Двенадцать танцев

1. Танго
     Раз-два-три и четыре в сторону.
        Ты куда?    – следуй за мной
– Я и так с тобой. Шаг. Шаг. Шаг. Мой или твой. Наш. Он один на двоих.
– Отчего ты подошел ко мне?
- Ты сама знаешь.
- Как ты мило обманываешь. Мне кажется…
- Что кажется?
- Да нет, ничего.
- Все-таки. Раз – два – три и четыре в сторону. Ты куда?
- Я здесь. Кружение милый обман. Была осень. Теплая. На море. Тепло уходило с солнцем. Нехотя. Даже волны угомонились. Я сидела одна. И хотелось, да, хотелось, чтобы кто-то сидел рядом. Сидел или шел бы. Шаг раз, шаг два, шаг три и четыре вместе в сторону. Это было давно. И отчего ты подошел ко мне?
- Ты знаешь все.
- Да, я знаю, я поймала твой взгляд, он как птица, отставшая от стаи. Летел и летел, не желая улетать туда, куда летят все.
- Ты права, он хотел остаться с тобой.
- Навсегда?
- Танго – это навсегда.
- А взгляд?
- Ты сбилась с шага.
- Извини. Раз – два – три и четыре в сторону. По-моему, ты танцуешь один.
- Я? Нет, в танго без тебя меня нет.
- А без танго?
- Я танцую жизнь один. Раз – шаг, два – шаг, три – шаг и четыре в сторону. Ох, спина.
- Не волнуйся, она замерла на моей руке.
- Не убирай руку. И четыре – в сторону. Ты куда?
- Я здесь. Я иду с тобой. Солнце наконец закатилось, уйдя в иные страны. Но оно же возвратится. Осень не худшее время года. Даже – лучшее, когда с тобой танго. И четыре – в сторону. Что это?
- Я ухожу.
- Я за тобой.

2. Вальс.
И раздался голос распорядителя – «Вальс».  Зал замер. Оркестр молчал, вспоминая первую ноту. Наконец вспомнил и грянул.  И зал опустел. Пары закружили, пары?  нет, была одна, Он и Она, два молчания нашли друг друга, нашли?  Или такова воля случая, отчего, почему он её пригласил, она стояла одна у колонны, может тем и привлекла его, я молчу, я не доверяю словам, думал он и кружил её, но прежде был первый шаг, ему не предшествовало поспешное решение, за первым последовал второй, и разве не тропа привиделась, что и привела к  той что стояла у колонны, и вот мы танцуем, как она легка. Я и не знала, что так умею танцевать вальс, не знала, и с ним легко, откуда он пришел? Она видит небо, оно за его плечом. Она видит, как облака плывут и плывут, кажется это отражения. Его и ее. Да, ни к чему слова, я не хочу копаться в словаре, толкующем смыслы, есть язык прикосновений, не безответных, есть утопание в молчаниях, так думал он, и виделась ему дорога, уходящая по склону горы к вершине, но она не манила. Была сама по себе и для себя. И все-таки обольщала музыкой и кружениями вальса.
Когда оркестр смолк, зал заполнился, зашумел словами, сказанными невпопад. Ведь музыка уже не звучала. Он был готов проводить ее к той же колонне, но она улыбнулась и направилась к выходу. В дверях она задержалась. Он остался стоять возле ее колонны. Но пройдет время, и он спешно направится к выходу, и его порыв станет последним кружением вальса, который все еще звучал в нем.

