Лучшие времена

1.

Студенчество.
Скорее всего, именно в это время с человеком происходят самые невероятные и интересные истории, которые потом не грех рассказать в хорошей компании и посмеяться от души. И моя, как Вы уже догадались, происходила в это время. Даже школьные времена, которым посвящаются все эти вечера встреч выпускников, у всех были не такими веселыми, как в институте. Я же являлся наиярчайшим примером такого портрета человека. Можно было сказать, что я даже ненавидел учиться в школе. Каждый день, словно поднимая непосильную ношу, я заставлял себя идти туда, словно на какую–то каторгу. Конечно, решением этой проблемы у любого всегда были друзья, но их у меня не было. В школе я был своего рода одиночкой и тихоней. Меня никто не замечал, но я по этому поводу и не расстраивался, потому как это не отвлекало меня от учебы. Мы жили не богато, и единственным шансом вырваться было получить бюджетное место в институте. Бессонные вечера подготовки к выпускным экзаменам не прошли даром и дали свои плоды –  по окончанию школы я поступил в институт на бюджетное место. Я попрощался со своими школьными демонами и уехал в город учиться.
Я учился на втором курсе экономического факультета, специальность маркетинг. Я старался никому не говорить на кого учусь, потому что никто не знал, что это такое, и каждый раз я буквально взрывался от того, что меня расспрашивали, что это за таинственная специальность. Для тех, кто не знает, вот наиболее точный термин: «Маркетинг – (англ. marketing – от market – рынок) – это современная система управления производственно–сбытовой деятельностью капиталистических предприятий, основанная на комплексном анализе рынка. Включает изучение и прогнозирование спроса, цен, организацию по созданию новых видов продукции, рекламу, координацию внутрифирменного планирования и финансирования и др».
Как я уже сказал, учился я на втором курсе. Я еще не был тем прожженным старшекурсником, который вникал во все тонкости студенческой жизни, но уже и не был тем желторотым юнцом, что в первый раз зашел в холл института. Жил я в общежитии, потому что мой настоящий дом находился за городом, в небольшом поселке. Первый семестр я каждый день приезжал оттуда на учебу (так делали многие, и много времени это не занимало, примерно полчаса), но когда понял, как обстоят дела и вовсе перебрался в город. К тому же, кто учился на бюджете, место в общежитии стоило всего пятьсот рублей, и еще моя финансовая независимость была подкреплена тремя тысячами в месяц, которые мне выплачивали в одном офисе за совсем не пыльную работенку. Конечно, этого вполне могло хватить на те же кутежи, что в конце каждого месяца устраивали студенты нашего института в местном ночном клубе, но боюсь вас разочаровать, что никогда не являлся поклонником таких заведений, и Вам не стоит ждать тех безбашенных историй, что происходили там. Да и к Вашему ошеломительному удивлению (потому, как иначе никто не реагировал на это) должен сказать, что я никогда не употреблял алкоголь, и поэтому всегда находился вне эпицентра бурной студенческой жизни, которую прожигали дети толстосумов, учащихся у нас в институте.
По окончанию первого курса, я с нетерпением ожидал конца летних каникул, чтобы вернуться в общежитие, потому как провести целое лето у меня дома было сродни ночному кошмару. Все дело в моих родителях, а точнее в их взаимоотношениях. Не буду юлить и скажу прямо – они не любили друг друга, и я понятия не имел, почему они были все еще вместе. Ежедневные скандалы по самым малейшим поводам и без них выводили меня из себя, и я поскорее хотел вернуться в институт. Я даже сомневался, можно было ли нас называть семьей потому, что вскоре тоже не стал отличаться взаимной любовью к ним. И вот, вырвавшись, наконец, из оков семейных распрей я ехал в институт.
Первое сентября – день знаний. Утопическое определение даты на самом деле означало повод однокашникам собраться и отметить это дело за бутылкой пива или чего покрепче. Когда я учился в школе, для меня это был траурный день (как и все последующие), но сейчас для меня это был как глоток свежего воздуха или чистой родниковой воды посреди засушливой пустыни семейных неурядиц. Целый семестр я не увижу своих предков, отчего этот день и становится таким прекрасным.
В своей группе я был единственным представителем мужского пола. Вы, наверное, сразу подумали «парень в малине!», но Вы ошибаетесь. Может, сперва, это и покажется слегка эротизированно, что меня окружали одни девушки, но, в общем–то, это все чушь. На самом деле мне приходилось лишь ежедневно выслушивать девчачьи разговоры о парнях и прочей чуши, что для них была так важна. И с ними я решил следовать принципу «не гадь там, где живешь…», да и к тому же на тот момент у меня была девушка.
Добравшись до города, я сразу же направился в парк, что был неподалеку от нашего института, и который был обозначен, как место нашего рандеву. Там было много студентов, которые группами оккупировали столики, словно скитальцы прибитые к маленькому островку, одни пели песни под аккомпанемент гитариста, другие просто шумели и смеялись, третье вовсе не заморачивались с атмосферой и просто пили. Среди таких островков я выискиваю своих одногрупниц и иду к ним.
Если для большинства причиной нарушения общественного порядка путем распития спиртных напитков служило долгожданное воссоединение с друзьями, то для старосты нашей группы Кати было еще и то, что сегодня был ее день рождения. В нашем возрасте это воспринималось довольно адекватно, хотя не обошлось и без пары подколок в адрес именинницы, когда мы узнали об этом впервые. Но уверяю, в раннем возрасте это служило причиной невероятной досады для ребенка, и вся трагичность этого случая могла сравниться лишь с конфузом, который мог возникнуть у жонглера, который лишился рук.
Я поздравил Катю и поприветствовал остальных. После нескольких секунд притворных улыбок и неискренних объятий все принялись за пересказ своих летних каникул. Все эти интересные истории вызывали у меня небольшую зависть потому, как у меня таких историй никогда не было, и страх – очередь доходила до меня, а как скучной летней подработкой в офисе и рефери в домашнем бойцовском клубе мне похвастаться было и не чем. Когда очередь доходит до меня, я спасаюсь глупой и нелепой шуткой, оставившей у всех слушателей нехороший осадок, но, в общем–то, сносной для отвода глаз. После неловкого молчания девчонки начали болтать о своем.
Я думал, чувство новизны на дольше удержит меня в седле общественности, но уже через пять минут компания моих одногрупниц мне становится скучна, и я хочу уйти.
Все дело в моей натуре. Я никогда не любил быть в толпе, и ощущал себя намного комфортнее, наблюдая за ней на расстоянии. Я всегда старался избегать всяческих контактов, ведущих за собой бессмысленные разговоры, которые я не умел вести, а так, как молчание для меня всегда было более невыносимым, я изначально стремился предотвратить любые проявления к беседе. 
Девчонки пили шампанское. За первой бутылкой последовала вторая, а за ней и третья. Они громко смеялись и веселились, а я, как единственный трезвенник, был как бельмо на глазу у всех.
Алкогольно–сентябрьский эпос подошел к концу, когда мы поняли, что было пора направляться в Дом Культуры, где должна была проходить первосентябрьская процессия нашего института. Тогда девчонки допили оставшееся шампанское, и все мы направились на остановку, от которой трогается автобус в нужном нам направлении. Если еще минут пять назад состояние моих спутниц было удовлетворительным в рамках допустимого общественным порядком, то теперь их поведение оставляло желать лучшего. Кажется, именно за эти пять минут перерыва в потреблении шампанского, алкоголь наконец дал всецело о себе знать – девчонки стали по–настоящему кричать, действительно громко смеяться, и им было абсолютно наплевать на окружающих в автобусе бабулек, колкий взор которых уже с ног до головы облюбовал нетрезвых девиц.
Наконец, мы добираемся до места назначения и выходим из автобуса. Сам ДК располагался в ста метрах от остановки, так что мы потопали туда. По дороге девчонки стали петь на всю улицу. Я прошел немного вперед, так, чтобы меня не приняли за одного из этих бодрых вокалистов, но держал их в поле зрения. Я все же чувствовал некую ответственность за этих пьянчужек.
На площади перед Домом Культуры собралось сотни две студентов. Все, словно муравьи, копошились и не стояли на месте.
Тут девчонки нашли своих знакомых и ушли вместе с ними. Убедившись, что эстафетная палочка была передана достойным такой ответственности парням, я позабыл о девчонках и стал бессмысленно бродить в толпе.
Все ребята были улыбчивыми и приветливыми, все встречали своих друзей и хороших знакомых. Все смеялись и радовались. В этой бочке меда я был, как ложка дегтя. Все эти улыбки, приветствия и обнимания были для меня душераздирающим зрелищем, лицемерным притворством. Я больше не мог находиться здесь.
Меня спасли, на первый взгляд, недоброжелательные слова за спиной:
– Эй! Хрен с горы!
Я обернулся. Это был Антон – мой сосед по комнате в общежитии в прошлом году, который учился на курс выше. Он был одним из тех, как я выразился ранее, «детей толстосумов», но он был своего рода уникумом, отщепенцем своей родословной и этого социального класса вообще. Он не входил в тесную компанию представителей «золотой молодежи», но и с обычными людьми он не общался – наследственность аристократических корней все же давала о себе знать. Он был одиночкой, как я, и также, как я, он призирал разнеженный образ жизни своих собратьев и не воспринимал легкие деньги своих родителей, как источник своих доходов.  Он был убежден, что, несмотря на статус своих родителей, он должен сам чего–то достичь в жизни, и не принимал ничьей помощи в достижении этой цели. Он даже переехал жить в общежитие, чтобы родители осознали всю серьезность его намерений.   
Несмотря на его чувство юмора, которому требовались широкие массы, он, так же, как и я, был замкнутым, не любил толпу и старался ее избегать, что привело нас обоих в западное крыло общежития, в котором почти никто не обитал. В общежитии было немного ребят, а руководство института еще не догадалось сдавать пустые комнаты в аренду простым лютеранам, как это делали другие институты и техникумы. Так что целое крыло общежития стало нашим пристанищем от людской суеты и шума. Это сыграло свою роль в нашем скорейшем сближении, и мы быстро сдружились.
Мы обменялись приветствиями.
– Ну, что, как лето? – спрашивает Антон.
Скорчив недовольную физиономию, я незамысловато кручу своей пятерней:
– Да так.
– Понятно. – как бы сочувствующе молвит Антон и тут же с присущим ему порывом подхватывает. – А я в Грецию ездил!
– Ну и как?
– Круто!
Так как вся эта процессия не доставляла никакого удовольствия ни мне, ни Антону, мы ушли оттуда. Чтобы не терять зря время мы решили съездить в общежитие и занять себе место, пока остальные еще были здесь. По дороге Антон поведал мне про свою очередную победу на любовном поприще, но как оказалось позднее – тотальном крахе.
Познакомился он с ней в начале лета, и встречался с ней почти до его конца. Но за такой, казалось бы, короткий промежуток времени она успела выдумать около четырех или пяти дат, якобы «знаменательных» для их отношений. Среди них числились неделя с момента «официального оформления» отношений, две недели, месяц, два и даже три. Антон же в этих зарубках на ее поясе не видел никакого смысла. И каждый раз его, мягко говоря, неосведомленность такими вещами, невероятно возмущало девушку. Каждый раз, как она думала получить внимание и подарок от своего благоверного парня, он в смятении отвечал:
– Да откуда я знал? Ты этот бредовый праздник только вчера выдумала!
К тому же ее навязчивость была далека от пределов разумной – ее ежечасные звонки заставляли его серьезно задуматься, что она страдала синдромом дефицита внимания или чего похуже. Опасаясь излишней привязанности с ее стороны, Антон был вынужден время от времени ее избегать, что она нарекла «вести себя, как скотина», а в скором времени и вовсе бросить.
Это была всего лишь одна из многих историй, что рассказывал мне Антон, и свидетелем которых, я порой становился сам.
Сначала нужно было зайти в бухгалтерию и договориться о месте в общежитии, потом мы пошли в кассу и оплатили за первый месяц проживания, ну и, наконец, побрели в само общежитие.
– Слушай,– суетливо говорит Антон,– может, ты ключи сам возьмешь, а я попозже подойду?
Его подозрительное поведение было совершенно понятно мне. Все дело в том, что с вахтершей, работающей в общежитии, Антона связывали не самые приятные воспоминания. С самого начала знакомства их вражда была уже предопределена всевышними силами, еще до того момента, как Антон побрил ее кота на лысо, как оправдывал себя виновник сея деяния позже за то, что тот гадил возле его двери. Естественно, вахтерша была вне себя от такой безобидной (ну если только не для кота) шутки, но, несмотря на это, сделать ничего не смогла, так как официально в общежитии запрещалось иметь кошек, собак и другую живность, да и прямых доказательств, что это сделал Антон, у нее не было. Но она точно знала, что это сделал именно он, и ее ответный удар был лишь вопросом времени. С чего началась эта вражда я не знал – все произошло до моего знакомства с Антоном, но сохранить нейтралитет в этой кровопролитной войне мне все же не удалось – как только вахтерша узнала, что мы с Антоном – соседи, я немедленно был внесен в черный список, члены которого (а таких было только двое) были первыми в очереди на выселение из общежития, нужно было лишь дать малейший повод. Все бы ничего, подумали Вы, но кот, так и не отрастил шерсть…
Отдав мне чек об уплате за проживание, Антон скоропалительно исчез с горизонта, оставив меня одного. Зайдя в общежитие, я сразу же двинулся к окошку вахты. В кабинке неподвижно, словно камень, сидела та самая вахтерша – далеко не предмет женского идеала, Евдокия Карловна, или просто Карловна, как называли ее живущие здесь уже не первый год студенты, а на столе вальяжно обосновался ее безвременно облысевший Феликс, который теперь больше походил на большую крысу, нежели на кота.
– Здравствуйте. – протягиваю ей чеки. – Мне бы в западном крыле комнату…
Не отведя своего каменного взгляда от маленького портативного телевизора, по которому крутили какой–то сериал, Евдокия Карловна протянула свою руку к окошку и взяла чеки. Пока все шло сносно. Отложив чеки в сторону, вахтерша кинула свой парализующий все живое взгляд на меня – я вроде бы выстоял, но тут же понял, что она узнала меня. Плакала теперь наша комната,– подумал я,– кто захочет сделать одолжение тому, кто побрил его кота… да никто в здравом уме!
– А шнурки тебе не погладить? – возмущенно едва мотает головой вахтерша и снова принялась смотреть сериал.
– У меня туфли. – коротко выдаю я, отчего снова ставлю себя под удар ее презрительного взгляда.
Честно говоря, вся эта ситуация вызвала у меня неподдельное волнение и даже страх. Жути вахтерша могла нагнать, этого у нее не отнять. Когда молчание продолжается уже секунд тридцать, я начинаю судорожно притоптывать ногой.

Вздохнув с облегчением и сжав ключи в кулаке, я побежал в западное крыло. «Все–таки не такая она и злая, как о ней говорят» – подумал я. Конечно, я подозревал, что она передумает, когда называл наши фамилии, но все, же гуманность взяла верх над низменным инстинктом личной вендетты. 
Отперев дверь своей комнаты, я зашел в нее. Ничего в ней не изменилось, с тех пор, как мы с Антоном уехали отсюда – две кровати, тумбочка, шкаф, все было в том же количестве и стояло на тех же местах. Я сразу упал на кровать – это самое первое, что я делаю, когда вселяюсь куда–нибудь. Это уже стало своего рода ритуалом в моей жизни, и то, что на кровати не оказалось матраца меня не остановило. Я всегда любил просто поваляться на кровати, полетать в облаках и пофантазировать о чем–то, предаваясь беззаботности в своих мечтах.
Вообще, большинство людей недооценивают важность простого лежания. Оно необходимо так же, как и еда, вода и сон. Человек периодически должен просто лежать в сознании, только так человек может расслабиться и погрузиться в состояние покоя и отрешения от всего сущего. Многие люди пренебрегают необходимостью данной процедуры, и поэтому в большинстве своем являются невротиками. Человеку просто необходимо лежать – это его физиологическая черта. Если человек не может лежать – это не человек.
Из мира грез меня вытягивает телефонный звонок.
– Знаешь, что?!– выпаливаю я.– В следующий раз сам пойдешь ключи брать!
– В смысле? – недоуменно звучит женский голос. – Это я, Настя.
– Ошибочка вышла, извини. Привет!
Это была моя девушка.
–Давай встретимся.
– Хорошо.
– Кафе на Гоголя 33.
– Хорошо, я буду там через…– не успел я договорить, как в трубке прозвучали гудки.
В голосе Насти мне что–то показалось странным. В интонации ее не прослеживалось никаких эмоций, на нее это было не похоже. Но не предав этому особого значения, я запер комнату и спустился вниз. Ключей я Антону не оставил, решив таким образом проучить его, раз уж лично поблагодарить за вахтершу мне не удалось. Минут за десять я добираюсь до кафе, занимаю столик и жду Настю.
С ней я встречался около трех месяцев, но несмотря на столь немалый период отношений, у нас никогда не доходило до интимной близости, а что касается меня, то я и вовсе никогда этим не занимался. Не то, чтобы у меня были с этим проблемы, еще до Насти, у меня ни раз выпадала возможность приобрести столь желаемый всеми парнями опыт. Но каждый раз, когда я мог это сделать, что–то внутри меня останавливало. Это был не тот мальчишеский страх неизведанного, что испытывал, когда–то, каждый парень, просто я чувствовал, что был не готов к этому морально, и что мое время еще не пришло. Видимо, я ждал чего–то особенного, не мимолетного. И сильно по этому поводу я не заморачивался, как все остальные потому, как знал, что все еще впереди. А с Настей меня все устраивало и так. Мы вместе проводили время самым обычным образом, она ничего не говорила, а я не настаивал.
– Нам нужно расстаться. – выдает Настя, не успев сесть за столик.
Улыбка с моей физиономии постепенно съехала, и я стал хлопать глазами как безучастный маленький щенок, которого все бросили. В таком состоянии я пребываю с минуту.
– Ты хоть что–нибудь скажешь? Ах, я же забыла,– нежно протянула Настя и выдала как из пушки,– ты же постоянно молчишь! С тобой никогда не поговоришь! Люди всегда находят темы для разговоров, но не ты! Вечно сидишь как пень, молчишь и ничего тебе не надо!
– Настя, я…– хочу вставить аргумент в свою защиту, как она объявляет следующий в мое обвинение.
– Тебе все равно, где я и с кем я. Ты никогда не пишешь и не звонишь. Мне все приходится делать это самой, а я так не хочу.
Настя, испуская носом, дым злости, стоит надо мной и смотрит как учительница на провинившегося первоклассника.
– Ну, вот опять молчишь. Скажи что–нибудь!
А я, как первоклассник, не нахожу что сказать.
– А знаешь, что самое плохое? – тихо молвит Настя. – То, что ты равнодушен абсолютно ко всему, что происходит вокруг тебя. Может, ты так не думаешь, но это так. Ты бесчувственный, ты неживой. – как приговор озвучила Настя. – Я иногда думаю, что ты просто не хочешь любить.
– А если я просто не могу?
И будто мой вопрос встал ей поперек горла – она перестала тяжело дышать, ноздри ее обрели нормальный размер, и она уставилась на меня стеклянным взглядом. Конечно, такие слова могут заставить задуматься любого, но Настя, на мгновение, обременившись этим, будто не захотела окунаться в мой омут проблем, уже вдоволь напившись из него, и, словно придя в себя, она говорит:
– Нет. Я все–таки так не могу. Прощай.
И быстрой походкой Настя удаляется из кафе, а я, не успев до конца понять, что же произошло, просидел так еще минут пять. Выйдя на улицу, я позвонил Антону. Сообщив ему, что ключи от комнаты у меня, я побрел в общежитие.
Что ж, весьма неплохое начало учебного года,– подумал я.– Это должно дать мне положительный импульс на весь семестр.
Но несмотря на эту проволочку, я все же где–то в глубине души обрадовался, потому что знал, что больше ничего примечательного со мной за этот семестр не произойдет. Я был из тех, с кем случался максимум один курьез за весь семестр, или же вообще ничего – тихая размеренная жизнь.


2.

Первый звонок. И первому, кому было позволено взвести курок, была статистика. Ее у нас вел Котов Александр Иванович или просто Кот. Но на кота он был похож не только фамилией, но и своими усами. С виду это был манерный и интеллигентный мужичок, который не прочь воспользоваться студенческой тупостью и поживиться зажиточностью представителей той же самой группы молодых умов нашего института. Так же характерной его чертой была манера вести лекции –  полтора часа печали и тоски в исполнении нашего покорного слуги могли превратить даже Ваш самый лучший день в жизни в унылое зрелище.
Статистические величины, вариации, выборки, динамические ряды, все это и многое другое ждало меня. По сути, это не представляет особого труда, если хорошо знаешь математику, а я знал ее весьма неплохо. Любовь к числам и математике привил мне мой преподаватель по алгебре в старших классах. Ей было лет шестьдесят или около того, она была уважаемым и очень строгим педагогом. В школе она организовала дополнительные курсы по математике, и я, оставаясь после уроков, ходил на них. Вот именно тогда ко мне и пришла любовь к математике. Время пролетало на таких занятиях очень быстро, и я с нетерпением ждал следующих. Так что на парах я занимался своим любимым делом. Но и этого не хватало, чтобы избежать убийственной хандры на них.
Единственным примечательным за полтора часа был анекдот про еврея, который не знал, что такое жадность. 
Следующей парой была физкультура. Так как мне не улыбалась перспектива снова весь семестр бегать, прыгать и заниматься прочей бессмыслицей со всеми остальными, я решил сделать себе освобождение. Заболевание было плевым – плоскостопие, но достаточным для оснований на освобождение. От меня требовалось лишь отдать справку нашему новому преподавателю и забыть про физкультуру до сессии.
Признаюсь, с именами у меня всегда была проблема – я их плохо запоминал, и, естественно, не особо помнил имя своего прежнего преподавателя, а имя нового и подавно, поэтому я сначала поинтересовался у одногруппниц.
– Владимир Геннадьевич, точно. – говорит Марина.
Повторив это имя раза три в уме, я пошел к нему. Это был весьма жилистый мужичок. Вид у него был грозный – нахмуренные глаза, агрессивно торчащие усы, да и голос, как Вы догадались, был далеко не ангельский. В руках он держал какой–то журнал и что–то записывал.
– Владимир Геннадьевич,– обращаюсь к нему,– справку об освобождении надо отдавать вам?
Не отводя взгляда от журнала, он грозно выдавил:
– Нет.
– Не вам? – переспрашиваю я.
– Не Владимир. – все также грозно молвит преподаватель.
И в этот момент я попрощался со своим зачетом. Но из этого неловкого положения нужно было выбираться, и я быстро начал перебирать похожие имена у себя в голове.
– Виталий? – в полголоса не то вопросительно, не то утвердительно произношу я.
Он почти незаметно кивает, все также не отрывая взгляда от журнала, и говорит:
– Поставишь печать в медпункте, а потом отдашь мне.
В центре зала были расставлены длинные скамейки, и мы все сели. Увлекательнейшая лекция техники безопасности длилась целый час. Убедившись, что все студенты осведомлены, чего не стоит делать на уроках физической культуры, чтобы не остаться калекой и не сделать одолжение преподавателю в виде уголовной ответственности, он заставил нас расписаться в журнале. Ответственность, как чумной хомячок, все стремятся избавиться от нее, сбагрив кому–то другому.
Все, что происходило в институте дальше было довольно неинтересным, нудным и скучным, так что поверхностное и довольно скудное повествование остатка дня было бы излишним. Обычно, так и протекали наши первые дни учебы – сплошная рутина и бесконечная скука.
После подработки в офисе я вернулся в общежитие. Добравшись до своей комнаты, я открыл дверь. В комнате, сидел Антон, он был напряженным, словно был чем–то озабочен, и находился не в своей тарелке.
– В чем дело? – спрашиваю его.
– Слушай,– нервно роняет он, – как тебе достались ключи от нашей комнаты?
– Я спросил у вахтерши ключи, и она дала. Да в чем дело то?
– А дело в том, что нам не должны были достаться ключи от этой комнаты.
– Потому что ты побрил кота вахтерши?
– Потому что я побрил ее хренова кота! – воскликнул Антон.
–  Да брось, я думаю у тебя уже паранойя, может, несмотря на свою браваду она все–таки добрый человек.
Антон нервно засмеялся:
– Добрый?! Ты что? Это же Карловна! Я даже не уверен, что она такое слово слышала. Я знаю, что она дала тебе эти ключи неспроста, нас ждет какой–то подвох!
– Да почему ты так думаешь?
– Из–за этого сатанинского отродья! Этой большой крысы!
– Он скорее стал похож на породистого кота. Египетскими их вроде называют. Ей даже следовало бы поблагодарить тебя за это.
– Исключено. Она ненавидит все арабское.
– Это почему?
– Ее отец погиб в арабской войне.
– Ее отец участвовал в арабской войне?
– Да, она наполовину еврейка.
Такие разведданные заставили меня убедиться, что эти разборки длились намного дольше, чем я предполагал, а серьезность намерений Антона в них была даже устрашающей.
– Мы в ловушке, Артем! – щебечет Антон. – Мы в ловушке.
Я устал бороться с его дикой убежденностью коварной предусмотрительности вахтерши. Люди никогда не слышат слово «нет» и не слушают тех, кто его говорит. Продолжать спорить с Антоном было совершенно бессмысленно, и я решил поговорить с ним на его языке.
– А ведь так даже лучше! – толкаю я Антона.
– И что же в этом хорошего?
– Само по себе абсолютно ничего, но мы то знаем, что находимся в ловушке, а она не знает, что знаем мы, что дает нам стратегическое преимущество, возможность отразить ее удар и перейти в контрнаступление.
– Точно! Быть на шаг впереди врага. – злобно шипит Антон.
Я еще больше начинал страшиться одержимости Антона, но хотя бы с его маниакальным страхом было покончено.
Накануне вечером я съездил домой и взял все необходимые вещи, так что ночь я провел в полнейшем удобстве, если не считать, что почти все время Антон храпел, при том слишком благоговейно для человека, находящегося на самой передовой фронта, и периодически мне приходилось кидать в него всем, что я смог нащупать в темноте.
Занятия следующего дня начинались с первой пары.

Керин Петр Александрович – история и философия. Человек невероятной эрудиции, нелепых предрассудков и странных наклонностей. Наверное, в выражении «странные привычки гениев» все же есть доля правды, и Петр Александрович доказал это. В том, как он вел занятия, прослеживались свои нотки гениальности. На его занятиях мы вновь переживали события, от которых нас отдаляли многие года и даже века. Это был человек преданный своему делу, возможно даже слишком. В этом то как раз и заключались его странные наклонности. Будучи ярым противником чекистов, которые запомнились истории по черным кожаным курткам, не одобрял у студентов этот вид гардероба. Другими словами, я бы Вам не посоветовал прийти к нему на пару в такой куртке, если Вы, конечно, не хотите нажить себе врага в лице этого преподавателя.
Человек он был невысокого роста, но вся его стать интеллигента и интеллектуала делала его незаурядным человеком и выше всех остальных на голову или даже две.
Историю он преподавал нам с первого курса, и только с этого семестра – философию. Мне было дико интересно на его занятиях, и его новый предмет, уже сам по себе увлекательный, я ждал с нетерпением.
Пара философии стояла самой первой, но это меня ничуть не расстроило. С таким рвением на гуманитарный предмет я даже стал немного сомневаться, а правильно ли я выбрал стезю экономиста.
Все с утра были вялыми, заходили в аудиторию медленной цепочкой и не торопились занимать места. Аудитория была большая, так как на этом предмете были несколько групп, по три или четыре, с двух факультетов. Все медленно разбредались по своим норкам. Прозвенел звонок и в аудиторию вошел Петр Александрович.
– Доброе утро!
– Утро добрым не бывает! – раздается с задних рядов.
– Хм. – Петр Александрович шевелит бровями. – Что ж, молодые люди, это хорошо, что вы затронули одну из самых актуальных на сегодняшний день философских тем студентов, да и всего человечества, но мне хотелось бы начать курс философии с вводной темы. Я обещаю, что мы вернемся к этому вопросу.
Аудитория беззвучно засмеялась. Петр Александрович умел расшевелить публику, даже такую тяжелую, как второкурсники на первой паре.
– Итак, с некоторыми из вас мы виделись на уроках истории в прошлом семестре, с некоторыми познакомимся сейчас. Меня зовут Керин Петр Александрович.
Все сразу открыли тетради и записали. Это была студенческая хитрость – записывать полное имя преподавателя на обратной стороне обложки лекций, так как память у студента была короткая, а семестр длинный, и сессия могла оказаться последней, но такое, казалось бы незначительное знание, как полное имя преподавателя, можете не поверить, иногда спасало даже самых безнадежных утопленников.
– Ну что ж, начнем. – объявляет Петр Александрович. – Очень сложно дать точное определение, которое бы расставило все точки на «и» в извечном вопросе об идентификации философии как науки или же мировоззрения. Вся сложность в том, что во все времена истории были различные представления человека о жизни и его месте в ней, которые формировались в различные школы. И за все те века до нашего с вами времени образовалось неимоверное количество точек зрений, школ и определений философии. Но раз уж вам, молодым пылким и пытливым умам, – Петр Александрович повышенной интонацией будит половину аудитории, – совершенно невыносима такая определенность, то давайте обратимся к истокам, к самому понятию «Философия».
Петр Александрович взял мелок и начал что–то писать на доске.
– С древнегреческого, философия означает «любовь к мудрости». А что есть «Мудрость»? Знание, умозаключение или опыт?
Аудитория молчала. Петр Александрович нарисовал на доске окружность.
– Представьте, что это – область всех знаний когда–либо приобретенная и доказанная человечеством. – он указал мелком внутрь окружности. – А все остальное – то, что человечеству неведомо и неизвестно, то есть область непознанного. И что же тогда будет представлять касательная этого круга? – спросил он аудиторию.
– Вопросы?
– Верно! На стыке наших знаний со сферой неизведанного, когда наш разум доводит нас до границы нашего мировоззрения, у нас возникают вопросы. И мы пытаемся пробиться через эту границу, постоянно пребывая в поисках ответов на эти вопросы. И давайте вообразим, что Ветров на мгновение проснулся, напряг свой могучий мозг и нашел ответы на все вопросы, что стоят сейчас перед нашими учеными мужами.
Тут Ветров просыпается, но по его озадаченному виду мы все понимаем, что сделать это будет довольно сложным, если даже невозможным.
– Ну хотя бы представьте, фантазия же у всех есть. Даже у Ветрова. Да, Ветров?
Ветров же своим выражением лица все так же громогласно опровергал все теории Петра Александровича о нем.
– И когда ответ на вопрос найден, мы рвем границы наших знаний, тем самым расширяя их. – Петр Александрович берет мел и чертит окружность большего радиуса. – Но это влечет за собой появление большего количества вопросов. Таким образом, чем большим объемом знаний мы обладаем, тем большим количеством вопросов задаемся. Приобретение новых знаний всегда неизбежно вело к появлению новых вопросов.
– Но разве философия может ответить на все эти вопросы?
– Конечно нет. – отвечает Петр Александрович. Утверждение свойственное философии марксизма такого – «Философия – это наука о наиболее общих законах развития природы, общества и человека», и вполне ясно, что она не способна ответить на вопросы какого строение атома или же сколько звезд есть в созвездии Кентавра. Но именно философия, как исследование форм науки, задает нам эти вопросы. Она направляет нас к непрерывному приобретению большего объема мудрости. Она не открывает двери, она лишь указывает на правильные, и естественно, что истинная любовь к мудрости возникает при затрате наивысших усилий к ее установке, а не простого и легкого ответа.
Я подумал о том, что сказал Пер Александрович. Чем больше знаний, тем больше вопросов, это и есть главная формула философии. Эволюция сознания, развитие цивилизации вело не просто к очередному прорыву в самосовершенствовании, а к возникновению все большего ряда проблем нашей современности – плохая экология, безработица, войны, расовая нетерпимость, вирусы. А потому возникает резонный вопрос, а эволюция ли это на самом деле? Саморазвитие, к которому мы так одержимо стремимся, в конечном итоге приводит лишь к деградации человечества, природы и сознания. Наше современное поколение не готово к эволюции, так как не может рационально и разумно использовать те знания, которые были добыты лучшими представителями рода человеческого. Наши знания есть наше проклятие. И может быть нам стоило ограничиться знаниями о том, как развести огонь и сшить себе одежду из шкуры мамонта, что лишило бы нас целого ряда проблем. Но человек всегда стремился познать больше, чем он знал прежде, и было бы хорошо, если для высшей цели, мира во всем мире, но он это делал лишь для комфорта и личной выгоды.
Ребята уже начали разбредаться, а Петр Александрович вышел. Я побежал за ним и догнал его в коридоре.
– Петр Александрович, я хотел бы у вас спросить.
– Да, конечно.
– Так значит наивысшая точка эволюции – смерть? Смерть сознания, смерть цивилизации?
– Эволюция не есть развитие одного индивида, конечная стадия которой, действительно, как вы заметили, и является смерть. Это развитие цивилизации, в которой из поколения в поколения передаются знания, развитие гена, развитие всеобщего сознания человечества.
– А если рассмотреть только одного индивида? Ведь в конечном итоге он умирает и деградирует, как физически, так и сознательно.
– Да, в этом вы правы, эволюция конкретного индивида есть деградация, но именно этот деградирующий индивид эволюционировал сознания целых поколений, именно он являлся двигателем прогресса всего человечества, всех областей ее знаний и сфер деятельности.
– Так значит эволюция, как система, состоит из деградации отдельных ее элементов?
– Она движима такими элементами, – улыбается Петр Александрович, – но не состоит из них. Так же как любая идеология, она стоит на костях своих идеологов.
– Значит, жизнь человечества строится на смертях отдельных людей?
– Я бы сказал, что она строится на жизни отдельных людей. Вообще–то я хотел поговорить об этом на следующем занятии. – Петр Александрович прищуривает глаза. – Не хотите выпить чаю у меня на кафедре, я как раз туда направляюсь?

Мы сидели с Антоном на ступеньках у центрального входа в институт. Именно так мы выказывали революционный жест против того, что скамеек около института не было, но лестница была широкая, и мы сидели у самого края и никому не мешали, так что эффекта наш протест не имел практически никакого и должного внимания к данной проблеме мы так и не привлекли. Единственной наградой за наше общественно полезное дело были косые взгляды преподавателей, особенно преподавателей физической культуры, вероятнее всего из–за того, что там, где были мы, обычно сидели курильщики, а такой вредной привычки у студентов при своей пропаганде здорового образа жизни они вынести не могли.  Мы же просто сидели и грелись в лучах солнца бабьего лета, выжидая конца перемены.
Напротив института была обширная площадь автостоянки, где парковали свои машины студенты и преподаватели. Сейчас здесь почти никого не было – три или четыре машины на пятьдесят свободных парковочных мест, но это место походило на настоящий автопарк, когда в институте начиналась сессия.
– Я слышал у Керина любимчик завелся. – ехидно роняет Антон, намекая на мой визит к нему на кафедру. – Говорят, с вашего курса и факультета.
– Нет, ничего подобного не слышал.
– А я думал, вы обсуждаете такие вещи за чаем.
– Он меня пригласил, я согласился, мы просто говорили. Из–за одной чашки чая меня теперь будут называть его любимчиком?
– Логика толпы. – пожимает плечами Антон. – К тому же, самые простые разговоры и есть самый верный признак непростых отношений.
– Ты сам, как я послушаю, преуспел в философии, может мне уступить место любимчика?
– Ни в коем случае! – неожиданно дергается Антон. – В прошлом году у нас с ним случилась довольно пылкая дискуссия о «Теории психоанализа» Зигмунда Фрейда, так что в ближайшем семестре его благосклонное отношение ко мне не предвидится.
– И что же ты такого сказал, что до сих пор не можешь сдать философию?
Долг Антона по философии висел на нем еще с прошлого года. Лояльность деканата позволяла обучающимся в институте за деньги иметь два или даже три несданных экзамена.
– Впрочем, не говори. Фрейд – это сплошная провокация на пошлость.
– Неужели я стал таким предсказуемым?
– Лучше поведай мне, как продвигается акция против Карловны? Или же ваше противостояние остыло до уровня холодной войны?
– Остыло?! Оно только начинается, друг мой. «Да оросятся земли кровью!» – величественно изрек Антон.
– Я поражаюсь, как человек, который в самой обычной беседе может процитировать Гитлера и не может сдать экзамен по обычной философии.
– Собственно, поэтому и не могу. Неонацизм – не самая популярная идеология из ныне бытующих, знаешь ли.
– Доиграешься ты когда–нибудь со своим юмором, Антон.
– Скучно жить – скучно.
– И кстати, будь поаккуратней, ты же говорил, что она на четверть еврейка, люди при случае могут не правильно тебя понять.
Антон и я засмеялись.
На парковочную площадку заезжает черная иномарка. Это была компания богатеев – двое парней и три девушки. Я не был знаком с ними лично, но знал, что они с Антоном были соседями до того момента, как он переехал жить в общежитие. Он общался с ними, но из своих идейных соображений не входил в их тесную компанию.
Каждый день я наблюдал за тем, как они подъезжали к институту на новых машинах, купленными их родителями, за тем, как они хвастались перед остальными. Я смотрел на них и ненавидел, и их самодовольный вид, что так демонстративно они строили в институте дабы утвердить статус сильных мира сего, только разогревал во мне ненависть. Статус твоих родителей не делает твой статус, он говорит лишь о том, кто твои родители, а не сам ты. Но эти избалованные детишки и не думали, что именно представляют из себя на самом деле без денег своих родителей, так и прозябая остаток своей жизни под крылом их опеки. Скорее всего, Вы скажите, что это зависть. Конечно, в моем положении это покажется наиболее логичным, нежели что–то еще. Может быть. Я не психолог, и самоанализом никогда не занимался, но ненависть, что я всегда испытывал к ним, не позволяла мне забывать, что все, чего я достиг в своей жизни, сделал я сам.
Они вышли из машины и направились в сторону института. Их походка была легка и свободна, они кричали и смеялись. Это была не та походка, что у простых людей. У бедных в походке чувствуется тяжесть долгов, в их походке кричала беззаботность, беспечность и безукоризненная кредитная история их родителей. Они были молоды и прекрасны в своей безответственности.
Их ничто не волновало в жизни, не их будущее – за них уже было все решено, не их благосостояние – за них уже было все заплачено. У них уже было все расписано. Им светил какой–нибудь пост в компании отца или матери и необычайно быстрое восхождение по карьерной лестнице.  Я же о своем будущем не знал ничего, ни то, что будет завтра, ни то, что будет через десять лет. Они никогда не узнают чувства голода и нужды в чем–то, именно поэтому из них не получатся настоящие люди, и мне их жаль.
Лишь Лера не вызывала у меня столь резких убеждений в отношении таких, как они, лишь она была достойна этой беззаботности, что так грациозно играла в ее походке, лишь она была достойна моего снисхождения и родительского капитала. Она была брешью моих строгих и непоколебимых убеждений противника таких богатеев. Ее красота заставила меня сделать ее исключением моих взглядов. Я убеждал себя, что правило – не правило, если в нем нет исключения, но попросту говоря, я был влюблен.
Все пятеро шли в институт. Парни надменно махнули Антону рукой.
– Привет, Антон! – здоровается Лера.
Впервые после летних каникул я услышал ее голос. Он был еще звонче. Я проводил ее взглядом до самой парадной двери.
– Ты уже второй семестр просто смотришь на нее. У тебя дома что ли положено выждать год, прежде чем подойти к девушке?
Антон, съевший собаку на этих делах, уже давно смекнул, что при виде Леры я начинал неровно дышать и каждый раз предлагал познакомить меня с ней. Я, съевший собаку на всем остальном, понимал элементарный закон притяжения. Если в физике веществ притяжению были подвластны противоположные по заряду частицы, то в физике людей все обстояло наоборот – подобное притягивало лишь подобное.
– На девушек не надо смотреть, их надо соблазнять. – продолжает Антон. – Настя тебя бросила, и теперь ты свободен. В чем же проблема?
– Разве я не просил не напоминать мне об этом каждый день?
– Если это поможет моему другу не податься в монахи, то я буду говорить об этом каждый час.
– И как ты себе это представляешь, я и Лера?
– В Кама сутре все подробно иллюстрировано, так что и представлять не надо.
– Ты понял о чем я.
– Поскольку ты в этом вопросе кристально морален, нежели моя пропащая душа, я предлагаю только познакомить тебя с ней, а не напоить до отключки. Почему бы для начала просто не пообщаться?
– С каких это пор ты стал покровителем для безнадежных вроде меня?
– Ты же однолюб, вот и люби того, кто тебе понравился.


3.

Я всегда был одним из тех, кого называют затворником. Я всегда сторонился толпы и вопреки канонам социологии, утверждающим, что человек – существо социальное, никогда не являлся полноценным членом общества. Во всяком случае, так считал я. Намереваясь посетить какое–нибудь заведение, я всегда грелся надеждой, что там будет мало людей. Мне не хотелось находиться там, где было много народа. В противном же случае, мне всегда становилось неуютно, и внутренне я настораживался. Мне всегда была чужда большая компания, вполне хватало и двух, трех человек. Думаю, это главная причина, по которой в свои первые выходные я нахожусь в общежитии, совершенно один. К тому же, мой трезвый образ жизни не позволял мне завести много друзей. Отказавшись от алкоголя, я отказался от еще одного шанса стать частью социума, сплоченность которого во многом зависела от наличия градуса в его крови.
 Думаю, многим интересна история, приведшей меня к такому решению. Она всегда служила неким подстегом для моего старшего брата (думаю, именно из–за него эта история и приключилась со мной) и вызывала у нас некую улыбку, хотя уверяю Вас, что смешного в ней ничего нет.
Не помню, в каком именно году, а точнее годах, это произошло, но мне было где–то тринадцать лет, и в то время у меня еще не было четкой позиции по отношению к алкоголю (как–то рановато было ее вырабатывать). В общем, дело происходило в новогоднюю ночь. Все как всегда – накрыт стол, разлито шампанское, все ждут финальный бой курантов. И вот, раз, два, три, с Новым годом!
На улице стал раздаваться грохот фейерверков. Собравшись, мы все вместе выходим на улицу полюбоваться на это зрелище.
 – Что–то скучно,– выдавил мой брат. – пошли отсюда.
 Мы снова возвращаемся домой, и брат подзывает меня к праздничному столу.
– Ну, что, отметим за уходящий? – откупоривает новую бутылку шампанского?
 Я неоднозначно отвечаю:
– Ну, давай.
Брат протягивает мне уже полный фужер шампанского.
– За уходящий год! – чокает свой фужер о мой.
Мы опустошаем свои фужеры, и брат снова наливает шампанское.
Я не сопротивлялся, потому как еще не почувствовал чудотворный эффект этого напитка.
– Теперь давай за новый! – снова чокает свой фужер о мой.
Мы выпиваем. Он снаряжает следующую партию – мы выпиваем. И вот мне стало не по себе. Голова немного закружилась, и шампанское стало не таким интересным напитком, каким казался мне ровно пять минут назад. Мне действительно поплохело. Брат снова наливает, и я уже начинаю сопротивляться.
– Ну, ладно, хватит,– говорю ему.
– Ты что это,– повел бровями брат,– не уважаешь?
И вот я уже стал жертвой той самой закоренелой и, успевшей стать классической, разводки на алкоголь, под названием «Ты че, не уважаешь?».
– Да уважаю, но пить то зачем? – уже в хорошем подпитии произношу я.
– Не пьешь, значит, не уважаешь. Сейчас вернусь, погоди. – произносит брат и удаляется в другую комнату.
Пока его не было, я попытался прицелиться и перелить немного шампанского обратно в бутылку.  Пролив немного на стол, я все же пристрелялся, и струя шла ровно в цель.
– Ты что это делаешь?!– раздается у меня за спиной возмущенный голос брата.
– Слушай, я больше не могу. – не говорю, а еле выговариваю.
– Давай, давай! Ты же меня уважаешь? Уважаешь. –мгновенно брат отвечает на свой же вопрос. – Так что придется. И на этот раз я тебе полный фужер оформлю.
– Да не могу я.– хотелось бы, конечно, произнести это с восклицающим утверждением, хозяином положения, но у меня это получается, словно у умирающего от жажды человека просить стакан воды.
– Да ладно! – смеется брат. – Я сегодня уже водки выпил и коньяка, и ничего же. А ты с братом выпить немного не можешь.
В этот момент я понял, что сопротивляться было бесполезно и решил просто перетерпеть, ведь рано или поздно бутылка должна была кончиться.
– Ладно, давай сюда свое шампанское. – забираю фужер у брата и опрокидываю его.
– Вот, другой разговор!
Бутылка почти опустела, но мы, к моему великому счастью, не стали ее допивать. Брат ушел, а я почалил в свою комнату. Сел за компьютер и вроде бы отошел от этой попойки. Через двадцать минут домой заходят родители. Я хочу подойти к ним, и когда поднимаюсь со стула, понимаю, что я не отходил от этой попойки и самое веселое еще ждет меня впереди.
Голова неимоверно кружилась. Координация движений совершенно никакущая. Все мое естество разделилось на множество проекций, которым требовалось минут, пять, чтобы вновь слиться со мной в единое целое после какого–либо моего малейшего движения.
Удостоверившись в том, что в таком состоянии далеко не уйду, я решил остаться в комнате и прилечь. Стараясь не делать резких движений, я ложусь на кровать.
Утром я просыпаюсь и понимаю, что хочу умереть. Голова кружилась еще сильнее, и ко всему прочему меня переполняло просто дикое желание блевать. Что ж, теперь я, как никто другой понимал, что такое похмелье.
Я вышел из комнаты. Все сидели в зале и смотрели телевизор. Я почти незаметно прошел в ванную и заперся там. Следующие минут десять можно было описать как сокрушение экологической системы выбросом вредоносных отходов в водный объект. Повторив эту процедуру еще пару раз.    
Я вышел из ванной и сел в зале вместе со всеми. Мне вроде бы стало хорошо, а вот моему брату, по всей видимости, и вовсе плохо не было – он, как ни в чем не бывало, сидел вместе со всеми и мало чем походил на страдающего от жесткого похмелья человека, вполне свежий, выспавшийся, словом «как огурчик».
– Ты что–то бледный. – замечает мать. – Ты не заболел?
– Да нет,– выдаю я, стараясь не вызвать подозрения. – Нормально все.
Похоже, наше с братом вчерашнее совместное предприятие по ликвидации шампанского и вовсе было забыто им – он совершенно не повел взглядом, когда речь зашла о моем далеко не первосортном состоянии, но проще говоря, я был бледный как поганка.
– Что–то ты мне не нравишься, дружок. – прищуривает глаза мать.
– Да я же сказал, со мной все нормально.
Мне никогда не нравились эти приступы «материнской заботы», а тогда и подавно, так, что я встал, и уже хотел было пойти в свою комнату, как в голове заиграла не детская карусель, и снова приступы тошноты. Я здорово пошатнулся, но все–таки как–то дошел до ванной. На этот раз радикальное очищение моего организма не было столь тихим и привлекло внимание всех.
– Что с тобой? – завопила мать.
Я был в замешательстве. Ну не мог же я сказать, что страдал от жесткого похмелья, и выдумал на ходу:
– Похоже пищевое отравление…
– И с чего бы это? – неистово выдает мать.
– Да с половины бутылки шампусика,– думаю я.
– Сейчас дам тебе таблетку от желудка.
– От похмелья бы…– выдавливаю я, когда уже оказался в ванной один.
Я выпиваю таблетку и снова ложусь. В таком положении голова вроде бы не кружилась. Когда встаю попить воды, понимаю, что мне стало только хуже.
Мать вызывает скорую помощь и меня увозят в больницу. В приемном отделении меня расспрашивают о моем состоянии, и я говорю, что это пищевое отравление, чтобы не вызвать подозрение у матери, которая приехала в больницу со мной. Медсестра соглашается, хотя сама наверняка смекнула, что это старое доброе похмелье. Меня отводят в палату и ставят капельницу, трехлитровую, не меньше.
– Ближайшие два дня придется обходиться только чаем и сушками. – сообщает медсестра. – Ну все, я пошла, если что зовите.
– Хорошо. – говорит мать.
Траурная минута молчания. Мать гладит мне затылок.
– Ну вот, скоро полегчает. – говорит она, в то время, как я думаю о том, что это была моя первая и последняя бутылка.
С тех самых пор я больше и не пил, да и старший брат всячески запрещал, угрожая физической расправой. Наверное, из–за чувства вины. Хотя мой старший брат и чувство вины – понятия совершенно несовместимые, я все же хотел так думать.
Таким образом, избрав путь трезвости, я не мог завести и друзей–собутыльников, будь то в краткосрочной или долгосрочной перспективе, а если и находился в подобной компании, то мозолил всем глаза своим трезвым и благопристойным видом. Меня это и самого напрягало, к концу какого–либо мероприятия или простой встречи все начинали разговаривать на своем «пьяном» языке, и мне, как единственному иностранцу, естественно, становилось скучно – все смеялись над непонятными шутками, говорили о непонятных интуристу вещах, да и просто находились на своей волне, так что на всех встречах я всегда был белой вороной и, как следствие, стал обходить их стороной.


4.

По истечению заветных двадцати минут отсутствия преподавателя, после которых студент без всякой укоры своей совести мог уйти, и это бы не считалось за пропуск, несколько групп нашего факультета покидают аудиторию, где должна была состояться пара экономики, но по непредвиденным, но крайне удачно сложившимся для всех нас обстоятельствам все же не состоялась. В такие моменты испытываешь двойственные чувства, с одной стороны ты рад, что следующие четыре часа тебе бы не придется бороться с убийственной скукой – главным врагом студента на лекции, а с другой стороны, уже позабыв о таком подарке судьбы, ты недоволен, что тебе пришлось встать в такую рань и прийти сюда зря.
Вернувшись обратно, я обнаруживаю исписанный белой краской асфальт перед входом в общежитие. Даже такой неопытный и не бойкий на комплименты парень, как я, понимал, что эти вандальские подвиги героев–любовников, что раскрашивают асфальт под окном любовными посланиями представляли собой довольно устарелый, примитивный и уже наскучивший способ признаться в своих чувствах понравившейся тебе особе, но вот адресант и адресат этого современного наскального импрессионизма, а именно Евдокия Карловна, наш комендант, и Виктор Васильевич, ректор нашего высшего учебного заведения, заставили меня не на шутку удивиться. Я не был представителем устарелого образа мысли о запрете каких бы то ни было отношений между людьми разных сословий и не отрицал возможности такого мезальянса, но все же понимал, что все это было фарсом, делом рук одного студента–юмориста, и не потому, что ректор выбрал бы более утонченный способ дать знать о себе и своих чувствах, а потому, что не умудрился бы в одном слове сделать целых три ошибки.
Вернувшись в комнату, я решил воспользоваться утренней тишиной и немного поспать перед тем, как пойду в офис, где немного подрабатывал, но в комнату залетает Антон:
– Чем думаешь заняться?
– Пары отменили. Хотел поспать.
– Тогда собирайся.
– Куда? – я не удивлялся столь кардинальным изменениям в моем плане, так как Антон всегда тормошил мое застоявшееся болото, скорее я был охвачен утомляющим разочарованием от его очередного приключения.
– Покатаемся.
Такие обычные ответы даже немного пугали меня, так как именно они означали какую–то очередную без башенную выходку, придуманную Антоном. Хоть все это и означало, что мне не удастся поспать, я все же не стал сопротивляться, так как смысла в этом не было. Антона можно было сравнить с укусом комара – стоит начать противиться его эффекту и начать чесать, и становится только хуже. Так что с ним всегда надо было набраться немного терпения и не перечить ему пока он сам не отстанет.
– Давай спускайся. Мы тебя ждем внизу. – кричит Антон уже за дверью с многозначительным «мы».
В наших немногочисленных по причине моей замкнутости, но все же не редких совместных предприятиях, Кихотом всегда был Антон, а мне отводилась роль Санчо Панса, верного напарника, который «прикроет спину», когда этого потребует ситуация. Меня не уязвляла роль второго плана, так как я не собирался становится Доном, да и стремлений к приключениям во мне было явно не как у авантюристического лидера, а скорее, как у ханжеского старика–отшельника, но, когда я выхожу из общежития все же с неким разочарованием осознаю, что наш дуэт превратился в трио. Перед общежитием стояла шестерка, в которой был Антон и еще какой–то парень. Обойдя «любовное послание», я сажусь в машину.
– Знакомься. – говорит Антон. – Гроза всех престарелых пешеходов – Паша!
– Да заколебал ты! – вопит Паша. – Было то всего один раз, и то, никто не пострадал.
– Что ты так не любишь старичков то, Пашок?! – смеется Антон.
– Да они сами, как котята, под колеса лезут!
– Ну да, особенно на тротуарах. Их там пруд пруди! – усмехается Антон.
– Ну! – соглашается Паша.
Мы жмем друг другу руки. Теперь я был знаком с ним лично. Я уже знал до этого, он тоже жил в общежитии, но этажом ниже и в восточном крыле, и если до этого момента я был слегка огорчен его вмешательством в нашу с Антоном тесную компанию, то сейчас крайне обеспокоен. Это была вовсе не ревность, а опасение за нашу безопасность – Паша, по слухам, был повязан с криминалом, уж каким именно и какой степенью тяжести содеянных им действий я не знал, но лицо его точно не было похожим на те, что были на стенде «Наша гордость!», скорее «Их разыскивает деканат!», а может и того хуже, полиция. И спустя уже секунду я признаю в нашем общем друге автора наземного граффити около общежития – его руки были в белой краске.
– Так, как ваше «ничего», Виктор Васильевич? Давно занялись малярным делом? – обращаюсь я к Паше.
– Исключительно по приятельской просьбе. – пожимает он плечами и обращает взор на Антона.
– Брал бы пример с человека! – хлопает меня по плечу Антон. – Давно бы уже тоже что–нибудь такое Лере изваял!
– Так это и есть твоя «пущенная по земле кровь»? – указываю на краску на асфальте. – Тот самый ответный удар Карловне? – хотя это был, скорее, камень в огород ректора, а не Карловны, так как внимание любого мужчины к данной женщине было спасительным рассветом во тьме для нее и ужасным унижением для него.
– Это только разминка. – уверяет меня Антон. – Самое интересное впереди.
Хоть и замысел этого послания принадлежал исключительно Антону, а Паша был всего лишь инструментом, за далеко не образцовым конспиратором все же тоже велся грешок – он был не трезв, но даже это не стоило особого опасения после нововыявленного факта:
– А у тебя права то не отберут? – спрашиваю я.
– Как можно забрать то, чего нет? – смеется Антон.
– Неправда! – громогласно кричит Паша. – Конечно, у меня есть права! В Конституции Российской Федерации!
– Есть иные способы взыскания! Лишение свободы, например. – говорю я.
– Я, как ветер! Я неуловим! – орет Паша, включает музыку и дает газу.
Наша машина резко выворачивает на дорогу, чуть не сталкивается с проезжающим мимо грузовиком и гонит вперед. Кажется, предстоит не скучная поездка, подумал я.
Было вполне логично и в каком–то смысле даже трагично, что Антон, будучи зависимым от адреналина, всегда дружил с такими же немного отмороженными, как Паша, поэтому возникал резонный вопрос, что же заставляло его водить знакомство со мной, скучным, необщительным и замкнутым бирюком, единственным наркотиком которого было одиночество. Возможно, многогранная личность Антона требовала самых различных знакомых, контраст которых придавал ему постоянную встряску, а возможно, как я и предполагал, мы все же были чем–то похожи. Но так или иначе, я, как альтернатива, даже такому безавторитетному криминалитету, как Паша, и в подметки не годился. Того бросало на дороге из стороны в сторону, как в каком–нибудь боевике во время погони. Только за нами сейчас никто не гнался, это мы гнались за адреналином.
– Да держи ты ровнее! – рычу я.
– Все нормально, это просто рулевая колонка немного балуется. – успокаивает меня Паша.
– Утешил, а я то думал, это у тебя так руки с похмелья дрожат!
– С похмелья я вообще вожу, как Шумахер! Комар носа не подточит!
– То есть нам нужно дождаться момента, когда у тебя наступит похмелье?
Антон и Паша переглядываются и начинают дико смеяться. Дело в том, что я был не единственным пассажиром на заднем сиденье – рядом со мной лежал ящик пива.
Колеса свистели, нас бросало из стороны в сторону. Проезжающие мимо, а точнее чуть не столкнувшиеся с нами автомобили сигналили и, как мне казалось (конечно, я мог ошибаться, так как машина вся гудела и было очень шумно), давали нам всяческие советы и рекомендации о том, кто мы такие и как следует водить на самом деле. Паша в своей самоотверженной манере вождения не обращал ни на кого внимания, но только до тех пор, если они сами по его убеждениям не мешали движению нашей машины. И тогда он сам давал такие советы – высовывался из бокового окошка, кричал и что–то жестикулировал злостным нарушителям правил дорожного движения. Свои же пробелы в них Паша заполнял благим матом. Прав у него не было, так что всю дорогу нас сопровождала нецензурная лексика.
Было крайне удивительно, что мы выехали из города, не напоровшись на полицейских и, что ни один повстречавшийся на нашем пути шофер, не решил остановить нас и преподать индивидуальный урок правил дорожного движения с элементами боевых видов искусств или простой монтажки.
Мы выехали из города, и я уже обнадежил себя, что на загородной трассе не придется испытывать судьбу. Но как только мы пересекли городскую черту, Паша дал еще больше газу, и наша машина стала не просто вилять, а повторять траекторию змеи от крайней левой стороны дороги до самой крайней правой.
– Это опять твоя рулевая колонка балуется?! – кричу я.
– Нет! Это я шины разогреваю!
– Кончай Шумахер хренов!
Мы мчались с постоянным ускорением. На встречной полосе стали появляться автомобили.
Все же в том, как водил Паша, было свое мастерство (доказательство тому, что мы выехали из города целыми и невредимыми), но теперь уже и это не могло стать гарантом нашей безопасности – Паша прикладывался к бутылке прямо на ходу.
– Через бутылку не сложно следить за дорогой? – пытаюсь докричаться с заднего сидения.
– Даже лучше! Здесь есть эффект увеличения через стекло! Так что я смогу увидеть надвигающуюся опасность задолго до ее реального возникновения.
Встречные автомобили стали приближаться.
– Держи ровнее!
Казалось бы, в паре сантиметров от нас по встречной полосе стали пролетать автомобили. Но и это оказалось не самым страшным, так как Паша почему–то стал пытаться это расстояние сократить.
– Не бойтесь! – кричит Паша. – это для того, чтобы уменьшить эффект сопротивления ветра от встречных машин! А то так и скорость можно потерять!
– Боюсь, что мы сейчас не только скорости лишимся! Давай выруливай в центр!
– Ты что?! – возмущается Паша. – Так мы столкнёмся!
– В центр нашей полосы, а не дороги!
Мимо нас пролетали уже смытые очертания автомобилей. Все сигналили нам вслед. Наконец, Паша вырулил на середину нашей полосы, что в стократ обезопасило нашу езду, но тут же заставил вновь усомниться в его адекватной манере вождения – он снова стал вилять. И на этот раз на дороге мы были не одни. Случайно или нет, но Паша каким–то образом синхронизировал амплитуду волновой траектории нашего движения, что каждый раз, как мы приближались к встречной полосе там обязательно проезжал встречный автомобиль. И сейчас, никак не меньше, чем в полу сантиметре от них Паша резко выворачивал руль вправо.
– Ты на каких дорогах учился водить?!– кричу я.
– Там, где я учился, дорог не было!
Мы продолжали вилять. То ли судьба, то ли сам Паша бросали нас то влево, то вправо, а мой гнев сменился на странное клокочущее в груди чувство, и оно требовало подпитки. Мы все втроем дико орали. Мы были на волоске от того, чтобы столкнуться лов в лоб со встречкой, но как только автомобиль буквально проскальзывал мимо нас, я уже ждал следующий. Это была игра со смертью, и она нам нравилась.
Спустя еще пару выбросов адреналина дорога совсем опустела, и Паша, будто назло самой системе, выровнял автомобиль и стал ехать как подобает совершенно дееспособному автомобилисту.
– Ты представляешь, он боится девушек. – Антон кивает на меня и дико смеется. Я понимаю, что он уже перегнал Пашу в гонке по уничтожению пива, так как даже при всем его уничижительном чувстве юмора он начал болтать лишнего. – Давай, говорю ему, познакомлю вас, а он отпирается, ни в какую!
Паша вполне расслабленный (хотя, он не напрягался, когда и стоило) слушал пьяный лепет Антона, кивал и улыбался.
– Он уже полгода по ней слюни пускает и никак не познакомится.
– Эй! – бью Антона в плечо. – Я вообще–то тут и все слышу.
– А что за девчонка? – спрашивает Паша.
– Лера с моей группы.
– Да, она классная. – улыбается Паша.
Я был готов взорваться от злости на Антона, что мои чувства к Лере стали достоянием хоть и тесного, но все же не доверительного ко всем элементам круга, а от последующих слов Паши и вовсе вознамерился схватить Антона за горло:
– Может тогда меня познакомишь с ней?
– А что, это идея! – подмечает Антон.
– Какого черта?! – рычу я то ли на Антона, то ли на Пашу.
Непременно уже окрещенный в голове Паши «собакой на сене», я продолжал сверкать своими клыками и уже был готов воспользоваться ими по назначению.
– Да расслабься ты. – говорит мне Паша. – Чтобы я начал встречаться с девушкой друга? Да чтоб мне провалиться!
И вдруг после этих слов я внезапно потеплел к Паше. Ранее испытывающий к нему, как к самому обычному хулигану, недоверие и порицание, теперь я считал его душевным и понимающим парнем, которому явно не повезло в жизни.   
– Ты просто боишься все испортить. – говорит Паша.
– Ага, и поэтому тебе нужен толчок. Ревность, например. – широкая улыбка Антона в зеркале заднего вида дает мне понять, что эта маленькая инсценированная пьеска о ревнивце, главным героем которой был я, изначально была задумкой Антона.
– Да пошли вы. – изрекаю я и погружаюсь в пристальное рассмотрение простирающегося за окном пейзажа.
– Не грузись! – кричит Паша. – Сейчас встряхнешься!
На горизонте появился черный силуэт автомобиля, а через несколько секунд было видно, что это был черный джип. Паша заблаговременно начал вилять, да так, что вылетал уже на встречные пути. А мне уже не нравилась эта затея с испытанием судьбы, так как по моим подсчетом свой кредит доверия у нее мы уже исчерпали. Черный джип по мере приближения воспроизводил раз за разом все более громкие сигналы, но Паша не желал образумиться и продолжал вилять. Доля секунды проходит с того момента, как наши автомобили совершают чуть ли не фрикционную встречу на путях, и я слышу резкий шум тормозов. Когда оглядываюсь, я вижу, как джип съезжает с дороги на обочину и поворачивается на сто восемьдесят градусов. Теперь он стремительно набирал скорость уже в противоположном своему прежнему направлении, и что–то мне подсказывало, что именно в нашем.
– Они развернулись и теперь гонятся за нами! – кричу я.
– Да брось выдумывать! – отвечает Паша.
– Может уже перестанешь быть настолько скептичным, повернешь голову назад и убедишься в этом сам?!
Паша и Антон обращают взоры в зеркала заднего вида, а в нем черный джип, который без конца сигналил нам теперь не для того, чтобы мы свернули с его пути, а совсем остановились, намереваясь учинить дорожный самосуд за нашу безрассудную езду. Может, мы двигались и по идеальной траектории синусоиды или косинусоиды (я, хоть и отличался незаурядными математическими способностями, все же не потрудился идентифицировать закономерность нашего движения), но совершенно неприемлемая для обычной езды по шоссе «змейка» вызвала, как минимум, неистовый гнев у нашего преследователя за подверженную такому риску его жизнь. И наконец, Паше не показалось уместным высунуться из окна, как он это делал ранее, и убедить в некомпетентности как водителя именно этого автомобилиста, а просто надавить на кушетку газа еще сильнее и избежать встречи с ним. Но как бы быстро мы не ехали, отечественный автопром уступал западному в скорости, и джип медленно приближался к нам.
– Впереди есть поворот направо! Поворачивай! – кричит Антон.
– Не могу! У меня правый поворотник не работает!
– С каких это пор тебя стали волновать такие мелочи?!
– Это не мелочи! Это нарушение! А я стараюсь чётко следовать правилам дорожного движения!
– Поворачивай! – хором орем я и Антон.
В следующую секунду Паша что–то прокричал. Из–за шума машины я точно не понял, что именно, но было очень похоже на эпичное «Даешь дорогу в Голливуд!», и, как только Паша обрушил свое громогласное слово, резко вывернул руль вправо, наша машина буквально слетела с асфальта на грунтовую дорогу. Укрывшись за клубами взлетающей из–под наших колес пыли, мы двигались в сторону недалеко расположенного леса. Преимущественно вся дорога была в кочках, так что нас постоянно подбрасывало вверх и мы с грохотом обрушивались вниз. Добравшись до леса, мы устремились в его глубь и ехали так минут десять, пока Паша не решил остановиться.
– Кажется оторвались. – встревоженно говорит он.
Действительно, помимо шума леса ничего не предвещало появление зловещего черного джипа. По всей видимости, владелец решил, что его ремонт встанет ему дороже, чем если бы он все–таки решил нас догнать на такой дороге и вправить нам мозги. У отечественного автопрома все же было одно преимущество – его не жалко.
Немного придя в себя после настоящей погони мы сели в машину и поехали дальше в лес.
– Ты дорогу то знаешь?
– Да я тут и учился ездить. – отвечает Паша. – Здесь неподалеку мой поселок, где я живу.
От объезда достопримечательностей этого уже невзлюбленного мною поселка мы с Антоном отказались и сразу направились на озеро. То, что купальный сезон официально уже был закрыт, не остановило местных жителей от продления такового, и они вовсю купались в своем водоеме. Скинув с себя верхнюю одежду, Антон и Паша ушли поплавать, а я остался на берегу рядом с припаркованной прямо на пляже машиной. Не то, чтобы я не хотел купаться из–за холодной воды, о чем предвещал холодный ветер, я пребывал в шоке от произошедшей погони, которая хоть и сложилась весьма удачно для нас, все же оставила нехороший осадок у меня в душе и самые ужасные мысли, окончившись она в пользу нашего преследователя. 
Стуча зубами, парни выбегают из водоема и быстро одеваются. Обосновавшись в машине, они начинают пить пиво, а я уже с нетерпением дожидаться нашего возвращения домой. Расправившись вместе с Антоном с тремя литрами, Паша вставляет ключ зажигания и заводит машину. Он включает передачу, и машина резко дает назад, где был прибрежный кустарный лес. Мы влетаем в него, и вместо звука ломающихся веток раздается жесткий скрежет металла. Машина встает от сильного, твердого удара и глохнет. Столкнувшись с небывалой прочности кустарником, машина наверняка потеряла свой былой лоск, о чем свидетельствовал весьма противный звук деформации металла, но Пашу это не расстроило:
– Одной вмятиной больше, одной меньше. – махнул рукой он.
Паша заводит машину и мы выезжаем с пляжа.
– Постойте, – говорю я, – город в другой стороне.
– Надо еще в одно место заехать. – протягивает Паша.
И вот, снова миновав с пару километров лесной гущи, мы выехали на чащу небольших кустарников, как мне показалось культурных видов, вроде груш или слив. И, действительно, эта чаща оказалась задним садом, прилегающим к огромному особняку, отстроенному в колониальном стиле, что сразу заставляет впасть в недоумение – почему именно здесь обосновались такие, судя по отделке дома, далеко не бедные ценители отделочного искусства. Ответ на мысленно поставленный вопрос приходит немедленно:
– Это дом главы Администрации. Его семья уже тут поколений восемь живет, а сначала были то ли помещиками, то ли купцами, вот поэтому такой дом. – говорит Паша.
– Так сказать напоминание всем остальным о былом властном положении. – делаю вывод я.
В таком доме наверняка бы жил Антон, если его родители были выходцами из этих мест, подумал я. Хозяин этого дома оказался настолько богат, что не поскупился и на внешние камеры слежения на метра два в высоту стенах, ограждающих сам особняк.
– Да и о нынешнем. – вздыхает Паша. – Большие бабки крутит, а пост в администрации позволяет все проворачивать помимо налогов.
Краеведение меня не особо заботило, так что я спросил о пункте прибытия нашего маршрута:
– Тебя на фрукты потянуло что ли? – намекаю на, как оказалось, весьма богатый сад. Он был усыпан большими и налитыми насыщенными цветами плодами самых различных культур.
– Ага. – кивает Паша.
Каждый, хоть раз в жизни, да воровал в детстве яблоки. У деревенского же мальчишки совершение набегов на соседскую плантацию было неотъемлемой атрибутикой его взросления, и сейчас на меня хлынули воспоминания о тех славных и задорных временах, когда мы с братом убегали от соседа с полными карманами яблок из его сада.
– А как же камера? – спрашиваю я.
– Значит так, – начал Паша, – я и Антон перелезаем через ограждение, а ты, – Паша указал на меня, – должен будешь сначала залезть на...
– Постой, так ты хочешь проникнуть в дом?!
– А ты догадливый!
– Но зачем?
– Сам как думаешь? Всем нужны деньги. Не бойся, свою долю тоже получишь.
И в одночасье простой авантюрный побег из общаги обернулся для меня самой настоящей вылазкой с преступным, а в случае Паши вероятно и рецидивным, замыслом, а именно проникновением в дом со взломом, и я был взят в эту поездку совсем не случайно, а в качестве подельника. Для меня, мягко говоря, оказавшаяся сюрпризом идея, для невозмутимого в этот момент Паши была не больше чем обычной прогулкой, а для предвкушающего Антона – еще одним незабываемым приключением, отчего я и посмел предположить, что он знал об этом с самого начала.
– Так ты с ним заодно? – спрашиваю я Антона.
– Да брось, это будет весело.
Кажется, адреналиновая зависимость Антона зашла слишком далеко, так как делал он это наверняка не из–за денег, и теперь, чтобы получить очередную дозу, ему было необходимо совершить преступное действие, ведь обычные методы уже действовали не так, как надо.
– Я же сказал, свою долю ты получишь. – снова встревает Паша. – А если боишься, то зря. Там сейчас никого нет. Он уехал на неделю куда–то, так что дом в полном наше распоряжении.
– Да не нужна мне эта доля, я не собираюсь совершать преступление!
– Какого черта?! – возмутщается Паша, и обратил взор на Антона. – Ты же сказал, что он в теме! Я зря что ли проколол шины тому козлу?!
«Тем козлом», как выяснилось чуть позже оказался мой преподаватель по экономике. Антон знал, что я ни в коем случае не прогулял бы пары и поэтому заставил Пашу проколоть колеса его машины, чтобы тот точно не успел на занятия вовремя и их свободное вакантное место подельника было бы кем заполнить. Столь скрупулезно разработанный план обнести домик главы Администрации, в который меня решил втянуть Антон, заставил меня усомниться в благости его намерений в нашем с ним дуэте.
– Сдавать назад уже поздно, Артем. – пытается убедить меня Антон.
– Нам не нужны свидетели, только соучастники. Врубаешься? – злобно вторит Паша.
Его намек о том, что быть запачкавшимся в темных делишках, но абсолютно здоровым, да еще и при деньгах преступником намного лучше, чем опасающимся быть «запуганным» свидетелем я понял сразу, но уже решивший ответить категоричным отказом, я замолкаю в тихом смирении:
– Артем, – молвит Антон, – ты хочешь познакомиться с Лерой или нет?
И дело не в том, что он схватил меня за мои эмоциональные жабры, поставив такой ультиматум, а в том, что он поставил его. Друг бы себе такого не позволил, тем более с таким предметом условия.
План Паши заключался в следующем: я добираюсь до камеры и поворачиваю ее так, чтобы он и Антон смогли незаметно пробраться внутрь дома, затем, когда они из него выйдут, я поверну камеру обратно. Взлом, как таковой, по словам Паши, будет обнаружен только через несколько месяцев, если вообще будет обнаружен, так как камера ничего не зафиксирует снаружи (сдвиг же камеры на пару сантиметров и вовсе будет незаметен на пленке), а они, в свою очередь, не оставят следов внутри, не позарившись на все, а только на малую долю имеющейся в доме суммы, отсутствие которой вороватый хозяин точно не заметит. Меня слабо утешало то, что мне не придется залезать в дом, ведь и без того я стану полноценным соучастником взлома, что уж точно не входило в мои планы. Но больше меня поражала реакция Антона на все происходящее, а точнее отсутствие какой бы то ни было. Я ни в коем разе не хочу обвинить родителей Антона в нечистоплотном ведении их бизнеса, но по сути являясь таким же, как и богатый хозяин этого дома, он фактически обворовывал подобного себе и при этом не испытывал никаких видимых терзаний совести, да и сам Паша, далеко не из побудительных мотивов Робина Гуда, обворовывая такого же, как сам Антон (о чем он наверняка знал), не испытывал никакого конфуза перед ним.
Я не знал, насколько был богатым опыт Паши в проникновении со взломом, но убедился, что не следует судить людей по одежке – на первый взгляд не самый опытный и стильный, как мне показалось, любитель самоучка в преступном деле, он достает из своего кармана связку отмычек, отчего я сразу понимаю, что операция пройдет более элегантно, чем если бы он просто запустил в окно камень, а так же предусмотренные средства индивидуальной анонимности – строительные перчатки и маски. И, честно говоря, такой профессионализм Паши немного меня успокоил, выступив гарантом того, что дело наверняка обернется успехом, и нам не придется за это отвечать перед представителями власти. Казалось, в плане было все четко продумано, но, как только парни открыли дверь, я немедленно усомнился в криминальном гении Паши. С фейерверком и фанфарами, а точнее оглушительным звуком сигнализации операцию настиг тотальный крах, и парни пулей устремились обратно.
Под пронзительный звук (наверное, самый нелюбимый ворами из всех) сигнализации мы прыгаем в машину и уезжаем. Под постепенно утихающий вой дома мы с Антоном обрушиваем на Пашу свой собственный.
– Да откуда мне было знать! У него сигнализации никогда не было! Видимо, недавно поставил, собака! – оправдывается Паша.
Сигнализации уже минут как пять не слышно, но мы, все еще второпях, пробирались через густой лес. И как только мы выехали из него, я понял, что не звук сигнализации – самый страшный для вора, а полицейская сирена. Откуда не возьмись за нами появилась полицейская машина. На просьбу должностного лица в громкоговоритель остановить автомобиль Паша отвечает отказом и давит в пол кушетку газа.
В моей голове происходили невообразимые вещи. Если в мозгу человека пребывающего в абсолютном эмоциональном равновесии происходят короткие электрические разряды, то мой в этот момент выдавал такое напряжение, которое бы с лихвой хватило на освещение целого города.
На этот раз наш преследователь не чурался ехать за нами даже по почти непроходимым местам и дышал нам в затылок, но все же, по словам Паши, одна слабость у него была:
– Это городские патрульные, они плохо знают местные дороги, сейчас повиляем в лесу и скроемся.
И в ту же секунду Паша резко заворачивает в лес. Все же водителем он был лучше, чем взломщиком, и с каждым новым поворотом запутанного лабиринта лесных массивов он делал все больший разрыв между нами и полицейской машиной, пока и вовсе полностью не скрылся от глаз жаждущих справедливости законников. Остановившись в укромном месте, мы решили переждать пока полицейские перестанут рыскать в лесу и уедут насовсем. Но наш с Антоном энтузиазм Паша не разделил.
– Все, теперь мне точно – хана! – говорит он и выпивает залпом чуть ли не половину полуторалитровой бутылки пива.
– Поправь меня, если я не прав, но ты же сделал их, они нас не поймали! – пытаюсь его успокоить, хотя все еще чертовски зол на него, да и на Антона, за все эти кошмары.
– Они вплотную к нам приблизились! Они наверняка переписали номер машины!
– Так у тебя же нет прав! Что тебе переживать?
– Это машина моего брата.
Паша бился в истерике подогревая ее большими глотками пива. Антон тоже не отставал. Я решил осмотреть машину.
– Эй, примадонна, хватит себя жалеть и подойди сюда. – говорю я Паше.
Изрядно помятый зад машины никак не смог подбодрить Пашу, а даже наоборот, посетовать еще и о предстоящих ремонтных работах и немалых денежных средствах, которые они потребуют и которых у него не было. Но в этой печальной картине недавнего крушения я рассмотрел одну весьма благоприятную для Паши деталь, а точнее ее отсутствие.
– Посмотри на номер!
Его не было! Искалеченный бампер машины не был наделен регистрационным номером, который, по всей видимости, мы потеряли при столкновении с тем твердолобым кустарником на пляже, а значит полицейские не смогли его записать. Возможно даже его отсутствие и непрезентабельный вид бампера и привлекли внимание хранителей правопорядка, а не сигнализация дома, как мы и думали. Но будь мы даже осведомлены о ненадлежащем состоянии нашего средства передвижения, было бы не менее рискованным останавливаться с наскоро рассованными по нашим карманам отмычками, перчатками и масками.
– И что?! Он мог отвалиться и вовремя погони!
– Есть лишь один способ убедиться в этом. – говорит Антон.
Вернуться прямо на тот пляж было слишком опасно, так как уязвленное эго полицейских не позволило им смириться со своим провалом, и они все еще были охвачены самоотверженными поисками нас, поэтому, пропетляв по лесу пару минут, мы выехали на противоположный берег. Хотя от берега и осталось только название – он весь был вымощен деревьями, будто лес резко обрывался и сразу начиналось озеро – в этом было преимущество, так как деревья скрывали место нашей дислокации.
Инициатива не сложно догадаться какой идеи не стала наказанием для самого инициатора Антона и виновника всех несчастий сегодняшнего дня Паши, так как оба были слишком пьяны, чтобы плыть, поэтому честь добраться до того берега, убедиться в том, что номер там и забрать его выпала самому трезвому из нас троих. Как по мне, больше обладатель короткой соломинки, чем удостоенной чести, я не стал отпираться, так как смысла в этом не было.
Раздевшись, я полез в озеро. Вода была холодной, а контраст между погруженной и оставшейся на поверхности частями тела делал ее совсем ледяной, поэтому я бросился всем туловищем вперед и быстро поплыл. Добравшись до суши, я растворился в толпе обитателей этого берега и не вызвал подозрения у стоящей неподалеку патрульной машины. Полицейские расспрашивали всех о «помятой шестерке», но простой местный люд не привечал людей в форме, причем приезжих, и не сдавал своих. На все вопросы они отвечали отрицательно. Я медленно добрался до того самого кустарника и нырнул туда. Как оказалось, за своей густой листвой он скрывал большой бетонный блок, который невозможно было увидеть, и который Паша так удачно осязательно обнаружил. И да, удача! Около блока валялся регистрационный номер. Схватив его, я медленно дошел до воды и погрузился обратно.
– Даже не знаю, что сказать. – обомлевши произносит Паша, держа в руках номер.
– Ничего не говори, просто отвези нас обратно домой!
Всю обратную дорогу мы ехали молча и совершенно прямолинейно. По приезду в институт, истерзанные голодом, мы двинулись в буфет. Шансов, что в конце дня там еще что–то оставалось было мало, но, к счастью, нас ожидали старые добрые пирожки. Мы встали в очередь. Буфетчица суетилась позванивая монетами, а ее приемник передавал различные приветы от радиослушателей и поздравление от ведущего:
– И, дорогие наши слушатели, мы бы хотели поздравить вас с сегодняшним праздником – Всемирным днем контрацепции!
Девчонки, стоявшие впереди нас захихикали, буфетчица смущенно улыбнулась, а у нас совершенно не было никаких сил, чтобы выразить иронию на такую дату. Расплатившись, мы сели за стол. После пятиминутного молчаливого поедания пирожков Паша чуть ли не шепотом говорит:
– Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, никто ничего не знает.
Внезапно потерявший самые важные органы чувств и память, он встает из–за стола и уходит. Я остаюсь наедине с Антоном. И на него я был зол даже больше, чем на самого Пашу, из–за которого мы чуть не разбились, были впутаны в криминал и едва не попались полиции.
– Ну, спасибо тебе за приятный день. – злорадно благодарю его, но в моей интонации совсем нет никакой благодарности.
– Зато было не скучно.
– Зачем ты вообще с ним дружишь? Он же настоящий бандит. Из–за него мы чуть в тюрьму не угодили.
– Предлагаешь сидеть в общаге, как ты сам, и умереть девственником?
– Я предлагаю воздержаться от дружбы с Пашей.
– А мне казалось ты воздерживаешься от дружбы вообще…
– Похоже ты действительно лишился слуха.
– Не путай одиночество со свободой.
– А ты, уважение с завистью.
Обменявшись укорительными, но все же, не без добрых намерений, напутствиями, я замолкаю, а Антон встает из–за стола и уходит.
– Кстати, поблагодаришь потом! – кидает он напоследок.
Я не понял, что он этим хотел сказать, и уже было хотел крикнуть ему вслед и спросить, как за моей спиной прозвучал до боли знакомый, но впервые обращенный ко мне, голос, от которого у меня замирает сердце:
– Привет. Ты – Артем, верно?


