Квадратный заяц

Валентин Пронин

КВАДРАТНЫЙ ЗАЯЦ

повесть

Давным-давно это было, но потому
и стоит рассказать всю историю,
пока она не забылась совсем.
Г.Х. Андерсен

Первоначальное место действия - огромный, серый, состоящий из слив-шихся двенадцатиэтажных корпусов, жилой дом, который не раз облекался мрач-ным ореолом во множестве публикаций. Тот самый "Дом правительства", он же "Дом на набережной", хотя точнее было бы назвать его домом между набережны-ми Москвы-реки и канала. В нем, послевоенном, будто в странном термитнике, существовало несметное разнообразие совершенно чуждых друг другу обитате-лей: от пресловутого "серого кардинала" до мелких, как тля, советских служащих, чьи дети таскали на штанах нищенские заплаты; от легендарных генералов до лы-соватого майора в отставке, с приближением лета рекомендовавшего себя кратко: "Петр Петрович, дачный муж"; от министра тяжелой промышленности до одино-кого студента МВТУ, съедавшего за день пачку пельменей; от уцелевших в 30-е годы "старых большевиков" до молодых академиков, совершавших переворот в сельском хозяйстве; от маститого экономиста Сучкова, нередко лежавшего попе-рек лестничного марша в состоянии риз, до директора Большого театра; от при-мерного пятерочника Вити, сына лифтерши, до всенародно любимого  клоуна Карандаша; от полярника Кренкеля до профессора Микояна, брата "непотопляемого" члена Политбюро; от  самостоятельно живущих, половозрелых маршальских дочек, у которых ночами происходили буйные оргии, до несовершеннолетнего полковничьего отпрыска, арестованного за вооруженный грабеж в электричке; от потомков комиссаров гражданской войны до некогда близкого (по слухам) последнему императору дряхлого старичка, гулявшего зимами в папахе и полушубке, отороченном белыми смушками. Некоторые жители Дома занимали отдельные многокомнатные квартиры с протяженными коридорами, помещениями для библиотек и приемов, другие раздраженно теснились на коммунальных кухнях.
В одной из квартир этого огромного перенаселенного, почти мифического Дома, совместно с семьей бывшего атташе и незамужней кремлевской стеногра-фисткой, имея служилого папу, маму-домохозяйку и младшую сестру, жил Сере-жа Шепелев.
Однажды солнечным предвечерьем, когда все уже приехали с дач перед началом школьных занятий, Сережа, рослый, светловолосый (особенно-выгоревший за лето) подросток, случайно заглянул на балкон. Балкон лепился со стороны двора, декорированного газонами и чахлыми деревцами; по периметру двора от стены с балконами перпендикулярно шла другая стена, где балконов не было, зато тянулись сплошные окна - то ли домоуправленческие, то ли админи-страции спецраспределителя, находившегося внизу.
Итак, вполне оформившийся девятиклассник ("Пятнадцатилетний капи-тан", - юмористически уточнял его отец, намекая на жюльверновского юнгу) за-глянул, за балконную дверь и обратил внимание на приотворенные по летнему времени канцелярские окна. Там иногда деловито проскальзывали взад-вперед неясные силуэты, причисленные им к прекрасной половине человеческого рода. Именно поэтому, а также из-за того, что делать ему было совершенно нечего, и совершались, наверно, дальнейшие действия Сережи Шепелева.
Понаблюдав некоторое время, Сережа взял с комода довольно большое квадратное зеркало и направил в учрежденческие глубины частицу перехваченного у солнца света. По канцелярским столам, пишущим машинкам, пыльным фикусам, по обязательному иконостасу руководителей государства запрыгал квадратный солнечный заяц, лихо чертя головокружительные зигзаги. Это длилось минут десять-пятнадцать, пока в одном из окон ни явилось наконец молодое женское лицо.
- Долго баловаться будешь? - спросило Сережу женское лицо. - И почему голый?
- Я не голый, я в спортивных трусах.
- Хорошо, что в трусах. Зачем зеркалом хулиганишь? - По призабытой уже привычке Сережа ответил, как отвечают в подобных случаях слегка нашалившие дети.
- Просто так, - сказал Сережа Шепелев.
- Убожество, - презрительно прокомментировала его ответ канцеляристка.
Она отодвинула шире створку окна, высунулась подальше, словно желая приблизить к Сереже свое бледноватое миловидное лицо, и положила на желез-ный карниз маленькую руку.
- Сколько тебе лет? - продолжала она чуть фальшивящим в середине звуко-вого проведения голосом, как  струна под неуверенным пальцем.
Конечно, Сережа прибавил себе год, чувствуя, что чем-то ее заинтересовал, и будучи о себе (в отношении внешнего обаяния) самого высокого мнения, вызывающе встретил слегка сощуренный взгляд, со странным вниманием скользивший по его груди. Взгляд женщины содержал некий предосудительный поиск и подтверждался в этом загадочной полу-усмешкой.
- Ремнем бы тебя, - мечтательно сказали Сереже из отворенного окна, затем женщина почему-то вздохнула.
Их объяснение будто бы на минуту остановилось, отсчитывая предопреде-ляющие качания судьбоносного маятника.
- Ладно, я закончил, - пообещал деятельный подросток, внезапно смутив-шись.
- А я через полчаса заканчиваю. Выходи на набережную, я тебе, пожалуй, вразумление сделаю.
- Ой, девички, что творится, что деется! - заблеял в глубине канцелярского помещения голос какой-то тетки. - Леднёва младенца охмуряет!
- Мая Михайловна! Вернись на свое рабочее место! - вмешался еще более отдаленный повелительный голос.
Женское лицо послушно угасло за створкой окна. Сережа забрал зеркало и, войдя к себе, плотно прикрыл балконную дверь. Сердце его отчетливо билось, но сначала он словно не понимал причин своего внезапного волнения. Если бы Се-режа был подростком отъявленно дерзким и безмерно любопытным, он попросту спустился бы на набережную, к выходу со двора. И возникла бы перспектива осуществления того, что уже тревожило его чувства и мысли, хотя... совсем еще юный крепыш и скучающая (не исключено и одинокая) женщина - сюжет не ха-рактерный для воспроизведенной эпохи.
Несмотря на молодецки драчливый облик, Сережа относился к числу лю-дей мнительных, трудно принимающих ответственные решения, и потому совер-шить бросок в неизвестность в обществе взрослой женщины оказалось для него чрезмерным геройством. К такому поступку он, как выяснилось, сегодня не был готов. Стыдясь и тоскуя, он просидел назначенные ему полчаса, потом еще столь-ко же... и вдруг бросился одеваться. Затем выбежал в коридор, сказал что-то без-дарно сварливое пожилой соседке на ее справедливое замечание и очень оскор-бившейся его поведением. За тридцать секунд, не дожидаясь лифта, слетел по лестнице с шестого этажа. Выскочив из подъезда, добежал до угла и напряжен-ным взором впился в указанное место. Там, разумеется, никого не было.
Претендент на участие в сомнительном похождении опустошенно перебрел через мостовую к набережной  и, опершись ладонями, уселся на гранитный парапет. Позади него  слышался теперь  тихий плеск  воды, медленно плыла самоходная баржа, и протянулся противоположный берег со старинными особняками, с  заброшенной стройкой Дворца советов на месте некогда  взорван-ного храма.
В обиде на самого себя поднял он глаза, застилаемые поволокой внезапно надуманной влюбленности, и увидел грузную громадину Дома. На верхних эта-жах начинались вечерние пожары, изливаясь ослепительной плавкой отраженного закатного золота. Под этими бездымными пожарами, под скучновато меркнущим небом, на знакомой набережной (где он созерцал лет пять тому назад апрельский ледоход и увидел человека, прыгнувшего в реку с середины Большого Каменного моста) Сережа ощутил непереносимое, почти отчаянное разочарование, возникшее из-за его собственной детской трусости. Он снова ощутил сердечное волнение, и явилось оно не от безопасного кокетства сверстницы, не в результате столкновения на улице с молодой щеголихой, походя поощрившей его улыбкой. Нынешнее волнение было самое что ни на есть подлинное, так страждущий себе это и объяснил.
Через пару дней и примерно в те же предвечерние часы, когда отяжелевшее солнце предоставляло еще достаточно света для заимствования, Сережа опять схватил зеркало и запустил в канцелярию  квадратного зайца. Долго не происходило никакой реакции на его вызов. Наконец створка окна распахнулась настежь, и все свободное пространство в нем заняло не бледноватое, двусмысленно сощуренное лицо, которое он мечтал увидеть, а разопревшая маслянисто-румяная, как удавшийся блин, физиономия заслуженной машинистки с большим стажем "долбячей" (мысленный эпитет Сергея Шепелева) работы.
- Надо чего? - спросила заслуженная машинистка.
Сережа долго хлопал ресницами с явно затянувшимся инфантильным ко-мизмом.
- А где... та? – трудно двигая  языком, проговорил он.
- Девички, ах девички... он про Леднёву энтирасуется! - снова закривлялся неестественный голос позади румяного блина.
- Завлекла, обворожила... - низким контральто бессовестно пропело там же какое-то неведомое чудище морское.
- Нету твоей знакомой, - мрачно сказала занявшая в окне передовую пози-цию. - Перевели ее от нас. Перевели... куда? - Она перекосилась назад, отвисая к плечу щекой. - В Совет министров. В отдел доставки корреспонденций. Слышал? Ну, вот. Таких... всегда на повышение тянут. - И добавила с еще более безрадост-ной интонацией. - Если ж ты опять хулиганничать затеешь, мы твою квартиру моментально вычислим. И будет всё: родители, милиция, директор школы.
Створка окна захлопнулась с таким гневным треском, что стекло испуганно цзинькнуло, и осыпалось немного замазки.
Сережа Шепелев вернул зеркало на комод. В зеркале отразился его смуг-лый, нахмурившийся, хотя и несколько девический лик. Сережа рухнул на диван (в комнате, как в прошлый раз, никого не было), задумался. Сведения о ней (о со-щуренной) все-таки у него оставались. Он взял за ногу сестриного тряпичного медведя, бежевого, с красными пятками, покрутил им, подобно древним метате-лям из пращи, и швырнул в балконную дверь. Медведь мягко ударил, шлепнулся на пол и глядел стеклянными глазками, повернув к Сереже тупую мордочку. "Фи-га, фига, фига вам, - бормотал  впечатлительный отрок. - Знаю, всё знаю! Переве-ли в Совет министров! (Он прекрасно знал, что находится Совмин напротив гос-тиницы "Москва".) В отдел, в отдел..." Он надул щеки, пукнул губами и про-пел:"Доставки, доставки, доставки ля-ля-ля корреспонденций..."
Сполз с дивана и лежал на полу, поверх небольшого коврика, раскинув ру-ки, ноги и закрыв глаза. Не подумайте, что он попросту валял дурака, хотя неко-торое дурачество присутствовало в его действиях параллельно с серьезными пла-нами. Вслед за тем он приподнялся, сцепил пальцы на поднятых коленях и неожиданно почувствовал на глазах влагу романтической грусти.
Тут же Сережа понял, что в коридоре открывается входная дверь, услышал капризничающий голосок малышни и увещевающие сентенции матери. Он мол-ниеносно скаканул с пола сразу за письменный стол, выхватил у скуповатой эта-жерки первую попавшуюся книгу (оказалась она симпатичной исторической, вер-нее - доисторической повестью "Охотники на мамонтов") и принял позу читаю-щего благонравного сына. А все для сокрытия своего невиданно сладкого и грустного настроения. Он преуспел в этом нехитром обмане, никаких объяснений давать ему не пришлось.
На следующий день - и множество других дней - Сережа спешил после школьных занятий на троллейбус, высаживался у Александровского сада и, пе-рейдя Моховую (а затем и Тверскую) улицу, фланировал дальше с независимым видом мимо представительного многоэтажного здания с массивными дверями, откуда выходили или куда озабоченно устремлялись мужчины и женщины, оде-тые подчеркнуто строго. Иногда кто-то из них останавливался на ступенях при входе, держа ответственно толстый портфель, и заговаривал деловито с кем-то из таких же тружеников бумажно-чиновной индустрии.
Впрочем, случалось, подкатывал сверкающий лаком ЗИС; шофер, прыгнув, как надоевший чертик из табакерки, выламывал дверцу, и с заднего сидения являлся кто-нибудь в шляпе и габардиновом плаще...  Слегка помятое  лицо, коротко стриженные седоватые волосы, косолапящая походка и простоватый вид. За ним, в трех шагах, некто непроницаемый, пружинисто-настороженный. И все входящие и выходящие сотрудники, если таковые оказывались вблизи, предупредительно пятились, слегка отставив нижнюю часть туловища.
Сережа, наш непредвиденно влюбленный или взявший себе в голову этакое страдательное понятие отрок, тщательно разглядывал женщин, надеясь узнать среди них необычайно взволновавшее его существо с бледноватым лицом и загадочно сощуренными глазами. Но время шло, а найти Маю Михайловну Леднёву не удавалось никак. Правда, мы могли  отметить один факт, возможно приблизивший бы осуществление Сережиной мечты.
Уже к концу сентября, в прохладный тихий день, когда неуверенно погля-дывало над  тучами солнце, моргал слеповатый дождичек, а в листве Алексан-дровского сада стали преобладать тона увядания, Сережа, бесплодно проследовав по своему маршруту, очередной раз уныло вздохнул. Дойдя до угла с Пушкинской улицей, он просматривал афиши Колонного зала: выступление хора Всесоюзного радио, сольный концерт молодого певца Большого театра Александра Огнивцева, про которого в Москве возникли  слухи: якобы это внебрачный сын Шаляпина и потому очень похож на того же белоэмигранта Шаляпина, - в действительности же напоминал великого оперного баса разве что белокурый кок, тайно подкрашиваемый для подтверждения легендарного родства.
Вернемся к сути поискового труда упрямого Сережи Шепелева. В те мину-ты, когда он хмуро читал афишу сам не зная зачем, у Совмина тормознула слу-жебная «Победа» – тогда большинство машин были служебными. Из "Победы" вышла молодая женщина в бежевом пальто. Она прижимала к бедру объемистый пакет, запечатанный сургучными печатями. Ее манера поворачивать голову с уложенными модным воланом темными волосами наверно показалась бы Сереже знакомой. (Трудно однако восстановить в памяти лицо, виденное раз в жизни и то - в рамке учрежденческого окна)
Женщина сказала что-то шоферу и быстро направилась к массивным две-рям. Когда она поднималась по ступеням, стали достаточно хорошо обозреваемы ее округлые, стройные икры. Какой-то прохожий повернулся и, не останавлива-ясь, а лишь притормозив ход, поласкал глазами эти очаровательные икры. Вот и всё. Она исчезла в Совмине, прохожий потащился своей дорогой, мы с вами вспомнили о Сереже.
Сережа не знал ничего про "Победу", про бежевое пальто и красивые жен-ские ноги. Однако нечто необъяснимое, словно какое-то откровение свыше, стук-нуло ему в голову. Он решительно сунул руки в карманы своего  пиджака, прошагал от Колонного зала до Совмина и тоже взошел по ступеням к дверям, олицетворявшим если не политическую, то уж точно - экономическую мощь страны. За этими дверями была еще лестница и еще дверь (стеклянная), а перед ней стол, телефон, охрана. К Сереже приблизился военный:
- Куда? К кому?
- Мне... Надо срочно... - импровизировал не слишком находчивый влюб-ленный. - Из отдела корреспонденций...
- Фамилия?
- Леднёва Мая... Михайловна, - торопливо сообщил Сережа, а стремитель-ный военный, быстро найдя по справочному листу номер телефона, позвонил: "Доставка корреспонденций? Леднёву срочно на выход. Кто спрашивает? (Сере-же) Фортаковский?" Сережа:"Ага." Военный в трубку: "Внизу ждет." Сере-же:"Сейчас спустится." И, точно живой автомат, уже говорил с кем-то еще, опять звонил. И возник второй военный, потому что с улицы поднимались по лестнице какие-то с плоскими крокодиловыми портфелями, наглаженные, элегантные, не-русского пошиба. Они показывали документы, называли заграничные фамилии.
Подавляя авантюрный кураж и озноб легкого ужаса, Сережа отступил в сторону, на три ступеньки пониже. Вообще им овладела жажда движения, но он не разрешил себе умчаться, прыгая козлом, и внезапно ( хотя и ждал этого с мину-ты на минуту)  похолодел. Темноволосая молодая женщина в накинутом на плечи пальто, не скрывавшем модное платье, из-под которого выливались в натянутых чулках стройные светло-шелковистые ножки, смотрела по сторонам.
Через несколько секунд глаза ее встретились с Сережиными: мгновенье равнодушия, потом сомнение и вспышка бесспорного узнавания.
- Ты? - спросила она, неуверенно добираясь до него. - А что ты здесь... - сообразительность выдала ей результативный ответ. - Боже мой, ну дела! - Она будто подавилась смешком, схватила Сережу за рукав и потащила на улицу.
Не сговариваясь, они отбежали подальше от официальных дверей и повер-нулись друг к другу.
- Так, - довольно сердито начала Мая Михайловна Леднёва. - Ты зачем пришел?
- Я вас ищу вообще-то месяц почти, - растерянно признался Сережа, сам поражаясь своей тупости, заставившей его столько времени бесплодно прохажи-ваться по Охотному ряду, но зато сегодня позволившей легко обнаружить Маю Михайловну.
- Ну, хват ты, молодчик! - весело восхитилась служащая Совета мини-стров. - Как тебя зовут?
- Я тогда не успел, - заговорил он, представившись, и вспомнил свое озор-ство, солнечного зайца (из-за крупности не напишешь "зайчик"), пущенного в ок-но канцелярии, встречу с сощуренными глазами неизвестной, ее лукавое предло-жение... Наконец он объяснил путано какие-то благие намерения по отношению к ней и признался в своем упорном каждодневном дежурстве.
- Понятно, ты в меня влюблен, - спокойно произнесла Мая, бледноватое ее лицо выразило упрек и даже обиду из-за непозволительной Сережиной дерзости.
Сережа робко смотрел на нее распахнутыми голубыми глазами.
- Нет у меня больше ни секунды, - продолжала Мая также укоризненно. - Десять минут восьмого жди у Большого театра в сквере.
Придерживая на груди расстегнутое пальто, она удалилась от него к сов-миновским дверям и в них исчезла.
Сережа был вне себя от произошедшего. Ликующий, но почему-то и нерв-но подавленный, он вернулся домой. Кое-как пообедал, хотя обычно на отсут-ствие аппетита не жаловался. Потом слонялся по комнате, отвечал матери отры-висто и угрюмо. На сестренку с ее младенческими вопросами замахнулся по-людоедски свирепо. Решать алгебраические задачи, запоминать законы и форму-лы из учебника физики - такие мучения всегда злорадно подсовывает судьба в самые неподходящие периоды жизни. "Не буду учить, не буду. Ну их к... - сказал себе, терзаясь платонической страстью, ученик девятого класса. Правда, он не без трепета вообразил строгую физиономию преподавателя физики, который за столь циничное проявление лености мог выставить ему в журнал единицу. Затем, спохватившись, кинулся в ванную комнату, долго намывался и начищался. Перед запотевшим, уродливо увеличивающим нос зеркальцем подбрил отцовской брит-вой едва намеченный пух будущих усов. Глаза показались ему бледными по срав-нению с мавритански загоревшим лицом. «У фриц, карел, суоми...» - самоуничи-жающе бормотал Сережа, вперив зрачки в собственное отражение и ухватив зуб-ную щетку, как платяную, яростно шлифовал оба ряда своих крепких зубов.
- Красивый очень, - иронически, но с оттенком гордости сказала мать, ко-гда он вышел из ванной комнаты. - На свидание, что ли? А папа хотел с тобой поговорить после работы. Ферштейн?
