочек курицы, но тогда старший офицер протянул ему листок.
— Что это?
— Ты же сказал, что не фашист, думаю, как и многие не хотел воевать за этот преступный режим. И значит, ты можешь помочь в борьбе с ним. Прочти и постарайся своими словами передать смысл написанного. Вась, будь готов к съемке.
—  Я всегда готов.
Йозеф беззвучно шевелил губами читая написанный, почти что каллиграфическим почерком текст, и облегченно выдохнул, поняв что ждет его всё таки не расстрел. Он перечитывал раз за разом стараясь запомнить эти слова, но положил бумажку на колени, что бы подглядывать и кивнул — готов. Оператор навел резкость, и кинокамера затрещала механизмами.
  — Гитлер обещал нам быструю победу, вместо этого мы получили смерть, это бессмысленную войну мы уже давно, эмм,… — Йозеф запнулся, но листок сдуло внезапным порывом холодного ветра, он посмотрел прямо в объектив камеры, — мы давно проиграли. Лучший способ остаться в живых — сдаться в русский плен. Я с удовольствием принял предложение моего товарища сдаться в русский плен и,  эмм, — он, замолчал, и стал помешивать ложкой остатками супа в банке. Сейчас казалось, что уж лучше бы расстреляли. Дезертир – лакомый кусочек для советской пропаганды, представление, всё как дома. Йозеф поднял взгляд и посмотрел в черный глаз объектива, — Я убил обер-лейтенанта Херрика Краузе, бежал из оккупированной нами деревни и ни секунды об этом не жалею.
Больше Йозеф ничего не говорил, но оператор продолжал снимать, довольно улыбаясь, и когда камера, наконец, стихла, он победоносно сказал: 
— Вот это материал. Осталось наложить звук!
— Вы не записали голос?
— Не волнуйся, плёнка, часто, намного надежнее человеческой памяти.
Четверо, они направились обратно в избу.
— Останьтесь на улице, — сказал старший офицер идущим позади оператору и младшему офицеру, — мне нужно поговорить с этим юнцом.
Низкая дверь закрылась за офицером, отгородив их от всего остального мира. Он достал уже знакомые папиросы и предложил новоявленной кинозвезде. Йозеф взял одну папироску.
— Не стесняйся, — сказал он и поднес папиросы ближе к пленнику.
Йозеф, недолго колеблясь, взял целую горсть и рассовал по карманам, офицер поднес огня. По комнате разносился дым и запах табака, Йозеф был доволен, ибо после обеда, покурить — самое то.
— Так как тебя зовут?
— Йозеф.
— Послушай, Йозеф, — офицер подвинул стул и сел наоборот, облокотившись на спинку стула, — ты можешь помогать нам, либо тебя отправят в концлагерь для военнопленных. Или же за сотрудничество, тебе может повезти попасть не так далеко, и не так уж надолго.
— Что вам нужно?
— Информация. Для начала. Номер твоей части, имя оставшихся офицеров и так далее. И документы, кстати, покажи.
Йозеф достал из внутреннего кармана документы и протянул офицеру. 
— Знаешь, — не отрывая взгляда от бумаги, заговорил он, — есть случаи, когда немецкие солдаты переходили на нашу сторону, воевали против фашистов. Обычно это сыновья коммунистов, замученных нынешней властью. А кто твой отец? Почему ты вообще решил убить обер-лейтенанта?
— По личным причинам, но не считаю себя нацистом.
— Вот как. Но ты не ответил про отца.
— Это допрос?
— Пока нет, но если будешь слишком умничать, разговор пойдет по совсем иной форме. Не забывай, ты вражеский солдат в плену.
— Я уже говорил, отец токарь.
— Помню. Вопрос другой, он токарь-фашист, или может токарь-коммунист, социалист, кто?
— Скорее беспартийный. — Старший офицер в упор посмотрел на него.
— Ничего, это мы всё узнаем – сказал он и спрятал документы Йозефа в карман, — мы возьмем тебя с собой. Больше пока что девать тебя некуда, наступление скоро.
— Наступление?
— Да. Забавно, ты возвращаешься туда же, откуда пришел, только теперь с нами. Возьмем деревню, и тогда решим, что с тобою делать.
Всё встало на свои места. Йозеф понял: вот они, люди, из-за которых он рыл окопы и патрулировал морозными ночами, в полусне бродя по периметру деревни. Он должен был убивать их, а не обедать и курить с ними. Они не должны были становиться для него людьми, но быть только целью на мушке как, впрочем, и он для них. «А как же другие?», — подумал Йозеф и схватился за голову. Старший офицер удивленно посмотрел на него. «Как же Конрад, Астор, Юрген и Ханк? Никто из них не убивал офицера, не играл перед камерой для советской пропаганды. Друзья так и остались безликим врагом для всех этих русских. И без доли сожаления они убьют их, не зная, что далеко не каждый хотел этой войны, ведь они не ели с ними супа у костра и не тянули папиросу. И я, я в этот момент не с ними, а на совсем противоположной стороне, можно сказать веду к ним их смерть. О чем я вообще думал?»
— Эй, что с тобой, парень? – офицер встал со стула и подошел к трясущемуся от череды мыслей и сокрушающих чувств Йозефу.
— Вы же их всех убьете.
— Кого?
— Друзей, — прошептал Йозеф, и офицер многозначительно выдохнул.
— Да, я понимаю. И сейчас ты не с ними.  Но у своих, тебя ждет только расстрел, ты знаешь.
— Знаю. Но от этого не легче, не они же принимают решение о моей казни. Какой вообще у них есть выбор?
— Такой же, как был у тебя. И они уже приняли своё решение – остались воевать за Гитлера. Пойми, мы же воюем не с немцами, а с фашистами.
— Почему?
— Что?
— Почему вы называете нас фашистами? Они же в Италии, а в Германии нацисты?
— Я знаю, но так уже повелось. Если я сейчас скажу солдатам – Идем на бой с нацистами, меня мало кто поймет, у всех уже закрепился образ немцев-фашистов, как абсолютного зла и градус ненависти именно к ним, остается только его поддерживать.
— А мне всегда казалось, вы избегаете понятия национал-социализма, потому что и сами вы социалисты, а иметь с противником что-то общее, ни к чему.
— Эй, осторожнее. Я же тебя предупреждал, не умничай, у нас тут всё же не дружеская беседа, ты враг в нашем плену.
— Извините, — кротко сказал Йозеф, но остался при своём. Не в том он был положении, чтобы вести дискуссии.
— А теперь ближе к делу. Ты пойдешь с нами, оставить тебя нам негде, ты можешь сбежать. Приставлю к тебе конвоира, так что благодаря тебе кому-то не повезет попасть в самое пекло битвы, а многие этого хотят, поверь, поэтому не зли его. Считай, что он твой ангел хранитель.
— Я не сбегу. Но можно… — Йозеф запнулся, сам понимая невозможность своей просьбы.
— Что?
— Можно я проберусь в деревню и предложу своим друзьям сдаться? Если я смогу их убедить…
— Нет! Исключено! Ты можешь доложить, откуда мы наступаем, а если ты и впрямь не врешь, то если тебя поймают другие, эту информацию из тебя так или иначе выбьют, а потом расстреляют. Так что нет. Их время уже вышло. Смирись и порадуйся хотя бы за себя. Не думаю, что завтра мы еще будем брать кого-то в плен. Считай это наградой за убийство обер-лейтенанта, — офицер потушил папиросу, — Всё, разговор окончен. А вы, за дверью, можете заходить, — громко сказал он, повернувшись к входу, — давайте уже, не томите, — дверь робко приоткрылась и струя пара разнеслась из щели и в избу зашли младший офицер и кинооператор.

***

«Ангел хранитель» совсем не по-ангельски пинал Йозефа, подгоняя, как и в их первую встречу, и покрывал в след непереводимой русской бранью. Юное лицо, скрытое за маской густой бороды стало еще суровее, когда ему сообщили что вместо битвы, он будет конвоировать немца.  Для надежности руки Йозефа связали за спиной грубой, толстой веревкой. Она натирала даже сквозь перчатки и, кажется, скоро должна протереть их до дыр. Они шли самыми последними, и должны были войти в деревню, когда всё уже закончиться. Русских было много. Йозеф даже и не надеялся, что немцы отобьют атаку, и к тому же для него это было бы верной смертью. Это удивительно, но сейчас для него победа врага, значило сохранить жизнь себе, но ценой, о которой едва ли хотелось думать.
С фронта послышались первые выстрелы, напоминая о той ночи, когда вдогонку беглецу свистели пули людей, с которыми совсем недавно Йозеф был на одной стороне. Теперь же, его стороны не было вовсе. Чужой среди своих, чужой среди чужих, и шагу не ступить по своей воле, что бы кто-нибудь не выстрелил в спину. Словно в один момент он стал чужд всему этому миру, точно мир изрыгнул его как инородное тело, сам при этом корчась в предсмертной агонии.
Йозеф боялся опустить взгляд на окопы, боялся увидеть безжизненные лица друзей, стеклянными глазами смотрящие в пустоту, но он, всё же посмотрел, надеясь никогда не найти их среди мертвых тел, но надежда здесь долго не живет. Юрген и Астор лежали рядом, непримиримые спорщики, деревенский простак и зазнавшийся Берлинец. Смерть уровняла обоих. Будь веки их закрыты, еще бы тлела мысль, что они живы, просто контужены или спят, но холодное стекло застывших глаз говорило об обратном. У Юргена из-под каски, по лбу тянулась замерзшая струйка крови, рот приоткрыт в удивлении. Астор держался за грудь, шинель в бурых пятнах, а в остальном, казалось, цел и невредим. Йозеф хотел подойти к ним, но конвоир огрызнулся и махнул винтовкой, намекая, что сейчас поможет к ним присоединиться. Центр деревни. На балке, перед домом старосты уже не висел его бывший владелец. Йозефу всё больше начинало казаться, что он единственный живой немец здесь. Даже фельдфебель, посылавший в роковую ночь, за убийцей Херрика, лежал сейчас за бочкой с маузером в руке. Советские солдаты врывались в дома и осматривали сараи. Еще была надежда что Конрад и Ханк живы. Всё это снимал на камеру оператор Василий. Скоро это покажут где-то в получасовой фронтовой хронике, пока будут продолжаться день ото дня эти смерти.
Из дома вышла Катя, с косами, спрятанными под платок. Он хотел подойти к ней, в последний раз взглянуть в нежданное отражение той, что давно потерял. Но один из русских солдат опередил его, и она ускорила к нему шаг. Объятье, поцелуй. Ей было кого ждать, и она дождалась, а что теперь ждать Йозефу, он не знал. Она посмотрела на него через плечо своего жениха, и кажется, кивнула, благодаря за всё.
— Эй, Йозеф, ну а ты как? – старший офицер подошел, подкуривая папиросу.
— Видел друзей – мертвы. Я никак не смогу воевать за вас.
— Тебя отправят в концлагерь.
— Знаю. Но нет, не могу. Обер-лейтенант был тварью, а стрелять в обычных немцев, таких как мои друзья, я никогда не смогу.
— Понимаю тебя. Что ж, ты сделал свой выбор.
Пахло сеном. Йозеф совсем неплохо устроился в сарае где его заперли, за дверью стоял часовой. В шею кололи высохшие травы, но в целом, было мягко и тепло. Скоро его заберут, увезут неизвестно куда, неизвестно на сколько. Опять ехать в холодном, продувающим из всех щелей вагоне поезда. «Но хоть жив» — не очень убедительно подбадривал он себя. Что-то зашуршало на втором уровне сарая. «Останься я здесь – погиб. Не сделай того, что я сделал в ту ночь, сам бы себя извел. Так что…»
— Предатель, — хриплый голос заставил Йозеф подскочить с нагретого места.
— Что? Кто здесь?!
— И ты после всего этого, еще жив, — в сильно измененном голосе угасающей жизни, Йозеф различал знакомый ему.
— Ханк? Ты?
— Теперь я знаю, что не зря держался. Господь дал мне сил протянуть еще немного, что бы мы могли встретиться.
— Ханк, ты не понимаешь…
— Предатель! Ты не только убил командира, но и остальных, приведя сюда русских. Астор, Юрген, Конрад убил их всех ты! – в его руке появилась винтовка, изможденный, он все же взвел затвор и несколько секунд просто смотрел через прицел, — но я, я отомщу за них.
— Прекрати! Мы еще можем выжить!
— Нет. Мой путь на земле почти окончен, как и твой.
Вспышка осветила тьму сарая, пуля, словно огромный шмель ужалила под рёбра. Вслед за выстрелом, ворвался часовой, но Ханк уже испустил дух, довольно распластавшись на сене.  Йозеф лежал и смотрел на изъеденные короедом балки. Провал. Мрак. Снова свет, склонившиеся над ним люди о чем-то громко говорили, жгучая боль, запах спирта, снова мрак. Тишина. Стук колес. Ветер, холод и неизвестность впереди.
5.

— Клаус! Ты снова опоздал, — сказал толстый лысый человек, показывая не менее толстым пальцем на настенные часы. Он, больше похожий на моржа, чем на управляющего почтовым отделением, недовольно ждал оправдания от подчиненного.
— Знаю, — ответил Клаус, высокий худой мужчина зрелых лет, с островками седины в висках и тонкими щегольскими усиками на французский манер. На шее красовалась черная, в мелкий горошек бабочка, а на голове фуражка с орлом и свастикой. Он выглядел совсем как прутик, особенно рядом с пузырем начальником.
— И это всё что ты можешь мне ответить? То, что ты знаешь?
— Я совсем не хотел вставать с постели, Гер Ригер, — сказал почтальон. Управляющий Ригер изменился в лице, сменив строгую маску начальника на уставшее лицо человека, и глубоко вздохнул.
— Сказал бы это кто другой, несдобровать ему, но ты меня удивляешь. За двадцать лет такого не припомню. Ты всегда раньше говорил, что любишь свою работу, что для тебя радость приносить людям письма от родных,  их любимые журналы и газеты, посылки. Что случилось, Клаус?
— Известно что, — он накинул на плечо ремень кожаной почтовой сумки и начал в ней рыться, — это, — он показал управляющему отделением Ригеру стопку похожих бумаг с изображением железного креста.
—Похоронные извещения. Но это тоже часть нашей работы.
— Вы хоть представляете, каково это?
— Клаус…
— Женщины смотрят на меня как на палача, всякий раз, когда я несу им свежий выпуск Фёлькишер Беобахтер. И всякий раз, они облегченно вздыхают, когда это всего лишь газета. Но сейчас всё чаще, вместе с газетами я несу дурные вести, — Клаус потряс солидной стопкой извещений и убрал обратно в сумку.
— Ничего не поделаешь. Сейчас такое время, — управляющий Ригер нахмурил брови, — И ты должен исполнять свой долг. Как выполняют его наши солдаты.
— Мне ли не знать.
— Вот именно. И тогда, в Первую Мировую такие же как ты сейчас разносили вести о смерти, теперь пришел твой черед.
— Понимаю, — покорно сказал Клаус, и пошел к выходу, но остановился и обернулся, — но видели бы вы фрау Кляйн, когда в третий раз явился к ней с похоронной. Это был её последний сын. Она уже не закатывала истерику, не рыдала навзрыд, как тогда, первые два раза. Молча приняла извещение, тощая, высохшая и серая, точно и она сама уже умерла. А эти глаза…
— Клаус! Тебе не так уж много осталось до пенсии. Терпи и работай. К тому же кто-то должен это делать. Держать этих женщин в слепом неведении разве лучше?
— Не лучше. Но лучше если бы всего этого не было вообще.
— Клаус! – грозно сказал Ригер, — Если ты собираешься проявлять пацифистские настроения, тебе не место в Рейхспочте, как никак подразделении общих СС. Так что будь добр, соответствуй.
— Так точно, мой фюрер! – ответил почтальон и скрылся за дверью Рейхспочты.
— Клаус!