5.

«Смотр первокурсников» проходил каждый год. Мероприятие представляло собой конкурс между новоприбывшими в наше заведение рекрутами, студентами первого курса. Они демонстрировали свои вокальные и танцевальные способности, что было довольно странным для факультета экономики, ведь они попали сюда благодаря своим математическим способностям, а не артистизму. Так что это было вроде обряда посвящения через прилюдное унижение. В этом году организатором смотра была Лера.
– Привет. Ты – Артем, верно?
Я обернулся и увидел над собой Леру. Я замер, но все же нашел силы кивнуть в ответ, чтобы она не сочла меня за паралитика.
– Меня зовут Лера. – она жмет мне руку. – Антон, наш общий знакомый, кажется, твой сосед в общежитии, сказал, что у тебя есть парочка идей для смотра первокурсников в этом году, и что это очень сильно оживит его.
Я киваю. Лера смотрит на меня в ожидании нормального ответа, но, кажется, меня действительно парализовало.
– Может обсудим их? – спрашивает Лера.
– Да, конечно. – выдавливаю из себя. – Присаживайся.
Скажу честно, стратегический плацдарм для обещанного мне, но уже успевшего вылететь из моей головы знакомства с Лерой, Антон выбрал не самый лучший – с творческой самодеятельностью я был не в ладах, но, как гласила народная мудрость – «дареному коню в зубы не смотрят», да и такому, что назвать даже метафорично «конем» было неудобно. Жаловаться было бы проявлением высшего недовольства, ведь передо мной стояла и улыбалась та, к которой я сам боялся подойти и заговорить первым, а Антона, эдакого рогатого (но уж точно не рогоносца) сатира в его отношениях с девушками, я теперь считал невинным голым пупсом с крыльями, луком и стрелами в своих, как мне казалось еще пять минут назад, совсем безнадежных, а теперь, довольно перспективных любовных делах. Передо мной стояла, и не просто стояла, а что–то говорила сама Лера! Я посылал Антону все мыслимые и немыслимые слова безмерной благодарности.
– Ну так…– выжидающе смотрит на меня Лера.
– Да, конечно, смотр первокурсников, идеи… – бормочу я, еще не врубившись во все происходящее. – Много идей, первокурсники, смотр.
– С тобой все в порядке? – Лера щурит глаза.
– Да, – наконец прихожу в себя, – я просто задумался.
Лера снова заулыбалась.
– Мы с тобой не встречались прежде?
– Возможно встречались в институте пару раз, но до этого момента лично знакомы не были и беседы не вели.
– Да, я бы точно запомнила. – игриво улыбается Лера.
Мой мозг еще не полностью восстановил свои аналитические способности, но этот странный момент зафиксировал, в последствии все же списав его на побочный эффект своей внезапной, но довольно приятной отключки.
– Дело в том, что в этом году меня назначили организатором, а мне не хочется все делать по–старому. Это же умопомрачительно скучно!
– Кому ты говоришь?!
Вообще–то, я врал, как сивый мерин, свой «Смотр первокурсников» я прогулял, так что и приблизительно не представлял насколько это скучно, а мне требовалось эту скуку переплюнуть своей блестящей новаторской идеей, которую Лера ждала от меня, как спасательного круга.
– Ты не представляешь, какое ты сделаешь мне одолжение, если поможешь. – как–то умоляюще со стоном тянет Лера.
– Конечно, о чем разговор? Не помочь такой девушке – самое что ни на есть преступление. Я уверен, что такую статью законодательство продвинуло бы с легкостью, не будь оно в основном набито представителями патриаршеского сексизма.
Лера смеется:
– Ну, раз не хочешь попасть в тюрьму, помогай.
– Может, сперва ты обрисуешь ситуацию, чтобы я знал, в каком направлении двигаться?
– Если бы! – возмущается Лера. – Совсем ничего нет, ни малейшей идеи, даже намека.
– А зачем же ты стала организатором?
– Не виноватая я! Он сам пришел! – печальной пародией Лера цитирует бессмертные слова своей единомышленницы по цвету волос из знаменитого советского кино.
– Позволь поинтересоваться, и кто же такой «он»? Не уж то сам Никулин вернулся из небытия и заставил тебя стать организатором «Смотра первокурсников»?
А пришел, как мне пожаловалась Лера, не Горбунков Семен Семенович, а Федоров Степан Николаевич, ее преподаватель по страхованию и, по совместительству, председатель профессионального комитета студентов нашего института. С самого первого занятия он отводил Лере особое внимание – больше должного, но все же в рамках благопристойного поведения между преподавателем и его студенткой, что было его страховкой от риска быть уличённым в домогательстве. Никак не составляющее объективное основание для полноценного юридического иска, но абсолютно очевидное для Леры нарочитое давления его мужской харизмы оставляло ее после пар, чтобы «помочь разгрести кучу ненужных бумаг на кафедре», а на последнем занятии и вовсе, на правах председателя профкома, назначить ее ответственной за «Смотр первокурсников», что позволило бы ему оставаться наедине с ней чаще, чем один раз в неделю, когда у ее группы была его пара.
– Я боюсь, что он скоро мне проходу не будет давать!
– Ну и плюнула бы ты на этот смотр! – возмущаюсь я.
– Да он же меня на экзамене потом завалит! А я учусь на бюджете, и мне нужна стипендия!
– А я думал, что ты учишься на договорной основе.
– Внешность порой бывает обманчива.
– Я не хотел сказать, что ты…
– Не парься, я не обижаюсь. Но я знаю, что все думают обо мне, мол этакая Барби, живет себе в выдуманном мире, смотрит на все в розовых очках. Но я стараюсь быть независимой от своих родителей, не пользуюсь их деньгами, как все остальные. Потому то мне, и нужна стипендия.
Я был изумлен. Среди пиявочного потомства толстосумов в их болотном мире она была прекрасным цветком лотоса, который давно уже пленил меня своими чертами. А теперь я узнал и его аромат, который окончательно развеял любые сомнения о его истинной внутренней красоте.
– Твой сосед, Антон, тоже пытается быть независимым, но он слегка фанатичен в этом плане. – усмехается Лера.
– Я и представить не мог, что ты не такая как весь твой царский двор, – говорю я, пытаясь не раскрыть свой шквал эмоций, –  кстати говоря, а где он?
– Не знаю, – смеется Лера, – я их сегодня еще не видела.
– Я думал подружки всегда ходят вместе, чтобы одна казалась более красивой на фоне другой, что менее красива, так скажем.
– Между прочим, из нас двоих Юлю взяли в модельное агентство, а не меня.
– А кто сказал, что я говорил о тебе. – я позволяю себе вставить слегка оскорбительную шутку, которую Лера понимает как надо.
– Ну ты и гадина! – смеется она.
– По мне, то, что тебя взяли или не взяли в модельное агентство, по крайней мере сейчас, не является показателем красоты.
– Это почему?
– В модельные агентства, как мне кажется, берут не красивых, а на их взгляд идеальных. Им нужны не красивые девушки, а манекены, эталонные стандарты, а красота человека заключается в его индивидуальности.
– Да ты знаток, как я посмотрю.
 – Это просто правда. Не зря же они выбрали название «модельное агентство». Они ищут модель человека, его идеал, а не красоту.
– А ты не в курсе, чего это все перешептываются о каком–то празднике?
– Наверное потому, что сегодня действительно праздник.
– Серьезно? А какой?
– Всемирный день контрацепции.
Лера захохотала, а я из–за своей усталости только и мог тихонько покивать в ответ.
– Вот это праздник! Никогда о нем не слышала! Отмечать будешь?
– А как же. Вместе со всеми!
– И как это интересно? – провоцирует меня на смущение Лера.
– Парад устроим с костюмами и все такое.
– А ты смешной. – улыбается Лера.
– Не правда, – отмахиваюсь я, – только за такое дело нас точно обвинят в антихристианских настроениях.
 – Это почему?
– А что такое предохранение? Это воспрепятствование зачатию, зарождению. Библия констатирует не один случай кары за такой грех. Так что использование контрацептивов не лучше, чем аборт.
– А ты религиозный?
– Просто любознательный. Не больше твоего. – намекаю на странный интерес Леры к моей персоне.
– А что тут такого? Может ты мне понравился? – соблазнительно протягивает в ответ Лера.
– В таком случае должен признаться, что сам был твоим тайным воздыхателем уже долгое время.
Лера снова засмеялась. Это было странно, обычно я не вызывал такой смех и причем так часто. Но с ней я почему–то был сам не свой, словно на иголках, в секунде от того, чтобы потерять ее милость ко мне, я, словно не умеющий плавать, пытаясь изобразить хоть какую–то грациозность барахтался в воде. Я играл в шахматы со смертью, балансируя на краю пропасти, и, кажется, настоящая правда оказалась лучшей шуткой. Да, она всегда смешила людей.
– Так вот значит кто названивает мне по ночам и томно дышит в трубку?!
– Положа руку на сердце, скажу, что никогда таким не занимался. Я только подкарауливал тебя каждый вечер у твоего подъезда.
– Так, еще что? – улыбается Лера.
– Но этим я бросил заниматься. Теперь снимаю квартиру напротив твоей. У тебя красивая комната.
– Ты маньяк!
– А как же презумпция невиновности?!


6.

Словно предвестник беды, будильник прозвенел с получасовым опозданием. Взглянув на время и осознав, что проспал, я резко вскакиваю с кровати и тут же, споткнувшись о разбросанные вещи Антона, с грохотом пушечного залпа падаю на пол, прицельно приземлившись на свой лоб. Нащупав его, я диагностирую шишку с теннисный мяч, скажем, минут через пятнадцать. Впрочем, это не первое одолжение, за которое следовало бы поблагодарить Антона. Он часто подшучивал надо мной, переводя стрелки будильника вперед, и сейчас, иначе и быть не могло, его вина была на лицо – на столе он оставил записку «Удачи на парах, смотри, не опоздай!», а самого юмориста и след простыл. Но вся гениальность замысла Антона состояла не в том, чтобы я опоздал. Студенческая мудрость гласила – «лучше никогда, чем поздно», и если опоздал на начало пары, то лучше и вовсе не приходить, на полное отсутствие можно было придумать логичную причину, на опоздание – никогда. Антон же перевел стрелки будильника настолько, что мне едва хватило бы на обычные утренние процедуры, но в случае форсажного режима сборов я бы смог попытать счастье и попробовать попасть на занятия. Антон знал, что я со своим честолюбием поступлю именно так. Смеха в том, как проспавший студент–идеалист собирался второпях на занятия, Антон находил больше, чем, скажем, в самой смешной подборке видео домашних питомцев. Конечно, моего блестящего выступления он не видел, но ощущение того, что это все–таки было, Антона несомненно позабавит этим вечером.
Наскоро почистив зубы и умывшись, я оделся. Довольно просто, по логике, но на деле мне пришлось выжидать очередь из таких же безнадежно проспавших студентов, мириться с отсутствием горячей воды в общежительской ванной, метаться по комнате, которая удручала своим порядком, и искать по меньшей мере целых пять минут всю свою одежду. Шнурки на кроссовках порвались, я вляпался в лужу перед самым входом в общежитие, но все же добрался до института.
Тем, кто жил в общежитии вообще запрещалось являться на занятия с опозданием, так как оно находилось в тридцати метрах от самого института, но я со своим четырехминутным опозданием все же рискнул войти в кабинет. Дело в том, что Кот разрешал опаздывать студентам на пять минут, но не больше, при том, что сам порой позволял себе и десятиминутные опоздания. Зайдя в кабинет, я убедился, что сегодня он не последовал своей привычке.
– Здравствуйте. Прошу прощения за опоздание, Александр Иванович. – я запыхался, так как бежал, словно ошпаренный.
– Вы же знаете, как я отношусь к опозданиям.
– Да.
– Но все–таки пришли.
– Да. Разве это не показатель ответственности?
– И, все же, по какой причине вы опоздали?
– Причина столь нелепа, что и говорить стыдно.
Вся аудитория смотрела на меня, как на чумного. Похоже, Кот решил устроить показательную казнь в начале семестра, подумал я.
– Раз уж вы так нагло воруете время у меня и у этих молодых людей, – он указывает на аудиторию, – потрудитесь хотя бы постыдиться, если это возможно.
– Я проспал.
Проспал – совершенно повсеместная и никому не чуждая причина опоздания, она могла бы сойти за уважительную, если ее все время не использовали самые заядлые двоечники в школах. Заезженная история о том, как сломался будильник, потеряла свой корень правды и теперь не вызывала совершенно никакого доверия в сердцах преподавателей, а на лице моего и вовсе начинал вскипать гнев.
– Как примитивно и должно быть глупо для такого взрослого человека, как вы, ссылаться на такую ересь!
– У правды есть такое свойство, быть невообразимой ересью.
– И все же, вы – не Коперник, а я – не святая инквизиция. Вы прекрасно знаете, что я разрешил всем студентам опаздывать на не более чем пять минут, а на моих часах – уже семь.
– При всем моем уважении, наша беседа уже ведется, как минимум, две минуты, следовательно, я пришел вовремя.
– Пререкание с преподавателем – не самый лучший способ завоевать его расположение, а ваша пунктуальность и вовсе оставляет желать лучшего.
– Ваш пример показал, что пунктуальность не означает приходить вовремя, а опаздывать ровно на столько, насколько вы запланировали.
– Вы можете быть свободны, молодой человек.
Казнь состоялась, но я, как мне показалось по ошарашенным взглядам моих однокашников, вышел из нее с максимально выуженным достоинством. Предвзятость не была отличительной чертой Кота, но что–то мне все же подсказывало, что у него на экзамене с меня будет двойной спрос.
Все, для меня это должно было послужить сигнальным огнем, шлагбаумом с флажками и запретными знаками продолжать свой дальнейший путь. Мне следовало бы вернуться в свою комнату, залезть под одеяло и кротко дожидаться конца этого дня, потому как интуиция мне подсказывала, что уже ничего хорошего он мне не сулил, но ведомый непонятно откуда взявшейся надеждой уловить легкое дуновение фортуны, я решил не терять время впустую и пойти отработать пару часов в офисе сверхурочно.
На улице моросил дождь, поэтому в автобусе была дикая давка. Сбежавшиеся со всей округи на этот островок сухости люди заполонили транспорт, как кильки в консервной банке. Деньги я приготовил заранее. Когда я вознамерился пойти к выходу, то понял, что мне предстоит затратить немалые усилия, чтобы растолкать уже устоявшийся и утрамбовавшийся народ. Толкаясь и наступая все время кому–то на пятки, я продвигался к выходу, и пока я шел вперед, старался не оборачиваться, иначе меня бы одарили презренным взглядом и оскалом. Я знал это, потому как каждый раз, как кто–то наступал на ногу мне, я смотрел на него с не менее «милосердным» взором.
На выходе от кондуктора меня отделяет плотная человеческая стенка человеческих спин. Я сделал вывод, что мне не стоит даже стараться через нее пролезть и, постучав по плечу черного пальто, я попросил передать бумажную купюру и пару монет кондуктору. Черное пальто забирает деньги, и я уже спускаюсь по ступенькам, как меня окрикивает кондуктор:
– Молодой человек! Куда вы?! Вы не оплатили за проезд!
– Я же передал вам деньги.
Несколько секунд мне не поступает ответа.
– Нет. – Наконец, откуда–то из–за стены доносится голос кондуктора. – Вы ничего не передавали.
– Как это ничего. – возмущаюсь я.– Я же передал через вот этого мужчину. – и указываю пальцем на черное пальто. Лишь для собственного удовлетворения, потому как кондуктор этого не видит.
И тут я понял, что доверенная мною черному пальто сумма не была доставлена по назначению. Я подхожу и опять стучу по нему. Из–за плеча едва показывается нос и глаза седого старичка.
– Я же вам деньги передал. – говорю ему.
Кондуктор что–то возмущенно бормочет, но я не слышу его.
– Я передал,– встревожено засуетился старичок.
– А кому?
– Да черт его разберет, рука чья–то вытянула.
Старичок был прилично одет, ухожен и не был похож на того, кто бы позарился на тринадцать рублей. Я поверил старичку и возненавидел загребущую руку.
– Молодой человек, вы будете платить за проезд или нет?!– встревожено начала кондукторша.
– Что, из–за тринадцати рублей удавишься? – обращаюсь я к неизвестному воришке. – Да подавись!
– Молодой человек, – заверещал кондуктор,– не задерживайте нас, оплатите проезд.
– Да, сейчас. – рычу я.
Я свирепо начал толкать всех, чтобы на этот раз пробраться к самому кондуктору и вручить ему деньги лично. У меня осталось только купюра в сто рублей, ее я и отдал недовольному сборщику подати общественного транспорта. Как я и думал, обратно она мне отдает сдачу монетами, преимущественно номиналом в десять и пятьдесят копеек, которые еле–еле умещаются у меня в руке. Я всегда старался подбирать точную сумму билета за проезд, так как знал, что таким неудачникам, у которых оказывались только большие купюры светило получить в качестве сдачи все золото Маккены, что скапливалось здесь. Я всегда избегал этой участи, но в этот раз, благодаря «загребущей руке», оказался очередным неудачником, владельцем «золота дураков», как его нарекли горожане.
Изругавшись, я вылез из автобуса. Дождь будто издевался надо мной – как только я вышел из автобуса, он начал поливать вдвойне. Благо, что офис находился неподалеку от остановки, и я быстрыми перебежками добираюсь до него. В холле я отряхиваюсь от дождя, который меня все–таки успел достать, но стараюсь делать это культурно и аккуратно, как только это возможно. Было понятно, что для недовольной бормочущей уборщицы, уже стоявшей около входа со шваброй в руках, было наплевать на всяческие старания уже не первого такого мокрого посетителя, так как в итоге, после него оставалась не малая лужа воды, да и все мастерство моего ухода за гардеробом, уже по прямым словам той же самой уборщицы, походило на то, как обычно собаки избавлялись от воды на своей шерсти. После обмена любезностями уборщица начала вытирать пол, а я двинулся дальше. Я уже почти добрался до своего рабочего места, но меня останавливает мой непосредственный начальник.
– Добрый день. – киваю я.
– Здравствуйте, Артем. Я бы хотел с вами поговорить о вашей прошлой неявке в офис. Могу я узнать причину вашего столь вопиющего поступка?
Я бы мог изложить ему подробный рассказ о том, как меня, можно сказать, похитил Антон в тот день, конечно, опустив криминальную ее часть, и мы чуть ли не лишились жизни, причем не раз и не два в ходе нашего маленького приключения, и, возможно, мой начальник понял бы меня и закрыл на это глаза (кто из нас не был молодым?), но это не было истинной причиной моего прогула. Мы вернулись с достаточным запасом времени, чтобы я успел в офис, но я предпочел остаться с Лерой, что тоже, в принципе, можно отнести к «глупостям по молодости», но я решил умолчать и об этом. Побег от смерти мне бы еще простили, но вот погоню за юбкой, как причину моей неявки, ведомство точно бы не одобрило.
Начальник стоял передо мной, а я пытался выдумать причину, которая сошла бы за правду.
– Раз не хотите говорить, тогда пишите объяснительную. – сказал начальник.
Еще ни одна служебная объяснительная не содержала стопроцентную правду, и если бы таковую и изложили на бумаге, ее бы непременно забраковали, как несусветную чушь или же несоответствующую корпоративному языку писанину (как было в моем случае), но проблема состояла в том, что иначе это и не опишешь, и всем приходилось в итоге лгать. Каждый раз они просили достойную причину, а не истинную.
– По личным делам. – отвечаю я.
– Похороны, свадьба? – однотонно объединил два этих совершенно разных, но настроению мероприятия начальник.
– Ни то, ни другое.
– Так что же вы отразите в своей объяснительной, Артем?
– Меня задержали в институте.
– Вы понимаете, насколько неуважительна предложенная вами причина?! Это возмутительно! Мы обговаривали время вашей учебы в институте, и я специально сдвинул для вас график, а вы удосуживаетесь опаздывать и теперь.
– От меня ничего не зависело, меня просто оставили и все.
– Это не оправдание.
– Вы предлагаете мне придумать более подходящую причину? Хорошо, я был на свадьбе, ну или похоронах, как вам угодно. – совершенно без сил больше придумывать убедительные аргументы отмахиваюсь я.
– Что вы себе позволяете, Артем?! Каждый наш сотрудник отличается высокой степенью ответственности и компетентности, не говоря уже о такой простой вещи, как пунктуальность, а главный принцип нашей компании – это точность и своевременность!
Не желая слушать эту корпоративно–этическую галиматью и уже предвидя исход нашей беседы, я спрашиваю его:
– Я могу забрать в бухгалтерии то, что мне причитается за отработанную неделю?
Я был настолько дерзким, насколько мог себе позволить студент без трудовой книжки и обойтись без светившего в таких случаях профессионального клейма в ней. Начальник же от такой дерзости обомлел и в попытках хоть как–то самоутвердиться перед полностью наплевавшим на него подчиненным изрекает свое карательное, но потерявшее уже всякую власть слово:
– Вы уволены!
– Ага. Так, как насчет причитающегося?
Моя совершенно спокойная реакция на его вердикт оказывает на начальника еще больший эффект возмущения, но ему уже нечего сказать мне, так как свой арсенал острословия руководителей высшего звена он исчерпал.
– Можете прийти завтра. – чуть не лопнув от злости изрекает он.
Снова натоптав у входа, я слышу, как бубнит уборщица. На улице был шквальный дождь. Стоять около офиса под крышей мне не хотелось, так что я с прыгнул со ступенек и ринулся к остановке. Словно заправской спринтер с Олимпиады я приближался к заветному финишу, но споткнулся о камень и плюхнулся в лужу. Я немедленно встал и понял, что мой набитый монетами карман сильно полегчал, и удостоверился в этом окончательно, когда нащупал в нем горстку рублей в пять, а под собой увидел скрывающуюся в грязи львиную долю своего «золота». Собирать их было бесполезно, так что я добрел до остановки и решил передохнуть. Денег для билета на автобус было недостаточно, да и мой вид был далек от того, чтобы я мог появиться с ним в общественном транспорте. Дожидаться конца дождя можно было до самого вечера, так что я просто пошел в сторону общежития.
Густой дождь был настолько шумен, что не было слышно даже проезжающих мимо машин, о которых я узнавал от брызг грязи из–под их колес. Это был грязный дождь, он не смывал грязь с улиц, а размывал ее. Промокнув в итоге с головы до пят, я уже не церемонился с лужами на дороге, аккуратно обходя или перепрыгивая их, а шел напрямик и не обращал внимания на брызги грязи, попадавшие мне на штаны – до колен они были вымощены сплошной землей. Машины, завязнув в лужах, вставали прямо посреди дороги. Так как воды было по голень, водителям было невозможно выйти, не затопив свою машину, и поэтому они просто сидели в них, попав в ловушку. Я двигался дальше, навстречу ветру. Я почти не видел куда шел, мои глаза были закрыты, так как в лицо летела грязь. У природы нет плохой погоды, но когда все твое тело пронизывает дрожь от холода, вся твоя одежда намокла, лицо в грязи, а до теплого места и сухой одежды еще несколько километров, ты задумываешься, а почему это должно быть хорошим? Как дурак, я понадеялся на легкий ветерок удачи в начале этого дня, но на меня продолжал обрушиваться шквальный шторм несчастий, грязи и дождя.
Перед входом в общежитие я умываю свои ноги в относительно чистой луже, чтобы не вызвать гнев и общежительской уборщицы. Когда захожу, стараюсь не смотреть на Карловну, которая проводит меня пристальным взглядом от входа до самого угла, ведущего в коридор, в котором я скрываюсь от нее и Феликса. В комнате меня уже ожидал Антон. Искусный знаток юмора и подколов понимал, что для самой фееричной шутки над человеком, внешний вид которого был прямым свидетельством надругательства самой жизни над ним, было достаточным лишь спросить, как же прошел, мать его, этот день, но из приятельского сочувствия все же не делает этого. Ответ и так был на лицо. Взяв сухую одежду, я направляюсь в ванную и там привожу себя в божеский вид.
Я мог обвинить во всем Антона, ведь вереница моих неудач началась именно с подстроенного им запоздалого сигнала будильника, но это привело меня лишь к опозданию на статистику. Это не было причиной моего столкновения с силами природы и уж тем более моего увольнения с работы (хотя, если объективно рассмотреть эту ситуацию, я сам напросился на увольнение). Антон решил меня странным образом подбодрить:
– Девушки нет, с работы уволили, попал под дождь. Тебя будто сама вселенная ненавидит. Ты случайно не смертельно болен вдобавок?
– Твоя поддержка неоценима, как всегда.
– Ты просто не представляешь, как тебе повезло!
– Да что уж, представляю. Я просто в восторге! – саркастично объявляю я.
– Ты считаешь, что находишься на обочине жизни, но это и есть сама жизнь, а все остальные, именно они, сидят у обочины и довольствуются благосклонным стечением обстоятельств. Обреченные на стабильность и позитив, они не дождутся спасения, ниспосланного после чумы. Именно добро, после торжества зла, есть истинное богатство.
И меня охватило некое чувство, оно означало долг, призывало меня что–то сделать, что изменило бы мою жизнь в корне. Оно вертелось на кончике моего языка, но я никак не мог понять, что же я должен был сделать. Казалось мне только требовалось протянуть руку и я обрел бы это добро, но я даже не догадывался, что же требует от меня это чувство. Вот так, пребывая в бессилии своего недопонимания вселенской благодати, я продолжал лежать и коротать время.
– Для полного счастья не хватает, чтобы и общежитие сгорело. – разочарованно подытоживаю я.
Я посмотрел в окно. Дождь кончился, листья трепетно играли от ветра, с неимоверной скоростью проносились птицы.


7.

– Артем! – вдруг меня будит оглушительный крик. – Вставай!
Антон мечется по комнате и собирает какие–то вещи.
– Давай, быстрей, нужно сваливать!
Перекатившись, я занял сидячее положение и без особой суеты и тревоги уставился на бешеного Антона. Все это было похоже на импровизированный побег преступника вовремя облавы на него.
– А в чем, собственно, дело? – позеваю и спрашиваю я.
– Общага горит! Давай, нужно уходить!
– Что?!– немного прихожу в себя.
– Общага горит, что! Нужно сваливать!
Антон подбегает ко мне и трясет, потому как по моей заторможенной реакции можно было понять, что я был еще не в состоянии толком соображать.
Я подумал, что это очередная шуточка Антона – наше общежитие охватило пламенем, и необходима срочная эвакуация. Только вот соль в том, что никакого пожара нет, но я действительно поверивший в этот розыгрыш выбегу из комнаты почти «в чем мать родила», где меня несомненно будет поджидать публика, ради которой, собственно, и было придумано все это представление. Обычно такой чести удостаивались первокурсники, и я думал Антон в состоянии понять, что на такой дешевый развод меня не подловить, даже в таком полусонном состоянии.
– Да проснись же ты!
Он тряхнул меня еще разок и я до конца проснулся.
– И отчего же она загорелась? От твоего искрометного юмора?
– Ты о чем вообще? – неистовая истерика Антона на мгновение застывает взглядом на меня.
А он хорош, подумал я.
– Общага горит! – кричит он.
– Да не кричи ты так – людей разбудишь.
– Ты чего, совсем не врубаешься?!
Вдруг я начинаю чуять запах гари. Я посмотрел на дверь – из–под нее тянулся белый дым, но я все еще оставался скептиком, так как сымитировать запах и сделать дым не составило бы особого труда для Антона.
– Ну,– с иронией протягиваю я,– надо уходить.
– Давай быстрей одевайся! – кричит Антон.
Странно, подумал я, кажется эта шутка требует, чтобы я немедленно выбежал из комнаты именно в таком виде, котором нахожусь сейчас, а Антон сказал, чтобы я оделся. Неужели сценарий поменялся?
Я одеваюсь и настороженно жду подвоха.
– Да неужели! – выдает Антон. – Бери свои вещи, и валим отсюда.
Я беру свою сумку, и Антон открывает нашу дверь. Перед нами оказалась белая стена дыма – густая, не проницаемая, будто нас замуровали.
Бюджет рядового студента не позволил бы сделать такой довольно эффектный пиротехнический трюк, и я начал задумываться о том, что не горит ли наше общежитие на самом деле.
– Двинули! – кричит Антон и кидается вперед.
Белая мгла проглотила его, и теперь он пропал. Все выглядело взаправду. Меня стала охватывать тревога. Я решил довериться Антону и кинулся следом за ним. Как только я шагнул из комнаты, сразу же наткнулся на чье–то тело, по всей видимости, а точнее осязанию, это был Антон.
В коридоре было абсолютно ничего не видно – все было в дыму. Даже вытянутая мной рука исчезала куда–то, пропадала в неизведанном. Кажется, все происходило на самом деле, общежитие действительно горело. И чтобы поверить до конца, мне уже не потребовалось самого верного доказательства этого, как мне показалось в самом начале, сымитированного, форс–мажорного обстоятельства – всеобщей паники. Но я бы ничего и не увидел, даже если бы она и была, так как мы абсолютно не могли ничего рассмотреть, плюс тот факт, что мы жили в западном крыле, подальше от остальных. Так что здесь никого не было, ни вопящих от паники девушек–студенток в неглиже, никого бы то ни было еще, лишь белый густой дым.
Мы накинули на головы какие–то вещи вместо масок.
 Дым разъедал глаза, они сильно слезились. Дышать не представлялось возможным, и мы стали задыхаться. Чем дальше мы шли, тем гуще становился дым.
– Тут не вариант! – кричу Антону.
– Да, точно!
– Давай через запасной выход!
Он находился в противоположной стороне. На обратном пути, продвигаясь все дальше, дым становился прозрачнее и мы стали немного видеть. Но свободно дышать все еще не представлялось возможным. Мы надышались углекислым газом.
Дойдя до запасного выхода, мы обнаружили, что на нем висел замок (весьма предусмотрительно со стороны коменданта). Обратного пути уже не было, да и обговорить альтернативный план действий мы уже не могли – дым был настолько густ, что при любой попытке открыть рот мы задыхались и чуть ли не теряли сознание. Отбросив попытки рационально проанализировать сложившуюся ситуацию, мы доверились инстинктам и решили идти напролом. Так как дверь открывалась наружу, мы начали синхронно колотить ее ногами что есть мочи. Надеяться на то, чтобы сломался замок, мы не стали, но вот петлю, на которой он весел, мы вполне могли сбить. После пяти ударов дверь расшаталась. Нужно было еще примерно десять, но мы стали задыхаться еще больше.
Время оставалось на исходе, каждый удар становился все слабее. Антон что–то кричал, но я уже не слышал его. У меня помутнело в голове, и я пошатнулся.
– Не падай,– кажется, кричит Антон.
Я уже был не в силах колотить эту дверь, но все равно колотил ее. Но, вдруг, дверь стала шататься все сильнее, что подстегнуло меня с Антоном, и мы стали колотить сильнее прежнего. Удар, второй и мы спасены – дверь с треском распахнулась. Кубарем мы спустились по пожарной лестнице и открыли уже без замка дверь. Вывалившись с Антоном и с огромными клубами дыма, что так быстро устремились ввысь, мы стали откашливаться. К нам подбежали комендант и еще кто–то.
– Вы как?! В порядке?!
Мы недвусмысленно мотаем головой, мол, жить будем.
– Давайте, к парадному выходу идите.
Мы потопали туда. Мы все еще не могли очистить от яда наши легкие. Скрючившись и держась друг за друга мы медленно шли и громко откашливались. На улице было свежо и прохладно после дождя.
Я не понимал, как повезло нам с Антоном. Я еще не успел осознать всю опасность ситуации, но как только увидел языки пламени в окнах нашего с Антоном западного крыла, понял, насколько все серьезно.
К моему удивлению, когда мы доковыляли до парадного выхода, я увидел, что там никого не оказалось. Основавшись в самом дальнем крыле общежития, нам потребовалось около пятнадцати, чтобы выбраться через запасной выход, который был заперт нашим любезнейшим комендантом, остальным же с лихвой хватило бы и пяти минут, чтобы выйти на улицу и оказаться на этом месте первыми, нежели нам. Но мы почему–то были одни.
Еще минут пять мы стоим с Антоном одни, и из дверей центрального входа стала вываливаться толпа заспанных студентов и небольшие клубы дыма. Никто из них не был напуган, наверное, от того, что еще не пришли в себя и не поняли, что к чему. А зрелище было то еще – теперь все западное крыло общежития было объято огнем. Языки пламени, вырывающиеся из окон, ярко искрились и освещали нам всю площадку перед сгорающим общежитием.
– Всем отойти! – кто–то кричит в толпе.
В дали послышалась сирена. Через минуту этого действительно завораживающего зрелища, все окончательно проснулись и толпу охватила легкая паника, которую комендант умело берет в свои руки:
– А ну, вашу мать, отойти! Сейчас пожарные приедут. Кому сказал, отойти!
Грозный и властный голос коменданта всех утихомирил, и все отошли на безопасное расстояние.
И только сейчас я уловил запах смерти. Я и Антон, мы были на волоске. Я смотрел на объятое толстым покрывалом огня западное крыло и дрожал от мысли, что мы, лишь мы вдвоем, были там каких–то десять минут назад. А теперь там был огонь, там была смерть.
– Ну ты как, в порядке? – с дружеской заботой спрашивает Антон, что для него было совершенно не характерно, и я понял, что не я один осознал чудовищность и бесповоротность случая, если бы мы не вырвались оттуда, или же вовсе не проснулись.
– Да, а ты?
– Ага.
Антон, видимо, всерьез задумался о нашем с ним спасении. Он завороженно смотрел на огонь и не мог оторваться. Лицо его застыло, оно было смирным и ровным. Это лицо человека, учуявшего смерть.
Комендант и еще двое людей бегали среди студентов и смотрели, все ли на месте.
– Митрофановой нет! – тревожно произносит комендант. – Митрофанова! –кричит он.
– Здесь я! – звучит в толпе.
– Так! Посмотрите все, рядом ли ваш сосед по комнате!
Все начали переглядываться.
– Олега нет! – неистово раздается в толпе.
– Как нет?! Я же вас всех пересчитал! Какого Олега?! – суетится комендант.
– Моего хомячка, Олега! – плачет девушка.
– Какого хомячка?! Ты что, совсем того?! Меня чуть Кондратия не схватила!
Очумелый комендант продолжал метаться в толпе и не успокаивался.
– Господи, да прикиньтесь уже кто–нибудь мертвым, чтобы он успокоился! – звучит в толпе.
Приехала пожарная машина.
– Лучше поздно чем никогда. – выдает Антон.
Комендант подбежал к машине.
– Сколько уже горит? – спрашивает человек в форме.
– Минут тридцать. – растерянно бормочет комендант.
– Как котенка, в собственное же дерьмо. – продолжает Антон.
Пожарные незамедлительно вытаскивают гидрант и начинают поочередно окатывать окна неимоверным напором воды. Через пять минут подъезжает еще одна пожарная машина и так же начинает тушить пламя.
Паники в толпе не было, но все были встревожены. Все галдели. Мы с Антоном стояли молча. Где–то в центре образовался сидячий табор – человек десять сидели и слушали, как парень в центре играл на гитаре и пел:
– Общага горит! У студента сердце болит! Общага горит! Комендант лес в тайге валит!
После пинков и подзатыльников того, кому был посвящен этот быстро набравший популярность хит, табор разошелся.
Пламя постепенно угасало. Через час подъехала «скорая» помощь, якобы осмотреть студентов на наличие повреждений, а, в общем–то, лишь для целостности картины – пожарные, полиция, скорая.
Уже как минут тридцать комендант не отходил от полицейской машины и очень покорно о чем–то разговаривал с сотрудниками. С мыслью о том, что весьма бурная жизнь обещает быть у коменданта в ближайшем будущем, я вспомнил о Карловне. Это была ее смена, но здесь был ее заместитель.
Толпа уже не галдела, а изредка и спокойно переговаривалась. Всех уже охватывал сон.
– Так! – объявляет комендант. – Сейчас приедет журналист, ничего лишнего не болтать!
– Да мы ничего и не знаем! – кричат студенты.
– Да вы всегда ничего не знаете! Двоечники! – плюет комендант.
Всех посчитали еще раз, для того чтобы окончательно убедиться, что все в порядке, и жертв нет. Но жертвами то были все, испуганными и обездоленными.
В том, что мы смотрели, как горело общежитие, казенный дом, была некая ирония. Об этом мечтают многие, и, несомненно, восторг охватил бы школьников и заключенных, если бы горели их тюрьмы, но не меня. Я был в ужасе, но не из каких–то человеческих переживаний – я не думал, о том, что кто–то мог пострадать, или же сострадании к сложившемуся положению моего института – мне было абсолютно наплевать на систему. Я потерял свое пристанище, свою крышу над головой, что означало, что мне придется вернуться жить к родителям.
Толпа начала редеть. За некоторыми приезжали родители, некоторые сами куда–то уходили. Почти все были иногородними, так что многим иди было некуда. Некоторых соглашались забрать на пару ночей родители здешних студентов. Кто–то поехал к родственникам, кто–то пошел к друзьям. У меня не было на примете ни тех, ни других.
Приехал обещанный журналист. Он сделал пару фотографий, расспросил пару студентов и уехал.
Мне казалось, что событие такого масштаба в таком небольшом городе должно было вызвать больший резонанс, нежели слабую заинтересованность одного журналиста. Можно подумать в этом городе каждую ночь горят общежития. Но не акцентируя внимания на этом, я продолжал смотреть в будущее с горестным неведением.
К общежитию подъезжает иномарка, и Антон подходит к вышедшей из нее женщине в длинной шубе. После пятиминутного разговора с ней Антон снова подходит ко мне. Его глаза полны сочувствия и гнева к самому себе, они извиняются за то, что мне не найдется места в его доме, но мне хватает и этого взгляда. Мы пожимаем друг другу руки, и он уезжает.
Оставалось совсем немного студентов. Выглядели мы ущербно – одинокими, никому не нужными и брошенными на произвол судьбы. На это зрелище было жалко смотреть и я пошел к главному корпусу института.
– Из общежития что ли? – спросил охранник.
– Да.
– Некуда пойти?
– Я пришел сюда.
– Ну проходи.
Он напоил меня чаем и предложил остаться в его коморке, но я отказался и прилег на диване в холле. Хоть ложиться спать было бессмысленно, так как до занятий оставалось всего два часа, я все же лег и мгновенно уснул.


8.

Общежитие сгорело, и теперь я должен был вернуться к родителям. И если для большинства это было ознаменовано возвращением к истокам добра и заботы, для меня это было сродни возвращению в тюрьму. Все дело в моих родителях, и, как я сказал ранее, в том, что они не любили друг друга, скорее даже ненавидели. Из–за этого я и не хотел возвращаться, но лучше стоит рассказать о них с самого начала.
И так, где–то в середине восьмидесятых в общежитии какого–то института встретились парень и девушка. По ее словам, это была любовь с первого взгляда, с его слов… не знаю о чем он думал, наверное, о том же, о чем и все парни. Сценарий, впрочем, довольно стандартный и банальный, так что сразу перейдем к рождению первенца – моего брата, а через три года, собственно, и меня. Первые десять лет, если опять же верить ее словам, были довольно радостными, даже счастливыми. Что именно случилось дальше я не знаю, может быть из–за того, что я был в самом эпицентре событий. Исходную точку, то, с чего все началось, кто же провинился именно первым было невозможно определить, и все это превратилось в бесконечную круговерть упреков и обвинений друг друга родителей, в центре которой были мы с братом. Каждый день мы слушали крики за дверью и впитывали это как губки, что свойственно всем детям. Но так было до тех пор, пока пять лет назад с моим отцом не случилось горе, и у матери не появились упреки в его адрес как некомпетентного главы семейства, неспособного должным образом материально обеспечить семью. Когда брату исполнилось двадцать, он покинул семейное гнездо, я же остался и продолжал любить своих родителей до тех пор, пока не стал их ненавидеть. На протяжении нескольких лет их взаимных протестов я стал их винить за то, что они сделали со своей семьей. И я стал таким же таким же невротиком и холериком, как и мои родители. Нет, Вы не подумайте, они любили меня, как, впрочем, все родители своих детей. Они не были пьяницами, наркоманами или убийцами. Казалось бы, нечему тут жаловаться. Действительно, мои родители всегда стремились обеспечить меня так, чтобы я ни в чем не нуждался. Но под бесконечными потоками ругани и биения посуды забываешь об их любви. О чем же ругались они, спросите Вы? О чем же могут ругаться двое ненавидящих друг друга всей душой людей? Обо всем.
Каждый день, каждый вечер я слушал непримиримую борьбу двух эго, и вот в один день я смирился со всем этим. Ненависть сменилась на равнодушие, и я стал задаваться одним, очень простым вопросом – «почему?». Почему они все еще были вместе?
Я не горел желанием вернуться к ним, и вместо меня сгорело общежитие, причем, как в буквальном, так и переносном смыслах. Вероятно, из–за моей необщительности и замкнутости никто из обитателей студенческого отеля не проникался симпатией ко мне, а теперь и само здание, половину которого испепелило огнем, будто намекало на мое нежелательное присутствие в нем. И вот, обездоленному, мне точно пришлось возвращаться в родительский дом.
С появлением толпы студентов в холле я проснулся на диване в обнимку со своей сумкой и побрел в аудиторию, где должны были начаться мои занятия. Казалось, что из всей толпы я был единственным беженцем, который лишился вчера дома и теперь везде таскал за собой свой баул. Но это было лишь очередным доказательством моего антисоциального существования. Абсолютно все смогли найти импровизированные гнездышка на ночь, где оставили свои вещи, и лишь я один был коридорным кочевником без друзей и нормального ночлега. Выспавшиеся, уже умытые и ухоженные все общежительские обсуждали инцидент, произошедший накануне, а мне с помятой одеждой и чумазым лицом, человеку, действительно, с места происшествия, поболтать было не с кем: одногрупницы лишь обескураженно смотрели на меня все время занятий, Антона в институте в этот день я не нашел, а с Лерой я не виделся с той самой встречи, а если быть точнее, знакомства.
После занятий я забежал в офис откуда меня вчера уволили, чтобы забрать причитающиеся мне деньги, а потом побрел на свою остановку междугороднего сообщения – место, где проявлялись самые низменные черты человеческой натуры. Именно здесь можно узнать его истинную сущность, и чаще всего это оказывается не самый хороший из ныне живущих людей человек.
Каждый раз, как к остановке подъезжает автобус, человек сталкивается с перспективой не попасть в него по причине того, что его окружают еще двадцать таких же, которые тоже хотят попасть в транспорт, помещающий в себя лишь пятнадцать пассажирских мест. И каждый раз, как возникает такая дилемма, человек не чурается повести себя как скот, потакая лишь своему желанию оказаться там первым и не оказаться в числе тех, кому не хватила места и будет ждать следующий автобус. Именно этот пример заставил меня задуматься, что движет стадом, инстинкт или, попросту, тупость, системное следование поведению себе подобного существа? И не важно, кто окажется у них на пути – беременная девушка или же старик, они будут затоптаны. И это может оказаться любой из Ваших знакомых, будучи самым добропорядочным, вежливым и воспитанным, таким, каким он казался. Здесь, в одночасье в корне может поменяться мнение о человеке, так как именно здесь он предстает в своем истинном обличие. Я же, являясь, своего рода, изгоем рода человеческого (на самом деле, я ушел сам), не позволял себе такого. Я никогда не был частью этого стада и не ломился в автобус. И даже, когда я пропускал три рейса подряд, я не поступался со своими принципами.
А вообще, меня это явление даже забавляло. Каждый раз я наблюдал за этими глупцами, и мне было смешно от того, что они это делали даже тогда, когда хватало мест всем. И после очередного представления я садился в автобус и смотрел на этих запыхавшихся людей, которые, кажется, забыли о чувстве собственного достоинства. В душе я всех их ненавидел и высмеивал.
Я не мизантроп, но некоторые представители общества заставляли меня им быть.
Уже как минут пять я стоял на остановке. Я пришел первым, но сейчас вместе со мной уже стояло человек десять.
Не все люди были такими, какими я описал здешних представителей парнокопытной фауны, но сейчас меня окружали именно они. Преимущественно женщины преклонного возраста, уже все были наготове кинуться в загон. Они сжимали ручки своих сумок, странно топтались, что было сродни загребу под себя бычьим копытом земли и внимательно смотрели на перекресток, откуда должен был появиться автобус, лишь изредка поглядывая друг на друга. И вот автобус появился на горизонте. Все на остановке зашевелились, но пока не делали никаких активных движений. Все ждали, пока автобус подъедет и остановится.
Автобус останавливается около нас, и стадо начинает нестись вперед. Все толкались и кричали, пытаясь вырваться вперед. Наконец, когда все залезли, зашел я, и автобус тронулся.
Автобус нес нас через весь город, за окном плыли многоэтажные здания, плотный поток машин, несущихся мимо нас, и люди, которые куда–то торопливо шли. Скорее всего торопились к своим выходным, подумал я. Люди всегда торопятся, боятся куда–то не успеть, всегда куда–то бегут. Я понимал, что они бежали навстречу жизни, ее упоительному вкусу повседневной суеты и расторопности, они бежали навстречу своему счастью. Тот, кто обычно никуда не спешил, всегда был несчастлив.
Через несколько минут пейзаж городского камня сменился на загородный лес. Теперь за окном быстро мелькали деревья: березы, сосны, осины, дубы. Все они смешивались в одну серую стену, которая изредка давала пробоину под натиском дообеденного восходящего солнца.
Если в городе уже вовсю бурлила жизнь, то здесь, за городом, трасса была почти пуста, и мы быстро добрались до моей деревни. Автобус завернул в нее и остановился на первой остановке. Деревня, если смотреть на нее с высоты птичьего полета походила на змею, на протяжении всей длины которой была, как пищевод, асфальтированная дорога, где и было основное движение в деревне. Автобус проезжал всю деревню, высаживая тех, кто приехал и захватывая тех, кому нужно уехать в город. Доезжая до конечной, автобус разворачивался и снова уезжал в город.
– Остановите за теми деревьями. – прохрипел мужик, который всем своим видом говорил, что у него наверняка нет работы и страдает он алкоголизмом.
– На это есть остановки. – четко отвечает водитель.
Мы проезжаем деревья и подъезжаем к остановке. Маршрутка останавливается.
– Я же сказал, за теми деревьями! – кричит мужик.
– Я останавливаюсь только на остановках. – снова ровно и четко ответил водитель.
– Ага, ну конечно,– ухмыляется мужик,– небось, сучке то какой–нибудь блондинистой остановил бы.
– Не у кого нет таких привилегий.
– Так я и поверил. Я запомню. В следующий раз я это учту. – злобно предрекает мужик и выходит из автобуса.
– Да пошел ты! – кидает ему водитель в след.
И в этот момент я почувствовал, что вернулся домой.
Мы поехали дальше.
Я вышел на своей остановке и пошел в сторону дома. Я не спеша брел по тротуару. Мне казалось, что, чем медленнее я буду идти, тем на дольше оттяну момент своего прибытия в дом своих родителей, что было вполне логично с математической точки зрения. Но именно те секунды, которые человек ценит больше всего, летят быстрее, чем вся остальная его жизнь. И так, растянув, но не настолько, насколько мне хотелось, последние секунды своего пребывания вне моего дома, я, став очередной жертвой этой закономерности, в итоге оказался именно там.
Дома был отец, он сидел в зале на диване, а перед ним стоял стул, на котором лежали какие–то маленькие запчасти и парочка инструментов. Отец всегда был чем–то занят. Не было ни секунды, которую он проводил впустую, из каждой он пытался выудить пользу для какого–нибудь дела по дому.
Я поздоровался с ним.
Отец встал с дивана и направился ко мне. Непривыкший и нетренированный глаз мог сказать, что отец хромал, но это было не так. Его левый шаг был абсолютно нормален, а вот правый он делал с трудом. Сделав шаг левой ногой, он не сгибая поднимал свою правую ногу и едва уловим взглядом махом туловища бросал ее вперед. Такая простая операция повторялась каждый раз, как он намеревался сделать хоть один шаг, вот уже последние пять лет.
– Привет! Не думал, что ты приедешь на этих выходных. Мы тебя не ждали, ты не звонил.
Отец с заметным усилием протягивает мне исхудалую правую руку с едва разжатыми пальцами. Я незамысловатым движением своей руки пронзаю неровный строй этих согнутых пальцев, и наши руки сжимаются ладонь к ладони. К этой простой операции прибегал я, последние пять лет.
– Обстоятельства сложились так, что ничего иного мне не оставалось.
– Что случилось?
Я слегка покачал головой.
– А почему ты с сумкой?
– Общежитие нашего института сгорело этой ночью.
– Да ты что?! С тобой то все в порядке?
– Да, повезло. Я был почти в эпицентре. Сосед разбудил.
Отец был искренне озадачен, но его вид все же сохранял спокойствие.
– Ты один?
– Да. Но мать придет пораньше, сегодня же пятница. Так что, она скоро будет здесь.
Мать работала в школе, и пятница была последним сокращенным днем в неделе.
Оказаться дома через не такое, казалось бы, и долгое время, как месяц, должно быть совсем обыденной и нормальной вещью, но я ощущал себя возвращенцем после долгого отсутствия, и причиной тому были вовсе не теплые чувства, что взывали ко мне родные пенаты. Дело обстояло ровно наоборот. Переехав в общежитие, я успел, и не раз, окончательно духовно попрощаться с этим домом и его обитателями, что и послужило основой рождения иллюзии нашей долгой, но не настолько, как мне хотелось, разлуки. В итоге мое ярое стремление разорвать все эмоциональные оковы воспоминаний об этом месте сыграло со мной злую шутку. По крайне неблагоприятному стечению обстоятельств мое новоприобретенное пристанище сгорело, и я был вынужден вернуться туда, откуда некогда бежал.
Как во вновь вселяемые апартаменты, я захожу в свою комнату и ложусь на постель. Но если прежде моя, так называемая, медитация носила релаксационный характер, то сейчас она была исключительно реабилитационной. Я пытался восстановить равновесие и баланс, которые исчезли в мгновение ока, как только я ступил на порог этого дома. Но надолго предаться попыткам достижения нирваны мне не удалось, меня позвал отец и я подошел к нему.
– Поможешь мне?
Так же, как и любая с пользой потраченная секунда его времени, я, а точнее мое присутствие дома, тоже всегда использовалось отцом с исключительной рациональной выгодой для какого–нибудь дела. Недуг отца ограничивал его в действиях, так что в некоторых, даже, на первый взгляд, простых делах требовалась посторонняя помощь. И когда я уехал жить в общежитие, на отца легло все то, что раньше мы делили на двоих.
На столе был паяльный аппарат и скомканная горка проводов. Отец протягивает мне два проводка.
– Нужно их спаять.
Моя задача состояла в том, чтобы держать один провод и олово над ним, в то время как отец будет держать паяльник и зажмет своей правой рукой второй проводок.
Я беру провод и олово.
С правой рукой отец проделывает ту же самую операцию, что и с правой ногой – почти не сгибая ее, он махом плеча забрасывает ее на стол и зажимает свой проводок. Его правая рука была очень худа, словно простую кость обтянули только кожей, без всяких жировых и мясных прослоек, что стесняло его движение, но ей он мог зажимать провод.
Отец подносит паяльник к олову и через секунду расплавленный металл капает на скрещенные проводки. Дело сделано.
В прихожей раздается стук двери. Через минуту в зал заходит мать.
– Привет.
– Привет. А мы тебя не ждали! Что–то случилось?
Материнское сердце всегда чуяло утаенное.
– В общем–то да. Ты только не волнуйся. Общежитие, в котором я жил, сгорело.
– Как!
– Довольно быстро.
У матери был ошарашенный вид.
– Но не настолько быстро, чтобы я мог пострадать. Сам очаг возгорания был в совершенно другом крыле. Я и огня то не видел.
Сдержанность в выражении эмоций отца позволила мне все без утайки рассказать о вчерашнем событии, хотя рассказывать толком и нечего было. Мать же отличалась наиболее ярким выразительным набором эмоций, и вся правда, даже столь незначительная, вызвала бы у нее самую бурную реакцию, лицезреть которую мне в общем–то не хотелось. Отец понял мою стратегию и не подал вида на мое вранье.
Семейный ужин, как таковой, у нас проходил очень редко. Он требовал, чтобы, как минимум, все члены семьи собрались вместе за столом, а как полноценный светский прием трапезы и вовсе, что бы мы, как нормальная семья, вели беседу, в ходе которой с искренним интересом узнавали о прошедших днях друг друга. Мать всегда ужинала либо после нас, либо до (избегая лишний раз общества моего отца), а когда изредка происходили всеобщие сборы, то мы ужинали в абсолютном молчании. И по случаю моего возвращения домой родители решили устроить именно такой ужин этим вечером. Хоть для обоих это и было пыткой, они решили организовать соответствующий прием для своего сына, а для меня это было не меньшей пыткой, чем для них. Я не мог сказать им об этом, так что всем троим пришлось изображать семейную идиллию на каторжном ужине. И как обычно это бывает в простые дни, в день моего возвращения родители не лишили меня удовольствия стать зрителем очередного домашнего концерта по заявкам их непримиримых враждебных натур.
И в этот момент я почувствовал, что вернулся домой.
Со своими родителями я был, как меж двух огней, и всегда обжигался. Хоть лично меня их скандалы и не касались, я все же становился их невольным эмоциональным участником, так как крики, которые всегда раздавались в соседней комнате не давали мне покоя. Они служили подпиткой моего духовного мятежа и беспокойства, что так отчетливо стучали у меня в груди и не давали заснуть. Дети должны расти в любви, и не только в любви к самому нему. Но уже было не важно, что они чувствовали по отношению ко мне, так как мою жизнь отравляла их ненависть к друг другу. Для меня стала существовать лишь их вражда и ненависть, и на протяжении нескольких лет ее созерцания я как–то растерял врожденное чувство семейной общины. Собственный опыт мне показал, что родительское воспитание будет никудышным, если они не любят друг друга, не важно, как сильно при этом они будут любить своих детей. Им уже будет наплевать на это. Чувство ненависти родителей для детей сильнее, чем чувство их любви.
Я ретировался в свою комнату и забаррикадировал дверь. Я попытался отстраниться своим старым способом медитации, которым всегда пользовался в таких случаях. Можно сказать, что именно мои родители научили меня этому приему. Чем глубже я погружался в мысли, тем меньше слышал крики. И вот, в какой–то момент они прекратились в моей голове, а я неожиданно для себя уснул.


9.

