Рассказ про писателя

К  одному к  весьма плодовитому  писателю ближе к  вечеру пришли его герои. Не все сразу. В комнату заходили по одному. Первый вошел Арлекин. Он сломился треугольником рядом с  креслом писателя. Нависая над ним как вопросительный вопрос. С бледных  щек  пахнуло пудрой и помадой. В глазах застыли злость и слезы. Об этот взгляд можно было точить нож. Тонко выщипанные брови собрались в изломанные линии  над переносицей. Мертвенно звякнул бубенчик на шапке.
-  Думаешь, я хотел быть Арлекином? Да!?  С надрывом зашептал арлекин. Д - Думаешь, я хотел гоняться за идиоткой  с синими волосами? Целовать  пуделей из папье-маше. Пить  абсент, Делая вид,  что это мне нравиться? Размазывать нелепые признания помадой на зеркалах. И плакать когда над тобою смеются? Думаешь, я этого хотел? Думаешь,  я этого хочу?? Каждый раз, когда мне хочется  сказать крепкое и тяжелое как булыжник слово. Я взмахиваю руками и восклицаю О! Бог мой! Я гибну! Думаешь, мне этого очень хочется? Зашипел ядовито Арлекин, ниже наклоняясь к писателю. Быть  дурацким, сопливым паяцем?
Писатель, вжимаясь в спинку кресла, молчал. И только кругло смотрел на арлекина. Рот его парализовало. Сквозь молчание    Короткими фразами арлекин  вновь атаковал  писательские уши.
- А, я  дружок. Всегда хотел быть дальнобойщиком. И что бы  колеса  большие, тяжелые. Чтоб задохнувшись от тяжести менять их, где то между Самарой и Таганрогом. И возвращаясь в кабину мурлыкать под нос песенку  вытирая  черные от мазута руки с набухшими венами. И властно и привычно брать в эти руки руль. А потом дорога, дорога. И чтоб дождь и снег. Степь  и  города. Дорога. Душные  забегаловки. Влажные простыни  в дешевых хостелах Густой табак. Одинокие, доверчивые женщины. Дорога. Ночные стоянки  возле малознакомой реки. Звук радио. Ночной крепкий чай.  А ты!! Арлекин! Эх! –  И Арлекин, заламывая руки, с возгласом О! Бог мой!  Выбежал из кабинета.
Через минуту в кабинет вплыла  полногрудая женщина. Ноги  ее как окорока были обтянуты чулками в крупную  в сетку. На попе сильно выше колен, почти нелепо, почти смешно и от  этого как то  страшно. Торчала кожаная мини юбка. Помада на кубах сочилась свежим мясом. Рыжие волосы были небрежно схвачены узлом на затылке. В густой поросли ресничной туши блестели два прозрачных глаза. И не тени писатель не увидел в этих глазах душных запахов  кислых улиц. Отблеск красных фонарей. Насмешливые мужские окрики. Ни тени там не было незнакомых шагов, встреч, мятых купюр. Ни тени окрика полицейских. Ни тени того дна, того ада в которое он ее запихал. Писатель вздрогнул и еще крепче вжался в кресло.
- Здравствуй дорогой!- мелодичным голосом  сказала женщина. Глазами она внимательно изучала писателя. Он физически чувствовал. Как взгляд ее передвигается с рук на плечи. Потом ниже, на колени. Остановились на ботинках. Дорогих  ботинках, между прочим. Две с половиной тысячи долларов.
- Здравствуй! Так и будем молчать?  Хочешь знать, кем я хотела быть? Писатель  затряс головой. Говорить он не мог.
Ты  видел,  как цветут яблони в смоленской губернии? Видел  ли ты как легкие, белые домики оживают по весне словно голуби. Дыша занавесками из окон. Видел ли ты как смешивается цвет яблони и вишни. И какой  неповторимый свет   озаряет все вокруг! Цвет розового  фарфора. Ты когда ни - будь, видел розовый  фарфор? Это очень  дорого стоит. И все же цвет яблонь и вишен дороже розового  фарфора. Когда после промозглой, стылой зимы ты приезжаешь в свой загородный дом. И старенькое пианино тихо фальшивит  под твоими пальцами. Исгрустившись по тебе за долгую зиму. А ты купаешься в его звуках, в запахе ягод и реки. Ты целуешь лепестки яблонь. Совершенно забыв о музыке и учениках. И о том, что есть ответственность. И нужно куда-то торопиться.  И потом, слегка загоревшей, в белом, легком платье и кокетливой шляпке к тебе потихоньку возвращаются воспоминания и заботы. Как бабочки начинают они роиться в твоей голове. Плавные, не торопливые. В твою память вновь просачиваются имена.  Что Петр Самойлов мог бы играть лучше. А Толя Овчинников слишком торопиться. Слишком рисуется своей игрой. И может быть, даже, совершит ошибку. Начнет думать о себе слишком высоко. А по сути, он только становиться настоящим музыкантом. И надо как то с ним мягко поговорить. Или объяснить. Гладят  пальцы, гладят клавиши. Тихие, звуки плыву их кон домика. Слишком хорошо все у него получается. И о первоклашках ты начнешь вспоминать. С теплотой и лаской мягко перебирая клавиши на стареньком пианино. Словно гриву у коня. Или волосы у ребенка – Тебе знакомо это чувство. Перебирать волосы у ребенка? Женщина прямо смотрела на него. Писатель кивнул. Быстро и два раза. По-  прежнему не в силах выговорить и слова. Но тут барышня, увидев на столе пачку папирос. Быстро подошла  к ней. Стремительно и уверенно  вытащила несколько папирос. Задрав юбку, засунула их под резинку чулка. И направляясь к дверям, уверенно качая бедрами, бросила
- Ну ладно! Бывай! – Голос  ее был будничным и безвестным. Дверь захлопнулась. Писатель глубоко и шумно вздохнул. Он лихорадочно  вспоминал своих героев. Ему  показалось, что мозг его сейчас вспыхнет как коробок спичек. И останется одно. Безнадежное, черное отчаяние. Потому что он не помнил! Он не помнил. Когда и кого он выдумал. Он помнил, что о многих писал с натуры. Помнил, может быть живых прототипов своих героев. Но он хоть убей (и он это знал) что не сможет вспомнить именно всех. Слишком щедро они у него плодились, герои. Именно сейчас  ему казалось, что если он вспомнит всех, поименно.. То непременно все обойдется. А если  не вспомнит. То может быть случиться  что то ужасное. Ему стало душно. Он тяжело, поднялся и на ватных ногах  подошел к окну. За спиной медленно скрипнула дверь. Писатель вздрогнул. Побледнел и обернулся. В дверях стояло ОНО.
Писатель закрыл глаза.
Писатель открыл глаза и проснулся. Майка была мокрой. В горле   першило. Медленно поднялся. И побрел на кухню. В этот день. 24 июля   одна тысяча семьдесят пятого года. Член союза писателей  Семенов Николай Константинович  навсегда бросил писать книги.