***

Весенние лужи грязными брызгами разлетались под колесами велосипеда и почтальон, бросая педали, поджимал ноги, чтобы не испачкать брюки. Местами еще лежал снег серой кашей. Днем, под мартовским солнцем он таял, впитывая всю грязь улиц, а ночью вновь подмораживался, превращаясь, как лакмусовая бумажка, в застывшее свидетельство городской экологии.
Клаус без опаски оставлял велосипед возле многоквартирных домов и принимался за работу. Коричневая кожаная сумка стремительно опустошалась: письма, журналы, газеты всё находило своего получателя при участии Клауса, как всегда бережно и строго исполняющего свой долг. К полудню, у него осталась только стопка похоронных извещений. Огромное желание просто оставить их в почтовом ящике, не заговаривать с несчастным получателем, не пересилило привычку все делать согласно правилам почты – передать весть необходимо было лично в руки родственникам. Первый адрес. Большой дом, построенный с вычурным изяществом, присущим скорее прошлым векам, не современности, с её строгостью форм, законов рационализма и красотой лаконизма. Рядом с домом, на пустыре, огороженном забором, шли строительные работы. Клаус подошел к двери и нехотя постучал. Открыла немолодая, невысокая женщина, исподлобья смотревшая на длинного почтальона. 
— Здравствуйте. Позовите, пожалуйста, фрау Мердер.
— А я есть фрау Мердер, разве не видно? – она, поставив руки в боки, гордо задрала голову. Клаус устало вздохнул.
— Она дома или нет?
— Конечно. Мне письмо? – не унималась она.
— Амалия, кто там? – донесся голос со второго этажа. Амалия недовольно стиснула зубы и ответила, крича в сторону лестницы.
— Почтовик наш, худоба несусветная.
— Я сейчас подойду!
В ожидании фрау Мердер, Амалия стояла в дверях как страж, хранитель этого дома, ровным счетом, будучи лишь домработницей с окладом ниже среднего. Она с ног до головы осматривала Клауса и загадочно улыбалась.
— Как дела у почтовой службы? –спросила Амалия, накручивая темные волнистые волосы на палец.
— Как всегда – одни отправляют, вторые получают, — с неохотой отвечал Клаус.
— А ты доставляешь.
— Верно.
— А почтальоны сами-то получают письма?
— Ну что за вопрос, конечно.
— А ты когда-нибудь доставлял письмо самому себе? – хитро сверкнув клыками, спросила домработница. Клаус задумался, поглаживая тонкие усы, он искал ответ в закоулках памяти.
— Не приходилось. Мой дом находится не на моем участке. Но это было бы забавно, — он чуть заметно улыбнулся и посмотрел сверху вниз на ничуть не постаревшую душою женщину.
— Я иду, — донеслось с лестницы из уст фрау Мердер. Она была в белой выходной шубке, с модной прической, макияжем. Почтальон застал её в последние минуты перед уходом. За чередой глупых разговоров Клаус совсем не забыл о неприятной цели своего визита.
— Здравствуйте, дорогой Клаус. Неужели, наконец, пришло письмо от Фриды?
  — Здравствуйте, – почтальон сделал шаг в дом и снял фуражку. — Нет. Не письмо.

***

Стопка бумаг едва ли уменьшилась за последние два часа. Работа с документами была нудной, а объем работы становился всё больше. «Зато  хорошо платят» — подбадривал себя Вилланд, когда секретарша заносила еще стопку однотипных бумаг. «А мог бы сейчас быть на фронте, боевым офицером», —  откинувшись на стуле и заложив руки за голову, мечтательно смотрел вверх давно забывший запах пороха Вилл.
— Гер Мердер! – прервав череду героических фантазий, голос секретарши вернул Вилла с просторных полей битвы обратно в кабинет.   
— Что такое?
— К вам посетитель.
— Я сейчас не принимаю.
— Я уже говорила ему, он очень настойчив.
— Ну что ж, пускай остается со своей настойчивостью за дверью.
— Гер Мердер, он из, — секретарша понизила голос, но по губам было ясно сказанное, — Гестапо. Вилл отложил ручку. Таких гостей никогда не ждут. Особенно если они приходят к тебе на работу, без всякого стеснения прямо в подразделение СС.
— Что ж, пусть войдет, — с нарочитым безразличием сказал Вилланд. Секретаршу потеснила массивная рука человека, стоявшего за дверью. Он вошел, церемонно сняв фуражку в приветствии, и представился.
— Андреас Крюгер.
— Вилланд Мердер.
— Наслышан. Говорят, в скором времени новый руководитель местных СС?
— Говорят много что.
— Знать, что говорят люди, моя работа, — гестаповец заулыбался, обнажив ряд сверкающих железных зубов. Под фуражкой не было ни единого волоса, а лицо гладко выбрито и даже светлые брови были едва заметны. Он пододвинул стул и сел прямо напротив Вилланда.
— Ваша секретарша так и будет стоять в дверях? – не оборачиваясь на неё, спросил Андреас Крюгер.
— Карла, выйди и закрой дверь.
— Может сделать Вам кофе?
— Карла! Покинь кабинет и не беспокой нас, — сказал Вилланд, всем видом стараясь сохранять достоинство перед представителем Гестапо. Женщина послушно вышла.
— Гер Мердер, — начал Андреас Крюгер убедившись, что теперь они остались одни, — вы давно в партии, насколько мне известно, даже участвовали в пивном путче.
— Скорее лишь косвенно. Охраняли периметр с соратниками.
— Кстати насчет соратников, — Андреас Крюгер провел рукой по лысой голове, и, убедившись, что она по-прежнему идеально гладкая, продолжил, — Отто Вайс покинул Мюнхен, не так ли?
— Так, — ответил Вилланд, ощущая, что разговор заходит в опасное русло, — Он переехал в Берлин. Продвижение по службе, так сказать.
— Да. Поближе ко всему движению, ему можно только позавидовать, — сказал Андреас Крюгер, внимательно всматриваясь в глаза собеседнику, тот в ответ неуверенно кивнул. Вилланду сейчас казалось, что это он в кабинете у гестаповца, а не наоборот. 
— Только есть один момент, — продолжал Крюгер, предплечьями оперившись на стол Вилла, — перевелся в Берлин он, сразу после исчезновения Генриха Мерца.
— Вам кажется это странным?
— Я бы даже сказал подозрительным. Но мои коллеги в Берлине скоро должны поговорить с Отто.
— С чего бы вдруг гестапо заниматься исчезновением сотрудника СС?
— С того, что как раз-таки гестапо занимается дезертирами, беглецами и вообще, подозрительными элементами. Можно закурить?
— Здесь не курят.
— Жаль, — Андреас Крюгер убрал обратно в карман пачку «Ланде», — да, сейчас же с курением борьба, что поделаешь. Сам фюрер говорил: табак — это месть краснокожих белому человеку, — он усмехнулся всем блеском железных зубов, — Скоро табак останется лишь удовольствием для солдат.
— Немногое из доступных им.
— У вас ведь сын на фронте?
— Да. На восточном.
— Что же, достойно уважения, но вернемся к нашей теме. Вы не против?
— Пожалуйста.
— Хорошо. Последний раз Генриха видели два года назад. Затем, он исчез вместе с документами и частью денег. 
— Но почему вы пришли ко мне, к тому же спустя два года?
—  Во-первых, вы один из его друзей, с кем он общался перед исчезновением. А во-вторых, — Андреас Крюгер сделал паузу, и с улыбкой на лице прошептал — в деле появились новые улики.
Лицо Виллана покрывалось багрянцем, а Гестаповец внимательно изучал его, как изучает карту путешественник.
— Говорите прямо, вы меня в чем-то подозреваете?
— Что вы! Вы знаете, нам не нужно распоряжение суда или других органов, чтобы просто забрать человека. Если бы вас подозревали, мы сейчас общались совсем в другой форме и другом месте.
— Не думаю, что арестовать офицера СС так же просто как сталевара, однажды пожаловавшегося на качество отечественного хлеба, —пробубнил Вилл. Андреас Крюгер залился хохотом, да так, что откинул голову. Этот смех был пугающим, совсем не заразительным, после которого хочется смеяться тоже. Когда он отсмеялся, и вернул голову в нормальное положение, он невозмутимо ответил:
— Ошибаетесь. Иногда даже проще.  Итак, что вы можете рассказать о Генрихе? Как он себя вел в последний день вашей встречи? 
— Я уже все рассказывал тогда, два года назад. Генрих в последнее время не очень отзывался о действиях партии, — ответил Вилланд, не дрогнув и мышцей на лице, в то время как внутри всё кипело.
— Знаю, я читал архивы. Только вот странно – только вы говорите, что Генрих проявлял нелояльность к режиму. Остальные наоборот говорят, что он образцовый, преданный стране и партии человек.
— Может просто он больше мне доверял.
— Возможно. Вот только с чего бы? – Андреас Крюгер прищурил и без того крохотные глаза и лицо покрыла паутинка морщин. Он встал и надел фуражку, — В любом случае дело сдвинулось с мертвой точки. И вы важный свидетель, не вздумайте пропадать, как Генрих. У вас ведь, к тому же семья.
— Мне незачем пропадать.
— Оно и лучше. Что ж, до свидания гер Мердер. До скорой встречи!
— До свидания.
Вилланд закрыл дверь за непрошеным гостем и защелкнул замок изнутри кабинета. Он подошел к зеркалу. Лицо покрылось красными пятнами. Вилланд налил из графина стакан воды и одним глотком опустошил его. Не помогло. Он пожалел, что не держит в кабинете крепкий алкоголь, как многие его коллеги. Но едва ли бы это помогло делу. «Может, я зря переживаю, — думал Вилл, ходя из одного угла в другой, — как всегда придумываю проблему на пустом месте, сколько нервов тратил на то, что в итоге обошлось! Подумаешь! Но эти новые улики? Что еще за новые улики?».
— Гер Мердер!
— Что такое, Карла? – раздраженно спросил он.
— Вас к себе вызывает Гер Майер. 
— Начальник? Что ему нужно?
— Я не знаю, — признался голос за дверью.
— Сейчас подойду.
Вилланд стоял перед зеркалом, стараясь привести себя в порядок. Нервы еще не успокоились после Гестаповца, но очередная напасть не заставила долго себя ждать. Он пошел к выходу, как вдруг зазвонил телефон. Вилл с неохотой подошел к аппарату.
— Да? Алло? Я слушаю! – прокричал он в трубку, но в ответ услышал лишь прерывистое дыхание. — Говорите! У меня нет времени!
— Вилл… — прошептал знакомый голос, дрожа по запутанным линиям телефонных проводов.
— Селли, ты? Я сейчас тороплюсь, приду домой поговорим, извини!
Он положил трубку, так и не узнав, зачем звонила жена.