Семигемиофилия. Такой диагноз пять лет назад врачи поставили моему отцу. Хоть сам он и не мог толком рассказать об этой болезни, его вид все говорил за него. Если порыться в медицинском справочнике, то можно узнать, что это заболевание как–то относится к неврологии, а под самим еле выговариваемом определением подразумевается нарушение циркуляции крови в сосудах. Именно это нарушение и привело к сильной атрофированности правых руки и ноги отца, что в итоге создавало видение паралича всей правой стороны. Они стали очень худыми и чуть ли не подвижными, а кисть правой руки и вовсе почти всегда согнутой. Но я всегда старался достойно и по–мужски жать ему руку и за пять лет уже приноровился ловким движением своей кисти разжимать его пальцы и быстро зажимать ладонь, пока они не согнулись обратно. Причиной же этого недуга, как впрочем и в девяноста процентах подобных случаев, послужило чрезмерное злоупотребление алкоголем. У отца было нелегкое детство, и по жизни он был самоотверженным работягой до мозга костей и самобичевания, так что время от времени он любил крепко приложиться к бутылке. И вот однажды, самая обычная попытка расслабиться обернулась для него приобретением тяжелого недуга, установлением второй группы инвалидности, увольнением с прежней работы и трудоустройством на нынешней – ночным сторожем в местной Администрации. При всем, на первый взгляд, удручающем положении, врачи не утверждали о неизлечимости этого заболевания, и при интенсивной физической терапии и упорных упражнениях отец смог бы за пару лет при светлых прогнозах восстановить почти всю опорно–двигательную систему. Но он сдался. Потеряв свое прежнее тело и статус, отец не смог собраться с духом и покончить с этим заболеванием, так и оставшись его пленником. Что сказать о психологической поддержке семьи, то, стыдно признаться, я не стал ему крепкой мотивационной опорой в этой борьбе (может потому, что он и сам не хотел бороться), и он справлялся с ней в одиночку, а что касается матери, то она и вовсе стала его за это корить. Скудного жалования сторожа Администрации и жалкой пенсии по инвалидности едва хватало на то, чтобы восполнить уровень заработной платы с прежней работы отца, и матери приходилось брать много сверхурочных в школе, чтобы наша семья оставалась на плаву. Каждый день она очень поздно приходила с работы: она постоянно была на чьей–то подмене, не отказывалась от дополнительных часов работы, проводила факультативы и подрабатывала репетитором. И все это ради того, чтобы прокормить семью. Она делала все, что могла, а он – все, что ему оставалось. Я не мог судить ни первого, ни второго, но их вражда между собой заставляла меня ненавидеть их.
Винил я отца лишь за то, что он не признавал причину своего загубленного здоровья. Каждый раз, как приходилось с кем–то говорить о его заболевании, он рассказывал нелепую байку о неудачной рыбалке ранней весной, о том, как он свалился в водоем и искупался в холодной воде. И, не смотря на свое положение, он все так же выпивал. 
Я проснулся около девяти утра, умылся и направился на кухню. Отец уже завтракал и читал газету.
– Представляешь, вчера во время разравнивания бульдозером земли под фундамент обнаружили некую заваренную бочку. Так эта бочка оказалась полна героина! Килограмм пятнадцать!
Да уж, дебет с кредитом точно у кого–то не сойдется, за то пару звезд точно упадет на погоны какой–нибудь совершенно не имеющей к этому делу отношение шишке в кабинете. Вот такая вот самая последняя горячая новость, и не из столицы, а из области, соседствующей с нашей. Если вдуматься, то это как–то дико, что рядом с нами водится такой криминал, мне всегда казалось, что он очень далеко, а оказывается он всегда близко.
Новость хоть и горячая, как говорят журналисты «прямо с кухни», мне совершенно было не интересно. Отец постоянно мне рассказывал о каких–то политических играх правительства, которые мне были «до лампочки», всегда спешил сообщать мне разнообразные новостные сводки, вызывающие общественный резонанс, о любой вещи, которая вызывала у него ошеломляющий интерес, а мне была совершенно безразлична. Он рассказывал мне то, о чем я не хотел слушать.
Но я не винил отца и не злился на него. Я понимал, что ему хотелось поговорить, и так как у него почти не было друзей, а с матерью они не разговаривали, я был его единственным собеседником, а точнее тем, кто бы мог просто его выслушать. Несмотря на мое, порой, нескрываемое безразличие отец все равно с завидным энтузиазмом рассказывал мне обо всем, что ему казалось интересным. Я всегда думал, что его чрезмерная увлеченность какой–либо вещью не позволяла ему увидеть насколько мне это казалось абсурдным. Теперь я думаю, что он всегда это видел.
Как сильно все изменилось. Я помню времена, когда нам с братом приходилось чуть ли не воевать за внимание отца, особенно когда мы всей семьей куда–то шли, и нам приходилось разделяться на пары. Мы всегда претендовали на право идти под руку вместе с отцом, а не матерью.
– Да ты все равно все время молчишь! – говорил мой брат.
Как он утверждал, ему было о чем поговорить с отцом, поэтому он заслуживал это право больше, нежели я, его младший брат, который все равно был нем, как рыба. Но как же я все–таки хотел идти с отцом, хоть и молча. Он был для меня героем, как и для любого сына, его героем был его отец. Но теперь было все наоборот.
На диване на кухне были аккуратно сложены постельные принадлежности. Когда отец не спал на работе, он спал на кухне, вот уже лет пять. Впрочем, мне бы об этом не хотелось говорить, но так, пришлось к слову.
Я мажу на отрезанную булку масло и наливаю кофе. Делаю я все это максимально быстро, так как скоро на кухне должна появиться мать, а свидетелем очередного семейного скандала не хотел стать. Утром, конечно, это случалось очень редко, всем было лень утром скандалить, но я и вовсе не желал видеть их с утра, даже спокойными и безмятежными.
Отец продолжал читать новости вслух, а я очень плохо делал вид, что слушал. Время от времени он преподносил здоровой рукой ко рту чашку и отпивал кофе.
Восхищение малого дитя своим отцом не знает границ. Это единственный мужчина, на кого он хочет быть похожим, кого самозабвенно любит и считает самым сильным человеком на земле. И я был таким, я тоже истинно верил, что мой папа был самым мужественным и сильным человеком, которого когда–либо на себе носила Земля (но, после Шварценеггера, конечно. Думаю, «Коммандос» перевернул мировоззрение многих ребят моего возраста). Он был для меня каменной стеной, через которую не прорвется ни одно зло, был ветром времен, который знал все на свете, был человеком, что любил меня больше всего в жизни, а я его в ответ. Вера маленького сына в своего отца непоколебима, а любовь – безгранична, хоть и не вечна. Как только сын вырастает, он перестает любить отца, как прежде.   
Приходит время, и сын становится слишком взрослым, чтобы верить в это, а отец слишком старым. И сейчас мне больно видеть его иссохшим и дряхлым, чуть ли не стариком, хромым и иногда беспомощным (в чем–то он не может обойтись без посторонней помощи, обычно там, где требуется две руки). Теперь я должен был быть для него опорой, но я был еще не готов. Слишком рано это бремя было возложено на меня, он слишком рано постарел, а я еще не успел повзрослеть. Он стал стариком, а я еще не стал мужчиной, мне так же требовалась та каменная стена, за которой я мог бы укрыться, но стена была уже разрушена.
Но опорой мне приходилось быть и прежде. Когда мне было лет восемь, мой отец сильно повредил колено, и не мог нормально ходить – он сильно хромал. Самолюбие молодого мужчины не позволяло ему ходить с тростью, и поэтому я все время ходил подле него, и он всегда опирался на мое плечо, как на трость (рост мой, как раз подходил для роли трости). Я чувствовал, как всякий раз тяжесть его тела взваливалась на мое плечо, когда мы шли куда–то. Это время я вспоминаю с трепетом. Я любил ходить с ним, и быть для него опорой. Сейчас же меня переполняла жалость и невыносимая тоска.
Минут через пять к нам входит мать, но я успеваю сделать последний глоток кофе и ускользнуть из кухни преждевременно, чем увижу ее недовольное лицо. Я заперся в своей комнате. Сумка все еще лежала не распакованной, видимо я не хотел до конца обустраиваться здесь. Этот дом я уже не считал своим домом, а неким временным убежищем, очередным перевалочным пунктом на пути к своему исинному дому, где я бы был в полном одиночестве, где мне бы не пришлось с самого утра печалиться об отце и созерцать недовольную мать. Из своей комнаты я не выхожу до самого обеда.
Сегодня у матери был выходной, так что в этот день готовила она. Чаще всего она делала это без настроения, на «скорую руку», и это сказывалось на самой еде. В ней не было души. Когда обед был готов мать позвала меня, а я позвал отца.
Обстановочка на обеде была, скажу, что кусок вообще поперек горла вставал. В воздухе так и витала ненависть.
– В этом месяце опять задолженность за свет. – сказала мать. – Ищи деньги, где хочешь, но я платить не собираюсь.
– Чем я заплачу? Я все деньги отдал тебе. У меня ничего не осталось! – протестует отец.
– Заплатишь. Ты мне не всю зарплату отдал. Куда ты вообще деваешь все эти деньги?
– Сколько раз можно говорить, я беру на эти деньги сигареты!
– Ты не отдаешь мне чуть ли не сорок процентов от своей зарплаты! Это какие такие сигареты ты куришь, что тебе требуется столько денег?!
– Какие сорок процентов?!
– Ну мне что, посчитать что ли?
– Считай!
Мать швырнула ложку на стол.
– Да что толку то?! Все равно ты и из следующей зарплаты столько же заберешь! А пенсия твоя, так о ней и вовсе не стоит разговаривать, смех да и только!
Уже давно можно было произвести полный расчет всех затрат отца и понять, что он действительно тратил все на сигареты, но мать упорно продолжала упрекать его без аналитической проверки. Можно было подумать, что отец тратил эти деньги на любовницу, но знай Вы моих родителей, умерли бы со смеху от такой мысли. Несмотря на все проблемы они оставались верны друг другу, даже не знаю почему, впрочем, это то же, о чем я не хотел говорить.
– Ну что мне расшибиться лбом об стенку! Я и так делаю, что могу!
– Не забирай половину своей зарплаты хотя бы! Чего еще от тебя требовать то?! Сколько раз тебя просила сделать что–нибудь по дому, так не допросишься.
Вообще–то, как я сказал, что отец был трудолюбивым, даже при своем нынешнем состоянии, но это выражалось лишь в его долгом времяпрепровождении в гараже, а вот по дому, как утверждала мать, он вовсе ничем не занимался.
– Так от тебя денег не допросишься, когда надо что–то купить, чтобы что–то починить!
– Ты половину зарплаты мне не отдаешь, так покупай все сам.
– Ну сколько можно! –гневно рычит отец.
Обладать невероятным самообладанием в тяжкие минуты не каждому дано, а сохранять и чувство юмора дано лишь единицам. Такие минуты в нашей семье были не редки, а мои родители не обладали ни тем, ни, тем более, другим.  И я всегда был свидетелем даже самых пустяковых дрязг, потому что родители не могли скрыть свои нетерпение и злость, как это делали все остальные.
Наверное, я должен извиниться, что Вам приходится выслушивать столь нудный, низкий и мерзкий диалог, да настолько, что и вспоминать о нем не стоило, но именно такие скандалы и устраивали мои родители, чаще всего из–за денег, а точнее из–за их отсутствия. Все мы знали почему у нас их не было, но все молчали. Порой мать намекала, как сейчас, но мы всегда об этом молчали.
– Нам нужны деньги! – неистово кричит мать.
Отец, томимый своим безвыходным положением из этого тупика, сидел молча и ничего не говорил.  Я не доев, быстро вышел из–за стола и снова заперся в своей комнате.
В моей голове вертелись ужасные вещи, и с каждой минутой, проведенной дома, все чаще. Прибыв домой, я все же обитал в другом месте, я стал частью темного мира, обратной стороны своего сознания. В своем обычном мире люди живут в мечтах и надеждах, я же обитал в своих кошмарах.
Родители не являлись для меня примером подражания, скорее теми, чьи ошибки я поклялся не повторять. И было большим вопросом, что же я хотел больше – прожить собственную жизнь или не повторить их? Ведь ту жизнь я уже видел, я был ее частью, и она была мне не по нраву. В своих родителях я видел потерянное время и упущенные возможности, то, чего я боялся больше всего в жизни. Может не всегда, но в последнее время это читалось в их глазах все четче.  Лучший способ родителей воспитать в ребенке стремление к лучшей жизни – это напугать его своей собственной. И мои родители преподали мне лучший урок воспитания, что когда–либо мне доводилось проходить.
Если Вы видите в детях надежду на светлое будущее, то не заводите их. Возлагая на них такую ответственность, Вы обрекаете их на собственное несчастье. В них стоит искать большее счастье, чем просто счастье, они не должны быть его источником, они должны обретать в нем. Если Вы видите в детях решение своих проблем, то не заводите их. Они не станут чудотворным спасением в вашей жизни, все, от чего Вы хотели избавится с их появлением, лишь перейдет им как эстафетная палочка. И если Вы хотите, чтобы они пошли по вашим стопам, то не заводите их. Свобода выбора дает им надежду на собственную жизнь. Мало дать жизнь, надо еще и дать им жить. Родительство предполагает большую ответственность, и, в общем–то, это не то, чему следует предаться от собственной скуки, дури, случайного секса или мимолетной фантазии.
Я услышал громкий крик из зала. Не такой как обычно, в этом было что–то не так. Я вышел из своей комнаты, чтобы разобраться в чем дело.
– Я не виноват, что все так получилось! – кричит отец.
– А кто?! Только ты виноват в том, что случилось с тобой! Только ты виноват, что ты стал инвалидом и не можешь прокормить свою семью!
Мать и отец стояли и кричали друг на друга. С ранних лет я стоял и смотрел на то, как они рушили свою собственную семью. Для меня это стало основой всего – отсутствие любви.
– Калека! – кричит мать и удаляется на кухню.
Отец был жалок. Ему нечего было ответить, ведь все, что говорила мать было правдой. Теперь наконец она была произнесена вслух. Отец похромал на улицу, а я пошел следом за ним.
Не знаю почему я пошел за ним, после скандалов я всегда шел за отцом, а не за матерью. Это странно. Несмотря на все утверждения о нерушимой связи матери и сына, я всегда был ближе к отцу. Он курил минут пять, а потом вернулся домой.

Любые попытки были тщетны. Я мог бы хлопнуть дверью, крикнуть, я мог бы встать между ними, но это не срабатывало прежде и не сработало бы сейчас, когда они так и не научившись на своих ошибках, снова начали скандалить. Я не боялся их, наоборот, гнев клокотал внутри меня, и грудь разрывали удары далеко необычного сердечного ритма. Я испытывал злость от само разрушительных поступков своих родителей. Ребенок хочет видеть любовь своих родителей, не только к себе, но и их к друг другу. Семью не построишь без взаимной любви, так же, как и дом без фундамента.
Едва покинув отчий дом, я направился на остановку. Я не знал, куда мне идти, но в одном я был уверен, в том, что не желал здесь больше оставаться. И это было единственное, что я знал на тот момент. Что касается всего остального, я просто не мог думать – моя голова была совершенно пуста. Хлынувший адреналин от осознания того, что я совершаю возможно самый дерзкий и опрометчивый поступок за всю свою жизнь, не давал мне думать. И словно в каком–то аффектном состоянии, я не отдавал себе отчет в том, что совершаю.
Лишь в дороге я смог собраться с мыслями и понять, что сбежал из дома. Вернуться для меня было равносильно смерти и поэтому я начал упорно думать, как выкрутиться из это ситуации. Ответ был очевиден – Антон. Я понадеялся, что его чрезмерное стремление к самостоятельности будет мне на руку – мы бы смогли снимать квартиру на двоих. У меня некоторая сумма от прошлой работы, которой хватило бы в счет оплаты с моей стороны.  А что касается Антона, так он был всегда финансово независимым. И только сейчас я задумался, откуда же он брал деньги. Он нигде не работал и стипендию не получал. Неужели все–таки его независимый дух был не таким уж и независимым, и имели место быть периодические карманные расходы от его родителей?
Сейчас это не важно, подумал я. Главное, что у него были деньги, что делало его вполне достойным претендентом на роль моего сожителя.
Как только я попал в город, я сразу же направился к Антону домой. На входе в подъезд, старая бабка пыталась вынести на улицу стул. Я любезно помог ей и зашел в дом без помощи домофона. Добравшись до нужной квартиры я позвонил в звонок. Дверь открыл Антон.
– Это ты?!– удивленно мямлит Антон. – Привет.
– Привет. – запыхавшимся голосом отвечаю я, стул у бабки оказался не таким уж и легким.
– Какими судьбами?
– Да дело одно есть. В общем, ты квартиру на двоих снять не хочешь?
Антон странно замялся. Мало того, мой визит оказался не таким уж и желанным судя по выражению лица Антона, мое предложение заставило его как–то смутиться.
–Тут такое дело. – начинает он. – Меня родители после этого случая с общежитием теперь никуда не отпускают, так что я не могу.
Так пали сильные, подумал я. Неужели передо мной стоял тот самый Антон, который стал для меня образцом независимости. Такой ответ я был не готов услышать.
– А ты решил в город перебраться?
– Ага.
Вдруг из глубины квартиры раздается женский голос, который настаивал на том, чтобы Антон заканчивал «эти разговоры».
– Ну, ладно. – Антон делает неловкое выражение лица. – пойду я. Удачи тебе
Антон жмет мне руку и закрывает дверь. Вот и вся бравада бунтаря, который пытался сломать устои и найти самого себя. Теперь он в клетке. А может быть дело обстояло намного проще? Ему лишь позволяли так думать, а вместе с ним и мне.
Я не обижался на Антона, мне просто было не до этого. На улице становилось холоднее и темнее, и мне было нужно быстрее решить этот вопрос.
Дойдя до киоска я покупаю газету с объявлениями и начинаю обсматривать колонку «сдаю». На третьей странице нахожу вполне неплохой вариант – однокомнатная квартира, шесть тысяч в месяц.
– Здравствуйте, я по поводу квартиры. Вы ее еще сдаете?
– Да, конечно. Она вас заинтересовала?
– Да, я хотел бы взглянуть на нее. Это возможно?
– Разумеется, но только не сейчас.
– Пожалуйста, мне очень нужно.
– Ну, хорошо. Давайте встретимся там через двадцать минут.


10.

Я думал, что за время выходных студенческая молва о пожаре прекратится, но здешние сплетни имели удивительный эффект распространятся и по воскресениям, так что за выходные они обросли новыми пикантными подробностями и уже в понедельник разразились в устах чуть ли не каждого студента, даже самого безразличного к этому происшествию и слишком благовоспитанного для сплетен. Следовало ожидать, что когда я пришел в институт, меня ждал целый шквал вопросов о пожаре от моих не самых безразличных и падких на сплетни болтушек–одногруппниц. Конечно, мне хотелось бы ощутить заботу, проникновенный сетующий интерес к моей без пяти минут пострадавшей персоне, но их внимание несло исключительно журналистский характер – непрерывный град вопросов об обстоятельствах произошедшего и ни одного о моем самочувствии.
– Уверяю вас, что я знаю не больше того, кто ночевал в ту ночь у себя дома.
Главная по делу слухов и разведывательной информации с передовой Марина взяла слово:
– Ты думаешь, мы поверим, что ты был в том самом крыле и ничего не знаешь?
– Ну, да. Меня разбудил Антон, и мы вышли, вот и все. – подробности нашего маленького квеста я опустил.
– Ты понимаешь, что они не поверят, что ты ничего не знаешь.
– Кто «они»? Твой женсовет по сплетням? – так я называл ее подружек, костяк которых и составлял колыбель всех собранных с института слухов о последних событиях. – Лучше ты скажи, что сорока на хвосте принесла?
– Да ничего. Я на тебя надеялась. – засуетилась Марина.
– Прямо–таки ничего? Такому очаровательному, вездесущему и осведомленному почти во всем первопроходцу ничего неизвестно? – пытаюсь подобрать наиболее безобидные синонимы «сплетнице» и «интриганке», что получается весьма неплохо и даже становится похожим на комплимент.
Марина начала смущенно улыбаться. Я понял, что она что–то знает. Марина была знатоком по части приобретения, передачи и кодировки различного рода информации, и, как настоящий профессионал, она ни в коем случае не дала бы мне имеющуюся у нее информацию за просто так, нужен был обмен.
– Может, и я тогда что–нибудь вспомню. – кидаю ей крючок.
Марина не спешит его заглатывать и оценивает мой блеф.
– Так ты, значит, все–таки что–то знаешь. Почему говорил, что не знаешь?
– Я боялся, что твоя информация будет несоразмерна по ценности с моей, но раз ты так ее утаиваешь, думаю, у нас получится равноценный обмен. – это послужило последним мотивационным толчком и добыча проглотила наживку.
– Ну что ж, выкладывай.
– Дамы вперед. – как настоящий джентльмен уступаю даме право первого слова, при том, что, как настоящий подлец, не собираюсь говорить второго.
– Вчера Катька, подруга Ленки, у которой сестра Оля живет в общежитии сказала, что это был не просто пожар, а поджог. – лицо Марины излучало экстаз от рассказа острой сплетни. Не считая экстаза от получения такой же, это было самым главным в непрерывной борьбе за право обладать эксклюзивным слухом.
Но Марина все же не достигла максимальной точки кипения в своей игре, что говорило о нечто утаенном ею. Я решил сыграть на ее самолюбии и узнать больше:
– И всего–то?! – отмахиваюсь я. – Это я и без тебя знал. Вчера в газете писали. Я думал ты знаешь больше.
– А что ты еще хочешь узнать?
– То, что ты приберегла на конец и не рассказала мне.
Мой упрек в ее недостаточной компетентности должен был вызвать задор и азарт, но Марина и вовсе потухла в своем интересе к беседе, она стала растерянной и зажатой.
– Неужели новостной вестник дал сбой? – пытаюсь снова раззадорить ее.
Марина взглянула на меня с некой опаской:
– В общем, ходят слухи, что общежитие поджег ты.
Вот тебе раз! Общежитие поджег я?! Эффективность работы женсовета по сплетням вышла на качественно новый уровень – они знали о том, о чем и не подозревал сам преступник. Рассказанная мне обвинительная и столь гнусная ложь обо мне же повергла меня в шок.
Все мои одногруппницы смотрели на меня с испытующим негодованием.
– Я думала ты уже какой–нибудь документ о неразглашении подписал, потому и не говоришь, а ты совсем не в курсе. – говорит мне Марина.
– Какой документ о неразглашении?
– Ну, я не знаю, какие в полиции документы дают подписывать на такие случаи.
– В полиции?!
– Ага, наверное, допрашивать будут. Что думаешь говорить?
Я переживал довольно разные чувства. Во–первых, было весьма иронично, но никак не смешно, от такой провокационной теории поджога, в которой я был подозреваемым, но воистину никак не действительным преступником, во–вторых, немного грустно, что за непонятно какие такие заслуги меня стали считать таковым и в–третьих, я поймал себя на мысли, что немного страшновато. Опасаясь повторить судьбу из истории известного множества несправедливо осужденных бедняг, я начал бояться, а не получит ли данный слух больший резонанс нежели сейчас и эволюционирует до полноценной версии в следственном деле по поджогу, если, конечно, и этот слух не был ложью. Но как только во мне зародилась столь ужасающая мысль, она сразу же и умерла. В моем случае был свидетель, который мог заверить всех, что я, если к чему и причастен, то только к глубокому сну. Это был Антон.
– А откуда появился такой слух, почему именно я?
– Ты же очень странный, замкнутый, ни с кем не общаешься.
– И только поэтому все решили, что поджигатель – я?
– Так, а что ты хотел сказать, Артем? – снова спрашивает Марина.
– Это не правда. – говорю я.
Раздается звонок, в аудиторию заходит Кот и объявляет:
– Сегодня у нас контрольная!

Неизвестно, что было хуже, то, что меня считали настолько странным, что я смог бы поджечь общежитие, или то, что все считали, что именно я поджег общежитие? Несомненно, этот вопрос можно было считать вопросом дня, но я думал совершенно о другом. После моего побега из дома и арендования квартиры я опустошил почти всего свою копилку, фарфорового свинтуса, безмолвного хранителя всех своих сбережений и теперь ощущал острую нужду в деньгах. За первый месяц я уже заплатил всю необходимую сумму – шесть тысяч рублей, но вот дальнейшее накопление этой цифры предполагало некие трудности. После свежевания своего «домашнего питомца» у меня осталось полторы тысячи плюс две тысячи я получал в институте в качестве стипендии, и то, если бы сдавал все экзамены на пятерки, что я собственно и делал. Конечно, я не был ботаником (за всю мою жизнь меня назвали так два раза, что было, по крайней мере, неприятно) и не сдавал все экзамены на пять, мой средний бал скорее составлял четыре и три четверти, остальное же я набирал благодаря своей симпатичной мордашке. Таким образом у меня было три с половиной тысячи, что составляло чуть больше половины от ежемесячной квартплаты, и даже если бы я смог достать недостающие две с половиной, еще через месяц мне потребуется сколотить эту сумму снова, при том с нуля. Конечно, если бы не недавнее увольнение с работы, проблема была бы решена, но я был четвертован, и мне срочно требовался план. Так что я не особо заморачивался, что в умах у большинства своих однокашников я был чуть ли не сумасшедшим, который спалил свой «дом», я пытался бороться с перспективой не стать бездомным во второй раз. Я брел по коридору и размышлял о возможных вариантах заработка, пока не встретил Антона, он сидел на подоконнике и что–то судорожно бубнил.
– Привет. – жалостно изрекаю и протягиваю руку Антону.
– Привет. – с не меньшим «оптимизмом» Антон пожимает ее.
Видимо, не у меня одного выдались плохие выходные, подумал я и сел рядом с ним.
– Что с квартирой? – как бы виновато спрашивает Антон.
– Снял вчера.
Решив попытать удачу и поискать дешевую квартирку в городе, я все же нашел неплохой вариант. Однокомнатная квартира, как раз неподалеку от моего института. Конечно не пентхаус, но мне нравилось – ванна, туалет, кухня, зал. Все что нужно, не больше и не меньше. Хотя без кухни я мог легко обойтись. Дело не в том, что я не умел готовить, даже, наоборот, у меня неплохо получалось это делать в общежитии, а в том, что готовить было нечего, точнее не оставалось денег, чтобы что–то купить и приготовить.
Я наскоро пересказываю Антону о том, что мне поведали насчет пожара и виновных в нем. Антон начинает смеяться. Но, как оказалось, в том, что говорила Марина, была толика правды, и заключалась она в том, что это, действительно, по подозрению поджог и, что меня вызвали в полицию для снятия показаний.
– А почему я до сих пор про это не знаю.
– Тебе должны сообщить об этом после пары.
– А ты откуда знаешь?
– Меня на перемене в деканат вызывали, я и про тебя там узнал – с тебя сегодня должны снять показания, с меня – завтра.
– Почему не обоим сегодня?
– Они хотят, чтобы наши показания не повлияли друг на друга. Думают, что соседи по комнате где–нибудь тайком встретятся и обговорят, что будут рассказывать.
– Я надеюсь, ты не забудешь упомянуть о том, как разбудил меня во время пожара.
– Ты о том, что про тебя слухи ходят? Да не переживай, это же сплетни.
– И все же расскажи об этом. Не хотелось бы, чтобы из–за каких–то необъективных выводов томящихся в народной массе, меня действительно признали виновным.
– Да брось, Артем, неужели правоохранительные органы будут учитывать необъективные выводы?
– Боюсь, что да.
– Расскажу, расскажу. – хлопает меня по плечу Антон. – Как квартира?
Я рассказываю о том, что есть шанс потерять и эту «крышу над головой». И вот, мы уже вдвоем думаем, как мне найти денег на жилье. Антон стал очень серьезным. Вероятно, он ни на шутку обременился этим вопросом из–за чувства вины, что не смог снимать ее со мной, но я его за это не винил, уж кому, как ни мне понимать, как сложно живется в браке родителей, за плечами имелся семнадцатилетний стаж.
– А ты что тут кстати делаешь? Неужели сам Артем Сергеев прогуливает пару? Сейчас наверно снег пойдет!
– У нас контрольная была, я решил ее и ушел до звонка.
– Так вот же оно! – восклицает Антон. – Вот как можно заработать денег!
– И как же?
– Репетиторство! Ты будешь заниматься репетиторством.
– Ни за что, никакого репетиторства. К черту его!
На мой категоричный отказ Антон ответил недоуменным взглядом. Если для Антона это представлялось рентабельным предприятием, то для меня это походило на некое извращенное потакание человеческой лени. Человек, будучи не в состоянии самостоятельно вникнуть в материал, за деньги просит другого, чтобы тот преподносил к его носу учебник и любезно тыкал в него. И типичных двоечников я презирал меньше, чем такой тип людей, так как тупость для меня была меньшим пороком, чем лень, и я не собирался расшевеливать ленивых свиней, хоть и за деньги.
– Но почему?! Это же то, что тебе нужно!
Я мог бы все честно сказать это Антону, но тогда я бы прямо в лицо заявил о том, что он был ленивой свиньей, так как тоже прибегал к услугам репетиторов. Не каждому хотелось бы услышать такое о себе, поэтому я быстро придумываю другую причину:
– Да я же не умею объяснять. Знать что–то и объяснять это – разные вещи. Да и терпения мне не хватит, уже через пять минут я начну орать. Уж лучше решать за деньги, чем объяснять.
– Ну или так. Ты можешь решать контрольные работы. – говорит Антон.
На том и порешили. Я знал, что репетиторство принесло бы мне больше плодов, нежели решение контрольных работ, но так было честнее.
Прозвенел звонок. Коридор заполонили студенты. Мимо нас проходили мои одногрупницы.
– Артем, тебя вызывали в деканат.

– Так ты значит из того самого крыла будешь? – спрашивает меня следователь.
Я сижу в кабинете у капитана полиции, ведущего следствие по делу о предумышленном поджоге университетского общежития по адресу Гоголева 2 Стрельцова Алексея Яковлевича. Впрочем, у меня не возникает особого чувства, что я нахожусь в полиции, в кабинете самого что ни на есть настоящего детектива, за исключением момента, когда я миновал проходную, около которой толпилась вооруженная группа людей в масках, а с ними весьма злая собака на поводке, которая при виде меня начала лаять, как живой детектор на преступников. Хоть, я и был совершенно чист, все же непроизвольно напрягся в этот момент, пока один из маскированных сотрудников полиции, державший поводок, быстро не усмирил животное. Все остальное в здании, да и в самом кабинете следователя напоминало мне обычный офис. В нем не было продырявленных от пуль мишеней с вооруженными бандитами и их заложниками, фотографий с устрашающими физиономиями подозреваемых, вещественных доказательств на столе, а на самом следователе соответствующей формы и оружия. Телевидение, как обычно, наврало.
– Да, западное крыло, двадцать третья комната. – отвечаю на поставленный следователем вопрос.
– Как понял, что крыло горит?
– Меня разбудил сосед и мы выбрались по пожарной лестнице.
– А твой сосед – Антон Яковлев?
– Да. Мы с ним второй семестр живем в одной комнате.
– И в том же западном крыле, так?
– Совершенно верно.
– А правда, что в этом крыле, никто кроме вас не обитал?
– Да, крыло всегда пустовало.
– А почему вы жили там?
– Потому что попросились.
Я уже боялся очередного вопроса «Почему?», так как рационально объяснить тягу к одиночеству не возможно, а на допросе по делу о предумышленном поджоге и вовсе покажется очень подозрительным, но следователь не задал его.
– И так, значит твой сосед разбудил тебя, и что дальше?
– Я быстро оделся, мы собрали вещи и направились к запасному выходу. Так как коридор был очень задымлен, мы повязали на себя маски из каких–то тряпок. Спустились по пожарной лестнице и вышли из здания.
– И вышли из здания. – повторяет следователь. – Вышли просто и легко?
– Ну, мы долго пытались найти эту дверь, ведь ничего не было видно.
– На месте были обнаружены следы взлома двери запасного выхода.
– Мы с Антоном долго пытались открыть эту дверь.
– То есть сломать ее?
– Да.
– Значит она была заперта?
– Да, мы выбили ее ногами.
– То есть оказалось, что при пожаре, пожарный выход оказался запертым. Почему сразу об этом не сказал?
– Не хотелось усугублять положение коменданта. Мы ведь выбрались оттуда. Мы живы.
– Не стоит выгораживать его. Твоя жизнь могла оборваться из–за него, а ты его защищаешь.
– Видимо, в молодости смерть кажется не такой уж и страшной, и совершенно далекой, когда она на самом деле очень близка.
– На будущее, если я что–то спрашиваю, отвечай в точности так, как было на самом деле. – спокойным тоном говорит следователь. Но в нем была некая профессиональная вибрация, сложившаяся с годами практики, гипнотическая серьезность, которая проникла мне в самую душу и вызвала немедленное беспрекословное повиновение. 
Я молча помотал головой. И только сейчас, когда следователь парализующе сверкнул своими глазами и во мне проснулась яркое инициативное стремление помочь следствию, я понял, что на месте коменданта–старичка должен был быть другой человек.
– Товарищ следователь, я хочу кое–то сказать.
– Что?
– Возможно вам покажется, что я снова выгораживаю коменданта, но должен сообщить, что той ночью дежурить должен был другой человек, который, собственно, был на месте вечером, но после пожара комендантом оказался этот старичок.
– И кто же должен был дежурить ночью?
– Евдокия Карловна.
Следователь записал что–то в блокнот и в дверь кабинета постучали.
– Не помешал? – спрашивает возникшая из–за двери лысая голова мужчины средних лет.
– Заходи. – говорит ей следователь, и голова приобретает туловище и ноги.
Явно веселый мужчина подходит к следователю и здоровается.
– Представляешь, вчера дилера накрыли! Целых пятнадцать граммов дури!
– Пятнадцать грамм?! – вопит следователь.
– Да! Вчера облаву провернули.
А вот этот весельчак явно внушает доверие и представляется мной полицейским, который, как говорится, трется локтями с настоящими преступниками, а не сидит у себя в кабинете и допрашивает перепуганных студентов. Последние сомнения о том, что он прибыл непосредственно с передовой развеивает его табельное оружие, выглядывающее из его куртки. Впрочем, через пару секунд и этот полисмен мне не кажется таким бесстрашным героем, которому приходится общаться с самыми матерыми представителями криминала, когда я узнаю у кого же он все–таки изъял, судя по его интонации, весьма внушительных и до ныне беспрецедентных в нашем городе объемов запрещенного вещества.
– Представляешь, дилер студентом оказался!
– Занятно. – ухмыляется следователь.
– Торговал прямо в институте, и это еще не все. Обнаружили при нем пакет таблеток. Похоже на обычный транквилизатор, но ты не поверишь, продавал он их, как средство повышения интеллекта!
Следователь громко засмеялся.
– Дети книжек начитались, только не тех, каких нужно, вот и верят во всякую ерунду. И какой спрос, я тебе скажу, был вовремя у них аттестационного контроля!
Я не мог понять, кто же этот студент, так как в нашем институте о чем–то подобном я не слышал, но по последним словам лысого полицейского я понял, что речь шла о втором институте нашего города, в котором как раз шел аттестационный контроль.
– Хотелось бы посмотреть, что бы с ним сделали обманутые им и в последствии исключенные двоечники.
– Ты снова не поверишь! У них после этого аттестационного контроля был зарегистрирован рост среднего балла на сорок процентов!
– Может действительно подействовало? – обескураженно спрашивает следователь.
– Не знаю. Боязно отвечает лысый. – Отдали на экспертизу, ждем результатов.
– Ну, если такое на самом деле существовало, мы бы давно об этом узнали. Не уж то на самом деле эта штука стимулирует мозговую активность?
– Представь, что будет, когда об этом узнают остальные. Да эта хрень заполонит все.
– Это навряд ли. – встреваю я. – То, о чем вы сказали, про средний балл, это скорее всего был эффект плацебо. Видимо, ваш студент – не плохой рекламщик, раз все так поверили в эти таблетки, ведь его эффект зависит от веры подопытного в принимаемое им средство.
– Но не такой уж и хороший продавец, раз уж попался нам.
– Вопрос о дистрибуции товара и не подразумевался, но лишний раз можно сказать об удавшейся рекламе.
– Да какая там реклама?! – возмущается лысый полицейский.
– Но вы ведь узнали о нем.
– А ты кто такой?
– Я студент.
– Ну это даже смешно. Что ж вас всех студентов тянет на совершение криминала?
Может это и простое совпадение, что я, студент, стал невольным свидетелем восхваления заслуг безымянного драг–дилера и тоже студента, но все же начал опасаться, что эта поначалу безобидная беседа теперь может обернуться полноценной полицейской дискриминацией нашего брата.
– Да это свидетель. – махает рукой следователь. – Поджог общежития. Слышал?
– Насколько нужно быть не в себе, чтобы поджечь свой дом?
– Как выясню, сообщу. – ухмыляется следователь.
– Скоро, глядишь, и еще одна напасть обрушится на ваш альма–матер. – обратился ко мне лысый полицейский.
– Вы про эти таблетки? – спрашиваю я. – Так вы же сами в силах это и остановить.
– И как это интересно?
– Просто сделайте объявление в этом институте, что все эти таблетки, якобы действующие на мозговую активность, были всего на всего аскорбинкой, которой наверняка они на самом деле и являлись. Плацебо действует лишь тогда, когда о нем не знают, а раз вы об этом сообщите, то все перестанут покупать эти таблетки.
– И тогда парень пойдет за мошенничество, а не за продажу наркотиков. – говорит следователь. – Дело закрыто, с тебя причитается.
– Дело будет закрытым, когда поставщика вычислим. Вот тогда, может и еще одна звездочка упадет.
– Ну тогда тебе точно не отвертеться.
Лысый пожал руку следователю и ушел.
– Ну выкладывай, что было дальше. – вздыхает следователь.
– Мы выбрались и все. Полиция приехала спустя три часа.
Кажется, судя по выражению лица следователя, мое замечание о скорости прибытия его коллег на место происшествия было излишним.
– Это все? Еще можешь что–то добавить? Может что–то показалось странным?
– Да. Мы жили в самом дальнем крыле, и должны были оказаться на площадке самыми последними, а вышли самые первые.
– Может быть потому, что первые и обнаружили, пожар ведь в вашем крыле был. Некоторые и дыма не нюхали.
– Наверное, вы правы.
Следователь выписывает мне пропуск.
– Свободен.
Перед выходом из кабинета я обратился к нему:
– И еще кое–что, товарищ капитан.
– Что?
– Вероятно, вы уже об этом в курсе, но сегодня утром в институте, я узнал, что ходят слухи, что общежитие поджег я.
Следователь внимательно посмотрел на меня.
– И почему именно ты?
– Говорят, потому что странный.
– Действительно, ты странный. Заявляешь о своей вероятной виновности.
– Уж лучше странный, а не подозреваемый.
– Всех допросим, все узнаем.
– На тот случай, если до вас дойдет такая информация, знайте, что я согласен с тем, что я довольно странный молодой человек, но не на столько, чтобы поджигать место, где сплю. У меня просто нет друзей.
И профессионально–гипнотический взгляд следователя вдруг отключился. Он стал смотреть на меня будто на человека смирившегося со своей неизбежной кончиной, сострадательно что ли, с сочувствием. Но он не сестра милосердия, а я не ищущий крепкого плеча для своих излияний нытик, так что после своих слов я немедленно выхожу из кабинета и пускаюсь в максимально ускоренный шаг по коридору, так как подумал, что простой бег в таком месте может сойти за побег.
В квартире напротив в доме, где я теперь живу, все так же играла музыка. И только сейчас я понял, как мне повезло с соседями, вероятно круглосуточно предающимися меломановым утехам. Хоть мне было и не до соседей, когда я осматривал эту квартиру, все же было странным, что не обратил на это внимание, с моим то стремлением к новым знакомствам и полноценной общественной жизни. И мои опасения все–таки свершились, когда я уже заперся в квартире, но звук музыки все еще доносился до моих ушей.
Теперь я могу не расторопно и основательно осмотреть свои новоприобретенные владения и провести полную инвентаризацию имущества. В зале был один диван, на кухне – плита, холодильник, немного кухонной утвари, которая мне явно не понадобится в ближайшее время, впрочем, как и сам холодильник, который был совершенно пуст. Чтобы он впустую не тратил энергию и мои деньги, я отключаю его. В прихожей на стене был телефон, о существовании которого я и не подозревал, пока он не затрезвонил.
– Слушаю. – поднимаю трубку.
– Здравствуйте, а Игоря можно? – раздается на том конце.
– Игорь здесь больше не живет. – кладу трубку и вырываю из нее кабель.
Инвентаризация была успешно проведена, и я прилег на диван. И не успел я закрыть глаза, как прозвенел звонок в дверь, который я не догадался тоже отключить.
Я открыл дверь, и передо мной оказался среднего роста, худощавый, но жилистый мужик. Его облачение и внешность представляли самое что ни на есть настоящее клише русского мужика – белая майка, синие оттянутые трико, лысина на макушке, недельная щетина, двухнедельный перегар и по жизни усталые, но добрые глаза.
Я заметил открытую за его спиной дверь, приоткрывающую занавес тайны квартиры напротив, откуда виднелся сизый дым и доносился звук старого проигрывателя и понял, что это был новый соотечественник моего маленького государства.
– Ну, здорова, сосед! – хрипит мужик и со всем размахом и душой хлопнул рукой в мою, робко протянутую ладонь.
– Здравствуйте.
– Что не заходишь–то? Я тебя еще вчера ждал.
– Да как–то…– начал мяться я.
Мужик хлопает меня по плечу.
– Пошли, знакомиться будем.
Я закрыл свою квартиру, и зашел в его.
– Проходи на кухню. – говорит мужик, а сам удалился в другую комнату, откуда и доносилась та самая музыка.
Я прошел на кухню. Она была озарена аурой в лучших русских традициях безнадеги – кислый привкус водки и застоялый сигаретный дым. Сама кухня являла собой маленький музей традиционного постсоветского модерна, реконструкцию самой обычной кухни среднестатистического обитателя хрущевки советского времени. Будто местный абориген все это время ни разу не выходил наружу, пребывая в информационном и временном вакууме. Конечно, я не знал, как именно выглядели кухни того времени, но при виде нее, я почему–то становился уверенным в этом. Настоящая правда сама по себе – правда, и если ты увидишь или услышишь ее, то сразу же поверишь в нее без всяких сомнений.
У стенки стоял стол. Около него, в углу – кресло и пару табуретов вокруг. На столе стояла водка и немного закуски в виде нарезанной селедки.
– Ну, как говорится, будем знакомы! – заходит на кухню мужик. – Иннокентий Петрович! – объявляет он и снова жмет мне руку. – Но лучше зови просто Петрович.
– Артем. – киваю я.
– Присаживайся в кресло.
Мы оба присели.
– Кто такой, откуда? Кто родители? – Спросил Петрович.
Я не обдумывал свой ответ, который я выпалил в ту же секунду, и который поверг меня в ужас:
– Я – детдомовский.
Я испугался не самого ответа, а то, с какой скоростью я его дал. Я даже и подумать не успел, как мой рот озвучил то, что, вероятно, томилось у меня глубоко в душе, в самом подсознании, где уже была проведена панихида по моим родителям, о которой я сам еще не знал.
Глаза Петровича наполнились не состраданием, а неким проникновенным взаимопониманием с легким оттенком ностальгии:
– Я, ведь, тоже. – улыбнулся Петрович.
И в ту же самую секунду на душе мне стало паршиво. Я понимал, что не смел разбрасываться словом, что было приговором или клеймом для других, причем с такой легкостью и безнаказанностью, с какой я подсознательно избавился от своих родителей.
– Как сейчас помню. Всю жизнь, как пропущенная буква в алфавите, а когда тебе исполняется восемнадцать – стоишь на краю бездны в неизвестность и готовишься к прыжку.
Петрович чувственно хлопает мня по плечу:
– Ты – молодец.
Хуже и представить было нельзя. Я чувствовал себя неблагодарным отпрыском и последней скотиной. Более глубокой и проникающей в душу вины не придумаешь.
– А ты из какого детдома то?
– Я не из этих мест.
– А сюда чего приехал?
– Я в институт поступил на бюджетное место. Стипендию регулярно получаю, пока хватает.
– А разве детдомовским место в общежитии не полагается?
– Да сгорело общежитие, вот и пришлось снять квартиру.
– Ах, да, – воскликнул Петрович,– слышал. На днях ведь сгорело. Ты как, в порядке?
– Не представляете, сколько раз я слышал этот вопрос за последние три дня.
– Таким, как мы, хватило бы и двух. – печально говорит Петрович.
Я ничего не стал отвечать. Любой мой ответ был бы еще одной пощечиной всем тем, кому пришлось взрослеть и жить без родителей.
– Прочь лирику, давай за знакомство! – вдруг он встрепенулся, поставил передо мной стакан и налил водки.
– Спасибо, конечно, но я не пью.
– Ты не пьешь?!– недоуменно спросил Петрович.
– Нет. Совсем.
После нескольких минут молчания и окаменелого взгляда, Петрович продолжил:
– Тяжело тебе в жизни придется.
– Почему?
– Потому, что все пьют. И люди всегда отрицают и не любят тех, кто не чтит их устоев.
– А как же пьяницы? Я бы не сказал, что они являются предметом всеобщего обожания и любви.
– Это уже другая история. – говорит Петрович. – Почему люди пьют? Либо им слишком хорошо, либо им слишком плохо. Пьяницы же пьют постоянно. А это немного колит глаза гладковыбритой общественности, отсюда и нелюбовь к беднягам.
– А у вас что за повод? – спрашиваю я Петровича.
Петрович, усмехнувшись, отвечает:
– У меня сегодня слишком хорошее настроение, чтобы проводить его в трезвом состоянии!
Петрович был одним из самых оптимистичных и жизнерадостных людей на планете, для которых каждый день был радостнее предыдущего.
– Может все–таки дернешь? – спрашивает меня.
– Нет, спасибо.
– Молодец. – кивает Петрович. – Идешь до конца.– и опрокинул предназначенную мне рюмку.
– Быть пьяницей и не пить вообще, в принципе, одно и тоже. – кряхтя сказал Петрович. – Оба эти состояния души чужды современному обществу. Это люди, которым присущи свойства максимализма. Выбирая ту, или иную крайность образа жизни, они рискуют быть отвергнутыми остальными людьми, ведь в основной своей массе все люди трусливы, чтобы идти до конца, выбирая при этом серую неприглядную статистическую середину. Разница между двумя этими типами лишь в том, что в первом случае человеку на это наплевать.
– Вы, видимо, очень долго над этим размышляли?
– Нет, я просто жил.
– То есть вы целыми днями сидите дома и пьете?
– Да. Я стал тем, кем и не мечтал стать.
Нашу взаимно познавательную дискуссию прервал звонок в дверь. Петрович пошел открывать. Через минуту он возвращается с другим мужиком, недалеко ушедшим в своем печальном жизненном романтизме, как и Петрович – это был такой же на вид, а на перегар и того хуже, персонаж.
– Знакомься, Артем, это местный коллекционер стеклянной тары и всех бед, Иваныч.
Мы пожимаем друг другу руки.
– Я не буду отрицать, что в последнее время пункт приема стеклянных бутылок стал единственным источником моих доходов, но…– задумался Иваныч. – Хотя нет, и по второму пункту он совершенно прав.
– Ясный перец! – говорит Петрович. – Когда от тебя залетает подружка и уходит жена, мужику остается только молиться. Что может быть хуже?
– Когда от тебя залетает жена и уходит подружка! – объявляет Иваныч.
Петрович и Иваныч начинают безудержно смеяться пропитым смехом.
– Иваныч, – говорит Петрович, – твой оптимизм, как еврейская проститутка в немецком борделе, неизвестно откуда взялся, чем питается и почему еще до сих пор жив!
– Восьмое чудо света! – как бы хвастаясь кивает Иваныч.
– Это уж точно. – соглашается Петрович.
– Ну, что, Артем, – спрашивает новоприбывший гость, за знакомство? – оттопыривая большой палец вверх и мизинец в бок, Иваныч демонстрирует универсальный жест дружбы всех времен и народов.
– Извините, я не пью.
Теперь полностью лишенным смысла жизни взглядом на меня смотрел Иваныч.
– То есть как?! – удивленно спрашивает Иваныч, будто сейчас ему сообщили о перевороте в стране.
– Есть и люди, которые культурно проводят свой досуг, Иваныч. – говорит Петрович. – Не то, что ты!
– Так, а мы разве нет? – пожимает плечами Иваныч. – Бескультурье начинается тогда, когда тебе уже без разницы, что ты пьешь, а употребить разумную дозу для поднятия настроения и бодрости вполне в духе высокоразвитых и интеллигентных господ, вроде нас.
Сошлись на том, что за знакомство выпить нужно, но мне символически налили лимонада.
Петрович и Иваныч закурили.
– Сигарету?
– Нет, я и не курю.
– А я и пью и курю, еще со школы. Помню, у отца начал сигареты воровать, и как–то, раз он меня застукал. Досталось, конечно, мне тогда. – Иваныч жмурит глаза и мотает головой. – С тех пор, вот, и не бросаю.
– Выбирая трезвость, ты всегда остаешься наедине со своими мыслями и эмоциями. Человек может сойти с ума от этого. – бубнит Петрович.
– Да, брат, ты даешь. Да у тебя сила воли, как у Сизифа.
– Кажется, история о Сизифе рассказывает о бесполезности его труда, а не об упорстве. – говорю я.
– Поднимать камень в гору и пытаться повторить это вновь каждый раз, когда он падает вниз, это, несомненно, история об упорстве!
– Его приговорили к этому за его многочисленные грехи.
– Приговорили – не заговорили, – говорит Иваныч, – так что бросить, можно всегда.
– Мы существуем лишь благодаря грехопадению наших предков. Рожденные во грехе, взращенные в мире греха и умершие в расплату за совершение своих собственных. – печально произносит Петрович.
– А я вот тоже бросить решил позавчера, но вот какая штука. Обыскал квартиру – ни одной бутылки. Ну, нельзя же так бросать пить, бросать то нечего! Ну, пошел в магазин, купил бутылку. Раз купил, надо открыть, подумал, не дело ж, новую бутылку выбрасывать. Открыл, налил, выпил. Осунулся, а бутылка опять пустая. И так постоянно! Ну и бросил это бестолковое дело! Хотя, по сути, мне и бросать то нечего.
– Борцы с алкоголизмом с вами бы не согласились.
– А что такое алкоголизм? Это медицинская проблема, зависимость. А мы просто пьянствуем, скрашиваем досуг.
– Так вы значит поклонник культурных домашних мероприятий?
Иваныч засмеялся.
– Точнее я бы и не сказал!
Он и Петрович налили себе водки, а я выпил лимонад.


11.

– В чем состоит смысл жизни?
Вопрос, как говорится, прямо в точку. Вполне логично, что с такого вопроса начиналась пара философии, в принципе, самого главного вопроса, которым хоть раз в жизни задавался каждый, и ответ на который, собственно, должна дать философия. Но на заданный Петром Александровичем вопрос ответа не последовало – аудиторию повергла тишина. Конечно, если бы все было так просто и на вопрос о смысле жизни мог ответить простой студент второго курса и даже не гуманитарного, а экономического факультета, то многие философы–мыслители сложили свое перья, перестали бы биться в попытках докопаться до этой истины и посвятили свою жизнь простым земным делам. Но, как оказалось на самом деле, тайны смысла жизни уже давно не существовало, ее давно раскрыли и постичь ее мог любой, кто потрудился бы открыть «Общий курс по философии».
– В философии существовало и продолжает существовать три основополагающих концепции о представлении нашего мира. – изрекает Петр Александрович. – Субъективный идеализм, материализм и объективный идеализм. Первая концепция утверждает, что мир – есть наше сознание, вторая представляет все окружение как объективную реальность, а приверженцы третьей считают, что все это творение рук всевышних сил. Но все три, несмотря на свое коренное различие имеют один и тот же ответ на вопрос о смысле жизни. Может кто–нибудь догадался о чем идет речь?
Никто не поднял руки.
– Это счастье. – произносит Петр Александрович. – Люди живут и умирают. И вполне логично, что единственно парильный смысл – это провести жизнь счастливо. Ради этого только и стоит жить. И тогда возникает другой вопрос. Что такое счастье и как его достичь?
Не успел я вкусить эйфории от слишком легко раскрывшемся мне секрете смысла жизни, как она снова повергла меня в пучину непознанного и передо мной вновь стоял вопрос. Счастье. Что это такое? И мало того знать, что это, его еще нужно достичь.
– Скажите мне, пожалуйста, что есть для вас счастье? – спрашивает Петр Александрович.
– Когда ты реализовал себя в жизни.
– Деньги.
– Свобода.
Деньги были краеугольным камнем остальных двух вариантов. Они были показателем твоего статуса в обществе, собственно и самим ответом на вопрос «а реализовал ли ты себя в жизни?», и на деньги можно было купить свободу. И я пытался купить свою. Если для многих свобода выражалась в устранении всяческих границ, то в моем случае именно этого я и добивался – границы, границы между небом и мной, проще говоря, крыши над головой. И у меня был план по достижению этого счастья и соответствующий инструментарий для его выполнения – мои недурные навыки в области математики. И для его успешного исполнения мне требовалось набрать клиентуру, а так как я не отличался особой популярностью в институте и общительностью вообще (не говоря уже о моем недавно приобретенном имидже поджигателя), мне требовалась помощь Антона. Его роль заключалась в сведении меня с так называемой «элитой» нашего института, остаток ответственности которой не позволил им окончательно наплевать на учебу. Несмотря на мою глубокую неприязнь к данной страте нашего альма–матер, я был вынужден прибегнуть к знакомству с ними, потому как они были вроде местного телетайпа, и если что–то знали они, знали и другие. К тому же деньги их родителей позволили бы с лихвой покрыть мои затраты на аренду. И вот я уже стоял перед теми, кого призирал и ненавидел и мило им улыбался, а конкретно Андрею и его компании, дефиле которых я наблюдал тогда перед институтом, но Леры среди них сейчас не было.
– Знакомьтесь. – говорит Антон. – Это мой сосед по общежитию.
– Тот, который его поджог? – ухмыляется Андрей.
– Он занимается решением контрольных работ. Так что, когда прижмет, обращайтесь. – сказал Антон.
– И чем же второкурсник может помочь третьекурснику? – спрашивает Андрей.
– Это не проблема. – отвечаю я.
– Так ты у нас вундеркинд что ли? – смеется Андрей.
– Пуан Карре отдыхает! – отшучивается в ответ Антон, так как знает, что такой некачественный юмор, каким пытался искрометно шутить Андрей, встает у меня поперек горла.
– Еще бы казенные имущества не жег, то вообще б цены не было! – Андрей снова отпускает глупую шутку и удаляется, а вместе с ним и остальные.
Я думал, что мое собеседование полностью провалилось, но как заверил меня Антон, реклама плохой не бывает.
Я пытался скопить денег для квартиры и в общем у меня была крыша над головой, но я не чувствовал себя при этом счастливым, что бы это не значило.
– Семья! – снова допытываются студенты над вопросом о том, что такое счастье для них.
И глупцу понятно, что человек, который сбежал от своей семьи, не находит в ней счастья. Конечно, мои отец и мать, несмотря на то, какими они были плохими супругами друг для друга, старались быть достойными родителями, но их семья стала абсолютным антиподом счастью для меня, и в итоге, чтобы лишний раз не разочароваться, я решил не заводить и свою собственную.
Семья? Уж, точно не она.
– Дружба!
Несомненно, Антон был для меня близким человеком, но мое недавнее и неожиданное для меня самого исповедование следователю лишний раз напомнило, что настоящих друзей у меня не было. В жизни каждого человека дружба рассматривается как возможность положиться на кого–то в трудный момент и оказать ему помощь, если он окажется там же. Я же старался ни на кого не полагаться, лишь на себя, и мне не довелось познать нерушимую силу дружбы, ту, которая сворачивала бы горы, не останавливалась ни перед чем и время не было ей помехой.
Дружбы в моей жизни не было, чтобы понять, являлась ли она для меня счастьем.
– Может ты нам ответишь, Артем? – неожиданно для меня Петр Александрович обращается ко мне.
Я любил отмалчиваться на уроках философии, чтобы потом поболтать с ним наедине. Не то, чтобы я действительно набивался к нему в любимчики, мне нравилось общение с ним, которого никогда бы не произошло на паре. Он становился для меня не просто преподавателем, а наставником. Но в этот раз пришлось нарушить молчание.
Я встаю и пытаюсь быстро придумать ответ на вопрос о том, что такое счастье.
– Это, прежде всего, психоэмоциональное состояние человека, обусловленное совокупностью факторов его жизни, представляющих для него духовную или материальную ценность. Именно эти факторы делают жизнь человека легкой и по настоящему желанной, в связи с чем у него и возникает убеждение о его счастье. А что именно заставляет так думать человека, уже зависит лишь от него самого и его представления о жизненных ценностях в меру его испорченности.
Все студенты обернулись и посмотрели на меня, как на самого тупого двоечника.
– Что ж, теперь все присутствующие могут спать спокойно, потому как они узнали, что такое счастье. – кивает Петр Александрович. – Но я имел ввиду, что есть счастье именно для тебя, Артем?
Что же такое счастье? Я не мог выбросить это вопрос из головы и когда уже шел по коридору.
Все стремятся к этому, считают смыслом жизни. Но вероятнее всего многие из людей не смогут ответить на вопрос «что такое счастье?». Хорошее настроение, хороший заработок, хорошая жизнь? Ничего из этого. Счастье не определяется мимолетной эйфорией чувств. Печальный человек может быть счастливым. Оно не может быть измерено ни одной валютой на Земле. Далеко не все миллиардеры счастливы. А понятие хорошей жизни в настоящее время стало настолько двойственным, что о нем и вовсе не стоит говорить. Бездомный рад и тому, что сегодня ночью не будет дождя, потому как провести ее придется под открытым небом, в то время как бизнесмен опечален тем, что его контракт в миллион оценили лишь в девятьсот девяносто тысяч.
Мой ход мыслей обрывает Антон.
– Есть дело. – говорит он мне. – Завтра вечером я иду в клуб. Ты должен пойти со мной.
Клубное прожигание жизни, как счастье? Я мог спросить Антона, но он явно не из тех, кто задумывался о смысле жизни и счастье. А может в этом и есть смысл, просто не задумываться о нем, и жить дальше?
– Я бы с радостью помог тебе, но ты же знаешь, как я отношусь к клубам.
Я вернулся в свою квартиру. За стенкой все так же играла музыка, словно приглашение или зов любого страждущего просто посидеть и хорошенько потолковать о жизни. Как раз на такой случай у меня было пара мыслишек, которые подкинул мне Петр Александрович, и я решаю ответить на это приглашение согласием. К тому же, я бы все равно заскочил к Петровичу, чтобы намекнуть о слишком громкой музыке.
Я выхожу из своей квартиры и стучу в дверь Петровича. Спустя несколько секунд он открывает дверь и на мои робкие попытки объясниться, что же мне от него нужно, просто машет рукой, мол, чего стоишь, проходи. На кухне я так же занимаю кресло, в котором можно расслабиться, а Петрович – обычный стул. Видимо его вечернее философствование, как и философствование вообще, требует лишение всяческого комфорта, который размягчает ум. А вот водка, по его утверждениям, всегда несла только благотворный эффект – она в нужный момент наводила на нужную мысль, а когда думать и вовсе не хотелось или же мыслей было слишком много, то Петрович употреблял ее, как снотворное.
– Зачем мы рождаемся, в чем смысл жизни? – сходу спрашиваю я Петровича.
– Ответ на вопрос зачем человек рождается, можно спросить у родителей, виновниками чего, собственно говоря, они и являются, а вот смысл жизни, действительно, вещь серьезная, без ста грамм не обойтись.
Петрович наливает рюмку и выпивает ее.
– Самый страшный из всех смыслов – это смысл жизни. – изрекает он.
Впрочем, и самому Петровичу счастье только снится. Можно было догадаться, что он не владел миллионами (хотя такие, как он, не ищут счастье в деньгах, они ищут забвение в бутылке), а значит и определенного рода свободы у него не было. Он был сиротой, а его собственная семья, как я узнал позже, просто прогнала его. Вынужденное паломничество в некуда помотало его по нескольким городам, пока он не осел здесь, и эта квартира не стала его пристанищем. Но деталей своей размолвки с семьей он не рассказывал.
– Насчет счастья не знаю, но могу сказать следующее – либо делай то, что полезно, либо то, что хочешь. То, что нужно, обычно не важно.
На следующий день я снова думал о счастье, пока не встретил Антона.
– Слушай, ты просто обязан пойти со мной в клуб.
– Интересно почему? – спрашиваю я.
И снова знакомый голос прозвучал из–за спины:
– Вы, ребята, тоже идете сегодня в клуб?


12.