3. Ча-ча-ча.
Небо Кубы – твои глаза, песни Кубы – твоя душа, танцы Кубы – твоя жизнь. Давай, гитарист, играй, без твоих поющих струн жизнь вянет, как жаркая ночь ранним утром. Кто это все насказал? Один очень юный поэт. Не Вы ли? Ну, хотя бы и я. Тогда отчего ты не танцуешь? Ча-ча-ча. Во-первых, «ча» не мой слог, а во-вторых, моя задница крепко привинчена к пояснице, и ты сама понимаешь, ча-ча-чать она не может. А я значит могу задницей вертеть. Конечно, ты ею чудно вертишь, и я обожаю следить за твоим танцем. Когда ты танцуешь, мне кажется, что этого самовлюблённого паркетного пола нет. А что есть? Есть небо Кубы, голубое, и ты, по нему едва ступая, танцуешь. Ты не шутишь? Нет, я грущу, что не рядом с тобой. Удачи. К черту. Я с тобой. И громкие аккорды гитары, а следом трубы бросили на паркет три слога ча-ча-ча. И как всегда по началу я зажмурил глаза, чтобы голова не вскружилась от бешеного кручения руками, плечами, взглядами и конечно задницами. Но потом, потом я мысленно танцевал с ними, чуть подергивая плечами. И плечи мои выдержали неостановимый ритм, они взвалили на себя этот танец. И она стала победительницей, а я перевел дух и едва успел поймать ее, бросившуюся в мои объятия.


4. Полонез.
Кому-то нужен стол и карты, кому-то нужен лишь диван, кому-то кресла два, чтобы беседа была заманчива для тех двоих, кто время рисует словами, ну и мазками улыбок. А кому-то нужен зал, кому-то оркестр, кому-то танец, как столик на двоих. Но что это? Музыка! Оркестр взыграл полонез. Это же парад на плацу. Парад столиков на двоих? Но мужчина не растерялся. Он уже пригласил даму заранее и получил «да» подарком с розовой ленточкой на перевязи, а ленточкой была сдержанная улыбка а-рис-то-кратки, и краткой, отчего и незаметной для посторонних. И стоило раздастся второму такту, кстати такты не удары сердца танца; так вот со вторым тактом мужчина уверенно кивком головы и публично пригласил даму, и они замкнули долгий ряд пар. Куда же пары направились, ее и его уже не интересовало. Они вдвоем. Они вместе. И что им до остальных, когда их столик накрыт для слов и улыбок, для полу шуток и игривых намеков, от которых не возникало никаких стеснений. Однажды ему показалось, что они плывут по степному течению реки на лодке, а лодка знает сама, где ей остановиться. И тогда он спросит ее, продолжая танец, Ваша превосходность, Вы не откажитесь завтра проплыть со мной на лодке по главному каналу парка? Она улыбнется, не скрывая доброго чувства, хоть и была графиней на виду, а я Ваша сиятельность, и плыву, и плыву, и Вы угадали мое желание. О, это уже не судьба ли, скажет граф и добавит, а Вы удачно обратили меня в сиятельность. Ну что ж, заметит графиня, сиятельность и превосходность кажется говорят на одном языке. Последние слова она произнесла, когда оркестр замолк, и зал заполнился шорохом одежд, шарканьем шагов и кажется шепотом. Чьим? Разве так важно знать чей этот шепот? Даже бабочка шепчет в полете, даже бабочка.