***

— Гер Майер? – обратился Вилл, приоткрыв дверь кабинета.
— А, Мердер входи, —  пожилой мужчина с намёком на полноту и хрипотцой в голосе сидел в коричневом кожаном кресле за массивным столом из красного дерева. При виде подчиненного, он поправил прическу. Его седые жидкие волосы уже начинали уступать лысине, и потому Майер всегда зачесывал их на бок, не желая мириться с извечными спутниками старости. Он указал ладонью на диванчик возле стола и Вилланд немедля сел.
— Значит, тебя уже посетил наш друг?
— Крюгер? Да, — ответил Вилл.
— Что бы он там тебе не наплёл, ты не беспокойся, гестапо сейчас под всех роют, дай лишь повод.
— Считаете, у гестапо есть что-то против меня?
— Я… не знаю.
— Он говорил про какие-то новые улики по делу пропажи Генриха Мерца.
— Знаю, — признался Майер.
— Так какие?
— Разве он тебе не сказал? Странно.
— На то она и тайная полиция.
— Точно, — усмехнулся Майер и поправил жидкие волосы маленьким гребешком, словно по волшебству появившимся в руке, — Слушай, думаю, ты имеешь право знать. В лесу, к западу от ***** трасы, нашли человеческие останки, — Вилланд еще не дослушал до конца, но в голове вдруг загудело, зрение стало менее четким. И если первая волна беспокойства, когда пришел гестаповец, была сравнима с легким морским прибоем, то сейчас его накрыло цунами. Вилланд через силу вслушивался в слова Майера, эхом звучавшие где-то вдали, — тело изуродовано, сожжено и к тому же довольно долго лежало в земле.
— Они думают, что это Генрих? – стараясь изобразить искреннее удивление, сказал Вилл.
— Сначала никто ничего не думал. Мало что можно понять, с таким-то материалом, но… — Майер сделал паузу, и внимательно посмотрел на Вилла, точно искусный рассказик пытался заинтриговать.
— Но что?
— Чудеса современной стоматологии, — гордо ответил Майер, словно сам был к тому причастен, — среди останков были обнаружены зубные протезы, которые без труда смог опознать сделавший его протезист. И сделан он на имя Генриха Мерца.
— И, это значит…
— Это значит, что дело об исчезновении, перешло в разряд убийств.
— Значит, Генрих мертв?
— Именно. И теперь убийце несдобровать за то, что он сделал с нашим парнем, — подведя итог, Майер стукнул кулаком по столу.
— Конечно, не имею большого желания работать с гестапо, — уже менее торжественно продолжил Майер, — но дело касается и нас.
— Понимаю.
— Так, Мердер, на этом всё, возвращайся к работе и не беспокойся об этом. Я-то знаю, что ты к этому не причастен.
Вилланд вышел из кабинета. Его ладони вспотели, а в горле пересохло. Возвращаясь к себе, он не расслышал, что сказала ему вслед Карла, и просто заперся у себя. «Только не теперь!» – думал Вилл,  с чего-то решив, что любое другое время более подходящее для бед. Было неясно, кого же больше опасаться — Андреаса Крюгера, гестаповца делающего свою работу, или подобревшего вдруг Майера, чье место он скоро должен был занять? Голова шла кругом. Хотелось скорее вернуться домой. Он вспомнил, что звонила Селма. Вилл посмотрел на черную трубку телефона, но решил не перезванивать, взглянув на часы. Скоро всё равно домой.
Как будто день был и без того не слишком насыщен неприятностями, и стоило бы им уже завершиться на сегодня, как Вилланд, выходя из машины встретил мрачное лицо почтальона, покидающего его дом.
— Здравствуйте, Гер Мердер, — тихо сказал он и словно тень проплыл мимо. Вилланд не успел ответить — Клаус уже скрылся за порогом двора.
Дом — последнее пристанище, оплот и тихая бухта перед бушующим штормом мира, но иногда, бед не избежать и здесь. Вилл стоял на пороге и стягивал ботинки, когда Селма увидела супруга, и еще мгновенье назад источая лишь тоску и усталость, разрыдалась, держа в руке оповещение, и затем бросилась в его объятья.
Вилл сидел в своём кабинете, смотря на раскачивающийся маятник часов и пил коньяк. «Анестезия» глоток за глотком проваливалась прямо в душу, скорее разжигая, чем успокаивая её. Есть не хотелось, только пить и забыться скорее сном. Но и хороший сон теперь стал роскошью, доступной лишь спокойной душе.  А покоя быть не могло. Вилл долил в бокал коньяк и перевёл взгляд на стол. На нем лежал лист, вычурным шрифтом фрактура сложенные в буквы неутешительные слова и черно-белое фото молодого солдата, в чистой парадной форме еще не знавшего войны. «Весь взвод погиб», — гласило извещение, — «обороняя захваченное село, солдаты отчаянно бились, но враг превосходил численно». Вилл отложил лист, не желая смотреть в глаза сыну, пусть и всего лишь на фотографии. Он уже не так переживал о визите гестапо, странных играх Майера, всё заглушила скорбь.
Без стука, распахнув настежь дверь, в кабинет вошел Мартин. Он осмотрел отца сидящего без дела в кресле, перед бутылкой коньяка, и неодобрительно покачал головой.
— Здравствуй, пап. А мы сегодня обнаружили укрывающихся евреев, целую семью! В подвале одного, представь себе немца! Они уже собираются в путешествие на восток, — гордо заявил он, ожидая реакции, но желанного одобрения так и не получил. Мартин крепко сжал зубы — а вы что все такие хмурые, а?
Отец, молча, подвинул извещение на край стола, поближе к Мартину.
— Это что? – сказал он и взял лист в руки. Взгляд забегал, прыгая со строчки на строчку. Глаза защипало, в них отразилась грусть, но без намёка на слезу, ведь годами его учили не показывать слабость. Дочитав, Мартин вернул на место извещение.
— Йозеф. Он… Его больше нет.
— Именно, — покачал головой отец.
— Но у вас ведь еще остался я, как-никак я первенец.
— Прекращай уже. У тебя брат погиб, прояви уважение.
— Да, черт возьми! – сорвался Мартин, годами копивший эту ярость, — даже после смерти ты печешься о Йозефе больше, чем обо мне! Я никак не могу понять, за что ты так со мной? Я всю жизнь шел по твоим стопам, но твоё одобрение обходило меня стороной, а наказания находили всегда! Но Йозефу ты всё прощал, а за каждую мелочь поощрял. И теперь, когда я совсем скоро еду служить в охрану Дахау, и ты мне даже слова напутственного не сказал! – Мартин, говоря, задыхался. Лицо покраснело, гала залились кровью лопнувших капилляров.
— От чего я с тобой так? – гневно начал отец, больше не в силах терпеть дерзость юнца, — потому, что ты возомнил себя тем, кем не являешься! И в своем незнании, ты думаешь, что всё делаешь правильно, но это не так! Я сам уже не понимаю, что правильно, а что нет! Я запутался, а ты продолжаешь быть живым опровержением всего, во что ты сам и веришь, и во что верю или может верил я!
— Да что же я такого делаю, о чем даже сам не знаю?! – в глазах Мартина читалась растерянность. Отец старался успокоиться и промолчать, но правда больше не могла тяжелым грузом тайны оставаться внутри.
— Ты не наш родной ребенок, — первый камень с души Вилла прилетел прямиком в Мартина, — ты подкидыш, совершенно нежданный ребенок, — второй камень, тяжелая контузия — и ко всему прочему ты – еврей, — третий камень, сотрясение, нокаут. Вилл стало легче, но не Мартину.
— Лжешь! Ты всё лжешь! – сжимая кулаки, кричал он, готовый сейчас броситься на отца, пусть и приемного, — Ты просто меня ненавидишь! Ненавидишь и всё! Всё что ты сказал, просто не может быть правдой!
— И всё же, это — правда, — уже спокойнее отвечал Вилл, — Я растил тебя как своего ребенка, но не мог сказать правду, это разрушило бы жизнь нашей семьи. А твои успехи в гитлерюгенде только зарывали глубже правду. Как её раскрыть, если ты своими победами надругался над всеми идеями Рейха? Так еще и гордился этим, ждал похвалы, но разве мог я быть рад этому? Но я любил тебя как своего ребенка. С того самого дня, как крохотный сверток оказался у нас под дверью в прутовой корзинке набитой простынями. И твоё настоящее имя, Мартин, всё-таки Мозес.
— Я, я не верю тебе, нет!
— Со временем ты примешь это. Я тоже чувствовал себя примерно так же, когда узнал правду о тебе. Выпьешь? – Вилл подвинул бокал, но Мартин отрицательно покачал головой.
— Если ты не лжешь, то как мне теперь жить дальше? Весь мой мир рушится прямо сейчас, и я сам оказался орудием разрушения.
— Не знаю. Могу ли лишь сказать, чтобы ты держал это в тайне, иначе…
— Это я понимаю.
— А пока, занимайся работой. Уйди в неё с головой. Эта анестезия лучше, — он кивнул на пустую бутылку коньяка, — чем всё остальное. И не говори сейчас об этом с матерью. Ей и так н просто. Женщины, они куда лучше нас знают цену жизни.
— Точно, — ухмыльнулся Мозес.
— В смысле?
— Роза беременна.
— Однако ж. Странно. Всё как-то одним разом.
— Да я даже рад. Был. А теперь, не знаю. Дадут ли нам разрешение на брак.
Ведь она, сама того не зная нарушила Закон о защите крови. Если, конечно, всё что ты сказал, правда.
— Ты всё еще сомневаешься?
— Не знаю. Не знаю! – снова вскипел Мартин, — Я теперь вообще ничего не знаю! Что же за родители у меня такие были, что оставили меня, так еще и на попечительстве тех, от кого, наверное, и бежали? Может, всё чему нас учили о евреях, всё-таки правда? Подлые, хитрые! Но я, почему я тогда себя чувствую немцем?
— Ты больше немец, чем многие из нас, — ответил отец, — А твои родители… Я когда-нибудь расскажу о них, но не сейчас. Теперь ступай. Мне еще нужно подумать кое о чем.
Мартин покинул кабинета отца. Еще многое надо было осознать и принять, но было уже ясно, что он никогда не будет прежним.
— Эй, Мартин, — окликнул он сына, — если со мной что-то случится, позаботься о матери.
— А что может случиться?
— Всякое. Случиться может всякое.

***

После бессонной ночи Вилл с тяжелой головой пошел на работу. Глаза смыкались с каждым шагом и так хотелось вернуться в постель и доспать. Тело ленивым комком уныния двигалось в сторону работы. Машина уже неделю была в ремонте, и Виллу, приходилось довольствоваться общественным транспортом, иногда такси. Сейчас было как раз то настроение, когда не лишним переплатить за поездку, чтобы без толп, спешащих сограждан, добраться до цели. Вилл стал ловить такси. Уже третий автомобиль оказался занят, а водители лишь моргали фарами, извиняясь перед человеком в форме. Вилл пошел пешком, часто оборачиваясь на дорогу. Прохлада влажного утра прогоняла сонливость, уступая место свежим мыслям и старым страхам. Вдруг, прямо возле Вилла остановилась машина.
— Свободен? – торопясь, наклонился он к водителю, и не заметил — это не такси.
— Для Вас всегда, гер Мердер. Присаживайтесь.
Отказаться от поездки не удалось, и вот Вилл уже едет на переднем сидении автомобиля. За рулём Андреас Крюгер дымил сигаретой в своё удовольствие, не обращая внимания на недавний запрет курения в салоне автомобиля. Сзади сидел молодой, сурового вида мужчина, который пригласил Вилла в машину держа на прицеле пистолета. Он был молчалив и как послушный бультерьер ждал команды хозяина вгрызться кому-нибудь в глотку. А хозяин вёл автомобиль, и с наслаждением докуривал пяточку, задрав сигарету, чтобы не вывалился табак, словно она была последней в его жизни. Андреас Крюгер не церемонясь, спросил:
— Упростите нам работу, скажите сразу, зачем вы убили Генриха Мерца?
— Я не убивал. Мы были давними друзьями.
— Иногда именно лучшие друзья, становятся самыми ненавистными врагами. Но ничего, вы далеко не первый кто не хочет говорить сразу.
Некоторое время они ехали молча. Вилла охватил страх при мысли о подвалах гестапо. Немало людей он лично передавал им руки, но теперь сам оказался в их цепких лапах. До последнего он был уверен, что Крюгер играет с ним, желая выбить признания, ибо не думал, что СС так просто отдали своего сотрудника в руки тайной полиции.
— Странно, — нарушил гнетущую тишину Андреас Крюгер, — этот ваш Майер.
— Что он? – выдавил из себя Вилл.
— Он способствует продвижению вашего дела, Мердер. Такое не часто бывает среди госслужб.
— О чем вы?
— О том, что этот старый жук, похоже, не хочет, чтобы кто-то сменил его на жирном посту. А вы, первый претендент, — сказал Андреас и, бросив одной рукой руль, потер лысую голову.
— Надеюсь, вы возьмете это во внимание, когда будете брать у него показания, — спокойно сказал Вилл, с огромным трудом сдерживая в голосе нотки страха, ибо в уме вспышками являлись картины предстоящих допросов. Вилла еще никто не трогал, но он уже боялся, что расколется.  Андреас Крюгер кивнул.
— Да, это понятно. Его мнение довольно пристрастно в этом случае. И может в словах Майера только доля правды, или нет вообще. — сказал Андреас, и вдруг резко сменил тон на более серьезный и жесткий, — Но наше дело, разбираться с опасными для государства элементами, а не искать правду. Сколько бы врагов мы упустили, если бы на каждого искали прямые доказательства! Намного проще, получить от них чистосердечное.
Машина остановилась. Вилланд знал, что это за место — здание главного управления гестапо.

***

В этот день Мартин не вышел на службу, ссылаясь на здоровье. Завяленная начальству простуда на деле оказалась болезнью душевной. Он не вставал с кровати и думал, мучительно долго думал. Вспоминал моменты жизни, и всё больше убеждался, что отец не лгал. Или не отец. «Отец тот, кто зачал, чья кровь в тебе течет или тот, кто воспитал? Все годы я думал, что первый вариант непреклонный монумент истины, пока сам всё не разрушил.  Вся моя жизнь, противоречивая игра, с миром и самим собой». Он сел на кровать, не желая больше оставаться в душащих отчаянием простынях. На прикроватной тумбе, стояли фотографии в узких рамках.  Мартин взял в руки одну из них. Мальчишки с зачесанными на бок волосами, в шортах и светлых рубашках, стояли, сложив руки за спину, а позади, красовалась наряженная рождественская ёлка. «С трудом была сделана эта фотография, — вспоминал Мартин. — Я как обычно доводил Йозефа, и когда дело дошло до драки мама едва разняла нас, что бы отец сфотографировал. —  Мартин поставил фотографию на место. Теперь мне и доводить некого. В один день я потерял и брата и самого себя. — Он посмотрел на другое фото, застывший во времени момент. — Ну хоть ты со мной останешься, Роза, — сказал он вслух».
— Но не ты со мной, — девушка с фотографии, мокрым от слез лицом смотрела на него с порога комнаты.
— Что ты здесь делаешь?
— Мне звонила твоя мама. Йозеф, он, правда…
— Правда, — устало ответил Мартин.
— Ужасно, ужасно! И теперь еще ты уезжаешь в этот концлагерь! – срываясь на крик, сказала Роза.
— Нет. Там безопасно. Мне придется всего лишь охранять заключенных.
— Сначала Йозеф, даже не попрощавшись, уехал на фронт, теперь ты меня бросаешь у вас видимо вся семья такая. Точно братья! А ведь я ношу твоего ребенка!
— Прекращай! – закричал Мартин и вскочил с кровати, — ты не знаешь, ты просто ничего не знаешь!
— Так просвети меня, — прошептала Роза.
— Нет. Не сейчас и не здесь. Мне еще надо многое понять. Я и сам уже не рад этой поездке, но отменить её просто невозможно!
— Но ведь хотел когда-то…
— Да. Очень. Это было всего сутки назад, но как будто в другой жизни.
— Мартин…
— Мозес, — поправил он, — ты ведь в детстве всегда так меня называла.
— Только что бы позлить.
— Я зайду к тебе сегодня вечером, а пока дай мне отдохнуть.
Роза не ответила и тихо покинула комнату. Мартин подождал пока она выйдет из дома и спустился на кухню, к остывшему завтраку. Он ел и считал дни до отправки в лагерь, но не так, как раньше, не с трепетом и желанием, а страхом взглянуть на всё с другой стороны.

6.