Пав жертвой самых ухищренных методов убеждения Антона (наверняка он знал, что Лера услышит наш разговор, и я не смогу ответить ей отказом), я все–таки пошел в клуб вместе с ним. По сути, я добровольно шел в место, которое олицетворяло все то, что я ненавидел – большая толпа людей, громкая музыка, в которой я никогда не находил смысла и кутежный образ жизни здешних завсегдатаев, что осел в клубе запахом перегара и блевотины в переулке у парадного входа. Помимо всего этого меня ни на секунду не покидала мысль, что ничем эта затея хорошим не кончится, но как уверял меня Антон, появление в клубе положительным образом скажется на моем имидже, что несомненно важно для нового предприятия, и в глазах наших ленивых до самостоятельной учебы «кошельков», целевой аудиторией которого они и являлись, я буду тем, кому они непременно доверятся и покаются в своем математическом кретинизме. По сути, это была обширная промо–кампания моих услуг после скромного их делегирования в институте основным представителям потенциальной потребительской массы.
– Главное, – говорит Антон, – чтобы ты сошел за одного из них, стал, как они. Пусть они подумают, что этот клуб – твоя естественная среда обитания. Тогда они точно будут у тебя в кармане.
– Но это же неправда.
– Кто из нас двоих учится на специальности «маркетинг»?
– Вроде бы я.
– Тогда тебе следует знать, что маркетинг – это вранье потенциальным клиентам, для того, чтобы они стали реальными. Доверься своему пиар–консультанту, и скоро ты будешь заколачивать бабки!
Антон был действительно серьезно намерен помочь мне с этой затеей. Я уже начал думать, что он потребует свои десять или пятнадцать процентов, как мой агент или менеджер, но до этого не дошло. Похоже, он все еще испытывал сильную вину передо мной, что отказал мне в просьбе о сожительстве и знал, что без денег я долго не протяну.
Клуб был довольно престижным, если не сказать элитным, но благодаря связям Антона мы миновали десятиметровую очередь у входа и быстро прошли фейсконтроль. От гардероба мы прошли непосредственно в сам клуб, и мне открылся вид толпы. Словно в какой–то прострации они предавались дикому танцу (хотя это больше походило на племенной обряд) – безудержная конвульсия охватила толпу. Вся эта процессия вызывала у меня ассоциацию с приступом эпилепсии, не хватало лишь пены изо рта.
– Пойдем. – кричит Антон. К столику, там наши места.
Словно сквозь непроходимые дебри джунглей мы пробираемся через толпу к нашему столику. За ним уже сидели Лера, ее подруга Юля, еще одна мне незнакомая девушка, Андрей и его друг Сергей.
– Это Артем. – представил меня Антон. – Вы уже знакомы.
В ответ я получил междоусобные улыбки и переглядывания. Я знал, что это означало. Обычно такому приветствию предшествует какая–нибудь гнусная и гадкая сплетня о человеке, и не обязательно чтобы она была правдой. Это было темой обсуждения минут пять назад, а теперь сплетни закончились и настало время насмехаться человеку прямо в лицо. Что же было им известно обо мне такого, что вызвало столь неподдельный интерес? Для этих людей хватало и того, что я когда–то жил в общежитии, не говоря уже о слухах, что именно я его и спалил. Для них это было весьма унизительно, но Антона они почему–то терпели, в то время как надо мной можно было посмеяться чуть ли не в голос. Лишь Лера меня одарила искренне доброжелательной улыбкой, но сразу же отвернулась. Я и Антон сели за стол.
– Ну и как же тебя сюда занесло? – напрямую обращается ко мне Андрей, до этого момента обходясь лишь высокомерными взглядами и ухмылками, но, впрочем, и сейчас высокомерия ему было не занимать. – Не твой масштаб.
Хоть он и был прав, и я чувствовал себя здесь, как озерная рыбешка, выкинутая в открытый океан, ощущая несоизмеримые с моим прошлым миром размеры нынешнего, тон мне все же его не нравился. Соленый привкус надменности здешнего океанариума так и бил в уши, нос и рот.
– Удивительно, что ты его прежде здесь не видел! – спасает меня Антон. – Он отсюда не вылезает!
– Хочешь сказать, что живущий в общежитии парень, позволяет себе на вход, не говоря уже о длительном пребывании здесь? Ты, Антон, конечно, не в счет. Ты у нас не от мира сего.
Удар, скажем, был «ниже пояса», как в мой, так и в адрес Антона, и он был уже готов ответить не менее едким замечанием с присущим ему свойством последующего превращения в бессмертный афоризм, а следовательно, и в позор Андрея, но я, исключительно из миротворческих побуждений, опережаю его:
– В общем, решил попробовать что–то новое.
Я не любил конфронтацию, вербальную или же физическую. Я был пацифистом в любой войне, но это не исключало того факта, что я желал вмазать Андрею от всей души.
– Так ты здесь в первый раз? – удивленно спрашивает Лера, сделав вид, что начала слушать нас только сейчас.
– Да, в первый. – отвечаю я.
– Понимаешь, о чем это говорит? – вставляет Антон. – На тебя возложена священная ответственность показать Артему все прелести этого места, чтобы он полюбил его и возвращался сюда вновь и вновь.
«С кем поведешься, того и наберешься», подумал я, когда в голове промелькнула мысль о том, что и хватило бы «прелестей» самой Леры, что было явно в духе Антона, а это место, к черту его! Я боялся, что выставил Антона дураком, признавшись, что находился здесь в первый раз, но его настроение не испортил даже Андрей, который был для него как протагонист Мюллер для самого Штирлица.
– Представь, что ты в каком–нибудь музее. Допустим, в Лувре. Все равно ты никогда в жизни там не окажешься. А так, ты хотя бы поймешь, что теряешь. – с уже ехидной злобой продолжал Андрей. – И кстати, смотреть можно, а трогать нельзя. – свое последнее издевательское напутствие Андрей озвучивает не с той ужимистой злобой, коей он пытался раньше меня достать, на смену этому пришло что–то угрожающее с двойным смыслом.
Лера встает из–за стола.
– Раз уж я – гид, то мне решать, что ему можно трогать, а что нет. – качнув своим бедром хитро, словно лисичка, бросает Лера.
Не знаю, что было большим откровением для меня, то, что я понял из–за чего Андрей все это время пытался меня унизить перед остальными, а именно из–за ревности, или же столь откровенное кокетство Леры со мной?
Лера протягивает мне свою руку и вытягивает меня из–за стола.
– Я пойду облюбую Моно Лизу, а ты пока ждешь можешь сколько угодно трогать свои экспонаты. – наконец я отвечаю достойным ударом Андрею, который, если и не был коронным, то точно заслуживал считаться увесистой оплеухой, так как всех остальных за столом охватил дикий хохот.
Мы с Лерой скрываемся в толпе. Теперь я точно знал, что не я один застаивался в музее именно у этой картины.
Лера шла впереди держа меня за руку, и вдруг остановившись, повернулась ко мне. Если до этого момента во мне робко томилась мысль о возможности танца с ней, то теперь я был полностью охвачен паническим страхом – Лера стала производить передо мной различные клубные па. Проблема состояла в том, что я не умел танцевать и дико боялся, когда мне приходилось это делать. Я не знал, как нужно двигаться, во мне совершенно не было пластики. Но возвращаться было глупо, так что я вобрал в себя весь ничтожный опыт танцев и попытался двигаться в такт музыке.
– Прости, если я оказался слишком грубым по отношению к тебе, когда заговорил о Моне Лизе и любовании ее форм!
– Шутишь?! Это было очень классно! Давно никто так не шутил над Андреем, а ему полезно вернуться на землю. К тому же мне понравилась твоя метафора обо мне.
И флирт Леры со мной не помогал мне справиться с невероятным волнением в танце. Для меня это была пытка, даже со сверкающей в ее глазах игрой мыслей обо мне, о которых я узнаю когда она приближается ко мне и обнимает.
Наконец песня подходит к концу и я предлагаю ей вернуться к столику.
– Тебе не понравилось? – огорченно спрашивает Лера.
Я напоминаю ей о том, что это мой первый визит в клуб и ссылаюсь на недостаточную натренированность для таких танцев:
– Я слегка выдохся, а ты совсем ненасытна!
Лера смеется и мы возвращаемся.
– Ну и как тебе зрелище? – спрашивает Антон, пытаясь разозлить Андрея еще больше.
Я решаю не добивать его и не провоцировать на еще одну словесную перепалку и просто киваю в ответ.
А меж тем вакханалия на танцполе продолжалась. У всех девчонок были короткие юбки и глубокие вырезы. Платья подчеркивали каждый изгиб их тел – бедра, грудь, животы. Каждая была хороша по–своему, у каждой была своя фигура, и каждая презентовала ее по–своему. В них было все – одновременно и откровенность и таинство, и порочность и невинный взгляд, сводящая с ума кричащая красота и тихо шепчущая нежность. В мире сложилось так, что женщины соблазняют телом, а мужчины – своим умом. И если женское общество придумало откровенные наряды, то у мужчин не было таких наглядных методов демонстрации своих достоинств, и, конечно, показаться интеллектуалом намного сложнее, чем залезть в коктейльное платье.
– Я сейчас приду. – говорит Антон, интеллигентно дав понять, что он удаляется в уборную.
– Я с тобой. – вскакиваю я.
Не столь сильно охваченный физиологической нуждой, сколько нуждой передохнуть от этой компании я увязываюсь за Антоном.
– Вы всегда в туалет ходите вместе? – пытается реабилитироваться Андрей, но безуспешно.
– Можешь потрогать свои экспонаты, Андрей! – смеется Антон, а вместе с ним и все остальные.
Зайдя в уборную, мы занимаем соседние писсуары.
– Просто нокаут! Нокаут! – неистовствует Антон, намекая на мою хохму, ставшей уже шуткой вечера.
– Учился у мастера. – отдаю дань уважения словесному боксу Антона. – Но пояс чемпиона все равно остается за тобой.
– Эй, что–то ты не слишком радостен для того, кто так успешно провел первый раунд.
Первый раунд?! Я уже пребывал в почти полном истощении в битве с гламуром и глянцем, но Антон утверждал, что это был только первый раунд.
– Я думал, что уже произвел нокаут.
– В боксе, – Антон делает паузу, – безусловно. Но теперь начнутся бои без правил. Так что соберись. У тебя даже струя какая–то слабая. Вот прислушайся к моей, это струя уверенного в себе человека. Кажется, у тебя проблемы с самооценкой, Артем. – смеется Антон.
– А у тебя точно проблемы с головой.
Вернувшись обратно, я обнаруживаю, что Лера танцует с Андреем, и делает он это весьма профессионально. Это было его поле битвы с его правилами, где он чувствовал себя хозяином положения, а я был гостем, этаким слабаком из четвертого дивизиона, которого он с легкостью сможет обыграть. И пока Андрей вовсю набирал очки, я сидел за столиком, как на скамейке запасных.
Вдруг ко мне подсаживается странного вида парень. Не поворачиваясь ко мне он, по меркам шумного клуба, шепчет мне в ухо:
– У тебя есть что–нибудь, друг?
Я не понимаю о чем идет речь, просто отнекиваюсь в ответ, и парень уходит. Меня бы это совсем не стало волновать, если через пять минут ко мне таким же образом и с таким же вопросом не обратился бы уже другой парень. Ему я тоже отвечаю отказом.
Я смотрел, как двигалась Лера и не мог оторваться, потому как танцевала она со знанием дела. Но мне было весьма трудно представить, что она сама получала от этого удовольствие, так как во всех движениях я наблюдал больше игры, чем просто танец, будто она танцевала не для себя, а для других. Но я не расстраивался, так как был рад этому незабываемому зрелищу.
Вероятнее всего раньше такие девушки были объектом поклонения и всеобщего обожания, иначе нельзя было обращаться с этими божественными существами, что опять доказывает, что несмотря на то, что женщины, будучи слабым полом, все же управляют мужчинами. И я, словно околдованный чарами Леры, не мог от нее оторваться.
Это был мой удел. Наверно, в жизни каждого мужчины была та, которую он не мог заполучить, и ему оставалось лишь наслаждаться ее красотой украдкой. Такая богиня не могла принадлежать простому смертному. Ему приходилось в горести осознать, забыть ее и идти дальше.
Я без конца пил лимонад. Может в подсознании я хотел напиться со всеми, так как принимаемый моим мозгом сигнал всеобщего счастья говорил мне о предшествующем этому счастью глотке напитка, после которого все становились веселыми и радостными. Подсознание требовало того счастья, которое я так для себя и не определил, и заставляло тоже пить, и я, без конца пьющий лимонад, пытался тоже обрести его, но оно не приходило. Я обманывал сам себя. Может и, несмотря на то, что я совершенно не употреблял алкоголь, нуждался в нем больше всех. Но всеобщее настроение поддерживалось не только горячительными напитками. Как я успел увидеть краем глаза, в толпе между рук проскальзывали маленькие пакетики с таблетками. Во мне это вызвало предостерегающее подозрение о том, что же все–таки пытались выпросить у меня те парни. Но одержимый зовом, причиной которого стал четвертый стакан с соком, я мчусь в уборную. Сделав свое дело, я оборачиваюсь и обнаруживаю стоящего перед собой Андрея.
– Это, конечно хорошо, что ты развлекаешь ее, можно сказать разогреваешь для меня, но ты действительно думаешь, что у тебя есть какие–то шансы? Здесь тебе нечего ловить. Это мой мир, и тебе нет в нем места.
Андрей поворачивается и направляется к выходу. Для меня это оказалось последней каплей терпения, и я уже кинулся ему вслед, чтобы разобраться по–мужски, но Андрей скрывается за дверью, а мой путь преграждает чуть ли не двухметровый лысый студент с кафедры физической культуры. Признаюсь, что я не был бойцом в прямом смысле слова, и уже приготовился к избиению подосланным Андреем головорезом, как он задает совершенно неожиданный, но уже неоднократно адресованный мне за этот вечер вопрос:
– У тебя есть что–нибудь, друг?
Все же Андрей не был настолько чистоплотен, чтобы не марать руки о таких как я, а решал проблемы, хоть и не самыми дипломатическими, но все же словами, отчего и заслужил немного моего уважения. Борьба хоть и была без правил, грязной все же не стала. И передо мной стоял всего лишь случайно попавшийся, а не подосланный бугай. Решив все же сорвать маску с моих таинственных «друзей» и, наконец, узнать, что же все они хотели от меня, я задаю вопрос:
– Что тебя конкретно интересует?
– Кокаин, трава, таблетки?
Я остолбенел.
– Высшая математика, сопромат, статистика. – единственное, что я мог выдавить из себя в ответ.
Конечно, я не знал сопромата, по слухам ребят с факультета механики, самого сложного предмета, коим терзалась душа студента–инженера, а лишь высшую математику и статистику, но я попытался восполнить брешь в своем ассортименте услуг и предложить полноценную альтернативу всему тому, что перечислил сейчас один, как оказалось, не из числа моих потенциальных клиентов. Но долго быть удивленным такой просьбой мне не приходится, так как я должен был выкрутиться из этой ситуации и не навлечь на себя немилость этого атланта.
– Это что? Какие–то модные названия, новые бренды? Вы так это теперь называете? Что–то вроде адаптации названия под рынок потребителей–студентов?
А для торчка и безмозглого качка он был вполне подвешен как маркетолог, подумал я.
– В принципе, это всегда так называлось. – пожимаю плечами.
– Что–то я такое в первый раз слышу. Ну ладно, давай мне высшую математику. Надеюсь она действительно высшая, как о ней и говорят.
– Выше не бывает. – уверяю его и тут же жалею о сказанном, так как парень начинает смотреть на меня с двойным предвкушением.
Я находился в общественном туалете ночного клуба с бугаем–торчком на перевес и понимал, что не смог бы дать ему то, что он хотел (прозвучало двусмысленно, но я имел ввиду наркотики). И, не сменив русла нашего разговора, я несомненно бы пошел ко дну, но я решил углубиться еще больше, спуститься с гребаным батискафом в самую сердцевину проблемы, чтобы выйти из нее совершенно сухим:
– Видимо ты не правильно меня понял. Так, это не работает. Я не занимаюсь маленькими заказами. И вообще, откуда ты узнал обо мне?! – я начинаю входить в роль наркоторговца, поддавая напора в своем смятении по поводу его осведомленности о моей личности, которая здесь была исключительно, как инкогнито.  – Я тебя спрашиваю, откуда ты обо мне узнал?
И каково же было мое удивление, когда на мои расспросы бугай стал отвечать невнятной и нервной речью напуганного нарика, представляющего, что перед ним стоял серьезный человек теневого бизнеса наркоторговли, который не потерпит того, чтобы о нем начали разбалтывать всем.
– Я не виноват! Это Антон рассказал мне о тебе. Я думал, что ты по мелочи работаешь, думал немного отовариться. – глаза бугая бегали, он был у меня на крючке.
– Антон, говоришь? – в ответ бугай судорожно мотает головой. – Ну раз так, то ладно, в первый раз ничего не буду делать.
– Так значит, вы работаете по–крупному? – последнее слово бугай произнес шепотом, но меня удивило то, что теперь он называл меня на «вы».
– Я работаю только с серьезными заказами и серьезными людьми.
– Просто, раз уж мне выпала такая удача встретиться с вами, я бы хотел сделать заказ.
– Я же сказал, что работаю только с объемными заказами.
– Уверяю вас, деньги есть. – кивает бугай.
Я уже поскорее хотел от него отделаться и решил подыграть ему.
– Ну, если тебе рассказал обо мне Антон, то думаю ты нормальный парень, и тебе можно довериться.
Я достаю из кармана ручку и листок бумаги. Пишу «Высшая математика, статистика. Объемные заказы». О сопромате я писать не стал, так как рисковать иметь дело с контрольной работой по сопромату для меня граничило с потерей репутации надежного поставщика решенных контрольных работ и потерей клиентов. Увенчалась записка номером моего телефона, без всякого имени. Я отдаю листок бугаю.
– А сопромат? – огорченно спрашивает он.
– Сейчас с сопроматом напряженка. До конца этого семестра можно точно не ждать. Не переживай, все хвалят математику и статистику.
Я старался тщательно подбирать слова в разговоре и записке, чтобы они больше походили на мой бизнес, чем на оптовую продажу наркотиков. Как говорил один мой знакомый с юрфака – «слова – это ключ как к твоему триумфу, так и к твоему поражению. Все зависит от слов.», и если бы мне пришлось в последствии объясняться перед руководством института или самими стражами правопорядка, я бы включил «дурака» и сказал, что занимался решением контрольных работ, что по сути так и было, и не виноват, в том, что какой–то полоумный наркоман принял меня за продавца дури. Уж лучше быть обвиненным в нарушении правил образовательной системы, чем в продаже наркотиков. А что касается самого клиента и того, что я дал ему свой номер, то я совсем не переживал. Судя по состоянию его глаз, было ясно, что он уже находился под чем–то и его заявление о моих обязательствах перед ним списались бы на наркотический бред.
Я вышел из уборной. Уже позабыв о бугае, я думал только о словах Андрея, и кое в чем он был прав. Конечно не насчет Леры, а насчет меня в «его мире». У каждого была своя тусовка. Ботаники водились с ботаниками, баловни судьбы общались лишь с себе подобными. Лишь я один был расхож, подобного себе не находил и не был причислен ни к одной тусовке из нашего института. А Антон, несмотря на все то, что делал ради меня, был все–таки ближе к ним, чем ко мне. И в последнее время я стал думать, что мне чужды абсолютно все тусовки, даже тусовка людей, именуемая «обществом».
На танцполе я быстро нахожу Антона.
– Эй, пиарщик, мать твою! Ты что всем обо мне говоришь?
Антон поворачивается ко мне. Он пьян.
– Надоела сессия? Депрессия от несданных контрольных работ? Тогда вам нужно обратиться к Артему Сергееву! Все интересующее вас вы найдете только у него. – словно рекламный ролик озвучивает Антон.
– Все, сворачивай свою рекламную компанию. На сегодня достаточно.
Промирование моих услуг с таким сомнительным рекламным подтекстом от Антона уже зашло слишком далеко, и я решил покинуть клуб.
– Я ухожу! – кричу я Антону.
– А как же Лера? Или ты все это время думал, что мы здесь были только ради этой затеи с контрольными работами?
Помимо нее Антон продолжал быть пиарщиком и в моей личной жизни. Я был благодарен ему за то, что он пытался свести меня с Лерой, но я понимал, что это невозможно.
– Думаю, она повеселится и без меня.
– Да брось, оставайся!
– Ты решил уйти? – неожиданно подкрадывается Лера.
– Ну, в общем–то да. – суетливо отвечаю я.
– Но на последок он хотел пригласить тебя потанцевать. – встревает Антон.
– С удовольствием!
Я уже думал оставить все это, как Антон снова бросил меня навстречу еще одному шансу этого не делать. Лера потащила меня в центр зала.
– Представь, что это твой последний танец. – говорит Антон. – А потом поступай как знаешь.
Музыка начала наращивать темп, и Лера пустилась в пляс. Я пытался изобразить вовлеченность в танец и приблизился к ней. Мои руки дрожали от волнения, и я пытался это скрыть тем, что крепко прижал их к талии Леры. Лера совершенно не сопротивлялась, и более того, сама стала сжимать меня в своих объятиях. Мы стали двигаться в унисон. Музыка играла все громче, и я закрыв, глаза провалился в нее. Моя голова кружилась довольно приятными нотками невесомости сознания. И вот я танцевал с Лерой, теперь по–настоящему. Я понял, что для того, чтобы танцевать, совершенно не нужно уметь это делать, нужно лишь забыть о том, что ты не умеешь. Нужно всецело отдаться музыке и партнеру и я отдавался, без остатка.
Вдруг на танцпол упал парень. К нему немедленно подбежала девушка и стала его поднимать. Истинная женская сила проявляется когда девушка в мини–юбке и на каблуках, претерпевая всеобщий стыд, поднимает с пола своего пьяного мужчину. Такова была правда нашего поколения. Она показалась бы дикой для наших сверстников советского времени, и это не удивительно, мы в своем развитии деградировали как никакое другое поколение. Но никто не замечал эту современную реконструкцию знаменитой картины Ильи Репина «Бурлаки на Волге», видение всех было скрыто занавесом клубного экстаза, музыкальной нирваны сладкого голоса какой–то неизвестной мне поп–дивы девяностых, ремиксованнной и адаптированной под современный рынок. Казалось, что совершенно ничего не волновало всех этих танцующих молодых людей. Постоянно в погоне за новыми ощущениями, с кричащим девизом «Нам наплевать, куда катится мир, главное, чтобы мы с него не упали!», все, плотным клубным строем маршировали в тартарары. Сейчас только и делали, что ошеломляли сознание, а не приводили к нему. И я был среди этих людей. Скепсис первого опыта пребывания в клубе улетучился в небытие, и я будто совершенно в ином измерении обнимал Леру.
Но вот музыка стихла и нам пришлось снова вернуться на Землю.
– Я и не знала, что ты так хорошо танцуешь! – удивляется Лера.
– Я и сам не знал.
Наши тела стали остывать и мы двинулись к столику. Почти все были в сборе, кроме Антона и Андрея. Антон продолжал танцевать с незнакомой мне девушкой, однозначно будущей из миллиона тех, кому он разбил сердце, а Андрея я не видел. И я был рад, что он не стал свидетелем, как мы с Лерой буквально обжимались на танцполе меньше, чем пять минут назад.
– Ну то, готовы по–настоящему повеселиться! – на лице Андрея была странная улыбка, будто он скрывал что–то
В ту же секунду он достаёт из кармана маленький пакет с маленькими белыми таблетками и скрытно показывает нам.
– Это что?!– удивленно басит Юля.
– Средство для повышения настроения и снижения недоумения. – с примесью хвастовства и гордости отвечает Андрей. – Ну, кто будет?
– Я что, дура что ли? – сетует Юля. – Еще мы эту дрянь не принимали. – и в поисках поддержки обращается к Лере. – Да Лера?
Лера довольно странно смотрела на Андрея. Мне казалось, что она собралась ответить "да", не Юле, а Андрею и этому маленькому пакетику. Едва она успевает сказать, я, из чувства мужского долга отгородить ее от этой дряни, спрашиваю Андрея:
– А где ты это взял?
Андрей с присущим ему презрительным отвращением ко мне вопрос игнорирует. Кажется, для него битва за Леру была уже окончена после его триумфальной речи в уборной, и он таким образом обнажал свою стать победителя. Но я теперь был настроен решительно и был готов не просто принимать его любые удары из–под тешка, а сам наносить их. И дело не во втором открывшемся дыхании, а, наверное, даже в первом, которое в меня вдохнула на танцполе Лера.
– Достать было сложно, но я достал. – хвалится Андрей.
– Да, откуда у тебя это? – повторяет вопрос Юля. Мы поняли друг друга и теперь уже играли на пару в замысле хоть как–то оттянуть момент видного по глазам Леры ее уже одержимого желания воссоединения с этими искусственными возбудителями эндорфинов.
Андрей, не хотя, но все же отвечает на вопрос «подобному себе»:
– Вон у того мужика. – Андрей указывает пальцем на мужчину в глубине зала и принялся дальше агитировать всех употребить вместе с ним героически добытый им наркотик.
Я посмотрел на этого мужика. Он оказался до боли мне знаком, но, несмотря на недавнее посвящение меня в ту же профессию, я никак не мог вспомнить где же еще видел своего новоявленного коллегу. И вот этот самый мужик, растаскивая всех на танцполе шел, насколько я мог судить по направлению, именно к нам. Наверняка, в поисках очередного клиента, подумали бы многие, но взглянув на его сердитое лицо было ясно, что он был намерен выбить дурь из уже отоварившегося клиента. Но зачем? Неужели Андрей, при все своем материальном достатке, не мог полностью выплатить сумму за эти таблетки и надул его? Как только я вспоминаю где же я все–таки видел этого сердитого мужчину, и кто он такой на самом деле, я хватаю Леру за руку, которая уже протягивалась к этому самому пакетику, и выдергиваю ее из–за стола.
– Потанцуем! – оправдываюсь я за свой чуть ли не хамский жест.
Я быстро увожу Леру в глубь толпы и осведомляюсь, что Антон находится достаточно далеко от бомбы замедленного действия, что Андрей держит в руках. Уже вдалеке я слышу его оскорбительные окрики и за спиной возмущенные заявления Леры за мое непредсказуемое и даже слегка буйное поведение. Но я все это терплю и не подаю вида, так как мы сближаемся с этим лысым (я забыл сказать, что он лысый) мужиком, и я молю, чтобы он нас не остановил. Так как из зала не было другого выхода, кроме как парадного входа, через который мы собственно сюда и попали, я бежал именно туда, а этот самый мужик – оттуда, так что пересечение было неизбежно. Наконец, максимально сблизившись, мы проходим мимо друг друга плечом к плечу. Он меня не узнает, и я ускоряю шаг.
– Что ты творишь?! – кричит Лера, когда мы уже выходим из клуба.
– Я сейчас тебе все объясню!
– Ты сумасшедший! Что ты себе позволяешь!
– Он полицейский! – кричу я, пытаясь перебить и перекричать Леру, что мне и удается. Лера умолкает и глаза ее расширяются от удивления.
– Что?!
– Этот мужик, что продал Андрею таблетки, он полицейский, я его узнал. И сейчас он, вероятно шел арестовать всех, кто хотя бы притронулся к этому пакету.
– Но как, зачем?! – все еще обескураженно молвит Лера.
– Видимо у них рейд, ловят наркоманов, как говорится, «на живца».
– А откуда ты его знаешь?
– Я видел его, когда ходил в прокуратуру давать свидетельские показания по поводу пожара. Я его там случайно увидел, он ведь из другого отдела, с наркотиками связан.
Лера все еще не могла прийти в себя после такой новостной встряски, а я был как адреналиновый наркоман после очередного употребления своего допинга. Я убил двух зайцев одним махом – спас Леру от ареста и увел ее от Андрея. Конечно, не стоило гордиться тем, что я провернул не самый джентельменский трюк и таким нечестным способом «отбил» девушку у своего соперника. «С волками жить по волчьи выть». Но по правде говоря, в данный момент я присмотрел себе куда более элегантный образ, чем обычный пройдоха или негодяй, уведший девушку таким подлым образом. Я чувствовал себя самим Джеймсом Бондом! Правда тем, который бросил секретную службу на благополучие королевы и самой Британии, стал жить в общежитии, после возгорания которого ему пришлось найти квартиру, так как он был не в том психологическом состоянии, чтобы жить с родителями, и ради накопления ежемесячной квартплаты стал заниматься решением контрольных работ для своих однокашников. Нюансов, безжалостно разделяющих меня с настоящим образом Бонда, конечно, было не мало, но я все же чувствовал себя им. Убегающий из элитного дорого ночного клуба от своенравной полиции с обворожительной красавицей под боком, в уме я напевал знаменитую музыкальную тему из одноименного фильма о похождениях секретного агента, не хватало лишь верного «Вальтера» и смокинга с черной бабочкой.
А вообще, нам крупно повезло, что этот мужик не узнал меня, после того, как мы случайно встретились у следователя, не успел связать меня и Леру с компанией Андрея, и не признал во мне провозглашенного народом драг–дилера, новичка конкретно на этом рынке, поскольку, если верить самым последним слухам, бытующим в клубе, я уже не был местным мелким барыгой, а прибыл из столицы для освоения новой территории, а сам был сыном какого–то известного наркобарона, вроде московского Эскобара.
– Поверить не могу, что я собиралась попробовать эти таблетки. – сетует Лера. – Постой, а как же Антон!?
– Ему и без того было чем заняться. – намекаю на то, что он вовсю охмурял свою жертву женского пола, в то время, как сам злорадно радуюсь тому, что ни слова про Андрея она не вымолвила. К тому же, за него вообще не стоило переживать. Уверен, уже сейчас один из самых дорогих адвокатов этого города встает из своей постели и собирается ехать в участок, куда отвезут Андрея.
Клуб был уже давно позади, и на смену дикому танцу, сплотившему нас там, пришла спокойная прогулка по ночному городу, окутавшая нас своей непринужденностью здесь и сейчас. Лера обхватив мою правую руку шла рядом. Это ничего не значило, но от этого я чувствовал себя более мужественнее, осанка непроизвольно выпрямилась, а грудь надулась. Мы шли, как пара.
– Это покажется довольно странным, – начинает Лера, – но я хотела задать тебе один вопрос.
– Конечно.
– Кого ты выберешь, девушку своей мечты или любовь всей жизни?
– Вопрос, хоть и довольно интересный, но ответ на него лежит на самой поверхности. Несмотря на то, что девушка моей мечты обладает всеми качествами, которые я люблю и является для меня идеалом, я не выберу ее, так как у меня есть любовь всей жизни, и я не брошу ее ради идеала, который еще только предстоит полюбить.
– Как думаешь, мужчины или женщины более жестоки?
– Не знаю можно ли назвать это жестокостью, но в вас женщинах есть что–то, что меняет вас в одну секунду, и вы перестаете быть теми, кем мы вас знали. Вы, несомненно, обладаете чем–то нездоровым. Каждая из вас. Я не говорю, что это плохо, это то, что делает вас женщинами. В вас есть рок, а мужчины – да, они жестоки.
– Веришь в дружбу между мужчиной и женщиной
– Верю. Она длится минут десять после знакомства.
Лера засмеялась.
– И что же случается потом?
Улыбнувшись, я промолчал.
– Ты когда–нибудь влюблялся?
– Не знаю. Наверное, нет, если да, то я бы не сомневался ответить иначе. А что есть любовь для тебя?
– Любовь, – вдохновенно начинает Лера, – это словно постройка моста двумя людьми, находящимися на разных берегах. Они, постепенно узнавая друг друга, возводят этот мост каждый, со своей стороны. Это мост доверия. И каждый из них должен пройти равное расстояние от берега, потому что полумосток каждого может выдержать лишь полпути. Один человек доверяется другому и идет ему навстречу. Каждый из них должен построить свою половину, в противном случае кому–то из двоих придется строить полумосток длиннее, чем ему полагалось, и тогда он сломается. А любовь, это когда две половины моста сойдутся посередине и будут держать друг друга, чтобы ни один из них не упал.
И, кажется, я начал слышать звук строительных работ на противоположном берегу реки, ожидая уже на середине.


13.

Вот уже месяц я промышлял ремеслом решения контрольных работ за бедолаг, которые ни черта не смыслили в пределах, факториалах, логарифмах и прочей математической нечисти, но обещанный мне поток прибыли так и не приходил. Дело в том, что в этой отрасли уже давно сложилась жесткая конкуренция, и такому новичку, как я, было очень трудно пробиться. Даже после крупномасштабной промо–акции в клубе, всевозможных протекций и рекомендаций Антона в определенных кругах, где пользовались подобными услугами, не наблюдалось особого притока клиентуры. Так же сложность состояла в том, что спрос на такие услуги имел чисто сезонный характер, и, в основном, к ним прибегали во время сессий. Но, благо, существовал межсессионный аттестационный контроль знаний, который дошел и до нашего института, и если не спасал, то хотя бы поддерживал во мне последние искорки надежды на стабильный заработок, и как ходячий студенческий парадокс я стал одержимо ждать наступления сессии.
За целый месяц я получил около двух заказов и шестьсот рублей, а этого было явно недостаточно для того, чтобы оплатить за квартиру, так что я устроился в один захудалый офис, ниже порядка на три уровнем и порядка на четыре заработной платой, чем мое предыдущее место работы. Меня поместили в запыленный архив, где я должен был разгребать десятилетней давности документацию, а при обнаружении чего–то подозрительного немедленно сообщать об этом своему непосредственном начальнику, который в начале моей работы любезно преподнес мне договор о неразглашении коммерческой тайны на подпись. Работёнка была в буквальном смысле очень пыльная, но я не жаловался, так как мне нужно было платить за квартиру. И так, урвав немного наличности на своей новой темной, нелегальной должности решателя контрольных работ, получив первый гонорар на своем новом рабочем месте, но все той же старой должности серого офисного клерка и скрестив все это со своими оставшимися сбережениями, я с трудом смог заплатить за следующий месяц. И так как почти вся моя наличка перекочевывала в карман арендодателя, мне пришлось сесть на жесткую диету из чая, простых бутербродов и изредка институтских пирожков. Время шло, а ремень на моем поясе все зауживался. Если для всех отпорными временными периодами жизни были неделя, в конце которой нашими студентами устраивались клубные вечеринки, или же семестр, после которого начинались каникулы, то для меня стали существовать только месяц с момента последней оплаты за квартиру или период именуемый мною, как «сантиметр», когда я проделывал ножом очередную дырку в своем ремне в сантиметре от предыдущей. Месяц включал в себя три «сантиметра».
Финансовое положение было удручающим, зато, несмотря на свое изрядное стремление к уединению, я обзавелся не плохим постоянным знакомым – это был Петрович. С Антоном наши встречи и общение стали довольно редкими после совместного похода в клуб (я заметил, как он стал странно себя вести после пожара и редко появляться в институте, но не предавал этому значение), а чаепития на кафедре с Петром Александровичем после его занятий и вовсе прекратились (беседы на высокие философские темы для меня были излишней роскошью, когда я испытывал трудности в обычной повседневной жизни), так что после занятий и работы в офисе я часто захаживал к Петровичу, и мы вместе коротали вечер с водкой для него и специально приготовленным лимонадом для меня. И это уже стало некой традицией, что, как альтернатива тем самым клубным вечеринкам, каждую пятницу мы с Петровичем проводили вечер у него и жаловались друг другу на жизнь, как говорил он сам, на самом же деле я был кротким слушателем, а он оратором пылких речей. В них он обнажал всю правду о своей жизни и жизни вообще, и не редко его выступления имели революционный характер, они призывали что–то изменить в прогнившей и коррумпированной системе политических структур, покончить с безработицей, болезнями, войнами и установить мир во всем мире. И чем глубже был вечер, тем масштабнее были планы. Но такие маленькие революции никогда не выходили за рамки маленькой кухни квартиры Петровича, где обычно и проходили подобные заседания. Они прогрессировали в другом направлении, укореняясь в сознании Петровича и уже беря начало в моем.
Политически я всегда был индифферентен, и поэтому мне больше нравилось, когда русла наших совместно проводимых вечеров менялись на гуманистические темы, когда мы говорили не об организациях, структурах и системах, а о людях и их пороках.
– Не осталось сейчас хороших людей, Артем. Остались лишь бесчестные. Мы живем в мире, где инициалы человека на бумаге ценятся больше, чем его слово.
– Я, конечно, не стремлюсь утверждать обратное, но чем черт не шутит?
Но каждый такой вечер обязательно завершался весьма меланхоличной мыслью, изреченной из уст, как я уже убедился, не постоянно веселого, а изнуренного жизнью Петровича, что явно не бодрило меня и не поддерживало стойкость духа, а мне это нужно было по зарез. Отдушиной в пучине ежевечерней и весьма заразной тоски Петровича от проигрышей во всевозможных «войнах» жизни и своей финансовой безнадеги было общение с моим новоиспеченным, хотелось бы сказать больше, чем другом Лерой. Наша последняя с ней встреча, а если быть точнее мое триумфальное спасение нас обоих от лап полиции, довольно положительно сказалась на нашем с ней общении (о взаимоотношениях говорить было рановато), и мы становились все ближе. Так же свой вклад делали и удивительно участившиеся с ней встречи в институте. Каждый раз, когда будто невзначай начинал задерживаться около ее расписания, я отбрасывал любые мысли об аморальности преследования и утешался пословицей о кузнеце и его счастье. И благодаря этим многочисленным встречам наше с Лерой общение стало довольно простым (для меня общение со всяким человеком представлялось довольно сложным, так что это можно было считать грандиозным прорывом) и, на правах хороших друзей, даже немного позволительно–оскорбительным:
– Знаешь, Артем, печаль идет с твои голубым цветом глаз.
– Весьма сомнительный комплимент, но все равно спасибо. А тебе с этой прической идет второй подбородок.
– А ты вообще стрижешься?
– Думаю, обмен любезностями можно считать оконченным.
– Согласна. И без слов понятно, что на твоем фоне я не отразима.
Мы узнавали о друг друге все больше и больше, а сами уже позабыли об изначальной причине нашего знакомства – «Смотре первокурсников», но его, к нашему обоюдному счастью, высшее руководство института в свете последних событий решило отменить, не в целях траурного обета (как я уже отметил ранее, обошлось без жертв, за исключением, разве что, моих ежемесячных финансовых жертв во благо арендодателя), а как отмены просто не в самый подходящий момент увеселительного действа. И если я был рад тому, что мне не придется ломать голову над идеями для Смотра, то Лера радовалась так и не состоявшимся регулярным встречам с председателем профкома и одновременно ее преподавателем по страхованию Степаном Николаевичем, что и являлось причиной ее постановления на должность ответственной за это мероприятие.
Очередная Лерина жалоба на его весьма предусмотрительно–осторожное и в тоже время нарочито–акцентирующее внимание к ней не оставило равнодушным и меня. Я решил узнать, что это за птица – Степан Николаевич, и посетил несколько его лекций. Каждое занятие проходило у нескольких групп одновременно, так что я смог провернуть это дельце совершенно незаметно для глаз нашего любителя уединенных встреч. Но оказалось, что никакой птицей Степан Николаевич не являлся, а был самым обычным и бесстыжим старым псом. На каждом групповом занятии он находил себе помощницу для его бумажной волокиты в профкоме, и я посмел предположить (я посетил лишь парочку его лекций), что Лера была одной из пяти или шести его постоянных «протеже», как он любил их иногда называть, и при этом совершенно бесстыже заявлять, что именно они являются потенциальными обладателями «автомата» на его экзамене. Столь соблазнительная уловка позволила ему обзавестись не только невольно порабощенными кандидатками, такими, как Лера, на место его помощницы, но и добровольными, рьяно рвущимися на это место пышногрудыми претендентками. Но размер бюста не был ключевым критерием выбора на пост его помощницы и даже отвратительно подумать его зазнобы. Его специализацией было страхование, так что он не только благоразумно вел себя даже наедине с девушками, вероятно ожидая, когда они сами возьмут инициативу в свои руки, но и выбирал их очень осторожно, проще говоря, несовершеннолетние не смогли бы стать его «протеже». Лера же прошла тест как на совершеннолетие, так и на обворожительную красоту своего третьего размера груди, который, как я вычислил по остальным его помощницам, был минимальным уровнем этого критерия у девушек.
Впрочем, я узнал, что дела обстояли намного хуже, чем мог себе представить, когда решил поговорить после лекции Степана Николаевича с девушкой, которая стала очередным жертвоприношением от туземцев той группы чудовищу. Я проследил за ней до самой столовой и решил подсесть к ней за стол.
– Привет. Меня зовут Артем. Ты меня не знаешь, но я тоже был сейчас на лекции страхования.
– Сожалею, что тебе пришлось это увидеть. – вздыхает девушка. Она имела ввиду очередное прилюдное заявление Степана Александровича о назначении своего протеже, тое есть ее самой. – Кристина.
– Честно говоря, я бы хотел с тобой поговорить именно об этом. Моя знакомая тоже была выбрана в качестве его помощницы.
– А что тут такого? Дело всем известное. Ищет себе очередную женушку.
– Женушку? Кажется, я не понимаю о чем ты.
– Да всем уже известно. Он недавно развелся, вот опять и ищет себе супругу.
Как оказалось, Степан Александрович уже не единожды прибегал к такого рода «смотринам» своего потенциально–сватовского гарема, о чем говорил его уже второй брак, а точнее развод со своей некогда студенткой. И никакого особо резкого мнения у студенческой и преподавательской общественности это явление не вызывало, так как абсолютно все проходило в рамках закона и девушки сами влюблялись в него. Они не становились жертвами насилия, только добровольного брака с ним, и все это благодаря его инициативе многочисленных уединенных встреч, в ходе которых он и выбирал будущую супругу. Все было благопристойно, и от этого вдвойне противно.
– Что–то ты слишком спокойно об этом говоришь. Разве тебя не беспокоит, что он таким наглым образом выбирает себе жену?
– Конечно, мне это не нравится, но я же не в состоянии что–либо с этим сделать, поэтому остается просто перетерпеть, как холодный год.
– А разве деканат ничего не может с этим сделать?
– Во–первых, его отец – заместитель декана, а он в свою очередь, брат ректора. А во–вторых, опять же, он ведь не насильно заставляет жениться на себе.
– Да, но то, благодаря чему это происходит, все же мерзко.
– В любом случае это уже не важно, так как ходят слухи, что у него есть любимица. Лера, кажется ее зовут. С параллельной группы. Так что можешь не переживать за свою знакомую. Думаю, в конце семестра свадьбу сыграют.
Все мое внутреннее естество вскипает от возмущения и гнева. Мало того, что этот старый пес просто бестактным образом создает условия для того, чтобы его полюбили, так он еще и смеет решать, кто же будет его «счастливой» супружницей, прямо как в том глупом ток–шоу. Правда он не самый завидный жених и не миллиардер, а они и вовсе не знают, на что идут. Конечно, каждый кузнец своего счастья, но одно дело подсматривать ее расписание, а другое, превышая свои должностные полномочия, делать ее своим помощником и проводить долгие вечера в пустом кабинете профкома. Даже такой вид коррупции, как взяточничество (а еще одновременно и второстепенный фактор моей конкуренции) возмущал меня не так сильно, как выходка Степана Александровича. Ты можешь посягнуть на деньги студента, но отбивать у него девчонку, это уже слишком. Но в нашем институте на стенах висели только ящики для анонимных сообщений о взятке, для жалоб о том, что преподаватель положил глаз на твою девушку и собирается на ней жениться – ни одного. Поэтому в нашем институте работали только преподаватели условно осужденные за взяточничество, старых озабоченных псов Министерство образования не ловило.
На самом деле ему было тридцать пять лет, а не восемьдесят или около того, как кому–то могло показаться из–за «старого пса», но разницы в десять с небольшим лет хватило для того, чтобы я воображал его этаким беспомощным старым и все еще озабоченным хрычом в коляске с пледом. И представьте, какая будет у Вас реакция, если такой старпер будет пытаться женить на себе девушку, которую Вы любите? А что дальше? Экспроприирует и ваше место в общежитии? В таком случае я действительно был бы рад поджечь его. Но оно уже сгорело, а Леру предать огню было бы совершенно неуместно и слишком по–инквизиторски, так что было необходимо придумать четкий и более подходящий для нашего столетия план по спасению Леры от брака со старым колясочником. Но более вразумительного и продуманного, как бешено ворваться в аудиторию профкома, когда там были Лера и Степан Александрович, мое распаленное от переизбытка гормонов и ревности сознание придумать не смогло. А я то себя считал умным.
И вот, буквально снесший дверь, гневный и запыхавшийся я стоял перед совершенно недоумевающим Степаном Александровичем и чуть ли не обезумевшей от страха Лерой. Она то, вероятно, догадывалась, из–за какой проблемы я оказался там, и что я пришел далеко не за мирным ее урегулированием.
– Что вам нужно, молодой человек?! – волнительно произносит Степан Александрович.
Лера, видев, как я вскипая от злости, направляюсь в их сторону, начинает тихонько мотать головой.
– Молодой человек, это аудитория профкома! Вам здесь не место! – не унимается Степан Александрович.
– Я пришел именно по адресу. – говорю я.
Степан Александрович чуть ли не дрожал, будто его поймали на месте преступления.
– Так вы по поводу того, чтобы устроиться в профком моим помощником? – нервно спрашивает Степан Александрович. – Боюсь, что это уже невозможно.
– Очень жаль! А я так хотел стать вашим помощником. Но почему? В чем дело?
– Дело в том, что, я уже набрал необходимое количество помощников на этот семестр и вакантных мест в профкоме нет.
– Вот ведь досада. А я то думал, что вы не хотите меня брать из–за пола.
– Что?! – возмущается Степан Александрович. – Как это понимать?!
– Разве все ваши помощники не девушки? – спрашиваю я его.
Лера удивленно смотрит на Степана Александровича. Видимо она даже не знала о других его «помощницах», не говоря уже об истинном их предназначении.
– Это ничего не значит! Я беру разных ребят себе в помощники! Но раз уж вы так хотите, могу и вас взять. – пытается реабилитироваться перед Лерой Степан Александрович, но его попытки абсолютно тщетны, и ее «открытые глаза» на столь подозрительную правду, кажется, сыграли свою роль.
– Впрочем, нет, я пришел не по этому поводу и не хочу стать вашим помощником. – сказал я, после чего взглянул на Леру и торжественно продолжил. – Лера! Я знаю, мы не так давно с тобой знакомы, чтобы я мог на что–то надеяться, но все же, собрав все свое мужество и надежду в кулак, я стою здесь. Возможно, это прозвучит для тебя очень неожиданно, но ты очень дорога мне, и, кажется, ты тот человек, с которым я хочу провести остаток жизни. Поэтому я хотел бы тебя спросить, ты выйдешь за меня замуж?
Лера, пребывая до этого в страхе от того, что я могу сделать какую–нибудь глупость, сейчас пребывала в абсолютном шоке. Физиономия же Степана Александровича передавала полное негодующее разочарование, будто его невесту увели прямо из–под алтаря.
– Ты с ума сошел! – выдает Лера. – Я не могу за тебя выйти!
– Я предстал перед судом твоего мнения и приму любой твой ответ, но если ты все взвесишь и ответишь осознанно, а не с горяча.
– Да это невозможно! В любом случае! Ты сумасшедший! Мы ведь познакомились только в этом семестре!
– Я понимаю, что я не принц на белом коне, но я отвечаю за свои поступки, и с радостью возьму в жены девушку, которая доверилась мне.
– Что? Какие еще поступки?!
– А как же та ночь?! – возмущенно кричу я. – То было самым чудесным в моей жизни!
– Какая еще ночь?!
Действительно, никаких ночей не было, и Леру я всегда видел лишь при дневном свете солнца и при том абсолютно одетую, но для большей обоснованности своего предложения руки и сердца я решил немного приврать о времени суток наших с ней встреч.
– Та ночь, разве ты не помнишь? Ты пришла ко мне в квартиру после клуба. Ты была пьяна, но, смею заметить, все еще в сознании. Ты сказала мне, что все знала о моих чувствах и, буквально, овладела мной. Я и представить не мог, что водка смогла открыть твои глаза на мою любовь к тебе.
Лера захихикала. Бредовая история о нашем с ней любовном похождении наконец на самом деле открыла ей глаза на весь это спектакль для Степана Александровича, в который, как я понял, нужно было посвятить Леру в самом его начале. Но ее неподдельная реакция окончательно убедила Степана Александровича в правдоподобности этого фарса.
Забавно, что вскоре после того, как я дал себе слово не заводить собственную семью, становлюсь инициатором своего хоть и фиктивного, но все же брака. Я так подумал, уж лучше Лера будет моей фальшивой женой, чем настоящей сами знаете кого. От одной мысли, где всплывали имена Лера и Степан Александрович меня всего выворачивало. И слово «ревнивец» даже рядом не стояло с моим нынешним эмоциональным состоянием, которое требовало просто растерзать на куски этого страховщика. Но я не был мясником, и моя пацифистская натура требовала более деликатного подхода. А как помешать озабоченному преподавателю взять в жены свою студентку? Правильно, первому сделать ей предложение.
– Нет, я все–таки так не могу! – говорит Лера, что было явно не по тому сценарию, который был уготовлен для этого представления.
– Но как же так?! – пытаюсь изобразить разочарование.
– Это еще ничего не значит!
Кажется, Лера слишком хорошо вошла в роль и хотела испытать мои нервы, но я все–таки решил покончить с этим.
– Ты очень храбрая и смелая девушка, раз отказываешься от моего предложения. Я все знаю.
– О чем ты знаешь? – подозрительно спросила Лера.
– О ребенке! – торжественно объявляю я.
– О ребенке?! – в недоумении спрашивает Лера.
– О ребенке?! – в полном разочаровании ноет Степан Александрович.
– Я знаю, что ты беременна! И будь я проклят, если позволю тебе растить нашего отпрыска в одиночку.
И кажется роль пылкого и ответственного любовника находит отклик в сердце негодующего Степана Александровича, который уже совсем поник и потерял последнюю надежду на порабощение сердца Леры.
– О, Артем! – щебечет она, как в самом дрянном и нескончаемом бразильском сериале.
– О, Лера! – следом выпаливаю я свою реплику и совершенно неосознанно подался всем телом к Лере. Мы сошлись в поцелуе.
Это был наш первый поцелуй! Все могло выглядеть, как мой коварный план по продолжению обольщения Леры и подстрекательству к столь долгожданному с ней поцелую, но уверяю Вас, что, по сути и предполагаемый после предложения руки и сердца поцелуй, как таковой не был даже в мыслях у меня, все получилось само собой, будто это заложено в человеческих генах – раз сделал предложение, то можешь и поцеловать. Награда, конечно, несоизмерима подвигу, да и сам подвиг был исключительно показушным, но мы целовались! Мы действительно это делали, и все нюансы, вроде театральности всего происходящего, мне были безразличны. Поцелуй был настоящим.
Я не мог, да и не хотел отрываться от Лериных уст, но мне следовало придерживаться своей роли и уводить ее отсюда, так что я прекращаю целоваться и обращаюсь к Степану Александровичу:
– Я прошу прощения, если свидетельство наших с Лерой взаимных чувств было для вас обременительным, но мы вынуждены вас покинуть.
Степан Александрович пытается кивнуть.
– Церемония будет закрытой, так что вас не приглашаем. И кстати, раз уж моя будущая жена в ближайшее время будет слишком занята в подготовке к предстоящей свадьбе, то она не сможет быть вашим помощником. – напоследок говорю я, и мы с Лерой убегаем.
Как действительно помолвленные, мы рука об руку бежали по коридору в диком возбуждении. Лера смеялась что есть мочи. В изнеможении мы падаем на диван, который стоял в холле.
– Я не знаю, что и сказать! Как мне тебя отблагодарить?!
– Да ничего не нужно. Хотя, в общем–то, могла подыграть мне и в самом начале!
– Прости, но это было так неожиданно, что я…
– Да все нормально.
– А как же теперь ты?
– В смысле?
– Ну, еще не одна беременная студентка не смогла не сдать экзамен, а вот у тебя страхование начнется со следующего семестра.
– Действительно страшным будет, если в следующем семестре он возьмет меня в свои помощники, а насчет остального не переживай.
Его страховкой была его осторожность, моей же страховкой было… А что же было моей страховкой?


14.

Ноябрь близился к концу, и первые числа декабря выпадали на мои выходные. Я был бы и рад провести их как обычно – один, в общежитии, но все же был вынужден поехать в родные пенаты. Именно в этот день я должен был явиться домой, как сын своей матери, и хотелось бы сказать, что из чувства любви, но скорее из чувства долга, предписанного кровным родством. Причиной моего возвращения стало одно событие, трагизм которого уже не давал мне покоя около недели, пробегая чёрной крысой по уголкам моей души. И вероятно, я был не единственный из членов семьи, кого это волновало. Это был день рождения моей матери. И дело не конкретно в этом празднике, просто подобного рода мероприятия в нашей семье почти всегда заканчивались не самым лучшим образом и запоминались нам надолго.
Домой я решил поехать рано утром, пока сомнения полностью не овладели мной, и я не вздумал остаться в общежитии. Были и свои плюсы – на остановке, от которой уходил автобус до моего дома, почти никого не было, и мне не пришлось терпеть тот балаган, что обычно здесь устраивали люди. Подъехал автобус, и я спокойно сел в него. Отстояв положенные десять минут, но так и не дождавшись большего количества пассажиров, водитель завел автобус, и мы поехали.
В автобусе нас было трое – я, старик и девушка. Он был слаб, немощен и жалостлив, она – молода и невероятно красива. Я думал о ней, о том, как хорошо было бы сесть к ней, заговорить и познакомиться. Но я был слишком труслив, чтобы сделать это. Я слабо утешал себя, что знакомство в общественном транспорте довольно низкое и непристойное дело, но так же я был слишком труслив и дождаться ее остановки, чтобы выйти вместе с ней и познакомиться там, убеждая себя тем, что она приняла бы меня за какого–нибудь маньяка, который выжидал пока жертва выйдет из автобуса, а потом пошел следом за ней. Я всегда находил повод, чтобы не делать что–то. Я был труслив.
Я забыл про девушку и взглянул на старика. Он был смертельно стар.
Молодость и старость ехали со мной в автобусе, жизнь и смерть сидели прямо передо мной. Одна из сестер смотрела в окно, другая – прямо на меня.
За окнами мелькали деревья. Я уже не думал ни о старике, ни о девушке. Ни тот, ни другой уже не вызывали во мне никакого интереса. На старика мне было смотреть жалко, на девушку – бессмысленно.
Вдруг промелькнула табличка с названием поселка, и мы завернули прямо в него. На первой остановке было ни души, из нас никто не сказал водителю остановиться, и он проехал дальше.
Поселок окутал густой туман. Вся центральная улица, которая была хребтом поселка, опустилась в белый мрак. Мы тихо продвигались вперед.
Вдруг девушка обратилась своим ликом к водителю и попросила его остановиться. Повернувшись обратно, она посмотрела мне в глаза и тут же отвела взгляд. Я уже не думал о ней и не смотрел на нее. Маршрутка плавно подъехала к появившейся из тумана остановке, остановилась, и девушка вышла. Жизнь ушла, остались только я и смерть. Автобус тронулся и тихо покатился дальше. В окне промелькнула еще одна остановка, и я понял, что мне нужно выходить на следующей. Я попросил водителя остановиться. Автобус снова остановился у неожиданно возникшего причала в море белой мглы. Когда я начал открывать дверь, старик, хрипя, попросил остановить на следующей. Я вышел на своей остановке, а смерть – на следующей. Как и должно быть.
Дома оказался только отец.
– Я думал ты попозже приедешь.
– Мне не спалось.
Он сидел на кухне и чистил картошку.
– А где мать?
– Пошла в магазин за вином.
Уже с самого утра готовился праздничный ужин на сегодняшний вечер. На столе уже были выложены все продукты для нарезки салатов и все прочее, что к вечеру приобретет вид праздничного стола. Хоть жили мы и не богато, всегда честно справляли дни рождения всех членов семьи, насколько бы все плохо не было.
Я сел рядом с отцом и тоже начал чистить картофель. Делал он это медленно, сказывался недуг – на мои три, четыре картофеля он отвечал одним. Закончив, я начал резать его для готовки традиционного на такие дни блюда. Обычно готовкой этого блюда занимался я. Я умел готовить.
Каждый раз, когда отец готовил обед, а делал он это почти всегда, я не упускал возможности понаблюдать за ним. Я что–то спрашивал, он мне отвечал. Так я и постигал секреты кулинарного искусства. Не любопытства ради, и отец это понимал:
– Ну и как живется в городе одному?
– Да хорошо все.
Вдруг в прихожей раздался звук отпирающейся двери. Я двинулся туда. Это была мать. Уже с самого утра она была уставшая, на лице ее не было ни капли радости, лишь сожаление и печаль. Будто сегодня был ее последний день рождения, и она об этом знала. От этого зрелища, мне еще больше захотелось смыться отсюда. Я поздоровался с ней, взял у нее сумки и отнес их на кухню.
Я подождал, когда она разденется и зайдет к нам, чтобы поздравить ее. Когда она вошла, я обнял ее и поцеловал в щеку, вручил ей открытку с вложенным туда подарком в виде купюры. Мать открыла ее:
– Артем, ну зачем?! Тебе и так самому деньги нужны.
– Все в порядке, это мой подарок тебе.
– Спасибо,– как–то безучастно произнесла мать и обняла меня еще раз.
Она вроде бы обрадовалась, и на смену той скорбной печали, что была на ее лице, пришла утренняя заря. Я же почувствовал небывалой массы камень на душе. Мне было паршиво от этой лицемерной игры и притворства, ведь я ничего подобного не чувствовал. Мне было абсолютно безразлично.
После все предались своим заботам, каждый на кухне что–то готовил, погрузившись в молчание. Атмосфера была не из самых приятных, в воздухе витало что–то тяжелое, плохое и неизбежное. Я и мать это чувствовали, она была все также поникшей своим лицом, и я ощущал тяжелейший груз на душе, который мешал мне легко дышать.
Закончив со своими обязанностями на кухне, я ушел к себе в комнату. Я не мог выносить такой громогласной тишины. То, о чем думали двое из нас, не давало покоя, но и говорить как–то об этом не хотелось, так и оставив эти мысли у себя внутри, что без остатка уничтожали последние праздничные нотки. Именно это и делало все дни рождения, да и другие праздники в нашей семье обязательной пыткой.
Вдруг тишина оборвалась. В комнату зашла мать. Она подошла к кровати, на которой я лежал, и села на край. 
– Артем, может, ты поговоришь с отцом?
Я подозревал, что она попросит меня сделать это, так как просила всегда, с самого моего детства. Будь то дело обстояло до пьянки, когда я просил отца много не пить, или же после, когда я его просил больше так много не пить в будущем. Она всегда посылала своего маленького сына к мужу, чтобы тот просил его в слезах так больше не делать, вызывая тем самым жалость и сожаление, которые бы непременно образумили отца страдающего сына. Но вновь и вновь отец напивался, мать посылала меня к нему, и мне приходилось говорить с ним, чего я сейчас совсем не хотел. С годами я возненавидел эти разговоры с отцом и возненавидел мать за то, что она вынуждала меня делать это лет с восьми.
– Неужели я стану таким же? – в смятении подумал я. – Неужели я превращусь в своего отца когда–нибудь?
Тревога заиграла у меня в груди.
Я пошел во двор, чтобы поговорить с отцом. Он сидел на лавочке и курил. Он выглядел нервным и немного злым. Я подошел к нему.
Все это время я вел с ним искренние беседы о его выпивке. Я действительно переживал за его здоровье, за то, как на это всегда реагировала мать. Но теперь мне было абсолютно наплевать на него, и что с ним могло бы случиться. Единственное, что меня сейчас волновало, так это то, что своими выходками он портил жизнь мне и матери. И я бы не стал сейчас вести беседу, если бы она не попросила меня об этом.
С каждым разом мне становилось более понятно, что эти разговоры не имели никакого эффекта, так что я был довольно краток (долгие разъяснительные беседы я вел с ним, когда был довольно мал и недостаточно сообразителен, чтобы понять, насколько они были бессмысленные):
– Не пей сегодня много.
Отец, даже не посмотрев на меня, злобно ответил:
– Ты что, вздумал мне указывать?!
Я, ничего не ответив, развернулся и ушел.
Дома, я сразу же ловлю волнительный взгляд матери, которому не терпелось знать, поговорил ли я с отцом и будет ли от этого толк.
– Поговорил. – кратко выдаю я и скрываюсь в своей комнате.
Семья была для меня проклятием. Каждую секунду, что я находился дома, меня терзало неутомимое желание выбраться отсюда или просто исчезнуть. Да, семью ничто не заменит.
Так же, как и у отца, у матери тоже не было друзей и приглашения на этот праздник удостоились лишь некоторые ее коллеги и родители некоторых ее учеников, появление которых, собственно и ожидала мать.
Я лежал на кровати и думал об отце. Я думал о том, что каждый сын становился свои отцом, когда он повзрослеет. Я думал о цикличности времени и о том, что рано или поздно мне придётся стать им. Я не мог примириться с этим и не верил в концепцию времени как кругового хода событий. Всем своим естеством я отвергал эту идею и боролся с ней – истинная причина моего трезвого образа жизни была борьба, как иногда мне казалось, с неизбежным роком моей судьбы – моего будущего, настоящего моего отца. Я поклялся себе, какой бы ценой это не обладало, не стать таким, как он.
А вдруг все проще чем кажется и дело не в идее цикличности времени? Что, если это уже заложено в моих генах, моей крови, крови моего отца?
Я отбросил эту мысль.
Из зала раздался голос матери, она звала меня.
– Помоги поставить стол. – просит она.
Я вытащил стол в центр зала, разложил его дополнительные секции, так чтобы его хватило человек на восемь и сел за него. Мать тут же разложила скатерть и быстро стала раскладывать салаты, закуски и алкоголь.
В зал зашел отец и сел рядом со мной. На вид он был чем–то недоволен.
На столе было почти все, за исключением цветов – матери никто не подарил за сегодня цветы. Как сын, я, конечно, мог подарить ей их, даже обязан, но все же это была прерогатива отца, а он никогда ей не дарил цветы, по крайней мере, сколько я помню себя. Да и подарков то особых он не делал, считая, что выполнял свой супружеский долг отдавая свою заработную плату. Галантность в семье у нас не преподавали, и мне пришлось научиться ей самому. Отец или мать никогда не учили меня с братом тем элементарным вещам, которые должен знать парень. Все всегда начиналось с укора «а почему ты не сделал…», и вот только тогда я понимал, что является приемлемым для образа благовоспитанного парня. Это проблема многих родителей – порой они вовсе не преподают нам казалось бы основные для современного общества правила этикета, уже требуя от нас соответствующего поведения.
Основное блюдо дошло до готовности, и мать предложила нам троим сесть за стол. Она налила себе и отцу водку, а я себе – стакан с соком для символического поднятия его после тоста. Но тоста, как такого не было. После скорбного материнского «давайте выпьем» все молча не звонко и тихо чокнулись и выпили свои напитки, а затем принялись дегустировать приготовленное блюдо.
Так, довольно весело и феерично у нас начиналось любое день рождение, да и любой другой праздник. Будто похороны, или лучше сказать казнь того небольшого, что оставалось у нас от счастья. И только сейчас у меня возникла мысль, а стоит ли вообще устраивать эти праздники, которые вовсе не походили на праздники. Зачем пытаться развеселить себя, если знаешь, что в конечном итоге станет только хуже? Может стоит просто жить дальше, как жил до этого?
Мать разлила еще по рюмке водки себе и отцу. Было бы вполне логично, что на сей раз слово бы взял глава семейства, но отец молчал, ожидая момента когда уже можно опорожнить рюмку. Как я сказал раньше, галантность у нас не преподавали.
– С праздником, с днем рождения. – коротко отрезает отец и они выпивают водку.
Я доел блюдо и вышел из–за стола, оставив их наедине.
Мне было примерно лет шесть, но я помню тот день – день рождения отца, ему было уже ближе к тридцати. Он был печален, грустен, в общем расхож с моим мнением, как именно должен был выглядеть именинник. Я подошел к нему и спросил:
– Папа, а почему ты такой грустный? У тебя же сегодня день рождения!
– День рождения– грустный праздник.
Я понятия и не имел, почему отец так думал.
Вдруг раздался звонок, раздались поспешные шаги матери и через некоторое время – шум в прихожей. Это были гости.
– Артем! – заглядывает ко мне в комнату мать. – Пойдем, посидишь с нами.
Я вышел из комнаты и увидел гостей – мужчину и двух женщин. Они мне были не знакомы, и я понял, что это родители ее учеников.
Я понимал зачем мать позвала меня и судил ее за это. Так как муж не представлял из себя ничего незаурядного, а даже скорее наоборот – простого тщедушного инвалида, она решила похвастаться хотя бы мной, статным молодым юношей, обучающемся в высшем учебном заведении, гордость материнского эго. К тому же мое присутствие создавало иллюзию благополучной, счастливой семьи, коей хотелось матери выглядеть в глазах этих незнакомых мне людей. Лицемерие и притворство – главные грехи моей матери, которые я, в свою очередь, пытался не перенять у нее.
Мне очень трудно улыбнуться в знак доброжелательного приветствия этим людям, так как вовсе не хочу их здесь видеть, но все же делаю это. Сцена счастливой семьи не должна была провалиться, режиссер и главный актер по совместительству делал все, чтобы очаровать публику. А мы с отцом, все же безалаберно отнеслись к своим ролям, и, когда все сели за стол, все время угрюмо молчали. Беседу вели мать и ее гости. Ее гости, ей и карты в руки, подумал я. Не желаю притворствовать и потакать ее лицемерным прихотям.
Так продолжалось некоторое время, мать и гости вели беседу, а мы с отцом грузно сидели и молчали пока темы для разговоров не иссякли. Интересно, что почти все время они разговаривали о школе. Верный признак отсутствия личной жизни собеседника – это разговоры о работе.
И действительно. Ни личной жизни, ни свободного времени, ни хобби, ни увлечений, ни надежды, ни веры, ни любви. Ничего этого не было у моей матери. Каждый день она поздно приходила с работы, успев только поесть, она садилась за проверку домашних работ учеников, а потом ложилась спать. Почти вся ее жизнь состояла из череды этих событий, пять дней в неделю, двадцать два дня в месяц. И все это ради нас, ради семьи, ради меня, а я сижу и думаю о всяких пакостях в счет матери.
Она хотела всего лишь немного забыться, уйти от тех пяти дней в неделю, что ежемесячно, каждое утро настигали ее. Она хотела отдохнуть или, по крайней мере, попытаться это сделать.
– Может быть выпьем,– уставшим голосом, но все же с улыбкой, произнесла мать.
Все налили себе рюмки и стаканы.
– Может что–нибудь скажешь, Артем? – спросила меня мать.
Я проникся сочувствием к этой женщине. В ее усталых глазах я читал отчаянные крики, мольбу о добром слове, что так было необходимо ей сейчас. Будто все то плохое, что произошло с ней за весь год, настигло ее именно в этот день
Но это было выше моих сил – говорить то, что являлось для меня неправдой и гнусной ложью. Для меня это словно наступить самому себе на горло и смотреть, как задыхаешься.
Черт возьми,– подумал я,– неужели я не смогу соврать ради того, чтобы хоть как–то подбодрить ее? Да люди каждый день лгут друг другу по всякому пустяку, а я не могу сказать пару ласковых, хоть и не искренних, слов человеку, который вырастил меня и которому это так сильно сейчас необходимо? Неужели я так сильно задрал свой нос и возомнил себя моральным чистоплюем? Пусть я буду паршивым и фальшивым сыном, но все–таки сыном для матери, когда ей это очень нужно. И пусть я буду завтра ненавидеть себя, проклинать последними словами, она это заслужила.
Я встал, чтобы объявить тост.
– Мама,– начинаю я,– сегодня твой день рождения. День, когда на свете появился человек, которому я обязан абсолютно всем, как в прямом, так и переносном смысле. День, когда загорелась новая звезда – свет твоей жизни, свет моей веры и любви. День, когда появилась ты, а значит и я. И сегодня все цветы, все песни, весь смех, вся радость и счастье – только твои. Ведь ты это заслужила, как и заслуживала каждый день с тех самых пор, как стала моей матерью. Труд твой – незаметен, забота твоя – неустанна, а любовь – вечна. И я сожалею, что говорю тебе это лишь сегодня, так как должен говорить это каждый день, ведь это самое малое, что я могу сделать в благодарность за то, что ты родила меня, вскормила и вырастила. И любила. Я где–то слышал, что любовь – это Бог. Я так не считаю. Любовь – это мама. Это единственный, кого человек любит по–настоящему, до конца, не взирая ни на что. И нет иной любви, чем любви к матери. Все остальное – блажь. С днем рождения мам, я люблю тебя.
По застывшему от изумления лицу матери потекли слезы. Гости были в шоке.
– Спасибо тебе,– шепчет она и целует меня.
Она приободрилась, даже стала немного сиять от счастья, но для меня это оказалось последней каплей терпения сегодняшней вакханалии лицемерия, в массовом представлении которого я сам сейчас и поучаствовал. Абсолютно каждое сказанное мной слово было гнусным враньем. Я так не думал и ничего подобного не чувствовал.
И в этот момент я понял, что не могу больше говорить. Будто на меня обрушилось наказание самой кармы или правосудия моральной справедливости, после всей этой неприкрытой и абсолютной лжи, которую я посмел вот так легко сказать, больше не мог говорить вовсе. Мой рот онемел, язык не мог пошевелиться. Кара вечного молчания настигла лицемерного лжеца. 
– Позвольте поинтересоваться, сколько вам лет, молодой человек? – спрашивает меня гость–мужчина.
В ответ я мог лишь умиленно улыбаться, так как действительно мой язык больше не поворачивался, что–либо сказать. Он попросту отсох.
– Ему семнадцать. – с гордостью столь юного возраста своего чада и не по годам развитой его мудрости заявляет мать.
– Очень хорошие слова вы произнесли. – сказал он мне.
В ответ я лишь кивнул.
Я взглянул на двух других гостей – они трепетали в женском восторге и материнской зависти. Я произвел на них должный эффект и мать, кажется, была от этого еще больше счастлива. Актер самозабвенно сыграл мнимую любовь и счастье, публика боготворено и завистливо неистовствовала и кричала «Браво!», режиссер пожинал плоды притворства своего малого театра.
Для вида я посидел за столом еще минуты две и решил уйти. Я больше не мог терпеть ни общества этих людей, ни любящего взгляда матери после, к сожалению, моего столь удачного поздравления, ни вида отца, который, как абсолютная противоположность мне, светился ореолом истинной правды об этом празднике – унылой печалью и эмоциональными рвотными позывами от чрезмерного лицемерия.
Я молча встал и ушел в свою комнату.
– А почему этот праздник грустный? Он же должен быть веселым! – шестилетний я спросил отца.
– Он будет таким не всегда.
Вопреки своему мнению о том, что пусть сегодня я буду фальшивым сыном, а уж завтра буду упиваться ненавистью за это к самому себе, дикая ненависть охватывает меня уже сейчас. Мне противен я сам, и мне не остается ничего другого, как исчезнуть, удавиться или просто испариться. И по большому счету, причиной того, что я ушел из зала было то, что я не мог вынести не окружающих себя людей, а самого себя среди них, и одиночество непременно уменьшило бы ненависть.
В зале начались какие–то движения. Как оказалось, нас наконец–то покидали гости.
 Через несколько минут я выхожу из своей комнаты. Мать собиралась куда–то выйти.
– Куда ты?
– В магазин.
– Зачем? – спрашиваю ее, а сам смотрю на праздничный стол, точнее на опустевшую бутылку водки, на которую с презрением и ожиданием новой смотрит отец.
– Ну надо, значит надо. – отвечает мать.
– А может на сегодня хватит?
– Не твое дело! – отвечает мать и выходит за дверь.
На уже слегка опьяневшего отца мне смотреть не хочется и я снова укрываюсь в своей комнате.
Теперь я был зол на мать. Подвергая меня очередному, уже опротивевшему мне до самых недр души, разговору с отцом, так называемой воспитательной беседе, сама шла за очередной бутылкой водки. Я уже не проникался сочувствием к этой женщине и не оправдывал данный поступок поводом ее дня рождения. Я понимал, что она хотела расслабиться и отдохнуть, но кажется градус уже играющего в крови и требующего добавки алкоголя ослабил ее бдительность и она забыла, чем обычно это заканчивалось в нашей семье.
Стук каблуков, шорох пальто, скрежет пакета, глухой стук стекла о дерево. Я сидел в комнате и прислушивался. Как и всегда. Я, как старый пес, чуял приближение урагана. Душа моя выла. И как старый пес, вдруг тревожные ноты души напрочь стихли. Началось, подумал я.
– Я мужик! И, как я сказал, так и будет! – раздается злобный ор отца из зала. – И не смей мне указывать, ты поняла?!
Я вышел из комнаты. За окнами уже было темно. Мать, взнывая, поспешно направлялась на кухню, отец сидел за столом – злой, как черт.
– Так, все, хватит. – говорю я и забираю бутылку, с водкой на две рюмки, как мне показалось.
Я уже решил выкинуть ее подальше, как здоровая рука отца вцепилась в нее железной хваткой.
– Отпусти! – кричу я. – С тебя уже хватит.
– Это не твоя дело, понял, сопляк?! Я сам знаю, когда мне хватит!
Я держал бутылку и не отпускал, а если быть точнее – старался не отпустить, отец с такой яростной силой тянул ее на себя, что мне едва хватало и моих двух рук, чтобы противостоять его одной. Я услышал треск бутылки.
– Опусти! – гневно орет отец. – Иначе я тут сейчас все разнесу.
– Артем, отдай ты ему эту проклятую бутылку. – вдруг из кухни возникает мать. – Пожалуйста. Ты что, не видишь, что он не шутит?!
Я отпустил бутылку по велению матери. Отец немедленно ее открывает, наполняет рюмку и выпивает.
– Как я сказал, так и будет! Как сказал, так и будет!
Отец начал стучать кулаком здоровой руки по столу. Весь стол стал дрожать под натиском неимоверной силы града его ударов. Мать снова убежала на кухню, отец все бил и бил этот стол, а я смотрел на него.
Лицо его выражало неистовую ярость, вены на руке пульсировали гневом. Этот человек уже не был моим отцом. Это был кто–то иной, озлобленный на всех, ненавидящий все и вся и требующий крови. Я уже был знаком с ним.
На его запястье появилась кровь, она немного брызгала каждый раз, как он вновь сокрушал ею стол. Вся посуда звенела от дрожи разгневанных ударов, стол скрипел и держался из последних сил. Я ринулся к отцу и схватил его здоровую руку двумя своими, мы повалились на диван.
– Хватит уже! Успокойся! – кричу я.
Отец немного дергается, но все же проигрывает этот спарринг, так как я навалился на него всем своим телом. Он же своей одной рукой не мог сделать ничего. Он успокоился, и мы сели.
– Не лезь не в свое дело, щенок. – сквозь зубы он выдавил мне и потянулся за остатками водки.
Лицо его было таким же, полным ярости, и я понял, что не обезвредил бомбу, а лишь передвинул стрелки часового механизма на пару минут назад, отсрочив неизбежное.
Я сидел рядом с ним. Сердце мое колотилось бешено. Оно наливало все мое тело праведным гневом.
– И я тут мужик! И не надо мне указывать, что мне делать! – вдруг прокричал отец, размахнулся и ударил стол так, что я услышал треск дерева. На звук этого ужаса прибежала мать.
– А ты, – начал отец, – ты вообще меня ненавидишь! Хочешь, чтоб я вообще сдох! Тварь! Сука!
Я немедленно встал и потащил мать обратно на кухню. Я понимал, что именно она была причиной, объективной или субъективной, не важно, всех этих дрязг, и ее присутствие лишь усугубляло положение.
Поспешно затолкнув ее на кухню, я сразу же направляюсь в зал. Как только я появляюсь в дверном проеме, у моего левого виска, прямо об косяк разбивается бутылка водки.
– Я здесь мужик! И хрен тебе, я не сдохну! Ты тут вообще жить не будешь!
Я пошел на кухню за веником и совком. Во мне все клокотало.
– Что там произошло?! – сквозь слезы стонет мать.
– Ничего, сиди здесь и не выходи.
Я поворачиваюсь, чтобы выйти из кухню, но в дверном проеме передо мной оказался пьяный отец.
– Ты тварь такая! Пошла из моего дома! Чтоб духу твоего здесь не было!
У отца было что–то в руках, и он уже хотел замахнуться, чтобы швырнуть это в мать, как я снова останавливаю его руку и наши тела сближаются.
– Отпусти, щенок! Не смей мне указывать, что мне делать!
Я смотрел в его глаза – вытаращенные тупые телячьи глаза, налитые гневом и ненавистью. Они смотрели не на меня, а как бы сквозь меня. Я ненавидел эти глаза, но больше – боялся.
– Отпусти, живо. – скрепит зубами отец.
– Нет. – рычу я.
Я противостоял своему отцу, и моя душа раскалывалась на двое. Я смотрел ему в глаза и боялся его. Несмотря на его недуг, я не мог сладить с ним физически, так как он подавлял меня эмоционально. Левой рукой я удерживал отца, а правая сжимала мой дрожащий от ненависти кулак. Я хотел ударить его, но моя рука не поднималась, словно парализованная, она застыла внизу. Я не мог этого сделать, я был лишком слаб и напуган.
Мать выбегает из кухни прямиком на улицу. Отец вырывается из моей руки и направляется к выходу, я следую за ним.
Я не мог предпринять никаких кардинальных мер. Любовь к нему или же страх не давали мне сделать то, о чем я уже думал последние несколько минут. Я мог лишь созерцать все это и слегка его удерживать, когда этого требовала ситуация, чтобы не стать роковой. В остальном, я был лишь зрителем, опечаленным происходящим и страдающим.
Отец начинает колотить внутреннюю дверь. Он открывал ее и захлопывал. И с каждым разом делал он это все сильнее. Хоть правая рука его совсем уже не двигалась из–за алкогольного эффекта, левой он колошматил дверь с такой силой, что позавидовали бы многие здоровые люди, и с каждым новым ударом я становился все слабее.
Отец производит последний удар, и петли двери вырываются из косяка. Дверь падает, а он отходит в сторону. Отдышавшись, он закуривает.
– Убери отсюда эту дверь. Вынеси ее на улицу. – говорит отец.
– Не буду этого делать, сам ее убирай.
– Как я сказал, так и будет! –  неистово кричит отец и бросил сигарету на пол. – Живо, убрал эту дверь!
Я совсем ослаб своей волей и духом и подчинился. Я боялся этого человека.
Когда я вынес во двор дверь, начал искать мать. Она вышла на улицу и стояла около дома.
– Артем, давай вызовем полицию!
– Его сейчас на пятнадцать суток сразу заберут. Как ты себе это представляешь? Он же не сможет со своей болезнью просидеть там столько.
– И что тогда, нам смотреть, как он рушит весь дом, ты это предлагаешь?
Я промолчал.
– Свяжи его, Артем. – шепчет мне мать.
– Ничего бы этого не было, если ты не купила вторую бутылку. Ничего бы этого не было!
– Прости меня, Артем. Это был мой день рождения, я просто хотела…
Я не желаю слышать ее извинения и начинаю мотать головой.
– И это не мое дело? – цитирую ее. – Это совсем не мое дело? Когда мне приходится его усмирять? Это не мое дело?! – уже ору я.
Мне нужно было выплеснуть накопившуюся злость и обиду. Мать начала дико рыдать.
– Прости меня, Артем! Прости! – захлебываясь слезами заклинала меня мать.
Я мотаю головой и ухожу. Я уже не слышу, как она кричит мне вслед «Прости!».
Я зашел в гараж и отыскал там длинную веревку.
Может быть дело действительно в генах и их наследии, трактате, доказанном научно, но так мною никогда и не принятом на веру? Определенный моим сознанием как немыслимый тот факт, что человек может передать своему потомству не только физиологические особенности своего организма, но и психологические, привитые им уже при жизни, допустим, такой как алкоголизм, никак не укладывался у меня в голове. Но здравый ум и логика скорбно подсказывали мне, что отсутствие веры в уже научно доказанный факт есть ничто иное, как проявление страха перед постижением мною той же самой участи, на что явно намекала летопись моей семьи.   
Мой дед, ныне уже покойный отец моего отца, был явным любителем выпить. Может быть не всегда, но последние годы жизни, свидетелем которых я успел стать в раннем детстве, он прожил в почти бесконтрольном пьянстве. Так же я стал и свидетелем борьбы с этим пьянством моего отца. Не редко устраиваемые моим дедом в пьяном угаре скандалы и дебош всегда вызывали во мне детский истерический страх. Я помню все такие события до мельчайших подробностей. И было бы лучше, если я ничего не видел, но родители в общем–то не пытались огородить меня от лицезрения этих побоищ, и маленький мальчик впитывал все, что видел. Как от безысходности утихомирить своего отца, сын избивал его на глазах уже своего сына и в порыве агонии сыновьего гнева связывал по рукам и ногам своего буйного отца.
Я все это видел и уже никогда это не забуду. Даже обретя системный характер, эти, мягко говоря, скандалы с рукоприкладством каждый раз повергали меня в неистовый ужас. Ну как же еще маленький мальчик мог реагировать на хаос, что был вокруг него, как его хрупкое мировоззрение о самом естестве кровного родства, отцовства и самой жизни рушилось под бушующей ненавистью его семьи, создавая при этом совершенно иное, нечто ужасающее и извращенное.
А теперь все повторялось, неизбежный круговорот энергии в природе сделал полный цикл, и сын становился своим отцом. Теперь он пил, а мне предстояло связывать его. Оборот сделан, отсчет пошел заново.
Я взглянул на сжатую в руке веревку и заплакал. Преисполненный гневом и любви, я все же был не в силах исполнить свои намерения. Буйство противоречивых чувств долга защитить мать и изрядной любви к отцу, чтобы его связывать, играло со мной злую шутку. Я должен был сделать выбор и не должен был ошибиться.
Все повторялось, все действительно повторялось и ранее отвергаемая мной идея о наследственности теперь была с полным сожалением принята за правду. Я смотрел глазами своего отца, коими когда–то он смотрел на своего. И я не знаю, о чем я сожалел больше, о том, что происходило с ним, или же то, что скоро придет и мой черед.
Было ли это моим проклятием и моего отца с рождения? Или же в конечном итоге все получили то, что заслужили? А вдруг это испытание, которое отец не смог выдержать и теперь, как и проклятие, оно легло на мои плечи?
Я слишком сильно любил отца, чтобы связывать его и слишком сильно ненавидел, чтобы становиться им.
Я бросил веревку и вернулся в дом. Отец сидел в зале и курил. Я сел около него, а он продолжил свою тираду, будто ждал именно меня, своего единственного слушателя:
– Я вам всем покажу! Как я сказал, так и будет!
Как мне казалось, он даже ловил от этого кайф, что его излияния были не пустым звуком, а кто–то кротко и покорно слушал его.
– Со всеми вон как разговаривает, а мне даже и слова сказать не может! Сука! Хрен тебе, а не сдохну я!
Я знал, о чем толкует отец. Но сейчас я был слишком зол на него, чтобы проникнуться сочувствием к его уже очень давней проблеме.
Я сидел и слушал, как он оскорблял мою мать последними словами. Я весь дрожал от злости.
– Тварь! Сука!
И я понял, что все эти слова он адресует не матери, а мне. Он ждал именно того момента, как я приду и только потом продолжил говорить то, что хотел. Он ждал пока я вернусь и только потом продолжил. Иначе бы он отыскал ее и сказал все это ей. Но он все это говорил именно мне. И только сейчас я понял, насколько мой отец подл. Он не просто хотел самоутвердиться оскорблениями моей матери, которые горланил вот уже пять минут, он хотел, чтобы я знал обо всем этом, о том «кто она такая» и «что он с ней сделает».
Под градом этой грязи во мне снова, как во времена буйств моего покойного деда, разрушались принципы семейной общины и сплоченности, а точнее их остатки. То небольшое количество светлого во мне, что до нынешнего времени теплилось надеждой на хоть что–то хорошее, обваливалось, словно каменная стена, и на смену этой стене в моей душе возводился черный постамент гнева и ненависти, прочный, нерушимый, ставший единым целым со мной.
И вдруг со мной что–то произошло. Будто порвалась последняя связующая нить терпения меня со здравым смыслом. Последний рывок, и моя душа окончательно порвалась на двое. Я уже не чувствовал рук и ног, будто ими управлял кто–то другой. Я накинулся на отца, ухватился двумя руками за его шею и стал душить.
С этим нельзя покончить, лишь остановить, подумал я.
– Хватит! Заткнись! Заткнись!
Я лежал на нем и душил изо всех сил.
– Ты всем уже надоел! И вправду было лучше, если бы ты сдох!
Я настолько сильно кричал, что мои уши были оглушены, и я не слышал собственного голоса. Я сжимал шею отца с неимоверной силой, но он не сопротивлялся, просто лежал с закрытыми глазами.
– Заткнись! Заткнись! Сколько можно?! – кричу я, но не слышу себя.
Я сижу на нем, душу его и ору. Как бы я не старался и не пытался не подчиниться своим генам, крови своего отца и не попасть в ловушку круговой поруки времени, я не смог. Я не смог разрушить проклятие нашей семьи. И я был бы рад, если мои попытки оказались просто тщетными, но они лишь усугубили положение. Я мог бы утешать себя, что не стал таким, как мой отец, лишь по той простой причине, что стал хуже него. И теперь, после того, как я превзошел отца в своей сыновьей любви сейчас, мне вдвойне страшно думать о том, какая участь постигнет меня в будущем. Я стану тем, кого ненавижу больше всего на свете, и даже хуже.
Меня одергивают назад за мои плечи, и я падаю. Это мать.
– Что ты натворил?! – кричит мать.
Я опять стал нем как рыба. Только сейчас, я не пытался что–то сказать, я просто был в шоке. Мне вернули мое тело и разум, и мне в голову стали приходить самые страшные мысли.
Неужели он мертв?
Неужели я стал убийцей?
Зачем я это сделал?
Что будет дальше?
Будь я проклят…
Лучше бы умер я…
– Пап, ну почему ты такой грустный?
– Потому что день рождения – печальный праздник, сынок.
Вдруг отец начинает кашлять. У меня начинает сильно кружится голова, и я быстро бегу в ванную. Опершись на раковину, я блюю в нее. В моих глазах все размывается, и я перестаю что–либо видеть. Я умываюсь ледяной водой и через минуту возвращаюсь в зал.
Мать и отец сидят молча и не смотрят друг на друга.
– Иди в мою комнату. – говорю я матери. – Я побуду с ним. Теперь я в порядке.
Она уходит. Я раскладываю постель для отца, раздеваю его и укладываю. Сажусь в кресло и засыпаю.
Утром, когда я просыпаюсь, отца в постели не оказывается. Я иду на кухню и нахожу его там, он завтракал.
– Доброе утро. – говорит отец. – Завтракать будешь?
– Нет. – отвечаю я и ухожу в свою комнату.
У отца не было ни капли раскаяния или сожаления о содеянном им вчера. Он сидел за столом, будто вчера ничего не произошло.
В комнате сидела мать.
– Поговори с ним сегодня. – вымолвила она.
Я иду в коридор, быстро одеваю куртку и ухожу из дома. Снова. Я добираюсь до остановки и сажусь на автобус, который ехал в город. Автобус был полон людей, которые были отвратительны мне. В основной своей массе это были некрасивые, сморщенные, старые, толстые и неповоротливые люди. Я ненавидел их. А в центре этого парада дегенератов находился я – неудачник, урод, без пяти минут отцеубийца, Иона, Иуда. Я ненавидел себя.
День рождения – воистину самый грустный праздник на свете.