- Я пойду погуляю, - произнес выросший сын, будто имея в виду своих обычных спутников, близких приятелей Вяхирева и Скакальского. Упоминание матери о желательном разговоре с отцом осталось без комментария.

- Чтоб пришел не позже двенадцати, казак молодой, - послала ему вслед остроумная (сейчас ужасно его раздражавшая) мать. - Не то будет тебе выволочка от отца.
Прошептав что-то зловещее по поводу "выволочки", Сережа ринулся к ме-сту встречи. Точно в указанное время он неподвижным столбом торчал посреди всему свету известного сквера напротив ГАБТа и мучился мыслью о том, что сви-данию обязательно что-то помешает. Но Мая пришла и совершенно по-другому, бодро и ярко посмотрела на томящегося Сережу. Лицо ее было при этом такое же бледновато-усталое, однако в усмешке, движении четких бровей и пошмыгивании тонкого хрящеватого носика содержало какую-то погибельную для него прелесть. Она посмеивалась, кажется, не столько над ним, сколько над собой. Видимо, ей приходилось намеренно снижать тональность разговора, чтобы не казаться самой себе скверной бабой - соблазнительницей несовершеннолетних или просто сентиментальной курицей. Сережа где-то в глубине души, на ощупь, правильно оценивал эту нарочитую ее простоватость.
- Пойдем-ка, друже, - небрежно предложила женщина, беря его под руку (Сережа мужественно надул мускулы). - Я живу недалёко, без транспорта дохро-маем.
Густело небо от обилия дымящихся туч над знаменитой квадригой, над крышей ЦУМа и Петровским пассажем. Сережа и его осуществившаяся мечта в лице Маи Михайловны Леднёвой шли по мокрому асфальту мимо вечерних крас-ноглазых потоков автомобилей и торопливо-серьезного московского населения, активно вливавшегося в магазины и подземелья метрополитена. Моросить пере-стало. Сыпались  искры из-за конфликта троллейбусных штанг и проводов. Улич-ные липы, пахнувшие бензином, роняли желтые сердечки на поверхности мелких луж.
Так вдвоем они двигались по Неглинной улице, натыкаясь на живые люд-ские преграды. И Сережа думал: вот как просто и в тоже время невероятно, что рядом идет человек, которого он так долго  искал, и не человек вообще (тут Сере-жа мысленно себе лукаво подмигивал), а женщина, своим появлением в учре-жденческом окне (и в его жизни) заставившая сердце Сережи взволнованно и пылко забиться.
Они вышли на Трубную площадь, откуда поднимался  подавленный грома-дами необлетевших кленов Рождественский бульвар с булыжной старенькой мо-стовой по сторонам, бывшим монастырем за темными нежилыми строениями и наоборот - с рядом больших домов по другую сторону, множеством окон осве-щавших бульварную чугунную ограду и часть деревьев. Сюда они и поднялись по самому его центру.
В полутьме медленно ходили приверженцы вечернего моциона. Прохожие спешили к Сретенке или к Трубной, скользя таинственными тенями. Нервные "старые барыни" (в те годы только они) выгуливали нервных мосек; кое-где сиде-ли, украдкой покуривая, парочки.
Мая указала на скамью и села, недоверчиво потрогав сидение. Сережа опу-стился рядом, думая что в продолжение всего их пути до этого места они разгова-ривали довольно бойко. Она расспрашивала о школе, разумеется, о его занятиях вольной борьбой в спортивном зале "Спартака" ( об этом он уже сообщил), и про товарищей его, и, между прочим, о том, какие девушки ему нравятся. И хотя внешне вопросы Маи были разнообразны и содержали искреннее любопытство, однако очарованный Пятнадцатилетний капитан чувствовал в них некую сухова-тую вежливость. Поэтому его собственные ответы отдавали такой же прохладной необязательностью.
- Вот здесь я живу, - сказала Мая и кивнула на узкую дверь подъезда, кото-рый оказался прямо против занятой ими скамейки. - Этаж третий, справа окно - моя комната. Спасибо за прогулку, Сережа. Как-нибудь позвони мне на работу, телефон дам. Мы...
Тут Сережа прервал ее, сделав то, чего никак не ожидал от себя, о чем про-сто не смел и мечтать этим сумрачным вечером. Он молча наклонился и поцело-вал Маю Михайловну в прохладную, влажную от недавней мороси щеку. Она вскинула глаза с растерянным выражением, говорящим о явной невероятности происходящего. Лицо ее стало мимически готовиться к спасительному смеху. Но Сережа поцеловал еще раз, совсем близко к приоткрытому рту.
Тогда Мая положила (как-то трогательно и невесомо) руку ему на плчо и покорно подставила губы. Целоваться Сергей умел, во всяком случае тренировал-ся в этом виде любовных действий не первый год. Он еще не вступил, по выражению из "Княгини Лиговской" (одно время его любимой книги), "на путь разврата". Однако чувствовал бесспорную готовность к этому порицаемому общественностью пути.
Губы Май были бархатистые, говорящие, воспламеняющие, не то что наивные поцелуи знакомых девчонок. Губы женщины имели привкус помады и, кажется, привкус согласия. Правда, Мая вдруг отпрянула от своего все более сме-леющего юного спутника и быстро проговорила:
- Что я делаю! Мне двадцать восемь лет, руки и ноги надо мне обломать... Уйди, нет сил моих больше...
Пальто ее было наполовину расстегнуто. Сережа, намериваясь снова об-нять женщину, нечаянно задел туго обтянутое упругое яблоко. Сереже показа-лось, что он обжег пальцы. Мая болезненно вздрогнула, а он стал суетливо спра-шивать:
- Больно? Больно, да? Я… я случайно...
Она сидела теперь, слегка изогнувшись в позе расслабленного изящества, и разглядывала Сережу сквозь полутьму. Он запомнил этот взгляд со дня их зна-комства, после озорных плясок солнечного зайца. Сережа собирался продолжить свои нежные притязания, но Мая встала.
- Пора домой, - сказала она решительно, с присущей ей маленькой брава-дой.
- Я провожу. Я провожу до двери.
- Ну... проводи, если хочешь.
Они вошли в подъезд. Когда Мая поднималась по лестнице, Сережа шел позади и смотрел на ее ноги, поблескивавшие в свете стенных ламп. Влечение и стыд создавали мучительное ощущение неуверенности, мрачную путаницу мыс-лей. "Хоть бы постояла, еще со мной," - думал Сережа отчаянно, он готов был стоять в подъезде час или больше - на такое препровождение времени он согла-сился бы с восторгом, пусть бы даже без ее растравляющих поцелуев.
 Мая достала из сумочки ключи, открыла входную дверь, переступила по-рог и обернулась. Сережа, двинувшись вперед грудью, тоже оказался в прихожей. Минуту они стояли молча. Причем Мая шутливо качала головой.
- Придется пригласить тебя на чай. Никуда от тебя не денешься, борец вольного стиля, - сказала она.
Сняв пиджак, в красно-черном свитере, полосатом, как матросская тель-няшка, Сережа воссел за столом. Мая поставила электрический чайник. Затем она уходила куда-то и вернулась переодетая в необычайно ей потворствующий ситце-вый халат с белым воротником и кружевами на приоткрытой груди. Просвечива-ющие сквозь кружева полушария постоянно привлекали взгляд Сережи, честно отводимый в сторону, как только хозяйка склонялась над столом.
Явились сваренные еще утром сосиски, белый хлеб кирпичом, масло, пече-нье и карамель в фантиках. Сереже некстати захотелось есть. Он торопливо сже-вал бутерброд с сосиской, выпил чашку чая, хрустя печеньем и карамельками. Показалось, что Мая одобрительно посматривает на него, что все происходящее по непонятным причинам не мешает ее снисходительному отношению к его не-ловкости, к его мальчишескому упрямству.
Когда ужин кончился, образовалась некая смысловая заминка. Женщина тихо сказала, глядя внимательно и как бы продолжая изучение его лица:
- Теперь уж я провожу тебя до двери. (Сережа насуплено молчал). Ты идешь... или...
Сережа покраснел и накрыл ладонью, шершавой от утренних гантелей, ма-ленькую руку с накрашенными ноготками - она слишком безнадзорно лежала на столе.
- Я остаюсь у тебя, - заявил он, дерзко переходя на "ты".
- Что поделаешь... Не драться же с этаким верзилой... - раздумчиво произ-несла Мая. И ему было непонятно: шутит она опять или действительно так счита-ет.
Женщина сняла покрывало с широкой тахты, прислонившейся к ковровым арабескам, достала постельное белье и всплеснула белизной простыни. Расстилая, глянула через плечо на Сережу. Сконфуженный этой вообще-то обычной по-стельной процедурой, имеющей теперь совершенно другую цель, он действовал почти механически, в каком-то странном тумане, и первое, что предпринял со-вершенно правильно по новому предписанию жизни - снял свитер и стал рассте-гивать на рубашке пуговицы.
Часа через три, сидя на заднем сидении ночного троллейбуса, увозившего его от Рождественского бульвара, Сережа чувствовал физическое опустошение, небольшую расслабленность, а также нечто похожее на разочарование от того, что произошло с ним у Маи Михайловны Леднёвой.
Страстное исступление, о котором читал он у Мопассана и Золя, словно бы не проявились при его первом любовном опыте. Мая была сдержанна, почти об-стоятельна и вела себя с ним очень осторожно. Все это безмолвное трудовое вре-мя он, не считая кратких перерывов, был в постоянной готовности, чем несколько удивил ее. Мысленно упрекая себя в неумелости, Сережа еще не знал, что апофеоз чувственного блаженства приходит (если приходит) только со временем. Впрочем, мы наверное чересчур усложнили эротические размышления, нашего начитанного и всесторонне продвинутого, спортивного подростка.
Последующие дни Сережа жил под знаком своего падения, с пронзитель-ным впечатлением первооткрывателя. Он звонил Мае каждый день на службу, она просила его подождать, отговариваясь занятостью по работе. Только спустя неделю, чудесным солнечным воскресеньем, было ему позволено придти.
Клены по обе стороны бульвара пылали на солнце оранжевым пышным пламенем, исторгая из движения листьев тысячи переливов точечно сверкающей зыби; листья срывались охапками, заваливали пролегающие рядом трамвайные пути, а дворники сердито сметали эту шуршащую роскошь растрепанными мет-лами. Облака быстро проплывали, напоминая искромсанные куски серебристого меха. Пригретые воробьи, облепив развесистый куст, наперебой верещали, ра-достно суетились и создавали иллюзию настройки перед концертом очень жизне-любивого лилипутского оркестра.
Сережа вошел в подъезд с сильно бьющимся сердцем. Поднимаясь на тре-тий этаж, он на каждой лестничной площадке нырял в дымчатые солнечные пото-ки, широко врывавшиеся сквозь пыльные стекла, и невольно поглядывал сверху на разодетый в золотое руно бульвар, на обманчивую голубизну между крышами противоположных строений и готовился к чрезвычайно ответственному событию, ожидающему его.
Мая открыла сразу после звонка. Улыбаясь, она смотрела на него загадоч-но. Бледноватое лицо ее, утомленно-нежное, было красиво и показалось Сереже похожим на фотографию одной известной киноактрисы.
- Входи, - сказала она. Сережа шумно вздохнул и проследовал за ней в комнату.
- Я так соскучился по тебе, - взволнованным голосом признался Сережа, снимая куртку и вешая ее на стул.
- Я тоже, - подтвердила Мая, они поцеловались в губы несколько раз. Се-режа, постепенно сходя с ума, обхватил Маю длинными сильными руками.
- Погоди, мы не отметили еще начало нашей...
- Любви?
- Да, нашего сближения, - уточнила Мая.
Не без труда он сместил взгляд, от  лица женщины, обнаружил на столе бу-тылку с белой этикеткой и два узких бокала. В вазе желтело несколько мандари-нов, рядом празднично краснели оберткой шоколадные вафли.
- Молдавское вино, - почему-то с оттенком юмора произнесла Мая, при-глашая его движением подбородка.
Хмурясь, Сережа наполнил эти пробирки на ножках зеленоватым вином. Они соединили края бокалов, вызвав на миг тонкую весеннюю мелодию, и пригубили. Вино было кисловатое, пробуждало жажду. Сережа косился в сторону тахты, наивно стыдясь своего слабоволия.
- Еще? - спросила Мая и надкусила хрустящую вафлю.
- Нет, не буду. Потом.
- А, понятно... - Хозяйка хитренько протянула это многозначительное сло-во и принялась готовить постель плавными, будто рассчитанными на зрителя движениями. Ее домашнее платье-халат распахивалось, вздувалось или опадало при разнообразном характере движений, а ноздри хрящеватого носика подозри-тельно напрягались.
Когда Сережа сидел уже полураздетый и, склонившись, развязывал шнурки башмаков, что-то прошуршало мимо, прогнало волну теплого и, как ему показалось, чарующе ароматного воздуха. Он поднял глаза, увидел, что женщина лежит на тахте поверх одеяла и все, что на ней надето - голубенькие с синей каймой носки, показавшиеся ему трогательными и детскими. Через задернутые тюлевые занавески проникал в окно приглушенный свет, разрисовав обна-женную Маю тонко переплетенными тенями.
Здесь мы прервем, пожалуй, это последовательное описание, хотя совре-менные литературные вкусы предполагают (и даже требуют) применение наибо-лее густых красок именно при таких обстоятельствах. Поясним только, что Сере-жа посещал Маю каждое воскресенье. Кроме того, он старался иногда встретить ее вечером у торжественных совминовских дверей и проводить домой. Впрочем, ему редко разрешалось подобное своеволие.
Постепенно Сережа привык к тайным свиданиям и совершенно другой ре-акции Маи на его юношескую пылкость. Теперь это выглядело откровенным во-жделением взамен первоначальных умеренно-поощрительных ласк. Отдыхая, она любила сидеть, прихлебывая остывший чай из расписной фарфоровой чашечки, и разговаривать. В общем он узнал, что настоящая ее фамилия не Леднёва, а Борт-никова, и что она наполовину полька и на четверть грузинка. Сереже тотчас возо-мнилось нечто необычайное в их интимных отношениях именно из-за такого эк-зотического происхождения возлюбленной.
- По бабушкам с обеих сторон я из дворян, - рассказывала Мая, поправляя спутанные темные волосы, буйно и красиво наползавшие ей на глаза. - Но об этом никому говорить нельзя. Я только тебе доверяю под честное слово. Никому, да? У одной моей бабушки фамилия Ахвледиани, это фамилия знатная, из далеких времен. Мальчик ты умненький, понимаешь что к чему. У меня где-то были бумаги, желтые, рваные на старинном русском языке и на грузинском. А другая, мамина мама, польская графиня Тышкевич-Дубна. Вот так вот, милый ты мой. Ее расстреляли.
- После революции? - шепотом спросил Сережа, сразу каким-то чутким проникновением угадав ее цветистую фантазию, но все равно пребывая в восторге из-за всех этих исторических подробностей и замечая свою все более усиливающуюся влюбленность.
- Не после революции, а во время этой войны. - Мая возвращалась к судьбе своей бабушки-графини. - Она была подпольщица. Немцы арестовали ее и рас-стреляли в Минске. Она героиня-партизанка, награждена посмертно.
Заканчивая разговоры, Мая начинала поглаживать своего гладкокожего от-рока и придвигалась вплотную. И снова сладко язвящей пламенной силой притя-гивал его и возносил первоцвет юного его счастья. В следующий раз Мая говори-ла уже о своей тетке из русского купеческого рода, носившей когда-то золотой наперсный крестик, батистовое белье и фильдеперсовые чулки, что, по ее увере-нию, было тогда недосягаемым шиком. В двадцатые годы арестовали теткиного мужа, владельца бакалейного магазина, и тогда бакалейщица вышла за цыгана-гитариста, выступавшего в самых дорогих ресторанах с цыганским хором. Тетка-купчиха якобы прожила благополучно до описываемых нами времен и в образе бедной пенсионерки обитала где-то за московской окраиной, поблизости от Мы-тищ.
- А Леднёва... фамилия чья? От кого? - спросил однажды Сережа, лежа на спине к концу очередного визита и неожиданно проявив лениво скользящее лю-бопытство.
- Ну Леднёва-то... от мужа.  - Мая подозрительно хмыкнула, прикрыв рес-ницами  зеленоватые глаза, и будто тем самым исключила для юного любовника воображение супружеских соитий. Но Сережа все-таки почувствовал впервые на ее прогретом и довольно расшатанном ложе подобие глуховатой ревности.
- С мужем я разошлась недавно. Нет, пожалуй, давно, около года. - Мая изящно совала тонкими пальчиками карамельку в припухлый рот, предлагая Се-реже такую же, и капризно морщилась. - Тип тяжелый невыносимо, агрессор. Но мужик, конечно, прекрасный.
Последнюю фразу она произнесла определенно сожалеюще, хотя и с отда-ленной враждебностью. Сережа из-за недостаточно четкой сообразительности при подобных женских характеристиках долго не понимал - почему "тяжелый, агрессор" ("агрессор" автоматически ассоциировалось с "империализмом") и "прекрасный"? Хотя чуть позже все-таки понял, и настроение у него слегка испортилось. Несмотря на то, что регулярные общения с женщиной были вполне успешными, по ее собственному уверению, Сережа испытывал иногда тревогу и сомнение в своем победоносном могуществе. (Вот что значит читать много любвеобильной западной классики!) Но сны его, во всяком случае теперь, были полны соблазна не отвлеченного, прежде совмещаемого с искусом отдаленно знакомых или совсем незнакомых женских образов.
В снах его теперь царила Мая Михайловна Леднёва, сотрудница Совмина, внучка грузинки и казненной польской графини, распутная разведенка, острое и стыдное Сережино наслаждение. Надо сказать, он клятвенно обещал Мае нигде, никогда даже словом не обмолвиться об их связи, и все-таки хвастливое щенячье самодовольство подталкивало его к откровениям. Так непризнанного стихотворца тянет прочитать свои вирши хоть уборщице на службе, хоть случайному попутчику в поезде или примитивной двоюродной сестре, для кото-рой поэзия не более интересна, чем какая-нибудь квантовая механика.
Как у большинства здоровых подростков, у Сережи Шепелева существова-ла достаточно устойчивая среда общения, то есть компания ребят соответствую-щего возраста, с которыми он часто проводил время. Одних он знал еще с детско-го сада, с кем-то сошелся в школе. Остальные подобрались случайно. Приятели нашего совращенного... нет, скорее - приобщенного к "науке страсти" героя не окажут на его дальнейшие похождения ни малейшего влияния, тем не менее представим их с некоторыми подробностями.
Состав компании был следующий: уже упомянутые где-то в самом начале Савелий Вяхирев и Саша Скакальский; первый носил прозвище Мул из-за особо фиксированного друзьями упрямства, порядочной мускульной выносливости (бе-гать мог быстро и неутомимо) да еще из-за того, что развивающаяся эгоцентриче-ская дурость заставляла его постоянно хорохориться и нетерпеливо постукивать "копытом", т.е. каблуками спортивных туфель. Вообще Савка слыл драчливым, нагловатым, недалеким, но хорошим товарищем. Что означает "хороший това-рищ" никто толком не знал, однако все понимали: это несомненное мужское и даже как бы гражданское достоинство.
