Маша Саша

«Срочно представить в отдел наробраза сведения о своём отношении  к Советской 
власти и её начинаниям в области просвещения, с изложением своих политических 
и педагогических взглядов. Не предъявившие в недельный срок, будут уволены.»
                (из распоряжения председателя УНО 1929г.)



      И вот настал этот день. За окном, скуку;жившись жухлой травой, стыл, подмерзая лужицами на мостовой, тринадцатый революционный октябрь. Обнажонные кусты сирени прятались в резных палисадниках.  Холодный ветер давно оборвал листья с деревьев и, забытые праздничные плакаты с заборов.  Дворники старательно смели всё это в кучи вместе с белыми квадратиками агитлистовок, которые в Майские и Октябрьские праздники непременно разбрасывали с крыш домов в толпу демонстрантов. Улицы, потеряв праздничные украшения, сквозили опустевшими дворами. Булыжные мостовые , широко раскинувшись фасадами особнячков, манили на все четыре стороны в темневшие  лесные дали.  Город не спешил принять приглашение. Город привык к холмам, приютившим его, и к небу, менявшемуся под настроением погод. Позабыв праздничную суматоху, он жил размеренной трудовой жизнью, наполненной заботами и радостями  горожан.
          Деревянный двухэтажный дом, принадлежавший когда-то купцу–лесозаводчику Громову, стоит в начале Ленинского проспекта, за ручьём на берегу реки.  В этом доме живу я с сестрой и братиком – он такой маленький, что сам ещё не умеет ходить, а только ползает и плачет, и мама, почти всё время носит его на руках. А папа всегда на работе и дома бывает редко. Наверное он разыскивает тот загадочный(для меня загадочный) кол, о котором тётя Маруся – мамина сестра, сказала как-то маме: «Ой, Мария, где-то кол забит на вашу семью! Не доведёт до добра его эта работа, ой не доведёт!». А бабушка сказала: «Типу;н тебе на язык, Манечька, сплюнь и перекрестись!» «Ище чиво!» - закинула чёрную  косу за плечи Манечка: «Это пережиток царизма, а я комсомолка!».  И я поняла, что креститься – это плохо, а «комсомолка» – хорошо. Мне очень нравилась моя тётя Манечка, и я, при случае, пыталась так же независимо тряхнуть головой.  А ещё мне нравилось ходить в гости к бабушке.  Бабушкина квартира в этом же доме на втором этаже. В бабушкиных комнатах, почти всегда так тихо, что даже слышно как часы отсчитывают время. Время мерными каплями стекает с чёрных стрелок в эту тишину: кап-кап, кап-кап – падают секунды на большой овальный стол посреди гостиной, на стулья в белых вышитых чехлах. Время от времени тишину нарушал жёлтый круглый маятник настенных часов, прятавшихся за фикусом. А раскидистый фикус из широкой голубой кадки, наполненной рыхлой землёй, осторожно тянулся к своему зеркальному отражению, ярко зеленевшему внутри огромного – от пола до потолка, зеркала. По утрам бабушка бережно обтирала  влажной тряпочкой глянцевые твёрдые листья и сбрызгивала их водой: «Чтобы им легче дышалось». Слева от зеркала поблескивает, чисто вымытыми стёклами, окно. На прозрачном его полотне, меняющем цветовую гамму в зависимости от времени года, навечно застыла, белевшая за рекой на вершине горы Сретенская церковь. Тяжёлый в синем бархате альбом, набитый  фотографиями, лежал, храня память времени, на маленьком столике рядом со стопкой газет, дробящих это время на события, лозунги. Газеты приносил почтальон Ёсип Залмыч. «Мадам!» - кричал он ещё с дороги: «Ваша прэ;са!»
          Обычно я  забиралась с ногами в мягкое большое кресло у камина, бабушка наставив самовар, брала в руки вяза;нье, садилась рядом, и рассказывала мне сказки. Таких сказок я потом больше никогда не слыхала. Потрескивали-горели дрова в камине, играло пламя, гоняя тени по стенам комнаты; легонько позвякивали спицы в бабушкиных руках. Голос у бабушки мягкий, ласковый: «…Аврора раскинула алую скатерть и Солнце  золотой ковригой выкатилось по ней прямо на бирюзовое блюдо небес, одаряя Божьим светом  Ясный день.  И красавица Ночь почернела от зависти к избраннику. Когда же Светлый День, оставляя за собой синие тени, ушёл за окоём, а жаркое солнце, медленно тая, скатилось по вечерней заре и упало в холодные глубины Онего, Ночь осторожно…». И я замирала, душа моя трепетала. Я вся была в ожидании чуда! Я жила в этой сказке то лебедем белокрылым, то золотой краснопёркою-рыбой плескалась в потоке таинственно звучащего голоса: «…ночь осторожно прокралась в небо и раскинула свой звёздный плащ. А потом на крыльях волшебного сна тихо опустилась на прекрасную Землю. Склоняясь над колыбелями, пела она шёпотом рапсоды снежные, и дарила людям волшебные сновидения, навивая пёструю нить небылиц на веретено лунного времени. И замирала душа человека, и прозрачным мотыльком трепетала в призрачных лунных потоках. Луна печально улыбаясь, слушала обещания ночи, и осыпалась серебристой пылью на затихшие леса, заснеженные поля, застывшие озёра. И было спокойно и тихо под древней луной Обоне;жья». Голос затихая, уплывал куда-то за окоё;м, и сон слетал ко мне сказочной птицей Цэре;рой, и я засыпала. Иногда бабушка брала гитару, и пела, задумчиво перебирая дрожащие струны: «Гоо-рят дроваа в кми-нее, дого-раа-ая…». «Дак, это же про нас!» - удивлялась я: «Да, бабушка?!». Она загадочно улыбалась: «Одна я в ком-нате с заве-шэн-ным окно-ом…». И я затихала, глядя в огонь.  «…аа за о-кно-м метель свире-по завы-ва-ее-т. Ах, ми-лый друу-г мне грус-тно быть о-д-ноо-й». Мне тоже становилось грустно-грустно, и к концу  романса я начинала подшвыркивать носом, вздыхать, ёрзать. Бабушка откладывала гитару, обнимала меня и говорила: «Не пора-ли самоварничать, а?» Иногда она рассказывала о своём прошлом «… при эполетах, у боку шпага – это как сватали-то миня… Потом-то? Ну,  потом дед с большевиками спутался, а то как же без ево! – лёгкая улыбка скользит по лицу бабушки, в глазах – печаль.   …видала, а как же,  и к нам бывал, да обыкновенный студент, картавый,  малинький, рыжый, ну што неправда, это уж потом он облысе;л, дак страной править - не сапоги дёктем мазать…ну это ещё когда,  это ещё  Васёнку -четыре годика было, а Фёдору да Арсе;нке - лет по восим-де;сить, а Тасе;йка годовалая…   от самой Казани по Большому Сибирскому тракту в санях - шэсть возов разрешили взять… а зима, метели… в декабре десятова году добрались в Вытегру-то…». Мы сидели обнявшись у камина . Я слушала её, глядя в жаркое пламя, и представляла себе, как их «разутых-раздетых, голодных», дрожащих от лютого холода, везли на дровнях по мёрзлой дороге, и жандармы, конвоировавшие усло;нцев, подкармливали их, жалея.  И я , размазывая по щекам слёзы, прижималась к бабушке. «Ох ты, слезомойка ты моя, да что ж ты всё плачешь-то, солнышко моё?» - утирала мне сопли бабушка: «А, ну-ка, где у нас самоварище!?»  Вечер, как всегда, заканчивался чаем, и я уходила домой, потому, что детское время на часах истекало. Однажды я, чтобы продлить сказочный вечер, забралась в часы (часы стояли за фикусом, на полу - большие как шкаф) и  я остановила маятник. «А как же солнышко завтра проснётся, если часы  не идут?» - строго посмотрела на меня бабушка. Больше я никогда не пыталась остановить время, и оно текло, торопилось, бежало, и стрелки часов сходились на девяти, намекая что пора детям спать. Наступала ночь. А время текло дальше, время капало минутами; минуты сочились и падали кап, кап, день-ночь…день за днём, день-ночь-день…
        И вот настал ТОТ день. В тот осенний день бабушкина квартира выглядела торжественно-нарядной – бабушкина квартира ждала гостей. Запахи празднества, вытеснив все прочие – более привычные, будничные, выплеснулись через порог высокого крыльца в соседский сад и плыли над рекой, и таяли в холодном сером небе. Большой овальный стол сегодня, как говорится, ломился! Сегодня с него сняли бархатную, тяжёлую с бахромой салфетку и накинули белую крахмально-хрустящую скатерть. По средине стола ярким маком алел круглый брусничный пирог. На ягодной россыпи его красовалась надпись  ; Маша + Саша ;. Слева, в прозрачном кружеве карамельной зелени, прятался маленький шоколадный домик с высоким крылечком и золотым петушком на крыше; крошечные яблочки красного монпасье; свисали над голубым озером -  низенькой овальной вазочкой с волнистыми краями-берегами и  стайкой  замерших там золотых рыбок. И яблоки! Настоящие яблоки, крупные, розовощёкие! Они казались мне огромными сверкающими каплями волшебной росы, скатившихся с букета физа;лиса, ветки которого огненным фонтаном выплеснулись из высокой узкой вазы, и жаркие сердечки его цветков яркими китайскими фонариками горели над множеством салатниц, вазочек, тарелочек, наполненных снедью. Источая дразнящие запахи, нагоняя аппетит, розовели аккуратно уложенные кружочки краковской колбасы; на сырных нежно- молочных квадратиках, в жёлтых, из русского масла, розанчиках краснели клюквинки; жирная селёдка удивлённо глазела из-под белых луковых кудрей на затейливые морковные цветы, украшавшие крутые горки разнообразных салатов; а под зелёным кустиком укропа весенней лужайкой цвёл винигрет. И, конечно же, украшением стола были пироги пышные, румяные: закрытые с начинками, и рыбные расстегаи, и открытые сладкие ягодники – они пахли ванилью и сдобой. Пироги бабушка пекла - как никто! Сейчас она внесла в залу прозрачный кувшин с клюквенным морсом, поставила на стол, поправила скатерть; глянула в зеркало, пригладила седые волосы, собранные на затылке в тугой узел. Синий мелкими розами кашимировый платок на её плечах дополнял праздничный наряд:  серая, тонкой вязки кофта, синяя, длинная  до полу юбка с обо;рами, и высокие – по колено, чёрные ботинки на шнуровке, на небольшом каблучке. Бабушка оглядела стол, что-то переставила.   «Маминька, присядь, отдохни – всё хорошо!» - обняла её за плечи Танечка, усаживая бабушку на стул рядом с моей мамой.  У мамы на руках, как всегда, Толик. Мамины сёстры Шурочка и Манечка-маленькая (а Маня большая, т.е старшая – это моя мама) заглядывали в окна – не идёт-ли кто ещё. В доме ждали жениха.  Тётя Таня (Танечка, называли её в семье), самая красивая  из моих тётушек – всегда одевалась со вкусом, как у нас говорят. Сегодня на ней была длинная белая юбка-плиссе, белая крепдошиновая кофточка со множеством перламутровых пуговок-горошин и туфельки на французском(рюмочкой) каблучке. Туфельки для своей Тасеньки сшил дядя Тима сам.  Он всё умел: что сапоги сшить, что дом смастерить, он и гармонист, и охотник…  «На все руки от скуки! Не сапожник а художник!» - нахваливал свояка мой отец, любуясь, в очередной раз ладно сшитой обувкой руками дяди Тимы. Усадив бабушку, Танечка слегка крутнулась на каблучке, состроила пальцами «козу» Толику, отчего тот весело пискнул и что-то залопотал по-своему. «Спой, доченька, потешь моё сердце!» - бабушка подала Танечке гитару. На длинной шее гитары пышным бантом голубел прозрачный шарф. Я всегда думала, что это о нём, об этом шарфике пели: «Крути-тся, вертии-тся шарф гоо-лу-боой…».  Бант вздрагивал и трепетал легкокрылым голубым мотыльком, когда нежные  танечкины пальцы перехватывали аккорды. Я сидела в просторном мягком кресле в углу под фикусом. Кресло это стояло здесь, наверное, ещё со времён купца Громова – так я думала. Кресло было громоздкое на квадратных ногах, а на его спинке, в замысловато закрученных вензелях легко просматривалась буква «Г»