15.

Приближение сессии для русского студента ознаменовало нечто ужасающее и страшное. Будто вселенское зло надвигалось на священную крепость альма–матера и жаждало студенческой крови. Безжалостное и кровожадное, оно каждые полгода заставало всех врасплох, независимо от того, что все знали о его приближении. Воистину, этот период жизни студента олицетворял самое худшее, так как означал, что придется напрячь мозги, что для русского студента было выше его сил. Конечно, бывали рыцари без страха и упрека, способные сразиться с этой напастью с присущими им эрудицией и знаниями, но толпа безмозглых и вопящих от страха сельчан все же преобладала, и каждый раз это событие повергало их в смятение и ужас.
– Что нам делать?! Зачеты начинаются уже через неделю, а мы ничего не учили! – вопили мои одногруппницы, представительницы простого рабоче–крестьянского люда, когда я вошел в аудиторию.
– В самом деле, девчонки, как будто вы на первом курсе. Сдали предыдущую сессию, сдадите и эту. – утешаю я их.
– То было совсем другим, а в этом семестре у нас статистика! – на Кота жаловались преимущественно все.
Старая песня о главном, как бы сказал ретро меломан о ежесеместровом студенческом шлягере под названием «Мы не сдадим!». Перед каждой сессией девчонки официально заявляли, что не смогут сдать какой–то конкретный экзамен, эдакий камень преткновения в очередной сессии. В этой камнем была статистика. В конце концов, несмотря на все эти опрометчивые заявления, все, почему–то, в итоге умудрялись закрыть сессию. Но перед этим мне приходилось выслушивать их стенания о просто катастрофическом положении дел в подготовке к экзамену и о том, что их непременно вытурят из института.
Ни в коем случае не хочу показаться хвастуном, но если девчонки из моей группы были сельскими простушками, то я был тем самым рыцарем, который не боялся сразиться с чудовищем, на скаку бы отрубил ему голову, спас сельчан (что можно было понимать в буквально–переносном смысле, я часто помогал девчонкам, в чем бы они меня не попросили) и непременно вызволил бы томящуюся в башне принцессу (это можно было понимать исключительно как метафору, последняя спасенная мной принцесса в последние дни скрылась из виду, в следствии чего я сделал вывод о том, что в освобождении принцесс из башен я все–таки был полным профаном). Но с нетерпением ждал я сессии не для бравирования своими возможностями перед своими одногруппницами (что само по себе звучит весьма глупо), а исключительно в своих бизнес–целях. За прошлый месяц я смог заплатить лишь пол суммы, так что требовалась немедленная халтурка для того, чтобы заплатить долг и набрать нужную для следующего месяца сумму. Еще в самом начале хозяин квартиры сразу меня предупредил, что не любит должников и при малейшей задержке не будет церемониться со мной, но благодаря заверениям Петровича о моей без сомнений полной ответственности все же сделал исключение. Так что теперь, мне было нужно еще и не подвести Петровича.
– Не стоило давать за меня слово. Это все–таки предполагает ответственность.
– Да брось! Деньги ты все равно не берешь, тогда хоть так помогу.
– Спасибо.
– Не стоит, сам ведь через это проходил.
И вот наконец настала зачетная неделя. Словно комбайнер на покос, я встал ни свет ни заря и пошел в институт к первой паре. Около главного корпуса студенты вовсю чистили снег. Это говорило о том, что зачет по физической культуре был в самом разгаре. Раз не занимался спортом на протяжении всего семестра, так займись бравым трудом в день зачета. Эксплуатация студенческой силы каждую зачетную неделю уже было традицией на кафедре физического воспитания. Меня этот кафедральный феодализм напрягал.
В самом спортивном зале уже вовсю сдавали всякие нормативы – бегали, подтягивались, прыгали, отжимались. А такие освобожденные как я, сидели на скамейках и играли в шахматы. У всех этих студентов были пропуски, которые они пытались закрыть и получить зачет. Я же, будучи освобожденным, не видел никакого смысла в посещении этих занятий, так что это был второй раз за весь семестр, когда я пришел сюда. Мой преподаватель Владимир Геннадьевич или как его там был не в лучшем расположении духа, так что я не рискнул предстать перед ним, чтобы добиться его снисходительности или чтобы он вообще меня вспомнил. Он стоял с другим преподавателем и яростно ему что–то втолковывал:
– Как же меня достал этот деканат! Сначала им нужны эти регистрационные листы, теперь не нужны. Сейчас опять надо им звонить узнавать. У них семь пятниц на неделе!
И я уже чуть не развернулся, чтобы слинять отсюда, как меня окрикивает его грозный голос.
– Сергеев!
Я подошел.
– Ты же освобожденный? – слово «освобожденный» все преподаватели с физической кафедры говорили с презренно–издевательским тоном, будто обладатели освобождения являются немощными калеками.
– Да.
– Иди на кафедру, там новый преподаватель. Все освобожденные ставят зачет у него.
Перед входом на кафедру было много народа. Это были все освобожденные, и они были явно чем–то озабочены.
– Как продвигается? – спрашиваю я одного парня.
– Плохо. Уже половина наших заходило, а никому зачет не поставили.
– Почему?
– Она спрашивает свое имя. Если не знаешь, то зачет не поставит. А имени то ее никто не знает. Она сегодня здесь первый день.
Казалось, поставить зачет таким, как нам – плевое дело, да и кому захочется с нами возиться, но этот преподаватель видимо решил поиграть в узурпатора. На кафедру заходили по одному. Очередь все продвигалась, но никто так и не получал зачет, отправляясь после этого по рекомендациям преподавателя играть в шахматы. Я не знал ее имени, а если бы и знал, то все равно бы не вспомнил. Заходить мне смысла не было, но я все–таки решил попытать удачу.
– Здравствуйте. – захожу я и стучу по внутренней стороне двери – вежливая маскировка наглости. – Мне бы зачет поставить.
– Ну проходи, раз уж зашел.
Это была молодая девушка, чуть ли не по–королевски расположившаяся за главным столом кафедры. Кажется, что она сама только в прошлом году окончила институт и устроилась сюда работать, но это не мешало ей быстро вжиться в роль властного преподавателя и издеваться над студентами. Да, она кайфовала от власти своего маленького мирка.
– Знаешь, как получить у меня зачет? – спрашивает она.
– Да, я знаю.
– Ну тогда я слушаю. Как меня зовут?
– Собственно говоря, я не совсем по этому поводу к вам зашел.
– Нет? Что же тебе тогда надо?
– Я только что разговаривал с заведующим кафедры Владимиром Геннадьевичем.
– Ты наверное хотел сказать Виталием Геннадьевичем?
– Да, точно, с Виталием Геннадьевичем, – повторяю я, будто намереваюсь запомнить его настоящее имя.
– И что же он хотел?
– Он сказал, что нужно срочно позвонить в деканат и узнать что–то насчет каких–то регистрационных листах. Вероятно, вы понимаете о чем идет речь. Дело в том, что Виталий Геннадьевич не особо просветил меня насчет этого, просто сказал, что мне нужно подойти к вам.
– Ну хорошо. – говорит девушка и пододвигает к себе телефон. Набирает цифры и прижимает трубку к уху. – Здравствуйте. Кафедра физического воспитания вас беспокоит. Я звоню по поводу регистрационных листов. – вдруг девушка умолкает, обратив свой пристальный взор на меня. Секунд пять помолчав она говорит. – Евстигнеева Инна Степановна. – снова умолкает. Покачав головой отвечает. – Хорошо, спасибо.
Она кладет трубку и презрительно уставляется на меня, а я, добродушно улыбаясь, пододвигаю к ней свою зачетку и говорю:
– Евстигнеева Инна Степановна.
Она молча берет ее и расписывается.
– Виталий Геннадьевич ведь не просил тебя сказать мне, чтобы я позвонила в деканат, верно?
– Ну, он что–то подобное говорил, вот я и решил просто передать.
– А что ты скажешь насчёт того, если я спрошу у него, посылал ли он тебя ко мне.
– А что касается того, что он якобы меня послал к вам, так он действительно меня к вам послал, чтобы поставить зачет. Я вроде бы так и сказал.
Преподаватель медленно протягивает мне зачетку.
– Спасибо. – не сдержав маленькую ехидную улыбку говорю я и ухожу.
Я понадеялся, что в деканате наверняка спросят с кем они разговаривают, и не ошибся. В итоге преподаватель сам любезно мне сказал свое имя. И я и она поняли, что славные времена ее диктата кончились, так как наверняка всем скажу ее имя. Расставаться с преподавателями не с самым лучшим мнением обо мне уже вошло в мою привычку.
На выходе меня поджидали остальные.
– Все в порядке. – говорю я. – Видимо ей уже надоело играть в допросы. Заходите смело, она поставит вам зачет просто так.
До следующей пары еще оставался час, и я решил заняться делом. И именно здесь, на кафедре физвоспитания можно было произвести отбор достойных кандидатов на роль моих клиентов. Дело в том, что самые заядлые двоечники, которым наверняка понадобится помощь в экономике или математике, умудрялись запарывать и физкультуру, но моя клиентура находилась не здесь, в спортзале, а снаружи с лопатами в руках и в снегу. Может это и был стереотип, но это было так.
Это были ребята с третьего курса, с группы где училась Лера и с параллельной. Я был знаком с ними, потому что на протяжении всего семестра как свободный слушатель посещал их занятия по математике, экономике и статистике. Я неплохо знал материал своего курса, но этого было недостаточно для решения контрольных работ за деньги. Самостоятельно осваивать новый материал было очень сложно, так что я стал ходить и на занятия третьего курса. Не совался я только в группу Леры, чтобы она меня не увидела.
– И сколько же надо расчистить кубических метров снега в этом семестре, чтобы получить зачет по физкультуре? – спрашиваю я парней.
– От парадного входа до самой калитки. – печально ответили те. А до калитки было около пятидесяти метров.
Аккуратно расспросив парней об их сегодняшних зачетах, я узнал, что у нас сегодня есть один общий преподаватель, который проведет зачеты у наших групп одновременно. Парни знали, чем я занимался, так что дела пока шли лучше не пожелаешь.
А тем временем мне уже нужно было бежать на следующую пару. Когда я зашел в аудиторию преподавателя еще не было, и все одержимо читали лекции.
Сессия, несмотря на свою функцию обязательного аттестационного контроля, попахивала идиотизмом. В идеале это был контроль знаний студентов, приобретённый ими за весь семестр. Предполагается, что все эти знания студент пронесет с собой через все пять лет обучения в институте и сохранит их. На самом же деле все обстояло иначе – весь семестр студент ничего не делает, а с наступлением сессии он одержимо начинает перечитывать все лекции, бесконтрольно пичкая свою голову всякими правилами, теоремами и законами, и как только он сдает тот или иной предмет, все эти знания пропадают быстрее, чем они были приобретены. Сессия должна была быть проверкой знаний, а стала причиной их приобретения, которые впоследствии предавались сиюминутному забвению, как только студент выходил из аудитории.
Следующая пара была как раз спаренной с группой третьего курса нашей специальности. Нам раздали тесты, а им задачи.
Я был одним из таких, у которых была не очень сильно развита интуиция. Это пятое чувство или третий глаз, называйте, как хотите, всегда подводил меня. Если бы мне пришлось выбирать из двух коробок, одна из которых пустая, а другая с секретом, то я бы непременно выбрал пустую. И так же в учебе, решая всяческие тесты, я опирался лишь на логику и свои знания, в противном случае, надеясь на удачу или интуицию, я всегда выбирал неправильный ответ. И в институте я часто встречал людей, которые совершенно не зная предмет умудрялись писать тесты на хорошие оценки. Я завидовал и не любил их, потому как мои оценки были результатом тяжелых трудов, а не следствием интуиции или простой удачи.
Их мы называли зубрилами. Этот титул принадлежал не просто студентам, которые сдавали сессию без единой четверки, а которые заучивали все лекции наизусть. Даже я, со своей успеваемостью не мог похвастаться такой памятью. Обычно я прочитывал лекцию пару раз и мне этого хватало для свободного пересказа. Зубрилы же все досконально и слово в слово пересказывали все лекции на экзамене. Такая память несомненно заслуживала похвалы, но у нас она вызывала лишь недоумение – зачем же скрупулезно придаваться чтению и превращать это в заучивание, когда хватало лишь обычного пересказа. Гениальность зубрил граничила с их идиотизмом.
И было в них еще кое–что, что шло в разрез логике обычного человека. Не смотря на свою блестящую до тошноты подготовку, они всегда стремились занять задние парты. Казалось бы, зачем студенту, который знает предмет садиться на заднюю парту? Классическое зонирование аудитории на экзамене или зачете всегда предполагало, что Камчатка (так везде называли задние парты) – это территория тех, кто пришел на экзамен со шпаргалками. Но зубрилы шли наперекор здравому смыслу прямо на восток. Они приходили за целый час до начала экзамена и занимали эти места.
По моему описанию их манеры поведения можно было предположить, что это были ботанички с полу сантиметровыми лупами на глазах, редким рядом усиков под носом и декольте не ниже горла. Но это были весьма симпатичные девушки, о которых сразу и не скажешь об их недуге.
И сейчас парочка доморощенных зубрил, что оккупировали несколько задних парт пристально следят за тем, как я решаю контрольные работы ребят с третьего курса. Обычно такие честолюбивые девицы зацикливались лишь на самих себе и своем успехе, им было наплевать на окружающих, они не лезли в их дела, но и не помогали им. На любой вопрос одногруппников на контрольных они всегда прикидывались будто у них случился неожиданный приступ амнезии и они ничего не знают, а соответственно и помочь не могут, но обязательно получали «отлично» за свою работу, о чем становилось известно на следующей паре. Но сейчас их излишний интерес ко мне настораживал.   
Мы все вышли из аудитории, чтобы преподаватель проверил тесты и контрольные. Пока все в нетерпении ждали оглашения результатов, парни с третьего курса произвели наличный расчет за проделанную мной работу.
– А вдруг ты решил неправильно? Может нам сначала подождать результатов, а только потом заплатить тебе.
– Во–первых, я напомню вам, что договоренность была такова – вы платите за мою услугу, а не за оценку, а во–вторых, вы что, сомневаетесь во мне? Кто из нас не спал на ваших лекциях? – сидели то мы все на задних партах, но вот не спал только я.
– Вот ты хитрюга! – возмущается кто–то. – Ты содрал с нас деньги за то, что мы могли сделать и сами!
– Не стоит так себя винить. – пытаюсь успокоить этих лоботрясов. – Не у всех есть способность к числам. Кому–то повезло в этом, а кому–то в другом. Уверен вы преуспеваете по многим другим дисциплинам.
Лоботрясы почесали головы. Видимо я был первым, кто увидел в них не тупых двоечников, а простых лентяев, способных на многое, но зарывающих свой талант (если он, конечно, есть) в землю.
– Так значит мы тоже можем? – кто–то спрашивает меня.
– Ну конечно. Боюсь, что вы убедили всех окружающих в том, что вы не можете сделать что–то сами настолько, что сами начали в это верить.
Лица лоботрясов передавали серьезную думу.
– Думаю мне стоит взять с вас деньги и за этот мини–тренинг, а то, кажется, вырастил на свою голову конкурентов…
Я жму парням руки и отхожу к своей группе.
– Артем, ты решил за них контрольные? – подозрительно спрашивает одна из зубрил.
– Нет, с чего ты это взяла?
– Я же видела, как ты сидел с бланками их контрольных работ.
– Боюсь, что ты неправильно поняла. Они просто попросили меня посмотреть, может я в чем–то разбираюсь. Ну а в чем я могу разбираться из материала третьего курса, сама подумай? – нервно смеюсь я. – Мозговой центр у нас ты. К тому же такой привлекательный, что и подумать об этом было бы странно.
Комплимент был как кувалдой по коленке, но зубриле пришелся по вкусу. Видимо лесными словами таких, как она, действительно одаривали не так часто, и мне удалось усыпить ее бдительность. Она смущенно заулыбалась и отошла. Всего то нужно было сказать, что она самая умная и красивая. Нагло соврав в обоих случаях, я избежал приобретения врага в лице этой, как может показаться на первый взгляд, безобидной девчонки, на самом же деле лютого завистника, который мог сдать меня со всеми потрохами деканату, и не из чувства долга благочестивого и сознательного студента, а только из–за того, что кто–то оказался умнее ее.
Спустя минут двадцать мы все заходим обратно в аудиторию. Результаты начали оглашать с третьего курса. Парни, за которых я решал контрольную получили четверки и пятерки, а соответственно и зачет. Не знаю, уж вызвало это подозрения у зубрил снова, но вот у преподавателя точно вызвало.
– Не поверю вам, мальчики, если вы скажете, что написали контрольную сами. Давайте доставайте свои шпаргалки.
– У нас их нет! – хором хнычут лоботрясы.
– Так как же вы решили контрольную? Вас на моих лекциях почти никогда не было.
– Мы самостоятельно изучили материал!
Дебаты длились еще минуты полторы, но до прилюдного обыска все же дело не дошло. Как говорится, не пойман не вор. Контрольная была решена и преподавателю не осталось ничего кроме как поставить парням зачет.
– И так, второй курс. – объявляет преподаватель. – Ну тут, будет побыстрее. Значит, зачеты получили все, кроме Сергеева.
На меня все недоуменно посмотрели, а парни громко засмеялись. И вот они уже не кажутся мне простыми тупоголовыми студентами. В порыве злости я думаю о том, что может вообще не стоило решать им контрольные работы? Но в общем–то я был в порядке, в своем тестовом проклятии я уже достиг уровня выуживания из него иронии. Теперь даже мои знания, на которые я всегда полагался, не помогали мне.
– Из двадцати вопросов правильно ты ответил лишь на восемь. Если бы ответил на девять, я бы поставила тебе зачет.
Я был таким человеком, которому всегда не хватало немного до абсолютного триумфа. В учебе моей оценкой было четыре и три четверти, в соревнованиях я всегда занимал вторые места, а в тестах не хватало парочки правильных ответов. Всегда была какая–то ошибка, или не хватало пары сантиметров или секунд. Казалось бы, необходимо еще совсем немного усилий до совершенного идеала. И в жизни мне не хватало каких–то пары моментов, чтобы стать абсолютным социопатом и окончательно разочароваться в жизни.
Еще парочку дней я походил в институт, чтобы поставить остальные зачеты и немного подзаработать. И все–таки я смог собрать вторую половину долга за аренду прошлого месяца и даже чуть свыше того. Но до Нового года уже оставалось три дня, так что я решил отдать деньги хозяину квартиры после праздника.
Обычно именно эти дни я любил больше всего. Мне всегда нравилось ждать новый год, а не встречать его. Я всегда любил эти последние два три дня уходящего года. Но сейчас что–то переменилось, мне было очень тоскливо и печально. Все готовились к предстоящему празднику, а мне не оставалось ничего кроме, как валяться на диване в своей квартире и пялиться сутками в потолок, а иногда сидеть вечером у Петровича, которому также, как и мне, все это предвкушение празднества было как мертвому припадок. Это было чертовски мучительно. А праздновать мне было не с кем.
За два дня до нового года я позвонил родителям. Это был мой первый звонок с моего последнего визита. Я поздравил их и сообщил, что буду отмечать его у себя, со своими друзьями, на что они, конечно, по родительски огорчились, но по большому счету, думаю, обрадовались, иначе бы им пришлось делать праздничный ужин и строить из себя счастливую семейку в канун нового года, что было лицемерно и гнусно и для них, и для меня. Так что я решил отложить свой визит к родителям до более спокойных времен и обойтись лишь поздравлениями по телефону.
– В погоне за малой прибылью и сиюминутной выгодой, люди забывают, зачем они здесь. – изрекает Петрович. – Люди попросту растрачивают себя на заработок не таких уж и больших денег, отдавая при этом самое дорогое – время и здоровье. И вот, на протяжении многих лет, человек совершает неравноценный обмен, отдавая самое дорогое, что у него есть в угоду большим корпорациям. И все ради чего? Семьи, детей? Достаточно совсем непыльной работенки, чтобы остаться наплаву одному, но семья требует большего. И ты убиваешься каждый день, работаешь, как проклятый, ради комфорта своих детей. И что потом? Через двадцать лет ты все такой же среднестатистический работник с минимальной заработной платой, только уже без здоровья и, главное, без своего потерянного времени. И нет на свете мучительнее вещи, чем осознать, что ты не реализовал свой потенциал, гробя себя на этой жалкой работе ради благосостояния семья. И ничто, ничто не стоит потраченного времени, даже счастья семьи. Это ужасно осознать в сорок лет, что ты ничего не смог сделать в жизни, и вырастить детей – не в счет. Повзрослев, они уйдут, забыв тебя. И тогда, ты спросишь себя, а какой смысл? А никакой! Двадцать лет потрачены в пустую, вылетели в трубу! Это очень больно осознавать, что ущемляя себя, ты все отдавал другим, и в итоге оказался здесь. Чтобы этого не случилось, нужно быть эгоистом. Чтобы реализовать себя, исполнить свои мечты, если это, конечно, не кончить сорокалетним неудачником, необходимо делать лишь то, что хочешь ты. Мечты строятся на эгоизме. А в чем же смысл жизни, как не в потакании своим прихотям? Зачем же мы живем в ином случае? Чтобы это гребаное человечество продолжало существовать?
Вдруг мой телефон начинает звонить. Это была Лера. Я выхожу из кухни Петровича в коридор.
– Привет, Артем. – довольно растерянно говорит Лера.
– Привет. – немного растянуто и с улыбкой отвечаю я. Мне показалось, что я сморозил какую–то чушь. Наверное, от того, что не слышал своего голоса около суток. Говорил то в основном Петрович, а я молчал и слушал. – С наступающим!
– Ой спасибо. – отвечает Лера. По ее интонации я понимаю, что она улыбается. – Тебя так же.
– Спасибо. А я уж думал не позвонишь!
– Ну как так. – удивляется Лера. – Уж если помолвленные не созваниваются в канун Нового года, то куда катится мир?! – смеется она.
– Это точно. Ну как там продвигается подготовка к церемонии? – подстегиваю ее.
– Отлично! – весело отвечает она. – Родственников штук двести, двухэтажный торт, тамада, танцы. Все как положено!
– Ох и умеешь же ты жути на парней навести.
Лера смеется.
– Чем обязан такому звонку? – спрашиваю ее.
– Даже и не знаю, как сказать. – суетливо начинает Лера. – Наверное, сейчас выгляжу, как дура.
– Не переживай, мы все равно говорим по телефону, так что как ты выглядишь совершенно не важно, хотя уверен, что выглядишь ты, как способной заставить сделать парня что–то сумасшедшее.
Лера снова засмеялась, но сразу же стихла.
– И откуда ты такой появился? – серьезно спрашивает она.
– Да мы вообще–то в одном институте учимся. – смеюсь я.
– Откуда ты? – все так же серьезно спрашивает она. – Ты появился так неожиданно…
Она была странно серьезна для такой веселой девушки, какой я успел ее узнать, и я никак не мог понять, в чем же дело.
– Слушай, я не могу говорить по телефону. Давай где–нибудь встретимся?
– Хорошо. – с недоумением я соглашаюсь. – Где?
– Кафе на Гоголева 33. Знаешь?
– Да.
– Будь там через полчаса. 
И ее нежный голос прерывают режущие слух гудки.
Я совершенно не понимал, что же это все–таки означало, и единственным путем выяснить это, было поехать в кафе и поговорить с ней.
Я возвращаюсь на кухню, чтобы сообщить Петровичу о том, что ухожу. «Пластинка» продолжила играть ровно с того места, на котором я вышел отсюда:
– И для чего люди рождаются, если не ради удовольствия? Ради страданий? Если и был какой–то вообще, то я давно потерял его, и мне его не найти. Изначально задумывалось, что люди будут наслаждаться жизнью, использовать все ее возможности, получать шансы, падать и вставать заново, строить надежды, а получили лишь долги, голод, безработицу, и как следствие, разочарование. Теперь я не смотрю на будущее со страхом, я уже пребываю в нем. Мои опасения настигли меня, бой проигран, надежды остались где–то в темной подворотне и игра уже не стоит свеч. Осознать бессмысленность своего существования не так уж тяжело. Действительно тяжелым испытанием является то, что тебе придется жить с этим чувством, каждое утро вставать, превозмогая бессилие, идти на работу, несмотря на колоссальное давление апатии и возвращаться домой к перспективе провести остаток жизни в чуждом тебе мире.
– Слушай, Петрович, мне нужно кое–куда сходить.
Петрович кивает головой.
До кафе я добираюсь раньше Леры, занимаю столик и отказываюсь от предложенного официанткой меню, ссылаясь на то, что жду человека, хотя за душой столько, что и ждать никого не надо, а просто закрыть меню и поспешно покинуть это место в поисках чего–то более приземленного и полуфабрикатного.
И вот на входе я замечаю Леру. Поймав мой взгляд, она улыбается и подходит ко мне.
– Привет. – встаю из–за стола и целую ее в щеку (абсолютно вскользь, ничего такого).
Лера как–то немного засуетилась и присела.
– Как–то слабовато для помолвленных. – улыбается она.
В моем кармане все же было пять сотен, и этого вполне хватало на джентльменский жест без всяких опасений, что она согласится на предложение что–нибудь заказать.
– Что–нибудь будешь?
– Да, чашку кофе. Спасибо.
Я подзываю официантку и заказываю кофе.
– Ну что ж, я тут. О чем ты хотела поговорить? – спрашиваю ее.
Лерин взгляд начал суетливо искать прибежище от смущения, причиной которого явно был я.
– Я так понял, что это что–то важное.
– Да, очень. – молвит она.
– Если ты кого–то убила, то я с радостью помогу тебе избавиться от трупа. – прошептал я.
Наконец Лера перестала смущаться.
– Послушай, я считаю, что человек должен быть могилой доверенных ему тайн и алтарем данных им обещаний, так что, что бы ты не хотела мне сказать, обещаю, что об этом никто не узнает.
– Дело не в этом, к тому же это не то, что я хотела бы скрывать.
– А, так это не труп! – с облегчением вздыхаю я. – Что ж, тогда я в полном твоем распоряжении.
– Так значит ты бы не помог мне избавиться от него, если бы он был? – смеется Лера.
– Помог, конечно, теперь то уж мне терять нечего. Но разве не лучше, когда его нет?
– И то верно.
– И так, я слушаю.
– Ты мне нравишься, Артем.
– Вот тебе раз. Не поздновато ли для таких объявлений?!Как никак церемония уже на днях!
Лера мою шутку оценила, но не засмеялась.
– А ты мне. – отвечаю я.
– Что?! – удивленно растягивает Лера. – Что ж ты мне не позвонил?
– У меня не было номера твоего телефона.
– Вы, мальчишки такие не решительные и стеснительные. – смеется Лера.
– Виновны. – смеюсь я, стараясь не разрушить этот миф, потому как в основной массе своей все парни похотливые козлы. – Кстати говоря о телефонах, а откуда ты взяла мой?
– Секрет. – улыбается Лера. – И у меня к тебе еще один вопрос.
– Все–таки труп есть…
– Нет! – смеется Лера. – Я хотела спросить, желаешь ли ты встретить этот Новый год со мной?
– Конечно. – отвечаю я.
Лера допила кофе, и мы ушли из кафе. Было уже поздно, и нужно было проводить ее домой. Лера держалась за руку и спокойно шли по заснеженной улице. Всю дорогу я шел молча, во всяком случае, я решил не предпринимать никаких резких движений, чтобы не испортить уже давно хорошо не складывающееся для меня стечение обстоятельств, решив, как говорится, плыть по течению.
– Ты что притих? – безмолвие развеивается нежным голосом Леры. – Что–то ты тихий для парня, которому девушка сказала, что ты ей нравишься. Или я тебя спугнула?
– О, что ты! Уверяю тебя, ты меня не спугнула. – нервно смеюсь я.– Раве вообще такое возможно, чтобы парня спугнули?
– Да, ты прав, вас парней и за уши не оттащишь, когда дело до постели дойдет!
– Это точно! – смеюсь я.
– Так в чем же дело?
– Просто не хочу ничего испортить.
Она улыбается, и мы целуемся.

31 декабря. У всех запоздалых и торопливых покупателей предновогодний раж, а теперь даже и у меня, о чем говорило мое весьма приподнятое настроение. Преисполненный ожиданием, я начал готовиться к вечеру. На то, что остальные начали делать неделю, а может быть и месяц назад, мне давалось всего несколько часов. Мне явно было нужно обновить свой гардероб и купить какой–нибудь подарок Лере. Список может быть и не большой, но все, же для меня сложный, потому что я не любил ходить по магазинам.
С трудом справившись с этим заданием и потратив все, что предназначалось в уплату долга, я возвращаюсь в квартиру. Зайдя в ванную, я посмотрелся в зеркало. На щеках и под носом отрасли волосы. Они были редкие, длинные и черные. Я распаковал накануне купленную одноразовую бритву, намылил ладонь, размазал ей щеки и усы. Плавно и осторожно я начал водить бритвой намыленный участок на щеке. Брился я медленно и предельно аккуратно, потому как делал это в первый раз и боялся порезаться.
Этому не учат отцы своих сыновей, они сами должны этому научиться. Словно с первым опытом бритья, юноша обретает мужественность, становится мужчиной. В этом ему никто не должен помогать.
Я сбриваю усы и умываюсь. На лице моем остались нетронутые волосинки – в уголке губ, на щеках. Бритье мое оказалось довольно небрежным, но это был мой первый раз.
Забавно, как мужчина начинает изменять свою внешность, когда он одарен вниманием женщины. Он начинает бриться, считая излишнюю растительность на лице постыдной вещью, вообще не задумываясь об этом еще два дня назад, покупает парфюм, что самое интересное – себе, а не женщине, начинает следить за своим гардеробом, чтобы не выглядеть конченым оборванцем. Все это мы делаем ради женщин, чтобы мы были достойны быть рядом с ними, или, на худой конец, просто не опозорить их. Женщины же, делают это постоянно. Они и обречены это делать, потому как прекрасный пол должен быть всегда прекрасен, и вынуждены, так как им следует постоянно поддерживать свой авторитет в сложившейся с десятилетиями конкурентной борьбе за красоту. За своей внешностью мужчину заставляет следить взгляд женщины, а женщину, в свою очередь, – взгляд другой женщины.
Наступал вечер, и уже скоро я должен был встретиться с Лерой. Я бы мог заскочить к Петровичу и поздравить его с наступающим Новым годом, но не стал этого делать, так как наверняка мне бы пришлось выслушивать его очередную меланхоличную тираду, что мне очень не хотелось делать. В конце концов я заслужил немного повеселиться и хотя бы на время забыть обо всех ужасах жизни.
И так, мне предстояло провести вечер в тесном аквариуме с кровожадными акулами студенческой общины нашего института, но меня это нисколько не заботило, так как там меня ожидала Лера, и наконец, я мог позволить себе говорить всем присутствующим, что мы были парой, то есть мы были вместе. Ах, как окрыляли меня эти слова! До этого дня я страдал пассивной формой страха – волнением, теперь же я был одержим активной формой безумства – любовью.
Встреча была назначена в квартире подруги Леры – Юли. По ее словам, их родители (они дружили семьями) уехали на какой–то незнакомый мне курорт и сейчас, наверняка, вместо вождения хороводов вокруг елки плескались в водах какого–то там моря. Впрочем, и здесь, в квартире Юли, где меня уже у порога встречала Лера, кажется, не придется изображать школьный утренник на тематику нового года, не потому что здесь не было елки, она была и какая, скажу я Вам! Таких елок я никогда в жизни не видел. Настоящая, идеальной пропорции, украшенная, как мне показалось, каким–то модельером елочного дела по последнему писку моды хвойных деревьев! Сделать хоровод вокруг елки нам не позволило бы общее количество гостей, присутствующих в квартире, которая, не смотря на все свои шестьдесят, семьдесят квадратов только гостиного холла, все равно бы не позволила всем развернуться хороводом. Я смог насчитать примерно человек сорок, но кто знает, сколько еще людей в предновогоднем раже скрылось в спальнях, которых было никак не две и даже не три.
Как только я вошел в квартиру, меня встречала Лера и, на правах хозяйки любезно предоставленного плацдарма для новогоднего веселья, Юля. Она, как и подобает рядовой модели, выглядела просто сногсшибательно, но вид Леры валил наповал. Я представлял, будто ее обнаженное тело облили молоком и в итоге получилось белое обтягивающее и подчеркивающее все черты Леры платье, которое коротенько обрезали и оно выставляло на вид сильные спортивные ноги в светлом нейлоне. Я снимаю куртку и дарю букет Юле.
– Цветы! – восторженно радуется Юля. – Сегодня мне еще никто не дарил цветы!
– Скромный презент от гостя хозяйке дома. – говорю я.
– Спасибо! – благодарит меня Юля.
То ли предновогоднее настроение, то ли уже пара, тройка фужеров шампанского сказались на настроении Юли, и ее скепсис по отношению к моей персоне сменился на гостеприимность, а обычные и до этого момента холодные приветственные кивки в мою сторону очень нежными объятиями. Подумать только, а еще пару месяцев назад, она, как и все остальные члены королевского двора, перешептывались и бросали косые взгляды при одном моем виде. Что–то мне подсказывало, что мне еще не раз предстоит выдержать такую убийственную вежливость, но сегодня мне было на это наплевать. Был Новый год, и я был влюблен!
А вот моей сегодняшней спутнице это преподношение даров омертвленной, но от этого не ставшей менее красивой, фауны совершенно другой особе явно не понравилось:
– Даришь цветы другим девчонкам. – надменно произнесла Лера, когда Юля быстро убежала в гостиную на зов еще слишком рано по времени бьющегося стекла. – Что дальше? Будешь приставать ко всем подряд?
Совершенно беспочвенный акт ревности Леры я пресекаю уже около суток не объединявшим нас поцелуем.
– Это всего лишь цветы. Не мог же я прийти с пустыми руками к хозяйке этого дома. И они в конце концов завянут, а хозяйке трепета моей души нужно что–то более долговечное. – и с этими словами я достаю свой ей подарок – результат и свидетельство тонкой и кропотливой работы непревзойденного мастера ювелирного дела – золотые сережки.
Лера, уже позабыв о совсем недавнем инциденте с цветами и Юлей, бросается на меня с пылкими поцелуями. После она немедленно их одевает и буквально тащит меня в гостиную.
– Но от цветов, я тоже бы не отказалась! – с притворно–укорительным тоном сообщает Лера.
– В следующий раз учту. – оправдываюсь я.
Гостиная, как ей и подобает по замыслу, просто кишит гостями. Негромкую фоновую музыку приглушает веселый галдеж, частые выпады смеха и более редкие игривые визг и крики. Неподалеку от елки стоял швейцарский стол. Хоть это и не было в русской традиции новогоднего застолья, у меня не возникало мнения об организованном празднике, как о легком фуршете. Это был крупномасштабный званый вечер.
Я тщательно подошел к выбору своего гардероба на этот вечер, и кажется не прогадал. Строгие черные брюки и черная рубашка пришлись в пору. При выборе одежды я руководствовался тем, чтобы мой наряд не выделял меня в толпе и я, насколько это возможно, сошел за своего, но, как оказалось сюрпризом для меня, я обладал весьма неплохим вкусом и на первый взгляд ничем не примечательные брюки с рубашкой меня все же выделяли, но не свойством белой вороны, а своим неповторимым стилем. И скромность мне не позволяет похвастаться тем, что я, уже минут как пять, был сосредоточением томных взглядов многих девчонок в гостиной.
Лера протащила меня через всю толпу к дивану, на котором лежала ее сумочка, из нее она достала небольшую черную коробку и протянула мне.
– С новым годом. – целует меня в щеку она.
Я срываю покров обертки и тайны с коробки, чтобы так же немедленно восхититься ее подарком, как и она моим. Это были механические часы.
– У умных людей всегда должны быть часы. – говорит мне Лера.
От еще завернутого в коробку и комплимента я расплываюсь в улыбке и целую ее. Я гордо одеваю часы и теперь при каждом удобном случае пытаюсь засветить их, как свидетельство наших с Лерой чувств, перед всеми, с кем меня сводит беспрерывный поток гостей.
Я никак не могу насмотреться на Леру, а уж про поцелуи я и вовсе молчу. Абсолютному воссоединению наших душ постоянно мешают ее подруги, которые то и дело крадут ее у меня для своих женских посиделок в тесных укромных уголках с целью обсудить завидные пикантные платья у остальных девиц, рассмотреть и оценить все их украшения, поделиться последними новостями о том, кто и с каким парнем пришел сегодня вечером, ну и, конечно же, похвастаться в этом маленьком клубе модниц наличием этих же аксессуаров у себя.
Народа, как я уже сказал ранее, было много, но каждый раз, когда Лера уходила со своими подружками, я оставался в полном одиночестве. Я мог попытать удачу в приобретении новых знакомств, но от одной мысли об общении с присутствующими здесь представителями студенческой интеллигенции, меня всего выворачивало наружу, а примкнуть к компании Андрея, которого замечаю в глубине гостиной с новой пассией, я не горел желанием. Сам Андрей был чем–то недоволен (и кажется я догадываюсь чем), а его спутница, несмотря на свою яркую обворожительную внешность, казалась совсем простой и невзрачной заменой кому–то действительно яркому и обворожительному. Но, наконец, я улавливаю первый за весь этот вечер по–настоящему знакомый, хоть и не трезвый взгляд. Антон сидел на диване в другом конце гостиной. Он был уже изрядно пьян, так как вместо предпочитаемого всеми шампанского пил водку. Он был не в себе и чем–то взволнован, но как всегда с красивой и в первый раз мною увиденной девчонкой.
– Блудный сын вернулся! – приветствую его я. – Где пропадал?
– Да так, пришлось кое–куда смотаться. Дела. – сказал Антон.
– Без тебя столько произошло! – сообщаю ему.
– Я вижу. – улыбается Антон и кивает в сторону Леры. – Так вы теперь вместе?
– Да. Не без твоей помощи, смею подметить.
– Всегда пожалуйста. Я, честно, за вас рад.
– Спасибо.
– А ты мне не верил, что получится.
– Кто же мог подумать, что все сложится именно так.
– Никто. – опечаленно отвечает Антон.
Вдруг, сзади меня обнимают женские руки, после чего объятия немедленно размыкаются и невероятно ловко появившаяся передо мной Лера одаривает меня поцелуем. Теперь Антон наверняка мог убедиться в правдивости наших с ней отношений. Мне чертовски нравилось, что она афишировала их и еще больше, каким именно образом.
– Привет, Антон! – машет рукой Лера.
В ответ Антон грузно кивнул.
– Не представишь нам свою подругу?
И только сейчас я понял, что совершенно забыл поздороваться с его спутницей. Но это и не удивительно, при его то манере менять их как перчатки, отчего для меня они стали совершенно безликими, а последняя и вовсе невидимой. И все же я испытывал вину за столь вопиющее невежество с моей стороны, но Антону, кажется, было совершенно наплевать, будто он и сам забыл о ее присутствии. Он продолжал пить водку.
– Знакомьтесь, Наташа! – объявляет Антон.
– Очень приятно. – Лера пожимает руку Наташе. – Сколько вы уже встречаетесь?
Будучи неосведомленной о кратковременности абсолютно всех романов Антона, Лера позволила себе поднять эту очень щепетильную тему. И ее, исходящий исключительно из вежливости, вопрос взбаламутил атмосферу спокойствия между нами всеми, обернувшись неприятным моментом для Наташи, которую с Антоном их объединяли явно не несколько предварительных месяцев эпистолярной связи и нынешняя проникновенная любовь до гроба. Благие намерения все так же вели в ад – острое слово Леры вскрыло артерию правды, которая теперь била фонтаном в сгорающих от стыда глазах Наташи. В глазах же Антона все так же спокойно плескалась водка.   
– Я прошу прощения, – нервно смеюсь я, – просто этой настырной дамочке не терпится самой рассказать о недавно возникших у нее романтических отношениях и похвастаться парнем, с которым она теперь встречается. – спасаю положение я.
– А кто сказал, что мы встречаемся? – бьет меня в плечо Лера.
– Как кто?! Ты сама, еще минут десять назад, когда буквально вцепилась в меня, как хищница и мы…
– Ну все, все! Уговорил! – жмется Лера от доставленного мною ей неудобства перед Антоном и Наташей и уже с улыбкой продолжает. – Смотри, чтобы я не передумала.
– Вот тебе раз! Это угроза?! Хороши отношения, когда в самом начале девушка угрожает парню. Что дальше, шантаж?
Лера целует меня в губы, отчего неловкость теперь возникает у Наташи, потому что повторить то же самое и воссоздать симметрию взаимных искренних чувств с Антоном ей не удастся. И не потому, что они знакомы всего несколько часов, а по той простой причине, что Антон уже почти в отключке. Лера наконец улавливает неуместность нашего присутствия около Наташи и Антона, которым, как мне кажется, так и не предстоит узнать друг о друге больше, и под предлогом с кем–то меня познакомить уводит меня.
– Еще увидимся. – говорю Антону, уже не реагирующему на слова.
– Я и не знала, что Антон такой любитель выпивки. – говорит Лера, когда мы отошли подальше от него.
– Вообще–то это не так. Я сам его вижу таким в первый раз. Он сегодня сам не свой.
– Да сегодня все сами не свои. Все кому–то принадлежат. – нежно протягивает Лера.
Я уже воспринял это, как призыв к очередному поцелую, но Лера резко дернула меня в толпу.
– Пойдем, надо кое с кем поздороваться.
А поздороваться меня повела Лера с кем было бы излишним и воздушного чоканья бокалов через всю гостиную при встрече взглядов. Но отпираться было поздно, так как мы уже стояли перед Андреем, его девушкой и опричниками.
– С Наступающим. – выдавливаю из себя я.
Я уже приготовился к очередному спаррингу эмоционального давления с Андреем, но, кажется, его конфронтация перешла в горестное осознание поражения на кровопролитном поле битвы за любовь и безоговорочную капитуляцию в одиночество. Хотя, и битвы, как таковой, не было, и все цивилизованно обошлось добровольным выбором дамы моей кандидатуры, я чувствовал себя победителем.
– Тебя так же. – без доли сарказма, ужимок, ненависти и прочей артиллерии из своего арсенала отвечает Андрей.
Сейчас то я мог позлорадствовать над ним – потерпевшим в бою со мной поражение, но когда я услышал его голос, то мне хотелось его пожалеть. Бедняга был разбит, сломлен. Но долго не концентрируясь на сочувствии к тому, который мог в любой момент засадить мне нож в спину, я радуюсь за себя (могу я в конце концов немного порадоваться за себя?!) – крепко обнимаю Леру и уже хочу поцеловать ее снова, но не делаю этого, так как понимаю, что это будет слишком жестоко даже для такого, как Андрей, и это бы послужило не контрольным выстрелом в голову, а очередной иголкой под его ноготь.
– Меня зовут Лера. – протягивает она руку девушке Андрея.
– Светлана. – улыбчиво отвечает девушка. – А ваш кавалер?
– Меня зовут Артем. – представляюсь я. – Вы учитесь у нас в институте? Я что–то вас раньше не видел?
– Четвертый курс филологического факультета.
И тут положение Андрея стало не таким уж и жалким, учитывая то, какие бытовали в институте истории о неукротимом нраве студенток с филфака. К тому же, закадрить девчонку курсом постарше всегда являлось предметом безмерного уважения среди парней нашего института, и сейчас, лицо Андрея уже исторгает готовность к принятию всеобщей похвалы за столь великий подвиг, но я не выдаю и малейшего намека на восторг, как можно убедительнее изображая безмятежность.
– А вы?
– Второй курс, экономический факультет.
– Да вы что?! – удивляется Светлана. – Я ведь слышала о парне, который учится тоже на втором курсе экономического факультета, и его тоже зовут Артем! Ведь этот парень поджег общежитие!
Я уже позабыл о том слухе, что именно я поджег общежитие, и это напоминание смутило меня, что пылкий ум гуманитария замечает с присущей ему пытливостью:
– Постойте, так это вы?! Вы подожгли общежитие?
– Я благодарен вам за то, что напомнили мне о моей былой славе, которая возникла из–за небольшого недоразумения и чьего–то длинного языка. Это всего лишь сплетня.
– Так значит это неправда?
– Я просто жил в том самом крыле, в эпицентре пожара. Видимо это и послужило основаниям для обвинений.
– А что полиция?
– Раз уж вам недостаточно моих слов и вас интересует, что об этом думают представители власти, то они не верят всяким слухам и сплетням. – с уже нескрываемым презрением отвечаю я.
Мой предыдущий спарринг–партнер был в ауте, но теперь мне предстояло выдерживать нападки его компаньонки Светланы, будто передо мной стоял сам Андрей, но уже в юбке и продолжал пытаться меня унизить.
– Я не хотела вас в чем–либо обвинять. – говорит Светлана. – Просто много слухов ходило, вот мое любопытство и вырвалось наружу. Извините.
– Ничего страшного. Я успел отвыкнуть, но снова привык.
– И как я только могла подумать, что человек, который находится здесь мог совершить такое преступление? Все те слухи о вашем затворничестве, странном поведении и психологическом расстройстве личности просто уму непостижимы! Ведь все это совершенно не о том человеке, который живет один во всем крыле общежития.
И если мой предыдущий спарринг–партнер позволял грязные приемы, но все же в лицо, то нынешний бил из–под тешка.
– Я наслаждаюсь обществом тех, кто мне действительно дорог, а не называю другом любого проходимца. – приобняв Леру, говорю я.
– Кстати говоря о тех, кто дорог. – улыбается Светлана, намекая на наши вторые половины. – Что–то они притихли. Не уж то вновь взыграли старые чувства? Ау?! – взывает к ним Светлана. – Может нам с Артемом стоит вас оставить наедине?
Светлана была отнюдь не заменой Лере, она была второй головой гидры, появившейся на месте срубленной мною первой ранее. Теперь я был убежден в этом, но меня волновало совершенно другое. О каких старых чувствах говорила Светлана? Неужели Леру и Андрея что–то связывало раньше и связывает до сих пор? Так или иначе, я все же не подаю вида на ее слова, лишив таким образом лишнего повода для чьего бы то ни было злорадства. А вот Лера явно выдавала себя сильным смущением, отчего я посмел предположить, что вероятно лживая летопись о былой любви из уст Светланы все же не была лишена оснований и являлась правдой.
– Я не понимаю о чем вы. – пытаюсь улыбнуться я.
– Эти двое встречались раньше. – говорит Светлана. – Вы не знали? Она вам ничего не говорила?
– Прошу прощения. – говорю я и увожу лишенную дара речи Леру.
Мы заходим в одну из нескольких спален, единственное место, где можно уединиться в этом доме. Взъерошенная постель бесстыже свидетельствовала уже о чьем–то здесь уединении.
– Я не вправе от тебя что–то требовать или же обвинять в чем–то, но если ты мне хочешь сказать что–то, то я слушаю. – пытаясь сохранить спокойствие говорю я.
Лера виновно смотрит на меня.
– Послушай, мы не можем изменить свое прошлое, которое остается с нами навсегда, и никто не вправе винить нас за него. Если ты любила, черт с ним, я смирюсь. Кто я такой, чтобы обвинять тебя в том, что ты делала раньше? Если же ты любишь до сих пор, то скажи сразу, и я уйду.
– Ты не должен был об этом узнать. – говорит Лера. – Около года назад я встречалась с Андреем, но я тебе клянусь, что тогда же я с ним и рассталась и теперь совершенно ничего к нему не чувствую. Сейчас есть только ты.
И после этих слов мы предаемся взаимному излиянию своей страсти друг другу. На смену тем легким дразнящим весь вечер поцелуям пришли глубокие и чувственные, утоляющие во мне неистовый и до этого момента неведомый голод. Их было не множество, нас объединял всего один, долгий и глубокий поцелуй, сопровождающийся нашими тяжелыми дыханиями. И теперь я позволяю себе изучить все изгибы Лериного тела осязательно, раньше делая это исключительно зрительно. Еще немного и попытка Андрея рассорить меня с Лерой приводит нас уже к страстному елозению в постели.
– Постой. – останавливаю я Леру.
– Что случилось? – задыхаясь от возбуждения спрашивает она.
– Поверь, это то, что я хочу сделать с тобой больше всего на свете, но я не могу сделать это здесь.
– Почему?
– Это же будка для новогодних случек, а ты заслуживаешь самого лучшего, и я хочу, чтобы все было идеально.
– Теперь, после этих слов мне будет еще труднее остановиться.
Но все же найдя в себе силы мы останавливаемся, приводим свой помятый от страсти вид в порядок и выходим из спальни. Чуть ли не гордой поступью, рука об руку с Лерой, тем самым говоря завистникам, что у нас с ней как и прежде все нормально, мы выходим из комнаты в гостиную, и я убеждаюсь, что для пущего вида не стоило так усердно разглаживать все свои складки на одежде.
Было заметно, что гости зашевелились быстрее прежнего. Все нервно переговаривались друг с другом, делали быстрые перебежки от одной компании к другой, желая напоследок вдоволь наговорится в этом году, ведь до нового года оставалось всего полчаса. А мы с Лерой, после бурной встряски гормонов переживали своего рода посттравматический стресс и сейчас пребывали в некоем эмоциональном анабиозе. Но несмотря на это мы еще крепче держались друг за друга, и побыть наедине со мной напоследок в этом году представлялось для нее лучшим, чем поболтать с подружками, так что любые их попытки в очередной раз похитить ее оказывались безрезультатными.
Но вот спешно–спокойный тон вечеринки нарушает явно злобно настроенный грохот вдребезги разбитого о пол стакана, чем привлекает внимание всех присутствующих и буквально приковывает их к местам, где они стояли. Это позволяет мне быстро вычислить эпицентр накала атмосферы – пьяный Антон стоял примерно по середине гостиной, а вокруг него разлетевшиеся осколки стакана и лежащая перед ним Наташа.
Спустившиеся с верхних слоев светского общества на землю обетованную, все были шокированы такой явно нехарактерной их образу жизни сценой. Не знающие бед и горя, черпающие из жизни лишь светлое, они в первый раз увидели не самую светлую ее часть, будто только сейчас им рассказали о существовании старости и смерти, которые им предстоит встретить в их беззаботных жизнях.
Как только я замечаю ссадину на лице Наташи, немедленно бегу туда. Ждать от кого–либо вмешательства было бессмысленным, к тому же именно я должен был усмирить Антона, так как это входило в мои обязанности как его друга, не говоря о том, что у меня уже имелся опыт буфера между пьяным отцом и матерью, который несомненно пригодится сейчас.
– И не надо мне говорить, что я много пью! – кричит Антон. – Ты находишься здесь лишь благодаря мне, так что советую держать рот на замке!
– Ты чего разошелся? – спрашиваю Антона, преградив ему путь, когда он уже двинулся к Наташе, наверняка для того, чтобы очередной раз продемонстрировать свое физическое превосходство над ней. – Пей сколько влезет, но девушку то зачем трогать?
– А ты вообще не лезь! Это не твое собачье дело!
– Да я и не лезу, ни в твою жизнь, ни в личное пространство, отчего хочу, чтобы и ты тоже оставил девушку в покое.
– Да я ее и не трогал! – нагло врет Антон.
На лице Наташи возникает сильное возмущение, но, взглянув на нее, я быстро успокаиваю ее. И я и она понимаем, что ее любые, даже самые аргументированные слова могут сделать только хуже, так что она принимает предложенную ей мной тактику молчания, и я подхожу ближе к Антону.
– Да что с тобой? Ты весь вечер какой–то странный. – в полголоса произношу я. – Что–то случилось? Расскажи мне, может я смогу чем–нибудь помочь?
– Никто мне не поможет. – отвечает Антон. – И вообще, что ты привязался ко мне? Я ничего тебе не должен, слышишь, ничего!
– Да никто и не утверждает обратное, я просто…
– Да и что ты тут вообще делаешь? Ты же ненавидишь всех, кто здесь присутствует. Ты презираешь их образ жизни, но веселишься вместе с ними под одной крышей.
Как бы я не хотел свести наш разговор в более приватные русла, каждую свою реплику Антон озвучивал на несколько десятков децибел выше моей, так что всю неприкрытую правду обо мне услышали все в гостиной.
– Я не веселюсь, я просто…
– Да, я забыл. Ты же здесь с Лерой. А она знает, что ты сделал ради того, чтобы я познакомил тебя с ней?
Может для кого и покажется героичным, а может и даже романтичным, что ради знакомства с Лерой я совершил преступление (хоть и безрезультатное), но я не желал, чтобы эта информация стала всеобщим достоянием по той простой причине, что не хотел попасть в тюрьму. Я решил не отрицать это, но и яро сводить тему на «нет» не стал, просто проигнорировав ее.
– Может ты и прав, что мне не место под этой крышей, но, как и любой другой мужчина, которому место между беззащитной девушкой и разъяренным парнем, я буду стоять здесь, пока ты не оставишь ее в покое.
– И что ты сделаешь мне? Ты же пацифист!
– Я буду стоять между тобой и ней.
– Ну что ж. – вздыхает Антон. – Тогда стой. – и отвешивает мне пощечину, предназначавшуюся Наташе.
И вот с не меньшим, чем у разбитого о пол стакана грохотом, рушится мое мужское достоинство, свидетелями которого стали абсолютно все, и чтобы как следует это расслышать, в гостиной даже выключили музыку. Моя пацифистская личность не могла вернуть ее, приняв вызов Антона, и вступить с ним в драку, и поэтому мне оставалось лишь стойко выдержать очередную его пощечину и окончательное уничижение моего мужского достоинства, как цену за сохранение женского.
Антон только и ждал, чтобы я ответил ему взаимностью, но я изо всех сил старался держать себя в руках, не позволяя ему заразить меня его злом. Так, пребывая в абсолютной тишине, мы смотрели с Антоном друг другу в глаза пару минут, пока его терпение не дает трещину и он, махнув рукой, уходит.
Я немедленно бросаюсь к Наташе и помогаю ей встать. Все остальные все так же продолжали безучастно смотреть, и под их пристальным взглядам мы с Наташей пресекаем гостиную.
– Я хочу домой. – шепчет она.
Я быстро вывожу ее из–под прицела шокированных снобов, и мы выходим наружу, где я ловлю ей такси.
– Спасибо тебе.
– Тебе не за что благодарить меня, Наташа.
– Меня зовут не Наташа, а Ольга. – вымученно говорит девушка, окончательно развеяв сомнения об остатке хоть каких–то манер Антона, который даже не знал ее настоящего имени. – Просто…
– Не надо. – останавливаю ее я. – Тебе не надо ни в чем оправдываться.
– Надеюсь, твоя девушка представляет насколько ей повезло с тобой.
А вот моей девушке я теперь боюсь и мельком попасться на глаза, после того, как сажаю Ольгу в такси и возвращаюсь в дом. Не говоря уже и о других гостях, я не могу предстать перед Лерой в новом свете не способной дать сдачи размазни и тряпки, которым меня осветил Антон. И только я стараюсь незаметно проникнуть обратно в гостиную меня останавливает уже одетая в пальто Лера. Она была взволнована. Даже не знаю, что в такие моменты нужно говорить, извиняться или что–то еще, но даже не дав мне выдавить и малейшего звука, Лера хватает меня за руку и выводит из дома. На улице она ловит такси.
– Садись в машину. – повелевает она, что я покорнейше и исполняю.
Я все еще не понимал, как отреагировала на все произошедшее в гостиной Лера, и поэтому молчал, ожидая, что она скажет что–то первой, и я идентифицирую ее степень ненависти ко мне. Но как только Лера садится на заднее сиденье такси рядом со мной, командует водителю «Вперед!» и мы трогаемся, я понимаю, что она явно не ненавидит меня, а жаждет поцеловать, что, собственно, и делает.
По времени уже били куранты, а я ехал в такси по пустынной дороге в некуда. И это был мой первый раз, когда я без сомнения мог сказать, что это было моей лучшей встречей Нового года за всю жизнь. Впрочем, как только на улице начинает взрываться салют, Лера координирует водителя такси, назвав ему свой адрес, где через несколько минут мы и оказываемся. Быстро взобравшись по лестнице на четвертый этаж, Лера отворяет дверь своей квартиры, куда мы вваливаемся уже в сладострастном поцелуйном соитии. Скинув с себя куртку и пальто, мы оказываемся в зале, на диване.
Правой рукой я гладил ее закинутое на меня бедро, а левой крепко прижимал ее к себе, пока она вовсе не взгромоздилась на меня. Мои руки скользили по ее телу, пока мы жадно целовались. Вдруг остановившись, Лера протягивается к бра и выключает свет.