5. Сарабанда.
И начинается шествие, шествие в некуда, потому что никто не знал, куда      оно приведет, а «оно» - это танец, объявил его с бездушной торжественностью распорядитель,  но призывно -  Сарабанда.
И двинутся пары, конечно в каждой паре он и она, он и она, он и она. И двинутся они рука об руку, двинутся плавно, не волнами ли тяжелой реки, что исчезнут в море. Где-то в срединной глубине шествия затерялась пара, которая  и при-влекательна. Не потому ли, что Она из этой пары молода, проста, хоть и родовита, и не то, чтобы красива, а отличима от других. Глядишь на нее и веришь каждому выражению ее лица, разве не выражению правды о себе. Он в той же паре высок, статен, как и положено кавалеру, но откровенно не ведет, а следует за той, чью руку держит в своей. Вы хороши.
-Я знаю, знаю.
-Прошу не оглядываясь, не отрывая рук, выйдем по ошибке в парк, здесь душно, душа…
-Нет, нет.
- Кому вы улыбнулись?
-Герцог смотрит.
-На Вас?
-Да, говорят, он не равнодушен ко мне.
-Вот потому-то здесь душно. Она улыбнется, не герцогу, а ему, партнеру. Я слышал что Вас зовут Сара.
- Нет, Сара, ударение на втором слоге.
 -Ну тогда меня зовут Банда, с ударением на втором плече.
- А вы шутник не по-графски.
-Да, я шутник, а иначе стал бы убийцей.
-Ой, да что вдруг подпрыгнули, как козел на привязи.
-Я не козел, а зол, а привязь – это Вы.
- Благодарю Вас. Вот мы и поделили наши значения, и все-таки отчего.
-Ах, милая, Сара. Сарабанда ведь озорной, шутливый танец бойких испанцев. Это позже наложили на него запрет, а из запрета он вышел на паркет, вышел важным, степенным, но не страшным.- Откуда у Вас такие познания?
-От родителей.
-Вот как, интересно, как и то, что можете стать убийцей,
-Не держите это слово в голове, впрочем, всему виной моя шпага, я ее усмиряю шутками.
-А, вот и танцу конец, что же, Банда, благодарю.
-Сара, желаете проветриться.
–Здесь на удивление душно.
-Отлично, я Вас со-провожу. И не забудьте улыбнуться герцогу.

6. Танец с саблями.
Победа-беда, у победы будущее одно – поражение. Поражение – жжение, у поражения будущее одно – сожжение путей к возврату. А танец? Танец – та же схватка, скрещение двух хваток, скрещение сабель, а сабли – это взгляды, а сабли – это желание, а сабли – это слова, и танец их дикий, но справедливый. Бьются два слова, высекая искры новых смыслов, как два вихря могут создать нечто ничтожно ожидаемое. Я люблю, я люблю – ты блюдешь самого себя.
- Нет, нет и нет. - Да-да и да, ты лишний. Это моя пядь – смешно, выбей ее из-под ног моих, выбей - выбью, но не убью, тебя просто-таки не станет. - А мне грустно, а мне жаль. - Кого? - Себя, победителя, бдителя будущего. - О чем это ты, тебе осталось быть минуту, я подложил мину под твою пядь, что осталась с прошлой войны. - Войны не было, - война есть, вот она, вот получай. - Спасибо,  все-таки как я люблю - Что? - Все. - Значит ничего не любишь. - Нет, значит все впереди. - Оглянись. - Зачем? - Там твое будущее. - Это здорово, это моя мечта. - Что же, и моя. - Тогда скрестим сабли. - Скрестим. - Перекрестим скрещение. - Крещение. - Ты видишь? - Что? - Небо, оно одно, оно рядом. - Да, рукой подать до него. - И солнце. - Какая лучезарность. - Наконец. - Скажем, что нас нет. - Нет, есть. - Замрем – мрем. - Замирание. - Это я сказал. - Вот и молчание. - Два. Два молчания. - Два.

7. Чардаш.
Шумливая волна катится от одной стенки к другой. Нехотя. Голоса. Кабачок. Сачок, под которым и жарко, и тесно, и просторно. Однако стук. Откинут в сторону стул. Стул падает. Человек, парень – красавец встает и спокойно, привычно в сторону музыкантов обращается:
- Скрипач, старик, давай наш танец. Затяни. И струна, только одна струна запевает. Конечно, это чардаш. А вот и мужчины собираются в круг. И начинают с достоинством круги кружить, то в одну сторону, то в другую. А скрипка не одинока, все впали в танец, вся музыка в танце. Она идет в гору, медленно, но уверенно. Шаг за шагом, близится к вершине. Глаза горят, и вот-вот опалят всех. Но вот и вершина. И вспыхивает пламя, а музыка смолкает на долгое мгновение, чтобы броситься с вершины к земле равнинной. А там, там женщины в ожидании. И вихрь пламени захватывает пары и сбрасывает их с себя как капли дождя с вертящегося колеса, сбрасывает в пляс. Юбки, шляпки, полуслова. Да-нет, нет-да, слов не хватает, буквы не успевают сложиться в слова, дыхание – и откуда его столько. А над всем этим цыганская скрипка, со струн которой из-под смычка и срываются слова…