Поезд издал гудок и медленно тронулся с платформы. Мартин обнял мать и поцеловал Розу. Станционный смотритель подгонял нерадивого пассажира и тот, наконец, запрыгнул на ходу в свой вагон. Дорога обещала быть короткой. Всего в 16 километрах от Мюнхена расположился городок Дахау, привлекавший в своё время путешественников прекрасными парками и старинными замками, башнями и музеями, фонтанами и памятниками. Огромных трудов и чуточки везения стоило добиться этого места службы, настолько близкое к дому. «И это благодаря отцу. Всё же он действительно любил меня как своего собственного сына. Я бы извинился перед ним, прямо сейчас, но где же он теперь? Неделя. Ровно столько прошло с того дня, как он рассказал правду, а на следующий – он исчез. Возможно, в этом виноват я. Да, виноват в том, что родился». 
Задумавшись, и без того короткая дорогая пролетела быстрее чем юность. Мартин с отрядом вышел на перрон где их уже ждали грузовики, которые должны были отвезти всех в концлагерь. На встречу вышел помощник коменданта и приказал строиться.
— Запрещено распространятся о работе лагеря. Нарушение правила, равно раскрытию государственной тайны и, следовательно, карается самыми жесткими методами, — произнес комендант. После Мартин вместе с остальным сел в крытый грузовик, поближе к заднему борту не желая вдыхать затхлый воздух.
«Arbeit macht frei» — «Труд делает свободным» — железными литерами было выложено на входе Дахау. Это была старая фабрика боеприпасов, простаивающая еще со времен Первой Мировой Войны. Территория более чем в двести тридцать гектаров за высокой бетонной стеной и двумя рядами колючей проволоки, один из которых постоянно находился под напряжением, надежно скрывали от посторонних глаз происходящее здесь. Бетонный ров по всему периметру лагеря, сводили на нет любые попытки побега. А с семи сторожевых башен легко можно было проследить за действиями всех узников.
Отряд вошел на площадь аппельплац ровно к утренней перекличке. Сотни людей в полосатых рубашках стояли в абсолютной тишине в ожидании коменданта. С обритыми головами и провалившимися от истощения щеками они были похожи скорее на кукол, чем на людей.  Нашивки на воротниках зековской униформы были цветные.  Мартин понимал значение каждой из них и начал перебирать в уме: «Политические носили красные; красный перевёрнутый — шпионы, дезертиры, пленные; сектанты — лиловые; зеленые были у криминальных элементов; чёрный — асоциальные: слабоумные, сумасшедшие, алкоголики, бездомные, попрошайки, пацифисты, феминистки, проститутки, лесбиянки; розовые украшали гомосексуалистов; голубой носили эмигранты. Евреи помечались двумя треугольниками, лежащими друг на друге, образуя звезду Давида. При этом нижний треугольник был жёлтого цвета, а верхний соответствовал категории заключённого. Чёрный несплошной треугольник, расположенный поверх жёлтого, обозначал мужчину-еврея, осквернившего арийскую расу, имея связь с арийской женщиной, и таким образом осуждённого за метисацию. Жёлтым треугольником, наложенным на чёрный, помечались арийские женщины, допустившие осквернение расы. В качестве наказания, заключённые могли быть дополнительно помечены «штрафной меткой», которая означала, что заключённый входит в штрафную группу. В зависимости от страны происхождения заключённых помечали буквами», — точно по учебнику процитировал Мартин, но вдруг осознал: «А ведь моё место, среди них, с черным несплошным треугольником, поверх желтого: осквернение арийской расы, но к моему счастью, все думают, что я к ней принадлежу». 
К строю вышел комендант в чистой, выглаженной как на парад форме и блестящими начищенными сапогами. Под его взглядом содрогнулась толпа. Он сделал глубокий вдох утреннего воздуха длинным с горбинкой носом. Дыхание узников стало тише, дыша ровно настолько, чтобы не умереть. Комендант не обратил внимания на новоприбывший отряд и дал команду на перекличку. Десятки имен, десятки уставших голосов. В третьем десятке, один узник запнулся. Ему было приказано выйти из строя и тот, перебирая тонкими, толщиной с предплечье ногами выполнил приказ. Перекличка началась с самого начала. Те же имена. Мартин приметил парочку смешных иностранных фамилий. На пятом десятке, некий Балабан Ковач не отвечал, даже когда второй и третий раз произнесли его имя. Один из заключенных подтолкнул его, и Ковач вышел вперед, но сделав шаг, рухнул перед строем. Комендант подошел к телу. Из черной кобуры он достал пистолет, несколько секунд смотрел через прицел на тело, а затем выстрелил. Перекличка началась сначала.
— И часто так? – обратился Мартин к одному из бывалых охранников, что вел их к бараку.
— Утром и вечером. Каждый божий день.
— Нудно, наверное.
— Зато помогает отсеять дохляков.
— Разумно. Как на производстве.
— А то! — пожилой охранник засмеялся и протянул руку, — с прибытием в Дахау!  Томас Адлер, давний сторожила этого бардака.
— Мартин Мердер.
— Серьезно? Из Мюнхена? – не выпуская руки, удивленно спросил Томас и его лоб сложился в крупные морщины.
— Так точно, из Мюнхена.
— Надо же! Твоя слава идет впереди тебя.
— Правда? – оживившись, заулыбался Мартин, — и какая же слава ходит обо мне?
—  Не волнуйся, отнюдь не дурная. Вот ваш барак занимай поскорее место получше, ты это заслужил. Встретимся в обед, я тебя найду.
Барак встретил молодых людей тяжелым воздухом и скрипучими деревянными полами. Один из солдат бросился к окну и распахнул створки.  Остальные спешно бросились занимать двухъярусные кровати, возле некоторых завязывались драки. Мартин выбрал верхнюю, у самой стены, но никто не пытался оспорить право на это место. За последнюю неделю жизни, желание всегда быть в центре внимания, покинуло Мартина, уступив тяге к уединению, отстранению. Он словно прибывал в трауре по умершему прошлому, жизни прожитой в неведении.  Самоуверенность, что двигала им в течение многих лет, исчезла под натиском открывшихся заблуждений. Однако остатки тщеславия, давнего спутника его жизни поддерживали в нем тлеющий огонек, интерес, разожженный внезапно старым охранником Томасом Адлером.
Суп был пустоват. В сравнении с тем, что готовила дома мать, это можно было назвать разве что подсоленной водой с какой-то там гущей. И ведь дом был всего в шестнадцати километрах отсюда, но словно в другом мире, живущий по совсем другим правилам. Мартин, копаясь в миске алюминиевой ложкой в поиске правды, не заметил, как возле него присел Томас Адлер. У него был тот же суп, но полный гущи и куском мяса, а на скромном ломте хлеба красовалось масло.
— Не дурно, — отозвался Мартин о его обеде.
— А то. Если жить, только на то, что дают, совсем скоро будешь похож на заключенных доходяг.
— А ты где берешь?
— Друзья, порочные связи, — засмеялся Томас, обнажив пустующий ряд зубов, — ничего, молодой, научишься. Говорят, ты все схватываешь на лету.
— А вот отсюда давай поподробнее, — повременив с пищей, спросил Мартин и уставился на охранника.
— Заявляю сразу: Томас Адлер мастер по слухам и сплетням, не пытайся от него что-то утаить, — гордо заговорил он о себе в третьем лице, — но о тебе, как назло, знаю только хорошее.
Мартин нахмурил брови и нетерпеливо заерзал, — Ну, и что же?!
— Говорят, у тебя настоящий нюх на евреев. Будь те в подвалах или даже замаскированные в гриме, находишь их там, где другие даже и не подумали бы искать! — Томас сыграл хитрый прищур, но тут же вошел в прежнее русло, — Многие здесь, в лагере, твои клиенты.
— А еще, — он перешел на шепот, — поговаривают, что это ты пару лет назад убил Мозеса Бернштейна. Но это уже совсем пустые слухи, как и твой суп, — он засмеялся, довольный собственной шуткой, и отдал хлеб с маслом Мартину.
День шел за днем, один похожий на другой. Подъем и завтрак, затяжная утренняя перекличка, караул — пост сдал, пост принял. Солнце в зените — обед, опять в патруль, ужин, вечерняя перекличка, отбой. Смерти на построении, шокирующие Мартина в начале, стали привычными.  Это считалось легкой смертью, если умирал не от побоев, работы или болезней, а просто, от истощения, хотя, глядя на людей, выпадающих из строя, судьбу их легкой Мартину назвать, было трудно. «Но это же Рецидивисты! Пьяницы, коммунисты, евреи, гомосексуалисты, враги Рейха! – к ним жалости быть не должно», — не раз говорил помощник коменданта – низкорослый, грубый мужчина с черными усами и задатками неплохого оратора. Он напоминал Мартину о его собственных временах непоколебимой веры в идеалы, когда мир уже строго поделен на черное и белое. Его жизнь до того, как краски смешались в неясный серый цвет противоречий. «А что бы сказали они, если бы узнали?» — Мартин ощущал то гнетущее чувство, когда ни с кем не можешь быть откровенным, когда за право быть собой, можно лишиться свободы, или даже жизни. Это выглядело словно спектакль, а театр, увы, с неохотой отпускал своих актеров.
Мартин патрулировал внешний периметр лагеря, проваливаясь по щиколотку в липкую весеннюю грязь. За колючей, под электрическим током проволокой ходили заключенные, все как один похожие, разве что нашивки отличались и номера.  Один из них, с вытянутой бритой головой и оттопыренными ушами подошел совсем близко к ограждению. Он наклонил на бок голову и уставился на Мартина. Охранник скинул с плеча винтовку и нацелился в заключенного, но тот даже не дрогнул при виде оружия.
— Отойди от забора, быстро! – грозно скомандовал Мартин. Заключенный едва слышно произнес:
— Не могу. Не могу больше.
Неожиданно быстро он сорвался с места, прямо навстречу Мартину. Из-под ног летели куски мокрой грязи и, сделав жалкую попытку прыгнуть, узник повис на заборе. Электрический ток сотряс тело, искры сыпались, как фейерверк, шел дым, запах паленой плоти ударил в нос, глаза заключенного закатились, а мышцы произвольно сокращались. Мартин, зритель жуткого танца смерти, смотрел, не отрывая взгляда, словно весь остальной мир исчез, пока его сердце не сжалилось над заключенным, и он не выпустил пулю в его обожженный лоб. Тело рухнуло в грязь, но продолжало конвульсировать, хотя жизнь уже его покинула. Для узника, это тоже был выход. Выход через черный ход.  Уйти можно самому, или ждать, пока сопроводят. Он сделал свой выбор, в условиях, когда выбор нет. К телу подбежали два охранника с внутреннего периметра лагеря, а Мартин, продолжил свой патруль.
Взгляд Мартина задержался на подростке, на пару лет младше него самого, возможно, лет шестнадцать или семнадцать. Он выглядел здоровее большинства узников, но то была лишь маска юности. Как и все, подросток был худ и бледен, но глаза еще не угасли в смирении. Мартин не мог оторвать взгляд от подростка, что-то, давнее, забытое, но скребущиеся когтями в дверь памяти не давало покоя. Он ждал, пока перекличка дойдет до парня, считая, что имя, станет ключом, но когда это случилось, не изменилось ровным счетом ничего. Его имя, пустой звук, как и десятки до него и еще больше после. Мартин лишь определил еврейскую принадлежность узника. «А ведь так сразу и не скажешь. Эй, а ведь я мог стоять рядом с тобой, а не здесь, с винтовкой. Почему именно так? Да потому что я был вброшен в одно место, ты в другое, я при одних обстоятельствах, ты при других.  Кого-то жизнь вбросила в богатую семью, кого в бедную, к немцам или евреям и что ты можешь с этим поделать? Только продолжать катиться по инерции толчка того мирка, в котором родился. Жить по его традициям, законам и считать, что так и должно быть, а остальное – чужое, «не по-нашему». И я катился, катишься, возможно, и ты. А что же нужно, чтобы остановиться, осмотреться и покатиться в другую сторону? Ну, ответь же мне!».  В самом конце строя кто-то запнулся, и перекличка началась сначала. Мозг отчаянно отказывался вспоминать подростка, но чувства не могли оставить в покое, застыть в безразличии. Мартин перебирал в уме лица, одно за другим. «Здесь немало твоих клиентов» — говорил Томас Адлер, но никого еще Мартин даже близко не припомнил, кроме этого паренька.  «Был бы он кем-то из последних, я бы узнал, но кажется, это лишь мутное отражение, бесконечно далекий осколок прошлого, который помнят глаза и тело, но затерянный в закоулках ума». Перекличка окончена. Сегодня на аппельплац всего лишь двое умерших. Еще троих избили за то, что они, обессилив, упали, но всё же поднялись. Мартин заступал в патруль, но мысль о подростке ушла вместе с ним с площади. Теперь, он увидит его только вечером, и это если повезет, если тот, доживет до вечера.
  Ветер сегодня дул со стороны крематория и пепел оседал черным снегом. Аромат долгожданного обеда смешивался с тошнотворным запахом гари. То была служебная столовая. У кого-то пропадал аппетит, но перспектива остаться голодным до вечера не радовала, и они ели через силу.
— Согласен, с телами надо что-то делать, — сказал Мартин Томасу Адлеру, когда те вышли из столовой, — и крематорий не такое уж плохое решение. Но почему работает так часто, почти постоянно? Сегодня умерло всего двое, и от них столько пепла? – негодовал Мартин, на что Томас ухмыльнулся.
— А ты думаешь, на аппельплац, это все умершие?
— Вообще-то да.
— Я тоже раньше так думал. Но послушай…
— Томас Адлер, мастер слухов и сплетен, из этой серии? — прервал его Мартин, не желая опять слушать истории наподобие тех, что Адлер рассказывает каждый день: про инопланетян и призраков, про магические артефакты и безумные научные разработки. Мартин давно уже считал Томаса сказочником. Но заткнуть Адлера, ровно, как и уличить во лжи — было почти невозможно.
— Из серии разуй глаза и всё поймешь сам. Так что услышь для начала меня.
— Ну, давай, — неохотно согласился Мартин, ибо идти вместе им оставалось не долго.
— Сам понимаешь, это не предается огласке, всё строго среди своих, — с напущенной серьезностью начал Томас Адлер. Мартин усмехнулся и мотнул головой, — а ты не смейся, это дело государственной важности.
— Ну, еще бы. Если об этом сам Томас Адлер говорит.
— Тши! Не перебивай. Я многое видел своими глазами, что-то только слышал, но всё это многое объясняет.
— Например?
— А то, почему среди заключенных много больных тифом, гепатитом, холерой и даже тропической малярией?
— Это же лагерь, тут всякая зараза бродит.
— А вот и нет. Подумай головой, — Томас постучал костяшками пальцев по каске Мартина, — откуда здесь взяться тропической малярии? – Мартин в ответ пожал плечами. Адлер продолжил, снова перейдя на шепот, — Есть пару бараков, они… там проводят эксперименты. Для блага нашей армии, конечно же. Заключенных заражают разными болезнями и наблюдают, как она протекает, и пытаются разработать лекарство. Многие, конечно, умирают.
— Твоя история про инопланетян казалась мне правдивее, —  сказал Мартин, — больше похоже на роман о безумных ученых, как те, что ты берешь в библиотеке по пятницам.
— Дурак ты! Не узнав и половины, уже обвиняешь во лжи!
— Кажется, я тебя уже достаточно узнал. Тебе лишь бы болтать.
— Не в этот раз! — вскрикнул Томас. Его выводило из себя, когда кто-то сомневался в его правоте, потому многие сослуживцы смирились и, кивая, слушали его истории. Томас продолжил — в отличии от остального, в этом ты можешь убедиться сам. Ты здесь каждый день, оглядись, пошевели мозгами, парень!
— Ладно, остынь, — примирительно сказал Мартин, — всё таки вполне возможно, ведь крематорий и правда работает больше, чем на пару умерших на аппельплац. Тем более если эти эксперименты нужны для фронта…
— А я тебе, о чем толкую?! Связь очевидна.
— Ладно, хорошо, верю, — сказал Мартин и Томас засиял от гордости и заговорщицки шепнул:
— Но это еще не всё.
— Господи, Адлер, нам осталось метров сто идти, а ты хочешь, меня до конца замучить?
— Еще бы! Пока ты готов слушать, ты должен выслушать всё, а не хватать крупицы. Есть ведь еще масса других экспериментов, помимо, как заражение болезнями заключенных.
— Томас, прекращай…
— Я слышал, что проводились эксперименты на низкие температуры – заключенного окунали в холодную воду и оставляли до его смерти. Проводили опыты с высоким давлением, от которых узники царапали себе лица и просто сходили с ума, пытаясь понизить его. Делали безнаркозные болезненные операции. И ещё много других экспериментов. Почти все опыты над заключёнными приводили к их смерти.
— Ты опять сочиняешь!
— Слушай же! Даже большинство пленных не знают о медицинских исследованиях, — продолжал Томас, — А еще есть у нас такие камеры, куда приводят заключенных под предлогом помыться. Там им говорят, что сейчас они будут принимать душ и что им необходимо снять свою одежду и оставить на полу. Но вместо освежающего душа, пускают смертельный газ, а затем наш крематорий дымит целыми сутками! – обнажив ряд желтых зубов, заулыбался Томас Адлер.
— Нет! Это уже слишком. Твоя фантазия и ложь переходит все границы. Мы же не садисты, Томас!
— А разве тут идет речь о садизме? Это же преступники и недочеловеки! С ними даже заговорить тошно!
Мартин не ответил. Охранники дошли до развилки и разошлись.
— Увидимся вечером! – прокричал Томас, удаляясь.
— Увидимся. – едва слышно ответил Мартин.