С другой стороны (в отслеживаемой паре Сережиных приятелей) Саша Скакальский был небольшого роста, тихий и вежливый, с тевтонским прозвищем Карл. Имело это прозвание свои причины и предысторию, о которой будет рас-сказано. Скакальский всеми своими родственными ветвями относился к извест-ному в Москве музыкальному семейству. Отец и мать у него  являлись концерти-рующими пианистами, вечно разъезжавшими по гастролям (на Дальнем Востоке, в Прибалтике или еще где-нибудь). А единственный отпрыск оставался с бабуш-кой, дисциплинированно посещая две школы - общеобразовательную и музыкаль-ную. Как-то, в отсутствие бабушки Анны Борисовны, Сашка пригласил приятель-скую орду домой, угостил всех пятерых (именно столько) каким-то изысканным пойлом (кажется, рижским бальзамом), чем вызвал первый вопль восторга. Затем он сел к роялю, бурно сыграл часть популярной сонаты Бетховена и еще что-то импровизированное - и был второй вопль. Строптивый Мул, после того как все дружно проорали "молодец", выразился более основательно: "Александриний, ты озверел. Я говорю, освирепел ты, отец, классно эту хреновину долбаешь!" Впро-чем Савка Вяхирев был, несмотря на пролетарскую грубость в общении, из ин-теллигентной инженерской семьи, не особенно обеспеченной (да кто тогда отли-чался обеспеченностью), но благополучной.
Постоянным членом описываемой банды подростков оказался еще один коротыш (после Скакальского), которого называли сокращенно М.Г.0., что при вскрытии аббревиатуры означало: Маленькая Глупая Обезьянка. По-настоящему же он числился Костей Чечиговым, был вертлявый, приставучий, писклявоголо-сый, как бы слишком надолго зацепившийся в детстве и по внешним признакам никак не тянувший на солидный пятнадцатилетний возраст. Однако и Костя не лаптем щи хлебал, а подобно Скакальскому проявлял творческие способности: ходил регулярно в изостудию и действительно прилично рисовал тушью, темпе-рой и даже, кажется, маслом. Мечтал поступить в художественное училище. Тут, кстати, поясним обоснование Сашкиного прозвища. Случилось так, что в один прекрасный день Скакальский и М.Г.О. подрались из-за сущей ерунды, про кото-рую вообще не стоит и говорить. Их, конечно, со смехом растащили. Здоровяки Сережа и Мул пообещали тренировать "мелкоту" к следующему поединку.
Когда Костя в сопровождении Сережи и ухмыляющегося Мула пришел домой, дверь открыл его отец, очень занятой сотрудник МИДа, часто являвшийся после дипломатических приемов в сильнейшем подпитии. Увидев сына с синяком на скуле и услышав от его приятелей юмористический рассказ о схватке "Репина и Моцарта", мистер Гуго (так почему-то этого джентльмена прозвала банда)  возмущенно вскричал: "Как смел этот музыкальный карлик бить мальчика из героического рода Чечиговых!" Это было кульминацией сегодняшнего увеселения. Все (М.Г.0. тоже) помчались к Сашке, вызвали его на лестничную площадку и сообщили о заключительном аккорде дня.
Сашка хотел было рассердиться, но компания из пяти лоботрясов (о двоих - еще неизвестных вам - будет сказано) весело улюлюкала: "Карлик, карлик!" И наконец Мул произнес тяжеловесно: "Ладно, Александриний, не дуйся. Если "карлик" тебе не нравится, будешь "Карл". С тех пор Сашка стал Карлом железно.
Как обещано, дадим характеристики оставшимся соученикам и сошкодни-кам. Симпатичный, добродушный профессорский потомок Митя Рыжов называл-ся либо Химик (отец его возглавлял кафедру химии в каком-то  институте), либо попросту Рыжий, хотя Митя был бесспорно темноволос. Ваня Устинюк откликал-ся на обращение "Жанно", наверное потому, что в его школьном классе (он ходил не в Старомонетный переулок, а на Якиманку) изучали почему-то не английский, а  французский язык, следуя галльской культуре дореволюционного российского-общества.
Наконец, возвращаясь к нашему главному герою, с удивлением отметим: у Сережи Шепелева прозвища не было. Только иногда, очень редко, дерзкий Мул называл Сережу произведенной от его же имени фамилией:"Послушай, Сере-гин..."
Жили все они в разных местах. Скакальский, Сережа и М.Г.0. являлись уроженцами Дома. Мул и Химик были насельниками здания XIX века, желтевше-го  за Болотной площадью, а Жанно, сам по себе довольно ординарный парень, обычно не встревавший в скандальные диспуты, обитал где-то за каналом, в ме-щанском обшарпанном домике. Но -  в отдельной квартире. Отец его казался че-ловеком не стесненным в средствах, даже учитывая что тогда и фантазировать не могли бы о доходах предпринимателей, о дивидендах банкиров, о головокружи-тельных взятках общественных деятелей и госслужащих новейших времен.
Отец Устинюк управлял хозяйственной частью скромного предприятия, но относился к жизни трезво и сугубо практически. У юного Жанно водились содер-жательные денежные знаки, тогда как его приятели из "правительственного" Дома звенели копейками. Уточним попутно, что мучась от желания рассказать кому-нибудь про свое долгожданное падение, Сережа выбрал поверенным именно Жанно, а потом (совершенно непредвиденно) Сашку Скакальского.
Так вот, Жанно на Сережины откровения прореагировал спокойно:
- Если красивая, то хорошо. Но нужны тугрики, между прочим. Зачем? Как зачем! Винца купить, пирожных, шоколада и все такое. Ну, сходить в цирк, например, или там... на концерт.
Тогда эстрадные концерты (не о симфоническом же концерте шла речь) были еще вполне добропорядочны, сахаристо-лиричны, бодро-патриотичны, с допуском легкого юмора - невероятно далекие от нынешнего беснования под нескончаемые раскаты афро-американских барабанов.
Полагая, что судьба, естественно, избрала для любовной эпопеи только его,  Сережа по поводу изречений Устинюка спросил удивленно:
- Откуда ты все это знаешь?
- Откуда? - переспросил невидный, скучноватый Жанно. - Второй год встречаюсь. Правда, она помоложе, чем твоя. Моей девушке двадцать один. Фа-совщицей работала на кондитерской фабрике, теперь отец перевел ее в отдел снабжения.
- Твой отец в курсе, что ли?
- Ну да. Он говорит, лучше пусть при нем все будет, чем грязь собирать по подворотням.
На этом они закончили взаимные откровения. И Сережа, содрогнувшись, подумал о том, какие свалились бы невероятные беды ему на голову, если бы отец и мать узнали про Маю.
Затем, находясь в гостях у Карла и просматривая совершенно недоступные в других местах стихотворные сборники лояльного, но нежелательного Брюсова и даже белоэмигранта Ходасевича, Сережа торжественно поведал ему свои греховные тайны. Сашка пожал плечами:
- Ты говоришь, у нее высшее образование?
- Неоконченное, кажется.
- Двадцать восемь лет... - Карл сделал недоверчивую гримасу по адресу старого приятеля. - Что же у нее с тобой может быть общего?
Сережа начал было довольно откровенно объяснять, что возможно между крепким парнем и женщиной любого возраста, но натолкнулся на такое равноду-шие, как будто он пытался пересказать этому пианисту в третьем поколении устройство турбо-генератора, о котором и сам не имел ни малейшего понятия.
В школе Сашка успевал довольно слабо, особенно по математике и физике. Тем не менее учителя к нему относились снисходительно. Обычно бескомпромис-сно строгий физик, слушая у доски приблизительный лепет Карла, печально смотрел на него, как на потерянного для большой науки, и выставлял ему в жур-нале вялый трояк. Скорее всего, Сашка был пока холоден к плотским соблазнам и весь свой нарождающийся темперамент отдавал клавиатуре лакированного Циммермана.
- Сколько уж ты терзаешь его? - интересовался Сережа, кивая на рояль и убеждаясь, что не нашел себе исповедника.
- Ежедневно с пяти лет, - ответил добровольный каторжник.
.

Итак, оба поползновения предательства оказались напрасными. Жанно за-нимали только собственные встречи с бывшей фасовщицей кондитерской фабри-ки. Карл до идиотизма (впрочем, понятного) увлекался музыкой, а ранние похож-дения  приятелей были ему не интересны. Рассказать же что-либо интимное гру-бияну Мулу, суетливо-верезгливому М.Г.0. или Химику-Рыжову, пятерочному ученику и порядочному долдону, виделось вовсе невозможным.
Установилась зима, теперь повсюду лежал грязноватый снег, который со-скребали с тротуаров сердитые краснолицие бабы и мужики. Бульвар напряженно высовывал голые ветки из низких сугробов с собачьими пометами,  а над быв-шим монастырем галки допоздна кричали, взлетая бестолково вьющимся табуном. Небо было почти такое же неопрятное, как и слежавшийся городской снег. Но суета столичного населения говорила о приближении Нового года, любимого праздника социалистической империи, о единственном в году идеологическом послаблении властей.
Сережа подходил к дому возлюбленной, невольно замедляя шаги, и душев-ное его состояние странновато совмещало и тлеющий уголек страсти, готовой к сильному возгоранию, и некоторую непроходящую неловкость из-за предваряю-щих объятия слов, приевшимся шаблоном затиравших яркие подростковые впе-чатления. Это продранное рядно над улицами, темные силуэты прохожих, неуве-ренно катившие по наледи, дымно пованивающие машины, тренькавший издали трамвай, церковь без купола с новогодней афишей Дворца культуры почему-то действовали на него угнетающе. Смешно, но иногда ему хотелось возвратиться домой, поговорить о чем-то домашнем с матерью, весело и глупо повозиться с бе-лобрысенькой сестренкой, отзвонить по телефон "просто так" Мулу, Карлу или Жанно. Он чувствовал: это последние, затихающие протесты  уходящего детства, и невольно сознавал, может быть слишком сгущая цинизм положения: он, Сережа Шепелев, привлекательный и неглупый, сам по себе очень мало значит в жизни взрослой красивой женщины.
Если Мая не успевала первая открыть ему входную дверь, то Сережу впус-кала соседка, седеющая, худощавая дама лет сорока пяти. Она смотрела на юного визитера с непередаваемым выражением величественного презрения, всегда спрашивала, будто не узнавая его: «К Леднёвой?» и, демонстративно повернув-шись спиной, уходила; при этом несовершеннолетнему любовнику представля-лось, будто скрипят не рассохшиеся паркетины в коридоре, а узловатые суставы сердитой дамы. Соседка Маи была неизменно укутана в долгополый халат мыши-ного цвета с выцветшим бледно-перламутровым (японским?) шитьем. Сереже ка-залось отчего-то, что презрение ее выльется когда-нибудь в обличительную речь по отношению к нему. Он сказал об этом Мае и несколько удрученно добавил:
- По-моему, она меня ненавидит.
- Ну уж, ненавидит! - расхохоталась с каким-то издевательским звонкого-лосьем внучка графини. - Небось, при виде моего пажа слюной истекает... Да по-падись ты ей, она бы тебе задала, куклёныш!
Только на секунду вообразив нечто подобное, пятнадцатилетний капитан ощутил настоящий ужас.
По поводу "пажа" Мая объяснила Сереже: эта завистливая особа предель-ного для любовных шашней возраста, необычайно тяготящаяся своим уединени-ем, рассказала другим соседям о хождении к "королеве из Совмина" молоденького "пажа". Соседи даже по выходным дням обычно отсутствовали. Даме в мышином халате верили, поскольку она занималась чем-то "на дому" и была единственной свидетельницей. Ей предложили сообщить о Леднёвой "по месту работы".
Но Мая Михайловна не боялась никаких изобличений.
- Аркадий Петрович все равно никому не поверит, - уверенно произнесла она, обговаривая с Сережей эту неприятность (если бы такая произошла) и по-польски гонористо выпячивала припухшую губку.
- Кто это... Аркадий Петрович? - хмурым голосом уточнил Сережа.
- Мой начальник, замечательный человек. Он мне вполне во всем доверяет. - После своего жизнерадостного ответа Мая посмотрела в сторону слегка сощу-ренными зеленоватыми глазами, словно ставя в конце этой темы точку.
Конечно, и Сережина жизнь заключала в себе множество как повседнев-ных, так и необычайных событий: например размолвки и примирения с родителя-ми, изредка временные успехи в школе, когда он, выпутываясь из туманистого оцепенения, начинал довольно успешно складывать в своем умственном багаже недавно еще омерзительно нудные теоремы, формулы, задачи из математики или естественных наук. Ну, понятно, историко-литературные занятия давались ему легче. Он был спокоен, читая наизусть перед классом "Вновь я посетил тот уголок земли, где я провел изгнанником два года незаметных..." и зная, что молодая крашеная блондинка Зинаида Викентьевна оценит его не совсем устоявшийся баритональный тембр высшим баллом. В запоминании исторических перипетий он тоже был не из последних - и по Древнему Востоку, и по античному Средиземноморью; недурно он разбирался с Золотой Ордой, Орлеанской девой, резней Алой и Белой роз и со всем прочим, включая Смутное время на Руси, семнадцатый шпажно-мушкетерский и пудреный восемнадцатый век, окончившийся гильотиной, Корсиканцем и рождением Пушкина.
Но, начиная с восстания ноттингемских ткачей, с первых тред-юнионов, а также с появления марксов, бебелей, либкнехтов и российских революционных демократов, отрицавших и поносивших Пушкина, Сергей Шепелев впадал в непреодолимое торможенение  и застывал на усредненной степени знаний с соот-ветствующей их оценкой. Он, в основном, постигал глубины русской истории, глотая исторические романы - от "Нашествия монголов" Яна до "Петра Первого" и целую серию других.
Все это было большей частью Сережиной жизни. Кроме того, каждую не-делю два вечера, с маленьким "медсестринским" чемоданчиком, он являлся на нынешнюю Поварскую, где напротив музыкального института, посреди глухого двора, тренировали в старом ангаре мускулатуру и, сопя, возились на пропотев-ших матах рабочие подростки и среди них три-четыре упорствующих интелли-гентских отпрыска. Сережа привычно раздевался, совал повседневную одежду в шкафчик, обтягивал свой юный корпус красным "спартаковским" трико, шнуро-вал кожаные тапки и, организованно разогревшись, сцеплялся с каким-нибудь примитивным здоровилой, применяя подножки, неожиданные броски через бедро, перевороты и косые захваты. Словом, борцовская секция вполне устраивала Сережу как "развитие" (чтобы можно было лениво вздувать бицепсы, демонстрируя их в классе на уроках физкультуры, чтобы самодовольно прикрывать глаза, походя слыша разговор о себе между девочками из соседней школы, чтобы вполне независимо, хотя и с тревожным напряжением, проходить мимо известных в районе молодых "урок", которые пока его не задевали). Но эти мужественные упражнения как бы требовались еще и для какой-то неопределенной гармонии его складывающейся натуры. Не просто сила, достижение, скажем, III спортивного разряда, а некое эстетическое совершенствование, некое зрелищное присутствие в другом, произвольно избранном временном пространстве - словом, это была игра в нечто древнее, греческо-римское. Об этом он, конечно, никому не признавался, чтобы его не сочли спятившим.
Недаром Шепелев мог изумлять сверстников в ходе домашней викторины у кого-нибудь на дне рождения, когда пожилые представители интеллектуального руководства задавали юношеству коварные, основательной трудности вопросы. Изумление вспыхивало лучистой мигалкой, особенно - в глазах девушек, разумеется. "Что? Гомер?" - и Шепелев уверенно декламировал в мерном ритме  морского прибоя: "Пой, о богиня, про гнев Ахиллеса, Пелеева сына, гибельный гнев, причинивший ахейцам страданья без счета, ибо он в область Аида низвергнул могучие души многих и славных мужей..." Или же (при соответствующей заявке): "А Руставели... Из любого места?.. Ростэван был царь арабский, Божьей милостью храним, войск бесчисленных властитель, был он щедрым и простым..." Но, по правде говоря, то самое нечто, ради чего он, может быть, и ходил бороться в секцию, мешало ему сосредоточиться и, по его хорошим данным, полностью осуществить грубую задачу единоборства.
- Разбросанно работаешь, Щепэлеф, - пенял ему после соревнований могу-чий маслиноокий наставник Тоберидзе. - Это нэ шаляй-валяй, это схватка с про-тивником. Сердиться, дорогой, надо. Победа нужна.
Как-то раз к концу тренировки в зал вошел уже переодетый в трико и бор-цовскую обувь человек с белыми волосами, румяным лицом и торчащими в сто-роны угольно-черными усами. Тренеры встретили его с заметным почтением, жа-ли церемонно руку и пригласили поразмять молодежь. Румяный старик сложен был прекрасно - ни капли лишнего веса и могучая мускулатура, хотя и слегка из-можденная, как обычно у старых атлетов. Повозившись по очереди около часа со старшими ребятами, старик немного отдохнул, потом еще поднимал в нескольких подходах двухпудовую гирю, наконец, добродушно улыбаясь, откланялся и исчез.
- Известный борец был в среднем весе, - сказал про него Баскаков и назвал  фамилию. - Чемпион России 1912 года. Борьба тогда называлась "французская".
- Сколько лет ему уже? - весьма предупредительно по отношению к ушед-шему спросил Тоберидзе. Его собственная седина, видимо, воспринималась им пока несерьезно.
- Лет шестьдесят пять, а  то и побольше. Молодец, форму держит, - ответил сорокалетний и довольно чревастый Баскаков.
Сергей рассказал об этом случае Мае. Она молча выслушала подробные описания чемпиона 1912 года по французской борьбе - и про отчетливо обрисо-ванную, чуть увядающую мускулатуру, и про румяное добродушное лицо, светло-голубые глаза, нафиксатуренные смоляные усы. И про кожу белую, как молоко, гладкую, как  бумага.
- Да, - серьезнейшим образом произнесла Мая, раздумывая о чем-то, - це-лый час боролся... И гири поднимал. Вообще-то, я слышала, такие старики очень долго сохраняют мужскую силу.
Сережа почувствовал, что с помощью сотрудницы Совмина попал в новую смысловую западню. Ее рассуждения всегда представлялись ему чем-то опасным, хотя и заманчивым. Мая погружалась в чувственно-философские выкладки и раз-влекалась ими, не обращая внимания на присутствие неопытного "пажа". Напри-мер, она вспоминала о читанной ею редкой книге какого-то Фореля, где, кроме множества изысканных подробностей, самым серьезным образом сообщалось: пик страстного влечения наступает у женщин от сорока до сорока пяти лет, а у мужчин к девятнадцати годам. С комическим сожалением и одновременно с ободряющей надеждой Мая прекратила свои рассуждения. "И тебе, и мне до своего пика еще далеко," - сказала она смущенному Сереже.               
- Серёньчик, прелесть моя, - проворковала Мая при встрече, спустя две не-дели, - пригласи меня в кино. Деньги на билеты я дам. А то одна постель у нас с тобой, котик. Нет, постель мне не надоела, но хочется иногда пройтись куда-нибудь с кавалером.
- На билеты я найду, -ворчливо пробормотал Сергей, морща лоб и раздра-жаясь на свою школярскую бедность.
- И прекрасно, найди. Скажи мамочке, что идешь на фильм "до шестнадца-ти лет смотреть воспрещается" с девочкой из девятого класса. Не брякни только по ошибке, как я крашу глаза, мажу губищи, завиваю волосы и ношу капрон до самого паха. А то мамочку хватит удар.
- Да ладно тебе, Мая, - робко упрекнул любовницу девятиклассник, при этом он, как всегда бесплодно, мечтал о чуде, которое превратило бы его в само-стоятельного человека с впечатляющей зарплатой.
- Ничего, ничего, все будет в порядке, - продолжала упиваться своим лег-ким сарказмом веселая дама. - Люди увидят нас вместе и подумают: вот тетушка повела в кино племянничка или... Ты говоришь, я выгляжу на пять лет моложе, а ты на два года старее? И получается: взрослая сестра с младшем братом, тоже очень мило. И никто не догадается, что братик часто устраивает сестренке баню, сняв при этом штанишки и остальное.
Мать без возражений дала Сергею деньги для посещения кинотеатра с по-дружкой, а отец даже прибавил от себя "на лимонад". Родители сделали это от-числение охотно, доверчиво и как-то трогательно, умиляясь на взрослеющего сы-на, что заставило "развратного и лживого" их отпрыска немного помучиться угрызениями совести.