8. Кадриль.
Вы так приметны в контрдансе, я посвящу Вам сонет – какой еще сонет. Эй, гармонь, давай кадриль, нашу, дедушка контрданс приказал долго жить. Кадриль? Парни переглядываются. Ну да, вон и барышни. Сколько? Четверо. Ой-ой, самый раз. А гармонь-то уже играет, а гармонь-то завлекает. И барышни пошли, и барышни вошли, да без спроса в круг, да в танец, и застучали каблучками, и плечами потягивают, юбки головы парням кружат, а руки-то в боки, а локти-то ловко понукают боки, и шпарят девки кадриль. А парни, что парни? Парни? Ну наконец решили так уже для виду лениво  подойти к барышням и рядом затоптать ногами, и руками замахиваться, приглашать в пары строиться, да вот одна осталась, пляшет и пляшет, да вот и в раз не влюбился, а подхватил барышню брошенную. И пошел пляс, и пляс-то ведь к тому же голосистый, да фигуристый, то в корзиночку уложится, то  воротуху  устроит, а потом и в кругу плясовой скрутится, а там гляди вдруг и замрет, и хором ор задорный огласит – «гребенка», и пошли они строем одним сквозь другой приплясывать, ну а следом грянул пляс с топотухой, и разве не до упаду…

9. Цыганский танец.
Я ребенком не успел стать. Я стал сразу цыганом. Я был украден цыганами. Тогда меня еще пеленали. Запеленованный и стал пленником. Но все-таки, но все-таки. Я цыганский чуже-странник. Странник, потому что жизнь до рождения ведь со мной. Слова она не забыла, а потеряла при рождении. Ужас стер их. Но жизнь эта есть, только у нее свой язык. Вышло так, что обо всем я узнал много позднее, я уважаемый и даже почитаемый по духу цыган, узнал и видимо по зову той до рождественской жизни и по последней воле моей цыганской матери легко решил уйти, но станцевать на новый лад цыганский танец с «эх-раз», но в последний раз. Уходя из этой жизни, моя цыганская мать, когда я сидел рядом и держал в своей руке ее ослабленную руку, потерявшую прежнюю волю, руку, которая ни разу даже не замахнулась на меня. Так вот она, открыв глаза чернющие, за годы они не выцвели, поманила меня взглядом поближе склониться и прошептала:
- Послушай, слушай, я поклялась давно, что перед смертью тебе все.
И замолчала, задышала раз, другой глубоко, испив силу из воздуха, чуть улыбнулась и продолжила.
- Полегчало, успею, успею сказать. Сынок мой, я тебя украла, украла из люльки и вырастила, не кляни меня, так повелось. Мы цыгане, такова воля чья-то.
Она снова замолкла, перевела дух и чуть тише продолжила.
- Сынок, я горжусь тобой, ты не просто цыган, ты выше, слышишь, выше всех.
И вновь она задохнулась, и тогда я скажу ей, не кривя ни душой, ни словом.
- Мама, о чем ты, и не думай, я твой и горжусь этим. Ты ведь здесь не как все, слышишь ма, слышишь, дыши глубже, ну ещё…
И снова послышался ее голос, уходящий все дальше и дальше, а на ее морщинистые щеки сползли слезы, а рука ее слабо сжала мою, сжала благодарно.
- Сынок, заклиная тебя, уйди, когда я уйду, уйди, не я отпускаю тебя, сынок, не я, это твоя – и она часто задышала, но успела прошептать - судьба.
И рука ее расслабилась. И когда мамы не стало, когда поле темное забрало ее, я спляшу на поминках свой последний танец. Скрипки не стонали, они пели, хор не пел, он подпевал, а я выйду в круг и отпляшу. «Эх, раз, еще раз, и в последний этот раз, отпляшу в память о маме так, что когда скрипки смолкнут, хор затихнет, и ладони других не успеют даже хлопнуть в последний раз, мне покажется, что даже ночь обомлела от моей пляски. И подойду тогда я к заплечному мешку с поклажей на дорогу, к мешку, что у всех на виду лежал на земле и, не простившись уйду. Уйду в темноту, в поле, которое примет меня и обережет.