      Под окном послышылся смех, говор, и среди мужских голосов, родной отцовский басок. Я выжидающе уставилась на дверь. Гости ввалились весёлой шумной гурьбой со свёртками в руках. «Подарки разверните и вон на тот стол!» - скомандовала Шурочка, забирая свёрток из рук дяди Васи – папиного брата. «Ух, генерал ты мой, Шура-Нюра-Аннушка!» - обнял её тот, поцеловал и подошёл к бабушке: «А это Вам, мама!» - галантно поцеловав её руку, подал изящную коробочку, в которой оказались яхонтовые бусы. Дочери осторожно, боясь рассыпать, рассматривали прозрачные янтари, примеряя их на шею смущённой маминьке, а тётя Шура(Александра-Шура-Нюра-Аннушка), гордясь своим мужем, нежно улыбалась, глядя на него влюблёнными глазами. «Ну-у и Ваась-ка, нну, Васька-кот!» - одобрительно причмокнул губами мамин брат (тоже Василий, я их так и называла Вася-папин, и Вася-мамин): «Всех обошёл!» - весело щурится мамин. «Ан, нет!» – опустился перед бабушкой на колени дядя Тима, держа в руках меховые домашние тапочки: «Примерим!» - улыбается он, расшнуровывая ботинок на бабушкиной ноге. «Хоссподи!» - всплеснула руками бабушка: «Мех-то медвежэй! Кагда ты Ти;мушка, и успиваишь? Милушко ты маё, залатыи тваи ручиньки!» - целует она зятя, любуясь на свои ноги в мехах. «Сам и до;был, и скрои;л!» - довольный похвалой, милушко развернул второй свёрток, и в руках его заструился, лаская взоры, огненно-рыжий мех. Лису с лапками, чёрненьким носиком (носик, и правда, остренький и хитренький, как на картинках) я видела в первый раз: «А-ах1» - невольно выдохнула я свой восторг в наступившую тишину. «Ах-хаха-ха» - рассыпалось моё «Ах» по комнате и остановилось баском Васи-папиного: «Ай, да Тимо;шка- удалец!»  А удалец встряхнул мех: «Носи, невеста!» - накинул его на плечи Манечки: «Куне;ть Вам, да мохнате;ть» - поклонился он ей: «расте;ть да матереть, спереди горбате;ть…». Манечка густо покраснела и спрятала лицо в пышный мех. И тут раздался пронзительный сигнал автомобиля. Я прыгнула с кресла, кинулась к окну – на дороге дядифедина машина. Вот она дрогнула, качнулась, и, медленно развернувшись, торжественно въехала во двор. Во дворе играла сухими листьями осень и никто, кроме ветра, не бросился навстречу дорогой гостье, не то, что летом, когда любознательная детвора с восторженным «У-ур-рраа!»  окружала её, благоговейно затихая и, как в зеркало, заглядывая в сверкающие полированные поверхности. Чудо-машинка! «Мы рожденыы, чтоб сказку сделать бы-ль-ую…» - нежно мурлыкал дядя Федя, смывая пыль и уличную грязь с колёс и стёкол своей красавицы, прежде чем загнать её в гараж. А когда она ехала по улице, народ останавливался, завидя её и забывали даже куда и зачем шли, стояли – любовались на это чудо-расчудесное. Блестя чёрными лакированными боками, она бесшумно катила по проспекту. Солнце бегущими зайчиками отражалось в серебристых полосах, которыми были инкрустированы её бока; а спереди по дверце, от самой подножки, ползла-извивалась серебристая змея. Голова змеи с раскрытой пастью и раздвоенным языком нависала над лобовым стеклом и, пугая прохожих, прозительно взвизгивала, предупреждая «Берегись!»… «Здоро;вы бу;дите!» - прервал мои мысли зычный голос – на пороге дядя Федя. «Мир этому дому!» - он широко раскинул руки, словно хотел обнять всех разом. «Та-ак будь-те здааровы,» - запел дядя Федя и, артистично-медленно, в такт песне пошёл к Манечке, простирая объятья: «жи-ыви-те бага-та… Здаро;во, нивеста!» - ухватил он сестру в охапку.  Дядя Федя- старший брат моей мамы, он  работает в МэТээСе -  возит на машине голову – это я слыхала как-то от папы, и теперь принялась внимательно разглядывать дядюшкину голову. Ведь это же надо же – дали машину специально, чтобы возить её! А дядька не очень-то церемонился со своей уважаемой головой – он хлопнул её в лоб ладонью: «Ба-а!» - сказал он: «А дару;нак-ат в машыни!» И вышел. А машина у него необыкновенная, не как другие – одна и есть такая на весь город! Наверное тоже громовская, может Лопарёва – богача вытегорского, или Шляхтина, а то и вовсе купца Пантина, раньше всё самое лучшее было буржу;йское, а теперь, пожалте: для хорошей головы – лучшая машина! А в кресле купеческом я сижу  – размышляла я, разглядывая потолочную лепни;ну: и нет у нас в стране ни бедных, ни богатых, и все мы «дети те-эх, кто уми-раал, и-дяа- на барри-ка-ды» - об этом говорили все, и даже радио! А уж оно-то всё знает не хуже газет. А газеты все читают, и даже на улицах прямо на ходу, а уж про радио и говорить нечего! Не зря же мой папа каждый раз, отложив прочитанную газету, подходил к радио: «Ну-с, а Вы что хорошего скажете нам?» Значит, радио всегда всё лучше всех знает!; И его все слушают и слушаются.  «Сегодня – говорит, например, радио: на площади состоится массовое гулянье», и все принарядившись, радостно спешат на городскую площадь, где уже звучит радиомузыка, собирая народ, и усаживается под липами духовй оркестр пожарников. Или – «Сегодня Ленинский субботник – сообщает радио: Все, как один, дружно выйдем на уборку города!». И город, вооружившись мётлами и граблями, с явным удовольствием чистит и украшает свои улицы. Потому он у нас такой чистенький и уютный, и кругом цветы: и на улицах, и на окнах домов; а дома – в густой зелени кустарников и берёз. Радио слушают все, его невозможно не слушать, хотя бы потому, что почти на каждом углу висит на столбе чёрный громкоговоритель; и, что-бы ты ни делал, а всё равно слушаешь радио. И радио, зная что его слушают, рассказывало обо всём, что знало, а знало оно очень много. Оно говорило с утра до вечера разными голосами и даже оркестрами, оно смеялось и пело. Мы знали все его песни наизусть и, подражая ему, так же вдохновенно пели «Наш пара-воо-оз впирёд литии…», и строили баррикады, стаскивая всяческий хлам в кучу, с вершины которой потом Колька в упор расстреливал из длинной оструганой палки Ру;дика, напевая при этом песенку о двух Максимах. «Так-так-так –говорит пулемётчиик… та-та-та-та-та» - строчил из воображаемого пулемёта Колька. «…так-так-так – говорит пулемёт, та-та-та..,» - героически отстреливался Рудик. И так мы целыми днями орали победные песни и воевали с утра до вечера, прерывая атаки, для того, чтоб сбегануть искупаться, или заскочить домой « Ма, есть хочу!», и наскоро хлебнув ложки две-три супа, бежали на улицу…       
       Хлопнула входная дверь на крыльце, и тотчас же, будто ни крутой лестницы, ни длиннющего коридора – в комнату вошёл, нет не вошёл, прямо-таки влетел дядя Ася (это так его называл Валька – маленький танечкин сын), а на самом деле он– Арсений Иванович, а  Галинка – валю;;;;шкина сестра называла его Осенний Иваныч. И как она так придумала – ведь и правда «Осеэ-н-нии-й Иваа-аныыч» - это звучит как вальс который часто играет радио «Осеэ-н-нии-е лии-истья …». Осенние листья, похожие на золотые солнышки, медленно кружатся, кружатся… падают, падают… листопад, «Осеэ-н-нии-е лии-и…».  Арсений Иваныч, казалось, летал – так лёгок и стремителен был его шаг. Глаза, его всегда улыбчиво смотревшие на мир, сейчас остановились на мне. «Бонжур, мамзель!» - он пощекотал мою шею усами. Усы у него были длинные, лихо закрученные. «Чапаевские усы!» - то ли хвалил, одобряя, то ли завидовал дядька Тима, поглаживая свою безусую верхнюю губу. Поцеловав моё ухо, дядя Арся  пошёл к бабушке, а в моей руке осталась большая, в золотистой обла;тке конфета. Конфеты, как и яблоки  в моём детстве были роскошью. Я долго верчу-разглядываю в руках гостинец. На зелёной облатке разноцветные звёздочки - букетом первомайского салюта …хлоп-хлоп – и в небе расцветают яркие букеты разноцветных шариков.   … хлоп-хлоп – белые дымки рассыпаются и сверкающими звёздами падают на площадь, а на меня – хоть бы одна! Ну, хоть бы самая малюсенькая! Звёзды падали, падали на головы счастливчиков… А я сидела у папы на плечах – на первомайский парад в этом году мы ходили всей семьёй. Ну, я-то, конечно же не пешком, я, как на коне – на папиных плечах – выше всех, и мне видно всё-всё!  На празднично-украшенной площади народу – тьма-тьмущая, и ещё идут и идут со всех улиц, и с Советского, и с «25-го октября», и  с «Революции» - все с транспорантами, и с красными флагами, с яркими букетами бумажных цветов и белыми ветками цветущей черёмухи - зелёной весной катился по стране разноцветными шарами и кумачёвыми знамёнами весёлый Первомай. Вещал о нём бодро и радостно чёрный громкоговоритель со столба. на углу «Советского» и «Ленинского»: «Утро кра-сии-т нежным све-тоом стены древ-не-ваа Кремляаа…» А затем чёткие команды рапортов на Красной площади в Москве, и раскатистое  Урр-раа!..;  и  два кавалериста с боевыми шашками на нашей городской площади , на, танцующих от нетерпения , конях . «Клим Ворошилов! Па, Клим Ворошилов, ууррааа!» - восторженно вопила я, подпрыгивая  на отцовских плечах. А потом праздник был, что называется, в тесном семейном кругу, у самовара. Прямо на берегу реки, там где бьёт артэзиан,  расстелили большой бабушкин ковёр, поставили  самовар, наставили пирогов, сладостей и все расселись вокруг. Самоварище  дымит, посвистывает, сияя на солнце золочёным расписным своим сарафаном. Дядя Тима играет на гармошке то польку-бабочку, то краковяк. «Ну-ка, давай спляшем!» - тётя Таня берёт меня за руки: «…топнешь раз, топнешь два, повернёшься-а – вот и ко-нчился весь па-де-спань» - кружит меня, напевая Танечка, и я старательно притопываю, припеваю, кружусь – ах как весело! А дядя Арся, надев папаху, зажав в зубах кинжал, лихо отмахивал руками, изображая черкеса, плясал лезги;нку. «Ас-са!» - выкрикивал он , подпрыгивая на цыпочках: «Мама, купи мне ботинки, я станцую танец кабардинки» «Ас-са!» - хором помогали остальные, веселясь и хлопая в ладоши. «На заборе птичка сидела и такую песенку пела. Ас-са!» - подхватила меня на руки тётя Шурочка, и бняв сестру, закружилась