Возлюбленные отправились на вечерний сеанс. Прошли бульварами к Са-дово-Самотёчной, затем вверх по Кольцу до "Форума". Там, в бывшем особняке уездного земства, размещался известный столичный кинозал, в просторечии "Фа-рум", и только лютые интеллектуалы (в их числе Сергей Шепелев) знали, что название это возвещает о былой славе Древнего Рима, о его главной площади, на которой рукоплескали или вопили негодующе народные сборища и происходили кровавые распри претендентов на власть. Сомнительно, впрочем, раздумывал ли об этом наш юный герой, идя под руку с Маей Михайловной Леднёвой.
Машины по обе стороны бульваров мелькали редко, и вообще было прият-нейшее впечатление от ночной зимней Москвы. Снег уютно поскрипывал под подошвами, ветерок колко подбрасывал к лицу суховатые снежинки, создавая настроение беззаботной бодрости, хотя небольшое волнение все-таки у Сережи возникло, как всегда, когда предстояло новое, неординарное событие.
Войдя в фойе с билетными кассами, увидел он несколько дожидавшихся начала сеанса, флиртующих или достаточно равнодушных друг к другу парочек да с десяток других разноплановых граждан. Сережа сказал Мае «я сейчас» и от-правился за билетами. Заминки сначала не было, но правая касса отчего-то закры-лась, а при оставшемся окошке создали неожиданную очередь. Сережа пристро-ился к короткому хвосту. Его тревожило какое-то мелкое постороннее наблюде-ние.
Отходя от «графининой внучки», он по случайному, ревнивому согляда-тайству обратил внимание на плотного мужчину лет тридцати. Мужчина стоял, сняв с головы цигейковую коричневую боярку. Укороченное пальто с цигейковым же воротником выгодно, даже как-то картинно облегало его крупный корпус, широкие плечи, по-спортивному убористый таз. Гладкие рыжеватые волосы, широкое (в сущности, примитивное, грубое) лицо назойливо выделялось среди прочих выражением демонстративной самоуверенности и выжидающим прищуром охотника. У кассы Сережа оглянулся на того, с цигейковой бояркой, и увидел, как своим оголенно - пристальным взглядом тот встретил разрумянившуюся, очень оживленную в этот вечер Маю.
Сереже показалось, что его подруга чересчур бойко вертит ловкой голов-кой в беличьей шапочке. И остренькое, как бы бесцельно скользящее поглядыва-ние ее по сторонам на самом деле выдает стремление еще раз столкнуться с гово-рящим мужским взглядом. И, конечно, это понятно не только мне, думал Сережа. Вот и зрачки ее напряженно расширяются, и беспричинная усмешка делается уступающе-жеманной, не умеющей скрыть в выражении ярко накрашенного рта подловатое удовольствие. Сережа, рывком миновав толчею, оказался с билетами около Маи, подхватил ее под локоть, торопливо потащил к билетерше.
- Через десять минут начало. Пойдем крюшона выпьем, - обеспокоено, глу-хим голосом настаивал он.
- Да успеем, успеем... Чего торопиться-то, ах ты Боже мой... - отвечала она развязной скороговоркой, какой отвечают именно племяннику или слегка надо-евшему приятелю, к которому давно нет никаких чувств, кроме ни к чему не обя-зывающего благодушия.
Занимая места в зале, Сережа зорко оглядывался, его интересовало, где ся-дет тот, в коротком пальто. Не слишком ли близко к ним? Но свет померк и угас, а где уселся предполагаемый соперник рассмотреть не удалось.
Фильм был индийский, с молодым комическим актером в главной роли  и с красивой восточной девушкой, певшей бесконечные томные песни детским го-лоском. Сюжет, чуть фривольный по тогдашним понятиям, привлекал публику приключенческой мельтешней, надуманной драмой, счастливым сентименталь-ным концом. Песенку главного героя о самом себе - вороватом, безработном про-казнике - уже неделю повторяла дисциплинированная трудолюбивая Москва, ру-ководствуясь титрами русского перевода: «Бродяга я…(дважды) Весь мир пусты-ня для меня…» и пр. Фильм и назывался «Бродяга» Принимали его более чем одобрительно; время от времени крошились аплодисменты, вздымался местами простецкий хохот.
Когда вспыхнул свет, публика начала вставать и, как обычно, возбужденно жужжа, тронулась по узкому пространству у стены к выходу. Сережа увидел мужчину с цигейковой бояркой, которую тот теперь надел на голову. Этот "наглый хмырь" (по Шепелеву) успел пройти до самого выхода и стоял там, слов-но кого-то дожидаясь. "Ну, ладно, я ему сейчас..." - думал Сережа, свирепея и од-новременно чувствуя детскую растерянность при такой непривычной ситуации. Он продвигался сразу за Маей и не мог видеть ее лица, но ему показалось, что и она отметила целеустремленную настойчивость незнакомца.
Приблизившись в людском потоке к месту предстоящего объяснения, Се-режа сжал кулаки, хотел остановиться, тем более "хмырь" недвусмысленно още-рился и смотрел прямо на Маю. В этот момент Мая очень ловко подтолкнула го-тового к сражению Пятнадцатилетнего капитана. Увлеченный толпой, он неволь-но продвинулся на пару шагов, оказался впереди Маи и через головы услышал металлический голос, прозвучавший в тоне вопроса. Мая что-то ответила, тут же оказалась рядом с Сережей, схватила за руку и тесно прижалась, связывая его движения.
- Что ему надо? - вырываясь, спросил Сережа.
- Ничего особенного. Он спросил с кем я. Ответила: с братом.
- Какое его дело! - Мужественный Шепелев попытался вернуться и уже тронулся навстречу течению выходящих зрителей. На него глядели с осуждением, кто-то недовольно зашипел.
- Ну, перестань! Не петушись! - не отпуская, увещевала его сердито спут-ница, опасная кудесница, вожделенная для посторонних мужчин. - Всё, ну всё! Идем скорее! Прошу тебя, идем!
Потом Мая начала шалить: подталкивала Сережу бедром, дула ему в пы-лающее ухо, слегка кусала за щеку, приподнявшись на цыпочки. Наконец навали-лась всем телом, превозмогла его слабеющее сопротивление и скоро-скоро пота-щила по скользкому тротуару к Самотечной. Напрасно храбрый рыцарь без страха и упрека продолжал угрожающе ворчать, они почти добежали до бульвара. А потом они уже шли, расцепившись, и внезапно перестали разговаривать. По поводу только что просмотренного фильма обронили пару малозначащих обтекаемых реплик.
Как человек изрядно начитанный, Сергей Шепелев на ходу разрабатывал в уме возможную литературную версию происшедшего (впрочем, что, собственно говоря, произошло-то?). Но версия разрабатывалась на основе известного рассказа Куприна про безукоризненную по скромности надзирательницу института благородных девиц. Скромность этой молодой дамы была фальшива, потому что изредка она ускользала на темные городские улицы и среди массы прохожих - юнцов, стариков, зрелого возраста мужланов, ремесленников, уголовников, мелких чинуш, офицеров и солдат, красивых или уродов, или обычных людей (ей было все равно) безошибочно находила, по одной ей ведомым признакам, неутомимого страстного самца, которого избирала своим любовником на предстоящую ночь.
А не обладает ли такими же способностями Мая Михайловна Леднёва, со-трудница отдела корреспонденций? Не приглянулся ли ей тот широкоплечий, крутогрудый нахал по вполне определенным (т.е. развратным) признакам? Или наоборот - не подошла ли она ему, исходя из тех же особых качеств?
Таким логическим разработкам следовал наш страдалец либо попроще, употребляя более обыденный текст, неизвестно. Сам себе Сережа представлялся очень расстроенным и разочарованным, несмотря на то, что буквально через не-сколько дней ему исполнялось шестнадцать лет. И государство, не имея сведений о моральном растлении комсомольца Шепелева, готовило для него "серпастый и молоткастый" паспорт. Размышляя обо всем этом, Сережа шел молча.
Мая тоже долго молчала, сосредоточенная на своих таинственных, никому не доступных, ведьминых мыслях.
- Езжай-ка домой, поздно уже, - предложила она с равнодушным зевком, когда они приблизились к ее жилищу.
- Нет, провожу до самых дверей, - наполняя свои слова иронией, изрек зло-памятный кавалер. - А то мало ли... Кто-нибудь пристанет...
- Как хочешь, - явно не поддержав его полушутливый тон, сказала женщи-на. - Ко мне сегодня нельзя. Сестра двоюродная приехала из Камышина. Семечек, сала привезла, между прочим.
- Сало это здорово. А семечки вообще класс, -  комментировал Сережа, ко-гда они поднимались по лестнице. - Ишь топят у вас, дышать нечем.
Они остановились у ее входной двери. Сережа надеялся все-таки на примирительный прощальный поцелуй, продолжая понукать усталое воображение деталями возможных измен. В двоюродную сестру он не очень-то верил, но решил не спорить. Было действительно тепло, свет с потолка падал рассеянный, уходить не хотелось. Сережа вздохнул, укоризненно покивал Мае, смешно растянув губы, как клоун.
- Не кривляйся, - сухо сказала Мая.
- Пока, до встречи, гудбай, - заключил он беззлобно и хотел было удалить-ся.
- Спасибо за кино. - Мая отвернулась с женской обидной скукой в спокой-ных глазах, пошла. Внезапно остановилась. - Подожди пять минут, я сейчас при-ду.
Удивившись, Сергей прислонился к перилам, как влюбленный идальго, не хватало гитары и шпаги. Вернулась Мая через десять минут без шапочки, с рас-стрепанными волосами. Пальто было накинуто, из-под него видны были голые ноги в домашних тапочках. Глаза темнели тускло, странно, ресницы полуопуще-ны. Она распахнула пальто.
Сережа вздрогнул, обнаружив на женщине только короткую шелковую комбинацию. Они опять не поцеловались. Мая торопливо помогла ему пригото-виться. Подвернув пальто, села на батарею у стены, одной ногой уперлась в пери-ла. Когда кончилось, сползла с батареи и, пошатываясь, протянула ему платок.
- Ты бешеный, куклёныш, - сипло и жалобно проговорила Мая, - у меня чуть сердце не остановилось... И ноготь сломала... (Она пальцами впивалась в его плечи.)
- Ладно, я пойду, - тяжело дыша, сказал Сергей.
- Ага, поезжай, дружок. Звони... в пятницу.
Медленно пошла к своей двери, к выдуманной, наверно, двоюродной сест-ре.
Сережа смотрел на изгибающийся женский стан со спины, отгоняя ревни-вые мысли, и что-то низкое, нехорошее тревожило его, хотя с точки зрения толь-ко что прошедшей любовной процедуры - он невольно думал о себе с гордостью. Еще немного подождал и затопал вниз по лестнице нарочито гулко.
В пятницу сказано было по телефону: сестра, дескать, еще не уехала. По-следующие переговоры прояснили, что Мая Михайловна недомогает, температура несколько дней держалась высокая и, главное, работы в отделе корреспонденций навалилось выше крыши: по выходным дням в себя бы придти. Под такие тормозящие телефонные перезвоны миновал февраль, и наступила весна.
Нельзя сказать, будто Сережа Шепелев все это время беспрестанно изво-дился по Мае. Все-таки он был еще слишком молод. Жизнь его заполнялась бес-конечными утомительными часами школьных занятий, некоторые из которых он воспринимал просто как неизбежное зло. Иногда он старался как-нибудь прова-ландать наиболее отталкивающие уроки, пусть за таким уклонением могли после-довать дежурные неприятности, вроде вызова родителей к классной руководи-тельнице.
Иной раз, вместо первого урока, он украдкой ехал на Пушкинскую пло-щадь. Сбоку от Пивного зала (сиживал там разок с приятелем) и рядом с шаш-лычной (где пока не бывал) находился маленький кинозал документальных филь-мов. Забыв про алгебру - тригонометрию и физику - химию, в дивном захолуст-ном закутке можно было два сеанса смотреть ленту чешских журналистов:  путе-шествие по восточной Африке, еще  колониальной, полудикой и даже совершенно дикой; вдоволь наглядеться на отдаленное стадо слонов и проносившихся у самой кинокамеры антилоп, на сухопарых охотников-суахили с копьями и кремневыми ружьями, на негритянок с бритыми черепами и длинными голыми грудями, на буйные магические пляски где-нибудь в Уганде, на неповоротливо-огромных, лоснящихся от грязи гиппопотамов и на таких же поразительно толстых и лоснящихся туземок в пестрых тюрбанах.
Вообще поиски впечатлений, в первую очередь зрелищно-культурных, стоили упущений в школьных программах. Сережу заносило то в Зоопарк, то в университетский зоомузей или в минералогический ферсмановский, где он, странно цепенея, простаивал над мерцающими гранями удивительных (будто бы не земных) кристаллов, тускло блещущих руд и лучащихся мистической угрозой редчайших драгоценных камней. Перечислить в списке достопримечательных привязанностей следовало и Василия Блаженного, и Исторический "замок" на Красной площади, где ему больше всего нравились стенные васнецовские росписи - люди и звери каменного века да полностью сохранившееся великанье вооружение и кольчуга древнего черкесского вождя (может быть, того самого,  побежденного князем Мстиславом Редеди, с отдаленным потомком которого Сереже суждено было познакомиться лет через тридцать).
Но все эти посещаемые нашим героем московские сокровища не шли ни в какое сравнение с Третьяковской галереей, хотя бы потому, что она была близкой его сердцу да и находилась рядом. Стоило обойти школу и вразвалочку, с задум-чивой ленцой проследовать через два проходных двора, как возникал довольно запущенный тогда Лаврушенский переулок с еще одним пресловутым Домом - писательским.
И вот тут уж, в стиле старорусских теремов и палат, ждала его Третьяков-ка: узорная ограда, а подальше два великолепно изваянных футболиста в стреми-тельном кульбите борьбы за мяч. Сережа проникал внутрь, поднимался по крутой лестнице, где висели в багетах какие-то обобщенные ландшафты начала прошлого столетия, и оказывался среди пудреных париков, румяных уст, соблазнительных бюстов аристократических дам на портретах Левицкого и Боровиковского. Мимо них он проходил довольно небрежно, не понимая их сокровенной прелести и золотисто-теплого тона. Ему нравились живописные сюжеты с Гераклами, Ахиллесами,  Гекторами, нимфами и пастухами античных мифов. Кажется, во всем этом было что-то от мускулистой полуобнаженной эстетики борцовского зала.
Затем возникала пушкинская эпоха и сам арапский облик гениального по-эта  с его светским маникюром, претенциозно закинутым через плечо шарфом и мутным Аполлоном позади. Венецианов, Тропинин (кроме "Кружевницы", кото-рую хотелось поцеловать), Брюллов - всё мимо, исключая, конечно, голую Вирса-вию с негритенком и прелестную Турчанку, похожую чем-то на Маю Михайлов-ну Леднёву. Да и Кипренский не особливо - так, мимоходом. Зато подробно нарисованная на листах искусным Толстым история Душеньки, возлюбленной  Амура, все эти графические сцены с грудями, бедрами и треугольниками, откровенно  просвечивающими сквозь гармонические складки эфемерных одежд, задерживали надолго. Листы Толстого околдовывали подростка странным сочетанием чувственности и соразмерности классических линий.
Обязательное стояние перед "Явлением Христа" (рот всегда несколько по-луоткрыт при этом и взгляд слегка затуманен), ибо нечто невероятное по подав-ляющей грандиозности труда и мало знакомого религиозного содержания (нет, не осознанного, не анализируемого, не понятого...) Эти горбоносые ученики, сине-ликие рабы, курчавые дети и бледно-лиловый Иерусалим все-таки заставляли остановиться. И всякий раз Сережа вспоминал, как еще четвероклассником, с группой ребят, молодой учительницей русского языка Полиной Антоновной и скучноватой пожилой лекторшей, он предстоял впервые в этих залах перед из-вестной по репродукциям картиной Саврасова "Грачи прилетели".
И потом, спустя десятилетия, Шепелеву суждено было вновь и вновь испытать нежное умиление перед хрестоматийным "Грачами" и столь же хрестоматийной левитановской "Золотой осенью", хотя с возрастом он предпочитал "Вечерний звон" и "Над вечным покоем". Как и у Шишкина - вместо "Мишек" (конфетных и обязательных копий в детских учреждениях) "Дубовую рощу" и "Лесное озеро".
Кропотливо воссоздав посещение Шепелевым Третьяковки, помогаем мы избавить его от мучительной тесноты души при обращении мыслей в сторону взрослой возлюбленной. Хотим уйти таким способом от участившихся эпизодов излишне практического содержания, боясь за превращение пути нашего героя в некую предосудительную продукцию - как раз противоположную замыслу авто-ра. Словом, постоим мы еще и перед казнимыми суриковскими стрельцами, и проследим свист полозьев у саней закованной в цепи непреклонной боярыни Морозовой, и побудем у мертвого поля после битвы князя Игоря с половцами, и у рыжей Алёнушки, и у порубежной богатырской заставы.
А дальше запестреет оперный царь Иван Грозный, убивающий оперного своего сына, и стукнет посохом великолепный "Протодьякон", и стиснет руки на груди неистово властолюбивая Софья в Новодевичьем монастыре... Однако ска-жем: Сережа Шепелев за несколько лет частых походов в сокровищницу русской живописи знал ее столь подробно, что мог бы показать - где и на какой стене должна находиться такая-то небольшая и не настолько уж знаменитая картина. Усталые служительницы, прилежно изнывающие на стульях, иногда узнавали юношу, некоторые кивали ему с поощрительными ухмылками, а одна спросила, сделав оживленное лицо: "Художник? В училище учишься?" - "Нет, я еще в шко-ле," - отвечал Сережа, досадуя на свою узнаваемость.
Служительницы (или смотрительницы) в музеях обычно увядшие полуин-теллигентные особы, чаще всего пенсионного возраста.
Но это правило однажды было почему-то нарушено. В закутке галереи, где наиболее значительным экспонатом считалось "Право первой ночи" Поленова, на казенном стуле возникла светловолосая женщина лет тридцати пяти, высокая, в узком суконном платье. Иногда она вставала, приглядывая за посетителями, и медленно прохаживалась, покачивая подбористыми бедрами, сплетя под грудью худые пальцы.
Недели две назад Сережа обратил на нее внимание. Очень уж отличалась стройная женщина в узком платье от местных затрапезно-оплывших теток. И ко-гда он снова появился среди хранительных зал, светловолосая женщина неожи-данно обратилась к нему:
- Молодой человек, я вас замечаю не первый раз. Любите живопись? Или уже учитесь живописи? - Говоря эти обыденные слова, она приветливо улыбалась ему ненакрашенным ртом, блестела золотой коронкой, смотрела красивыми се-рыми глазами. Сережа что-то бессвязно крякнул в ответ и покраснел до слезных бликов, мешающих нормальному зрению.
- Я сотрудницу нашу временно замещаю, - доверительно продолжала  женщина. - Через полчаса закрываемся. Подождите меня у входа. Я живу рядом, в двух шагах. Зайдем, попьем чаю, поговорим. Вы не спешите?
Если бы приглашение дамы в суконном платье произошло до Сережиных встреч с Маей, то он попросту не воспринял бы ее как существо противоположного пола, имеющее, может быть, некое игривое намерение. Но ведь предложение ее наверное исключало что-то непристойное. А если она заинтересовалась им совершенно в другом смысле? Захотела побеседовать с юным любителем искусства? Его поразило совпадение. Второй раз в жизни взрослая женщина предлагает ему подождать ее за полчаса до окончания рабочего времени. Это показалось ему странным и тревожным.
Несмотря на краткую внутреннюю панику, Сережа сообразил: дама вооб-ще-то довольно симпатична и явно демонстрирует закинутые одну над другой, длинные, привлекающие ноги. Впрочем, хотя служащая Третьяковской галереи представлялась ему как бы и недурной, однако мама Сережина была не хуже. И опять всплыло и кольнуло сравнительное соотношение его первого знакомства с Маей.