16.

Я не знал ни даты, ни времени. Мы с Лерой отключили все мобильники, отключили ее домашние телефоны и не включали телевизор. Третьи или четвертые сутки подряд мы не вылезали из ее квартиры. Любезно предоставленная ее родителями на все новогодние  каникулы стала для нас необитаемым островом, на котором находились лишь мы двое. И как любые выброшенные на берег такого острова единственные мужчина и женщина, мы чувствовали себя Адамом и Евой в Эдемском саду.
За окнами расстилался мертвый постновогодний пейзаж без людей и машин. В квартире же Леры, а точнее ее спальне, где мы вовсю изображали новобрачных, бурлила жизнь и страсть. Но теперь со мной была совершенно другая Лера, неистовая, необузданная, точно дикарка с этого необитаемого острова, обретшая наконец своего туземца. Сгораемые взаимной страстью мы отдавались друг другу будто познавая нечто таинственное, скрытое от нас до сего момента, и вкусив однажды, теперь не знали, как жить дальше без этого наркотика. Мы серьезно подсели на него. Жаждущие очередной дозы уже спустя несколько минут мы снова удовлетворяли свое неконтролируемое желание.
Да, согласно устарелой и довольно пошлой установке я стал мужчиной. Я и сам так считал, но совершенно по иной причине. Издавна считалось, что юноша становился таковым после того, как впервые познает женщину, и, как уже не сложно догадаться, Лера не лишила меня такой возможности, и не раз, но я всегда считал, что мужчиной становишься, когда женщина доверяется, и вместо того, чтобы воспользоваться ей, ты становишься для нее опорой. Юноша становится мужчиной только тогда, когда он посвящает свою жизнь обереганию и защите женщины.
Я любил Леру. Теперь я точно мог это сказать – я был влюблен. Забавно, но до встречи с ней я вообще не верил в этот феномен, а теперь лично стал его доказательством. Я был готов жертвовать собой ради нее сколько угодно, она стала всем для меня тем, ради чего встают по утру, чтобы потом лечь рядом и вместе уснуть. Избавлю Вас от любовно–романтических повествований моих чувств, от которых меня и самого бы стошнило пару несколько дней назад. Скажу, что я был влюблен. Я стал мужчиной.
Обычно в первые дни января холодильник любой квартиры забит до нельзя, но так как родители Леры уехали на курорт, а мы с ней встретили Новый год у Юли, отсутствие почти какой бы то ни было провизии в квартире действительно напоминало нам, что мы находились на необитаемом острове, причем с весьма скудным количеством съедобных культур, а покинуть квартиру для нас было сродни лишения нас нашего наркотика, уже устойчивая зависимость от которого не давала нам спокойно даже как раньше поболтать. Так что нам пришлось довольствоваться тем ограниченным запасом (а точнее остатками) продуктов, что были уже в квартире. Хоть я и был гостем, но завтраки и ужины (обеды мы обычно пропускали, в очередной раз накачавшись нашим наркотиком) готовил я. Я был совершенно не против, так как мог продемонстрировать свои навыки в области кулинарии пока она, поджав ноги, сидела на подоконнике и тянула тонкую дымящую сигарету. Прямо перед ней, у самых кончиков пальцев ног лежала пепельница, куда она стряхивала пепел, элегантно постукивая указательным пальцем свою тонкую сигаретку. Мне нравилось смотреть как она вытягивала свои губки и тонкой струйкой выпускала дым сигареты в чуть открытое окно.
Мне никогда не нравился вид курящей девушки, по мне, так это просто не привлекательно, но с тем изяществом и эстетизмом, что курила Лера, я начал находить в этом что–то завораживающее. Ее движения, как она держала сигарету, затягивала в себя дым, а потом выдувала его, как при этом сидела, во всем этом была некая красота, которая пленила меня. Может в ней играла та самая настоящая женственность, которой не было у моих сверстниц. Может именно недостаток этого качества в них не давал мне оценить истинную красоту женщины с сигаретой в ее тонкой кисти. Я не знал, что именно отражало всю суть ее пленяющей красоты, когда она курила, но мне нравилось смотреть. Во всем этом наблюдалась некая театральность, будто курила она лишь потому, что это выходило у нее настолько красиво, что не делать этого она не могла. Ну, а я и рад был тому, чтобы лишний раз взглянуть на это.
Немного подкрепившись (нам нужно было быть налегке), мы возвращались в спальню. Но уверяю Вас, что до неконтролируемого бесстыдства дело не доходило. Бывало мы с Лерой лежали просто так и часами разговаривали о самом разном: о большом и маленьком, великом и не очень, о разных глупостях и о серьезном. Мы наверстывали упущенное время для взаимного знакомства темпераментов друг друга, характеров и мировоззрений, сильно отставая от уровня взаимной страсти. За эти три или четыре дня я узнал о Лере столько, сколько не узнавал о ком бы то ни было за всю свою жизнь. Будто я проснулся только сейчас и ощутил жизнь.
– Послушай, мне нужно будет съездить к своим родителям. В этом году я еще не виделся с ними. – говорю я.
– А твои никуда не уехали? – спрашивает Лера.
– Нет, они остались.
Еще вечер я провел с Лерой, а на следующее утро поехал к родителям. Было очень солнечно и морозно, именно так, как воспевал в своих стихотворениях великий русский классик.
Дома было очень, если не сказать чрезвычайно тихо. Обычно, даже молчаливые упреки и обиды доносились уже с порога, но сейчас был абсолютный штиль.
– Есть кто дома? – кричу я.
– Мы в зале, Артем! – раздался голос матери.
Я разделся и прошел в зал. Отец и мать сидели на диване а перед ними специально подготовленное для меня кресло.
– Присаживайся. – говорит мать. – Нам нужно с тобой поговорить.
Все это походило на интервенцию, но даже я, со своими неврозами и затворничеством, не был из числа тех, кто нуждался в помощи извне. Раз так подумать, то именно родители заслужили такой чести. С их проблемами прямиком к семейному психиатру, а меня, нет уж, уважьте.
Я сел.
– Артем, нам надо поговорить. – поникшим голосом зовет мать.
Я сел в кресло, родители передо мной.
– Артем,– тяжело вздыхает мать,– мы с отцом тебя любим и все что мы делаем, это ради тебя. 
Отец кивает.
– И то, что мы сейчас тебе скажем, никак не отразится на нашей с отцом любви к тебе.
– Что–то случилось. – прерываю ее я, потому как вид матери был далеко не первосортным.
– Артем,– начинает отец,– мы разводимся с твоей мамой.
И в этот момент что–то во мне переклинило. У меня немного закружилась голова, и на душе стало как–то паршиво.  Наверное, никто не обладает достаточным красноречием, чтобы описать каково мне было в тот момент, но могу сказать одно, такая новость ничего хорошего не предвещает.
– Что? – еле выдавил я.
– Артем,–  голос матери дрожит,– не переживай, все будет хорошо.
– Все будет так, как прежде. – говорит отец.
– Как прежде?
– Мы никогда не перестанем любить тебя. – говорит мать.
На ее лице появились слезы, меня же попросту начало тошнить.
– Мы подали документы на развод два месяца назад, все откладывали, когда же тебе сказать об этом и решили, что сообщим после Нового года.
– Мы решили, что так будет лучше и для тебя и для нас.
– Откуда вы знаете, что будет лучше для меня?
– Артем… – начинает отец.
– Не надо. – прерываю его я.
Я понимаю, что больше и пяти минут этого зрелища не вытерплю и медленно направляюсь к выходу.
– Постой! – кричит мать.
Я уже никого не слышал.
– Артем, это не все, о чем мы хотели с тобой поговорить!
Я наскоро одеваю куртку и ухожу.
Говорят, сила страха леденит кровь. Это не правда. Я горел.


17.

Мои родители разводились. Их брак буквально убивал меня, а теперь я не мог смириться с их разводом. Мой мир пошатнулся. Пусть он был не самым лучшим, не самым крепким, но я в нем жил, а теперь он разрушался. И с их разводом все вокруг изменилось. Все окружающие меня вещи стали далекими, никчемными, бессмысленными, да я и сам перестал чувствовать себя, будто я исчезал сам. Помутившееся сознание не давало мне встать с кровати. Я был изнеможен, без сил, без жизненного энтузиазма, словно живой труп, который безуспешно пытался себя реанимировать. Словно после чрезмерного употребления настойки тотальной мизантропии накануне, я претерпевал наитяжелейшую похмельную ненависть к самому себе. Эксцесс всегда неминуемо вел к побочным эффектам, и сейчас ко мне вернулось все то, что я чувствовал к другим, в стократ.
Вот уже несколько суток я не вылезал из своей квартиры. Я не звонил Лере, не разговаривал с Петровичем. Мать пыталась дозвониться мне, после чего я отключил мобильный телефон, но до этого мы все же поговорили, точнее она сказала то, о чем я уже начал подозревать на следующий день.
– Артем, ты так быстро ушел, что мы не успели сказать тебе кое–что.
– Я слушаю.
– Ты несовершеннолетний и должен выбрать с кем ты останешься после развода.
Она дала мне адрес, где я должен был предварительно встретиться с судьей и подписать кое какие документы. Встреча должна быть неформальной, но уже там я должен был выбрать кого–то из родителей. После я отключил телефон и забыл про этот адрес.
Тем временем новогодняя неделя выходных заканчивалась, и наступала сессия. Несмотря на легкость и непринужденность, с которыми проходили все лекции философии, предмет предполагал один из самых сложных экзаменов, и он был первым в сессионном расписании. Абсолютно всем предстояло преждевременно выйти из постновогоднего анабиоза и начать готовиться к нему. Но после преподнесенного мне судьбой новогоднего «подарка», я буквально был повален с ног – вплоть до окончания этой самой недели и наступления дня экзамена по философии я лежал в постели и не мог встать. До подготовки к экзамену, конечно, мне было совершенно наплевать, и даже утром, когда обычно начинался предэкзаменационный раж, я был абсолютно безразличен к вероятно неблагоприятному для меня стечению обстоятельств. Я не смирился с мыслью, что завалю первый же экзамен в сессии, просто для меня все это в одночасье перестало быть таким уж важным.
Я проснулся за час до будильника и решил больше не ложиться. На улице все еще была ночь. Словно титан, держащий на своих плечах небосвод, я превозмогаю недомогание, встаю и бреду в ванную, в зеркале вижу полумертвого человека, чищу его зубы и умываю ему лицо. Возвращаюсь обратно в зал и пытаюсь одеться, всовывая поочередно каждую конечность в штанины джинсов и рукава свитера. Эта процедура занимает у меня около получаса. Наконец, полностью собравшись, я беру зачетную книжку и иду в институт.
В институте еще никого не было, я оказался первым. Не было даже зубрил. Я зашел в кабинет, сел за парту и сложил голову на нее, накрыв руками. Я почти уснул.
Через полчаса в кабинете включается свет, и в него заходят ребята с моего факультета. Сквозь еще не ушедший сон, я здороваюсь с ними. Теперь через каждые пять минут порог кабинета освещался то каторжно–мучительными, то нервозными ликами студентов. Они все проходили и занимали свои места. Некоторые нервно болтали, другие без конца перелистывали лекции, третьи рассовывали по всем карманам шпаргалки. Я же был абсолютно безмятежен и мертв.
В кабинет заходит Петр Александрович.
– Доброе утро, ребята! – объявляет экзаменатор.
– Здравствуйте. – скорбно в разнобой прозвучали экзаменующиеся.
Петр Александрович молча разложил билеты на столе.
– Подходим, тянем билет, говорим, какой билет и сдаем зачетку.
 Когда все уже взяли по билету и расселись, я встаю и беру свой.
– Тринадцатый. – говорю я и кладу зачетку на стол.
– Надеюсь, вы не суеверный, Артем? – спрашивает меня Петр Александрович.
– Суеверие на экзамене по философии само по себе уже суеверие. – отвечаю я и замечаю улыбку Петра Александровича.
Жалко будет расстроить старика своей двойкой, подумал я и сел за свой стол.
– И так, экзамен считаю начавшимся, на подготовку даю вам два часа. – говорит Петр Александрович и садится за свой стол.
Мученические и нервозные гримасы сменились на каменную сосредоточенность. Все студенты углубились в свои билеты. Я взглянул на свой и прочел:
«1. Ненависть ребенка к своим родителям как основной постулат философской борьбы поколений;
2. Развод родителей и моральная смерть ребенка;
3. Применение предыдущих вопросов на практике.»
Я отложил билет в сторону.
Экзамен проходил в нервном шарканье ручек по бумаге обитателей периферии, тихом, едва уловимом шелесте шпаргалок осевших в тылу партизан и звенящей тишине застывшего сердца, издающейся от моей парты. Я даже не пытался вспомнить хоть что–нибудь из того, что нам рассказывал Петр Александрович на лекциях, не говоря уже о том, чтобы попросить у кого–нибудь лишнюю шпору.
Я собирался сделать то, что строго запрещалось всеми студенческими правилами, которыми руководствовались без исключения все те, на кого падало бремя экзамена. Правила эти предписывали, что в случае недостаточной подготовки, студент должен был говорить все, что угодно, но только не молчать и не говорить, что не готов. Пусть это будет даже такая ахинея, что Аристотель был учителем Фрейда, а Платон написал «Теорию психоанализа». Молчание было губительным для студента, а прямое заявление о своей неподготовленности сродни сиюминутной и прилюдной казни. Я же намеревался честно признаться Петру Александровичу в том, что не знал предмета. Я не желал нести полную околесицу в надежде на снисхождение преподавателя, но и выискивать крохи здравого смысла в своих запутанных в голове лекциях я не пытался, мне было не до этого. Лучше быть сохранившим молчание заслуженным двоечником, чем падким на тройку жалким пустословом.
Если на лекциях Петр Александрович был веселым и доверительным, то сейчас, на экзамене его вездесущий взгляд пытал студентов и, словно иголка, колол их со всех сторон. Бдительность его не знала пощады, в урну летели шпаргалки, а вместе с ними и надежда получить высшую оценку. Но Петр Александрович был все же милостив к студентам, он не выгонял их и не ставил им «неуд» за шпаргалки, а лишь снижал конечную оценку на балл или два, в зависимости от длины вытянутых им гармошек из рукавов экзаменующихся студентов.
Чтобы не впасть в подозрение своим безучастием, я изредка, когда взор Петра Александровича падал на меня, изображал вовлеченность в прочтение своего билета. Я все так же был уверен в своем конечном признании, но хотел это сделать, когда сидел бы непосредственно перед ним, не выдав себя заранее.
– Ну, что ж, прошло уже полтора часа, может кто–то хочет ответить? – спрашивает Петр Александрович.
Я еще глубже скрываю свой взгляд в билете, собственно, как и все. Через минуту к столу преподавателя подходит девушка из другой группы, одна из зубрил.
– Я хочу ответить. Билет номер двенадцать. – звонко, но все же с дрожью в голосе, говорит она.
– Прекрасно. – отвечает Петр Александрович. – Присаживайтесь.
Девушка начинает рассказывать об эпохе Возрождения. Через десять минут беспрерывной тараторены о писателях и художниках Ренессанса Петр Александрович берет ее зачетку и пишет в ней, по всей видимости, авансовую пятерку – второй вопрос девушка не стала рассказывать. Следом за ней пошла еще одна из зубрил, и снова скороговорный пересказ лекций, и снова авансовая пятерка. Потом еще и еще. После всех уже аттестованных зубрил пошли обычные отличники, следом шли ударники и троечники. Чем дальше продвигалась очередь, тем дольше проходила аттестация отдельных лиц. В самый конец забивались двоечники, чтобы у их позора не было много свидетелей, я понял это лишь тогда, когда оказался среди них и слышал их ответы. Позора я не боялся, ведь мой ответ предполагал лишь отречение от моих обязанностей, я страшился всеобщего осуждающего мнения, потерю старого имиджа и приобретение нового.
И вот настала наша очередь, в аудитории нас было трое, не считая преподавателя. Я старался не смотреть на Петра Александровича, чтобы не поймать его предосудительный взгляд.
– Ребята, – обращается к нам Петр Александрович, – это неизбежно. Этот момент можно оттягивать сколько угодно, но он все же настанет. Так что, может быть, вы будете ценить хотя бы свое время, не говоря уже о моем? – шел уже третий час экзамена.
Один из нас встает и идет к столу преподавателя. Следующие двадцать минут никак нельзя было назвать ни пересказом, ни кратким тезисом, ни беседой, ни даже связной обычной речью. Студент что–то мямлил и бубнил себе под нос, в общем, следовал главному правилу экзаменующегося. Следующие двадцать минут особо не отличались от предыдущих, разве что смехом Петра Александровича, когда студент не мог выговорить слово «экзистенциализм». В остальном было абсолютно все так же, преподаватель слушал, мучая своим вниманием студента, студент говорил, мучая своим рассказом преподавателя, тот сжаливался и ставил ему самую малую оценку. Наступал мой черед.
– Артем! – начинает Петр Александрович. – Я думал вы самый первый покинете эту аудиторию, а когда вы остались и с самыми последними, я и вовсе не знал о чем подумать.
Я пожал плечами.
– Впрочем, я рад, что все сложилось именно так. – улыбнулся Петр Александрович.
– Послушайте, Петр Александрович. – кладу я билет, а вместе с ним и все карты на стол. – Я пришел сегодня на экзамен…
– Да да, билет. – прерывает меня Петр Александрович. – До него еще успеем дойти. Расскажите, как ваша сессия продвигается?
– Это первый экзамен. – подозрительно отвечаю я.
– Ах, ясно. Скажите, Артем, почему давно ко мне не заходили?
– Дела. Было как–то не до философии. – слабо улыбаюсь я.
– Это вы зря! Философии всегда нужно уделять время. Что есть жизнь без ее осознания?
– Просто существование. – печально произношу я.
– Верно, Артем. Но я вижу вы и так полны знаний, раз так печальны. – улыбается Петр Александрович и продолжает. – В знании кроется печаль, и тот кто преумножает мудрость, тот преумножает и скорбь.
– В таком случае не слишком ли жестоко вы обходитесь со своими студентами?
– Уверяю вас, Артем, – смеется Петр Александрович, – что меланхолия, возникающая у студента в результате прочтения «Краткого курса по философии» такая же, если бы посмотрели какой–нибудь грустный фильм. Так что вам не стоит бояться того, что вы вдруг падете в пучину вселенской скорби на моем занятии.
– Экклезиаст. – говорю я.
– Совершенно верно, Артем. – кивает Петр Александрович.
– Это утешает. – улыбаюсь я.
– Впрочем меня волнует одна вещь. – говорит Петр Александрович. – Помните нашу лекцию о смысле жизни?
– Да, конечно.
– Так вот, если резюмировать, то вы, мой друг, показались мне потерянными в этой теме.
– Это так бросалось в глаза?
– Что ж, потерянным, это сказано слишком критично, учитывая то, какой вы дали исчерпывающий ответ на вопрос «Что такое счастье?». Можете сказать это определение еще раз?
– Психоэмоциональное состояние человека, обусловленное совокупностью факторов его жизни, представляющих для него духовную или материальную ценность и делающие его жизнь легкой и по настоящему желанной, в связи с чем у него и возникает убеждение о его счастье.
– Замечательно. – говорит Петр Александрович. – Но, мне кажется, вы не совсем определили именно для себя, что же такое счастье.
– Да я в общем–то и не задумывался над этим.
– А зря. – подмечает Петр Александрович. – Сейчас вы счастливы, Артем?
– Нет. – без размышлений и сомнения отвечаю я.
– Печально это слышать, но философия на то и дана, чтобы во всем разобраться, как вы считаете?
– Да, я согласен.
– И так. Для того чтобы стать счастливым, человек должен для начала знать, а что же такое счастье. И не мудрено, что вы несчастны, Артем, ведь вы просто не знаете, что такое счастье, даже с вашим блестящим и безукоризненным определением. Вы сказали, что счастье как таковое обусловлено различными факторами. И если вы помните, на той лекции я попросил ребят сказать, что же для них счастье. Но ведь они говорили лишь факторы определяющие его. Можете их вспомнить?
– Семья, свобода, деньги, когда ты реализовал себя в жизни.
– Верно. Можете все это как–то обобщить?
– Каждый говорил то, чего он хотел от жизни.
– Продолжайте. – стимулирует Петр Александрович развитие моей мысли.
– У каждого есть своя цель в жизни, которую он считает своим счастьем.
– А что же представляет из себя эта цель?
– Стремление к чему–то, желание чего–то. – тут я задумываюсь, замолкаю и вдруг до меня доходит. – У каждого была своя любовь! Каждый говорил о том, что он любит. Так значит, счастье – это любовь? Любовь того, кто рядом с тобой, любовь к своему делу, любовь к самому себе?
– Совершенно верно! – восклицает Петр Александрович. – И скорее последнее нужно было назвать первым. Ни о каком счастье и речи не может идти, если человек сам себя ненавидит. Ну а дальше равноценно идут два других фактора, так скажем. Человек не может быть счастлив до конца, если живет с тем, кого любит и занимается ненавистным ему делом, и наоборот. Хотя в другом случае счастья ему будет недоставать больше.
– Значит, счастье – это любовь. – повторяю я.
– Где ваша зачетка? – спрашиваетПетр Александрович.
– Зачетка? – удивленно повторяю я. – А как же билет?
– Я считаю, что теперь вы в полной мере освоили философию жизни и достойны высшей оценки по моему предмету.
Петр Александрович находит мою зачетку у себя на столе открывает ее и производит запись.
– Поздравляю вас с отличным началом сессии, Артем.
– Спасибо, Петр Александрович. Без вас бы я не разобрался.
– Не стоит, Артем. Преподавателям вроде меня радостно помогать запутавшимся студентам вроде вас. Я это воспринимаю за честь. Но, боюсь, отныне мне будет недоступна такое счастье.
– Почему?
– Это был мой последний семестр, Артем. Как только сессия окончится, я оставлю преподавательскую деятельность.
– Но почему? Только не говорите, что слишком стары для философии?
– Да вы что? – смеется Петр Александрович. – Быть слишком старым для философии невозможно, скорее для преподавания. К тому же именно в таком возрасте нужно предаваться философствованию. Вряд ли можно было философствовать, не будь смерти.
– Шопенгауэр. – сказал я.
– Совершенно верно, Артем. – сказал Петр Александрович
Мы жмем друг другу руки, и я выхожу из аудитории.
Не думал, что меня так взбодрит экзамен по философии, и даже не взбодрит, а реанимирует, вернет к жизни, да так, что я, как горный козел со всей прытью пущусь по коридору от радости жизни. Да, философия может быть не только до умопомрачения скучной, но и спасительной в трудную минуту, не будь таковой, я бы наверняка где–нибудь прилег, свернулся калачиком, и не вставал бы так до конца своих дней. Но Петр Александрович помог мне. Теперь я знал, что могу быть счастлив, черт подери, да я уже был самым счастливым человеком на свете! Несмотря на такой удар, как развод моих родителей, у меня все еще были шансы на собственное счастье в этой жизни, и если мои родители были несчастливы от собственного брака, это не значит, что можно было поставить крест и на моей жизни. Нет, я был все еще в игре, полон гормонов и любви, заботы и мужества. Я уже был счастлив, потому что любил. И пусть эта любовь будет принадлежать только человеку, пусть я еще не смирился со своей ничтожностью и ненавидел себя, был по–своему потерян в этом мире и не нашел своего призвания, дела, которое бы тоже полюбил. Сейчас мне было достаточно и того, что рядом со мной был не безразличный мне человек, которому я тоже был дорог. И кстати говоря об этом человеке. С Лерой я не разговаривал вот уже шесть дней, поэтому самое первое, что я сделал, как только вышел из аудитории, набрал ее номер. Она была вне зоны доступа, но я не огорчился.
Что ж, я был счастлив, но это не означало, что я должен был забыть и про своих родителей. На мне все еще лежало бремя выбора, но теперь, когда я понял, что вовсе не завишу от брака собственных родителей, он представлялся мне не таким уж страшным и тяжелым. Всего лишь одна роспись, и я мог вернуться к собственному счастью. И так в ближайшее время мне предстояло два важных дела – найти Леру, крепко обнять ее и поцеловать, а потом встретиться с судьей и подписать документы о выборе опекуна.
Лерин телефон был по–прежнему недоступен, но я знал, что в этот день у нее тоже был экзамен. Я посмотрел ее сессионное расписание и пошел к кабинету, где он проходил. Когда я подошел, оттуда уже выходили студенты. Из всей толпы я пытаюсь найти Леру, но безрезультатно. Я вижу Юлю и подхожу к ней.
– Привет, Юль. – здороваюсь.
Юля поприветствовала меня довольно холодным и уже знаком по старым временам взглядом.
– Я что–то не видел Леру. Она уже ушла?
– Ее не было на экзамене. – отвечает Юля.
– Как не было?
– Ей неявку поставили.
– А где же она?
– Она уехала на море.
– На море?! Но когда?!
– Где–то числа пятого. – прищуривается Юля.
Это было буквально на следующий день после того, как я уехал к родителям.
– Но она мне ничего не говорила, что собиралась на море.
– Мне тоже. – недовольно отвечает Юля.
Я оглядываюсь и осматриваю всю ее группу.
– А где Андрей?
– Его тоже не было.
Отсутствие именно Андрея вместе с Лерой было весьма подозрительно, и я уже чуть было не взорвался от ревности, но все–таки взял себя в руки. Мало ли, всякое бывает, может это простое совпадение, успокаивал я себя. Любые обвинительные догадки были бы сейчас беспочвенны, и я решил более подробно выяснить обстоятельства столь неожиданного побега Леры на море. Я знал, что вероятно никого не застану у нее дома, но все же поехал туда, ведь никакого другого варианта у меня и не было, а застал женщину, маму, посмел я предположить.
– Добрый день. – здороваюсь я. – Могу я поговорить с Лерой?
– А вы, молодой человек, кем будете?
Да собственно никто, так, проходимец, ничего не значащий для нее, мысленно психую я.
– Я ее одногруппник. Сегодня у нас был экзамен, а Лера не пришла.
– Ах да, экзамен! Надеюсь ей не поставили неуд?
– Просто неявку, это поправимо, можно пересдать.
– Ох уж эта легкомысленная молодежь! – смеется женщина.
– И все же, я могу с ней поговорить?
– К сожалению, молодой человек не можете. Ее нет, она уехала на море. Было все так неожиданно! Но так романтично!
– Романтично? – спрашиваю я.
– Андрей, другой ее одногруппник, наверняка вы его знаете, пришел к нам домой, с цветами! Мы уже думали, не свататься ли пришел?! А он нашу Леру пригласил в путешествие по морю! Представляете? Вот, она с ним и уехала.
– А как же… – хотел было сказать «я», но мама Леры перебила меня.
– Сессия? Да бог с этой сессией. Настоящую любовь раз в жизни встречаешь, а экзамены могут подождать. Они уже давно никак не могут снова сойтись, и вот наконец–то! Да вы и сами, наверное, знаете, вместе же учитесь.
«Настоящая любовь», «снова сойтись», словно очередью пуль в грудь были всажены мне эти слова.

– Артем, обычно я работаю с детьми помладше, но ты, я вижу, вполне взрослый, так что давай решим этот вопрос по–взрослому.
Я сидел в кабинете у судьи, женщины, на вид лет тридцать, чтобы наконец сделать этот висящий на мне выбор. Лера была на море с Андреем, но меня это от ответственности не освобождало. Уж лучше сделать это сейчас, раз решился, подумал я, иначе я больше никогда сюда не приду.
– Значит, дело обстоит так, твои родители разводятся, и ты, будучи не достигший совершеннолетнего возраста, после развода должен остаться с одним из них. И ты имеешь право выбрать, с кем ты будешь потом жить, с матерью или отцом? Дело, конечно важное, и не терпит отложений, но ты можешь подумать.
Я просто сидел и все еще пытался осмыслить тот факт, что мои родители собрались разводиться. И вопрос о том, с кем я буду жить дальше, естественно, шокировал меня еще больше.
Судья подвигает ко мне какой–то документ:
– Здесь ты должен указать, с кем ты хочешь жить после развода своих родителей. Ты должен поставить роспись здесь,– указывает на графу матери,– или же здесь,– на графу отца. – Надо всего лишь расписаться. – улыбается пристав и дает мне ручку.
– По статистике, большинство детей остаются жить с матерями. – плавно начал пристав. – Тебе надо хорошенько обдумать, Артем, с кем из родителей тебе будет лучше.
Я все еще находился в ступоре, пока вдруг судья не спросила:
– А за кем остается квартира?
– У нас дом. За мамой.
– Ну вот, представь, ты будешь жить в своем собственном доме, во всем обеспеченный.
Кажется, я подозревал, к чему вела судья.
– Да, да. – прерываю ее. – Если выберу отца, то буду беспризорным босяком.
Эта шутка немного смутила судью, и комнату на мгновение окутало неприятное молчание.
– Вы можете дать мне пять минут. – спрашиваю я.
– Да, конечно,– начинает суетиться судья и выходит из кабинета.
Все, что от меня требовалось в данный момент это всего лишь поставить роспись. Но прежде на ней не лежал такой груз ответственности.
Мою голову переполняли тысячи вопросов: что будет дальше? Что будет, если я останусь с матерью? Что будет, если я останусь с отцом? Тысячи вопросов, и ни одного ответа. Но как бы то ни было, был один, самый главный вопрос «Кого я выберу?», и его нужно было решить прямо сейчас.
Я понимаю, что не хочу решать этот вопрос, кладу ручку и выхожу из кабинета. В коридоре никого не было, и я двинулся к выходу. Я спускаюсь по ступенькам и не оборачиваясь бегу сломя голову к выходу. Теперь в моей голове лишь барабанная дробь сердца. Уже на улице я подхожу к остановке, на которой стоял автобус. Я сажусь в него и уезжаю.


18.

Я был у Петровича, и как обычно, сидел в кресле на кухне, а сам Петрович – за столом. На столе – немного закуски, водка и один стакан. Я думал о Лере и своих родителях. Я был уверен в себе и силен, и вот в один момент все изменилось, я снова жалок и слаб. Я опять стал несчастлив (хотя был ли я счастлив вообще теперь стало очень сомнительным утверждением, так как все для меня обернулось гнусной ложью), и снова развод родителей означал для меня конец и моей жизни. Я не мог рассказать Петровичу о своих родителях, так как с самой первой нашей встрече прикинулся детдомовским, а о Лере я и вовсе не хотел вспоминать.
Или же я был таким ничтожеством, что вызывал жалость, с которой невозможно бросить, или же она бесхребетная дрянь, что не нашла в себе смелости сказать мне об этом. Хотя, если задуматься, у таких девушек, как Лера, всегда куча поклонников и первое чему они учится это не соблазнять, а отказывать. Таким, как она, и пальцем шевелить не надо, бедные безмозглые бычки сами идут к ней в руки. Ее внешность делает все за нее. И поэтому, со временем у таких див, как она, атрофируется чувство недостижимого, а его присутствие в человеке очень важно, иначе теряется смысл.
Все протекало по стандартному сценарию, кроме одного единственного нюанса – Петрович молчал. С того самого момента, как я пришел к нему в гости, вплоть до нынешнего, он просто сидел и пил водку. Периодически он спрашивал меня о моих делах, я ему отвечал, и мы принимались сидеть так дальше. Я понимал, что с Петровичем что–то случилось, помимо обычного его набора душевных тревог и волнений он был не на шутку чем–то опечален. Но за все то время, что сидел с ним, я не решался спросить его в чем дело.
Это мог понять и глупец, что Петрович был слегка не в себе. На смену пылкому оратору пришел чуть ли не самый опечаленный человек на свете. Пытливый ум философа не разогревала даже, всегдашняя тому причиной, водка, несмотря на то, что пил он сейчас больше обычного – частота опорожнения рюмок увеличилась чуть ли не втрое. Обычно после каждой рюмки водки Петрович излагал свою очередную мысль или заканчивал прерванную, на что требовалось около пятнадцати минут, сейчас же между рюмками были лишь минут пять безмолвия.
Раньше бы я точно в такой ситуации испытывал неловкое чувство, но сейчас, когда я уже неплохо знал Петровича, был, если не безразличен, то довольно спокоен. Не то, чтобы я не хотел его остановить или же наоборот, словно один из тех социальных вампиров, что наслаждаются чужими терзаниями души – посмотреть к чему все это приведёт, просто я не намеревался лезть к нему в душу, потому как ненавидел сам, когда лезли в душу мне. Мы просто сидели наедине со своими мыслями.
– Кажется меня бросила девушка. – говорю я.
– Кажется?
– Точно. Меня точно бросила девушка.
Петрович, немного задумавшись, встает и уходит в другую комнату. Я услышал, как он стал кому–то звонить.
– Не против гостей? – спросил меня Петрович.
– Квартира – твоя.
– Ну, вот и договорились.
Порой отрава не составляла действенного эффекта, и иногда требовался допинг иного рода. Так бывало и со мной. Избрав уединение, как средство достижения своего действенного эффекта, я внимал каждую секунду безмолвия, которое дарило умиротворение. Я полностью погружался в бездну согласия с самим собой и растворялся в ней. Но с Лерой природа человеческого естества, с которой я боролся, стала мне все–таки ближе, чем избранная мною доктрина коммуникаций в обществе. Отголоски человечности во мне, что требовали чьей–то теплоты, иногда напоминали о себе. Но я старался спрятать их подальше.
Петрович так же сел за стол, но к водке больше не притрагивался. В такой тишине мы сидим минут двадцать. Звонок в дверь. Петрович идет открывать. В прихожей раздаются женские голоса, смех и визг. Я продолжал сидеть, как сидел.
– Привет! – протяжно раздается на кухне.
Петрович с бутылкой водки и двумя бутылками вина заходит в сопровождении двух женщин, каждой примерно лет по тридцать пять. Они были довольно очаровательны – пропорциональные фигуры, красивые лица. Они являли собой прелестную зрелость, которой бы позавидовали многие молодые девушки. Даже немного странно видеть такого облезлого и побитого человека как Петровича в компании таких старлеток. И, по всей видимости, и для них было довольно неожиданно увидеть на пару с алкоголиком столь молодого юношу – комнатой на мгновение овладело молчание, но недоумение по этому поводу уже довольно скоро покинуло прибывших к нам особ. Я встал поздороваться с ними. Как оказалось, были они очень приветливыми. На мою судорожно протянутую в знак приветствия руку они горячо обняли меня, каждая по очереди, и так же поцеловали меня в левую и правую щеку соответственно. Теперь на моем лице героически красовались помадные следы от поцелуев. Меня не смутил их возраст, а их – мой.
– Ну ты и ходок! – засмеялся Петрович. – Знакомься! Жанна и Рита!
– Очень приятно. Артем. – смущенно выдавил я.
– Ну еще бы! – загудел Петрович.
Я его не узнавал. Только минуту назад он был печален, словно месяц без улова одинокий старик в море, а сейчас он просто сверкал, чуть ли не искрился от счастья. Но здравый смысл мне подсказывал, что это было далеко не счастье, а раж, который принесла на своем хвосте русалка по имени Рита, обвившая Петровича своим изумительным телом. И не нужно быть сильно догадливым, чтобы понять, что здесь делала вторая русалка, я просто сложил два плюс два.
Жанна подошла ко мне и положила свои руки мне на плечи. Ох, как же они были легки!
– Ну что, мальчики. – говорит она. – Давайте веселиться!
И через мгновение все мы оказываемся в зале. Петрович, Жанна и Рита начинают весело танцевать, а аккомпанирует им старый проигрыватель Петровича, который работает на всю мощность, на последнем издыхании.
Кто–то бы несомненно сказал, что старичье не умеет отрываться, да и я сам всегда представлял себе это зрелище как домашний ансамбль русских народных танцев, но сейчас я созерцал безудержное веселье этих людей и не мог вообразить, что это были именно они. Вся энергия, страсть их танца, коими полыхала вся комната, говорила об их душевной безрассудной молодости, которой я очень сильно позавидовал. Хоть я и не любил клубы, импровизация которых и происходила сейчас у Петровича в квартире, танцы этих людей меня заворожили. В них была душа, в них был класс.
Жанна потянула меня в центр зала, и я был не в состоянии сопротивляться. Но насколько зажигательно они не танцевали, заразить им меня не получилось. Я даже и близко не стоял с тем, что вытворяли Жанна, Рита и Петрович. И дело не в них, а во мне, моей робости и стеснительности. Я отошел прочь и продолжил наблюдать за ними сидя на диване.
– Ну ты чего, Артем? – огорченно протягивает Жанна.
– Я просто не люблю танцевать, но у вас ребята это выходит просто феерично и без меня.
Танцы кончились и мы перешли к водным процедурам, а точнее они, к водочным, я же, просто сидел с ними за столом и был в замешательстве от всего происходящего.
– А ты что, совсем не пьешь? – огорченно спрашивает Рита.
– Да. Совсем.
– И правильно делает. – Жанна пододвигается ко мне и хватает меня под ручку, как это обычно делают идущие по улице пары. – Здоровее будет. – делает тонкий намек на изрядное алкогольное опьянение, а точнее на вероятное мужское бессилие кавалера своей подруги.
– Эй,– Рита бьет локтем в бок Петровича. – Смотри мне тут не нажрись и не усни.
Петрович грузно кивнул, Жанна и Рита засмеялись, а я был сильно смущен.
Меня нисколько не трогал тот факт, что Жанна была старше меня более чем на десять лет. И я находил в ней красоту и изрядную сексуальность, что она так нарочито, но не навязчиво, выставляла на показ. Мне было не стыдно признаться, что я был очарован и почти соблазнен этой прекрасной незнакомкой. Я всегда мог признать красоту в женщине, даже старшей меня на пятнадцать лет. Не смотря на свой столь юный возраст, я был очарован идеей зрелой женской красоты, в то время как все мои сверстники выявляли некое пренебрежительное отвращение к особам, что возрастом были старше их и признавали в основном девчонок своего возраста. Я же любил тонкую женскую натуру, хоть, как и подобает моему возрасту, боялся ее. Меня волновал, даже беспокоил тот факт, как именно Жанна и Рита оказались здесь – не волею судеб и обстоятельств, а благодаря крайне циничному замыслу и телефонному звонку. Меня огорчала безнравственность и аморальность сего действа. Бесчувственность и холодный расчет не играли здесь роли. Меня это даже перестало бы огорчать, если они взяли деньги. Но они не были представительницами одной из самых древних сфер деятельности, просто своевольными и безнравственными личностями, что прибыли сюда по одному лишь звонку. Именно это и смущало меня.
– У тебя есть девушка? – спрашивает меня Жанна
– Нет.
– Ой не поверю, чтоб у такого симпатичного мальчика не было девушки. Ты, наверно, просто не хочешь меня обидеть?
Я двусмысленно помотал головой.
– Не переживай, я не буду отбивать тебя у нее.
– Берегись, Артем. – прерывает Петрович. – Они коварны!
– Ну что ты в самом деле, Кеша, мальчик сейчас действительно начнет нас бояться, а нам ведь этого не надо? Верно? – Жанна обращает свой взор на меня.
Я все так же молчал и смущенно улыбался.
А сортировка, произведенная Петровичем и вовсе, убивала во мне последнюю каплю надежды на человеческую добропорядочность. Мы были совершенно не знакомы с Жанной, и тем не менее, ей легко удавалось забыть этот факт, и объявить всем своим телом, что изящно извивалось подле меня, что я был ее мужчиной на эту ночь. Это было уже решено, грязно, мерзко, и я не мог так поступить.
– Я так тебе завидую, Артем. – начинает Жанна. – У тебя сейчас такое время! Твои самые лучшие годы! Твои лучшие времена! Сейчас у тебя нет никаких забот, ты молод, энергичен, красив. У тебя все еще впереди. Сейчас ты проживаешь годы, которые будешь вспоминать всю остальную жизнь.
Ага, подумал я, будь это действительно мои лучшие времена, мне бы не хотелось с ними покончить.
– Это не самое главное. – говорю я. – И вовсе я не красив.
– Так, подожди–ка. – прерывает меня Жанна. – Да за такого мальчика, я б в школе всем девчонкам волосы выдергала! Даже своей лучшей подруге Ритке.
– Ну не знаю. – качает головой Рита. – Может быть и я тебе все волосы выдергала.
– Так что даже не смей и думать, что ты не красив. – говорит мне Жанна.
Я отмахнулся.
– А вы учились вместе?
– Ага, но это было так давно, что это уже не правда. – усмехается Рита.
– Ох и времена тоже были. – улыбнулась Жанна. – За меня столько мальчиков дралось!
– За меня больше. – протестует Рита.
– А помнишь, как Колька Березов с самым хулиганистым пацаном из–за меня подрался.
– Бред — это все! Ради меня это было. – все так же возражает Рита.
– Вот так вот и учились, Артем. Гуляли с мальчиками, отбивали их друг у друга, первая любовь, первый секс. – Жанна блаженно мурлыкает.
– А ну–ка давай колись, Артем, когда была первая любовь? – спрашивает Рита.
– Я не уверен, что это была первая любовь, мне нравилась одна девочка в третьем классе.
– Во! – кричит Рита. – Наш человек! Ну и что было, целовались, встречались?
– Да это же было в третьем классе, мы были еще совсем детьми! – говорю я.
– Никогда не рано познавать свою сексуальность и сексуальность противоположного пола. – шепнула мне Жанна.
– Ну хорошо. – прерывает Рита. А сейчас пади от девчонок отбоя нет?
– Мне хватило бы и одной. – говорю я.
Жанна и Рита хором простонали умиляющим тоном.
– Учись, Кеша! – Рита снова толкнула Петровича в бок локтем. – И одной бы хватило! А ты старый развратник все бабам названиваешь!
Я почувствовал, как рука Жанны приземлилась мне на левую ногу.
– Ну так и что же она? – спрашивает меня Жанна.
– Я не знаю, где она.
– О, так ты влюблен! – кричит Рита. – Любовь – это боль! – изрекла она народную мудрость.
– Думаю, достаточно обо мне. Давайте о вас.
– А мы, Артем, тоже любили. Сильно, безвозмездно, безответно. Обжигались, страдали, пытались забыть и жить дальше. И все это было настолько по–настоящему, что и вовсе в конце разочаровались в любви, так как любовь – это действительно боль. – ровным тоном произносит Жанна.
Обычно громкая Рита притихла.
– Так что люби, пока можешь, пока не разочаровался в ней, пока веришь в нее. – продолжала Жанна.
На лице ее появилась грусть. Я не был искусным покорителем женских сердец, но данный навык и не требовался, чтобы понять, что в жизни Жанны произошло нечто или лучше сказать некто, после которого она так разочаровалась в любви, что стала прибегать по первому же звонку алкаша и искать мимолетного утешения в объятиях совершенно незнакомого семнадцатилетнего парня.
Комната повисает на мгновение в тишине.
– Ну что ж,– роняет Рита.
Она берет под руку Петровича, и они удаляются из кухни в зал. Снова заиграла музыка. Мы остаемся с Жанной наедине, не то что, две незнакомые личности, два незнакомых тела, два куска мяса. Еще несколько минут Жанна пребывает в безмолвной задумчивости, и я не решаюсь выудить ее из ступора.
И вдруг, кухню охватила динамичная дрожь. Стаканы, бутылки и тарелки на столе стали трястись почти в такт громко играющей музыки. Я сразу понял, что служило причиной этого, не хотелось бы перехвалить Петровича, землетрясения и был смущен. Жанна тоже уловила вибрации, но ее это наоборот вывело из ступора, и теперь она смотрела на меня с нескрываемым вожделением. Не озвученную вслух, но уже понятую по взглядам друг друга нашу с Жанной теорию подтверждают пробивающиеся сквозь музыку женские стоны.
Если в самом начале я был лишь обеспокоен и взволнован тем, что происходило вокруг меня, то теперь меня постиг неистовый ужас, что я действительно оказался здесь, в этом рассаднике аморальности и все, о чем я думал, происходило на самом деле. На мгновение мне стал противен даже я сам.
Жанна продолжала смотреть на меня.
– Вот Ритке то, радости – полные штаны.
– Я не уверен, что именно сейчас на ней штаны. – отвечаю я.
– А ты забавный. – улыбается Жанна. – Может и с меня тогда снимешь?
Меня сильно смутило откровенное предложение Жанны и в без того сомнительной благопристойности ситуации и я отвернул взгляд в сторону. Ее ладонь касается моей щеки, и она поворачивает мое лицо к себе. Она целует меня.
Хоть я и остолбенел на мгновение, мыслями, телом и губами, все же был удостоен крайне неожиданного комплимента от Жанны:
– А ты классно целуешься. – Жанна прищуривает глаза. – Как–то невинно, что ли. Это очень сексуально.
Я молчал.
– Ты не представляешь, как заводит девушек робость. У тебя была когда–нибудь женщина?
– Да.
– Я не имела ввиду тех сопливых девчушек. Была ли у тебя когда–нибудь львица? Была ли женщина, вроде меня?
– Нет, не было.
– Хочешь я стану ей?
Крохотная комната, тусклый свет лампочки, водка на столе и женщина напротив. Мне нужно лишь сказать «да», и я окажусь в мире необъятной ласки, сладострастной любви и неземного удовольствия. Всего лишь одно слово отделяло меня от всего этого.
– Если ты боишься, то мы можем никому ничего не говорить. Это будет наш маленький секрет. – говорит Жанна. – Даже Петрович с Риткой не узнают, я им ничего не скажу.
Воистину опьяняющие тело и разум слова женщины, которые мечтал когда–либо услышать любой парень, сейчас были сказаны именно мне. И я смог бы поддаться, если столь упоительный нектар, преподносимый мне Жанной, не был осквернен такой незначительной щепоткой цинизма, как не выходящий у меня из головы факт, как она оказалась здесь. Именно эта ложка дегтя травила все мое желание и делала нечто прекрасное грязным и невыносимо тошнотворным.
Жанна положила руки на мои колени и стала медленно их продвигать наверх.
– Хорошо,– шепчет она,– можешь ничего не говорить, я сделаю все сама.
Я останавливаю ее руки.
– Нет. – говорю я.– Извините, но мне нужно идти.
Я быстро встаю из–за стола и ухожу.
– Артем! Ты куда?!– кричит Жанна.
Я не останавливался и продвигался к выходу. Смятенные окрики Жанны сопровождались блаженными стонами Риты. 
Все это разнузданное распутство вызывало во мне страх и ужас, и я хотел поскорее оттуда убраться. Я выбегаю из квартиры Петровича и быстро запираюсь в своей.
Люди – единственные живые существа в мире, которые умеют говорить и от того вообразили себя единственными разумными. Это самое их большое заблуждение. На самом деле мы такие же звери, что и прочие земные твари, с теми же первобытными потребностями. Нас отличает лишь иллюзия нашей нравственности, которая всего на всего является фикцией.


19.

Каждый новый день был днем, который я проживал накануне, а на следующее утро меня ждал абсолютно такой же. Дни сливались в неделю, недели сливались в месяца, месяца в года, а года в одну жизнь. Словно вереница спиц в колесе, сливаясь в единое целое на большой скорости, все мои дни в мирской суете становились одним единым днем. И так, проживая его, я познал истину, что жизнь — это всего лишь один день на большой скорости времени, один миг между рождением и смертью.
Так каков смысл всего этого действа, если завтра настанет последний день? Если колесо остановится и станет видно, какая именно была прожитая жизнь? Однообразная, скучная, бессмысленная.
Что движет людьми продолжать эту игру? Страх самоубийства или же мнимое счастье мирской жизни? Что их заставляет обрекать на эту игру других? Страх одиночества или старческой немощности? Люди и не подозревают в каком лабиринте они оказались, затмевая истинное видение происходящего обычным привязчивым к жизни удовлетворением своих, как им кажется, истинно важных потребностей, на самом же деле, в конечном итоге лишь чревоугодия и похоти.
А потребность более высоких нравственных и интеллектуальных предметов вожделения и самовыражения свидетельствуют о человеке не как о существе разумном, способном мыслить и творить, а лишь как о существе, которому всегда будет мало того, что он имеет именно сейчас. За потребностью в безопасности идут физиологические потребности. Удовлетворив их, человек захочет самовыражения, самореализации и уважения. Лишите его удовлетворения первичных потребностей в безопасности, еде, воде, и он покажет свою истинную животную натуру, которой совсем не будут нужны полет мыслей и их выражение, творчество и искусство. Без удовлетворения своих первичных потребностей люди живут лишь животными инстинктами.
Все эти дни запирался у себя в квартире. Я не желал никого видеть и уж тем более говорить с кем–то. Даже общество Петровича с его ободрительными напутствиями было не столь привлекательным сейчас, как, скажем, неделю назад, да еще и после того, что произошло пару дней назад. Единственную связь с внешним миром – телефон, я оборвал – я отключил его и вытащил батарейный аккумулятор. Вся проблема была в том, что я не мог не ответить на телефонный звонок, если мне звонил кто–то. Мне всегда тяжело давалось такое игнорирование, будто сам абонент стоял передо мной и испытывал мою совесть. Единственным выходом в моей ситуации было просто отключить телефон. Универсальным же выходом в любой ситуации было отключить совесть, но я был не способен на это.
Но сколь умиротворенно я не проводил свой священный обряд аскетизма, мне все же приходилось возвращаться во внешний мир. Вся проблема заключалась в том, что мне приходилось включать телефон и в худшем случае обнаруживать пропущенные вызовы. Я буквально впадал в страх столкнуться с этой перспективой каждый раз, как мне приходилось возвращаться из своего очередного затяжного отрока и включать телефон. Для меня это означало, что я подвел его, не смог ответить, когда он во мне нуждался. И здесь совесть имела не предостерегающий эффект, а уже карательный.
Я нормально не ел уже около четырех дней. Весь мой рацион состоял из черствого батона и черного чая без сахара. Чувство голода уже превратилось в стонущую и мучительную боль в желудке. В своем ремне я проделал шестую дыру.
Между обедом и ужином я пил воду, чтобы обмануть свой желудок. Мне приходилось пить примерно по стакану в час. Но это помогало только первых два дня. За сорок восемь часов мой желудок научился распознавать воду от настоящей еды, и теперь он уличал меня в этом, охваченный болью вдвое мучительнее предыдущей.
Утро было моим самым ненавистным временем суток. В это время я ненавидел все, что мог, включая себя и свою жизнь. Мне был ненавистен любой возникающий шум за стенами, как свидетельство иной формы жизни, кроме моей. Когда все стихало, и мой телефон был отключен, у меня возникало чувство уединения, хоть и ложного, но все–таки уединения, и я мог расслабиться и смириться со своим положением. Я отрезал себя от общества, отрезал от внешнего мира, от близких и родственников. Чтобы почувствовать свободу, я должен был заточить себя в этой квартире и не выходить из нее до тех пор, пока она не стала бы для меня тюрьмой.
Мое счастье было в одиночестве, свобода – в заточении, а нескончаемо ожидаемый мною тайный час был спасением.
А теперь тяжба утренних мучений обременялась еще и желудочной болью. Уже с первой секундой бодрствования я ощущал голод. Порой я даже переставал чувствовать ненависть к самому себе, так как ее съедал голод. Это был единственный плюс в волею судеб случившейся со мной диете. Я обо всем забывал, и, казалось, что счастье было в простом бутерброде с колбасой. Такое простое, совсем не дорогое и безмерно вкусное счастье.
Но за это, как и за любое другое счастье нужно было платить, и в моем случае твердой валютой, которая уже давно не обременяла мой карман своим весом. Почти все сбережения я потратил на подарок Лере, а кран с потоками прибыли от моей затеи решать контрольные работы за деньги был туго перекрыт. Не было ни одного, кто захотел бы воспользоваться моими услугами, а брать в долг я не хотел, да и не у кого было. Я больше не хотел ни о чем просить Антона, пользоваться в глазах Петровича несправедливо приобретенным титулом детдомовского, нуждающегося в деньгах и уж тем более обращаться за помощью к родителям.
Обреченные на бедность люди всегда немного алчные, так как те самые крохи, что они имеют, им приходят лишь с борьбой. Каждый день, изнуряя себя тяжелым и кропотливым трудом, они пытаются заработать себе на кров и хлеб, и их не стоит винить за то, что они хотят большего. Я же пытался искоренить в себе всяческую тяготу к материальным ценностям и в частности деньгам, уделяя большее внимание духовному просвещению. И те социально–психологические метаморфозы, что возникали в человеке в результате его материального обогащения, были ненавистны мне и чужды. Я ненавидел тех, кто считал себя человеком высшего сорта, если его карман был набит больше, чем чей–то другой.
Я не материалист, но я не отдал бы вам те сто рублей, что лежат у меня в кармане. Одержимое стремление к обогащению и жадность – удел материалистов, а ценить то, что имеешь, скорее средство выживания, а не алчность. Но те сто рублей, что действительно лежали у меня в кармане (остатки тех денег, что давала мне мать) я не мог потратить даже на себя. Дело было в моей гордости, и если бы я их потратил, то это означало бы, что я зависел от своих родителей, но именно сейчас я не хотел, чтобы было так.
Все дороги были закрыты, но терзаемое голодом сознание не давало мне покоя и рыскало в поисках монеты. Я знал, что в квартире не было ни рубля, но я продолжал все ворошить и искать деньги. Я по нескольку раз обшаривал куртку, выворачивая карманы, исследовал свою сумку, переворачивая и безудержно тряся ее, заглядывал в каждый уголок квартиры, который, как мне казалось, я пропустил, но все попытки обогатиться были безрезультатными.
Когда уставал, я ложился на диван и продолжал поиски, но уже воображаемые, у себя в голове. Я мысленно бродил по квартире и вел опись мест, где могли лежать деньги: книжки, шкаф, комод, штаны, пальто, сумка, под диваном, за батареей, выдвижные ящики в столе, под столом, за столом, на балконе, в духовке, на потолке в люстре. Все места были неоднократно проверены.
Теперь голод добрался и до моих мозгов. Иначе, как сходить с ума, и не назовешь, когда раз за разом я заглядывал в тот же самый уголок, ту же самую дырочку, ничего не находил и через пять минут вновь возвращался туда. Я и не предполагал, что голод может являться причиной психологического расстройства у людей.
Чтобы окончательно не спятить я решил прекратить поиски, как реальные, так и мысленные. Я сидел на диване и старался ни о чем не думать. Так я просидел до вечера.
В девять часов вечера я наступаю себе на горло и своим принципам, беру ту самую сотню и иду в магазин. Это на время, приободрил себя я, как только обзаведусь деньгами, непременно положу такую же сотню на место. До магазина я добираюсь за двадцать минут. Несмотря на позднее время, здесь еще было много людей, будто на всех напал ночной голод. Дальше вдоль стенки, неподалеку от входа, на земле сидел старик.
К бездомным, несмотря на низменность их социального статуса, я все же относился с симпатией. Этими борцами с ненастьями погоды и судьбы становятся по разным причинам, кто–то по своей вине, кто–то нет, кто–то по глупости, а кто–то из–за кира. Но для меня это было совершенно не важно, так как все эти люди обладали невероятной храбростью – не каждый сможет смириться с мыслью о потере дома, не говоря уже о том, что придется жить на улице, для этого нужна незаурядная стойкость духа. И хоть большинство представителей этого класса – люди далеко не самые благородные, они все же вызывали у меня чувство уважения, будь то даже самый последний пропойца.
На них не за что злиться, они и так заплатили сполна, оказавшись там, где они находились, и каждый из них заслуживал хоть каплю снисхождения. Но многие презирали их и считали паразитами общества. Но для меня они служили напоминанием, что моя жизнь лучше, чем могла бы быть и, что мне есть что терять.
Я зашел в магазин. Разнообразие продуктов шокировало, особенно после стольких дней голодания, но мой выбор был сильно ограничен ввиду не такого уж и большого номинального размера моей купюры, которую я все это время держал в руке, и она успела намокнуть от моей вспотевшей ладони. Не долго думая я беру хлеб, немного колбасы, чай и сахар. Направляюсь к кассе, расплачиваюсь и выхожу из магазина.
Неподалеку, на парковочной стоянке, которая располагалась напротив самого магазина стояло несколько парней примерно моего возраста и кидались снежками в того самого бездомного, что сидел у стенки магазина. Храбрости заступиться за кого–то другого всегда было больше, чем заступиться за самого себя, так что я добрался до снега и запустил снежок в них.
– Эй, отвалите от него! – кричу я им.
– А то что?! – спрашивает один из них.
– Полицию вызову, вот что! – смело объявил я.
Если бы они кидались снежками в меня, то я бы непременно сдулся, струсил, насупил взгляд и ушел прочь, но сейчас благородство перло из всех щелей. Вот почему так?
Парни вроде бы поверили моим угрозам (конечно, я бы не вызвал полицейских, я и, если подумать, реального их номера не знал, всегда думал, что «02» это вроде номер их головного офиса в столице, а номер полицейского отдела нашего города не знал) и нехотя отгребли в сторону. Я подошел к старику.
– Не берите в голову. Они придурки.
– Да я и не обижаюсь. – улыбается старик.
– Но почему? Они же плохо поступили.
– Потому что я тоже был молод, а они состарятся, как и я.
Старик улыбался. Он сидел на земле, в старых обносках, эту ночь наверняка собирался провести здесь же, но он улыбался. Я смотрел на него и понимал, что он знал то, чего не знал я.
– Вот держите. – протягиваю я ему пакет с продуктами.
– Что ты, не нужно! – сетует старик.
Такие, как он, всегда охотно принимали любую милостынь и даже сами выпрашивали ее, но именно этот старик рушил все стереотипы о бездомных.
– Конечно, этим не восстановишь вселенское равновесие, но вам оно нужнее, чем мне. Так что берите.
Старик робко протянул руку и взял пакет.
– Спасибо. – молвит он и улыбается.
И дело не в том, что я сжалился, просто я увидел в нем настоящего человека, без еды, воды и крова, все еще способного благородно и милостиво мыслить, готового прощать и не ждущего за это благодарности. Без всяких первичных благ он оставался все тем же высокоморальным человеком, которыми и не являлись многие имущие люди, не говоря уже о том, если их лишить всех их привилегий и благ. Этот старик опровергал мою теорию о людях и их животном инстинкте.
Я возвращался домой, такой же голодный, но не утративший веру в добро. Конечно, благородством сыт не будешь, и сейчас живот болел пуще прежнего, но я был отчего–то очень спокоен. Когда я проходил через мост, у меня зазвонил телефон. Это была мать. Я забыл выключить его, перед тем, как выйти из квартиры, и теперь она смогла дозвониться до меня. И снова я встал перед перспективой быть виновным перед абонентом, которого я намеревался проигнорировать. Я знал зачем звонила мать, но говорить явно не хотел. Я облокотился руками о перила мостика и смотрел на ее вызов мне. Она все звонила и звонила, а я смотрел и не мог ответить. И вдруг я расслабляю кисть, держащую телефон, и он выскальзывает у меня из рук. Звук телефона удалялся и становился тише, пока и вовсе не прекратился после. Словно преступник, покидающий место происшествия, я перешел мост и вернулся домой.
На следующий день я должен был идти в институт, так как по сессионному расписанию числилась консультация перед экзаменом. Ничего серьезного, да и экзамен сам по себе плевый. Я никогда не пользовался консультациями по назначению, но все же ходил на них, как впрочем и на эту.
Все сидели в аудитории в ожидании преподавателя и, как всегда, нервничали. Мне же было не до того, так как я совсем стал плох. Живот все еще болел и голова очень сильно кружилась. Я отдаленно слышал о чем говорили мои одногруппницы, но все было как в тумане. И вдруг все замолчали и как–то странно стали смотреть на меня. Я не понимал в чем дело, пока Марина не вымолвила:
– У тебя идет кровь.
Я немедленно подношу кончики пальцев к носу и смотрю на них – они окрасились в алый цвет.
– С тобой все в порядке? – обеспокоенно спрашивает Катя.
Вдруг в моих глазах начинает темнеть и я отключаюсь.