10.   Менуэт.
А вот к менуэту и нужен сонет. Сонет? Да, мне слышится, что в словах менуэт это и есть сонет. А Вам не слышится, что оркестр заиграл, уже третий такт прошел. Ах, извините. Так Вы приглашаете меня или… о, да, конечно, позвольте Вашу руку. А Вы музыкальны. Вот не знал. Вы с первого шага вошли в танец. Милая, очаровательная моя избранница… Я, Ваша? Вы обижены? Нет, но слишком резво, Вы так не полагаете? Что ж, видимо молчание в самом деле золото. Да, но его не дарят, так что говорите. Я что-то хотел сказать, однако танец в разгаре. Лучше исполним очередной шаг. К чему? Ну это, Анна Ивановна… Прошу без «Ивановна». Хорошо, хорошо, Анна. Это уже что-то из философии. Вы склонны к ней? Впервые узнаю, что я философствую. Это бесполезное занятие, но успокаивает, а вот и танцу конец, благодарю. Вы замечательный партнёр. Спасибо. Обольщенный  предлагаю, прошу Вашего позволения на обеде у графа подавать блюда Вам на свой вкус. На чей? На мой. Но у меня свой вкус, и он вовсе не должен совпадать с Вашим. Но Вы, узнав мой вкус, можете и без слов узнать, кто я есть. О, это уже занимательно, что ж позволяю, если только слуги графа Вас не затолкают.

11.    Семь сорок.
Откуда пошел иврит? Ну-ка быстро отвечай примечай, где заваривают чай, который и не догадывается, что он чай? Само раз-и-два-умеется собой у Одессы, а если очень желаете – в Одессе. И чай нечаянно не чайный тоже одессит. НО. И это, НО большое. Но вот ночь в Одессе не еврейская. И думаете жаль? Жаль, что это завтра придёт? Нет и нет. Потому ведь, что, ночь-то наша местечковая, а вот день он с лимонами, с зелеными каштанами, с молдаванкой ну чисто своим станет. И прибывал еврей тот, что своим пребыванием уже и вовсе ни бедный, так что прибывал он утром поездом, и ровнёхонько в Семь и Сорок, не соро;к, Сорок значит в семь часов и еще в сорок полных минут недовеском. И уезжал еврей тот же теперь своим уездом бедный, но уже вечером, без сумерек, ровнёхонько в Семьи Сорок, значит в семь часов вечером и еще в Сорок минут недовеском. Уезжал, съезжал все там же поездом, хладным-прохладным, как и сам вечер, в те же нетерпимые Семь и Сорок, окрашенным остатком ушедшего солнца. Да, уж такая Одесса, что вечера в ней, если покидаешь ее, даже очень холодные, холодящие у кого тело, а у кого и душу. И как случается часто появляется первый, самый умный или неумный, разве это так важно, важно, что первый. Кто первый? Как кто, еврей же свой, находчивый ну и разве не по-одесски начинает от мерзящего ожидания паровоза при-танцовывать, а ладони бесперчатные запрятав за пустые бортики жилетки. Но вовремя он соображает, а за что мол ладони, палец самый бо;льший надо заложить за безрукав жилетки так, как рабе, когда он думает обо всех, не забывая и о себе, думает и туда и сюда похаживает. И так согрев он стал наводить на себя, глядит, а и другие потянулись за ним. Что ж, подумал первый, будем пританцовывать согревом вместе. И плечами водить, и плечами раскидывать.  Ну и уже по полной пританцовывать. Хотя поначалу, как паровоз, отчаливающий неспешно не от берега, а от  платформы, будут пританцовывать мерено-размерено, а плечами водить нехотя. И ноги в башмаках выкидывать лениво. Но паровоз-то разгоняется, а следом и первый и все остальные пускаются в резвый оборот, ходом и хороводом, они же все свои. Они же одного его, первого не бросят в танце, да и танец дал согрева. А если по-честному, чтобы погубить это самое ожидание. Ох, уж эти семь сорок, в них ведь от печали до восторга всего-то два или три десятка шагов, и не по дороге, что ведет неизвестно куда-то, а на месте одном, где есть местечко для всех, кто повязан участием, и пусть этот поезд не прибудет и не поклониться пыхтя и приглашал, пожалуйста мол, заходите, занимайте места согласно купленным еще вчерашним билетам, и пусть они-то, ждущие на перероднившейся платформе уже не остановятся, и свои семь и сорок отобьют ногами, потрясут плечами, пока колокол платформы не звякнет и не объявит, что поезд-то уже отошел.