- Простите... Мне срочно нужно домой...
- Тогда в следующий раз? - вопросительно и также приветливо сказала светловолосая женщина, сделав изящной кистью прощальный жест.
Сережа торопливо заскрипел подошвами по исхоженному экскурсиями паркету.
Скоро свалилось (непосредственно после двухнедельного перерыва в лю-бовных ристалищах) интересное событие, взволновавшее Сережу не намного меньше, чем волновали его собственные сердечные тайны. Дело в том, что среди школьников Замоскворечья, посещавших спортивные секции, оказалось доста-точное число борцов вольного или классического стиля.
На уровне районного педагогического руководства возникла идея провести соревнования между тремя школами - Сережиной в Старо-монетном переулке и еще  двумя ближайшими, находившимися на Якиманке и на Ордынке.
Посреди актового зала, на четвертом этаже школы Сережиной, соорудили из гимнастических матов борцовский ковер. Появился и длинный стол президиу-ма под скатертью с желтой бахромой. За столом восседали, устроив локти на баг-ряном атласе, представители РАЙОНО, обязательный полковник в новеньком кителе с начищенными пуговицами, учителя физкультуры, завуч Ираида Адриановна, тощая, изумленная непривычным событиемм, с растерянной улыбочкой, но по-прежнему змеиными глазами, и два директора - один с Якиманки (с Ордынки директор заболел) и директор Сережиной школы Алек-сандр Семенович.
Этот плотный, лысоватый фронтовик, носивший почему-то необычайно широкие и чрезмерно удлиненные (почти до самого полу) брюки, напоминавшие флотские клёши, имел некоторую удивительную особенность - ходил так призе-мисто и плавно, что представлялось, будто директор школы и не ходит вовсе, а медленно катится. За такое странное свойство Александр Семенович приобрел соответствующее прозвание: Колёса.
Кроме походки Колёса весьма отличительно говорил по-русски: букву "р", например, он заменял буквой "й" или вообще никак не произносил, а вместо "л" четко произносил "в". Призвав иногда к себе в кабинет заблудшего и нерадивого старшеклассника, прогульщика с двойками по всем предметам, директор распекал его следующим образом: "Как тебе не стыдно, Куд’явченко! Ты же хаёший паень, а ведешь себя, как ду’ак. Если п’одолжать также, что ты будешь? Мусой. Мусой и бовьше ничего. И тебя выметут метвой за  по’ог".
 Перед началом соревнований он торжественно помещался в середине пре-зидиума (или комиссии), имея рядом полковника и директора с Якиманки, поти-рал руки, испытывая, очевидно, удовольствие от всего торжественного процесса осуществляемого мероприятия, а потому весело играл глазами за очечными стек-лышками.
Вокруг ковра наставили скамей и стульев вместо трибун для учащихся трех школ. Остальные (кому не достались официальные места) стояли, прижимаясь к стенам, или, как воробьи на карнизе, толкались на подоконниках. Начало соревнования близилось. Это ощущалось в возбужденных переговорах зрителей, суете возглавлявших каждую команду учителей и солидному покашливанию комиссии за столом. Судья на ковре, сурово нахмурившись, опробовал: свой свисток верезгливо и кратко. Соревнование началось под шумные подбадривающие реплики зала.
Рослый Сережа Шепелев, весивший больше семидесяти килограммов, от-носился (по юношеской разнарядке) к категории тяжеловеса и потому должен был дождаться, пока пройдут схватки всех остальных заявленных участников - от легкого до полутяжелого весов.
Время от времени из зала доносились яростные вопли одобрения, предна-значенные для "своих" борцов, грубые споры между болельщиками из разных школ и крики восторга, когда безусловные фавориты, второразрядники Роман Серенко и Витька Оленин захватывали, швыряли и раскладывали свои жертвы посреди ставшего сырым от пролитого пота ковра. Сережа, переодетый в красное трико, ходил медленно по прилегавшему к залу, пустынному коридору, накинув куртку на голые плечи, глубоко дышал и потихоньку пинал носком спортивного башмака скомканную розовую бумажку - словом, отвлекался и сосредоточивался, пока ни услышал:
"Следующие выступают... и Сергей Шепелев, школа номер двенадцать". Он быстро сбросил куртку кому-то из одноклассников и подошел к углу ковра.
- Сергей, соберись. Наша команда ведет, - ухмыляясь, поощрительно сказал веснушчатый преподаватель "физо" Иван Иванович и слегка похлопал своего ученика атлетической рукой по спине.
Сережа ничего не ответил и шагнул к середине ковра. Там его ждали судья и плечистый парень в синем трико, агрессивно посапывающий и странно переби-равший на месте ногами. Парень в синем трико двинулся навстречу, выставив вперед длинные руки с развитыми шаровидными бицепсами.
Сережа удивился придурковатости лопуха с Якиманки, легко отдающегося для захвата противника. Он с полминуты помедлил, но потом свободно просколь-знул между выставленными руками, обхватил соперника вокруг пояса, и, резко присев, с силой бросил через себя, изогнувшись назад и упав на собственный лоб, то есть, как говорится, идеально "смостив". Противник перелетел через сделавше-го борцовский мост Шепелева и покорно шлепнулся на спину.
Актовый зал загрохотал, хотя часть его (люди с Якиманки) угрюмо без-молвствовала.
- Чистая победа присуждается Шепелеву, - провозгласил судья, перекрики-вая аплодисменты Сережиных почитателей. Судья поднял его руку, взяв за за-пястье, и слегка поморщился.
-Вообще-то Мухаметдинов боксёр, - сказал он тихо, обращаясь к победите-лю. - Поднатаскали его, показали кое-какие приемы... А он все-таки растерялся. Надо было тебе хоть повозиться немного. У них в тяжелом весе другого участника не нашлось.
- Я не знал, - огорченно произнес Сережа, чувствуя молниеносное превра-щение торжества в крупную досаду и даже считая себя виноватым перед проиг-равшим Мухаметдиновым. - Почему меня не предупредили? - обратился он к вес-нушчатому Ивану Ивановичу.
- Ихние это заботы, что у них тяжа настоящего нету. Ты-то причем? Суплес выполнил прекрасно, как на тренировке с чучелом.- Иван Иванович заржал приглушенно и подмигнул. - Молодец!
- Зря я согласился бороться... Они бы еще теннисиста нашли, - ответил Се-режа беспринципному наставнику.
Он схватил свою куртку у кого-то, сердито напялил ее и быстро ушел опять в коридор, чтобы остаться наедине со своей досадой. Только минут через десять расстроенный борец взял себя в руки и приготовился к дальнейшему участию в спортивном праздненстве. Вскоре за ним прибежал шустрый Шурик Сачков, довольно неприятный мелкий паренек, всегда отирающийся около учительского начальства, и предупредил в фальшиво-официальном стиле:
- Соревнование близится к заключительному этапу. Наша команда выиг-рывает. Так что готовься, разминайся.
- Без тебя знаю, - ответил сквозь зубы Сергей. - Катись отсюда, Сачок.
Затем он несколько раз активно присел, подвигал энергично руками, по-крутил головой, разогревая шею, и пошел в зал.
"Ну, держись, - приказал он себе самым волевым тоном, - сейчас ты дол-жен сделать все, на что только способен. Ты должен показать себя сильным и хитрым, как... Спартак." (из романа Джованьоли <примеч. автора> ) Он вышел на ковер.
На другой стороне, под славословия Ордынки и общий гомон, разогрева-юще крутил головой и кистями толстых ручищ громадный чернявый мужчина. Был мужчина очень высок (так показалось смущенному Сереже) и как-то почти дороден, если можно так выразиться в нашем случае. У него намечались черные усы, черный пух на щеках и в середине груди.
- Жирноват, скоро устанет. Помотай его, сразу не вяжись, - напутствовал Сережу опытный Иван Иванович. - Осторожно. Все-таки весит боров девяносто шесть кило.
Когда объявили имя и фамилию Сережина противника, актовый зал вос-хищённо загоготал. Усмехнулась и комиссия за красным столом.
Ибо заявлено было: "Александр Суворов".
- Эх, Серёгин, капут тебе, дружище, - оказавшись поблизости, огорошил товарища мерзкий Мул-Вяхирев. - Суворов ведь ни одного сражения не проиграл.
И Сереже действительно показалось: ничто уже его не спасет. Кроме того, большая часть зала со злорадной мстительностью дожидалась его поражения, а все из-за первой слишком легкой победы.
Судья засвистел. Начали. Сергей все-таки дерзал проскакивать за спицу громадного Суворова и, обхватив сзади, пытался бросать через себя. Не вышло, соперник был начеку. Дважды делал Шепелев резкие подсечки, однако с таким же успехом можно было лупить краем стопы по мраморной колонне или по древесному стволу средней толщины. Тяжело дышащий, скользкий от обильного пота, чернявый Суворов тоже начал проявлять инициативу и несколько раз наваливался на Сережу, стараясь его подмять. В таких случаях Сережа вывертывался, позорно убегал к краю ковра и даже выскакивал за его пределы. Или ложился на живот, и схватка продолжалась "в партере".
На счастье, девяностошестикилограммовый парнюга предъявлял явную не-опытность, а, может быть, он и правда быстро устал. С лежащим под ним, отчаян-но сопротивляющимся Шепелевым ничего изобразить он не смог. Судья засвири-стел сердито свистком и, выразив морщинистым лицом раздражение, крикнул: "В стойку!" - то есть велел борцам подняться на ноги. "Обоим замечание за пассив-ную борьбу", - сказал судья, и тут Сережа решился.
Он цепко и внезапно захватил левую руку противника и сильно потянул на себя, подставив плечо. Зал завопил, некоторые ребята из Старомонетного переулка повскакали с мест и яростно требовали: "Бросай! Бросай его, Шепелев!"
Несколько секунд борцы балансировали, потеряв устойчивость. Крик зри-телей усилился до безобразного рева. Сережа почти автоматически, на грани воз-можного напряжения, подсунул под тяжеловеса с Ордынки бедро и провел прием. Вслед за тем почувствовал, как Суворов перевалился через него, а сам Сережа улетел в сторону и оказался на четвереньках. Тут же он прыжком был около растерянно сидевшего посреди ковра соперника, чтобы развить успех.
Но судья дунул в свисток и показал сидевшему подняться. И Сергей опять услышал, вздымая руку: "Чистой победой выиграл Шепелев." Громадный  Суво-ров кривил губы и пожимал плечами. Девчонки из соседней школы издали нечто похожее на визг отчаяния.
"Ура! - взвыл Старомонетный переулок. - Молодец Шепелев!" - «Непра-вильно присудили! - кричали Ордынка и Якиманка. - Суворов на спине не был!» - "Был!" - "Не был !" - "Бы-ыв!" - рявкнул директор Александр Семенович, побаг-ровев, и стукнул кулаком по столу.
Весь президиум стоял от волнения, сидел один полковник, которому, ка-жется, не нравилась вся эта кутерьма. "Я считаю, Суворов был на спине," - заме-тил строго полковник. Отблеск золотых пуговиц и погонов подтвердил его авто-ритетное мнение. Зал постепенно стал затихать.
- Суворов в падении коснулся лопатками ковра. Это считается проигры-шем, - пояснил зрителям судья. Но "ордынцы" продолжали протестовать, хотя и приглушенно, а проигравший здоровяк ушел, чуть не плача.
- Чего ж ты его выпустил за броском-то? - вместо похвалы пенял огоро-шенному Сереже Иван Иванович, состроив из своего веснушчатого лица нарочи-то-препотешную, скоморошью рожу. - Припечатывать противника надо. Тогда не будет разногласий. И чему только вас в "Спартаке" учат...
Затем встречались борцы школ с Ордынки и Якиманки, там в тяжелом весе выиграл, конечно, Суворов. Его итогом стало второе место.
Победителям вручали заготовленные грамоты с государственным  гербом в краснознаменном навершии. Когда грамоту последним получал из рук полковника Сережа Шепелев, среди "ордынцев" кто-то озорно свистнул. Полковник взглянул, все затихли. Но хлопали не дружно, не так как Роману Серенко, Витьке Оленину и другим. Мнимая справедливость подростков была жестока и на соблюдение приличий не соглашалась.
Пока Сергей, переодевшись, укладывал "борцовки" в свой "медсестрин-ский" чемоданчик, подошли Мул и Жанно.
- М.Г.0. и Карл не пришли? - спросил прославленный чемпион, чтобы от-далить обсуждение своих подвигов.
- Маленькая Глупая Обезьянка в изостудии малюет, - гарцуя на месте, ве-село сообщил самодовольный Вяхирев. - А второй лупит, небось, на рояле, чем ему еще заниматься. Но ты, брат, аттракцион устроил - с ума спятить! Не пойму, как ты этакую тушу смог завалить?
- Так уж, - отвлеченно буркнул Сережа, направляясь к лестнице.
Приятели не отставали. Однако, неравнозначная оценка школьным сооб-ществом успеха Шепелева и на них подействовала.
- Нет, с твоей стороны все было честно, - позевывая, произнес Жанно и глянул сбоку. - Сам-то ты как думаешь? Доволен?
- А шел бы ты... - ответил Сергей Шепелев.
Дома он молча раздевался для похода в ванную комнату. Мать тоже без-молвно наблюдала за ним. В кроватке пела детскую песенку Наташка.
- Свои атрибуты борцовские сам стирать будешь?
- Да.
- Ужин тебе разогревать?
- Нет.
- Папа очень хотел пойти на твои соревнования, - продолжала мать. - Но его опять вызвали совещаться. Не смог он на тебя посмотреть. - Она вздохнула.
- И хорошо, что не смог.
- А ты... проиграл, что ли? - спросила мать ласково и, кажется, хотела к нему подойти, утешить.
- Выиграл я, выиграл! - завопил Сережа противным голосом, чувствуя, как бледнеет от обиды и бессильного бешенства. - Две чистые победы! Двоих уложил, поняла? Двоих!
- Что ж так кричать... Выиграл? И чудесно, что выиграл.
- Вот грамоту дали за первое место! На, смотри!
Дрожащими руками злосчастный, формально признанный чемпион достал свой честно заработанный приз и бросил матери. Она спокойно подняла грамоту. Наклонившись к настольной лампе, внимательно читала стандартно-утвердительный текст. На лице ее расплылась довольная улыбка. Переставшая петь после Сережиного крика сестренка встала в своей кроватке и смотрела на гневливого братца, наивно распахнув большие голубые глаза, очень похожие на его собственное.
- Почему ты попусту злишься? - удовлетворенная успехом своего первенца, интересовалась мать. - Знаешь, Сережка, если б ты был девицей, я сказала бы, что тебе пора замуж.
"А я давно... женат", - подумал с гордым сарказмом Сережа, взял чистое белье, вышел в коридор и развинченно хлопнул дверью. Под душем он долго сто-ял, глотая теплые струйки воды и собственные слезы. Мнение его о себе было не-приятным. "Невезун я, хоть тресни", - мысленно определил свой статус Сережа на жаргоне неунывающего Мула и засмеялся.

На другой день Сережа позвонил в Совмин. (Звонить к Мае домой  он не решался, оттого что хозяйка была против.) Мая согласилась увидеться в субботу вечером.
При встрече его взрослая возлюбленная довольно бесцеремонно стреми-лась теперь попрать ту первоначальную влюбленность "пажа", на которую она вынужденно отвечала снисходительной нежностью. Пожалуй, это ей надоело. Мая намеренно исключала "чувства" в их интимных отношениях. Как-то очень практически она предлагала Сереже исполнить ее те или иные замысловатые предложения.
Не заботясь о том, каково узнавать об этом своему терпеливому "пажу", она рассказала, что ездила на неделю в командировку (якобы куда-то на Урал) и там сошлась в гостинице с одним сорокалетним сотрудником, "еще очень крепким мужичком".
- Надеюсь, ты не ревнуешь? - небрежно спрашивала Мая  Михайловна юного любовника, проверяя действенность своей новой методики. - Мы с тобой встречаемся просто потому, что нам это иногда нужно и приятно. Не правда ли?
Сережа неуверенно пожал плечами, хотя нечто похожее на ревнивую муку глодало его сердце, и в нем где-то глубоко закипала злость.
- Я свободная женщина. Я никому ничем не обязана. Если ты так не счита-ешь, то я тебя не держу. Да и что может быть по-настоящему серьезного между нами! - рассуждала служилая дама и, продолжая аморальную педагогику, хитро поглядывала на него.
- Вот как дам сейчас в лоб, тогда узнаешь! - неожиданно и совсем по-детски, но скорее шутливо произнес уязвленный ее циничной откровенностью ученик девятого класса. Он свирепо подступил к полураздетой после первого объятия Мае. Она расхохоталась, упала на спину, запрокинула голову, показывая обольстительную белую шею, и комически брыкала голыми ногами. Сережа схва-тил ее за шею и слегка сжал, глаза его потемнели и сузились. Она поперхнулась, закашлялась и, вырываясь, оцарапала ему руку острыми ноготками.
- Как ты смеешь! Сейчас милицию вызову, хулиган! Убирайся вон!
И тогда он накинулся на нее с мстительным сладострастием. После чего Мая смотрела  почему-то в сторону  с горьким выражением припухшего рта.
- Прости меня, мой сладкий лапочек, мой хорошенький кукленыш, - с не-изъяснимо понятной Сергею, отталкивающей пошлостью лепетала принудительно осчастливленная женщина. - Я все наврала, никого у меня в командировке не было. И самой командировки не было. Нас, корреспондентских, никуда не посылают. Но ты не звонил очень долго, что же ты от меня хочешь, глупый? Я на тебя обиделась.
...  Совсем растерявшийся после такого откровения Сережа не понимал все-таки, лгала она вначале или теперь. Но он не стал развивать  процесс следствия и предусмотрительно промолчал.
Таким образом, выяснение отношений пришло к благополучному заверше-нию. Сергей рассказал Мае Михайловне о соревновании школьных борцов и о своих победах со всеми неприятными, независящими от него подробностями, чем привел Маю в негодование.
-Ух! - вскрикнула она, охваченная искренней яростью. - О, идиоты, долдо-ны! Испортили способному молодому спортсмену радость победы... заслуженной победы! Из-за  скудоумия своего... Глупая толпа! Пся крэв, как говаривала моя бабушка-графиня...
- Которую расстреляли? - вспомнил Сережа.
- Да, в Минске. Она была партизанка-подпольщица. Ее схватили наши раз-ведчики и расстреляли по ошибке. Сочли ее пособницей немцев. Но потом узнали правду и раскаялись.  Да было уж поздно.
Сережа отметил про себя некое разночтение в фактах, касающихся поль-ской графини Тышкевич-Дубна. Про другую бабушку Маи Михайловны, знатную грузинку Ахвледиани, он и не заикался, боясь, что она превратится в армянскую царевну.



. Кстати, у начитавшегося исторических романов Сергея Шепелева было странное пристрастие к монархам. Их постоянно сокращавшееся число, установ-ление вместо династического правления демократических республик втайне огорчало его.
Когда он услышал по радио о свержении султана Египта, а вместо него выдвижение некого президента, Сережа почти опечалился. Как приятно было произносить: "султан Египта", будто в сказках "Тысячи и одной ночи..." Слава Богу, есть еще королева Англии и королева Голландии, кажется. Есть шах Ирана и император Эфиопии Хайле-Селассие, потомок библейского царя Соломона и дальний родственник Пушкина. Наконец, существует еще шведский король и японский император Хирохито. Эти соображения несколько утешили нашего своеобразного девятиклассника.
Однажды он спросил у отца что-то по поводу последнего российского гос-ударя и его семьи. Глаза отца, обычно теплые и чуть насмешливые во время об-щения с сыном, внезапно стали пристальными.
- Почему тебя это интересует? - Голос отца казался Сереже жестким, но вместе с тем приглушенно-встревоженным.
- Так просто.
- Их казнили по приговору революционного трибунала.