***

Мартин смотрел на вздымающийся дым крематория, вверх, туда, где на полпути к небесам пепел начинал свой путь обратно на грешную землю. В мягких лучах закатного солнца, за пять минут до мрака, ожидали коменданта сотни людей в полосатых робах, но вместо него, подошел помощник и начал перекличку. Мартин хотел еще раз взглянуть на того парня, каким-то чудом воскресивший в нём запертые за стальной дверью воспоминания. Мартин слушал имена, но вот уже строй подходил к концу, а парень не объявился. «Если его здесь нет, — думал Мартин,—  то, что из сказанного Томасом могло с ним произойти?». По спине пробежал озноб. С другими заключенными могло случиться то же самое или хуже, но Мартина заботил только тот подросток. Кто-то ему рассказывал, что каждый день в мире умирает более ста пятидесяти тысяч человек – две секунды – смерть, и это, причем в мирное время. Но мало кого заботит, пока это лишь обезличенные цифры. А вот гибель близкого, известной личности или единоразовая смерть десятка человек при аварии, это уже трагедия, о которых пишут газеты, говорит радио. Но что такое плюс, минус десяток человек к ста пятидесяти тысячам, стабильно умирающих ежедневно? Если быть честным, подумал Мартин: каждый день – траур.
Мартин услышал знакомое имя. «Он жив!». Но парень стоял далеко, зато прямо под ярким фонарем. Однако ум не давал ответа. «Кто это? Помнит ли меня он? И при каких обстоятельствах…»
Мартин пробивался сквозь устало бредущую к баракам толпу. Вот уже он отчетливо видел рану на голове подростка, протянувшуюся ото лба, до самого затылка, со свежей запекшейся кровью. Подросток свернул за угол барака, и преследователь перешел на бег, и по пути снес с ног пару истощенных заключенных лишь слегка задев их плечом. Подросток зашел за угол, и Мартин последовал за ним.
— Я ведь тебе говорил, что это не всё! – хриплым голосом, грозно проговорил незнакомый заключенный. Он уселся на грудь, лежавшего на сырой земле подростка.
— Ничего я тебе больше не должен, — ерзая под ним, ответил он. Голос подростка, не показался Мартину знакомым.
— Тебе этого мало да? — заключенный ткнул указал на рану, — могу еще полоснуть! – в его руках появилось самодельная заточка. Подросток начал сопротивляться, но незнакомый заключенный крепок сжал его руки между ног.
— И вышел он на другой день, и вот, два еврея ссорятся; и сказал он обижающему: зачем ты бьешь ближнего твоего? — подойдя, словно пастор, сказал им Мартин.
Обижающий резко обернулся, и бросил лезвие, при виде охранника с винтовкой. Он скатился с подростка и сам припал к земле.
— Гер охранник, только не убивайте, — взмолился он, без доли былой дерзости, — всё этот щенок, — указал он пальцем на подростка, — понимаете он…
— Заткнись и проваливай, — не желая слушать оправданий, сказал Мартин, — а ты, — он кивнул на подростка, — останься. — Незнакомый заключенный незамедлительно встал и покинул то место.
— Встань, — скомандовал Мартин, тщательно скрывая радость, что наконец до него добрался — Расскажи, как ты сюда попал? – парень удивленно посмотрел на него.
— Пару лет скитался по стране, пока меня не поймали.
— А до этого?
— Что? – переспросил парень.
— До того, как ты начал скрываться, где и кем ты был? – скалясь, спросил Мартин, и подросток сделал шаг назад.
— Еще ребенком я учился в религиозной еврейской школе, тут, в Мюнхене. – его голос стих, вместе с дыханием охранника. Глаза Мартина открылись. Замок спал с дверей памяти. Хрустальная ночь, беспокойная и шумная. Погромы, грабежи или как принято называть «Народная месть». И этот парень. Тот пухлый ребенок, который сбежал. Его испуганные, но полные решимости выжить глаза — вот что запомнил Мартин. А сейчас? Худоба отлично замаскировала подростка. Глаза еще не покинул дух жизни, но смирение постепенно обволакивало его.
— Что вы со мной сделаете? – спросил парень.
— Ничего. Иди, — сухо ответил Мартин. Мальчик из религиозной школы Мюнхена, с опаской повернулся, оставив охранника за спиной, и медленно пошел.
— Эй, подожди, — крикнул Мартин ему вслед, тот остановился, и вжался худой шеей в костлявые плечи.
— М?
— Прости меня, если сможешь. — Ему показалось, что парень кивнул и затем, ускорив шаг, он ушел прочь. Мартин тяжело вздохнул и посмотрел вверх, на небе сияла полная луна.

***

— Да нормально всё, правда, — отвечал Мартин, натужно улыбаясь. Он стоял на выходе из родного дома с двумя набитыми продуктами сумками. Мать не унималась и продолжала расспрашивать.
— Точно? Кормят хорошо? Там не опасно? А условия?
— Всё хорошо, мам, считай военный, но не на фронте, Я всего лишь в шестнадцати километрах от вас.
— А для меня, словно в шестнадцати тысячах, — сказала Селма, — Там же все эти заключенные, преступники, ненормальные. 
— Мам, у меня оружие, а по периметру вышки с охраной, к тому же, заключенные довольно обессилены и... – он прервался, чтобы не сболтнуть чего лишнего. Большинству лагерь представлялся как обычная тюрьма. Да, тюрьма с крематорием и строгим режимом, ни для кого это не было уже секретом, но более того было неизвестно.
— Обессиленные, потерявшие надежду люди, порой самые опасные, – сказала Селма. — Ты часто теперь будешь приезжать?
— Не знаю. Но чаще. Раз в неделю, или в две. Теперь, когда я там освоился, мне это позволяют.
— Это прекрасно. В доме часто так не хватает мужчины.
— Эй, мам, отец еще найдется. Я уверен.
— А я совсем не уверена, — тихо сказала она и посмотрела на сына, — Так, приедешь, курицу съешь в первую очередь, а то пропадет, вон какая жара стоит, — Селма указала на улицу, где над раскаленной дорогой дрожало марево. — И съешь сам, а не делись со своим этим стариком приятелем!
— Томас не такой уж и старый, — усмехнулся Мартин. 
— Ты сам называл его старым.
— Ну, для меня все старые.
— Ну, спасибо, сынок.
— Ма, я же не…
— А, Роза.
— Мартин! Ты же не собирался уже уходить? — спускаясь по лестнице, спросила Роза, одетая в просторное платье, в котором был почти не заметен живот.
— Нет, конечно. Пока не взгляну напоследок на свою прелесть, никуда не уйду, —Роза хихикнула в ладошку.
— Звучит слишком слащаво для грозного охранника, — сказала Роза, подойдя вплотную к жениху. 
— И ему разрешается порой быть простым человеком.
— А ты изменился, — Роза провела ладонью по копне его темных волос, и Мартин почувствовал, как пробежала приятная дрожь по всему телу.
— Это плохо?
— Ни плохо, ни хорошо. Просто, кажется, ты стал взрослее.
— Эй, мама, слышала? Я уже совсем взрослый!
— Пора бы вам уже обвенчаться, взрослые мои. Я знаю одного священника, он может сделать всё быстро.
— Мам, я же тебе говорил. Сначала должны быть готовы документы, разрешающие вступить в брак.
— Придумают же! Еще лет десять назад такого не было. Если два человека любили друг друга, они просто шли, и заключали брак. А это всё…
— Такие сейчас порядки, уж прости, — пожав плечам, сказал Мартин.
— Не дело беременной не замужней ходить, — пробормотала Селма, словно старуха пуританка.
— Это ничего, — повернувшись к будущей свекрови, сказала Роза, — я сейчас всё равно почти никуда не хожу. Мартин, — она снова обратилась к жениху — здесь такая тоска без тебя!
— Да, мы с тобой умели загулять в своё время.
— Это время было всего полгода назад…
— А как будто бы больше, намного больше.
— Я могу переехать в этот городок, Дахау, снимем там жилье и тогда будем вместе каждый день.
— Нет! – воскликнул Мартин, и женщины удивленно посмотрели на него. Мысль о том, чтобы растить ребенка возле лагеря и труб зловонного крематория вызвало отвращение. — То есть, зачем? Я скоро продвинусь по службе, и смогу каждый день приезжать вечером домой, в Мюнхен. А что тебе этот Дахау, так деревня.
— Лучше в деревне с тобой, чем одной в городе, — произнесла Роза и смиренно опустила голову.
— А когда-то ты и видеть меня не хотела.
— Считай ты взял меня своей настойчивостью, — вздернув вдруг нос, ответила она.  «Если бы дело было только в этом. Ведь я для тебя, последняя связь с ним. Не уйди брат на фронт и всё было бы иначе. — Мартин лишь улыбнулся ей в ответ, погладил её по щеке, и дотронулся до живота. — «Да и какая на самом деле разница».
— Я должен идти.
— Иди. Не надо растягивать момент расставания. Главное возвращайся.
— Эй, женщины, — сказал громко Мартин и поднял руки, — вы меня не за океан провожаете, всего лишь в пригород, максимум на две недели, не вешать нос, ну!   
— Мой маленький оратор, — усмехнулась мать.
— Ешьте хорошо, не перетруждайтесь, но дом держите в чистоте и порядке, — скомандовал он.
— Вот теперь я узнаю прежнего Мартина, —  торжественно сказала Роза.
— Иди, уже. Нам и правда пора бы заняться уборкой. Ушли те дни, когда Амалия делала всё за меня, доходы нынче не те, чтобы платить ей.
— Ничего мам, когда-нибудь и я буду хорошо зарабатывать, и мы снова наймем домработницу.
— Ты мне уже привел помощницу, сынок.
— А что же фрау Шульц, не хочет переехать к нам? Дом большой, на всех хватит.
— Моя мама предпочитает покой, — безразлично ответила Роза. Часы забили пять часов. Жара уже начинала идти на спад.
— Время! Через полчаса поезд. Дамы, — Мартин артистично отвесил поклон, — мне надо бежать.
— До встречи, Мартин, — попрощалась Роза и поцеловала жениха.
— Пока, Мозес, — сказала Селма. «Да, — подумал он, уходя, — тут я Мозес. Но там, в лагере, я могу быть только Мартином».

***

В жару в концлагере становилось еще тошнотворнее. Воздух был сладковатым, мерзким, тяжелым и тягучим. А запах завершал картину последним штрихом, который не могла передать ни одна фотокамера. С трудом дышалось и в бараках, где вместо двухсот человек, на которые они рассчитаны, селили до тысячи. Рядами стояли трехъярусные кровати, сдвинутые вплотную друг другу, на которых днем запрещалось лежать, а ночью сложно уснуть, однако ценные часы сна, были той потаенной дверью для побега от действительности, что еще не отняли.
Мартин шел к воротам в концлагерь. Требовалось сопроводить новых заключенных. Неприятные мысли он старался заглушить, напевая песню. Но вот последняя строчка в пятый раз молча пропета, и магистрали мыслей оказались пусты. «И откуда они их столько берут? — задался он вопросом, когда из грузовиков стали выходить прибывшие, в еще своей нормальной, гражданской одежде, испуганные, но не подавленные. — Ах да, ведь такие как я, работают неустанно, а когда все вместе, получается без перерыва и сна, как один организм, что сам себя по кусочку разрушает, считая инородным телом всё, что сочтет таковым. Точно нерадивый врач, что вместо лечения гайморита делает ампутацию всей головы. И я, один из зубьев ампутационной пилы».
Новоприбывших вели в барак для осмотра, и заполнения личных карточек. Мартин это уже проходил – очереди голых тел, мужчины и женщины, все вместе. Офицер с серебряной ручкой задает каждому одни и те же вопросы: Имя, фамилия, возраст, вероисповедание и так далее. Потом каждому нашьют на воротничок треугольники, согласно личному делу и отправят в новую, нелегкую жизнь. Но, сегодня, к счастью, Мартину не придется при этом присутствовать. Его и тогда смущали обнаженные женщины возрастом годящиеся ему в матери и бабушки, а, казалось бы, более приятный вид молодых нагих девушек угнетал еще больше, зная, как скоро здесь увянет их красота.
  Мартин сопровождал с другими охранниками новоприбывших, слабо представляющих, что будет дальше людей. Одна женщина в бежевом платке на голове завязанном «по-голливудски», и в длинном ситцевом платье в ромбик от которого рябило в глазах, посмотрела на Мартина. Она была ухожена и опрятна, резко выделяясь в окружении лагеря, словно приезжая заграничная актриса. Мартин отвел взгляд от толпы, мысленно радуясь, что сегодня не придется видеть их всех голыми. «А вот Томасу, уверен, это нравится», — подумал Мартин, решив, что сегодня обязательно у него об этом спросит, хотя такое, Адлер обычно рассказывает сам.
Подул сухой горячий ветер и поднял столб пыли. Мартина снова поймал на себе пристальный взгляд карих глаз женщины в бежевом платке, из-под которого виднелся локон осветленных волос. Он сделал вид, что не замечает её, но странное чувство тревоги не покидало груди. «Наверное, цыганка, шепчет проклятия», — подумал Мартин, хотя никогда не верил в это. Женщина в платке так и шла, без отрыва глядя через плечо на испуганного охранника, пока людей не начали заводить в барак для осмотра. Казалось, она изучила каждый участочек его лица настолько, что умей рисовать, без труда запечатлеет его портрет спустя долгое время. Напоследок Мартин снова посмотрел на женщину – в глазах её не было злобы, а тревога в груди, внезапно ушла, растворилась как медуза на солнце. От женщины веяло уютом, согревая приятным теплом и растекавшийся чуть ниже шеи, между лопаток. И когда женщина в бежевом платке и ситцевом платье в ромбик скрылась за дверью барака, он продолжал чувствовать это тепло.
«Не хватало мне еще одного призрака», — придя в себя, думал Мартин, бродя в патруле. Но в отличие от парня из религиозной школы, лицо той женщины, ему было не знакомо, не память, а то странное чувство тепла, дало толчок к очередным потугам.  «И её пристальный взгляд, словно она меня знает. Может я когда-то увел её сына, ворвавшись в один из рейдов незваным гостем в их дом. И вполне возможно, её сын сейчас где-то здесь, совсем рядом с матерью, если конечно не развеялся в пепле на ветру». Он старался отбросить эти мысли, а в обед забыться в бестолковых разговорах в столовой.