Прихожу в сознание медицинском пункте. Передо мной столпились мои одногруппницы.
– Как себя чувствуешь? – спрашивает медсестра.
– Да вроде бы неплохо
– Ты потерял сознание. Раньше такое было?
– Нет, вообще–то. Такое в первый раз.
– Тебе надо в больницу. А сейчас иди домой.
У каждого были свои фобии. Объектом моих страхов и ненависти являлась больница. В ней я все ненавидел – ее запах всяческой фармакологии, часовых очередей, пациентов, врачей. Я все в ней ненавидел и боялся туда идти. И я боялся этого до такой степени, что был готов жить в неведении и примирении со всеми своими болезнями. И каждый раз, как что–то начинало болеть, я убеждал себя, что это пройдет само собой. Иногда это срабатывало, иногда нет. Наверное, я единственный человек, что испытал столько боли за всю свою жизнь. А испытал я ее не мало. Пытаясь уверить себя в том, что она пройдет сама или же просто, закрывая на нее глаза, я претерпел самой разной боли. Преисполненный страхом, я находился в безысходности своего положения и ненависти к самому себе. И конечно, я не собирался идти в больницу по этому поводу. Причина и так была мне известна.
– Ладно, хорошо. – говорю я.
Спустя пару дней мне стало совсем плохо. Если раньше у меня были светлые моменты прозрения, то теперь у меня постоянно кружилась голова, и я еле сдерживался, чтобы не упасть. Желудочная боль уже не тревожила меня, меня совершенно уже ничего не тревожила, будто мое сознание находилось в прострации, и меня несло по волнам атмосферного воздуха. У меня все плыло перед глазами, и я тоже плыл вместе с этим со всем. Наконец, критическое состояние моего здоровья возобладало над страхом больницы, и я пошел туда.
Я оказался двадцатым в очереди к терапевту. Столь долгое ожидание было мучительным для меня, и не из–за моего положения, тяжба каждой минуты в очереди съедала мои и без того обглоданные последними обстоятельствами нервы. Мое сердце слишком быстро стучало, а в груди было ноющее чувство. Все шло от головы, но ощущалось именно в груди.
После больницы мне нужно было срочно бежать в институт, так как в двенадцать часов у меня был экзамен по статистике. В очереди время шло катастрофически медленно, а я при этом торопился на экзамен. Для меня время шло одновременно быстро и медленно, словно я был помещен в большую центрифугу с двумя противоположными осями вращения. Я был готов взорваться.
Меня начало тошнить. Я быстро побежал в уборную и заперся там. Так как я ничего не ел последние несколько дней, а воду пил лишь вчера вечером, я изрыгал лишь воздух. Умыв лицо, я вернулся в очередь. С каждым вышедшим человеком из кабинета мне становилось немного полегче, скоро наступал мой черед. Я еще раз сбегал в туалет, безрезультатно. Снова умывшись, я возвращаюсь.
– Парень, ну где ты ходишь, сейчас ты должен идти! – свирепствует одна бабка.
Я немедленно направился в кабинет.
– Здравствуйте, можно?
– Проходи. – приятным голосом ответила доктор, дама преклонных лет.
Я сел рядом.
– Жалобы? – спрашивает доктор.
– Сильное головокружение, позавчера упал без сознания, а теперь и тошнота.
Доктор взглянула на меня.
– Боже мой, да ты бледный как поганка! Давай тебя осмотрим. Снимай рубашку.
Я снял рубашку, и доктор, прикладывая холодный статоскоп, начала прислушиваться к моему дыханию.
– Почему у тебя так сердце стучит.
– Я волнуюсь.
– Почему?
– У меня важный экзамен через два часа.
– Повернись. – говоритдоктор.
Я повернулся и почувствовал прикосновение холодного статоскопа на левой лопатке.
– Ты почему такой худой? Ты кушаешь вообще?
– У меня нет аппетита в последнее время.
– Одевайся.
Я оделся и мы сели за стол.
– Я должна тебя отругать. – она смотрит на меня. – Ты почему так себя запустил? У тебя сильное истощение и обезвоживание! Когда ты последний раз нормально кушал?
– Примерно недели три назад.
– Сколько?! – неистовствует доктор. – Да я тебя при таком состоянии госпитализировать должна! Ты ведь на ногах еле стоишь! Ты из благополучной семьи?
– Да, родители тут не причем. Это, наверное, все из–за сессии, я очень сильно нервничаю.
– Ну нельзя же так! – снова кричит доктор. – Ты же такой молодой! Сейчас все свое здоровье сгубишь!
Я виновно смотрю в пол.
– Так, – доктор хлопает рукой по столу, – я тебя определяю в диспансер, полежишь под капельницей, восстановишься.
Мое сердце застучалось еще быстрее.
– Как диспансер?! Пожалуйста, не нужно диспансер! Я никак не могу, у меня через два часа экзамен!
– Ты, видимо, не понимаешь! Люди умирают от такого истощения, как у тебя!
– Но я не могу вот так бросить все, это самый важный экзамен!
– Какие же все–таки больные бестолковые пошли. – доктор говорит куда–то в пустоту, поворачивается ко мне и продолжает. – Ты умереть можешь при таком состоянии! А виновата буду я!
Я был еще настолько не опытным студентом, что пропустить экзамен, было для меня страшнее смерти, а оформление больничного и продление сессии были настолько долгими и утомительными процедурами, что и вовсе не стоило заморачиваться с этим.
– Поймите, будет намного хуже, если я не явлюсь на экзамен. Я бюджетник, и живу только на стипендию. Если не сдам экзамен и не закрою сессию, значит целых полгода, до следующей сессии я не буду получать стипендию, а она очень нужна мне.
Теперь доктор смотрела на меня не только с гневом, но и с пониманием.
– А родители что?
– Я не живу с ними, я квартиру снимаю. Месяца три назад общежитие сгорело, вот мне и пришлось…
Доктор закивала. Пожар в общежитии стал для меня пропускным билетом в души людей.
– Ты иногородний что ли?
– Да.
Доктор тяжело вздохнула.
– Сколько до экзамена осталось?
– Полтора часа.
– Проходи в процедурный кабинет, я поставлю тебе капельницу, потом пойдешь.
Под капельницей я пролежал около получаса.
– Вот, – доктор протягивает маленькую бумажку с какой–то надписью, – это хорошее лекарство, купи его, в сто пятом кабинете тебе сделают бесплатный укол.
– А как быстро нужно принять это лекарство?
– Настолько, насколько быстро ты хочешь выздороветь.
– Просто, как я сказал, у меня сейчас сессия, а стипендию дают только после того, как ее закроют…
Доктор тяжело вздохнула. Она устала слушать о моих проблемах, как это обычно и бывает с людьми.
– Извините, что рассказал вам обо всем этом, вы терапевт, а не психолог, и большое спасибо вам за помощь.
Я встаю и иду к выходу.
– Постой! – доктор остановила меня.
Она открывает железный шкаф, что стоял позади нее, достает оттуда две ампулы и протягивает их мне.
– Проколи хотя бы это, на первое время хватит.
– Я не знаю, как вас отблагодарить.
– Беги на экзамен, сдай его на пять и живи хорошо.
– Спасибо вам огромное.
Я побежал в сто пятый кабинет. До экзамена оставался час, а мне еще нужно было добираться до института как минимум полчаса. Я торопился. В районе девяносто девятого сформировалась толпа шириной в целый коридор вплоть до сто пятого, до которого я с трудом и пробираюсь.
– Кто последний в сто пятый? – спрашиваю старушек, сидящих а скамейке.
– Где–то там. – они указывают на толпу, которая начиналась около девяносто девятого.
Все эти люди тоже хотели попасть в сто пятый. Я лезу обратно.
– Кто последний в сто пятый? – кричу в толпу.
– Я! – слышится вдалеке.
До экзамена оставалось сорок минут, а я снова ожидал своей очереди. Вся наша жизнь проходила в очередях.
За двадцать минут ожидания я осведомился о нынешнем положении экономических дел в стране, а в частности, как обстояли дела с пенсионным фондом – здесь были в основном одни старики. И я был весьма удивлен, когда по ходу разговора со знанием дела всплывали такие термины, как индексация, ВВП, амортизация основных средств и другие. Мне было полезно это послушать, так как это все относилось к статистике, до экзамена которого оставалось уже двадцать минут.
Хоть народа было и много, все быстро выходили из кабинета. Я обосновался в конце коридора у окна и внимательно следил за движением очереди.
Очередь убивала людей, она съедала время, что по сути и было убийством. Она отнимала последние гроши времени у присутствующих здесь старичков, но их это не волновало. Хоть его у них и было мало, они не спешили. Я, молодой, боялся опоздать на поезд под названием «жизнь», все время куда–то торопясь, старики же смаковали каждый момент, они уже были знакомы с машинистом.
До начала экзамена оставалось десять минут. Я понял, что опоздание не минуемо, оставалось только надеяться на то, что я успею прийти туда до его окончания.
Вдруг в толпе раздается грохот и старушечий хай. Очередь явно оживилась.
– Человек без сознания! – прокричал кто–то.
Пробравшись сквозь толпу, я обнаруживаю валяющегося на полу старика, он тяжело дышал.
– Ну вот, она все–таки доконала кого–то. – подумал я.
Старику нужна была помощь, но никто не шевелился, все застыли от удивления. И если наиболее молодые были напуганы, то старые люди спокойно и внимательно смотрели на бессознательное тело, будто знали, что следующий черед – их.
Я кинулся к старику и схватил его за подмышки.
– Нужно положить его на скамейку, помогите мне! – кричу я рядом стоящему мужчине.
Он подходит к старику, берет его за ноги, и мы кладем его на скамейку.
– Позовите кого–нибудь! – кричу я.
– Все, отжил я свое. – пробубнил старик.
– Да брось, – говорит мужчина, – до ста лет еще доживешь.
Более жестокого пожелания я не слышал.
Из процедурного кабинета выходит мед сестра.
– Что тут у вас?
– Старик упал, без сознания. Он еще головой ударился. – старушки проинспектировали медсестру.
Медсестра заходит обратно в кабинет и через пять минут выходит обратно:
– Сейчас подойдет врач. – и обратно исчезла в кабинете.
Старик тяжело дышал. Через пять минут появляется врач, парень, лет двадцати пяти, и с ним мед сестра, примерно того же возраста. Врач наклоняется к старику и смотрит его голову:
– Дедушка, вы живой?
Дед едва кивает.
– Нужно сделать ЭКГ. – излагает врач медсестре. – Зовите кардиолога, и вызовите скорую.
Медсестра убегает по настоянию врача, а сам он вальяжно уходит прочь.
Наконец наступает моя очередь и я захожу в кабинет. Я захожу за ширму и приспускаю штаны. В кабинет заходит молодая медсестра, та, что приходила с врачом.
– Здравствуйте, в общем, старику там ЭКГ делают, скорую вызвали, и вот его карточка. – медсестра протягивает папку одной из женщин в белом халате.
– А зачем нам эта карточка?
– Вы же подождете, пока скорая не приедет?
– Мы не можем, мы сейчас уже на обед уходим, так что давай ты с ним посиди, ты молодая, тебе опыта надо набираться.
Медсестра выходит из кабинета.
Мне делают укол. Как только я выхожу, за мной запирают дверь.
– Обед! – объявляет медсестра всем ожидающим.
Я взглянул на часы – ровно двенадцать. Экзамен начался.
Я взглянул на старика – он так же лежал на скамейке, а рядом валялась его карточка и лента с кардиограммой. Медсестры не было.
Толпа начала редеть. Через пять минут в коридоре не осталось ни одного.
Я не мог оставить старика одного. Конечно, я бы не смог оказать первую медицинскую помощь, если таковая потребовалась, но все мое естество говорило мне, чтобы я остался. На крайний случай, я мог бы кого–нибудь позвать, так что я внимательно смотрел на живот старика, который медленно надувался и сдувался. По своим скудным познаниям в медицине я знал, что это был верный признак жизни. К тому же, для того, чтобы остаться с ним не требовалось особых познаний реанимации, лишь немного человечности. Пока старик дышал, волноваться было не о чем.
Экзамен шел уже около получаса, но я совершенно не волновался о нем. Будто старик, исторгая безмятежное спокойствие, поглотил все мое волнение.
Спустя полчаса появляется сотрудник скорой помощи.
– Сюда. – кричу ему.
Медсотрудник подбегает.
– Что с ним?
– Упал без сознания, ударился головой.
– Кто–то из врачей осматривал его?
– Да, хирург и еще сделали ЭКГ.
– И где же он?
– Ушел.
– А ты родственник?
– Нет, в очереди с ним стоял.
Медсотрудник оборачивается, осматривает коридор и снова смотрит на меня. Он едва мне кивает то ли в благодарность, то ли в знак уважения, но, в конечном счете, моя заслуга на лицо – от очереди давно и след простыл. Убедившись, что старик теперь в надежных руках, я, словно ангел–хранитель, передаю пост своему коллеге и мчусь к выходу. Не знаю, подействовало ли на меня так быстро внедренное в меня лекарство или же карма, в ответ на проявленную мною к старику заботу, улыбалась мне, или же это была смесь анабиотическо–кармической терапии, но я почувствовал небывалый прилив сил. Головокружение почти прошло, что позволяло мне если не бежать как спринтер, то хотя бы попрактиковать спортивную ходьбу, и мое настроение явно улучшилось – я теперь улыбался. Мне нравилось это ощущение – чувство покровительства, заботы о ближнем, будто я и вправду стал ангелом–хранителем и лучился аурой добродетели и, как взамен на это, благодати свыше. А экзамен, до конца которого оставалось около сорока минут, казался уже мне не таким значительным для переживаний, когда в мире было такое людское зло, как безразличие, но все же с местом для чего–то хорошего для борьбы с ним. Я не переживал о нем, я думал о высоком.
В последнее время люди помешались на чувствах. Гнев, сострадание, жалость, любовь. Наше общество было бы намного гуманнее без этих раздражителей. Сейчас в людях слишком много гнева к окружающим и любви к самому себе. Современное общество кишит самодовольными и самовлюбленными червями, которые готовы на все, ради собственной наживы. И пока оно будет давать прибежище таким плебеям, оно никогда не излечится. И я не имею ввиду жалость и сострадание – в наше время предостаточно нытья. Я имею ввиду простое понимание. Нужно лишь поставить себя на место других и понять их. Красота не спасет мир, она его разрушает. Нам нужно понимание. 
Окрыленный замыслами филантропа, подогретыми тем чудодейственным лекарством из капельницы на голодный желудок, я все же направлялся в институт, на экзамен. Конечно, необходимо думать об истинном предназначении себя в этом мире, но и о мирских делах забывать было нельзя. Как Иисус, нашедший себя в плотничестве, я намеревался сделать то, что получалось неплохо у меня – пораскинуть в очередной раз мозгами и решить пару задач. Спасение мира может и подождать сорок минут.
Добираюсь до института на удивление быстро, за десять минут. Всю дорогу на автобусе, который уже ждал меня на остановке, сопровождали нас только зеленые огни светофоров. Влетаю в институт и мчусь в экзаменационную аудиторию. Стучу в дверь, вхожу.
– Добрый день, извините за опоздание.
Котов и ребята смотрели на меня с ужасом. На простые занятия я часто опаздывал на шесть или семь минут, сейчас же был экзамен, который уже подходил к концу. Но к моему счастью на экзамене не было таких понятий, как «опоздал/пришел вовремя», а было лишь «явка/неявка», так что мое более чем полуторачасовое опоздание было совершенно не важным, если я пришел до окончания экзамена, и Котов в своем неукоснительном принципе о пунктуальности наконец мог помолчать в тряпочку.
– Нет, – возмущается он, – это уже не в какие ворота, молодой человек. Вы понимаете, что у вас экзамен, оценка за который пойдет в ваш диплом?
– Не понимал бы, не пришел.
– Вы понимаете, что я могу поставить вам неявку?
– При всем моем уважении, Александр Иванович, я же здесь, я явился.
Кот пристально посмотрел на меня с презрением.
– Ну, проходите. Если вы на столько самодовольны, что считаете, что вам хватит и полчаса на то, на что всем присутствующим было дано два часа, я с удовольствием посмотрю, на ваш ошеломительный провал и поставлю вам два, а не неявку.
Под эти сладострастные дифирамбы я тяну билет и сажусь за парту. До конца экзамена оставалось двадцать минут.
После экзамена я вернулся домой и подумал заскочить к Петровичу. Из его квартиры не было слышно музыки, а дверь и вовсе была приоткрыта. Постучав, я вошел. Было очень тихо.
– Петрович? – окликнул его я, но ответа не последовало, и я пошел на кухню.
На полу я обнаружил Петровича, он был без сознания, почти что бездыханный и мертвый.


20.

Нет, я бы точно не отказался от способности ловеласа доводить находящихся рядом со мной особ до головокружения, но никак не до полной потери сознания, к тому же не прелестной и очаровательной девушки, а соседа–алкоголика. Я уже начал подумывать, что мое головокружение стало заразным, сначала тот старик в больнице, а теперь и Петрович, но эти два случая были всего лишь совпадением и никак не свидетельствовали о новом виде заразного головокружения передающегося воздушно–капельным путем. Причиной потери сознания Петровича было алкогольное отравление, и пока у Вас не появилось сомнение, а возможно ли это с таким то способным и весьма эластичным в своей переносимости алкоголя человеком, как Петрович, скажу, что да, возможно. Как мне потом сказали медики, которые приехали буквально через десять минут после моего телефонного сигнала о помощи, что он видимо превысил обычную дозировку алкоголя и не важно, сколько он упражнялся в его переваривании до этого. Петрович буквально откачали, и медики выказали очень большое сомнение о том, что вероятно не смогли бы сделать этого, если бы он так провалялся еще хотя бы минут десять. Петровича сразу госпитализировали в местный наркологический диспансер.
Я винил себя. Я видел и знал, что в последнее время Петрович был хуже обычного, но ничего не пытался с этим сделать. А теперь он был в больнице, и не простой. Он был в той, где держали самых настоящих наркоманов.
Я должен был передать ему зубную пасту, щетку, туалетную бумагу, еще другие средства гигиены и кое–какие продукты – хлеб, лимонад, ряженку и колбасу.
Пройдя регистратуру, я прошел в восточное крыло, где он обитал вместе с остальными пациентами. Коридор был пустой и длинный, а дверь была в самом конце. Она была заперта. Я постучал в нее и через мгновение ее открывает мужчина.
– Вы к кому?
– Здравствуйте, я к Самойлову.
– Заходи.
Я прошел внутрь, и мужчина сразу же закрыл за мной дверь и убрал ключ в карман. В самом начале этого крыла был зал, квадратов десять. Здесь стоял холодильник, телевизор и в шахматном порядке квадратные столы и рядом стулья, пару, тройку старых кресел. Некоторые смотрели телевизор, другие играли в карты, третьи общались с посетителями. Дальше, прямо по коридору, ведущему из этого зала, располагались палаты.
– Лена! – обратился этот мужчина к женщине, сидящей в коридоре. – Позови Самойлова.
Женщина встает и удаляется вглубь крыла.
– Что принесли? – спрашивает мужчина, указывая на пакет.
– Так... – мотаю головой. – Щетка, паста, продукты.
– Давай сюда, я осмотрю. – говорит мужчина.
Он положил пакет на стол и стал осматривать его содержимое на предмет алкоголя или чего еще, как понял я. Здесь обитали алкоголики и наркоманы, люди зависимые и отчаявшиеся. И каждый посетитель тщательно проверялся на наличие у него запрещенных здесь веществ и препаратов. Этот контроль осуществляли медбратья и сестры. Они не были облачены в белые халаты, но все же выделялись среди толпы пациентов. Они были рассредоточены по всему залу и скрытно блюстили порядок в этом заведении. Посетителям не разрешалось идти дальше этого зала.
– Из скоропортящихся продуктов только ряженка?
– Ну да. – отвечаю я.
– Хорошо, а то у нас холодильник один, места и так мало.
Осмотрев пакет, он отодвигает его на середину стола и садится на свое прежнее место. Я сел за стол.
Обстановка была мрачная. Я был из тех, кто не любил больницы, эта же была абсолютным воплощением моей неприязни к данному виду заведений. Все молчали, и лишь те, к кому пришли посетители, тихо перешептывались. Здесь едва ли можно было расслабиться, мой примитивный страх того, что я могу здесь что–то подцепить, все время напоминал мне об этом, и я старался ни к чему не притрагиваться, сложив руки на коленях. Вся здешняя атмосфера была пронизана печалью и унынием, что каждый принес сюда с собой. И в этот момент мне вспомнилась одна притча, в аду нет огня, говорилось в ней, каждый приходит туда со своим. 
Здесь, не смотря на разнородность природы заболевания каждого пациента, лечили только одно – зависимость, и все делились лишь на два вида – те, кто пришел сам и те, кого поместили сюда насильно. Второй вид преобладал, поэтому и был такой строгий контроль. Закрытая дверь была частью лечения, как для тех, так и для других, и если для буйных она представляла реальную физическую преграду от внешнего мира, то для добровольцев лишь психологическую. Они и так бы никуда не ушли, но это давало им чувство защищенности от самих себя и своей зависимости. 
Люди были здесь различные – мужчины, женщины, пожилые, зрелые, молодые. Вид у всех был усталый и изнеможенный. Это были люди, которые оказались на обочине жизни и теперь боролись со своей зависимостью. Эта борьба изматывала, и ее следы оставались у них на лицах. Место это стоит обходить стороной, и мне хотелось поскорее слинять оттуда.
Вот, из коридора появляется Петрович. Вид его был совершенно обычным – белая майка, трико с оттянутыми коленками. Но вот лицо сильно переменилось, теперь оно было заспанным и трезвым. Трезвые глаза, трезвое выражение лица. Кажется, таким Петровича я видел в первый раз. Он сел за стол.
– Здорова. – тихим хриплым голосом произнес он.
Я кивнул.
– Вот, принес, то, что ты просил. – пододвигаю к нему пакет.
– Спасибо.
– Чем здесь занимаешься? – стандартный вопрос по типу «Как ты себя чувствуешь?» я решаю пропустить, и так было видно, что не очень, к тому же в моей голове он прозвучал слишком слащаво, что в такой ситуации было бы не к месту.
– Сплю в основном. Через пару дней привыкну к лекарствам и может даже телевизор смогу посмотреть.
– Нормально. – мотаю головой я. – А тебя Рита навещала?
– Какая еще Рита? – недоуменно спрашивает Петрович.
– Ну та, которая приходила к тебе с Жанной.
– А, та Рита. Нет, не заходила. Чего же она сюда придет?
– Я думал, вы встречаетесь, ну или типа того.
– Да, встречаемся, раз в месяц, когда у нее муж в командировке. Зато тут есть с кем познакомиться. – Петрович поворачивает голову и смотрит на женщину идущую по коридору. Хоть он сам и был похож на сонного сурка (и не только по части сна), его мужская харизма не дремала.
И если мужчины были терпимы, то на женщин я не мог смотреть просто так. Вид их был намного тщедушнее остальных. Признанный прекрасным, этот пол всегда подчеркивал всю красоту человеческого существа, и если ему было предначертано почерпнуть нечто плохое и оказаться здесь, то он становился несравнимо ужасным. Настолько, что становился неестественным и убогим. Это не то место, где должна находиться женщина. Но Петрович, видимо, был менее избирателен, чем я, и местные девушки были ему по нраву.
– Я думал у вас тут строгие порядки по этой части.
– Так и есть. Все, как в детском летнем лагере. Отдельные палаты, душевые, строгий надзор взрослых. Я даже немного детство вспомнил.
Надзор, конечно, осуществлялся взрослыми, но все же было бы вернее сказать трезвыми людьми, как впрочем и в летнем лагере, трезвые от переизбытка юношеских гормонов вожатые всегда следили, чтобы любопытные дети не сделали чего лишнего в своем прекрасном стремлении познать противоположный пол. А вот здешних «деток» еще сдерживали и от неописуемого желания напиться, съесть какую–нибудь «веселую» таблетку или даже уколоться. Да, вот такой вот летний лагерь…
– Может мне позвонить твоей семье? – робко и предельно осторожно спрашиваю я.
Петрович притворно усмехнулся.
– А зачем? Хватит, они и так намучались со мной.
– Ты был на волосок от смерти, и мне кажется они будут рады знать, что сейчас с тобой все в порядке.
– Только для начала им надо узнать, что я был на этом самом волоске.
– Почему ты не хочешь им позвонить?
– А кто сказал, что не хочу. Каждый вечер я сдерживаюсь от того, чтобы набрать их номер. Думаю, а что было бы если… – Петрович не стал продолжать. Видимо слишком много «если» теперь было в его жизни.
– Мне кажется, что не хорошо вот так думать. А что если? То, что было, уже ушло, и незачем себя терзать такими безответными вопросами. От этого никому не лучше.
– Кого из нас положили в наркологический диспансер, тебя или меня? – ухмыльнувшись, спрашивает Петрович.
– Ну, бывают и трезвые философы. – пожимаю плечами.
– Но чувство вины то не куда не денется. Я как был виноватым, так им и остался. Или же и на этот случай есть какая–нибудь философская панацея?
– Да ни хрена! – вскрикиваю я, отчего привлекаю внимание надзирателей и некоторых их подопечных. – Твоя вина – наказание, но разве то, что она до сих пор с тобой, не показатель твоего раскаяния? Каждый несет свой крест, но вопрос в том, куда ты несешь свой?
Петрович и я замолчали. Дальше разговор не клеился. Ну, в принципе, он и не должен был. Я не был ему сыном, чтобы говорить с ним, так, как я обычно говорил с отцом после пьянки, а как друг, я мог лишь прийти сюда и просто поддержать его, к тому же я, кажется, уже наговорил лишнего. Да и вообще глупостью было бы учить жизни того, кто повидал ее больше моего.
– Петрович, ты боишься смерти?
Петрович взглянул мне в глаза. Взгляд его передавал смятение от такого неожиданного и далеко не повседневного вопроса, но мне показалось, что он поблагодарил меня за этот вопрос. Будто он давно ждал, что кто–нибудь его спросит об этом, и он наконец смог бы рассказать.
– Иногда да, иногда нет.
– Это как?
– Бывает момент, когда осознаешь, что в твоей жизни не было ничего выдающегося, и ты за всю жизнь ничего полезного не сделал. И тогда ты понемногу начинаешь терять ценность жизни, до тех пор, пока ее номинал не спустится до самого нуля. В такие моменты не страшно умереть, и не то, что ты бы хотел смерти, просто тебе уже все равно, и ты хотел бы побыстрее покончить с этим.
– А когда же бывает страшно?
– Страшно? Знаешь, как говорят? Умереть не страшно, страшно умирать. Наверно в этом и есть весь мой страх смерти – в самом ее проявлении, а не появлении. До этого момента еще долго ждать, но есть способы и побыстрее.
– Это ты про самоубийство?
– Да.
– Наверно это требует не дюжей храбрости, чтобы решиться лишить себя жизни.
– Вообще–то, нет. Люди, окончательно отчаявшиеся, не чувствуют страха, поэтому и смелости браться неоткуда. Смелость берет свое начало из страха, оно не может появиться просто так. Страха лишены лишь два типа людей – это мертвецы и безумцы. Так что, если тебе страшно, то ты еще не готов умереть, а вот если ты ничего не чувствуешь, то дела твои – плохи.
Мы снова замолчали.
– Артем. – начинает Петрович. Не приходи больше сюда. Да и мне здесь не место.
Я кивнул.
– А кстати, откуда продукты? Денег то у тебя не было.
А деньги появились у меня так же неожиданно, как и мой новоприобретенный опыт пребывания в казенном заведении носильного удержания в ней наркоманов. Молва о беспрецедентном случае на экзамене по статистике, когда я, опоздав чуть ли не на весь экзамен, все же пришел и сдал его, разнеслась по институту даже с большей скоростью, чем слухи о пожаре, и в одночасье амплуа поджигателя уступило место укротителю «хищника из рода кошачьих», что сразу же повысило мой рейтинг среди остальных моих конкурентов в области решения контрольных работ за деньги. И вот, буквально на следующий день, мне выпала довольно перспективная возможность заработать.
– Слушай, старик, это просто чума! – неистовствует парнишка, представившийся мне, как Виталий. – Уделал, так уделал Кота! Это же просто взрыв мозга, прийти на экзамен за десять минут до его окончания и сдать экзамен на пять!
До конца экзамена оставалось двадцать минут, и сдал я экзамен только на четверку (Котов просто не мог поставить мне пять, так как это означало бы его сиюминутную смерть в глазах остальных студентов), но я не стал поправлять своего нового друга и, надеюсь, хорошего клиента Виталия, так как мне и самому нравился мой новый выдуманный (но теперь не без веских на то оснований) типаж.
– Я слышал ты контрольные решаешь?
– Ну да.
– Тогда ты просто должен мне помочь. Эта статистика меня просто убивает.
– Я конечно рад помочь брату–студенту, но времена нынче трудные, сам понимаешь.
– Да, конечно. Сколько?
И вот я уже договариваюсь с этим парнем о заказе и прошу дать мне пятьсот рублей в качестве аванса, потому что «деньги нужны позарез» и «это несомненно поможет мне в подготовке к его контрольной». А точнее пересдаче экзамена, который был назначен как раз на тот день, когда я навещал Петровича, так что после своего визита к нему я быстро помчался в институт, чтобы исполнить свои обязательства.
Контроль на пересдачах всегда был послабее, чем на самих экзаменах, да и в таких случаях здесь собирались студенты с различных групп, так что я без всякого риска мог войти вместе со всеми в аудиторию, решить контрольную работу Виталия, а потом вместе со всем же потоком студентов выйти из аудитории, когда их выставляют для проверки их работ. Главное, нужно было успеть вовремя прийти в институт.
До экзамена оставалось двадцать минут, и я сильно спешил, чтобы успеть зайти в аудиторию до того, как это сделает преподаватель. Пересдачу принимал не Кот, но все же перестраховаться не помешало бы. Вот я забегаю в институт и бегу в то крыло, где находилась та аудитория. Мчусь по коридору, и за спиной меня окрикивает голос.
– Стой! – Это был Паша.
Я останавливаюсь и подхожу к нему.
– Чего тебе? – спрашиваю.
– Нужно поговорить.
– Если только быстро, я очень тороплюсь.
– Ты давно с Антоном разговаривал?
– После Нового года совсем его не видел. А что?
– Он мне нужен. Можешь позвонить ему?
– Хорошо сегодня позвоню.
– Нет, прямо сейчас.
– Разве у тебя нет номера его телефона, чтобы самому позвонить?
– Я пробовал, он недоступен.
– С чего же ты взял, что я до него дозвонюсь? Слушай, у меня все равно сейчас с собой нет мобильного, так что ничем помочь тебе не смогу. Как доберусь до телефона, первым же делом позвоню Антону, скажу, что ты его искал. А теперь мне надо идти.
Я уже принял позу, чтобы стартовать с места, но Паша берет меня за плечо и припирает к стенке. Он был настроен весьма злобно, и понял, что Антон ему нужен, чтобы не просто поговорить.
– Ты кажется не врубаешься. – сквозь зубы прорычал Паша. – Антон мне нужен прямо сейчас.
– Ух ты, сколько не вымощенной энергии. – пытаюсь отшутиться я. – Тебе бы с девчонкой позависать, а не за парнем гоняться.
– Думаешь, я шучу?! – Паша вцепляется в мою рубашку и бьет все мое туловище о стену.
Кажется, шутка не прокатила, и я только еще больше раззадорил быка, впрочем это не коррида, и я не тореадор, а если бы и был им, то наверняка уже был насажен на рога своего оппонента. Вот только какие рога? Не думаю, что имело место наставление таковых Антоном Паше в традиционном понимании адюльтера, а других догадок столь одержимого интереса Паши повидать Антона я и предположить не смею.
– Могу заметить пока только одно. – суечусь я. – Твоя вспыльчивость сейчас точно не поможет.
Паша отпускает одну руку, замахивается ей и пулей устремляет ее в мой живот. Прямое попадание апперкота отправляет меня в глубокое бездыханное помутнение. Мне стало нечем дышать, и в глазах все стало плыть.
В первый и последний раз я дрался в первом классе, впрочем это и дракой нельзя было назвать, скорее рядовой тренировкой борца в партере с лежащей грушей. Грушей же конечно был я. Не знаю, что послужило причиной нашей драки, но точно помню ее последствия. Парень был на два года старше меня и занимался боксом, я же не плохо продемонстрировал все те качества, которыми должна обладать груша – неподвижность и безответность ударов. И сейчас я просто пытаюсь отдышаться, а не дать сразу сдачи, как бы это сделал любой боец.
– Значит так. – говорит Паша. – Сегодня ты звонишь Антону, выясняешь где он и сообщаешь мне. Понял?
В попытках отдышаться я жадно глотал воздух и не мог толком ответить, поэтому просто кивнул.
– А если тебе захочется помочь другу, вздумаешь его покрывать, то знай, отвечать за него будешь ты.
– Это как?
– А вот так. – отвечает Паша и делает еще один удар мне в живот, от которого я теперь падаю на пол.
Паша уходит.
В коридоре никого не было, так что мое триумфальное возвращение на ринг в качестве груши для битья спустя десять с лишним лет никто не увидел. Отдышавшись, я встал и поковылял в аудиторию.
Что же такого сделал Антон, что теперь мне приходится отдуваться за него я не знал, и если я его не сдам, то ответственным за это самое стану именно я. Дилемма предать друга или оказаться побитым теперь добралась и до меня. Она сразу расставляла все на места и показывала, кто ты на самом деле, но мерзавцем первым уже проявил себя Антон, на том новогоднем вечере и теперь, когда я вспоминал это вновь, казалось, что моральный выбор сделать намного проще, чем могло представиться раньше. Наверняка их очередной поход в поисках адреналина и какой–нибудь наживы оказался провальным, и теперь Паша тревожился за неразглашение криминальной тайны. Но на этот раз его тревога буквально сбила меня с ног, поэтому о масштабах провала можно было лишь догадываться.
Когда я добираюсь до аудитории пересдачи статистики, я уже наблюдаю, как поток студентов уводил Витю в аудиторию, словно палач тащил приговоренного на эшафот. Его печальный взгляд прощался со своим идейным братом по заговору, я же смотрел на него, как на замороженный до выяснения обстоятельств счет в банке, с которого я так и не успел вовремя снять деньги. Прямо из–под моих рук ускользала одна из самых лучших возможностей немного подзаработать. Витя все глубже удалялся в аудиторию, пока и вовсе не был скрыт захлопнутой дверью. И так началась закрытая казнь еще и не состоявшегося финансового прорыва в моем не очень преуспевшем за отчетный период деле. Клиентура осталась недовольна, сам я был зол от такого облома, так как именно на эти деньги я и надеялся, чтобы расплатиться за квартиру. Я находился не в самом лучшем положении.
Маркетинг, как концепция ведения бизнеса, на такой счет предусматривал одну стратегию – «с помощью возможностей превратить слабую сторону в сильную». Согласитесь, сложно в пустом коридоре найти какую–то возможность и использовать ее, но тут появился он. Это был Ветров.
– Привет. – говорю я.
Ветров опечаленно кивает головой.
– Ты чего тут делаешь?
– Пришел на пересдачу.
Упомянуть о пересдаче, значит, в случае Ветрова, не сказать ничего, так как он завалил почти все экзамены, так что я решил узнать поподробнее.
– А какой предмет?
– Да статистика, будь она не ладна.
– Ты к Котову?
– Да я не у Котова пересдавать буду. Его в институте нет, а сегодня последний день пересдачи, так что деканат направил меня к одной тетке, забыл ее имя. А кабинет, вот этот. – Ветров указал на тот, куда пять минут назад зашел Витя.
Упоминать о том, что идея, которая немедленно возникла в моей голове имела определенный риск, значит, в нашем с Ветровым случае, не сказать ничего, так как она была полным сумасшествием.
– А ты тетку эту хоть раз видел? – спрашиваю я Ветрова.
– Нет и, честно говоря, не очень то хотелось.
– Тогда, я предлагаю тебе вот что: ты отдаешь мне свою зачетку и направление, я иду на экзамен вместо тебя и решаю твою контрольную. Тебя она все равно не видела, так что может и сработать, если я представлюсь тобой. Конечно, есть и риск для нас обоих, если он заглянет в зачетку и увидит твою фотографию, но будем надеяться, что она этого не сделает.
– А тебе то это зачем?!
– У меня свои причины. Мне нужно туда попасть.
– Ну она же точно откроет зачетку, когда будет ставить оценку.
– Я не собираюсь там сидеть до конца экзамена, я решу твою контрольную заранее, сдам ее и выйду из аудитории, а к тому времени, когда она уже будет ставить оценки перед ней предстанет настоящий Ветров, и она, надеюсь, ничего не заподозрит.
– Ну я даже не знаю. – сомневается Ветров.
– Я не хочу тебя обидеть, но я не уверен, что и эта твоя попытка сдать статистику увенчается успехом. Конечно, то, что я предлагаю рискованно, но и возможности такой у тебя больше не представится. Так что решай.
Помявшись, Ветров, словно отрывая от сердца, отдает мне свои зачетку и экзаменационное направление, и я захожу в аудиторию. Наконец, формула действовала, я использовал возможность, чтобы превратить свою слабую сторону в сильную. Но эта концепция предполагала и четвертый элемент – риск, о котором я и сказал Ветрову. Он подумал о том, что в конце концов риск ограничится очередной двойкой, на самом же деле за вероятным провалом и разоблачением крылось немедленное отчисление обоих. Я не стал ему говорить об этом, так как мог потерять свою возможность.
– Здравствуйте. – обращаюсь я к преподавателю, а сам ловлю ошарашенный взгляд Вити. – У меня направление на пересдачу. – протягиваю ей бумажку.
– Ветров. – вопросительно читает она, взглянув на нее. – А вы с какого курса будете, молодой человек?
– Я со второго курса, мой преподаватель – Котов.
– Ах, да, мне о вас сообщали. – говорит преподавательница. – Проходите.
Я кладу зачетку ей на стол и прохожу в конец аудитории к Вите, в то время как надеюсь на то, что она не заглянет в зачетку.
– Молодой человек! – останавливает меня строгий голос преподавательницы.
Уже представивший раскрытую зачетку в ее руках и недоумевающе–истерический взгляд по поводу несовпадения физиономий в зачетке и наяву, я медленно поворачиваюсь и вижу, как она раскладывает билеты.
– А кто билет тянуть будет? – спрашивает она.
– Да, конечно. – пытаюсь изобразить легкую улыбку и смех от экзаменационного волнения Ветрова, но волнение от притворства Сергеева берет верх и я громко смеюсь на всю аудиторию, отчего привлекаю внимание всех.
Я быстро тяну билет и снова устремляюсь к Вите.
– Мне вас и посадить то некуда. – сетует преподавательница.
На каждой парте в аудитории сидел по крайней мере один студент. Так часто рассаживали преподаватели экзаменующихся в целях профилактики списываний, но сейчас не было иных вариантов, как посадить меня с кем–то из присутствующих, что вероятно создало бы риск списывания. Не сложно догадаться, что вряд ли двоечник со второго курса может чем–то помочь двоечнику с третьего или наоборот, но я не стал озвучивать и без того слишком умную для Ветрова мысль, и понадеялся, что преподавательница смекнет это сама. Через несколько секунд ее скептичного взора на мне она махнула рукой.
– Впрочем, садитесь, где хотите. – не знаю, как для настоящего двоечника, но для меня это прозвучало оскорбительно.
Я сел к Вите. Тот со своим обескураженным выражением лица смог лишь коротко выдавить:
– Как?
– Не важно, как, важно какой риск. А он максимален, так что цена увеличивается в полтора раза.
– Это ж грабеж!
– Если цена не устраивает, то я уйду.
– Ладно, уговорил.
Сначала я занялся контрольной Ветрова. На нее у меня ушло около двадцати минут. Намеренно ошибившись пару раз, я решил ее и так на завышенную для него четверку, после чего перешел на контрольную Вити. Несколько часов штудирования учебников третьекурсников и посещения их лекций не прошли даром.
Моя судорожная строчка на бумаге привлекла внимание обитателей соседствующих с нами парт и недоумение, почему я это делал в бланке Вити, а не в своем.
– Витек! – звучит громкий шепот. – Это что, он твою контрольную решает?
– Да!
– Пусть мне тоже решит.
– Нет! Он мне решает! – шепчет Витя. – Причем не бесплатно!
– Заплатишь ты, решу и тебе. – навострив уши улавливаю поток потенциальных клиентов.
– Сколько? – раздается совершенно, с другой стороны.

Учетверив с учетом надбавки за риск и неожиданного притока клиентов свой изначально ожидаемый за эту авантюру гонорар, я беру контрольную Ветрова, кладу ее на стол и исчезаю из кабинета.
– Все. Жди, когда позовут. – говорю я Ветрову и ухожу прочь.
Окрыленный эйфорией успеха я закрыл эту сессию и теперь наверняка смогу заплатить долг за прошлый месяц арендодателю, и даже останется немного на следующий. Я решил это отменить походом в столовую и заказать полноценный обед. Наконец–то впервые за несколько недель я употреблял нормальную пищу. Блюдо в общем–то было вполне незаурядным, но вкуснее, чем когда бы то ни было. Ее вкусовая палитра была настолько богатой, что могла бы затереться в рационе неистовых гурманов и побороться за звание самого изысканного блюда после кораблекрушения и пребывания нескольких месяцев в «калорийном инкубаторе». Полностью вернуть потерянные позиции после приема трапезы мне не удалось, но на пару «сантиметров» я все же пообедал.
Словно довольный котяра умявший целую миску сметаны я покидаю столовую и уже хочу направиться к выходу, как меня останавливает заместитель заведующего кафедры.
– Артем, идем со мной. С тобой хотят поговорить на кафедре.
Приплыли, подумал я. Сердце застучалось чаще и меня понемногу стало переполнять волнение. Лицо заместителя заведующего кафедры не передавало обычной легкости повседневной суеты, оно было слегка омрачено и неживое, словно камень, из которого искусно выточили лицо зрелой женщины, вот уже пару лет озадаченной тем, что явно застряла на месте заместителя. И было ясно, что помимо этой досады, она была охвачена каким–то предосудительным скепсисом. Все это говорило о том, что меня раскрыли.
Мы поднимаемся на третий этаж и заходим на кафедру.
– Присаживайся, Артем. – заместитель заведующего кафедры указывает на стул.
Я сажусь.
Я еле сдерживался, чтобы не впасть в панику. Я уже начал представлять себе, как меня разоблачает заведующий кафедры. Меня ждет позор на весь институт, отчисление. Что скажут преподаватели, что скажут родители?
Через пять минут всевозможных молитв, взываний к всевышним силам и данного самому себе честного слова, что если все обойдется, то я брошу это дело и перееду снова жить к своим родителям, на кафедру заходит следователь, тот самый, что ведет дело о поджоге общежития, Стрельцов Алексей Яковлевич.
– Добрый день. – объявляет он на всю кафедру.
Все преподаватели в разнобой здороваются с ним в ответ.
Следователь подходит ко мне.
– Вот этот парень, с которым вы хотели поговорить. – обращается к нему заместитель заведующего кафедры.
– Да, спасибо. А мы можем поговорить с ним наедине?
– Да, конечно. – отвечает она.
Мы находим пустую аудиторию, и обосновываемся там.
– Итак, Артем. – начал следователь. – Ты знаешь, о чем пойдет разговор?
– Нет. Не знаю. – Я все еще думаю о тех махинациях на экзаменах, может и не уголовную, но какую никакую ответственность это все–таки предполагает.
– Речь пойдет о пожаре в общежитии.
Я вздохнул с облегчением.
– А, общежитие. Как это до меня сразу не дошло. Но я вроде бы у же давно сказал все, что знал.
– Ну, тогда повторишься.
– Ну, как хотите.
– В деле появились некие показания, которые кое–что меняют. Так что я решил провести повторный допрос.
– Хорошо. С радостью вам помогу. – я уже готов приобнять этого следователя, что он пришел не по мою душу.
– И так, начнем с самого начала. Ты сказал, что тебя разбудил сосед и вы выбрались из своей комнаты.
– Да, так все и было.
– А твой сосед не говорил тебе, как он сам понял, что случился пожар.
– Нет в общем–то, не до того было. Мне нужно было свою жизнь спасать, а не расспрашивать его, как он понял, что общежитие горит.
– А после?
– Нет.
– Ладно. Идем дальше. Ты сказал, что из общежития вы вышли самые первые?
– Да, остальные оказались на площадке спустя несколько минут.
– Как утверждают некоторые свидетели, ты и твой сосед покинули место возгорания самые первые.
– Ну, да, я же сразу сказал, что мы с Антоном оказались на площадке первые.
– Я не говорил про площадку. Я сказал про место возгорания.
– Ааа.
– И как же так получилось, что вы отреагировали на пожар самые первые?
– Потому что он был в том самом крыле, где обитали и мы.
– В общежитии стоит пожарная сигнализация, система повсеместного оповещения любых локальных возгораний в общежитии. Значит вы покинули общежитие еще до сигнализации?
– Да, видимо Антон учуял дым и разбудил меня. Как было его не обнаружить? В том крыле мы единственные жили, поэтому и первые обнаружили. Думаю, интересный вопрос не почему мы покинули первые общежитие, а почему сигнализация сработала так поздно?
– Так, значит, ты согласен с тем, что ты и твой сосед покинули общежитие самые первые?
– Ну, выходит так. А кто вам это сказал?
– Свидетель.
– А кто?
Следователь странно посмотрел на меня.
– Парень, вопросы здесь задаю я.– сделал паузу и продолжил. – Так значит, все–таки ты согласен, что вы обнаружили возгорание первыми?
– Ну да.
– Хорошо. – задумчиво протягивает следователь. Следующий вопрос. Ты сказал, что в тот вечер должна была дежурить Евдокия Карловна. Можешь сказать какие у нее были отношения с Антоном?
– Отношения коменданта и студента живущего в общежитии.
– Я это в том смысле, были ли у них какие–нибудь конфликты?
– Ну, в общем–то да. Подробно вам не расскажу, потому что не знаю, но Антон побрил ее кота, и так еще по мелочи кое–что.
– Что кое–что?
– Мелкие подколы студента.
– Значит между Антоном и комендантом был постоянный конфликт.
– Наверное да. Постойте, вы хотите сказать, что Антон…
– А ты знаешь где сейчас Антон?
– Нет, я его уже давно не видел. Вы считает, что Антон виноват в этом…
– Пока я хотел бы только поговорить с ним. Если ты увидишь его передай, что я его искал. Вот тебе моя визитка. – следователь дает мне свою визитку. – Свяжешься со мной, если что.
– Хорошо. – киваю я.
– Кстати! – выдает следователь. – Чуть не забыл. Я бы хотел показать тебе кое–что.
Следователь открывает свою папку и начинает рыться в стопке бумаг.
– Ах, вот оно. – он достает из папки пакет с каким–то листком в нем. – Тебе это знакомо?
Я присмотрелся и увидел на листке знакомый почерк. Не знаю, то ли от того, что я распознал в нем свой собственный, то ли от того, что на пакете было написано толстым шрифтом «Вещ. док.», мое сердце заколотилось вдвое быстрее.
– Простая бумажка какая–то. – говорю я, пытаясь удержать спокойствие в голосе.
– Бумажка то это бумажка, но ой какая не простая. – следователь мотает головой и улыбается, будто он Эркюль Пуаро в запертом холле гостиницы вместе с ее постояльцами, один из которых и убил беднягу дворецкого. – Суть в том, что это улика в деле об оптовом сбыте кокаина и героина.
– Но тут же написано, – пытаюсь прищуриться и показательно прочитать, но у меня получается произнести это и по памяти, – «Высшая математика, статистика. Объемные заказы.».
– В недостатке смекалки воротил этого бизнеса не упрекнешь. Все не так просто, как кажется. Это шифрованные названия. Они говорят «высшая математика, статистика» вместо «кокаин, героин».
Если сказать, что я боялся, значит вовсе не сказать ничего. Волнение, которое меня охватило в начале беседы можно было описать, как скромное одноэтажное здание под снос в мире небоскребов безумного страха раздирающего меня прямо сейчас. Без иного умысла, как умыкнуть из общественного туалета, чуть ли не в шутку разыгранная когда–то сцена перед торчком получила самый серьезный поворот событий. Как же так вышло, что эта записка оказалась в руках полицейских? Ответ был прост, я доверился наркоману.
Но вот какое дело. Я не сомневался в убойности мозгов статистикой, но мне было обидно за высшую математику, которая получила кодовое название «кокаин», который был всего лишь на всего разбавленным героином. Математика, как мать всех наук, по праву удостаивалась чести считаться героином науки, и лишь, как одна из ее примесей – статистика. Но озвучивать эту теорию я не стал, опасаясь, что следователь возьмет «под карандаш» мои знания о наркотиках, которые я получил исключительно из просмотров голливудских боевиков и блокбастеров.
– А что с номером? – спрашиваю я, чтобы прервать затянувшуюся паузу.
– Номер, к сожалению, не отвечает, отключен. Но зато есть другая, более весомая зацепка. Отпечатки пальцев.
В голове пролетает картинка нескольких лет моей жизни, причем вперед. Картинка скудная, совершенно не красочная, и, к тому же, всего лишь одна – вид тюремной камеры изнутри. Конечно, точно тогда же, когда и написал эту записку, я предвидел такое стечение обстоятельств и спланировал как необходимо действовать, но одно дело об этом подумать и знать, что тебе никогда не придется этого делать, и совершенно другое, когда тебе все–таки приходится это делать. Сейчас было все серьезно.
– Это мой телефон. – словно выталкиваю из горла эти слова. – И записка моя.
Я дрожал, ожидая реакции следователя. И представить такую, от которой я повергаюсь в истинное отрешение от всяких мыслей и отчужденность от всего происходящего, будто после шоковой терапии, как его улыбка и дальнейший смех, было, по меньшей мере, странным и нелепым. Я, ошарашенный, сидел и смотрел, как он смеется.
– Расслабься парень! Никто тебя ни в чем не обвиняет.
– То есть как?
– Ты действительно поверил, что мы, якобы, думаем, что ты причастен к оптовым поставкам героина?
Я ничего не отвечаю, ни говорю, ни киваю следователю. Я пребываю в застывшем состоянии, а следователь тем временем продолжал:
– Ты и на мелкого наркокурьера не похож, не говоря уж о наркобароне!
Не знаю почему, но слышать такое было немного обидно, хоть и совершенно не комплементарно, если бы он утверждал обратное. Утешало то, что от сына наркобарона я дорос до самого наркобарона.
– Знал бы ты следока, который уже повернулся на этом деле! Он действительно думает, что эта записка принадлежит крупному дельцу! – кажется следователь говорил о том лысом и подставном наркодиллере. – Вот смеха будет, когда он узнает, что его «Эскобар» – это всего лишь студент третьего курса.
– Я со второго.
Следователь взрывается от смеха.
– Я думаю уже достаточно сопереживать вашему коллеге в его провале. Можно поинтересоваться как вы узнали обо мне? По отпечаткам?
– Во–первых, я больше, чем уверен, что твоих отпечатков нет в нашей базе данных. – в этот момент я мотаю головой, да с такой силой, от которой мне кажется зависит моя невиновность. – К тому же на листе зафиксировано более двадцати фрагментов различных отпечатков пальцев, что опять ставит под сомнение принадлежность этой записи самому наркобарону. – следователь последний раз усмехается. – Ну не станет же такой серьезный человек давать ее в туалете ночного клуба последнему торчку, который даст ее посмотреть всему клубу. Мы все–таки нашли тебя через телефон. Сим–карту ты не отключил, вот мы по базе и пробили. Ты его выбросил что ли?
– Потерял.
– А кстати, что там с этими математикой и статистикой?
– Я занимаюсь решением контрольных работ.
Наконец, теперь я сам захотел, чтобы на мое признание следователь ответил смехом, но он лишь серьезно смотрел на меня и качал головой.
– Теперь вы привлечете меня за это? – спрашиваю его.
– Не мой профиль, да и не мое дело. Каждый крутится, как может. Ты только не раздавай свои визитки наркоманам под видом поставщика дури.
– Ладно.
Я вышел из кабинета, и ко мне подошел какой–то парень:
– Здорова. Слушай, это ты занимаешься контрольными работами?
– Да.


21.

Возникший интерес к персоне Антона не давал мне покоя. С одной стороны Паша, который довольно четко дал мне понять, что если Антон не свяжется с ним в ближайшее время, то я буду подвергнут систематическому издевательски–истязающему прессингу с его стороны – пережиток варварского строя школьных времен все–таки добрался и до высшего учебного заведения. С другой стороны полиция в лице капитана Стрельцова Алексея Яковлевича, последний допрос которого явно намекал на причастность Антона к пожару. И что самое интересное в обоих случаях интерес этот калечил именно меня, в первом случае физически, во втором – морально. Так что, сугубо личный интерес к Антону появился и у меня, и мне предстояло найти его явно скрывающуюся трусливую физиономию, из–за которой я не намерен был вспоминать славные деньки в школе с имбицилами–переростками или становиться одним из свидетелей по следственному делу о поджоге (впрочем, это лучше, чем быть поджигателем).
Конечно, я мог бы напрячь свой мозг, применить дедуктивный метод или еще что–то в этом роде, чтобы узнать, где же прячется Антон, но я не стал разочаровывать старину Холмса, так как наверняка бы облажался с его методой, и просто позвонил Антону по номеру, который он взял недавно и еще не успел раздать всем остальным. Крайне тревожный голос Антона в трубке не утверждал, что тот причастен к пожару общежития, но точно как–то замешан в нем.
Конспиративная квартира Антона находилась в центре города, до которой я без всяких проблем добираюсь на автобусе. Дом оказался элитной многоэтажкой. Да, богатые даже прячутся со вкусом, подумал я. Звоню в домофон.
– Кто там? – спрашивает голос. Это был не Антон.
– Я – Артем, пришел к Антону.
После нескольких секунд задумчивого молчания домофона железная дверь отпирается, и я прохожу внутрь, добираюсь до нужного этажа, звоню в дверь. Я слышу, как отпираются замки и отбрасываются несколько дверных цепочек. После того, как все меры предосторожности от взлома заканчиваются, дверь открывается. Около входа стоит парень, примерно моего возраста. Его молчание я расцениваю как приглашение, вхожу и встаю за ним, пока он запирает дверь. Впрочем, через мгновение понимаю, что это было вовсе не жестом гостеприимства. Парень поворачивается обратно и его полусонный взгляд застывает на мне.
– А ты кто? – недоуменно спрашивает он меня.
– Я Артем, пришел к Антону.
– А как ты сюда попал?
– Ты же меня только что впустил.
Парень был торчком и даже не понял, что сам впустил меня в квартиру. Я понял это по сизому дыму в квартире и явно нехарактерному для обычного табака запаху.
– Этого не может быть. Я никого не впускаю. А раз я никого не впускаю, значит ты нереален. – улыбается парень.
– Раз тебе будет так спокойнее, тогда да, я не реален. Я всего лишь галлюцинация.
– Обалдеть. – улыбается парень.
– Послушай, мне нужно поговорить с Антоном. Он здесь?
– А зачем тебе Антон? Ты плод моего воображения. Он тебя не сможет увидеть.
– Я все же попытаю удачу.
– Ты проекция моего подсознания, вызванная как реакция на наркотический раздражитель. – говорит парень. – Значит ты – это я глубоко в душе, значит ты знаешь то, что скрыто у меня глубоко в подсознании, в тайных уголках моей памяти.
– Ну и завернул. Ты случайно не на психолога учишься?
– Вот видишь! – бубнит парень. – Никто другой так сходу бы не угадал, а ты это знал. Я – это ты, а ты – это я.
Что ж, оказаться подсознанием такого молодого укурка не самая плохая участь, может и на путь истинный смогу его наставить, подумал я.
– Ладно, ладно. – говорю я. – Я – это ты, ты – это я, вселенная вокруг нас и все такое.
Укурок с трепетом посмотрел на меня.
– Так значит, я сейчас могу узнать все то, что когда–то забыл?
– Ну, наверное.
Можно было подумать, что я попал в какой–то притон, но это была совершенно обычная квартира, если, конечно, считать пять комнат в центре города обычной вещью. По всей видимости, совершенно не подозревающие родители этого друга Антона были сейчас где–нибудь на море, а сам он решил устроить себе преждевременные каникулы где–то в космосе, в бесконечном пространстве которого, вероятно, он сейчас и левитировал – парень безмятежно двигал перед собой руками, имитируя невесомость.
– Тогда скажи мне, что произошло со мной, когда мне было пять лет? 
– Думаю, парень, тебе пора вернуться на землю. – говорю я.
– Мне нужно это знать. Я никак не могу вспомнить тот самый день.
– А ты хоть что–нибудь помнишь из него? Раз ты так одержимо помнишь этот самый день и знаешь, что тогда что–то произошло, ты должен помнить хоть что–то оттуда.
– Я помню, все произошло в комнате.
– Хорошо. – подбадриваю его я. – А какая комната?
– Спальня. Там была моя мама и какой–то мужчина. А все остальное я не помню. Что там произошло? Скажи мне.
Да уж, и почему я подумал, что разобраться в психологических проблемах совершенно незнакомого человека, да и к тому же наркомана, будет очень просто? Не такой уж я и хороший психолог, чтобы помочь парню избавиться от Эдипова комплекса или чего похуже, но парень смотрел с последней надеждой на меня и ждал ответа.
– Я не могу сказать тебе, что там произошло, потому что ты сам пожелал это забыть. Помнишь, я – это ты, а ты – это я. Так что я не смогу вспомнить то, что ты сам когда–то стер из своей памяти. Но я могу тебе посоветовать кое–что.
– Что?! – с нетерпением спросил парень.
– Раз тебя это так волнует, то наберись храбрости и поговори со своей матерью об этом.
– Но я…– пробубнил парень.
– это единственное что может тебя спасти. Ну и брось курить, это тоже не помешает.
Парень кивнул.
– Артем? – Антон возник из одной из спален.
– Да, это я. – я взглянул на Антона. Он, вроде бы, находился на земле, а не где–нибудь на орбите вместе с этим парнем.
– Видно ты уже познакомился с Эдуардом? – Антон махнул в сторону парня, роль подсознания которого мне пришлось только что примерить на себе.
– И ближе, чем ты можешь подумать. – вздохнул я.
– Эдуард, это ко мне. – говорит Антон парню, но тот уже не слушал и не обращал на нас никакого внимания. – Заходи. – обратился он ко мне.
Я зашел в его спальню. Кровати там не было, лишь помятый матрац на полу, на который Антон сразу же и приземлился.
– Это Эдуард, сын друга моего отца. Они хорошие друзья, поэтому и я с его сыном не плохо общаюсь.
Начать разговор с Антоном оказалось намного труднее, чем я ожидал. Я имел право сразу начать с претензий, ведь он трусливо прикрывался мной перед Пашей, но не мог сказать ему этого. И причиной тому были обстоятельства нашей последней с ним встречи, когда я заступился за Ольгу, и он навесил мне пару оплеух. Будто именно я испытывал чувство стыда, и теперь не мог посмотреть ему честно в глаза и расспросить, а помнит ли он вообще об этом. Я был из тех, кто предпочитает копить обиду глубоко в душе, а не разбираться с ней и требовать сатисфакции у своего обидчика. Это был признак трусости и слабости, но я и без того с лихвой ненавидел себя за многие другие недостатки.
– Почему ты пропал после Нового года? Почему живешь здесь?
– Съехал от родителей. Пока не нашел себе квартиру, напросился на неделю к Эдуарду.
– Так значит, ты тоже решил снять квартиру? – спрашиваю я.
– К тебе я не обращался, потому, что думал уже будет подлым просить тебя об этом, так как сам тебе отказал не так давно.
Конечно Антон врал. Он не съехал от родителей, а трусливо скрылся от Паши, и я уже начинаю подозревать, что и от полиции тоже. Мой вывод был поспешен, но он не мог быть неверным лишь из–за этого.
– По телефону ты сказал, что хотел о чем–то серьезном поговорить?
– Да. – отвечаю я. – Но, думаю, ты и так уже догадался о чем.
– Нет. – невинно мотает головой Антон. – О чем?
– В общем, я виделся с Пашей. – говорю я, после чего на лице Антона пошла незамедлительная реакция, я бы даже сказал цепная реакция – от простого осознания того, что я мог его сдать до страха, что я мог узнать, отчего тот его искал. Но я его не сдал и не знал суть их трений, хотя уже подозревал.
– И что он сказал? – с предостережением спрашивает Антон.
– Он хотел тебе кое–что передать.
– Что?!
– Ну, в общем, это не слова, и если ты хочешь, чтобы я от души заехал тебе по морде, то я с радостью. – уже не скрывая злости отвечаю я.
Антон поник.
– Так значит, ты теперь все знаешь?
– Нет, я ничего не знаю, но рассчитываю узнать прямо сейчас, потому что заслуживаю этого, раз тебе не хватает смелости самому встретиться с Пашей. Говори, какого черта он от тебя хочет?
– Прости, я не могу сказать. – мотает головой Паша. – От этого зависит твоя безопасность.
– Моя безопасность?! – взрываюсь я. – Что–то я ее не чувствовал, когда твой дружок вместо тебя выбивал всю дурь из меня! И если ты не хочешь, чтобы я сейчас оказался на месте Паши, ты должен рассказать мне все!
– Прости. Не могу. – вымученно отвечает Антон. То ли он действительно пекся о моей безопасности, то ли он знал, что я его точно не трону, я не был уверен, так что мне пришлось использовать и припрятанного козыря.
– Я разговаривал со следователем. Был еще один допрос.
– Что он спрашивал? Что ты сказал? – нервозность и нетерпение Антона вернулись.
– Я сказал то же самое, что и в первый раз, так как ничего не знаю, в отличии от тебя, а вот его вопросы немного изменились.
– Что, что он спрашивал?
– А спрашивал он о тебе. – отвечаю. – И так же как Паша, страстно желал с тобой поговорить. Искал тебя. – Антон еще сильнее занервничал, глаза его быстро заметались по всей комнате. – Расспрашивал о Карловне, о ваших с ней дрязгах.
– Ты ведь не сказал ему, где я, правда?
– А ты видишь здесь еще кого–нибудь кроме меня?
Антон вздохнул.
– Но теперь, ты точно мне расскажешь все, иначе я скажу следователю о твоей новой норке.
– Ты не можешь со мной так поступить?
– Могу или нет, мы точно это выясним, если ты мне все не расскажешь. Решать тебе.
– Хорошо, хорошо. – вздрагивает Антон. – Я расскажу.
– Кто устроил пожар?! Это был Паша?! И он хочет, чтобы ты его не сдал? – теряя терпение начал допрашивать Антона.
– Это был не он! – прерывает он меня.
– Это был ты? – чуть ли не потеряв дар речи спрашиваю я его.
– Это были мы оба. – отвечает Антон.
И Антон рассказал мне все. Той ночью он решил устроить очередную шутку для Карловны – пока она спит у себя на вахте, поджечь фейерверк под ее окном. Мальчишечья глупость, да и только. Но вот, как бы Карловна при этом вскочила и возопила о помощи, наверняка бы потешило Антона. В подельники он выбрал себе Пашу, меня он не взял, так как я бы не одобрил такую дерзкую и опасную шутку. Дождавшись ночи, они взяли уже подготовленный на дело фейерверк и хотели использовать по назначению, но роковой случай сделал так, что он сработал преждевременно. Паша решил закурить, и после того, как зажег сигарету стряхнул пепел прямо на коробку с пиротехникой. Видимо именно этот фейерверк оказался неисправным, и у них не оставалось времени, чтобы потушить запал – он мгновенно сработал и все искры полетели на занавеску. Ну а результат мне уже был известен. Все вышло из–под контроля, и в итоге почти безобидная шутка превратилась в кошмар, не для меня, а для Антона.
– Только после того, как я тебя разбудил и мы выбрались из здания, я узнал, что Карловны в тот вечер не было. Мы выбрали не тот вечер.
– Вы идиоты! – объявляю я. – Вы выбрали не ту шутку. Фейерверк?! Ты совсем спятил?! Могли ведь пострадать люди!
– Но ведь не пострадали. – оправдывается Антон.
– Но могли. А теперь что? Паша хочет, чтобы ты его не сдал? Ведь по большому то счету вина – его. Ведь закурил то он.
– По большому счету, вина – моя. Если бы не я, и этого бы фейерверка не было. Но боюсь, что дело обстоит хуже. Теперь он хочет сдать только меня и выйти сухим из воды, типа я настолько глуп и несамостоятелен, что согласился на эту затею и что мне предложили закурить, когда, черт возьми не надо было курить! – вспыхивает Антон.
– Да, учитывая его выражение лица, ему с легкостью поверят в его недееспособность.
Мы оба слабо засмеялись. Я был рад, что мы смеялись над одним и тем же.
– Прости меня, Артем, что лишил тебя крыши над головой. – говорит Антон. – Мне очень жаль.
– Я в порядке, и у меня есть крыша над головой. – отвечаю я. – А что же твои родители?
– Они ничего не знают, но думаю это ненадолго. Учитывая то, что Паша не намеревается молчать, они скоро узнают обо всем от следователя. Ты ведь говорил о том, что следователь немного отошел от своих стандартных вопросов.
– Да.
– Значит, Паша уже поговорил с ними.
– Да, следователь что–то говорил про новые обстоятельства, но может быть это все–таки блестящая дедуктивная работа полицейских, а не анонимный звонок Паши им?
– Очень смешно.
– Ты должен рассказать своим родителям, они тебе помогут, наймут адвоката.
– Сам справлюсь. – с оскалом отвечает Антон.
– Мое дело – сказать. Они ведь все равно тебя найдут.
– А пока я могу подумать, что мне делать.
Мы принялись молчаливо сидеть. Теперь я знал, почему Антон испытывал неловкость, когда я пытался найти квартиру, а он не смог мне помочь. Он не просто не мог снять со мной квартиру на двоих, он попросту сжег мое предыдущее место жительства.
– Так вот, что «ты мне не должен». – цитирую Антону его слова с Нового года, на что он вздыхает и опускает голову.
– Прости, я тогда совсем напился. Извини меня. Мы, кажется, тогда подрались даже?
– А я то уж думал, ты совсем ничего не помнишь. Скажем так, я и в самом деле задолжал тебе пару апперкотов.
– Мне очень жаль, я бы никогда…
– Не парься. – прерваю его я. – Ты извинился, и этого уже достаточно.
– Я слышал про Леру. Не знаю, как и сказать…
– А тебе есть что сказать? – интересуюсь я.
– В общем, они с Андреем уже встречались, я должен был тебе сказать об этом в самом начале.
– Я знал. Она мне говорила. Говорила, что все в прошлом, а я поверил.
– И что теперь будешь делать?
– Не знаю, но хотелось бы поговорить с ней. Мы толком то и расстаться не успели, я узнал, что она уехала спустя дней пять.
– Тут такое дело…– начинает Антон.
– Что?
– Она вернулась.
– Что?!
– И, кажется, только одна.
– Где она?
– Я не знаю, где она сейчас, но знаю где будет этим вечером.