- И детей тоже?               
- Там, собственно, был один...  И детей.
- Но они ведь не... - начал удивленно вольнодумствующий сын.
- Я тебе рекомендую, - резко прервал его отец. -Я приказываю тебе нико-гда не задавать больше никому подобных вопросов. Ты взрослый человек и дол-жен понимать многое. Обещаешь не задавать таких вопросов?    
-Да, я обещаю, папа.
- Ну, то-то, - усмехнулся отец, глядя еще встревоженно.
На этот раз Сережа (припомнив почему-то "монархический" разговор с от-цом) попрощался с Маей почти так же, как это происходило в первые месяцы их свиданий. Они нежно поцеловались. Мая проводила его до лестницы ласково и устало. Он не стал дожидаться трамвая или троллейбуса, пошел пешком.
Сначала прошелестели весенние клены ночного Рождественского бульвара. После Трубной площади, совершенно пустынной, Петровский бульвар вполз во тьму с толпой старых вязов, тополей и густых куп переросших сиреней, зацветающих местами и рассылающих вокруг себя знакомый, резковато-сырой запах. Фонари по обе стороны были тусклы. Черное небо казалось очень далеким и невнятно пылилось звездами.
Тяжесть весны немного угнетала юную Сережину душу. Все-таки он не ве-рил в любовь Маи, не верил уже и в свою собственную любовь. Но он жаждал любви, хотя, может быть, не вполне определенно. Он хотел любви бесхитростной и горячей, даже какой-то безумной, но одновременно воздушно-неземной, как в устаревших книгах прославленных романтиков, которых он прочитал немало. Он мечтал, наверно, о высоких немыслимых страстях великих поэтов. Словом, он представлял нечто эфемерное, а с другой стороны все-таки довольно грубо, в сти-ле "неореализма", рассуждал о себе и Мае.
Приближались переходные экзамены. Начиналась та ежегодная нервная суета, которая обязательно предшествовала сидению с грудой учебников и экза-менационных билетов, писанию шпаргалок и совещаниям по этому важнейшему поводу среди наиболее признанных "специалистов".
Сережа тоже хотел застраховаться от неожиданных провалов памяти и от последствий неодолимой лени, а потому готовился припрятать бумажную гар-мошку с мелко настроченным текстом в левый рукав пиджака, а другой вспомогательный материал заложить в правый носок. Погода стояла замечательно теплая, майски дурманящая, настолько располагающая к совершенно противоположным учению мыслям и желаниям, что бедный падший наш герой счел невозможным все время зубрить геометрию или еще более отвратительную физику.
Умаявшись предэкзаменационным трудом, Сережа внезапно поднялся и, не звоня предварительно, совершенно без задних мыслей явился опять на Рожде-ственский бульвар. От последнего свидания время отбежало уже недели на две, и "паж" надеялся на благорасположенность своей повелительницы. Вожделение юности, кружащее голову, растравляемое к тому же особо волнующей атмосфе-рой позднего весеннего вечера подавило его обычную щепетильность.
Около десяти часов (на улице потемнело и рубиновые огоньки машин мелькали из-за неподвижной листвы) Сережа поднялся по заветной лестнице к квартире, в которой таинственно жила Мая Михайловна. Он  нажал кнопку два раза.
Дверь отворилась. Возлюбленная пылкого девятиклассника, выглянув, сделала большие глаза.
- Почему ты не позвонил днем?
- Я думал...
- Ко мне нельзя.
- Снова двоюродная сестра? - спросил Сергей. Дурман весны в его голове не проходил, он надеялся все-таки.
- Нет, не сестра. Всё, ступай домой, - твердо сказала Мая
Тогда он насильно протиснулся в прихожую, несмотря на повисшую на нем, шипевшую, как разъяренная кошка, хозяйку. Продвинулся к ее комнате и приоткрыл дверь. У стены с ковровыми арабесками, на освоенной им за восемь месяцев тахте лежал при красноватом отблеске ночника человек. Он едва умещался на ложе Сережиной страсти и, откинув чубастую голову, громко храпел.
Сережа ощутил, как в нем что-то оборвалось, упало куда-то на дно орга-низма, как кровь отхлынула от сердца и головы. Он пошатнулся. Мая без труда утащила злосчастного юнца на кухню. Там у четырех кухонных столиков они ше-потом приступили к злобному диалогу.
- Новый любовник? - осведомился Сергей Шепелев, кусая губы и с ненавистью разглядывая взлохмаченную, непривычно неряшливую внучку графини.
- Это мой муж. Ты знаешь, что официально мы не разведены. Он пришел, и мы обсуждали возможность снова создать семью.
- Ты с ним... - Сережа впервые позволил себе общенародную грубость в разговоре с женщиной.
- Повторяю: это мой муж. Ему я не могла отказать.
- Я его вышвырну. (Сказано с апломбом победителя школьных соревнова-ний.)
- Он убьет тебя ударом кулака. Он мастер спорта по десятиборью. Ему тридцать два года, он силен, как буйвол. Прекрати беситься, одумайся. Не устраи-вай скандал, не наваливай на меня беду. С меня и так достаточно забот и хлопот.
Сережа молча схватил длинный кухонный нож с деревянной ручкой, тор-чавший из литровой банки на одном из столов. Стены, выкрашенные голубой масляной краской, раковина с начищенным краном, оранжевый плафон и отда-ленное черное окно мерцали в его глазах. Он скрипнул зубами и сделал шаг туда, где находился его необоримый соперник.
- Тогда меня! - трясясь и внезапно обливаясь слезами, закричала шепотом Мая, она рванула на груди знакомый цветастый халатик. - Убей меня первую! Убей!
По счастью, Сережа Шепелев не относился к категории подростков психи-чески неустойчивых и неуправляемых, которых любое столкновение или угроза могут заставить решиться на роковую глупость. Все-таки воспитание и нрав-ственное здоровье победили нестерпимую обиду. Кроме того, воображение уже рисовало картину последствий еще не совершенного им поступка. Где-то в блед-ном тумане, в какой-то умственной простокваше проявились лица матери, отца, школьных друзей, некой прежде знакомой девушки... проявилось и какое-то кос-мато-бесформенное чудовище настоящей беды. Скажем так - понял Шепелев, что ради оскорбленной мужской гордости, ради действительно острой досады и обма-нутого влечения к этой женщине он не забудет о своих близких, о грядущей с но-выми открытиями жизни, о томике Лермонтова, а так же интересном историче-ском романе  Вальтер Скотта "Роб Рой".
Он бросил заточенный нож на стол. Не был он (он так считал) трусоват для непоправимого телодвижения, влекущего за собой убийство. Он отступил потому, что мушкетеры, абреки, лихие разбойники, благородные дуэлянты нравились ему в другой, красочной, в художественной части их поведения. Словом, Сережа повел себя неромантично и совсем не кинематографически. А если разбираться глубже, причина его отступления все-таки крылась в самом изначальном содержании его замечательной любви к Мае Михайловне Леднёвой.
Сейчас она прильнула к нему и забормотала в ухо:
- Сереженька, милый, прости за огорчение меня, несчастную... Пойдем на улицу, на скамеечку... Поговорим...
Мая накинула поверх растерзанного халата чей-то висевший на общей ве-шалке плащ (невероятная удача, что соседи либо уже спали, либо кто-то сидел пе-ред мутным окошечком только появившегося в обиходе телеящика). Нелепо об-нявшись, любовники спустились на полутемную улицу, вошли на бульвар. Сели на ту скамейку, где сидели в первое свидание, ставшее началом длительного лю-бовного путешествия юного "пажа" и двадцативосьмилетней служащей Совмина. Путешествие это, кажется, приближалось к концу.
Мая еще всхлипывала, Сергей Шепелев угрюмо безмолвствовал. Клены стояли, не шелестя, тоже угрюмые и словно озябшие, хотя в воздухе слоями про-тягивало теплом.
- Ну вот. - Вытирая лицо воротничком халата, Мая Михайловна взглянула попутно на свое окно, за которым приглушенно краснел ночник. - Послушай меня, Сережа... - сказала она очень серьезно и почти совсем успокоившись. - Тебе через год заканчивать школу. Потом поступать в техникум или институт. А мне будет тридцать. Я на пороге возраста, ведущего к старости. Я одинока, но мне хо-чется завести детей. Вернулся мой муж. Мне кажется, он стал мягче, сговорчивей. Предлагает перестать ссориться. Просит примириться с его неотесанностью. Что ж, я решила попробовать. - От нее впервые как-то неприятно и сильно пахло.
- Значит, между нами все кончено? ~ спросил наконец Сергей. Оздоравли-вающее уныние, медленно взмахивая тяжеловатыми крыльями, зависло над ним.
Мая почувствовала смену его настроения. Это ее обрадовало и одновре-менно обидело (поди пойми извилистую женскую логику). Потерпевший, определенно и окончательно, любовное фиаско Шепелев вроде бы возражал бывшей подруге при дальнейшем их разговоре, однако поневоле делал свои возражения тусклыми и формальными, как бы высказанными лишь из вежливости. Да что... ведь и правда, он мешает будущей семейной жизни немолодой женщины, которую она собралась устроить. Стало ему неловко. Гнев давно прошел, ревность иссякла. Осталась вялая досада и раздражение на свою глупость. Теперь ему желалось срочно освободиться от обсуждения чужих житейских планов.
Мая чутко поняла его эгоистическое желание. Несколько брезгливый отте-нок в его тоне тихо ее бесил.
- Ты спрашиваешь, было ли между тобой и мной что-то настоящее и серь-езное? Или не было ничего, кроме постели? Скорее всего, именно так, - рассужда-ла Мая, продолжая жевать ставшую суконной тему, эту их заблудившуюся и уто-мительную связь. Она решила под конец больно его царапнуть, даже ранить, если удастся.
- Помнишь, зимой в кино мне подмигивал один нахал?
Неожиданный вопрос озадачил Сережу. Он смотрел на нее, напряженно вспоминая и чувствуя душную волну недовольства собой.
- В "Форуме", помнишь?- продолжала настаивать Мая. - Ты еще горячился, рвался с ним выяснять... Я тебя еле увела... Помнишь? Я, конечно, не сказала тебе тогда... Он сунул мне бумажку с телефоном, я взяла.
- Вот как...
- Его звали Донат. Вообще,- прощелыга ужасный оказался. Но я позвонила и встречалась с ним две недели почти каждый вечер. Нет, не здесь. Он не знает моего адреса, я не позволяла себя провожать. Вот так все тогда сложилось. Через две недели мне стало невмоготу терпеть его фортели в постели. Ой, получилось в рифму...
- Что за фортели? - зачем-то уточнил Сережа, соображая, что надо бы встать и уйти.
- Ну, видишь ли... Этот тип путает у женщин отверстия.
- Как это? - недоуменно спросил отвергнутый подросток. Он почувствовал, что опять влипает в новую непредвиденную ловушку, в этакую интимную пакость. Впрочем, его взрослая подруга оказалась на высоте современной ей морали.
- Рано тебе знать, - сказала она, фыркнув во тьме.
За спиной их, по другую сторону бульвара, по булыжной мостовой пробе-гали редкие огни фар при глуховатом урчании. А по эту сторону, дребезжа, не-устойчиво покачиваясь, прокатил вниз трамвай, от его внутреннего освещения ворвалась снизу, сквозь чугунные перекресты ограды, и прерывисто зачастила стремительная игра светотени. Скамейка, первая их скамейка, еще несколько ми-нут их удерживала.
- Я пойду, - сказал наконец Сергей, поднимаясь. Какая-то непредвиденная ветка щекотала его по затылку, он отмахнулся: листья показались неприятно хо-лодными.
- Я тоже... А то еще проснется, искать начнет... Ну, милый Сережа... Ну... - Она, кажется, решила его поцеловать, печально, с сентиментальным подтекстом. Но обладатель недавно полученного паспорта сделал шаг назад и оказался вне досягаемости бывшей возлюбленной.
- До свида... - начал он бледным голосом.
- Пока, пока, Сереженька. Не сердись, не обижайся, - заторопилась Мая Михайловна, суетливо смазывая неудавшееся поползновение, и мелькнула в си-ней тени дома. Дверь подъезда тихо прикрылась. Сережа пошел домой.
Последующее время Сережиной жизни заключалось в преодолении тяже-ловато шагавшей экзаменационной страды. Кое-как избавившись от испытаний по математике и "техпредметам", довольствуясь снисходительными, а иногда и натянутыми трешками, он несколько поправил свой ученический престиж - набрал четверок по английскому, литературе, истории (впрочем, это - Чернышевский, Герцен, революционное движение в Европе) и неожиданно сдал на "отлично" астрономию, к которой всегда относился равнодушно. "Да ты у нас оказывается Галилей, - прокомментировал это событие Сережин отец. - Может быть, подарим тебе ко дню рождения телескоп?"
Сережа слегка перекосил физиономию по поводу насмешливой тирады "остроумничающего предка" и сказал, что предпочел бы "настоящие" борцовки, т.е. не учебные, а мастерские. Отец подмигнул и заметил: борцовки, мол, улуч-шают свое качество вместе с высотой спортивного мастерства. И вообще тему эту не продолжал, "настоящие" слишком дорого стоили.
Как-то задержавшись на предэкзаменационной консультации, Сережа про-хаживался по школьному коридору и поглядел случайно в окно. И вспомнил вне-запно зиму, поздний морозно-сумрачный вечер, вползший по притоптанным су-гробам в Старомонетный переулок, в тесный проходной двор позади школы, вспомнил и себя, пятиклассника, вызванного с группой соучеников для исправления ошибок в бывшей накануне контрольной по алгебре.
 Дожидаясь начала "исправительных" (весьма нудных) занятий и легши в коридоре грудью на подоконник, двенадцатилетний Шепелев грустно смотрел тогда сверху на заснеженные крыши двухэтажных старинных домиков, окружавших школьный двор, на маленькие окошки со скудным освещением и несколькими жильцами, невразумительно копошившимися, как мыши, и переползавшими иногда из одной комнаты в другую. Все это очень мало интересовало приунывшего Сережу, но он обратил внимание на одно из окон в первом этаже: свет был притушен, а в полутьме странно привлекал концентрированный темно-красный огонек. В соседней комнате тоже лучился кроткий и щупленький огонек изумрудного цвета, и оба огонька в глубине комнат слабо освещали что-то золотистое, драгоценно мерцавшее над ними.
Что такое находилось там, мальчик понять не мог, однако в золотистом от-блеске чудилась ему некая приманчивая беззащитно-сокровенная красота, которая не вызывала у него каких-либо узнаваний. Это было явление незнакомое, хотя и пробудившее чувство теплого внутреннего уюта, которое он любил, - сладкий уют в душе возникал редко, обычно соединяясь с мглистым вечером в сельской местности, обожаемой книгой перед сном или, может быть, с летним безлюдным парком и цветущими пионами вдоль посыпанных кирпичным щебнем дорожек.
Спустя года два после мимолетного впечатления, вызванного глядением сверху в чужие окна, Сережа ярким майским деньком шлялся зачем-то (причина была простенькая и практическая) у школы и, оказавшись непреднамеренно возле того самого домика, довольно развязно сунул голову в приоткрытое окошко. Пе-ред его любопытствующими глазами явилась совсем маленькая, тесно обставлен-ная комнатка: потертые мягкие диванчики, комод под домашним кружевным по-крывалом, а на нем белый рядок "счастливых" слоников (от большого с отбитым хоботом до самого маленького и кургузого), с картиной (подумал: копия), тону-щей в пыльной тени на противоположной стенке, которую сразу узнал: "Христос у Тивериадского озера". В углу, будто выбрав самую приглушенную и удаленную от солнечного дня нишу, на полочке с вышитым розами полотенцем темнели ико-ны в позолоченных окладах, а под ними таинственно светил рубиновый огонек, это была лампада.
Позже, припомнив и совместив все эти впечатления и поверхностные от-крытия, Сережа сообразил, что случайно проник из своего привычного советского быта в закуток давно сокрушенного мещанского жития, уцелевшего неподалеку от кипучего центра социалистической Москвы, рядом с Сережиной  школой. Но он не знал, да и не узнал, наверно, никогда, что на месте школы была до середины предвоенного десятилетия церковь при находящемся в переулке Монетном дворе. Живущие здесь люди (теперь почти нереальные, странные, едва шевелящиеся тени) ходили в эту церковь ко всенощному бдению и праздничным литургиям.
Остановившись на столь чувствительной, пусть бесполезной и расплывча-той теме, мы хотим подчеркнуть восприимчивость нашего героя к подобного рода преходящим и незначительным для других вещам. Эти впечатления толпи-лись, ежась, где-то в преддверии других событий - шумных, суетных, озвученных пластинками радиолы, с перебивающими друг друга веселыми голосами друзей и знакомых девушек.
Таким событием оказалась вечеринка в квартире у Димки Воинова, парня из соседнего класса, пригласившего Сережу Шепелева и Мула, слегка опасного в компании из-за неукротимого самодурства. Посвящалась вечеринка окончанию переходных экзаменов и, конечно, получила благословение родителей.
Итак, слезливо-чувственная или прыгучая музыка далекого прошлого, без-дарно топчущиеся танцы, весьма скромное застолье, но все-таки  с  питием нату-ральных отечественных вин (не в рабочей общаге, водку стаканом никто не глу-шил). Было здесь и архаическое употребление ходячей кадрили "ручеек", и верче-ние пустой бутылки внутри живого круга с обязательными принародными поце-луями указанных бутылочным горлышком, что, разумеется, не на шутку всех вол-новало. Было и коварное девчоночье кокетство, и хоровое пение прихрамывающего танго, когда-то забредшего в Москву из какого-то далекого балагана: "Да, он красавец, Джон Гри испанец... Бравый лихой повеса, сильнее Геркулеса, храбрый, как Дон Кихот..." Казалось, так и продлится это приятное событие до своего благополучного завершения.
Отойдя из центра увеселения в соседнюю комнату, где продолжались "бес-плодные" ухаживанья за девочками  простоватых "малышей" (иронические ка-вычки Шепелева), он, то есть выброшенный на берег любовной бурей страдалец, поправил в левом внутреннем кармане пиджака довольно толстый блокнот, оставшийся при нем от последнего экзамена и немного ему мешавший. Итак, Сергей  опустился на стул рядышком с Гретой Липснис, очаровательно блондинистой эстоночкой, "эстляндочкой", как произносил, ухмыляясь, развязный Мул. (Он даже брякнул однажды "чухоночка", но, спохватившись, быстро исправился.)
 Грета явилась сравнительно недавно из западно-приморских краев - и сей-час сияла в  серебристом костюмчике, привезенном на океанском сухогрузе ее папашей. Она уже разбила не одно сердце среди учеников  школы № 12. В связи с этим Сережа ощутил мрачное давление нескольких ревнивых взоров. Однако он не отступил и узнал, что шестнадцатилетняя блондинка с бледно-голубыми глаза-ми и увлекательно круглыми коленками видела его триумф на борцовском ковре. Это признание и произнесенная вслед за тем поощрительная фраза по поводу ше-пелевской фигуристости и силы - вдохновили его.
- Благодарю за комплименты, - сказал Сергей, приосанившись и чувствуя приятный кураж после двух фужеров крымского  "Кокура". - Считаю, стало быть, что я, Греточка... что я тебе не безразличен. А, если поразмыслить, то, может, и вообще нравлюсь.
- Как ше... устоишь ли перед таким... гладиатором, - ответила, фыркая за-бавно вздернутым носиком, нарядная Грета Липснис; она, кажется, оценила его хитроумную позицию, причем в разговоре  проявлялся легкий акцент. - А уш слу-хи про тебья ходят просто ушасные.
- Какие слухи? - Шепелев насторожился. «Слухи... - подумал он, внутренне озираясь по сторонам. - Неужели Карл? Не похоже на него что-то. Или Устинюк? Ну, Жанно, я те припомню...»