вокруг самовара, и все вскочили и пошли хороводом – кто кружась, кто вприсядку, выкрикивая «Ас-са!» Хоровод перешёл в кадрель «Золотые ворота;», затем все вместе плясали барыню. Уплясавшись, попа;дали на ковёр, вокруг тарелочек с закусками.. Разливали чай, дули на блюдца, хвалили бабушкины пироги. Мой папа сидел рядом с дядькой Тимой. Мама неодобрительно поглядывала на них, а они, глядя на всеобщее веселье, потихонечку тянули рюмочку за рюмочкой и поднимали тосты за Первое Мая, за солидарность трудящихся всего Мира. Потом папа отчего-то вздохнул и  негромко запел: «Чёрный воо-роон…». «Чё-рынаай воо-оараан,» - распевно подхватил дядя Тима: « а шыто ты виёоо-шыся на-дымыноо-оай…». Вокруг самовара стихли разговоры, смех, и только песня печально лилась над рекой – любимая песня Чяпая.  Мне было жалко бесстрашного героя-командира, и я боялась чёрного ворона, затмившего солнце крылом. Я всей спиной неосознанно ощущала холодок его тени, ползущей по земле «чёрным воронком», и, горьким самоварным дымком безвестности, вплетающейся в тихий напев и в праздничные запахи.  И я жалела отчего-то весёлого дядю Асю, грустно смотревшего куда-то за реку, поверх сиявших куполов Сретенья…
        Сегодня дядя Арся приехал из далёкого Лодейного Поля. Уж не про это ли поле так печально пело недавно радио? – разглаживаю я на коленке пустую обла;тку. «В чии-истом по-оо-ле, поле под раки-и-итой, где клубится по ночам тумаа-н…».  Я зябко поёжилась: страшно одному в поле и холодно! Бедный, бедный мамин братик» - уткнулась я носом в ладошки – он теперь совсем-совсем один, ведь Манечка выходит замуж! Манечка жила у него с самого детства, с тех пор как умер наш дедушка Иван Андреич . У нас оба деда Иваны, только один - Иван Ефимыч, который папин  отец, и он погиб на войне, а Иван Андреич  пришёл с войны без ноги, а потом умер в Тудозере, тогда мама, да все они жили там в ссылке – так говорила бабушка. И вот когда дедушки Ивана Андреича не стало(об этом мне рассказывала мама), дядечка Арся и решил помочь своей маме, ведь моя бабушка – мама ему! И ему и моей маме, и дяде Феде, и… их было… ой сколько! – удивилась я оглядев родню.  «А сколько?» - дядя Вася-папин наклонился надо мной. «Много!» - считать я тогда ещё не умела. А он, обняв меня, озорно тряхнул кудрями, и нежно замурлыкал: «Стаа-кан-чи-ки гра-нёо-ные стоя-ли на стоо-леэ…». «Неплохо, не плохо!» - похвалил папа покосившись на Шурочку : «Не плохо, - обернулся он к брату: «…иметь собственного продавца! А, Васька?» Тот нахмурился: «Оторвут те когда-не языка - мелешь не знай что!». «Но-о! Шуток не понимаешь! Что съерепе;нился-то?». «А то! Люди-то подумают – и правда! А это воно Тимофей на сапоги новые, да туфельки Танечкины, в подарок ей шитые, не разу не надёваные, вы;менял». В комнате нависла неловкая тишина - кажется назревала ссора. «Мишка, не читал, што про тибя в газете-то пишут? – Вася-мамин порылся в стопке газет, лежащих на маленьком столике, нашёл, развернул «…наш коммунальный отдел объявил самую смертельную войну…» - вишь, какие писаки,  и слова-та какие подобрали «объявил войну»! - неодобрительно заметил он, и продолжил читать «…объявил войну «местной буржуазии», имевшей неосторожность в своё время, покинуть промозглые хижины, и перебраться в помещения, именуемыми «дворцами», теперь от  «кубату;ры» беднота ку;барем вываливается из своих гнёзд и семьями сбивается в вонючих тёмных углах. Платить за жилище сотни тысячь бедноте не по силам.». «А я-то тут при чём?» - нахмурился папа: « Не я законы издаю!» «Во-от, тут так и написано - …при всём своём расположении к неимущим, коммунальный отдел не в состоянии указать надёжных источников существования». «Ай, да бросте вы!» - досадливо поднял бровь дядя Тима: «Седни праздник. Розвели, понимаш, политинформацию! Но-ко, што там с козлом-от, што слыхать, нет?». «Какой козёл?» - вопросительные взгляды, недоумённая тишина. «Белый!» - смеётся дядюшка, доставая из кармана толстовки свёрнутую аккуратно газету: «Блое привидение – называется статейка». «Но-ко, но-ко!» -  придвинулся к нему Вася-папин: «…читай, или, дай-ко, лучше я!» Он взял газету: «Белое привидение  - прочитал, старательно разгладил страничку: «… обыватели и особенно граж…» - папин усмехнулся, назидательно подняв указательный палец: «…особенно гражда-нки:» - он оглядел слушателей: «…и, особенно, гражданки обеспокоены назойливыми приставаниями какого-то белого козла. На проспекте часто наблюдаются случаи штурма мохнатым дон-жуаном проходящей публики. Недавно какая-то компания ночных гуляк приняла его за привидение с того света, и крестясь, бежала три квартала». «Нну, Тимоха, сущик-кореха…» - сквозь общий смех деланно изумился Вася-мамин: « ты погли, что творится на белом свете - все почувствовали свободу – скот и тот!.\». «Ак ыть и жывотина тожэ…» - хмыкнул Тимоха: «…серёдка сыта, ак концы играют. А там ище,..» - ткнул он в газету пальцем: «…ище;, читай ище;! Нашёл? Да, вото, читай …задержаны… - Читай!». «Задержаны три гулящие лошади» - Вася-папин недоумённо оглядел компанию: « Тут так и написано – гулящие!». «Да верим, верим, читай дальше!» - нетерпеливо зашумели слушатели. «Три гулящие лошади: кобыла вороная, кобыла ка;ря, крива;, стрижена, и мерин тёмно-чалой, ноги в чулках. Если хозяин не объявится через неделю, будем считать своей собственностью.». Папин помолчал, разглядывая газетный лист: «Во – а это, Тимо;ша, прямо к тебе претензии:  - Информация УРОСТа…Так-так-так.., а – вот!  