12.    Сицилиана.
Где-то в Италии. Может у Медичи. Они банкиры? Банкиры? Нет. Банкиры их с готовностью поклонной финансировали. Медичи. Правители. Повелители. Долгое семейство. Лоренцо Медичи. Великолепный-лепный очень. А может не у Медичи. А при дворе неаполитанского короля? А? Может быть. Именно там был объявлен распорядителем на балу почти блистательном, если не считать очередного поражения короля на полях брани. Дело в том, что король бранить не мог, язык не поворачивался, но как он танцевал. И тем более объявленную СИ-ЦИ-ЛИАНУ. Лиана Сицилийская? Кто она? Не знаю. Это так, к слову. Я танцую. Ты? Да, я, отчего бы нет. А рядом она, фрейлина королевы. Чуть грустна. Ей надоела эта жизнь при дворе, это красивое, богатое порабощение, словно отрицание за высокое происхождение.
- Вы сегодня задумчивы.
- Заметно?
- Скажу: «Да», лучше улыбнитесь.
- Улыбка сквозь задумчивость?
- О, такое только Вам подвластно.
- Спасибо.
Улыбка. Как же она хороша. И неуместна здесь. Кажется, что кругом тишина, и мы дышим ею. Из тишины и рождаются наши слова. Слова и музыка скользят по тишине, обложенной паркетом с рисунками из давнего прошлого.
- Где Вы?
- Я здесь.
- Где Вы?
- Я возвратилась.
Слова уходят. Мы теряем друг друга. А слова уходят и уходят. И видится долина, не здешняя, и видится большой дом, обнесенный лёгкими колоннами. И ступеньки. Те, что ведут в залы здания. На последней стоит Она. А может это Вы. Слова то взлетают стаей, то подбитыми падают. И танец. Вновь танец. Уходящий. Нет, это мы уходящие. Пара за парой. Здравствуйте и прощайте. Но что за видение впереди. Что это? Кто это? Неужели Эзоп? Эзоп? Баснописец? Грек древний? Раб, шагающий на свободу? Хорошо, пусть будет Эзоп. Он поднимается по тропе, пританцовывая, с усмешкой, всех за все прощающей, и вот на самой вершине скалы он останавливается. И раздается ясно голос распорядителя. Господа последние шаги, последние. А Эзоп? Он ушел, ушел, унеся с собой целый мир, который когда-нибудь кому-то привидится. Музыка смолкает. Пары распадаются. Уходит первой Она. Следом Я.

  Москва, март 2017 года