***

— Мы, черт возьми, счастливчики, — сказал Томас Адлер, намазывая здоровенный ломоть масла на хлеб.
— С чего бы? — спросил Мартин, доедая свой менее царский обед.
— Да потому, мой юный друг, что наши соотечественники сейчас где-то далеко, воюют, кто в снегах, а кто в пустыне, без нормального пайка и ночлега, в окружении орд дикарей. А посмотри на нас! — он демонстративно провел рукой с куском хлеба по столовой, — сыты, одеты, в тепле и опасности почти никакой, а если кто из Мюнхена, то и до дома рукой подать.
— Мне иногда кажется, что взамен этой роскоши, мы отдали свои души, — сказал один молодой охранник, сидящий напротив Адлера.
— Эй, что ты тут развел про души? Ты ведь здесь только потому, что не взяли на фронт, болен чем-то, да? — Молодой охранник резко встал, скрипнув стулом по полу, и не доев суп, вышел из-за стола.
— Я жизнь прожил, — повернувшись обратно к Мартину, сказал Томас, — и при империи, и при республике и мне комфортнее всего сейчас! Наконец-то служивый человек может быть спокоен! – словно тост сказал Адлер и поднял бутерброд, точно бокал с вином и разом его умял.
Вторая половина дня. Набежали облака, и жара понемногу спала. Мартин патрулировал по внутреннему периметру лагеря, предвкушая конец смены. Скоро он опять поедет домой, а это значило на время отстраниться от происходящего. Уже не первый раз у него возникала мысль подать прошение на перевод в город, аргументируя это беременной невестой, и одинокой матерью. Но это значило застой в карьере, но теперь, он не знал, нужна ли она ему, или он просто желал одобрения отца. Но ни отца, ни его самого, прежнего Мартина — нет. Стала бессмысленна та гонка, что он вел с самых ранних лет. Вдруг мир его так уменьшился, ведь ни брата и ни отца, ни солидарности с товарищами (по крайней мере, искренней) не осталось. Он механически проживал день, безрадостно и бесцветно, и только по возвращению домой, в те редкие дни, глядя на Розу и на мать, понимал, ради чего продолжает держаться.
Заключенных вели на аппельплац на вечернюю перекличку. Мартин равнодушно шел мимо них, желая поскорее упасть в постель и забыться сном. В ушах гудел топот сотен человек, иногда среди сбитого ритма проскальзывали голоса, затухающие так же незаметно, как и возникающие. Он не думал об этих разговорах, пропуская мимо своего внимания, пока в фильтре сознания не застряло одно увесистое, точно самородок в сите золотоискателя слово.
— Мозес… — Он напрягся, услышав ненавистное с детства имя, но сразу выбросил из головы, ибо здесь людей с таким именем могло быть много как нигде больше. Это имя продолжало его раздражать, точно камень в ботинке – не смертельно, но хочется поскорее от него избавиться.
Снова кто-то позвал Мозеса, голос стал ближе. Мартину хотелось быстрее дойти до аппельплац, чтобы все замолкли. Но еще раз имя прозвучало прямо возле его плеча. Женщина. В еще чистой и не рваной робе поравнялась с ним и шла, глядя в упор. В ней Мартин едва узнал ту, что утром в бежевом платке и платье в ромб так взбудоражила его. Женщина, беззвучно шевеля губами, произнесла имя, и Мартина окутал страх. На лбу выступили капли пота, несмотря на то, что жара давно спала. Он хотел сделать вид, что ему нет дела до заключенной шепчущей, словно проклятие его настоящее имя, но глаза предательски выдавали его, бегая по всему, что могло отвлечь. До аппельплац оставалось совсем немного, но теперь это не утишало, ведь с ним останется беспокойная мысль об этой женщине шепчущей  «Мозес», а это еще больнее, подозревать, накручивать себе, чем знать наверняка. Мартин не выдержал, и, схватив за грудки, вытянул женщину из толпы.
— Чего уставилась? Кто ты вообще такая?
Мартин скалился, стараясь запугать, но женщина заулыбалась и рукой провела по его щеке.
— Мозес.
— Я не понимаю, о чем ты! — он говорил это, но глаза начинало щипать, как обычно бывает, кода сдерживаешь слезы, — Мартин, меня зовут Мартин, и всегда так звали! – не унимался он. Женщина сделала шаг назад, и влилась в толпу, шепнув напоследок
— Я знала. Знала, что ты жив, что найду тебя.



***

— Так вот как всё было, – сказал Мартин крывшись за бараком после переклички. Он присел, опершись на стену. Мария стояла над ним.
— Прости, я не должна была так поступать с тобой.
— Наверное, — ответил он и, откинув голову назад, стукнулся макушкой о стену барака.
— Точно. Мы могли бы и не спешить так, забрать тебя с собой, в Америку.
— Я теперь вообще не знаю, может ли хоть что-то быть «точно», — потирая место ушиба на макушке, сказал Мартин.
— А ты, знаешь, у тебя есть сестра Сара, — стараясь разрядить обстановку, сказала Мария.
— А еще у меня был брат Йозеф.
— Что? Селма всё-таки смогла родить?
— О чем это ты? Мы почти ровесники.
— Вот чудеса. Так и что с Йозефом?
— Погиб на войне.
— О, мне жаль, малыш.
— Не называй меня так. Ты меня не растила.
— Знаю, знаю! И бесконечно об этом жалею. Кто мог знать, что в этой стране дела пойдут таким образом, что ты не будешь знать правды о себе столько лет. Кто знал, что мать решившая вернуться за своим ребенком, будет сродни преступнику, отправлена, этими зверями за колючий забор!
— А тебя не смущает, что я один из этих зверей? – глядя исподлобья, спросил Мартин.
— Ты не знал, ты был в неведении и лжи.
— Да, как и многие из них.
— Мне нет дела до них. Ты мой сын, и я хочу восполнить всю ту любовь, что не смогла дать тебе.
— Здесь? Сейчас? — Мартин резким рывком встал и, пошатнувшись, чуть не упал, — Ты многого не знаешь об этом месте. Долго тебе здесь не протянуть. Да и как я смогу смотреть на то, как моя мать, пусть даже и бросившая меня младенцем будет голодать, валиться с ног от истощения, или того хуже… — он запнулся, чуть не рассказав о том, что ему поведал Томас. Мартин всё еще надеялся, что это не более чем домыслы Адлера, — Теперь всё стало еще сложнее! — сказал он сам себе, но вслух, — Я должен тебя вытащить отсюда!
— Всё же Мердеры воспитали тебя достойным человеком, — спокойно ответила Мария, словно её сын не сказал ничего страшного.
— Если я спасу тебя, может искуплю всё то, что натворил до этого.
— Нет. Это моё наказание. И я не позволю тебе рисковать собой из-за меня. Мне достаточно того, что ты жив и здоров.
— Нет, Нет! Я не могу теперь так. Уверен, можно провернуть всё законно. Перевести тебя на работу в более безопасное место. Да, точно! Я смогу!
— Ох, мой Мозес, ты так похож на отца. Такой же самоуверенный и бескомпромиссный. Но таким, больнее всего падать.
— Да, так оно и было, — Мартин посмотрел на часы, и вздохнул, — Пора. И тебе и мне. — Да, и… завтра встретимся, я принесу тебе что-нибудь из столовой. Паек здесь у заключенных совсем никудышный.
— Спасибо тебе. Я не могла о тебе заботиться, а ты всё же не бросаешь меня.
— Прекращай, сейчас расплачусь, — сухо сказал Мартин и пошел своей дорогой. — Кстати, — уходя, сказал он, — А ведь ты, скоро станешь бабушкой.
— Большего счастья мне и не надо, дорогой.
Мартин покачал головой и, собравшись с мыслями, пошел прочь, продолжая играть свою роль.
— Эй! – окликнул Мартина Томас, когда тот подходил к бараку охраны.
— Что?
— Я всё видел, — хитро улыбаясь, сказал он.
— Что?
— Всё. Ну и вкусы у тебя. Она и для меня старовата, а ты, юнец, пф! Тут столько молоденьких есть, а ты с той за бараком уединялся.
— Адлер, заткнись! Ты чего себе напридумывал, больной ты старик?
— Природа придумала, а я рассказываю, всё как видел. Спрятался с ней, а что дальше, догадаться нетрудно.
— Вот так твои бредни и рождаются на свет. Иди, спи уже. Вам старым нужен крепкий сон.
— Тебе виднее. Ты же тут спец по старью.
— Адлер, черт тебя дери, у тебя что, зубы лишние? – злобно сказал Мартин, но Томас ехидно улыбаясь, забежал в барак. Мартин выдохнул и решил, что пусть будет его, Томаса мерзкая правда, чем та, опасная, что была на самом деле.

***

Третий день Мартин приносил Марии продукты, всё то, что можно было утащить за пазухой. Он даже обратился к Томасу с просьбой достать что-нибудь пожирнее да покалорийнее. Каждый вечер, после переклички на аппельплац мать и сын встречались в назначенном месте. Она ела и рассказывала про жизнь до эмиграции, про лавку его отца, сестру и жизнь в Америке. Мартин всё больше убеждался – это его родной человек.  Он всё слушал о той жизни, которая могла быть его собственной, но ускользнула в самые ранние годы. Но совсем мало рассказывала она о трех годах, проведенных в Европе, когда одна женщина решила вернуть сына, а на пути её стояло целое государство и война. Лишь ступив с корабля, на землю Старого Света начались проблемы, затем бега, случайные ночлежки и другие тяжбы.
— Но зачем?  Как тебе вообще пришло в голову отправиться в самое пекло? – спросил Мартин.
— Чувство вины, — отвечала Мария. — Оно преследовало меня все эти годы.
— Это безрассудство! Это просто случайность, что мы встретились здесь. Ты бросилась в самое опасное место, какое только можно представить, ради ребенка, которого знала всего три месяца!
— Станешь отцом, поймешь, — коротко ответила она, без тени сожаления о своём поступке.
— Право, осталось недолго.
— Если конечно быть откровенной, я не знала, что здесь всё так серьезно. Амрам говорил мне о таких местах как этот лагерь, но я не верила.
— Хочешь сказать, если бы ты знала наверняка об опасности, не поехала бы?
— Не спрашивай меня о таких вещах. Может быть, и не поехала, а возможно, с двойной уверенностью сделала бы это.
— Извини. У меня голова кругом идет, — Мартин закрыл глаза и запрокинул голову к небу, — Мой мир снова рушится и это слишком много для одного человека.
— Ничего. Всё наладится. Когда появится ребенок, у тебя будут другие заботы. Это, в каком-то смысле приземляет.
— А что будет с тобой? – он опустил голову и открыл глаза, — В любой день могут произойти ужасные вещи, и как я прощу себя за своё бездействие?
— В этом не будет твой вины, малыш, ошибку когда-то совершила я, и теперь несу за это ответ.
— Нет! Завтра утром я еду домой, и что-нибудь придумаю, а мама… мама Селма может, подскажет выход, у нас есть влиятельные знакомые. К тому же вы были подругами.
— Не знаю, считает ли она меня после этого подругой.
— Не думай об этом. Иди спать. Через два дня, надеюсь, я вернусь с хорошими новостями.
— Не рискуй понапрасну, Мозес.
— Следую примеру матери. Спокойной ночи.
— Спокойной, малыш.