Сельское хозяйство… на, читай сам!». «Но-ко, но-ко,..» - взял газету Тимоша, и, ехидно прижмурив глаз, отставил её в вытянутой руке: «…и што там интересново тво;рицце в сельском хозяйстве?  - …в текущее лето пало весьма значительное количество скота – до 195 голов рогатого, и 172 лошади от волков и медведей, за последнее время расплодившихся в наших лесах в большом количестве… - Это не новость!» - дядя Тима как-то тоскли;во глянул в окно, помолчал: «Беда это!» - вздохнул, отложил газету: «Ну;нько отстреливают-то… больше  двуногих, а зверьё отстре;ливати не;кому, да и ру;жья все поотнимали, ак чем стреляти буш, как ружья нет! Своя-то двустволка громко бьёт, да ни ково не бьёт» - невесело хохотнул дядя Тима: «А прежде не спрашивали – льзя, ли не льзя ли, бывало, прямо с форточки пали;ли по волкам, а типерь токо по указке, а нет, ак и оштрафуют! Ай!..» – он коротко взмахнул ладонью: «Што зря болтать!? Языком делу не поможэш! Не-эт, нету настоящих-то охотников типерь, нет!» - отерев щеку ладонью, задержал пальцы на подбородке: «Вымерли…как мамонты. Ооххо;-та!» -пренебрежительно хмыкнул он: «Да кака ото охота? Ра;зи это охота!» - нотки возмущения, проскользнувшие, было, в его голосе, уступили место смешливым интонациям: «Охо;о-та.» - повторил он посмеиваясь: «Вот когда тибе охо;та и мне охо;та – вот это охо;та!» - смущённо прячет он смех в ладонь. «Нн-ну сказанул – дак сказанул! В самую точку! Сразу видать – охо;тник!» - оживилась мужская половина, в женской – смущённое разглядывание полови;ц, скромно опущенные ресницы… «Идёт! Идёт!» отскочила от окна Манечка. «Идёт!» – засуетились, заприхора;шивались сёстры. В дверь постучали. «Войдите!» - голос у бабушки зазвенел, сорвался – она волновалась. На пороге – дядя Саша Серышев – жених. Сегодня он приехал свататься. Об этом бабушка известила родню накануне: «Завтра у нас смотрины,» - сказала она: «приедет Саша». Дядя Саша работал начальником узкоколейной железной дороги в Депо – это на Белом ручью;. А встретились они с Манечкой-малинькой вТяпу;гах, это в сторону от Девяти;н -  тётя Маня там работала  учительницей, и домашние иногда шутливо величали «Марива;нна». В дверь постучали: «Здравствуйте!» - посмотрел почему-то на меня гость. Я сидела одна в просторном кресле, и казалась себе совсем маленькой,  затерявшейся, и мне было отчего-то страшно, и хотелось спрятаться, но любопытство удерживало меня на месте. Смотрины! Чего смотреть? –думала я – Давно рассмотрели, не первый раз пришёл! Во мне ещё тлела обида на этого жениха и на Гали;нку тоже, хотя она-то и не виновата вовсе. Однажды в жаркий августовский день я и Галя играли у нас во дворе у парадного. Мне шесть лет, Гале – четыре. У меня простое платьишко, сшитое моей матушкой, на ногах коричневые сандали. Галина одета в нарядный матросский костюмчик и в таких же, как у меня, сандаликах, а на её кудрявой голове большой синий бант. На мосту через Вяньгу появился  мальчишка Зя;мка с удочкой (он был чуть младше меня и жил на другой улице, но рыбалить, как и многие, бегал сюда). «Эй, девчёнки, идите сюда, я покажу какую мино;гу поймал!» Мы кинулись со двора к нему. Стоим втроём на мосту, рассматриваем  мино;жку – вот так рыбина: чёрная, круглая по бокам жабры -на змею похожа! В это время  с нашего двора с чемоданчиком в руке выходит дядя Саша(он приезжал з Белору;;чья к бабушке нашей). Остановился возле нас. Открыл свой чемоданчик, достал большой красивый яблок и подал Галинке. Мы с Зямкой в восторженном ожидании смотрим на дядю Сашу, на его чемоданчик… А он закрывает чемоданчик и уходит. Я заплакала – мне стало так обидно! А Зямка говорит: «По-одуу-маешь – яблок! Не плачь, я тебе миножку подарю!»…
       Я гляжу на жениха в упор, давая понять, что он здесь только гость, а я – своя. И не больно-то нам ну;жны ваши яблоки! У нас своих – ешь не хочу!  «Здравствуйте!» – поклонился гость бабушке. «Прошу!» - подал он ей большой свёрток. Потом снял шапку-финку (верх кожанный, околыш меховой, а на макушке большая меховая пугвица), положил её на вешалку. «Давай услужу!» - зубы у папы белые, улыбка весёлая. «Услужи» - играет улыбкой дядя Саша, подавая ему тужу;рку. «Праэльно мыслишь, свояк, понимаешь что к чему!» - прячет улыбку в кулак дядька Тимофей. «Прасковья Андреевна,..» - жених встал рядом с Мнечкой: «Прасковья Андреевна, я пришёл просить руки Вашей дочери!» Бабушка вдруг заплакала, обняла его и Манечку, расцеловала: «Александр,» - сказала бабушка: «Я рада, что  у моей младшей Машеньки будет такой хороший, добрый муж!». Тут хлопнуло, зашипело – это  Вася-папин открыл шампанское, и оно заиграло, запенилось в высоких прозрачных бокалах, звеневших тоненько и нежно, когда их сдвигали «за жениха и невесту». Невеста в синем платьи с большим кружевным воротником, русая коса  закручена венком вокруг головы, в счастливых глазах блестят слезинки. Все улыбались глядя на неё и дядю Сашу, а голубой бант на гитаре, затрепетал и весёлым серебром зазвенели гитарные струны под танечкиными пальчиками «…крутится, вертится хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть» - озорно прпела Танечка. «Прошу к кня;жому столу!» - запросила гостей бабушка: «и поздравим Князя со Княгинею!».  