- Да фот говорьят, - продолжала Грета, вертя в острых пальчиках конфет-ный фантик "Грильяж" с рыжей белкой, - будто у одного мальчишки есть дама сердца очень солидного фосраста. Говорьят, что это роман. Так что... нравится кто-то кому-то или нет - значения не имеет.
- Роман? Какой еще роман! - усиленно вскипятился Сергей.
Он вообще-то сдерживал свой самодовольно хмыкавший рот, но сдержи-вал недобросовестно, с потворством туманной двусмысленности, определенно возносящей его в глазах хорошенькой девушки. - Клевещут мои враги! Врут!
- Мошет быть, фрут. А, мошет быть, не фрут.
- Обалдеешь, - придуривался  Шепелев. - Без меня - меня женили. И, между прочим, у того, кто клевещет, у самого рыло в пуху.
Они продолжали негромко пикироваться, посмеиваясь и более или менее удачно ёрничая. Постепенно Сергей Шепелев убедил Грету, будто ничего похо-жего на близкие отношения с кем бы то ни было у него нет и в помине. Все ближе и ближе он придвигался - сначала вместе со стулом, а затем почти пересев к ней на один стул и обхватив длинной рукой деревянную спинку и уже наполовину обнимая и самоё это балтийское обольщение в заграничном серебристом костюмчике.
Умненькая, насмешливая Грета Липснис явно разыгрывала захмелевшего Шепелева. Она кокетливо сучила ногами, обтянутыми светлым капроном,  сминала юбочку все выше, все рискованнее и вообще вела себя несколько непри-лично для того  времени, о котором здесь идет речь.
В разгаре своих веселых разговоров Сергею послышалось какое-то придав-ленное мычание. Но он долго не обращал на это никакого внимания. И только диковато-противный вопль заставил его поднять голову и повернуться к двери.
Там Дима Воинов, Мул-Вяхирев и еще кто-то еле удерживали приземисто-го чернявого скандалиста, явно рвавшегося к Сереже.  Это был Витька Михеев, гордый пролетарий (по происхождению) и опасный драчун из соседнего класса. Оказался он здесь из-за совершенно невнятного стечения обстоятельств и, види-мо, предварительно осушил где-нибудь в подъезде четвертушку "Московской" для яркости самоощущений.
- Ты чего, а? - хрипел он, скрипя зубами и буравя Шепелева ненавидящими красными глазками. - Чего ты... гад?! Думаешь, тебе всё?.. Задаешься? На всех те-бе наплевать? Ах, ты...
- Никак ты рехнулся, Михей? - искренне недоумевая, спросил Сережа. - Что ты на меня взъелся?
- Я не... Думаешь, тебе все можно? Я тебя, гада... И ты, Гретка, тоже...
Грета Липснис имела неосторожность раза два потанцевать с самолюби-вым и сильно наклюкавшимся Михеем. Он, кажется, решил для себя, будто Грета (на сегодняшний вечер) законная "его девушка". Любезности Сергея, кокетство белокурой "эстляндочки" привели его в состояние ревнивого ража. Сергей ни-сколько не разозлился, несмотря на то, что его и обидевшуюся девушку пошло обозвали расхожим в народной речи званием пресмыкающегося.
- Ладно тебе, уймись, - миролюбиво сказал Сергей, он упорно не воспри-нимал бешеной злобы сильного парня, вообразившего себя оскорбленным. Пред-полагая, что сейчас все закончится, Сергей подмигнул Грете. Он собрался про-должить ухаживанья, впрочем, не замышляя пока ничего далеко идущего и ковар-ного.
В ту же минуту, металлически звякнувшую внезапной драмой, Михеев уже держал в руке раскрытый складной нож. Оттолкнув мешавших ему товарищей, невольно оцепеневших, дебошир подскочил к полуобнявшейся парочке и, размах-нувшись, как в каком-нибудь криминальном фильме, саданул Шепелева в левый лацкан пиджака. Сережа остался сидеть на стуле. Михеев попятился, стремитель-но трезвея.
- Ту-рак... - побелевшими губами прошептала Грета с наливающимся сле-зами бледно-голубым взором. Минута все еще звенела, длилась. Михеев пятился к двери, где гроздью друг на друге повисли школьники. Сергей продолжал непо-движно сидеть возле потрясенной Греты, а нож, торчавший в его груди, вздраги-вал и покачивался.
- Прости, Сереж, прости... Сере... прости... - механически-безостановочно бормотал злодей. - Прости, я...
- И-их! - взвился очнувшийся Мул и двинул Михея кулаком в челюсть. Тот, закрыв лицо собранными в пригоршню ладонями, пополз спиной вниз по стене. Взорвался общий ор, бросились к Сергею. Дико закричала какая-то припадочная девица. Вбежали с искаженными лицами Воиновы.
- Что! Что! Что с ним?! Скорую помощь, скорую...
Тем временем Вяхирев еще раз сосредоточено ударил Михея. Михей не сопротивлялся. Воиновы с трепетом прикоснулись к Сереже. У всех из глаз пу-чился ужас.
Шепелев медленно встал, холодно смерил взглядом корчившегося под сте-ной Михея и выдернул нож. Все опять замерли, ожидая потока дымящейся крови и летального исхода прямо перед собственными глазами.
- Куда ему…  пробить мне грудную мышцу, - произнес Сережа театрально, на удивление самому себе. По правде говоря, он сразу понял, что нож не одолел толщины блокнота, лежавшего во внутреннем пиджачном кармане. Ощупав Ше-пелева, родители Димы Воинова поняли наконец: Сергей жив и здоров.
- Ура! - взревел Мул, обнимая Сергея, чудом спасшегося закадычного "амигоса".

И тут же вихрь возмущенных криков, угрожающих взмахов, суетливого топота смёл и унес куда-то раскисшего от морального страдания Витьку Михеева. Мелькнуло слово "милиция", но Сережа поспешно вмешался "ну нет, нет, что вы, не надо..."
Воиновы согласились с большим облегчением, избавленные от тяжелых объяснений по столь чудовищному поводу. Однако нож свирепого ревнивца за-вернули в бумагу и спрятали куда-то в ящик комода. Гости после такого происшествия начали быстро рассасываться и исчезать.
Мигнул тут Сережа понимающе кивавшему Мулу и пошел провожать за-плаканную, сморкавшуюся в батистовый платочек, ослабевшую Грету Липснис. Она жила недалеко, в ближнем Замоскворечье. Около ее дома Сережа несколько раз поцеловал нежные, солоноватые от слез губы, но не почувствовал никаких сердечных волнений, хотя девушка ему бесспорно нравилась.
Расставшись с ней, он отправился к себе, пощупывая дыру на своем вы-ходном клетчатом пиджаке и удерживая воображение от картины окровавленного трупа, которым должен был волей-неволей стать он сам собственной персоной, а также хотелось бы даже мысленно избежать скорбной церемонии похорон с рыдающей матерью, поникшим отцом, хлюпающей  Наташкой... "Блокнот... если бы не блокнот... А ведь я хотел снять пиджак и повесить на спинку стула... Жарко было..." - думал он, чувствуя вялость в ногах и мыслях.
Внезапно он представил очень ярко и выпукло Маю Михайловну Леднёву. Сначала вполне одетую, потом одетую не вполне, а дальше и вовсе нагую... И именно в минуты любовных судорог с тем чубатым верзилой, которого он видел храпевшим на тахте, и который был, по словам Маи, мастером спорта по десяти-борью, а также ее мужем.
Однако этот уверенно занявший гостеприимную тахту мужчина мог вовсе и не быть ни мастером спорта, ни ее мужем. И вообще, вряд ли бабушки снабдили Маечку грузинской и польской дворянской кровью. Вот бывшая купчиха в филь-деперсовых чулках, прозябающая где-то в Мытищах... это похоже на правду.
Грету Липснис Сергей как-то потерял из поля зрения своих донжуанских прожектов. Встретилась она ему спустя года два после вечеринки у Воиновых. Сережа шел с приятелем и около монумента Юрию Долгорукому увидел "эстляндочку". Грета показалась ему совсем взрослой молодой особой, чрезвы-чайно привлекающей выразительной походкой и очень модной одеждой. Ее чрез-мерно накрашенные губы, глаза, щеки, влекли за собой  вполне определенные (по тому времени) выводы.
Грета льстиво прижималась на ходу к упитанному пожилому (лет под со-рок) щеголеватому мужчине кавказского облика, с толстыми усами, сединой на висках, в светлом костюме и при атласном сине-зеленом галстуке. Направлялась импозантная пара, скорее всего, в известный дорогой ресторан. Грета, разумеется, не заметила Сергея, несмотря на то, что прошел он рядом и пытался с ней поздо-роваться.
Ладно, теперь раскрутим представленный киноряд в обратную сторону. Так вот, явившись домой после веселого праздника у Воиновых, Сережа выглядел как-то очень уж безмятежно уравновешенным. Пока он посещал туалет, ванную комнату и пил холодное молоко на кухне, мать наметанным глазом оценила, а потом и ощупала снятый сыном пиджак.
Когда Сергей вошел в комнату, она скучно спросила:
- Чем угощали-то на гулянке?
- Домашним кексом, хворостом с сахарной пудрой. Портвейн был... кажет-ся. А что?
- А то, что на твоем пиджаке, на груди слева, дырища.
- Это я значок примерял. Вернее, орден.
- Орден чего?
- За спасение при пожаре.
- При чем?
- Или за спасение на воде. Точно не помню.
- От значка или ордена даже у дураков на костюме получается маленькая круглая дырочка. А твой пиджак  пробит режущим лезвием.
- Лезвием? Ну, ты вечно вздумаешь, мам, что-то невероятное. Откуда лез-вие? Значок... вернее, орден был действительно классный. Но я отказался. К чему носить то, что не получил по заслугам?
Мать смотрела на него внимательно и печально.
- Будь осторожней, сын. А то опять придется отдавать пиджак в художе-ственную штопку.
Чтобы покончить с письменным воспроизводством этого неприятного эпизода, поспешим упомянуть о том, что Сережа впоследствии никогда не подходил в школе к Виктору Михееву. Тот, в свою очередь, также старался быть от него подальше. Лишь по окончании школы да спустя еще года три, Шепелев неожиданно столкнулся с Михеем на Кремлевской набережной, как раз против Британского посольства. Бывший соученик, чуть не проткнувший ему сердце складным ножом (тогда такой нож называли "перочинным"), сильно отличался от строптивого хамоватого школьника. Это был внешне подтянутый, строгий и хмурый человек, в вытертом костюме и роговых очках.
- Как живешь? - спросил Сергей, стараясь придать своему вопросу беспеч-ный и благодушный тон. - В институте?
- Да, в физико-технологическом. А ты, я слышал, в театральном училище? Никто не знал про твой талант. Все видели в тебе только спортсмена.
- Получилось это до смешного случайно, - сказал Сергей, не заботясь об оформлении последующих слов романтическим или промыслительным ореолом, но внутренне смущенный. - Пошли на пробу знакомые ребята, и я с ними увязался зачем-то. Ну а там уж, глядя на всех, прочитал стихотворение, басню, чего-то там выполнил по просьбе комиссии - и взяли.
- Ты всегда был счастливец. Во всем, во всем, - повторил дважды дрогнув-шим голосом Михеев.
- Счастливец? Да неужто счастливец? - чувствуя  давнюю неловкость, пе-респросил Сергей. – А вообще…лежать бы мне давно в сырой могилке. (Он за-смеялся довольно тускло.) А ты сидел бы еще лет десять, наверно. Не расстреляли бы несовершеннолетнего.
- По всякому бывает. Могли. (Эпоха не исключала такой вариант.)
Они замолчали, туманно и конфузливо взглянув в разные стороны. Помя-лись на месте, повздыхали. Продолжали играть в отвлеченную вежливость.
- Я пойду. Нужно мне тут зайти. Ну, пока.
- До свидания... то есть... Прости меня еще раз, прости...
- Брось, Виктор, глупость это всё, - решительно сказал Сережа, прекращая бессмысленный post-scriptum давнего происшествия и начиная почему-то злиться.
Но от вышеприведенной сцены нам, конечно, опять следует вернуться назад, к тем дням Сережиной жизни, когда он, уже официально учащийся десято-го класса, переехал с родителями из Дома на Малую Бронную. Отец получил по-вышение и одновременно отдельную квартиру вблизи Патриарших прудов, в ста-ром пятиэтажном здании.
К середине июля, в качестве помощника физкультурного руководителя, Сережа отправился в ведомственный, свежевыкрашенный веселенький пионер-ский лагерь, находившийся у границы Рязанской области, на высоком берегу бле-стящей от чешуйчатой ряби, вольготной Оки. Там он помогал в проведении со-ревнований, ходил на раскопки древнего городища, по легенде сожженного Батыем, а также участвовал в коллективном сборе грибов, ягод, орехов, ловле рыб на Оке, в организации каких-то тематических праздников, музыкальных вечеров и бальных танцев (кадриль, падекатр, падэспань и т.д.) Сопровождалась полезная деятельность Сергея Шепелева кокетливыми переглядываньями, рискованными прикосновениями (например, при обучении плаванью и занятиях на гимнастических снарядах) намекающими усмешками и прочим арсеналом общения с девочками тринадцати-четырнадцати лет. Усложнять этот арсенал Сергей, конечно, не собирался, хотя все вместе создавало атмосферу некоторой нравственной неустойчивости, балансирующей на грани не совершаемого, но тяготеющего греха. Девчонки, разумеется, в него повлюблялись, да и ему тоже нравились некоторые, самые хорошенькие из них. Знал он наконец, и они, естественно, знали, знаменитый сюжет о Ромео и Джульетте (имеется ввиду возраст шекспировских персонажей).
По приезде в Москву у Сергея возникли  объяснения с родителями, до ко-торых дошли (хотя и завуалированные) сведения о недостойном поведении сына. Он стал несколько угрюм при общении с ними, бродил до начала школьных заня-тий бесцельно по древней столице - вокруг Кремля, по Александровскому саду, а иногда, проследовав набережной, и по пустынному в будни Нескучному саду. Глядел Сергей зачем-то подолгу на округлые, суховато-легкие, перегретые авгу-стовские облака. Если случался дождь, теплый и яркий, дивился сиянию капель на темных листьях усталых вязов и раскинувшейся над Москвой-рекой радуге - она упиралась одним краем где-то за железнодорожным мостом, а сквозь другой край просвечивали розово-сине-зеленые дома и деревья.
Припомнил Сергей ни с того ни с сего, как вместе с Жанно Устинюком побывал дважды в пресловутом "Коктейль-холле", развлекательно-питейном заведении на улице Горького, называемой тогда среди примодненной молодежи с глуповатой претензией "московским Бродвеем", где на втором этаже мягко повякивал джаз, а внизу за столиками подавали недорогие разноцветные коктейли, "советское шампанское" и виски с томатным соком ("кровавую Мери"). Видел он там среди скромной публики несколько белесо перекрашенных, разлохмаченных блондинок, пытавшихся изобразить с гривастыми партнерами в зауженных брючках заветное "буги-вуги", а еще приметил высокомерного негра с золотым перстнем на безымянном лиловом пальце. Через некоторое время "Коктейль - холл" закрыли. В разносной статье центральной газеты утверждалось, будто в этом буржуазном вертепе собирается порочащая советскую молодежь гадкая "плесень". Но все это так, к слову.
           Однако в тот (второй), отмеченный нами при помощи хронологической записи, Сережин август, он, полубессознательно путешествуя по знакомым кварталам, приткнулся опять к  заветному зданию псевдорусского покроя с еще сражающимися посреди клумбы футболистами. Нащупав в кармане пятак или гривенник (уже точно не помню), Сережа опять отправился в "Третьяковку".
Почти машинально пройдя по залам, он будто бы совершенно непреднаме-ренно очутился в уютном закутке хранилища, где висело поленовское "Право первой ночи": - старый сатир-сеньор в шапочке с фазаньим пером и три свежень-кие покорные девушки при услужливом вассале, бородатом папаше. Вблизи По-ленова сидела на стуле рыхловатая смотрительница-пенсионерка. Унылый Сережа внезапно вспомнил, оживился, спросил:
- Скажите пожалуйста... одно время дежурила такая высокая женщина... Волосы светлые... Блондинка…
- Тут всегда я сижу, - почему-то сварливо ответила смотрительница. - Я тут третий год сижу. А меняюсь с Глафирой Фоминичной, никакой высокой блондинки не было никогда.
- Ну как же... Я помню...
- Повторяю вам, молодой человек, никаких посторонних людей на моем месте не бывает.
Сережа смутился, невольно развел руками, пошел дальше.
- Стой... стой-ка, гражданин, иди сюда... - услышал он вслед за тем и вер-нулся.
- Да вспомнила и я тоже... - продолжала, извинительно осклабившись, се-доватая тетка. - Замещала весной Глафиру Фоминичну по болезни Успенская. Се-рафима Владимировна Успенская. Вообще-то она искусствовед, но хорошая очень женщина, отзывчивая. Видишь, там двери большие? Нет, дальше, табличка "Посторонним вход запрещен". Там они все и сидят: сотрудники, реставраторы. Лектора тоже там отдыхают... Так что - верно, замещала она тут нас в марте, что ли...
- Мне бы узнать про Успенскую. Войти, спросить можно?
- Нету ее на работе. - Смотрительница сразу обмякла и пригорюнилась. - Разболелась наша Серафима Владимировна... Серьезное у ней что-то... Месяц как в больнице лежит.
- Жаль... Ну, до свидания.
- До свидания, молодой человек. Приходи еще. Может, выздоровеет Сера-фима-то, выйдет...
Странно, но Сергей почувствовал разочарование, потерпев неудачу в неожиданно пришедшей решимости возобновить знакомство с той, годившейся ему по возрасту в матери, приветливо заговорившей и даже пригласившей его в гости женщиной.
А если бы встреча их состоялась? Как, наверно, интересен был бы разговор с искусствоведом - о живописи, о художниках, о Третьяковской галерее. Об ис-кусстве вообще. Сколько нового, глубоко познанного, нестереотипного узнал бы дилетант. То, что он часто слушает вполуха, на что смотрит походя, краем глаза, засияло бы таинственными гранями, раскрылось бы перед ним в ее трактовке, в ее образном изложении. Что-то подобное таким несостоявшимся фантазиям возникало в его юношеских, еще идеально ориентированных мыслях.
Однако нельзя утверждать будто все мысли Сережи Шепелева сияли неза-пятнанной чистотой... Нет, говорить об этом, пожалуй, не следует. Еще год назад такая почти пожилая дама могла занять в Сережиных помыслах место все-таки несовместимое с какими-либо соблазнительными картинами. Теперь, за восемь месяцев связи с Маей Леднёвой, он изменился.
Память его воспроизвела тесно сложенные в элегантной позе длинные но-ги, затем сдержанно-медлительные шаги стройной женщины с покачиваньем под-бористых бедер, красивые серые глаза, полные живой выразительности, ласковая и честная улыбка полногубого рта, у которого нижняя губа очень симпатично раздвоена ложбинкой... О, кажется, беседы с искусствоведом, с женщиной-старшим другом теперь были бы ему недостаточны. И только одно спасенье от воображаемого кощунства в отношении  расположенной к нему ученой женщины явилось привычным кадром с участием давней примадонны Маи Михайловны Леднёвой.
Словом,- все предполагаемые, невидимые миру страдания молодого Шепе-лева в дни его блужданий по Москве, а также и по стране любострастных виде-ний привело к тому, что в первый же день нового учебного года он махнул рукой на условности и позвонил в отдел корреспонденций.
Ответил деловитый, явно спешащий куда-то женский голос:
- Леднёву? Она в больнице вторую неделю. А кто спрашивает? Знакомый? Тогда запишите...
Общее неприятное обстоятельство в жизни интересующих его женщин по-казалось Сергею настолько поразительным, что он ощутил бессмысленный страх, словно из-за козней нечистой силы. Но, встряхнувшись, все-таки решился и по-ехал по указанному адресу.