***

Мартин ехал самым ранним рейсом в одном вагоне с несколькими стариками и женщиной с маленькой собачкой. Животное смотрело в окно, на проносящиеся мимо столбы электропередач, дергая крохотной головой вслед за ускользающим за стеклом видом. Старики в коричневых фетровых шляпах что-то тихо, но бурно обсуждали. Один из них прерывисто посматривал на Мартина, но прятал взгляд всякий раз, когда тот обращал на него внимание.  Проведя правой рукой по левому предплечью чувствуя мягкую легкую ткань, Мартин подумал – «форма, как много она сейчас значит. Старики ведь уже сделали все выводы обо мне, чем я занимаюсь, может быть, даже придумали мой характер. В чем-то их фантазии не сошлись, теперь спорят. И едва ли эти старики могут догадаться, какая правда, какой человек скрывается под этой одеждой. Да и не только ведь с формой так, — Мартин перевел взгляд на женщину с собачкой и оценил первые впечатления о ней. — Её вид балансировал между вызывающим и великосветским образом дамы, знающей себе цену. Она могла быть как женой губернатора, так и владелицей элитного борделя. Ей бы подошло дымить сигаретой с длинным тонким мундштуком, а лицо скрыть за черной вуалью. Так вижу я. А те старики наверняка увидят в ней бесстыжую куртизанку, другая женщина разглядит конкурентку. А кем является она на самом деле, можно только гадать, делать поспешные выводы, ведь это, намного проще, быстрее, ведь у нас совсем нет времени стараться понять другого».  — Мартин опустил взгляд на поглощенную созерцанием вида за окном собачку, — «А вот ей проще, она всегда в своей настоящей одежде. Быть может человек от того и более развит, чем они, животные, потому что притворяется. Ведь сколько нужно усилий, столько думать, чтобы лгать и выдавать себя за другого. Играть эти роли день за днем, противясь своей натуре, если она осуждаема или наказуема, противоречит традициям, сколько приходиться хитростей предпринимать с одеждой, поведением и разговором, даже с мыслями. И к чему это всё? Что бы карнавал продолжался. Если это костюмированный бал времен Людовика XVI, будь ты одет во фланелевую рубашку и простые штаны на тебя буду косо смотреть или просто вышвырнут вон.  И если в других странах, ты просто можешь пойти на другой карнавал, нарядится в того, кто тебе ближе по духу, то в нашей стране, карнавал один для всех. А выход с карнавала, ведет прямиком в концлагерь».
Старики-сплетники покинули вагон. На следующей станции Мартин вышел вместе с женщиной. Он пропустил её вперед на выходе, повинуясь воспитанию, и подумав, усмехнулся — «еще один предмет одежды этого нескончаемого карнавала».
Мартин аккуратно отоварил дверь и на носочках вошел в дом тихо словно вор. На кухне был слышен шепот закипающего чайника, и Мартин понял, что подоспел как раз к завтраку. Уже не стесняя себя в шуме, он пошел по скрипучему местами полу, и вальяжно заявился к столу.
— Доброе утро, женщины, — сказал Мартин, но осекся — на кухне была только мать.
— Доброе, дорогой, — ответила Селма, прихлебывая кофе из белой чашки с синим цветком на фарфоре.
— Роза еще спит?.
— А она в больнице.
— Что?! – выкрикнул Мартин, да так, что мать дрогнула рукой и пролила капли кофе на белоснежную скатерть, на ткани проявились коричневые островки.
— Ничего страшного, дорогой, — поставив чашку, сказала она, — просто пришло время.
— А разве еще не рано?
— Возможно, врач неправильно определил срок, — пожав плечами, ответила Селма, — это её первые схватки. Просто для предосторожности. Могут пройти еще многие дни до родов.
— Почему вы мне не позвонили?
— Это случилось пару часов назад, ночью.
— Понятно, — Мартин отодвинул стул, и сел, сложив пальцы рук вместе, — Значит, уже совсем скоро, да?   
— Очень. Даже не верится. Я скоро стану бабушкой
— Да, и не только ты.
— Ах, — махнула рукой Селма, — Майя вообще ко всему интерес потеряла после смерти Йохана, мне кажется, даже внук её не волнует. Но я-то, держусь, в самом деле! Мне без твоего отца тоже нелегко.
— Я не о Майе, — тихо сказал Мартин.
— А о ком?
— Я о Марии.
— Что еще за Мария?
— Не прикидывайся! – повысив голос сказал Мартин.
— Ты как со мной разговариваешь?! Я знаю много женщин с таким именем, но причем здесь хоть одна из них?
— Ты всё знаешь! И всегда знала, хватит врать! – Мартин ударил кулаком об стол.
— Прекращай! Объясни нормально, как взрослый человек, а не закатывай истерик, как в детстве!
— Я не истерю! Меня просто бесит, что в такой момент ты продолжаешь лгать, как и всю жизнь, вы с отцом это делали.
— Отца то ты чего вспомнил? Возможно, его уже нет в живых, прояви уважение! – строго сказала мать, но Мартин оставался при своём.
— Я жил, совершенно не зная, кто я, следовал противоречивым путем, а вы видели, но молчали.
— Сынок… Мозес…
— Вот именно, Мозес! И какой я после этого тебе сын?
— Ты, ты знаешь…
— Знаю. За день до исчезновения, отец сказал мне об этом.
— Прости, дорогой. Но разве это имеет значение?
— Еще какое! Ты вообще следила, чем я занимался последние двадцать лет? Кем был?
—Причем здесь это? Ты оказался под нашей дверью, больной и немощный, но мы приняли и воспитали как своего.
— Да! Но я имел право знать. Право знать, что я, —  он сделал паузы, чтобы набрать воздуха в грудь, и с трудом произнес, — из еврейской семьи.
— С чего ты это взял? В корзине с тобой, не было даже записки. Я никогда не знала кто твои родители.
— Хочешь сказать, ты не знакома с Марией Циммерман?
— Конечно, знакома, но она здесь причем… — Селма запнулась. Она всё поняла. — Так, ты… сын Марии… — прошептала Селма, и правда помутнила рассудок. Вспышка света, пробивалась внутрь, по закоулкам ума, меняло привычные вещи, стоило лишь взглянуть на них с другого угла.
— Отец знал это, — твердо сказал Мартин.
— Мне он ничего не говорил! Я клянусь!
— Я верю тебе. С трудом, но верю, — Мартин сел на стул и важно скрестил руки на груди, — Налей мне, пожалуйста, кофе, — сказал он.
— Это правда. Я не знала.
— Она сейчас в лагере, здесь, в Дахау.
— В лагере? За что?
— А ты как будто не понимаешь, — снова повысил голос Мартин, — не понимаешь, что ей достаточно просто быть той, кем она есть, чтобы считаться преступницей в этой стране.
— Когда её отпустят?
— Отпустят? – он поднял голову, — Выход оттуда только через трубы крематория! Ты не знала, а?
— Прекращай говорить такие вещи! У каждого наказания есть свой срок.
— Ты и, правда, не понимаешь, — он глубоко вдохнул, чувствуя горький аромат кофе, — Это не наказание, это уничтожение. Эти условия там, в лагере… они…
— Но тогда, что можем сделать для неё?
— Организовать побег, слишком рискованно, рискованно для нас всех. Но я думал о том, чтобы устроить её на работу в город. Если у Марии есть какие-то умения, это можно сделать вполне законно. У нас ведь еще есть какие-то связи?
— Без отца, это будет сложно сделать, дорогой.
— Понимаю. Но оставить её в лагере, зная, что там происходит, разве я имею право?
Селма задумалась, подперев рукой подбородок, до тех пор, пока искра мысли не разожгла в ней пламя идеи.
— Послушай. Кажется, я знаю выход. Еще тогда, двадцать лет назад, Мария весьма ловко управлялась с шитьем, с разными швейными машинками. Мы все приходили к ней посоветоваться насчет покроя платьев, ткани. А на окраине города есть одно текстильное предприятия, и там работают евреи на одного промышленника, конечно, почти за даром, но, если лагерь действительно так плох, как ты говоришь, это разумное решение.
Во тьме безысходности пробился робкий лучик надежды. Мартин расспросил Селму об этом человеке и, допив кофе, направился по названному адресу.

***

В старом промышленном районе города, арендовал помещение Хорст Шнайдер. Большую часть жизни, он руководил текстильной фабрикой, доставшийся ему от отца. А когда рынок освободился от множества еврейских ремесленных пошивочных, он организовал своё швейное дело, используя ткань собственного предприятия и хорошо заработал.  Одежду его фабрики носили многие горожане, ценя за невысокую цену, и приемлемое качество. Но не все знали, чьими руками, была она сшита.
На месте, где обычно сидит секретарь, никого не было. Мартин, пользуясь, случаем, постучал, и после приглушенного «Войдите» открыл дверь.
Хорст Шнайдер сыпал корм из жестяной баночки в большой стеклянный аквариум. Рыбки жадно хватали плывущие ко дну крупинки, широко раскрывая, словно в удивлении рты. Желтые, красные и полосатые, таких рыб не увидеть на рынках и в озерах Мюнхена. К стеклу присосалась улитка, а из затонувшего замка выплыл на обед пятнистый сом, важно шевеля усами.
— Доброе утро, Гер Шнайдер, — сказал Мартин, потирая вспотевшие от волнения ладони. Хорст не ответил, а только придвинулся к стеклу, наблюдая за питомцами. — Красивые рыбки, — произнес Мартин и только тогда Шнайдер обратил на него внимание.
— Разбираетесь?
— Нет, если честно.
Шнайдер разочарованно вздохнул и сел в кресло перед рабочим столом. Он посмотрел глубоко посаженными серыми глазами на Мартина и, потрясая правой рукой, спросил:
— На вас форма охранника Дахау. Я вас знаю?
— Боюсь, что нет, гер Шнайдер. Но вы правы, я из Дахау.
— Почему вас пропустил Гольц? Я не назначал вам встречи.
— Кто?
— Гольц мой секретарь, который, похоже, опять со своим больным желудком убежал в уборную.
— У меня предложение, насчет опытных швей из лагеря.
— Об этом я общаюсь с другими людьми, уж точно не с простыми охранниками, — строго сказал Шнайдер, — если на этом всё, то больше не отнимайте у меня времени.
Мартин стоял в растерянности и, раскрыв рот, большими глотками хватал спертый воздух кабинета. Последняя надежда, ускользнула, когда казалось что всё уже решено. Мартин повернулся к выходу. Из проема на него сквозь толстые круглые очки недовольно смотрел секретарь Гольц, подоспевший из уборной. Мартин сделал шаг и… захлопнул дверь прямо перед носом секретаря. Он сжал кулаки и разозлился на себя, вспомнив, всю ту упёртость, с которой шел по жизни, тем путем, что считал когда-то верным, а теперь, когда дело было действительно важным, вдруг покорно отступал. Мартин повернулся к Шнайдеру, и уверенно, как когда-то выступал с пропагандистскими речами, сказал ему:   
— Послушайте. Я не собираюсь поставлять вам толпы людей, как из корысти делают высокие чины. Мне лишь надо устроить одного конкретного человека. Не из-за денег, а только из личных побуждений. Что вы хотите за это?
— Вот как. Думаете, у вас есть, что предложить мне? – откинувшись на спинку кресла, сказал Хорс.
— Не так много, — ответил Мартин, — но если что-то понадобиться, я сделаю это.
— Меня это удивляет. Право удивляет, что охранник концлагеря так яростно вступается за заключенного. Должно быть, у вас там родственник?
— Нет. Это подруга моей матери, — ответил Мартин, но был напуган проницательностью Хорста.
— И она, правда, швея?
— Лучшая! Двадцать лет назад, они с мужем держали в городе портную лавку.
Шнайдер отлип от спинки кресла и поддался вперед, сложив руки на столе. В глазах сверкнул интерес.
— И как, говоришь, её зовут?
— Мария Цим…
— Циммерман, — закончил за Мартина Хорст.
Шнайдер закурил и предложил сигарету Мартину, но он отказался. Кабинет окутал дым, и некурящему гостю стало тяжело дышать.
— Я думал они уже давно в Америке.
— Так и было. Но Мария вернулась.
— И на кой черт ей понадобилось делать такую глупость?
Мартин пожал плечами.
— Так вы знакомы?
— Еще бы. Амрам когда-то закупал у меня ткань для своей лавки. А я, — Хорст незадачливо улыбнулся, но мгновенно стер улыбку с лица, — я всего лишь был влюблен в его жену.
— В Марию?
— Когда это было! – он нервно рассмеялся, и тлеющий пепел сигареты упал на стол, — Мне только исполнилось тридцать, когда Амрам начал сотрудничать с моим отцом. А после его смерти, Амрам продолжил работать со мной. И однажды Циммерман пришел с женой. С тех пор я потерял покой. Она был какой-то совсем иной, не как те женщины, с которым я был раньше. А ведь я пытался ухаживать за ней, но она была непреклонна и верна мужу. Да и какие вообще были шансы союза иудейки и католика пусть даже в те времена? Когда Амрам узнал о моем чрезмерном внимании к его жене, то перестал со мной работать, и связался с плохим поставщиком, думаю, из-за этого и разорился. — Хорст вдруг замолчал и изменился в лице. — Но это конечно в прошлом, — оправдывался Шнайдер, —  у меня давно жена и уже взрослый сын.
— Так вы сможете её вытащить? По старой памяти. Вы ведь уже не раз набирали к себе работников таким образом.
— Да, но мне никогда не приходилось заказывать конкретного человека из лагеря. Там просто находили нужных людей и присылали группой.
— А с этим разберусь я. Когда будите делать запрос, я сделаю всё, чтобы она оказалась в списках. Всё руководство и каждый охранник будет знать, какая она ценная швея.
— А вы, молодой человек, суетитесь за неё как за собственную мать, — заметил Хорст и гость смутился, — Как, кстати, вас зовут?
— Мартин.
— Хорошо, Мартин. Я сейчас конечно не сильно нуждаюсь в новых работниках, но, черт возьми, да! Я сделаю это, сам не знаю зачем.
— Затем, что вы её любили.
— Хотя бы ради того, что бы увидеть её еще раз, — сказал Хорст, не глядя на гостя, совсем позабыв, что ходит по краю, даже просто ведя такие разговоры.




***

Всё просто отлично! – воскликнул Мартин в ответ на вопросительный взгляд Селмы. Он прошел на кухню. Роза уже вернулась из больницы и сидела сейчас там же. Она посмотрела на жениха таким взглядом, что радость встречи сменилась неловкостью.
— Это правда? – прямо спросила Роза. Мартин посмотрел на Селму и та, молча, кивнула.
— Да, правда.
— Эта семья и так уже запуталась во лжи и тайнах, — строго сказала Селма, — мы должно быть честны друг перед другом, иначе нам просто не выжить.
— А что же будет, если узнают? – упершись локтями в стол, беспокойно сказала Роза.
— Не узнают, милая. Я играю в эту игру всю жизнь.
— Так что сказал Шнайдер? – торопливо спросила Селма.
— Ох, вы не поверите, — Мартин сел за стол, собираясь как следует почесать языком, но вдруг, его прервали.
— Он согласился, потому что был влюблен в Марию.
— Ты знала? – Мартин, удивленно посмотрел на Селму.
— Об этом все тогда знали, — засмеялась она, — Потому я и послала тебя к нему.
— Пусть даже и так. Теперь все решится. И как только мы вытащим Марию. Я уйду из лагеря и переберусь в город. Ведь у меня здесь молодая беременная невеста и одинокая мать, мне должны пойти навстречу.
— Дай бог, дорогой, дай бог, — Селма подала горячее на стол, и Мартин жадно принялся за еду.