Все подняли бокалы, а дядя Тима, попробовав шоколадную рыбку удивился: «А и горько же!» «И правда – горько!» - подтвердил дядя Арся, лукаво покосившись на Мариванну, и все весело глядя на жениха и невесту закричали «Горько!» «Горько!». А они смутились, а потом тоже рассмеялись и поцеловались. А гости дружно сдвинув «За счастье молодых!», зазвеневшие хрусталём, бокалы, принялись за свадебное угощение. Похваливая, пошучивая , желали  молодым долгия лета Маше и Саше в любви и согласьи, кричали «Горько!», и Маша послушно подставляла лицо Саше и тот целовал её в губы.» - что доставляло всем удовольствие. «А помнишь, Мишка, как тя оженили?» - Василий тронул, зазвеневший от прикосновения, бокал брата. И все отчего-то опять весело рассмеялись, а мама сказала: «Да, Саша не знает. Откуда ему знать - его ещё тут не было.» «Мишка-то ходил за Машей не один год уж,..» - повернулся к дяде Саше Вася-папин:  «ну и надумал женится. А Васёнок с Арсеньем чё-то не хотели, штобы Маша за ево шла» «Не люб я им – кудри, вишь не таки;!» - улыбнулся папа, переглянувшись с Васей-маминым. «Кудри не мудри, да вшы хорошы» - многозначительно  поднял бровь дядя Тима, и, кивнув моему отцу, потянулся за стопочкой. Папа, одобрительно подмигнул ему, поднял свою стопку и они, дружненько опрокинув содержимое в рот, отёрли губы. «Не хо-теели…» - тряхнул кудрями отец: «Было такое дело, было…» «Не хотели…» - разливает вино по стопкам Вася-папин: «Ну, и подстерегли они его как-то ввечеру.» «Аха-ха…» - хохочет папа, он, вроде даже как, и доволен: «Отвадить хотели!» «А он – лось экой…» - блеснул глазами на брата Василий Иваныч: «…схватил огло;блю, да!» «Да и отсидел за шуринов три месяца в каталажке!» - рассмеялась мама. «А Тимо;ня-та отбил у те Татьяну!» - подёргал себя за ус дядя Арся, пряча лукавую улыбку. «Нну-у, экой мо;лодец настырный, ак што я проти;в ево мог!?» - не обижается Вася-папин: «Он, иш за сорок вёрст туда и обратно сапоги топтал по два раз на дню! – Зря, што ли дорожку по болотам тори;л? Жалко мне его стало, уступил!».   «Ври-ври!» - вступилась за сестру тётка Шура: «До сих пор кудри на себе рвёшь!».  Вздрогнул и замер голубой мотылёк на гитаре, тоненько тренькнули струны, оборвав весёлый аккорд.  «О-ой-ёёё-йё-ёойй!..» – манерно, по-цыгански вдруг вскрикнул дядя Арся., и засыка;я рукава рубахи, шагнул из-за стола, мягко ступая, пошёл по кругу. «О-ооии…» - проведя по волосам обеими  ладонями, он словно в отчаянии обхватил голову: « …иёйй!» - закрыв глаза, застонал он , качая головой, потом резко крутнулся на одной ноге, прихлопнув ладонями по груди, по голенищу сапога, и замер, раскинув руки перед Васей-папиным. «Ой-ёёёёй!» - тот, сделав испуганное лицо, пятясь вылез из-за стола, резво отпрыгнул в сторону, хлопнул ладонью по сапогу, словно сметая пыль, ухнул и как начал, как начал бить себя ладнями по коленкам: «О!О!Ох-хох-о». А Вася-мамин ухватил со стены балалайку, и лихо завертелся вприсядку. «Ты цыган и я цыганка оба черноватые…» - хлопали в ладоши сёстры, а голубой мотылёк на гитаре взмахивал прозрачными крыльями, рвался улететь вслед за весёлыми переборами дядитиминой гармоники, и струны звенели, взвизгивая глсса;ндо под, быстро скользящими по грифу, танечкиными пальчиками.  «Оой-и горько мне горько!» - простонал Вася-мамин, опуская балалайку. «Горь-ко! Го-рь-ко!» - поддержали остальные. «Ну, дак што об этом-то! – раскатисто, громче всех хохочет папа: «Машынька, слышь, горько Васёнку-то! Подсластить бы надо брату, ишь ма;ецце!». Подбадривая, пошучивая, глядели целованье жениха с невестой; наглядевшись, целовались с друг другом, пели песни, и устав от весёлой кутерьмы;, успокоенно вели разговоры, сосредоточенно тыкали  вилками в тарелки. «Машынька, трудно те в школе-то?» – Дядя Тима, отложив гармонь, склонил голову на плечо Танечке. «Да, как и всем – скромно улыбнулась Мариванна. «Как и всем, как и всем» - задумчиво произнёс дядя Тима, нежно прижавшись щекой к ладошке, погладившей его: «Вот именно – как всем. А ить все видят, как трудно приходится учителям, да, видно руки не доходят у руководства!». «Учитель голоден, холоден, розут, роздет, » - огорчённо подхватил дядя Федя: «…учит без книг! Книг, учебников нет! А оклады учительские»!?  До смешного ничтожны по сравнению с рыночной стоимостью товаров!». За столом громко заговорили, заспорили, начался разговор о Волго-Балте, о налогах…  Дядя Федя веско заметил «Царь умел брать налоги. Он брал раз, и густо…»  «А но-ко, невеста,» - дядя Тима хитренько глянул на шурина и Мариванну:  «…скажи-ко нам, невеста, есть ли уши у твоего жениха?». Гости обалдело воззрились на него, затем засмеялись, зашумели, требуя показать жениховы уши. Вот те-на те – жених-то может ещё и без ушей, ведь это же надо же - безу;ихий! А ещё жених! – ошеломлённо прыгнула я с кресла , и почти вплотную подойдя к жениху и невесте внимательно приглядываюсь, размышляя – конечно, разные бывают женихи  (об этом я слышала однажды, как нижняя старуха ругалась на кого-то «Ыш ты, - кричала она: нашлись молодя;та – невеста без места, жених без порток!»). У нашего жениха портки были на месте, а вот уши… я в упор разглядываю жениха – да есть у него уши, вон они на месте - где и у всех.  «Па;ла муха о четыре уха!» - вдруг хором закричали гости, а Манечка ухватила своего суженного за уши и давай целовать его. Все одобрительно захлопали в ладоши, и принялись считать. Нет, и кто поймёт этих взрослых! Уши-то у жениха были – два уха, как у всех, я даже зашла с другой стороны – два уха! А гости почему-то насчитали уже четыре с половиной. Может они и манечкины уши присчитали? «Шеэ-сть…» - медленно считают все хором и как-то смешливо поглядывают на меня. Ах вот оно что! – я догадливо прикрываю свои уши ладошками и забираюсь в кресло – я не хотела целоваться с дядей Сашей. «Марья,»  - захохотал Вася-мамин: задушишь жениха-то, отпусти его на покая;нье, дай передышку! На-ко, запей!» - подал он бокал  жениху: «Небо;сь, в жар ки;нуло!?». Переждав, пока стихнет веселье, он сказал: «А недавно наша газета задала вопрос УНО…». «Ой, да раздули слона из мухи!» - поправила косу Манечка: «У нас есть пожилая, ну, ей уже лет сорок, наверное, преподавательница школы второй ступени; ну, мальчишки вели себя плохо, она и сделала им замечание: «В старое время2-сказала она: таких людей как вы, не пустили бы даже на порог приличного дома!».  «И только-то?!» - изумился Василий Иваныч. «А правельно и сказала – этим шалопа;ям дай волю - возьмут две!». «А газета думает иначе, она считает, что учительница не права. Вото, как пишут, я даже запомнил эту фразу «…зададим вопрос УНО – как нужно поступать с такими  культурными, в кавы;чках, педагогами, которые за столько лет советской власти ещё не прекратили подобных симпатичных упражнений? - спрашивает газета». Василий Иваныч обвёл взглядом застолье. «Иш ты-ы!» - прервал затянувшееся молчанье Фёдор Иваныч: - «симпатичных упражнений»! – Да ловко-то как! Этому бы писаке самому ещё сидеть бы за партой, а он, погляди-ко, политику шьёт!» «Во-во, три класса прошёл, а в коридоре запнулся!» - поддержал его Вася-папин. «Мальчики, хватит вам! Неужели не надоело?» - Шурочка позвякала ложкой по стакану: «Давайте, лучше, споём!» «Ночь тихааа, над рекоой тихо свее-этит  лу-нааа,» - тихонько запела бабушка. «…и блестии-ит сереброоом голубааая волна…» - подхватили романс её дочери.. И стихли разговоры за столом, и замер ветер за окном, а я, вслушиваясь в голоса,  уплывала на голубой волне к золотому острову луны. «В эту нооочь при лунее на чужооой сторонее, милый друуг,..» - сёстры пели, мечтательно покачивали головами в такт мелодии: «…нежный друууг, вспомни тыыы о-бомне…». «Не так, не так!» - потянул к себе гитару дядя Арся: «Соколов-ский хоор у ярааа…» - и он сильно щипнул гитарные струны: «…был когда-ато знаа-мении-ит, соколов-ская гита-арааа до сих поор в ушаах звении-ит». Арсений Иваныч потряс гриф, и гитара зазвучала как-то по-особому - струны будто заплакали, застонали (бабушка тоже иногда так играла, и называла это звучанием гавайской гитары) «Ра-аз, дваа, трии-и…» - подхватили вразнобой гости, «уаййу-айу-айй» -плакала гавайская гитара. Танечка пела самозабвенно, слегка похлапывая ладошкой плечо, прислонившегося к ней мужа; Шурочка, влюблённо глядя куда-то в потолок, нежно перебирала кучери на  голове, облапившего её, Васи-папиного, а Мариванна, доверчиво прислонившись к любимому, пела, прикрыв глаза, моя мамочка тихонько подпевала, покачивая на руках, уснувшего Толика, а папа сидел в компании холостя;жек (так мама называла своих неженатых братьев. «Соко-лов возьмёот гитаа-аруу…» - пел дядя Арся: «крепко сту-ук-нет поо стру-наа-ам…». «Все забоо-ты ии печаа-али обойду-ут по стоо-ронаа-ам» - уверенно, перекрывая всех, рявкнули холостяжки, снова берясь за вилки и бокалы. Вася-папин притащил посвистывающий самовар, пошли в ход пироги. А за окном осенний ветер раскачивал берёзы, они стучали по крыше голыми ветками, и по стенам комнаты метались длинные перепутанные тени. Вечер неслышно пробрался в дом и синим сумраком затих по углам. Зажгли керосиновую лампу. Большая, из зелёного стекла, она висела посреди комнаты под потолком на золочёных подвесках, и была очень похожа  на барышню в пышной юбке с оборками, и весёлой шляпке-абажуром.  Лампу зажгли, устаноаили стекло. Пламя выравнялось в оранжевое сердечко, и в комнате сразу стало уютнее и спрятался мрак и стало светло. Дядя Тима подвесил лампу к потолку, спрыгнул со скамеечки (потолки-то были высокие, и потому приходилось каждый раз подставлять под ноги скамеечку), и подсел к бабушке, обнял её и: «У цэрквыы стоя-лаа каре-тааа, там пыыш-ная свадьбаа былаа…»- заглядывая в её глаза вполголоса запел он. «…когда ей священниик на паа-леэц надеел золото-ое коль-цооо» - печально-печально звучал бабушкин голос, и я заметила как по щеке её скользнула слезинка. Отчего-то заплакал Толик у мамы на руках. Слёзы катились по щекам Толика и мамы, и я тоже заплакала – мне было жаль маму. «Вот уж и расчувствовались!» - папа погладил меня по голове, обнял маму. Мама поднялась со стула и мы ушли, оставив веселье в бабушкиной квартире. Так и закончился для меня тот день, и ушёл в прошлое, и уже никогда не вернётся, хотя неоднажды всплывёт яркой весёлой картинкой в моей памяти.
          Мария Иванна Серышева прожила счастливую жизнь. Она была, наверное, самой счастливой из сестёр, хотя каждая из них по-своему была счастлива