Больница находилась у пересечения Петровки и Страстного бульвара. Это старинное здание с классической колоннадой напоминало небольшой оперный театр. Сергей прошел в дверь с табличкой "Приемный покой" и увидел человека в белом халате, разговаривающего по телефону.
- Еще раз вам повторяю... Да? И что же вы от меня хотите? - раздраженно говорил человек докторского вида. - Но у меня нет мест в хирургии. Нету! Что, в Москве не имеется больше стационаров? Ах, мы ближе всех... Направьте в Первую градскую. Да, да, в Первую град... Вы что хотели? - обратился он к Сере-же. - Кто у вас?.. Я понимаю, что положение критическое! - закричал раздражен-ный, уже не сдерживаясь, в телефонную трубку. - Я не хуже вас понимаю! И в новом корпусе нет... Лида! Проводите юношу. (Сереже) Идите, идите. Передайте на станцию скорой: пусть везут в Первую градскую! – снова крикнул он в телефон.
- Вам кого надо найти? Онкология? Хирургия? - спросила Сережу грустная старушка в цветастой ситцевой косынке и грязноватом халате. - Это в новом корпусе. Пройдете насквозь здания во двор. Увидите четырехэтажный корпус. Сейчас посмотрим на всякий случай...
 Она достала и полистала журнал для записи поступивших больных.
- Здесь не значится Леднёва. Наверно, у них...
Сергей отправился в указанном направлении по длинному пустынному переходу и вышел в обетованный (какие-то посетители) зальчик:  пол устлан квадратной плиткой, сбоку лестница вниз, в подвал. На стене кусок картона с указующей стрелкой и надписью "Морг".
У лестничных перил стояло ложе на колесиках. "Мертвецкая каталка, - чувствуя неприятное стеснение внутри, подумал юноша. - Если бы Михей меня... достал... Вот на такую положили бы..."
Через небольшую дверь Сергей Шепелев снова выбрался под синее небо с рябоватыми облаками и приостывшим солнышком. Он наткнулся глазами на кор-пус из серого кирпича в окружении старых лип, на запущенный газон с перерос-шей травой и зашагал бугристой дорожкой наискось к серому корпусу, к широко открытым дверям первого этажа. Из дверей появился седой мужчина, державший в опущенной руке бумаги, смахивавшие на некие документы.
Немного погодя вышла круглолицая румяная санитарка в узком не по ком-плекции, расстегнутом халате. Договаривая что-то оставшимся за дверью, она до-вольно небрежно влекла за собой взвизгивавшую колесиками "мертвецкую катал-ку", на которой лежало тело, накрытое простыней.
Сергею показалось, будто его ледяной ладонью толкнули в лоб. Он остано-вился на несколько секунд. Скорбная поклажа на каталке была накрыта довольно плотно, и под белым покрывалом проступали очертания стройного тела женщины. Сергея пронзил внезапный страх. "А если это Мая?! Нет, нет... не может такого произойти здесь... сейчас... Сказали ведь, она в больнице около двух недель. Что могло случиться за такой небольшой срок? Нет, очертания тела под простыней не похожи. Покойница, по-видимому, выше ростом, значительно выше Маи..." Он торопливо уговаривал себя, сознавая, что такие уговоры не очень убедительны, а потому муторный страх не исчезал.
Отступив к краю дорожки, Шепелев встретил игривый взгляд румяной са-нитарки. Она прокатила мимо него каталку, держась за край толстой рукой с засу-ченным: рукавом. Сережа посмотрел на ложе с колесиками. В головах простыня слегка приоткрывала светло-белокурые волосы. Почему-то в этих волосах показа-лось ему нечто милое, притягательное, несовместимое со смертью... Нет, слава Богу, это точно не Мая, темноволосая, невысокая, полногрудая Мая... А если она исхудала за время болезни и перед тем, как попасть сюда, выкрасила волосы? Он снова похолодел, но тут же прогнал это издевательское предположение, насмеха-ясь над своей глупой мнительностью.
На втором этаже, куда он поднимался все-таки с робостью, стоял в углу блистающий вымытыми стеклами прозрачный шкаф со шприцами, лекарствами, какими-то черными и зеленоватыми бутылями. Рядом, за столиком, на котором находилась картотека, стопка историй болезней, чернильный прибор (в нем тор-чала из чернильницы пластмассовая ручка), строго сидела дежурная сестра сред-них лет во всем белоснежном - халате, носках, головном платке, завязанном на затылке. Лампа опрокидывала на стол яркий электрический круг.
- Вам кого? - спросила строгая сестра. - Вы родственник?
- Мне Леднёву. Она... что с ней? Ничего такого? А то там...
- Что случилось?               
- Повезли там кого-то. Я испугался, подумал: мало ли...
Сестра покачала аккуратно повязанной головой.
- Нет, повезли не Леднёву. - Она вздохнула и перестала хмуриться. - Со-трудница из Третьяковской галереи ночью скончалась, рак лимфы. А Леднёва...  она, по-моему...
Сергей облегченно вздохнул, страх исчез, но неловкость (необъяснимая, навязчивая) продолжала его угнетать. Дежурная сестра просматривала картотеку, потом перебрала на столе истории болезней. Сделала удивленное лицо, пожала плечами.
- Минутку, сейчас выясним.
Выйдя из-за стола, сестра, не сгибая коленей, как кукла, заскользила в тап-ках по коридору, заглянула в одну из палат, с кем-то поговорила. Возникла еще женщина в больничном, очень невзрачном сизом халатике. У нее была черная, до бровей челка и две косицы лежали на плечах. Лицо было худое, землистого цвета.
- Пришли к Леднёвой? - спросила она и, видно, не первый раз. - Но ведь Леднёва... Нет, не перевели, а выписали. Да вы посмотрите лучше, Тамара Васи-льевна.
Сестра во всем белоснежном вернулась. Села за стол, выдвинула ящик, стала просматривать бумаги.
- А, ну вот... - произнесла она довольным тоном. - Выписана досрочно, по собственному настоянию.
- Когда? - Сереже почему-то стали неинтересны дальнейшие официальные сведения о бывшей возлюбленной. Хотя некая печаль, что он ее не застал, все-таки поскреблась в глубине груди. Печалила вера в какую-то важную истину, ко-торую она могла бы ему сказать, в какую-то обновленную нежную связь, которая могла бы между ними возникнуть. Он даже стал воображать интонации ее ломко-го, чуть хриповатого голоса в те минуты, когда она была с ним особенно ласкова, но...
- Муж за нею приезжал. - Женщина с челкой, оказавшаяся каким-то без-звучным способом позади Сережи, сказала это почему-то ехидно, как ему показа-лось. - Позавчера увез. Крупный такой мужчина, из себя привлекательный.
Дежурная согласно кивнула и набыченным движением лицевых мускулов изобразила могучесть Маиного супруга. Потом подняла любопытствующие глаза на Сергея и внезапно перешла на "ты".
- Ты кто же будешь Леднёвой-то?
- Двоюродный брат, - ответил озадаченный посетитель городской больни-цы, вспоминая смешные рассуждения Маи по поводу того, что посторонние люди могут посчитать их братом и сестрой.
Сергей покинул больницу со странным сочетанием чувств - досадой и од-новременно удовлетворением, как будто выполнил навязанные ему, неприятные обязательства. Впрочем, тосковать по своей Мае Михайловне, видимо утерянной навсегда, десятиклассник Шепелев не переставал. Это делало его рассеянным, непривычно молчаливым.
- Да ты, сын, влюбился, что ли? - спросил однажды отец. Вообще жизнера-достность "предка" и матери тоже - иногда были трудно переносимы. Сергей предпочел бы скучных, ограниченных обывателей-резонеров вместо осточертев-шего, иронически "светского" тона.
- Нет, я не влюблен. - Сережа без спроса достал папиросу из отцовской пачки "Казбека".
- А то ведь дурацкое дело не хитрое, - продолжал старший Шепелев, насмешливо подавая сыну спички, а затем продемонстрировал памятливость в знании русской классики. - Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем...
- От вас дождешься, - не полез за словом в карман отпрыск словоохотливой интеллигентной семьи.
И следующим же вечером, довольно поздно, пошел на Рождественский бульвар. Достопримечательный маршрут его начался от сквера против Большого театра, где происходили первая и некоторые другие предварительные встречи с Маей. Затем мимо ЦУМа, по Неглинной улице до Трубной площади, где в пред-вечернем сумраке мигала на крыше овощного магазина красная электрореклама томатного сока, а неподалеку голубел угловатыми буквами "ГОССТРАХ". Нако-нец побрели вверх осенние кущи кленов по обеим сторонам бульвара и вот - ее подъезд, дверь в тот сладостный женский рай, куда он попал ровно год тому назад.
Робко и взволнованно, будто впервые ступая по этой лестнице, Сережа поднялся и позвонил. Дверь открылась, он слегка попятился от несоответствия увиденного с его тайными ожиданиями. Перед ним была пожилая соседка Маи в том самом мышином халате с экзотическим шитьем, в котором выходила она все-гда. Пожилая дама смотрела вопросительно и неприязненно, как обычно.
- Простите пожалуйста, а Леднёва... - начал с сугубой вежливостью Сергей.
- Она здесь больше не проживает. Обменом сменила площадь, - прозвучал предваряющий его вопрос, холодный ответ.
- А вы не будете так любезны сказать куда она…
- Не имею четкого  представления. - Соседка помолчала, слегка поскрипы-вая (как казалось Сереже) сухими суставами. - Насколько мне известно, она уеха-ла с мужем в Новосибирск. Там какое-то научное строительство, что ли...
Он удрученно поморгал, поблагодарил, но продолжал стоять, словно ожи-дая каких-нибудь дополнительных сведений о Мае Михайловне Леднёвой. Сосед-ка в мышином халате тоже несколько секунд чего-то ждала. Потом отступила, и дверной замок тихо щелкнул.
Сергей вышел на улицу в грустном оцепенении. Накрапывал дождь; вниз прокатил, громыхая колесами, желто освещенный внутри трамвай. Какой-то ста-рик читал у окна газету, какие-то девушки бойко глянули сквозь стекло на Сере-жу. Он ответил им долгим взглядом и проследил за ними, пока трамвай не скрыл-ся.
Сергей пошел вниз, к Трубной. Наплывали сыроватые запахи травы с газо-нов и тронутой увяданием древесной листвы. Ему почему-то было жарко, он шел и вспоминал не Маю Леднёву, а сотрудницу Третьяковской галереи, кандидата искусствоведения Серафиму Владимировну Успенскую, чьи белокурые волосы разглядел он из-под края простыни при перевозке в морг. Впрочем, это могла быть и не Успенская, а другая сотрудница галереи...
Дождь накрапывал гуще, крупнее, дробно постукивая по листьям. Трубная площадь была хорошо освещена, и довольно много людей двигалось по тротуару в сторону центра. Женщины раскрывали зонты, многие пешеходы останавлива-лись у троллейбусной остановки.
И тут заметил Сергей совершенно неожиданно Ваню Устинюка рядом с девушкой в светлом плаще, утянутой по тоненькой талии широким поясом. И хо-тя голова Шепелева, уже достаточно намокшая от дождя, покруживалась дурман-но и печально, он приблизился к приятелю, как бы с облегчением устраняясь из мира умерших или уехавших куда-то взрослых женщин, чтобы присоединиться к жизнерадостному существованию сверстников.
- Жанно! Откуда ты взялся?
- Ого, Серьга! 'Мы вот со Светой ходили в цирк. Знакомься, это моя двою-родная сестра, студентка текстильного техникума. Мой друг, борец Шепелев, непобедимый чемпион Замоскворечья.
- Очень приятно, - сказал Сережа с формальной вежливостью, но тут же встрепенулся: Света оказалась большеглазой, темнобровой, хорошенькой.
Ему была протянута и вручена крепкая девичья ладошка и обращен вовсе не рассеянный, а очень заинтересованный, даже чуть удивленный или, скажем, приятно удивленный взгляд. Если бы Света привиделась в фонарном свете и ноч-ных отблесках дождя неповторимо прекрасной принцессой неизвестного королевства, он бы обрадовался ничуть не больше.
Тем временем Жанно постарался в спринтерском темпе передать все до-ступные воображению восторги по поводу состоявшегося циркового представле-ния.
- Что касается моего чемпионства, - торопился зачем-то с признанием Се-режа, не слушая Устинюка, - то в этом сезоне я не посещал свою секцию ни разу. Совсем другие обстоятельства сложились в жизни... Ты, Иван, понимаешь меня...
- Ну, чего ж тут не понять! Слышь, Светочка, мой друг Сергей Шепелев не только на ковре победитель. Он побеждает во всяких таких... соревнованиях, хм... опасных для девушек.
- Я так и предположила, - с лукавой усмешечкой заявила поступившая в текстильный техникум Света и сделала на своем свежем личике двусмысленную гримаску.
Тут Жанно засуетился, сказал, что должен доставить сестру вовремя, иначе многочисленная родня не простит ему небрежного исполнения взятых им обяза-тельств. Кстати, он произнес одну неглупую, по мнению Сергея, фразу. Хватит, мол, хвалить кое-кого и раскланиваться, а то это надоест кому-то другому, хвали-мый может обидеться, и отношения будут испорчены навсегда.
Вроде бы подпустил хитроватый Жанно туманцу, однако Сережа понял намек и решил распрощаться.
Устинюк как раз дождался троллейбуса, подсадил хорошенькую Свету впереди себя, и, помахав Сергею, укатил.
Сергей хотел было через пару дней повидаться с этим легким в общении, как-то по обыденному преуспевающим пареньком, расспросить про девушку по-дробнее и с намерениями, которые, впрочем, могли тому не понравиться. Хотел да как-то  не пришлось. А потом Сережа и вовсе передумал. Он опять взялся рассказывать о драматическом конце своей любовной истории совершенно неподходящему слушателю - истязателю фортепианной клавиатуры.
- Сколько лет твоей замужней даме?
- Я тебе уже говорил. Теперь под тридцать... Ну, то есть, двадцать девять.
- Вот я и повторю, - снисходительно продолжал Саша Скакальский. - Что у тебя, несчастного школьника, может быть с ней общего?
- Эх, не в состоянии ты мне посочувствовать в моем горе, Карл!
- Ты все это сочиняешь, Шепелев.
- Ничего я не сочиняю. И ведь началось с такого пустяка - с того, что я зер-калом запустил им в окно зайца.
- Ну, про солнечного зайчика, может быть, и правда, - сказал, смеясь бес-сердечно, Карл. - Такое бывает., наверное. А вот послушай-ка, как я перевел Ро-берта Бернса.
- У тебя есть текст на английском?
- Ну да, брат принес. Он студент инъяза, вот они там и потеют над перево-дами с подлинников. А я взял и перевел не подстрочник, а стихами… Хочешь по-слушать?
- Конечно, хочу. Валяй, - заинтересованно подсел ближе к товарищу Сер-гей. Он знал, что Сашка лучше всех в классе «сечет» инглиш. И, не в пример фи-зике, всегда получает «пятаки» у довольно вредной англичанки.
- Так вот, оцени, - слегка волнуясь, небрежно предложил Скакальский и продекламировал, глядя  в потолок.
О, красная, как губы милой, роза,
Красой моей подобная любви,
Не стерпишь ты жестокого мороза,
Твой алый цвет – горячий цвет крови.

Пока моря не высохнут под солнцем,
И скалы не растают, словно лед,
Владеть моим не перестанет сердцем
Любовь, что через жизнь мою пройдет.

Тебя разлука от меня скрывает,
Но пусть тоска твою не ранит грудь…
Я вновь приду, любовь не умирает,
Хоть между нами ляжет долгий путь.
- Карл, ты гений! – воодушевленно крикнул Сергей. – Да это  не хуже пе-ревода Маршака…
- Ну, положим… - скромно опустил глаза юный поэт, -  У меня ритм дру-гой, чем у Бернса. Я, конечно, не гений, но способности, кажется, есть. Хотя риф-ма: роза – мороза…любви – крови… это банальность.
- У тебя способностей хватает, - так же воодушевленно произнес Сергей. –  Эх, везет некоторым…
- Ты тоже не обделен природой, друг мой, - довольный впечатлением, про-изведенным его стихами, сказал Саша. –  Этакий  верзила с  громовым басом. Ко-гда ты  читаешь что-нибудь из классики  на литературе, наша Анюта слезу роняет. Тебе, по-моему, надо поступать в театральное …
- Куда? – удивился от неожиданности Сергей.
-  Куда-то в «Щукинское»… Не знаю куда…
- Ты думаешь? – продолжал удивляться Сергей Шепелев, хотя что-то обна-деживающее шевельнулось в его  неразбуженном еще мире подростковых надежд. – Ладно. Спасибо за совет. А ты сам-то все-таки? Но ты ведь… Насколько я понимаю, ты настоящий пианист. Так что?  В поэты или…
- Между прочим, Пастернак уже  концерты давать собирался. А потом вдруг взял и стал великим поэтом.
- Да… - ошеломленно пробормотал Шепелев. –  Умница ты, Карл! Но со-вершенно бесчувственный с точки зрения… - он запутался, подбирая убедитель-ные слова по поводу своих сердечных тайн. – С точки зрения страданий… так сказать… э…
- Молодого Вертера, - захихикал Карл, садясь к роялю и начиная свои пас-сажи. – Молодого Шепелева, извините, сэр…
- Убью за насмешки над бедным страдальцем, - сказал Сергей, поднимаясь и направляясь к двери.
- Готовься в театральное училище и перестань морочить мне голову свои-ми любовными приключениями, - заявил Скакальский.
Оставил его Сергей в одиночестве играть рокочущие этюды Рахманинова и отправился куда глаза глядят.  Вернее, побрел той стороной обводного канала, слева от которой было с незапамятных дней бучило, хлябь, трясина и топь. Позже, засыпанное землей, образовалось место, где казнили на бревенчатом эшафоте загадочного казака, очередного на Руси самозванного царя Емельяна Ивановича Пугачева. Однако и в самые краснознаменные времена не было почему-то это пустое место названо его именем-фамилией, так и осталось прозываться общё - Болотной площадью.
Теперь тут шелестели по-осеннему молодые липы, затих отключенный от воды фонтан, окаймленный мощным гранитным бастионом, сиротливо пустели скамейки правильно распланированного сквера, но на одной из них сидела де-вушка в плаще, перетянутом по тонкой талии широким поясом.
Из-за того, что солнце то пряталось, то сияло сквозь малейшие прорехи в дымных нагромождениях туч, кругом было пестро, непостоянно, тревожно. Де-вушка прикрывала глаза розовеющей на внезапном свету ладонью. Заметив Сере-жу Шепелева, шагавшего ближе к набережной канала, она полувсплеснула рука-ми, достала из сумочки круглое зеркальце и, поймав скудноватое солнце, напра-вила лучик прямо в лицо рослого десятиклассника.
Он не сразу остановился, не понимая сначала этого освоенного им самим, светового призыва. Затем все-таки понял и устремил взгляд в правильном направлении. Разглядел девушку, удивился, пошел к ней.
- Привет, - сказала двоюродная сестра Жанно (а может, и не сестра), - при-вет чемпиону Замоскворечья. Как живешь?
- Нормально живу, - ответил Сергей, подходя и улыбаясь. – А я тебя вспо-минал, Света.
- Правда? – засмеялась девушка с перетянутой поясом талией. – Интересно.
Ветер, порывами налетавший из-за Кремлевского холма над крышами ближних домов, стряхивал с деревьев сквера ослабевшие листья и гнал их по ря-бым от световой мозаики дорожкам до самого канала, сбрасывая в воду. Некото-рые листья ветер переносил  через водную поверхность, заметая в неухоженный, замусоренный осенью Лаврушенский переулок. А самые увядшие и легкие листья вынужденно добегали до изгороди Третьяковской галереи и там оставались уж насовсем.