***

Небо хмурилось тяжелыми серыми тучами, скрыв палящее солнце, невидимо плывущее на запад. Охранникам выдали плащ-палатки, хотя дождя еще не было. И теперь Мартин вместе Томасом стояли на аппельплац в ожидании помощника коменданта. Мартин прокручивал в голове свой идеальный план. Ему натерпелось встретиться с Марией, и рассказать обо всем, что узнал и обрадовать, наконец, доброй вестью.
С площади Мартина вдруг вызвали в контору. Требовалось расписаться в каких-то бумажках. Офицер что-то говорил о повышении и перспективах, но Мартину сейчас это было не интересно, и когда он пришел к месту встречи, Марии уже там не было. Он как ребенок топнул ногой и выругался, понимая, что теперь придется ждать вечера.
Смена тянулась очень долго. Мартин прокручивал в голове, как Мария отреагирует на то, что ей решил помочь старый знакомый, который добивался её сердца двадцать лет назад. Фантазировал о том, как все они заживут, когда это безумие закончиться.
После обеда время казалось пошло быстрее. В столовой Мартин нарочно поднял разговор о рвущейся подмышками форме, что было не редкостью, и заявил, что надо найти среди заключенных толковых швей. Томас высказал по этому поводу своё мнение, но никто уже толком его не слушал.
Вечер. За весь день лишь робко срывались с неба капли, но тучи всё так же грозно нависали над лагерем. На аппельплац все уже собрались к вечернему построению.  Раздался гром. Первый удар одновременно с началом переклички заглушил голоса и, многим приходилось повторяться. Небо раскатисто загромыхало, освещая площадь вспышками молний. Офицеры, охранники, и заключенные хотели поскорее покончить с перекличкой, чтобы не попасть под проливной дождь. Даже когда один узник запнулся, никто не обратил на это внимания и всё пошло своим чередом, дальше.
Перекличка окончилась быстрее, чем когда-либо. Дождя еще не было, но все спешно старались покинуть улицу, чувствуя тяжесть давящих сверху облаков. Мартин пошел в назначенное место, ожидая, когда подойдет Мария.
Циферблат был виден только когда молния холодным электрическим светом, на мгновение освещала, как фотовспышка его часы. Мартин нервно посматривал на время, а незримый небесный фотограф никак не могу получить нужный снимок, и всё снимал не жалея света, а гром, словно звук гигантского затвора сотрясал всё вокруг. Еще немного, и горе-фотограф разразится слезами. Оптимизм Мартина затухал, точно зарево уходящего на запад солнца.
«Да где же она!» — Мартин и уже набросил на голову капюшон: воздух запах дождем.  Первая капля приземлилась на плечо и разбилась на десятки более мелких, затем еще одна, и еще. Пока что дождь не оправдывал возложенных на него опасений и только робко, словно стеснялся, моросил.  Мартин уже хотел уйти в барак, оставив разговор до утра, как вдруг услышал позади легкие, аккуратные шаги.
Было совсем темно.  По силуэту сказать было трудно, кто это. Когда вспыхнула молния, он лишь успел разглядеть, что это был человек в такой же плащ-палатке, как и у него.
— А, это ты! – сказал знакомый голос из темноты, и силуэт сделал шаг навстречу, — а я смотрю и думаю, кому еще приспичило стоять в такую погоду возле третьего барака? А это наш постоялец Мартин. – Он подошел совсем близко и Мартин, наконец, различил его лицо.
— Томас, ты что, следишь за мной?
— За тобой? Нет. Про тебя я и так достаточно знаю. А о загадочном темном силуэте, за пять минуть до ливня, я ничего не знал.
— И что, теперь-то твои глаза открылись?
— Конечно. Это был ты, — гордо сказал Адлер, с важностью гениального сыщика, — А про тебя-то я знаю, что ты бегаешь к той старушке.
— Заткнись. Сам не моложе, — уже собираясь уходить, огрызнулся Мартин. Дождь усилился.
—  И то верно! Только можешь больше не ждать её, — Мартин остановился.
— Что? – он обернулся и взгляд упал на мерзкую ухмылку Адлера, мелькнувшую в свете молнии.
— Известно, что! На выходных весь этот отряд, – пальцем Томас указал на третий барак, — сопроводили куда положено.
Прогремел гром, но на этот раз не в небе, а в груди Мартина.
— Не говори чепухи! Меня не было всего лишь…
— Так что видел сегодня пепел? – не обращая внимания на разъяренный тон Мартина, продолжал Адлер, — Твоя старушка была где-то среди него.
В голове загудело, словно лопатой ударили в затылок, и Мартин сам не заметил, как руках оказалась тонкая шея Томаса.
— Да ты что бесишься, кхэ, — хрипя, говорил он, хилыми ручонками пытаясь разжать мертвую хватку.
— Заткнись, Адлер, заткнись лживый ублюдок! – На мгновение ум прояснился, и он осознал, что убийство сослуживца только усугубит положение, и разжал руки.
  — Я такой же охранник, как и ты! – кашляя, испуганно бормотал Адлер. К его лицу напором прилила кровь, и он стал жадно глотать воздух.
— Ты ведь это придумал? Что бы позлить меня, да?
— Нет же! Сам посмотри, если не веришь, кто там сейчас, все новенькие!
Мартин хотел присесть, но повсюду была лишь слякоть. В голове все перемешалось, словно упала полка с архивами, где каждая мысль, мотив и воспоминание лежали в строгом порядке, а теперь обратились в хаос.

***

Он лежал в темноте барака, среди храпа и сопения, а за окном продолжал идти дождь. Сегодня он не уснет. Мартин вспоминал её лицо, взгляд, который даже без знания о том, что она его мать, был особенным и успокаивал. И не давало покоя то, что он больше никогда его не увидит.
«Мозес, ты Мозес во всём виноват! Все, кто был с тобой близок — исчезают! Отец Вилланд, брат Йозеф и Мария. Ты проклятое дитя, ты жил не своей жизнью, рушил мир вокруг себя, как болезнь убивал всех, кто был с тобою рядом».
Сослуживец на соседней кровати услышал его тяжелое, прерывистое дыхание и шикнул. Мартин притих, но не притихли мысли, не заглушились чувства. Он так и лежал, не надеясь уснуть, и не зная, что будет делать дальше.

7.

Осень 1943-го. Ранним утром только начинал пробиваться свет. Сильный ветер, едва не сбивал с ног худого парня, вяло шагающего по перрону. Он только что сошел с поезда, но его никто не встречал, хотя обещан был приём. Он не стал ждать, и сразу же направился домой. Сев на автобус, парень показательно вывернул пустые карманы. Контроллер с сочувствием посмотрел на тонкое, как прут тело в солдатской форме, впалые щеки парня, уставшие глаза и позволил ехать бесплатно.
Он смотрел из окна на проплывающие улицы родного города. Что-то осталось неизменным, но многое — совершенно неузнаваемым. Вместо зданий – руины и пыль, лишь отдаленно напоминавшие знакомые места, а дороги изъедены ямами от постоянных бомбежек. Другими стали люди, поникшими и уставшими, как и он сам. Многие при малейшем шуме, со страхом поднимали головы в небо. На улицах стало еще больше людей в форме, чему он совсем не был удивлен, ведь война пришла к ним в дом.
Парень вышел за одну остановку от дома, увидев газетный киоск. Свежая бумага еще пахла типографией и он, не имея возможности купить прессу, взглядом пробежал по заголовкам. Они были более оптимистичны, чем окружающая действительность, но и в текстах проскальзывали нотки отчаяния и несбывшихся надежд, невзирая на всю мощь цензуры. Парень развернулся, и прошел оставшейся путь пешком.
Худшие опасения, к счастью, не оправдались. Его дом был цел, а во дворе все также росли кусты малины, хоть и были похоже на высохшие, торчащие из земли палки. На бывшем пустыре возле дома стояло недостроенное здание. Парень сделал шаг во двор и остановился. Беспокойство пронзило тело. Полтора года, именно столько прошло с того момента, как родные хоть что-то слышали о нём, а он о них. Теперь же за дверьми была неизвестность, и он сам, как призрак теперь должен был появиться из ниоткуда.
Он робко постучал в дверь, словно это был не его дом, а чужой. Долго никто не открывал. Парень хотел развернуться и уйти, но идти было некуда. Вдруг дверь открылась. На пороге стоял Мартин, в ночной пижаме, слегка располневший и отрастивший тонкие усы. Выглядел он довольно смешно, и вместе с усмешкой, на глазах нежданного гостя навернулись слёзы.
— Вам кого? — сонным голосом спросил Мартин.
— Тебя, негодник.
Мартин широко раскрыл глаза, а челюсть потянулась к полу.
— Йозеф?
— Йозеф, — ответил он и уже без доли стеснения шагнул в дом и крепко, насколько позволяла дистрофия, обнял брата.

***

— Быть не может, этого просто быть не может! – повторял Мартин даже когда Йозеф, сидя на кухне пил вместе с ним кофе.
— Но вот же я, перед тобой.
— Вижу, но поверить сложно. Я сам видел похоронное извещение с твоей фотографией.
— Ты больше веришь бумажке, чем своим собственным глазам? Как обычно, да?
— Нет. Ты многого не знаешь. У меня в жизни тоже были крутые повороты, и я изменился, но об этом потом. Расскажи, что было с тобой?
— Расскажу, но где остальные? С ними всё в порядке?
— А, мама и Роза еще спят.
— Роза? – Йозеф чуть не поперхнулся кофе.
— Я же говорил, что многое изменилось. И ты, кстати, стал дядей.
— Даже не знаю, смогу ли теперь я удивить тебя своей историей.
— Да куда уж тебе!
— Вмазать бы тебе сейчас, как в старые добрые, только как я ударю усатого дядьку?
— Рассказывай уже.
— А что рассказывать? Попал в плен с ранением. Увезли куда-то в Сибирь, в трудовой лагерь. Знал бы ты как там, в этих лагерях! – Мартин исподлобья посмотрел на Йозефа, — Холод жуткий, у нас такого не бывает. Письма писать не давали. А через год у меня началась дистрофия, а это фактически путевка домой. Мне повезло. Многих осудили на двадцать пять лет как военных преступников. Неделя поездом, пересадки, и вот, я восстал из мертвых.
— Во дела, — покачав головой ответил Мартин. Йозеф не стал рассказывать обо всем. Он не доверял брату, помня его как заносчивого, преданного идеалам нациста, опасаясь, что из русского лагеря попадет сразу в немецкий.
— А где отец?
— Пропал. Еще в начале войны. Мы не знаем, жив он или нет. Возможно, это связано с внутренними разборками в СС и Гестапо.
— Как это? Неужели никто не вел расследование?
— Послушай, давай не сейчас об этом! Скоро проснутся женщины, начнутся слезы и сопли, потому прежде… прежде я хотел попросить у тебя прощения.
Йозеф чуть не рухнул со стула. Услышать от него такое, было за гранью понимания. И Йозеф всё отчетливее осознавал, что брат и правда изменился.
— И за что же ты хочешь просить прощение?
— За свою слепоту.
— О чем ты?
Мартин рассказал ему всё с самого начала. Про отца, который открыл правду о нем, о службе в концлагере, о встрече с Марией, о её смерти. Сказать, что Йозеф был удивлен, значит не сказать ничего. Он вдруг встал из-за стола, и пошел к выходу.
— Ты куда?
— Мне надо прогуляться.
— Но скоро должна проснуться мама, и Роза.
— Вот именно. Подготовь их. Пусть для них не будет шоком чудо воскресения.
— Ладно. Я понял. Но всё же куда ты?
— Пройдусь, просто пройдусь на свободе.
Он уже обулся и открыл дверь, но услышал, как брат окликнул его.
— Эй, Йозеф, мне кажется, что война скоро закончиться, и не в пользу Германии. Что же будет потом?
— Что за пораженческие разговорчики, солдат? — уставным тоном сказал Йозеф и подмигнул Мартину, затем тихо закрыл за собой дверь.

***

В воздухе стоял запах пыли, не той что бывает в старых матрасах, а крупицы измельченного бетона и камня. Йозеф остановился возле одного из домов. Три стены были обрушены, а из четвертой, едва уцелевшей торчали искорёженные водопроводные трубы. Не меньше десятка мужчин и женщин, грузили в одноколёсные тачки труху, что была совсем недавно чьим-то домом. Возможно, они искали выживших, или хотя бы тела. Йозеф попытался поднять лежащий на периметре дома камень, но сил не хватило даже на то, чтобы оторвать его от земли.
Кто-то выбегал из дальней части руин, размахивая руками, и кричал. Четвертая стена покосилась и рухнула, за несколько шагов от рабочего, вздымая облако пыли и запуская снаряды мелких камней. Йозеф сделал несколько шагов назад, не заметив, как вышел на проезжую часть. В глаза попала пыль. Он принялся их протирать, но услышал гудок автомобиля, приближавшийся к нему непонятно с какой стороны. Глаза слезились, и мир превратился в одно серое пятно. Были слышны крики, шорох камней и рев мотора автомобиля, где-то совсем рядом. Вдруг кто-то отдернул его за рукав и затащил на разбитый тротуар.
Сквозь помутневшее зрение, разрушенный дом выглядел совсем как те руины на пустыре, где они в детстве с братом так часто играли. И тогда, то место было так загадочно и непривычно, в сравнении со скучными городскими зданиями, а теперь руины стали всего лишь одними из многих, и едва ли могли кого-то заинтересовать.
Йозеф перевел взгляд на человека, который только что вытащил его с проезжей части. Зрение постепенно обострялось, но пока Йозеф разглядел только, что перед ним стояла девушка с волосами, убранными в хвост.
— Спасибо, — спокойным тоном сказал Йозеф, не выражавший ровным счетом ничего.
— Ты… — ответила она, вместо «пожалуйста». Вдруг ладонь скользнула по его щеке, словно спасительница хотела убедиться, что парень настоящий, а не из воска или камня. Он попытался отдернуть руку, держащую его за рукав, но в тот же момент, зрение прояснилось как объектив камеры, точно наведенный на фокус. В мозгу произошла химическая реакция, от которой тело покрылось мелкой дрожью. Он захотел уйти немедленно, а может остаться возле этих руин навсегда. Противоречивость чувств бурлила как смола — густая, вязкая, обволакивающая. Он помнил, как в последний раз они расстались, но не знал, что она думает о нём сейчас. И тогда, смотря в её зеленые глаза, ответил очевидное:
— Да, это я.
Момент разорвал тяжелый гул моторов, все посмотрели в небо и засуетились, бросая свои дела. Йозеф оторвал взгляд от девушки и тоже взглянул вверх, где плыли несколько грозных крылатых точек — английских бомбардировщиков. 
— Опять. Только не сейчас! – сказала она, и обезумевшими от страха глазами уставилась на парня.
— Кейт, я… – начал, было, Йозеф, но девушка вновь дернула его за рукав и потащила за собой, сквозь толпу метавшихся горожан.
— Быстрее, быстрее! – кричала ему Кейт, но ослабшие в лагере тонкие ноги Йозефа, с трудом поспевали за ней. Гул становился сильнее, самолеты снижались, готовясь к атаке. Они забежали в один из домов. Лестница на верхние этажи была разрушена, а через дыру в крыше пробивался свет. Но вход в подвал, был цел, только дверь покосилась, болтаясь на одной петле. Они нырнули в темноту лестничного пролета, и быстро спустились в помещение, где при тусклом свете керосиновой лампы сидели люди. Йозеф не сразу узнал это место, здесь было много народа, и кучи каких-то вещей, ящиков, но когда он увидел в углу старенький патефон, всё встало на свои места. То самое место, с чего всё начиналось. Рядом снова была Кейт.
У стены на диване, лежал король танцев, сам учитель Вигга. Он беззаботно дремал, сложив руки на груди, словно был совершенно равнодушен к происходящему. Йозеф опустил взгляд и увидел, что у него нет одной ноги. Вместо неё свисала пустая штанина. Он не помнил, была ли это именно та нога, которую Вигг вечно повреждал, называя это своим проклятием, но теперь, похоже, проклятие закончилось.
Йозеф почувствовал, как Кейт прижалась к нему, и в этот миг показалось, будто не было никакого расставания длинною в несколько лет.
— Я хочу всё объяснить, — начал Йозеф, когда вдруг все затихли, прислушиваюсь к тому, что происходит наверху.
— Не надо ничего объяснять. Лучше скажи мне, когда война закончится?
— Закончится? Совсем недавно, я думал, что для меня она уже окончена, но оказалось, что нет.
— Но мы ж теперь вместе. Переживем, правда?
— Обязательно, — ответил он, — скоро все кончится, и мы с тобой снова станцуем как раньше.
Йозеф думал о брате, открывшийся ему с совершенно иной стороны, о Розе, несмотря на все свои протесты вышедшей за Мартина, и о маме, сохранившей стойкость, потеряв мужа и считавшая, что её сын давно мертв. «Надеюсь, — подумал Йозеф Мердер, — сегодня мы еще обязательно все увидимся». С улицы послышались первые удары и взрывы. По стенам пробежала дрожь, а с потолка посыпалась известка. «Да, мы обязательно увидимся».