Вечеринка, на которую, по мнению Антона, должна была прийти Лера, проходила в доме у ее подруги Юли, собственно поэтому, как заверил меня Антон, я и смогу найти ее там. Казалось, таким как Лера, Юля и другим представителям зажиточного класса, чье имя я не хочу произносить, совершенно не нужен никакой повод, чтобы устроить одну, по меркам их запросов совсем небольшую и даже скромную вечеринку, как эта (учитывая то, что беспечность двоих позволила уехать им на море в самом разгаре сессии), но сие празднество имело веское на то основание. И это было даже не основанием, а скорее традицией, что после каждой сессии, один из аристократической знати устраивал у себя дома прием в честь окончания страстного месяца студента. В этом семестре прием устраивала Юля, и как милостивая и благородная дама она даже пригласила студентов из так называемого «среднего класса» – лауреатов студенческих премий, победителей региональных конкурсов, бравых спортсменов. Но для хозяйки вечера я был кем–то вроде рабочего крестьянина, и не входил в этот класс, а для не менее зажиточных, но более редких адептов дзен–буддизма наверное и вовсе «неприкасаемым». Но в своем скотском отношении к людям более низких сословий они не упали так, как я думал, и не умудрились поставить какого–нибудь бугая, спортсмена с кафедры физического воспитания у входа, чтобы тот служил фильтром для их сливок общества и буфером для остальной ненужной лактозы, так что я с легкостью смог проникнуть к ним.
А пока я добирался до дома Юли и перебирался через «околицу», я не прекращал думать о том, что сказал Антон, что якобы со своего увлекательного путешествия Лера вернулась одна. Я не мог понять почему она уехала, а уж почему вернулась одна и подавно. Я не знал простить ли мне ее, если она попросит прощения, ведь ради меня она бросила Андрея. Хотя, если вспомнить, что не так давно она бросила меня ради Андрея, то данное обстоятельство теряет силу убеждения.
Вечеринка была в самом разгаре. Все уже успели изрядно напиться и забыться о былых горестях ушедшей сессии. Теперь все веселились. Была громкая музыка, и почти все танцевали. После нескольких минут выискивания Леры в толпе, меня замучила жажда и я пошел на кухню, чтобы попить воды, так как в зале кроме горючки ничего не было. Пока я наливал в стакан газировку, услышал разговор двух курящих в открытую форточку девиц с факультета программирования. Словно рядовой выпуск вечерних новостей кумушки вещали последние сплетни института. И можно ли было предугадать, что я успею как раз к рубрике «а жертвой следующей новости могли быть именно вы!» и послушать о последних событиях своей личной жизни.
– Ты ведь знаешь эту девчонку, с третьего курса, она на экономическом учится, кажется, Лерой зовут?
– Это та, к которой страховщик клинья подбивал?
– Она самая. Так вот, у группы значит первый экзамен, а она, представляешь, на море улетела со своим бывшим.
– Ну и чего такого? Я сама не прочь иногда поностальгировать.
– А то, что у нее тогда парень был. Я их здесь же в Новый год видела.
И тут я вдавил голову в плечи и навострил уши.
– Говорят, что они расстались в прошлом семестре, уж кто кого бросил не знаю, но Лера видимо решила сыграть на ревности Андрея и позлить его этим своим новым парнем. Как же все–таки легко управлять мужчинами. Ну, тот конечно клюнул и после Нового года предложил ей снова встречаться. Нового парня в расход, а сама на море.
– Так чего же она одна сегодня?
Значит она все–таки здесь, подумал я.
– А тут такое дело. Оказывается, она вместе с этим парнем, ну тем, которого решила использовать, переспала. Уж не знаю зачем она это сделала, заигралась видимо, но об этом прознал Андрей и бросил ее прямо на курорте, вот она поджав хвост одна и вернулась. Теперь ни к тому, ни к другому не может вернуться.
– А может она полюбила этого парнишку, я слышала он славный малый. Заступился за девушку в тот самый вечер на Новый год.
– Да он же ненормальный! Помнишь общежитие сгорело? Так это он его поджог! О чем тут говорить?! Ненормальный и все!
– А где он теперь?
– А мне то откуда знать, может в бегах. А она теперь у разбитого корыта, сидит и пьет.
– Где? – спрашиваю я.
Обе девчонки ужаснулись от такого поворота событий и сразу же все выложили:
– Она в гостиной, рядом с барной стойкой.
Я немедленно возвращаюсь в гостиную и мне открывается совершенно гнусная картина. Лера стояла на четвереньках, словно глупое вьючное животное около барной стойки. И причиной такого сравнения было не то, как она держалась, за нее все говорило выражение ее лица – глупое, скотское рыло напившегося до беспамятства человека, не способного выражать какие–либо эмоции. Ее белое облегающее платье задралось вверх и уже не на мгновение открывало постыдное зрелище оголенных ягодиц и белого нижнего белья, скрывающих не так уж и много плоти Леры.
Вокруг нее столпилась куча парней, и никто даже не думал ей помочь. Всем нравилось такое зрелище. Молодые бычки окружили беспомощное тело, словно стая волков отбившуюся от стада овцу. Все что–то выкрикивали и смеялись, но еще никто не осмеливался к ней подойти и сделать то, о чем все уже подумали.
Это были студенты с факультета физического воспитания, все атлеты, под два метра высотой. Они были большой комплекции и что самое странное лысые. Признаюсь, я был устрашен их внушительными размерами, не говоря уже о закравшейся в моем сознании мысли, а не были ли их светлые головы (точнее сверкающие отблеском цветомузыки лысины) признаком их радикального мировоззрения, что тоже вызывало во мне не меньшие опасения?
Все они окружили Леру кольцом. Они потешались ее видом, и никто не собирался ей помочь. Это было отвратительное зрелище. Все они смотрели на нее и смеялись. И в этот момент я понял, что в определенные моменты в некоторых людях отсутствует всякая человечность.
Но вся эта ситуация попахивало гораздо более серьезным делом, нежели отсутствие у людей каких–то моральных принципов и простой человечности. Несмотря на их напускную потешность, я понимал, чем все это может закончиться.
Вдруг один из спортсменов разомкнул круг и двинулся к Лере. В моей груди дико защемило от страха, и я немедленно двинулся на кухню. Дело предвещало плохой оборот, и я решил действовать. У меня была ровно одна попытка, которую я не должен был потратить впустую, я должен был утащить Леру из этого порочного кольца. Распыленные бычки, пребывая, как в численном, так и физическом превосходстве, могли не отдать ее мне, просто вышвырнув меня вон. Так что, нужно было действовать наверняка.
На кухне я ринулся к столу, из подставки для ножей я взял самый большой и направился обратно в зал. Кольцо было плотнее, и я уже не видел Леру. В моей голове пронеслась мысль о том, что я уже мог опоздать. Тут же с яростью я кинулся в кольцо. Пробившись через двухметровые «ограждения», я оказался внутри – Лера уже полностью распласталась на полу и платье была задрано до талии.
Вдруг все вопли и гогот прекратились. Я понял это по тому, как быстро сменились их лица – все были в недоумении и шоке от парня, стоявшего перед ними с ножом. Весь свой страх я пустил в рукоятку ножа, сжимая ее с неимоверной силой, пытаясь удушить его, и, кажется, это срабатывало. С каждым улавливаемым мной ошарашенным взглядом спортсмена, во мне все больше укоренялась уверенность.
Я схватился за край Лериного платья и резко одернул его вниз, скрыв похотливую картину от вожделеющих глаз столпившихся. Схватив за талию, я стал ее поднимать. Забавно, что опьяневшее тело гораздо тяжелее обычного, парадокс. Но мне было и без того сложно поднимать ее одной рукой, так как в другой я все еще держал наш «спасательный круг», что не давал нам утонуть, что сдерживал нас от этой «джентльменской» публики.
Пока я поднимал Леру, ее ноги инстинктивно стали искать твердую почву под ногами, это единственное что мне помогло ее удержать в руке и не уронить обратно на пол. Пока она пыталась принять вертикальное положение, я почувствовал, как от живота в грудь пошла волна воздуха. Я понимал, что это значило, и как можно быстро схватил ее волосы, собрав их в хвостик на затылке. Я чувствовал, как волна прошла диафрагму и направилась в глотку – голова ее резко дернулась и она травонула содержимое своего желудка на пол. Зрелище было не по нраву зрителям, недоумение сменилось на отвращение. Я же очень обрадовался – это уж точно поубавит им охоту. Немедля стравив вторую порцию, Лера стала дико дрожать и тяжело дышать, чуть ли не задыхаться, я чувствовал это. А у остальных уже окончательно пропала влечение к пьяной девушке. Блевотина – лучший блокатор тестостерона!
Я чувствовал, что Лере становилось все хуже, и решил поскорее уйти отсюда. Как она обрела относительную устойчивость в своих ногах, я смог отпустить талию и закинуть ее правую руку мне на плечо, все придерживая нож в другой руке. Обойдя лужу блевотины, мы двинулись к выходу. Кольцо в отвращении происходящего немедленно разомкнулось. Лера оказалась умнее в своих, может быть и непроизвольных, но не менее уместных, действиях, нежели я и спасла нас обоих. Мы двигались к коридору. Лера еле волочила ноги, глаза ее были закрыты, голова поникла, а изо рта вниз свисала слюна.
Добравшись до гардеробной, я посадил ее на стул, вытер ее рот своим платком, словно маленькой четырехлетней девочке и стал ее обувать. Обув ее, я оделся сам, а уж потом накинул пальто и на нее. Оставив нож на стуле, мы вышли из квартиры, точнее вышел я, Лера просто плыла в беспамятном опьянении. Так как я бы не смог протащить ее через все пять этажей вниз, мы воспользовались лифтом. Я нажал на первый этаж.
– Андрей. – вяло молвит Лера. Это было единственное, что я услышал от нее, не считая звука естественных отправлений, что были совершены в квартире. – Андрей…
Я промолчал. Я понимал, что за Андрея она звала, но мне было не до гнева, нравоучения Леры и самокопания, почему все так сложилось. Главное было – доставить Леру домой. Конечно, не к ней домой, это было бы абсолютно безрассудно с моей стороны. Я собирался отвести ее в свою квартиру.
Мы вышли из подъезда и немного отошли от ступенек. Дома у Юли я успел позвонить с домашнего телефона и вызвать такси, так что оно должно было приехать с минуты на минуту. Пока мы его ждали, Лера еще раз стравила порцию блевотины. На этот раз волосы ее были собраны в шапке, а мои руки были абсолютно свободны, так что теперь я легко и крепко держал ее. Я чувствовал, как с каждой рвотной потугой все ее тело напрягалось, а после расслаблялось, и Лера, задыхаясь, жадно глотала воздух. Такси все не появлялось.
– Андрей, почему? – простонала Лера. – Андрей…
Я снова вытер ей рот. Все это скорее походило на бессознательный бред, нежели на действительную попытку Леры что–то выяснить. Но парадокс состоял в том, что бессознательный бред пьяного мог сказать о нем больше, чем его трезвые рассудительные речи. И если женщина в пьяном бреду говорит чужое для вас имя, то Вы давно стали не просто чужим для нее, Вы умерли, и в ее жизни Вас больше нет.
Наконец подъехало такси. Я загрузил бездыханное тело на заднее сидение, обошел машину и сел с другой стороны тоже назад.
– Гоголева 10. – говорю таксисту и улавливаю его огорошенный взгляд в зеркале заднего вида.
– Прошу, только ничего не спрашивай. – думаю я про себя. – Я слишком устал, чтобы выдумывать сносную для чужих ушей историю о том, как в час ночи парень куда–то везет пьяную в стельку девушку. Историю, которую не порочила бы Леру и не выставляла бы меня рогоносцем.
Даже сейчас, будучи жертвой женской неверности, я старался, чтобы все было закончено без чьей бы то ни было вины и страданий, а в случае Леры, не больше нынешних. Судя по ее закатанным глазам, она была в далеко не блаженном состоянии.
Таксист будто читает эти отчаянные крики в моих глазах, сопереживающее, молча, кивает, и мы трогаемся. 
Всю дорогу мы едем в мертвой тишине. Не то, чтобы именно сейчас меня не тянуло на разговор с водителем, обычно я никогда не веду беседы с таксистами, и опять же не потому, что меня не тянет на разговор с ними. Я просто не могу себе представить, о чем я могу разговаривать с совершенно не знакомым мне человеком, учитывая то, что и со знакомыми людьми мне очень трудно найти тему для разговора. Таксисты же сами не заговорят, пока их клиенты не посчитают нужным завести беседу с ними. И в этом я находил самую лучшую сторону услуг таксистов – они не лезут тебе в душу, просто выполняя свои обязанности, а по окончанию поездки, они берут деньги, и вы больше никогда не увидитесь. Это правило стало неким неписанным кодексом таксистов. Так что все просто молчали – я не хотел говорить, таксист следовал кодексу, а Лера была в отключке.    
Но, не смотря на это, я все же волновался за нее, а точнее за то, что в любую минуту ее снова могло стошнить. А так, как последний приступ рвоты был около десяти минут назад, следующий мог случиться именно в машине. И если мы могли просто уйти из квартиры, оставив орошенный рвотой пол на произвол судьбы, то здесь, в случае очередного приступа Леры, придется отвечать за это с полной ответственностью, а если быть точнее, моей ответственностью. Так что я все время поглядывал на нее и в случае приступа был готов предупредить водителя, чтобы он немедленно остановил машину. Да и сам таксист, время от времени поглядывал на нас в зеркало заднего вида.
– Андрей…– бормочет Лера.
– Скоро приедем. – говорю я Лере, лишь для того, чтобы таксист в ответ на мое, в противном случае, безразличие не заподозрил, что я – не Андрей. Лишние вопросы сейчас мне были не к чему.
До моего дома оставалось совсем немного, и я молил, чтобы Лера смогла дотерпеть. Я улавливал каждое ее движение в целях немедленной идентификации рвотного позыва. Таксист свернул с дороги во двор и вот мы уже на месте.
– Приехали. – молвит таксист.
Я расплачиваюсь с ним, стараясь не смотреть ему в глаза, и быстро вывожу из машины Леру, чувствуя, что ее вот–вот вырвет снова. Такси уезжает.
Но, к счастью, позыв оказался ложным, и я повел Леру наверх. Лифта в этом доме не было, так что мне пришлось взгромоздить ее на свои руки и подняться по лестничной площадке – если раньше ее ноги как–то пытались искать твердую опору, то сейчас уже совершенно не слушались.
– Андрей…
Наконец, добравшись до своей квартиры, я припираю Леру к стенке (чтобы она не упала), и открываю дверь. Отперев основную, я протаскиваю Леру в коридор и повторяю операцию вновь. Через минуту мы уже оказываемся в моей квартире. Сняв пальто и сапоги, я тащу Леру в зал и кладу на диван.
Даже если бы у меня оказались хоть какие–то лекарства, то я все равно не знал, какие из них было нужно сейчас дать Лере. Я пошел на кухню, взял чайник с кипяченой водой, стакан и таз. Налив в стакан воды и хотел дать выпить его Лере, но она уже пребывала в совершенно бессознательном состоянии. Я дал ей легкую пощечину, чтобы она пришла в себя. Лера зашевелилась.
– На, выпей. – говорю.
Подношу к ее губам стакан с водой, и она медленно его выпивает. Хоть я и не имел опыта борьбы с алкогольным отравлением, я знал, что это, по сути, являлось органическим отравлением желудка, и чтобы Лере стало хоть немного лучше, ей требовалось очистить его. Организм уже боролся с этим отравлением естественным очищением, постоянно изрыгая яд. Все что я мог сделать сейчас, так это периодически давать ей жидкость, которой в Лерином организме почти не оставалось.
Из сидячего положения я переложил Леру в лежачее, а сам поставил рядом с диваном стул, сел на него и принялся ждать. Наконец, после всего я мог немного расслабиться. Я откинулся на спинку стула и в полглаза наблюдал за Лерой – она безмятежно лежала, свернувшись калачиком. Лицо ее исторгало усталость, а губы – невнятный, но все же понятный мне бред:
– Андрей…
Я смотрел на Леру. Во мне совершенно не было гнева ревнивца, даже напротив, я просто был рад, что Лера была сейчас здесь, в безопасности. Я даже боялся вообразить, что могло случиться там с ней, оставь я ее без помощи, и только сейчас я начал осознавать всю серьезность ситуации, в которой я был вынужден прибегнуть к оружию. От этого я был совершенно ошеломлен. Не то, чтобы я не держал в руках нож, просто я не представлял, что мог воспользоваться им, как оружием. Эта мысль и повергала меня в шок. Я только сейчас понял, что непременно воспользовался им как оружием, если на то мне дали повод эти спортсмены. Я, человек, который никогда не прибегал к насилию, был в одном шаге, чтобы зарезать кого–то. Будь эти спортсмены немного смелее в своих порочных фантазиях, то там непременно совершилось бы преступление.
Для меня это было открытием, словно мое откровение мне же. Я был готов убить человека, чтобы спасти от группового изнасилования девушку, что сейчас лежала на диване подле меня. Но ради конкретной ли девушки, я был готов это сделать? Неужели, Лера так дорога мне на самом деле? Или же я просто повел себя, как обычный сознательный человек повел бы себя в такой ситуации?
Вдруг Лера стала ворочаться. Я понял, что это сигнал – за это короткое время я уже научился различать реальные позывы к рвоте от ложных. Этот был реальный.
Я приблизил к краю дивана таз, собрал Лерины волосы в хвостик и наклонил ее к нему. Тут она стравила порцию рвоты – видимо тот стакан, что я влил в нее около десяти минут назад. Отдышавшись, ее вырвало снова. Я налил в стакан воды и дал ей прополоскать рот. Кажется, Лера совершенно не понимала, где она, что с ней и кто ей помогает, или же вовсе было все равно. А мне было сложно наблюдать за ней в такие моменты. Каждый ее рвотный потуг тяжело отлегал у меня на сердце.
На вид, ей полегчало, и я дал ей еще стакан воды – она его покорно выпила. Чтобы не было зловония, я отнес таз в уборную и вылил его содержимое в унитаз. Вымыв, я снова поставил его около Леры. Так, повторилось раза, три или четыре.
Ближе к шести утра Лера перестала ворочаться, и я понял, что больше ее тошнить не будет, перетащил стул на кухню и обосновался там. Я закрыл глаза и мгновенно уснул.

Спина сильно затекла и дико болела. Я посмотрел на телефон – было половина девятого. Я позевал, пытаясь проигнорировать нотки тревоги, что еще играли во мне.
Я уже не тревожился за Леру, она была в безопасности, спасена от рокового стечения обстоятельств, которому, как мне кажется, было предначертано случиться этой ночью, если бы я не вмешался. Разве что от неизбежного жесткого похмелья я не смог ее уберечь, но все равно сделал все, что было в моих силах и смекалке. Я все еще думал о том, к чему мне пришлось прибегнуть, чтобы помочь Лере. Я думал, что могло случиться, если бы хоть один из толпы сделал малейшее движение. А случилось бы то, что паркет окропила не только рвота. И это наверняка бы произошло, так как я был готов это сделать. И если ночью я еще не до конца понимал это, то сейчас, трезвый от страха и сомнения, был абсолютно убежден.
А не плохой бы вышел сюжет. Словно «преступление и наказание» нашего времени – отчаявшийся студент зарезал человека. Правда, не старуху процентщицу, а другого студента, и не для наживы, а благородной цели ради. Хоть я и знал о бедности не понаслышке, на преступление все же пошел по иной причине, дабы спасти молодую особу от рук глупых страдальцев низменных мужских инстинктов. И я бы, несомненно, как и Раскольников, преисполненный душевных тяжб и мытарств от совершенного мной непростительного преступления страдал, осуждал и винил себя до конца книги. Но самосовершенствованием заниматься мне долго бы не пришлось, так как свидетель был не один, а около тридцати, и меня бы осудили уже на следующей странице.
И тут мне стало интересно, а как бы на это отреагировала моя Дуня, ради которой, собственно, я и пошел на преступление? Смогла бы принять это и разделить со мной крест, что был воздвигнут мной во имя ее? Признала бы во мне своего спасителя, а не преступника? Стал бы для меня человек, ради которого я пожертвовал своей непогрешимостью и свободой, ближе? Стал бы любить меня? Что–то мне подсказывало, что нет. Увы, но сердце девушки было больно не мной.
Вдруг из зала раздался шорох. Я прислушался. Мне не хотелось вставать и идти туда, чтобы выяснять, в чем же дело, потому что я очень сильно устал и был готов встретить любую перспективу сидя на стуле. Да и к тому же, кроме как Лере, шорох создавать было некому, и мне было уже все равно, проснулась она или с ней случился очередной приступ. Я чертовски устал. И даже перспектива лишить жизни человека, что представилась мне этой ночью, воспринималась мной уже не так бурно и шокирующее.
Снова раздался шорох, и теперь я уже точно знал, что это была Лера – из зала доносились тяжелые шаркающие шаги. На мгновение они прекратились, затем последовал скрежет таза о пол. Снова все затихло. Дверь в кухню была открыта, так что отсюда мне открывался вид коридора. Вдруг из зала показалась Лера. Волосы ее были взлохмачены так, что глаз было почти не видно. Она держалась за косяк, меня не видела – я тихо сидел и смотрел на нее. И вот она двинулась к вешалке. Одела свои сапоги и взяла пальто. Все это время она стоит спиной к кухне и ко мне. Я молча наблюдаю за ней. Накидывая пальто себе на плечи, она поворачивается и наши взгляды, наконец, встречаются.
Она неподвижно смотрела в мои глаза, а я в ее. С минуту постояв, она забирает свою сумку и выходит из квартиры.
С самого ее первого звонка я знал, что именно все так и закончится, но судить ее я не стремился. Я не люблю осуждать людей, и не делал этого никогда. Мне это просто не к чему. Я не считал себя тем, кто мог бы определить, что есть хорошо, а что плохо, определить границы человеческого понимания приемлемости каких–либо вещей и поступков. Я никогда не судил людей, потому что не считал это необходимым, я всецело отдавался на растерзание людскими пороками. Все действия и поступки, совершаемые людьми, являются производными их чувств и эмоций. И я бы не стал удерживать человека, который хотел бы уйти, я бы вступил в драку с тем, кто хотел бы меня ударить, я бы не стал ненавидеть человека за то, что он меня не любил, и я бы не судил его за это. Природа чувств и эмоций человека естественна во всех смыслах и не может быть осуждена кем–либо, тем более такими же, далеко не идеальными, личностями, что обретают вокруг, и поэтому остается лишь смириться. И я бы смирился со всем: с ненавистью, насмешкой, изменой и даже предательством.
Любить человека, значит ненавидеть его за все его проступки. Я не чувствовал ни боли, ни сожаления, ни гнева.


22.

Всю неделю каникул я снова не выходил из своей квартиры. Я просто лежал на диване смотрел на потолок и прикидывал свои шансы на хоть какую–то дальнейшую жизнь. Я уже отбросил всяческие надежды на счастье и хотел, чтобы все мирские заботы оставили меня в покое. Так я и предался добровольному отшельничеству и одиночеству, ведь в том мире, мне уже нечего было ловить: я стал жертвой самой смешной любовной драмы, в которой мне была отведена роль всего лишь парня на замену, мои родители разводились и я долен был выбрать, с кем я хотел остаться, дружбы для меня уже не существовало.
Современное общество навязало нам мысль, о том, что одиночество – это плохо, что оно угнетает, и человека постигнет лишь несчастье. И под натиском этого всеобщего стереотипа человек начинает бояться одиночества. Он всеми силами пытается избежать его, бороться с ним, а уже одинокие люди просто отрицают. И эта борьба может завести куда угодно и многим стоить. Дело доходит до саморазрушения личности, отрицания самого себя, нежеланием жить и желанием умереть. И все эти страдания лишь из–за того, что изначально одиночество было определено как нечто плохое и нежелательное. Это некое щемящее чувство в груди. Так было и со мной, пока я не понял, что одиночество — это дар, решение любой проблемы, выход из любой ситуации. Немного способны воспринимать это именно так, и мне потребовалось слишком много времени.
Одиночество. Кто–то боится этого, кто–то пытается избежать, кто–то уже одинок и сожалеет об этом. Я же не вижу ничего плохого в одиночестве. Даже напротив, стремился к нему. Может быть не всегда. Я уже не помню, когда именно решил для себя именно так. Наверное, потому, что нет такого конкретного момента, когда человек решает для себя, что ему будет лучше в одиночестве. Это чувство приходит постепенно, как солнце, оно начинается с первыми проблесками в горизонте утренней зари. Оно еще не греет, но ты знаешь о его существовании. Постепенно оно поднимается и начинает греть. Ты не замечаешь, как оно оказывается в зените и уже укутало тебя в своем тепле. Я знаю это чувство – чувство внутреннего умиротворения и спокойствия, когда вокруг тебя никого нет.
Под конец недели я услышал телефонный звонок из квартиры Петровича. Было довольно странно потому, что ему никогда никто не звонил, даже тогда, когда он был в квартире, а теперь его не было и его телефон звонил. Мне стало любопытно, кто же это мог быть и решил взять трубку. Петрович отдал мне ключи от его квартиры, чтобы я время от времени проверял ее пока он был в наркологическом диспансере, так что я легко проник в нее и поднял трубку.
– Да, я вас слушаю.
– Слава богу, я уж думал ты не ответишь.
– Петрович, это ты что ли?
– Да. Здорова.
– Привет. А откуда ты звонишь?
– Из диспансера. Меня выписывают завтра, можешь прийти за мной?
– Конечно! Во сколько приходить?
Петровича выпускали прямо с утра, так что я завел будильник и лег спать пораньше, чтобы выспаться перед встречей с ним. Ведь с тех самых пор, как в первый раз его навестил, я к нему больше не ходил, потому что он запретил мне.
Даже радость от того, что Петрович наконец–то вернется, никак меня не веселила, утро было таким же паршивым, как и все другие. Чувство собственной ничтожности по утру так же пунктуально посетило меня ровно в от момент, как я открыл глаза. Проснулся я раньше будильника. Я уже хотел провести свой обычный ритуал утренних водных процедур, но случилось нечто. Я не мог пошевелиться! Меня будто всего парализовало, и я не мог встать с дивана! Удушье нерешительности и страха наконец полностью овладели мной и моим телом. Я запаниковал и стал тяжело дышать. Я напряг все свое тело в попытках хоть как–то пошевелиться, но продолжал лежать так же, как и раньше. Мне стало очень страшно от того, что я останусь лежать так на всю жизнь. По моей щеке покатилась слеза.
Прозвенел будильник и мое тело, будто выйдя из сна, зашевелилось. Я немедленно вскочил с дивана. Больше никогда не лягу, подумал я. Я быстро умылся, оделся. Как только я вышел из своего дома, я быстро побежал. Мне казалось, что так я расшевелю свое тело, и оно больше не застынет. Добравшись до диспансера, я принялся ждать Петровича. Все это время я старался не думать об утреннем инциденте, так как мною овладевал страх и я начинал паниковать.
Петрович вышел из больницы и подошел ко мне. Мы пожали друг другу руки и я взял его сумку. Добравшись до своего дома, мы заходим в его квартиру, в которой еще стоял запах перегара.
– Можешь немного посидеть со мной. – спрашивает Петрович.
– Конечно. – мне только и нужно было, чтобы Петрович предложил остаться, так как в свою квартиру я возвращаться боялся.
И как всегда я сидел в кресле, а Петрович на стуле за столом. Только вот теперь мы сидели в абсолютном молчании, будто осознали, что жизни наши не стоят и выеденного яйца и теперь пытались придумать что же делать дальше, на столе не было водки, а сам Петрович походил на нормального человека.
– Слушай, Артем. Я тут подумал…В общем, я уезжаю. – молвит Петрович.
– Я уже понял. Счастливой поездки. Когда уезжаешь?
– Сегодня вечером. Я заказал билет на поезд из диспансера. Ты уж зла на меня не держи?
– Нельзя злиться на человека, который решил вернуться домой.
Так, в тишине, мы сидим до самого вечера.
Поезд отходил ровно в девять часов вечера, но мы с Петровичем вышли немного пораньше и оказались на платформе в половине девятого.
– Ну что, будешь писать? – спрашиваю его.
– Как обоснуюсь, напишу.
– Адрес ты знаешь. – говорю я.
Подъехал поезд.
– Ну что, давай прощаться. – с нескрываемой грустью произносит Петрович.
– Петрович. – говорю я. – Я не из детдома.
– Я знаю. – кивает он.
– Ты сердишься на меня?
– Нельзя злиться на того, кто еще не решил вернуться домой. – отвечает Петрович.
– Объявляется посадка на поезд номер… – объявляет женский голос в рупоре.
– Последнее напутственное слово? – спрашиваю я Петровича.
– Ты можешь управлять всем миром. Тебе нужно лишь создать его.
– Ничего более пафосного я не слышал. – смеюсь я.
Петрович заходит в вагон. Еще минут пять я стою и смотрю в окошко вагона, где обустроился Петрович, и поезд трогается.

Я бродил по темной улице, освещенной тусклым светом фонарей. Было очень печально, и я пытался подумать о чем–то хорошем, но не вышло. В голову совершенно ничего подходящего не лезло, лишь в груди была нарастающая тревога. Оставив всякую надежду на хоть какое–то настроение, я пошел домой.
Вдруг на меня нахлынула черная тоска. Жизнь, которую суждено прожить без смысла, смерть, которая ждет в конце этой жизни. Очень грустно осознавать бессилие что–либо с этим сделать.
Во мне кипела злость. Я злился на всех: на себя, на родителей, на все, что должно было со мной случиться и уже случилось. В моей жизни не было любви. Я не верил в любовь потому, что в моей жизни ее не было или ее не было, потому, что я не верил? Мне было уже не важно. Осознавая тщетность уже прожитых лет, на будущее не оставалось никакой надежды.Мы проживаем жизнь, которую бы не хотели прожить, умираем смертью, которая значила бы, что мы так ничего и не сделали. И что же должно быть в конце? Внезапная легкая одухотворенность, что возвысит над всем этим безумием?
Я отрекся от потребностей собственной натуры, потому как понял и смирился с тем, что никогда не получу желаемого. Питать желание к чему–то иллюзорному и несбыточному, подобно уверениям обреченного не смерть человека в его шансах на жизнь – пустая трата времени. Эти глупые надежды подобны пустынным миражам, затуманивающем сознание. Они ведут в некуда до тех пор, пока не поймешь, что это обман. Я же предпочитаю реальное видение происходящего, будь то даже семья, где все друг друга ненавидят.
Сердце стало биться чаще – это был страх. Дикий страх овладевал мной. Прежде я сталкивался с ним, но с таким сильным и неожиданным, впервые. Настолько неожиданным, что совершенно необъяснимым. Абсолютно беспричинный, он, волнообразно накатывал на меня, и каждая следующая волна была больше предыдущей в несколько раз.
Грудь жгло неистовым пламенем, и я начал задыхаться. Каждый вздох был все тяжелее. Сознание стихийно обрушивало на меня град из тысяч обид, сожалений, тревог, печалей и горя, что когда–либо я испытывал за всю свою жизнь. Я балансировал на краю пропасти своего самообладания. Я понимал, что, не удержавшись, я впаду в бешенство, словно одержимый пес.
И вот я упал.
Я запаниковал, вскочил с дивана и стал метаться по комнате. Мною вело помешательство, мои ноги меня не слушались. Я бился от стенки к стенке словно умалишенный. Будто всю свою жизнь я был взаперти, и теперь пытался вырваться наружу, но стены комнаты не давали мне уйти. Я был заключенным, который хотел выбраться на свободу, я был взаперти своего страха, конец которого не был виден. Я не мог найти успокоения, а грудь моя просто разрывалась. В неистовой истерии я упал и дико закричал.
Неужели я обезумел? Сошел с ума?
Словно экспрессом эти вопросы пролетели у меня в голове, и от них стало только хуже. Страх безумства овладел мной. Я свернулся калачиком и продолжал орать во всю глотку.
Неужели я помутился рассудком? Стал психопатом?
Я был в агонии. Словно из меня вырывали душу. Мне было очень страшно, и от этого страха я паниковал еще больше. Я потерял всяческий контроль и не мог найти покой. Через крики я выпускал боль и страх, но это мало чем помогало. Страх был настолько велик и неискореним, что единственным возможным способом избавиться от него, как мне показалось, это лишить себя жизни и прекратить страдания моей души, прекратить агонию, что испепеляла меня без остатка.
Я сошел с ума. Мысли о самоубийстве до конца развеяли сомнения о моем здравомыслии. Моя личность прогорала, а остатки души уже были вырваны окончательно. На полу в конвульсиях бился простой кусок мяса, без шансов исправить прошлое, сил что–либо сделать с настоящим и всякого права на будущее.
Вдруг я выпустил последний крик, и мое дыхание окончательно сперло. Я стал задыхаться. В грудь било молотком. Я схватился за горло и попытался вдохнуть немного воздуха. Ничего не выходило. Подбитый зверь издавал хриплые звуки. Это была симфония смерти.


23.

Пара философии всегда была мучительно скучной, если не убийственной. И сейчас, немецкий экзистенциализм не поднимал настроения. Наш новый преподаватель философии уже минут тридцать что–то рассказывал, на что студентам не оставалось ничего кроме как все время поддакивать ему, «да, мол, я совершенно с вами согласен», или же вовсе отвернуться и не встречаться взглядом с преподавателем. В противном случае вас будет ожидать весьма увлекательный полуторочасовой разговор о немецком экзистенциализме, или бог знает, о чем еще, с преподавателем «с глазу на глаз».
Первый день второго семестра в этом году. Казалось бы, все начинается с нуля, новые надежды, новые знакомства, все старые проблемы куда–то ушли и так далее, но так все происходит в самых дешевых и пошлых фильмах. А в реальной жизни все как раз наоборот, все плохое всегда остается с тобой. И я не стал исключением, я бы даже сказал, что дела мои обстояли еще намного хуже, чем в прошлом семестре. Да, я имею ввиду то, что произошло со мной накануне вечером.
Каждый день был борьбой – с бессилием, страхом смерти, а теперь и страхом безумства. Оставалась тонкая грань между мной и трепетом души, повергаемым меня в ужас, что овладел мной прошлым вечером. Мое сердце все еще бешено колотилось от страха, но я его контролировал, я не давал ему разрастись больше, чем он был сейчас. Я старался контролировать свои мысли о том, что я сходил с ума. Именно они разжигали во мне больший страх, перерастающий в панику, а потом и в агонию. Я боролся со своим разумом, который беспощадно выдавал одно умозаключение за другим, походившее на приговор, нежели на диагноз. Как только я отбрасывал одну страшную мысль, на меня нападала другая, более ужасная. Бороться с ними очень тяжело, их не толкнешь, не ударишь, не схватишь. Борьба происходит в сознании, здесь нужна иная сила. И к такой борьбе я был не готов. Так как я не мог подавить эти мысли и чувства, я убегал от них.
Убегать от своих мыслей значит бороться с наступлением безумства, или это уже безумство?
И сегодня я пошел в институт не потому, что каким–то волшебным образом исцелился, почувствовал приток новых сил и решил, что ничто не помешает мне взяться за этот семестр с чистым сердцем и головой. Будь моя воля, я бы так же не выходил из своей квартиры до следующей сессии, впрочем, признаюсь, я так и собираюсь сделать, но только начиная с завтрашнего дня, а сегодня в институте у меня наметилась безотлагательная встреча. Я подумал, что это будет моим последним визитом вежливости в институт, на все остальное мне было уже наплевать. И раз уж я оказался в институте, почему бы мне не посмотреть на моего нового преподавателя философии, подумал я, но он оказался не таким, как Петр Александрович и теперь философия стала мне ненавистна, как в принципе и всем остальным, которые, что только уже не переделали, чтобы убить скуку на паре.
Не помню, как ее зовут, может быть Ирина, она сидела на первой парте и при этом умудрялась слушать музыку в наушниках (но это еще не самое великое, до чего может довести наглость русского студента). Значит, сидела она, и как преподаватель начинал смотреть на нее, делала довольно умный вид и всячески кивала – дело ведь не хитрое, по сути. И каждый раз, как преподаватель смотрел на нее, это прокатывало.
– Экзистенциализм, будучи попыткой осмысления социальных потрясений, постигших европейскую цивилизацию в первой половине ХХ–го века,– читает лекцию преподаватель,– обратился к проблеме кризисных ситуаций и критических обстоятельств, в которых оказывается человек. 
Ирина кивала.
– Бытие ими представляется как некоторая непосредственная нерасчлененная целостность субъекта и объекта, человека и мира. – продолжает преподаватель. – В качестве подлинного бытия, начального бытия выделяется само переживание, а именно – переживание человеком своего “бытия–в–мире”.
Ирина все также кивала. Преподаватель, конечно, ничего не подозревал, что вместо немецкого экзистенциализма, она слушала американскую попсу – Ирина была абсолютно неотразима и убедительна в своем актерском мастерстве (или же мастерстве безразличия), но вся гениальность ее задумки ее же и погубила – преподаватель, увидев, как студентка не на шутку серьезно «заинтересовалась» затронутой темой, решил подискутировать с ней:
– Ирина, а как вы думаете, что же именно подвигло немецких философов к такой точке зрения?
Наташа, увидев, как преподаватель в очередной раз обратил на нее внимание, пустила в ход свое проверенное действие, которое до тех пор, помогало ей сохранить образ вполне смыслящего толк в философии студента в глазах преподавателя – она закивала.
– Ирина, как вы думаете? – повторяет преподаватель.
Но Ирина в этот момент и не думала думать, она кивала.
– Что вы киваете, Ирина, отвечайте! – преподаватель начинает терять терпение.
Так как вся комичность ситуации была на лицо, все в аудитории дико засмеялись.
– Ирина, вы что, слушаете музыку? – спрашиивает преподаватель.
Наташа сама того не зная, что сейчас сама себя и выдаст, утвердительно кивает и на этот вопрос. Но она ничего и не подозревала, потому как сидела на первой парте и не видела, что творится у нее за спиной и, что говорил преподаватель она, конечно тоже, не слышала. А за спиной была самая, что не наесть вакханалия смеха – кто–то уже смеялся до слез, кто–то вовсе лежал под партой и дико хохотал там.
– Ирина! Снимите наушники! – кричит покрасневший от злости преподаватель.
Прозвенел звонок. Линчевание Ирины мне бы не доставило никакого удовольствия, так что я сразу выхожу из аудитории. Мне все еще было очень плохо – у меня кружилась голова и меня тошнило, а вместе с тем, я еле сдерживался, чтобы не впасть в очередную безумную истерику и не сойти с ума. Просто стоять мне не хотелось, так что я пошел в столовую, хотя бы убью немного времени, подумал я.
Не думаю, что и в этом семестре я сдам философию, как впрочем и любой другой предмет, так как не собираюсь и вовсе посещать экзамены по всем своим предметам. Даже Петр Александрович не помог бы мне в этот раз своей философской беседой. Думаю, в жизни каждого была такая беседа, что ставила перед выбором всей Вашей жизни. Я прокручивал в голове свой, который состоялся этим утром.
У входа в институт я встретил своего отца. Он стоял около института и курил.
– Ты не отвечал на звонки.
– Да, я потерял телефон.
– Видимо ты уже понял, зачем я приехал?
– Да.
– Представляю, в твоем возрасте это удар. Ни одни родители не должны возлагать такую ответственность на своих детей.
– Но не вы.
Отец глубоко вздохнул.
– И не говори, что я не в том возрасте, чтобы это понять.
– Это сложно, даже для меня. Я не буду объяснять тебе почему так получилось.
– Что так?
– Никакой сын не заслуживает слышать плохое о своей матери, тем более от своего отца. Да и я не безгрешен, чтобы говорить плохое только о ней. Мы оба виноваты.
– И когда все случилось, когда все стало так хреново?
– Не знаю, и наверно не узнаю, прошлого не вернуть и не исправить.
– А если бы мог, захотел бы?
– Дело не в том, чтобы все вернуть обратно и сделать все правильно, а в том, что есть здесь и сейчас.
– И что это значит?
– Лишь то, что сейчас есть ты, и если даже ты был ошибкой, я все равно бы сделал опять все неправильно. Я знаю, что не в праве просить тебя, но все же попрошу. Ты должен выбрать ее.
– И почему же?
– Сейчас начинается новая жизнь для меня, тебя и нее. И в этой новой жизни ей нужна будет поддержка, которую можешь дать только ты.
– А если я не хочу?
– Ты должен. Она твоя мать.
– Я перестал быть для вас сыном.
Отец возмутился.
– Что ты такое говоришь?! Ведь это не так. Мы все также тебя любим, и развод этому никак не помещает.
– Я не имел ввиду вас. Так считаю я. И дело вовсе не в разводе.
– Почему ты так думаешь?
– Ты сам знаешь.
Отец опустил голову.
– Прости, что так думаю о вас.
– Ничего, мы этого заслужили. Сейчас я не смогу дать тебе полноценную жизнь, что ждет тебя, что ты заслуживаешь. Но это не значит, что меня в ней не будет. Я всегда буду с тобой и поддержу тебя во всем, что ты скажешь. Но сейчас ты должен выбрать ее. Это как аппендицит, рано или поздно случится разрыв, и лучше произвести своевременную операцию, иначе тебя ждет смерть. – сказал отец.
Я промолчал. Проблема состояла в том, что разрыв произошел, и смерть наступила уже давно.
– В этом мире нет дорог, есть лишь пути. – сказал отец. – Я не могу указать тебе дорогу, ты сам должен проложить свой путь. Но я прошу тебя, выбери ее.
У матери с сыном всегда была нерушимая связь, нечто сакральное, что возникало у новорожденного и его проводника в этот мир, но уже в этом мире мы следовали другому человеку. Мы находились именно там, где мы были, благодаря нашим отцам.
В столовой было много народа. Меня и кассу разделяла очередь человек в десять, так что я решил просто посидеть за столиком, все равно я бы ничего не смог поесть, у меня абсолютно не было аппетита, не говоря уже о рефлекторных реакциях желудка с обратным направлением всего его содержимого.
За одним из столиков я замечаю старых знакомых и подсаживаюсь к ним.
– Артем?! – Юля чуть не поперхнулась пирожком, а Лера сразу же потупила взгляд.
– Привет. Решил с вами поздороваться. Не против моей компании?
Лера поднимает голову. Ее глаза совсем красные, и она сама гляди того сейчас разревется. И уже через секунду я понимаю, что эта встреча с ней продлится не дольше, чем последняя – она встает из–за стола и пулей вылетает из столовой.
– Наверное мне стоит извиниться, но я не стану…
– Ничего, ей полезно. – произносит Юля столь неожиданные для меня слова.
– Так значит обойдемся без взаимных оскорблений?
– Уж кто, кто, а ты не заслужил такого. А Лера, она хоть и моя подруга, все равно скажу, что поступила она с тобой, как…
– Думаю все же обойдемся без оскорблений. А я думал ты на ее стороне?
– И всегда буду, но это не значит, что я считаю ее поступок правильным.
– Спасибо.
– Она вообще дура, раз не замечала по–настоящему такого парня, как ты.
– Такие лестные слова… Я наверное сейчас расплачусь.
– Опять ты стебешься. Ты кстати, в порядке? Вид у тебя не очень то веселый.
– В любой момент могу потерять сознание, а в остальном в порядке.
– Лера мне говорила, что никого смешнее чем ты, не встречала.
– Довольно странно. Нет, я серьезно, будь я более мягкотелым, непременно расплакался от таких слов.
– Она мне все рассказала. Я имею ввиду ту вечеринку по случаю окончания сессии.
– А она разве что–то помнит?
– Спасибо тебе за то, что ты сделал. Ты поступил, как настоящий мужчина.
– Украл пьяную и буквально бессознательную девушку?
– Спас ее. Я тогда вообще не знала, что произошло, мне Лера только потом рассказала.
– Рад стараться.
– Ты конечно сторона пострадавшая, я к тебе никаких претензий не имею, но я бы хотела знать, ты же не станешь ее преследовать, верно?
– Преследовать? Я ведь с ней и словом не обмолвился с тех пор, как она уехала? Мне было бы достаточно и одного ее слова.
– А как же то утро, после моей вечеринки?
– А что с ним?
– Лера сказала, что поговорила с тобой и извинилась.
– Не все наши близкие такие, какими мы их выдумали, особенно по части честности.
– Понимаешь, она сейчас не может говорить потому, что чувствует очень сильную вину перед тобой.
– Ну тогда хоть ты немного проясни ситуацию, а то ведь у меня есть только слухи. Она любит его?
– Да.
– Но как же все то, что было между нами? Ты знаешь, что…
– Да знаю. Она ведь мне все рассказала. Поэтому то ее Андрей и бросил.
– Тогда я официально заявляю, что вас, женщин, никто никогда не сможет понять.
– Оттого мы и являемся женщинами. – улыбается Юля. – Но если серьезно, то скажу, что Лера не из числа тех легкомысленных девчонок, что прыгает в постель ко всем подряд.
– И как это понимать?
– Думаю настанет время, и она тебе все расскажет и может даже удивит кое–чем.
– Нет уж, я отказываюсь даже вдумываться в эти слишком уж расплывчатые и многозначительные слова. Да и что мне до тех пор, сидеть и ждать?
– Конечно, не кому не хочется быть одному. – как–то странно произносит Юля. – Да тебе и не нужно. Столько ведь девчонок вокруг, такой парень как ты, явно не окажется без внимания.
Юля пристально смотрела мне в глаза. Но в ее взгляде не было напряжения, скорее некая расслабленность. Неужели она со мной заигрывала? И вот моей руки касается ее рука, так ловко и проворно подкравшаяся, что я даже не заметил.
– Ведь ваша с ней помолвка, это всего лишь розыгрыш.
– Она тебе и об этом рассказала?
– А то, все уши прожужжала. Я даже начала завидовать.
– Уверяю тебя, что нет ничего хорошего в том, чтобы стать объектом воздыхания престарелого преподавателя.
– Да нет же. – улыбается Юля. – То, что сделал ты. Это очень сексуально.
Да, в том, что Лера была якобы беременна от меня точно был секс, но вот сексуально ли это было, я бы поспорил, хотя…
– Послушай, Юль, можешь не поверить, но я просто ошарашен тем, что ты обратила на меня внимание. Я и не думал, что такая супермодель, как ты увидит такого простого парня, как я, но сейчас я разглядел в тебе не просто красоту, я увидел в тебе хорошего человека и преданного друга. На это я и претендовать не смею, но мне бы хотелось, чтобы мы остались хорошими знакомыми, а если мы позволим себе сделать то, что будет моим лучшим плохим поступком, то наверняка мы не сможем остаться таковыми. И тебе и мне будет только хуже от того, как мы таким образом поступим с Лерой.
– Я же говорила, что она тебя не достойна. Ну что ж, и помечтать было неплохо.
– Но только мне от этого не лучше.
– Кстати, раз уж разговор зашел о том, что произошло на страховании, то я должна тебе кое–что рассказать о Степане Александровиче. Он у тебя ведь в этом семестре преподает страхование?
– Да, сегодня как раз его пара, а что?
– Ходят слухи, что после того, как ты просто самым наглым образом ворвался к нему в профком и увел Леру, он теперь неравнодушен к тебе.
– Вот черт, не уж то он в самом деле теперь решил взять в свои помощники меня?
– Нет. – смеется Юля. – Он захочет отомстить тебе. Он точит на тебя зуб.
Уж какой там зуб точил на меня Степан Александрович, мне было абсолютно наплевать. Признаюсь, прежний я точно бы испугался и запаниковал от такого интереса, что ему пришлось прибегнуть к стоматологическому вмешательству, но сейчас мне было все равно, стану ли я жертвой публичной казни прямо на паре или же прочувствую гнев неудовлетворенного жениха у него на экзамене. Я не сожалел, что все сложилось именно так и теперь моей крови жаждал озабоченный преподаватель, и будь это ошибкой, я все равно бы сделал опять все неправильно, если мне представилась такая возможность. Просто дальнейший ход событий мне уже был просто безразличен.
– Сейчас уже прозвенит звонок. Мне пора. – прощаюсь я с Юлей.
После еще одной пары философии наступила большая перемена, на которой я пошел в главный холл института, где и должна была состояться та самая встреча, из–за которой я пришел в институт. Я надеялся, что управлюсь за это время и не опоздаю на собственную казнь на страхование, но видимо планы у судьбы были немного другие, и она решила начать представление раньше времени.
– Думал, я тебя не найду?! – меня толкают в спину. Я быстро оборачиваюсь. Это Паша.
– Учитывая то, что ты встретил меня в институте, не стоит бравировать своими сыскными способностями.
Паша хватает меня за ворот.
– Ты что, думаешь я шучу? Да я тебе сейчас таких шуток отпишу, мало не покажется.
– Не в коем случае не хотел задеть твои чувства.
– Ты похоже не въезжаешь, да? Ты же сейчас инвалидом станешь.
– Звучит довольно устрашающе, но я бы на твоем месте привнес в репертуар русского быдла что–нибудь новое, а то все это как–то приелось.
– На людях что ли такой смелый? – Паша чуть ли не теряет контроль и уже тут хочет расправиться со мной. – Может отойдем тогда?
– Ну раз ты хочешь сделать нашу беседу более приватной, то не вижу ничего, что могло бы воспрепятствовать этому. Куда пойдем?
Мы вышли из института без курток и направились к заднему двору, где не было внешних камер слежения. Я шел впереди, а Паша, словно палач, сзади.
– Теперь не будешь таким смелым?!
Паша был в ярости от моей (видимо для него самого очень неожиданной потому, как мало кто осмеливался вот так вот бросить ему вызов прямо в лицо) дерзости и готов порвать меня на клочья прямо здесь, как это раньше делали в школах, когда парни забивали стрелки после уроков, чтобы выяснить отношения. В школе прав был тот, кто был сильнее, и на таких факультативах вершилось несправедливое детское правосудие, над которым приходили наблюдать все желающие. Все воспринимали это словно какое–то шоу, все шли туда, чтобы потешить себя избиением несчастного школьника. Обычно это было избиение, так как силы всегда были неравны и были не драки, а простые уничижительные представления, где силы одного всегда превосходили силы другого в несколько раз.
Добрая школьная традиция осталась и по сей день. Примитивный мозг Паши жаждал доказательства своей правоты и утверждения самого себя, как самого сильного самца в пределах этой экосистемы, в общем, он приготовился меня бить. Я не отрицаю, что если бы он взялся за это дело, то непременно, я бы даже сказал блестяще выполнил его (и я бы не стал сопротивляться), но я вовсе не боялся, возможно даже ждал, когда мне все–таки начистят физиономию, чтобы я мог наконец–таки что–то почувствовать. И так, теперь я дергал за хвост «быка», чтобы получить свою дозу адреналина, но, как и любой другой с врожденным инстинктом самосохранения, пытался избежать прямого столкновения лоб в лоб с этим парнокопытным.
– Паша, мы оба знаем, что в кулачном бою с тобой мне не светит победа, но и ты ничего не выиграешь, если просто побьешь меня.
– Неужели? А мне кажется кое–что выиграю.
– Тебе ведь нужен Антон, а не я. Ты конечно можешь это сделать, но твоя проблема с Антоном не решится. Поэтому я предлагаю убрать мечи в ножны и толково все обсудить.
– Нечего тут обсуждать.
– А я думаю есть. Не тебе ведь одному нужен Антон.
– А кому еще? Ты про полицию?
– Я про себя.
– Не понял. А тебе то зачем нужен Антон?
– Скажем так, лично мне он не нужен, но я с радостью помогу тебе, чтобы ты сделал с Антоном то, что планировал.
– Зачем тебе это?
– Я не могу вдаваться в подробности, но он меня унизил перед всеми, и теперь я хочу отомстить. Проблема в том, что я пацифист и сам ничего не смогу сделать, но вот ты другое дело. Так что давай изымать выгоду друг друга из наших ситуационных возможностей.
– Это как?
Люблю разговаривать с твердолобыми, пару непонятных для них слов и они уже входят в ступор, а пока Паша в ступоре мое лицо было в целостности. Я же не камикадзе просто так напрашиваться, чтобы меня избили, и поэтому делал то, что умел – чесал языком. И вот спустя пять минут я говорю то, что и сказал после избиения, но теперь Паша думает, что я делаю ему одолжение. Люблю разговаривать с твердолобыми.
– У тебя претензии к Антону, у меня претензии к Антону. У тебя есть средства, чтобы его достать, я знаю, где его найти.
– Где он?
– Он прячется в одной квартирке в центре города.
– Ты с ним виделся?
– Да, мы с ним поболтали, но он ничего не заподозрил, что я намереваюсь его сдать, так что не волнуйся, он все там же, где и был.
– Отлично. Давай адрес.
– Только мне вот интересно, что же такое у тебя есть на него? Только не говори, что ты хочешь его просто избить так же, как и меня, иначе я разочаруюсь.
– Это не твое дело.
– Он говорил что–то про общежитие и про пожар.
– Заткнись. Ни слова об общежитии.
– Жалко. А я думал Антон в этом замешан. Было бы даже еще лучше. Наказали бы его за то, что он лишил нас крыши над головой. Ведь после того, как общежитие сгорело, у меня в жизни все пошло кувырком. Если бы не пожар, то было бы все хорошо.
– Я не собираюсь садиться в тюрьму из–за него.
– Так значит пожар устроил он?! – пытаюсь изобразить удивление.
– Да.
– Тогда я буду рад вдвойне отдать его тебе. Постой, если пожар устроил Антон, тогда ты тут каким боком? Чего тебе садиться в тюрьму, если ты не виновен.
– Они могут так подумать.
– Но если ты не виновен, так пойди и все расскажи полиции. Сдай этого Антона со всеми потрохами.
– Дело в том, что…
– Ты был с ним? Да?
– Да.
– Они точно тебе поверят. Ты скажешь, что все это была идея Антона, они и так его считают главным подозреваемым.
– Ну суйся, куда не следует.
– Я просто хотел убедиться, что Антона ждет соразмерное его вине наказание, вот и все. Он поджог наш дом, думаешь я не хочу отомстить. А про то, что все думали будто это я поджигатель, я вообще молчу!
– Да, досталось тебе.
– Так, что ты хочешь сделать с Антоном?
– Сделать так, чтобы он признал свою единоличную вину.
– Понятно. – киваю я. – А разве не ты поджог фитиль?
– Что?! Откуда ты это знаешь?
– Боюсь, что единоличной виной дело не обойдется. – пожимаю плечами я.
Паша снова входит в ярость и припечатывает меня к стенке.
– Или ты все рассказываешь, или…
– Теперь это уже не потребуется. – говорю я.
– Капитан полиции Стрельцов! – объявляет неожиданно появившийся капитан полиции Стрельцов. – Павел Барышников, вы задерживаетесь по подозрению в деле о поджоге университетского общежития…
Не успел капитан до конца произнести свою речь, как Паша срывается с места и убегает. Из–за угла появляются двое полицейских в форме и устремляются вдогонку за ним. Все это смахивает на съемки какого–то сериала про бандитов, а я в нем стукач.
Как вы уже поняли, такой довольно неожиданный поворот событий для меня был вполне ожидаемым, но чтобы было понятнее и все легло на свои места, отмотаем время немного назад. Когда я побывал в конспиративной квартире Антона, я понял, что долго играть в Штирлица ему не придется, так как рано или поздно его все равно найдут, особенно с теми подозрительно появившимися в деле «обстоятельствами», которые и делали его главным подозреваемым. Сразу же после разговора с Антоном я позвонил капитану Стрельцову и рассказал все то, что мне рассказал Антон. Дабы уберечь себя от статуса сообщника, скрывающего своего собрата по преступлению я сказал, что Антон связался со мной в одностороннем порядке, и я понятия не имел где он находился. Таким образом я уберег Антона от наручников, обезопасил в этой игре себя и помог выявить немного правды, наведя следствие на Пашу. Но «такие, как он всегда немы, как рыба» заверил меня капитан Стрельцов и еще одной кандидатуры подозреваемого было недостаточно, чтобы тронуть дело с мертвой точки, ему было нужно признание хотя бы одного, чтобы расколоть и второго. Где находился Антон я «не знал», оставался Паша, которого я должен был разговорить до полноценного признания. Вот так я стал стукачем, но мне больше импонирует выражение «докопаться до правды» или «справедливости ради». Не подумайте, что я намеревался и дальше укрывать Антона. Так же, как и Пашу, его ждало наказание за содеянное, а я… судя по отчаянным крикам Паши, которого уже вели в наручниках двое полицейских в форме «отвечу за то, что сделал».
Кстати, чуть не забыл о самом главном. Вам наверняка интересно, как так неожиданно появился капитан Стрельцов? А дело в том, что все это время на мне был прикреплен микрофон, который записывал наш с Пашей разговор, и как только он сообщил «необходимую комбинацию слов» с этого момента его могли полноценно обвинить в поджоге и арестовать. Да уж, теперь я точно походил на Джеймса Бонда.
– Молодец, парень, нормально сработал. – капитан Стрельцов хлопает меня по плечу.
Прошло уже некоторое время, как Пашу схватили и посадили в служебную машину полиции. Я и капитан Стрельцов стояли около второй (не служебной) машины и я снимал с себя микрофон. Такое событие вызвало интерес у студентов и преподавателей, которые вышли из института, чтобы посмотреть на все это.
– Просто перекинулся парой слов.
– Одно дело перекинуться парой слов, другое разговорить преступника. У тебя талант.
– Спасибо, наверное.
– Мало кто бы осмелился пойти на такое. Многих ведь потом запугивают.
– Очень своевременная информация, товарищ капитан, но я знал, на что шел. Я ведь жил в этом общежитии, и мог там сгореть. Я хотел, чтобы нашли преступников. Кстати, а что будет с ними?
– Ну, если твой Антон не соврал, и он хотел всего лишь поджечь фейерверк около института, а Паша нечаянно поджог этот самый фейерверк, то преступление признают неумышленным. Думаю, отделаются условными сроками и непотребно большими административными штрафами.
Я отдаю микрофон капитану и осматриваю толпу. Замечаю Юлю и Леру. Первая смотрит с нескрываемым вожделением, вторая с сожалением, то ли от потерянного ею, то ли от произошедшего с ней, не могу разобрать. Потом ловлю ошарашенный взгляд Степана Александровича. Видимо количество людей в синем на один квадратный метр со мной его сильно смутило. Думаю, со страхованием у меня будет все в порядке.
– Ну, наверное я пойду. Я уже замерз. – все это время я был без куртки. – Надеюсь, больше нам не придется встречаться.
– Давай, не хворай. – смеется капитан Стрельцов и жмет мне руку.
Я прохожу сквозь толпу и забегаю в институт.

Вечером мне позвонил Антон и попросил встретиться. Парк, что находился неподалеку от моего дома был в прекрасном освещении и был прекрасным местом для вечерней прогулки на морозе. И я был не единственным, кто понимал это. Здесь было довольно много народа: резвились дети, неподалеку от них маячили родители, молодые пары. Почти все прониклись магией этого места и не нарушали ее непристойным поведением, коим являлось обязательным атрибутом подобного рода мест в вечернее время.
– Ну, все, теперь Паша точно не будет доставать тебя. Его схватила полиция. Но ты и так наверное знаешь, поймали то его в институте.
Об обстоятельствах ареста, а если быть точнее о том, что именно я посодействовал этому аресту, Антон не знал.
– Да, знатное было зрелище. Ну, а ты когда пойдешь сдаваться?
– Завтра иду в полицию с адвокатом.
– Ты все–таки рассказал своим родителям?
– Ты был прав, рано или поздно они бы узнали. К тому же мне нужен был адвокат.
– А у Паши он будет?
– Должен быть. Но исключат теперь точно.
– И тебя тоже?
– Мои родители уже забрали документы из института. Как только разберемся с этим делом, уедем из этого города.
Не всегда человек может сказать что–то, и ему сильно повезет, если в его жизни будет такая комбинация людей, которым, в совокупности, он может сказать все, что сможет. Истинным же сокровищем считается, если в его жизни будет один такой человек, которому он может сказать то, что не смог бы и целой сотне. И именно такого человека называют другом. У друзей возникает некая духовная связь, единство, и это не кровное родство. Есть такие вещи, которыми не можешь поделиться даже с братом.
С Антоном я мог говорить о многом, я иногда даже думал, что обо всем, но это было не так. Все–таки во мне есть вещи, которые умрут во мне. Да и какой смысл заводить друзей на стороне, если ты сам себе враг.
Антон не был мне другом, он был собратом по несчастью, с которым меня свела воля случая и нам было немного по пути. Стоит различать таких людей. И вот, наши пути разошлись. Антон пожал мне руку и пошел прочь. Я слышал, что потом он перебрался с родителями в столицу и больше никогда не жил в общежитиях.
Едва поднимая ноги, своими ботинками я шаркаю каждую ступеньку лестницы, кажущейся мне сейчас нескончаемой. Наконец добравшись до своей квартиры, я отпираю первую железную дверь и сразу натыкаюсь на валяющуюся на полу сумку. Это была моя сумка. Я сразу понял, что меня выселили. Меня окатил дикий страх. Внутри тело разгорячилось до предела, а на лбу подступил холодный пот. Это было не простое чувство опасения, я был одержим истинным страхом человеческим. Все мои фибры души защемило и словно камень застрял в моем горле. Я никогда не сталкивался с перспективой оказаться на улице, мне это никогда не приходило в голову, а теперь я был лишен крыши над головой и мне некуда было пойти.
Деньги то у меня были, но я так и не успел заплатить долг за квартиру, а так же заплатить за следующий месяц.
Щемящее чувство в груди не покидало меня, камень в горле становился жестче и к глазам накатывались слезы. Я просто не знал, что мне делать, соленое отчаяние захлестнуло меня.
В одной из мною прочитанных книг говорилось, что человек, лишившийся крыши над головой, лишается и последней надежды. Каждому человеку нужно место, куда бы он пошел после работы, место, где бы он мог просто полежать, место, где весь остальной мир оказался бы за окнами, место, которое он мог называть домом. И представьте, что человека лишают такого места, теперь ему некуда пойти, негде полежать, и теперь он сам находится за окнами теперь уже чужого дома. И это не чувство свободы. Когда человеку некуда идти, он чувствует себя словно в западне. Он заточен, и тюрьма его – весь мир, где можно пойти куда угодно, но идти некуда.
Вдруг раздается поворот ключа и соседская дверь открывается. Я насупил взгляд, чтобы не было видно моих покрасневших глаз.
– Это ты. – молвит сосед, будто поджидал меня. – Выселили тебя, парень. Минут двадцать назад хозяин приходил, хотел лично сказать, что выселяет, но тебя не было.
Видимо арендодатель уже не раз сталкивался с такими квартиросъемщиками, как я и приобрел весьма печальный опыт общения с таковыми. Он позволял заменить замок на двери всего лишь за двадцать минут.
Заедая пельмень, насаженный на вилку, он зачавкал. Я ждал пока он уйдет, но толстяк и не думал сваливать. Будто ему доставляло удовольствие смотреть на обездоленного человека, лишенного крова и надежды. Не дожидаясь других жестов милосердия этого изрядного филантропа, я накинул на плечо сумку и хотел было уже уйти, как он меня окликнул:
– Слушай, парень, меня хозяин попросил ключ забрать от общей двери. – и протягивает свою жирную пятерню.
Кинув ему всю связку, я вышел на лестничную площадку. Усевшись на ступеньки я стянул с себя правый ботинок и положил туда все имеющиеся у меня деньги. На улице было уже темно, и я понимал, что при случае не смог бы отбить эти деньги у других желающих их приобрести.
Я вышел на улицу. Мне было все еще невыносимо горько, но свежий воздух и мороз немного взбодрили меня.
Я взглянул наверх – небо было усыпано звездами – маленькими, средними, большими. Все они горели по–разному – некоторые несли с собой свет тысячелетий, что озарял путь всем заблудшим странникам на протяжении всей их жизни, некоторые печально вещали свой тускнеющий огонь как символ смерти, некоторых вовсе не было видно, но я знал, что они были, затаившись, они ждали свое время, чтобы стать символом надежды, а после – смерти. А все вместе они представляли самое красивое зрелище, что мне приходилось наблюдать. Абсолютно все небо было украшено этими огоньками, пленяющая красота бесконечности и звезд завораживала.
Несмотря на оптический обман их близости, это были самые одинокие существа во всей вселенной. На самом деле они были далеки друг от друга, в миллионах километрах. Они были обречены на одиночество с самого своего рождения. Это было их бремя. Или же все–таки праздник?
Кто же все это создал? Кто создал время? Кто создал бесконечность? Кто создал создателя? Мы видим лишь звездный небосвод, а что кроется за ним? Ответ или же еще одна тайна, окутанная тьмой? Я слышал, что вселенная постоянно расширяется, порождая все больше вопросов, а люди постоянно пытаются разгадать их, постичь смысл мироздания, не разобравшись при этом и в тайнах своих предков, в тайнах собственных душ.
Так что же ждет нас за чертой, ответ или же еще один вопрос? На все это нам может ответить лишь смерть, наша смерть. Конец или же круговорот, нам все равно предстоит это узнать, а потом забыть, предав это знание забвению бесконечного времени или же забвению следующей жизни. Лично я, верю во второе. Бесконечное есть ничто, а ночной небосвод его полотно, где завтра загорится уже потухшая звезда, а утром родится сотня некогда умерших душ, взамен тех, что освободились этой ночью.
Я ушел в ночь.


24.

Как оказалось, прогулка по ночному городу было именно тем, что мне было нужно. Досада от того, что меня выгнали из квартиры быстро ушла и я мог поразмыслить над тем, в каком положении я оказался. Думал я обо всем – о родителях, о разводе. Впервые за несколько месяцев я был предельно рассудителен в своих мыслях и, как мне казалось, полностью контролировал свою жизнь. Теперь я точно знал, что мне делать. Ведь развод родителей был именно тем, о чем я мечтал в глубине своей души, но не подозревал об этом. Ведь сам я развел родителей задолго до того, как они сами решились развестись. Теперь я мог смело смириться с их решение и наконец принять свое.
Чтобы что–то обрести, нужно что–то потерять. И кто бы мог подумать, что потеряв дом, я обрету самого себя.
Ночь близилась к концу, стало светать. Только сейчас ко мне стали подступать признаки усталости и меня потянуло в сон. На первом же утреннем автобусе я еду к судье.

Я нервно постучал
– Зайдите! – послышалось из–за двери.
Я зашел.
– Здравствуйте.
Судья кинула на меня отстраненный и слегка призирающий взгляд.
– Да, что вы хотели?
– Я был у вас месяц назад. Я бы хотел…
– Ах, да, я помню. – прерывает она.
– Сергеев,– напоминаю ей свою фамилию.
– Знаете, что вы поступили, не очень хорошо? – снова прерывает она.
– Да, я понимаю. Поэтому прошу у вас прощения. Понимаете, я просто еще не был готов к этому решению, я…
– Да, конечно. – уже сочувствующе улыбнулась судья. – Понимаю. Ну, теперь то, вы все обдумали.
– Да. Все.
– Ну, тогда я сейчас поищу ваше дело.
Она порылась в стенном шкафу около трех минут и достала какую–то папку, видимо мое дело.
– Как дела, Артем?
– Да не плохо, в общем. – улыбаюсь я
– Ну, и хорошо. – пристав улыбается в ответ. – Вот здесь тебе надо расписаться,– пододвигает ко мне документ.
Взглянув на судью, я расписываюсь, прощаюсь и ухожу.
– Всего доброго вам.
– И тебе тоже.
Занятия в институте начинались с первой пары, поэтому я обрадовался, что мне не придется слоняться по городу в ожидании второй или третьей, как бывает в обычные дни. Туда я прихожу со своим баулом.
Я уже совсем хотел спать и только ждал возможности, чтобы сесть за последнюю парту и поспать пару или даже две. Когда я захожу в аудиторию все мои одногруппницы уставляются на меня.
– Что это за сумка, Артем?
– Обычная сумка с вещами.
– Почему ты ее притащил сюда?
Женская интуиция никогда не подводила моих одногруппниц и при случае, если я хотел что–то утаить от них, то они непременно чуяли подвох и сразу вскрывали мой блеф. В этот раз я не хочу ничего выдумывать, просто от того, что дико устал и говорю правду.
– Я бездомный. Мне некуда идти.
Вот странная штука, даже когда человеку стыдно за то, что он говорит, все равно смотрит в глаза другим людям. Мне невыносимо неудобно перед девчонками за такую правду, но я все равно пытаюсь смотреть им в глаза. Хоть выражение лиц моих одногруппниц и переполняет жалость, а не призрение, я готов провалиться свозь землю прямо на том месте, где находился.
– Как это произошло?!
– Выселили из квартиры за неуплату.
– У тебя кончились деньги? – с максимальным чувством такта спрашивают одногруппницы.
– В общем–то, да.
Хоть я и мог выплатить долг, плата за следующий месяц опять бы задержалась. Подзаработать я мог теперь только в следующую сессию, а мой ежемесячный энтузиазм на финансовое благополучие иссяк и я полностью смирился со своей беспомощностью.
– А ты писал заявление на материальную помощь? Можно подать прошение о получении социальной стипендии!
– Девчонки! – останавливаю их я. – Вы и в правду думаете, что мне можно помочь? Бросьте, я безнадежен.
Я сажусь в самый конец аудитории, кладу голову на парту и засыпаю.

– Артем! – вдруг меня будит оглушительный крик. – Вставай!
Я поднимаю голову и понимаю, что проспал целых две пары – преподавателя и след простыл, насколько могу судить я, потому как его и вовсе не видел.
– Просыпайся! – будит меня Катя.
Она была подозрительно веселой.
– Могу я хоть здесь поспать? – возмущаюсь я.
– Нет! Просыпайся! – Катя не успокаивалась.
– Ну что такое?
– В общем, я ходила в деканат и рассказала про тебя.
– Ты что?!
– Я рассказала им, что тебе негде жить, что у тебя нет денег и тебя выселили из съемной квартиры. Я думала может они чем–нибудь тебе помогут какой–нибудь материальной помощью.
– Ну спасибо. Мало того, что я еле–еле избавился от своего титула поджигателя, так теперь мне дадут новый, притом правдивый.
Катя на мой скепсис и не подала вида, она продолжала улыбаться.
– Что там с материальной помощью? – как бы невзначай спрашиваю я.
– Она тебе не понадобится! – восторженно объявляет Катя.
– Да ты филантроп. – подмечаю я.
– Как я уже сказала, я была в деканате, и там мне сказали, что в конце этой недели они открывают новое общежитие! Они арендовали новое здание!


25.

Я в своем доме, сижу на диване. Мать бегает по комнате и собирает мне вещи.
– Ну вот,– говорит она,– сейчас снабдим тебя всем необходимым и поедешь в общежитие.
Отца дома не было. Он переехал еще месяц назад. Кажется, мой выбор в пользу матери отразился не только на мне: мать была очень радостна, в ней присутствовало чувство легкой суеты и неряшливости. Он не ходила по комнате, она порхала. Такой я ее не видел уже давно. Может быть, так выглядит счастье?
– Когда тебе надо уезжать, Артем?
Я же был совершенно погружен в себя. Мне и так нравилось.
– Сегодня.
– Может быть, останешься на денек?
– Нет, сегодня поеду.
– Ну, ладно. – улыбчиво соглашается она. – Тебе денег дать?
– У меня есть.
– Да тебя никто и не спросит. Сейчас принесу.
Мать удаляется в другую комнату, приносит пятьсот рублей и сует мне их в карман.
– Спасибо, но не надо было.
– Тебе они нужнее. – улыбается мать.
Я всегда стремился к достижению собственной цели посредством собственных усилий и не любил, когда родители предлагали свою помощь. Я думал, что стремился к самостоятельности. На самом же деле, я просто не хотел оказаться у них в долгу.
Меня от этой ампутированной семейной идиллии тошнило, и я поскорее ушел из дома.
Вероятно, я не вправе судить своих родителей, хотя бы по той причине, что они у меня были. Они, как могли, обеспечивали меня, давали еду и кров, старались всегда помогать мне во всем, они дали мне жизнь в конце концов. По сути, уже это должно быть предметом уважения и благодарности своим родителям. С самого рождения, родители держат свое чадо за руки, а он, в свою очередь, когда вырастет не должен отпустить их, и так же держать, когда сами родители будут нуждаться в этом. Так же было и со мной. Самым солнечным весенним утром, я и мои родители прогуливались по улице. Левую руку держала мама, правую – папа. Всю жизнь я стоял между ними и слушал все, что они говорили друг другу, пока вовсе не стал для них ограждением друг от друга. С каждым годом они отдалялись друг от друга, но не отпускали мою руку, тянув меня каждый в свою сторону. Я не в праве судить своих родителей потому, как они сделали все что могли, но я могу сказать, что мой отец – был плохим мужем, а мать – плохой женой.
«Дети все равно не понимают», думают родители.  Может мы и не понимаем, но обязательно запомним, и все неправильно поймем позже.
Я добрался до остановки. Опершись на валяющееся, бревно передо мной лежали двое бездомных. Около них валялась полупустая пивная двухлитровая упаковка пива. Они не разговаривали, просто лежали, будто они были здесь еще до начала времен и знали все секреты мироздания. Они были хранителями ключа от тюрьмы всех бед, обладателями всемирного катарсиса, но все гнушались их и обходили стороной. Люди боялись заговорить с ними, опасаясь подхватить чуму, так и не постигнув тайны всех времен и народов.
Было им лет под сорок, но выглядели на все шестьдесят. Будто эти знания были бременем для них, ношей, что так быстро их состарила.
Вдруг, один из них встал и медленно побрел в мою сторону. Правая рука его дрожала.
– Сигаретки не будет? – хрипит старик, дойдя до меня.
– Не курю. – отвечаю я.
Старик не стал возвращаться на свое прежнее место и ушел прочь. Я взглянул на другого. Вид его был изрядно потрепанным и грязным, но все же непоколебим, словно он сидел на своем троне. Не покоряемый никаким ненастьем, он лежал так, словно перед ним весь мир был на коленях. Лицо его исторгало безмятежность и абсолютное властвование сущим. Он вел неравный бой со всем миром, а теперь отдыхал, вкушая победу и второсортное пиво. Так, по сути, и было. Он не поддался иллюзорным посулам, что словно мед, нам льют в уши еще детьми, воспитанию в нас образа жизни, что скармливают людям церковь, правительство и СМИ. Он выбрал свой путь. Порицаемый, но свой. И это была его победа.
Он достал из кармана сигарету и закурил.
Вся жизнь – сплошной обман, подумал я, возможность лишь поиметь свою выгоду, посредством лжи, унизить одного, показав свое превосходство другим, таким же слабым, как и он, внушив им ложь, что он сильнее. Мир изменился. Теперь все построено на лжи, все ей пропиталось, ее едят на завтрак, ей учат в школе детей, она стала предметом восхищения и подражания. Ложь стала благом для нас, она стала хлебом – мы питаемся ей, она стала огнем – мы греемся ей, она стала частью нас – мы любим друг друга. Нам все лгут, а мы в ответ лжем им.
Дым сигареты клубился над бездомным и улетал в небо, и мои мысли вместе с ним.
Я добираюсь до своего общежития и иду к коменданту. В будке сидела Карловна. Она смотрела телевизор, а Феликс расположился у нее на столе и с закрытыми глазами слушал все, что происходило вокруг.
– Добрый день. – приветствую ее я, на что Карловна ответила своим знаменитым взором.
Я протягиваю ей чек об оплате за общежительскую комнату. Карловна осматривает его.
– Мне бы тихое местечко, где мало народа. – говорю я.
Карловна молча смотрит на меня.
– Ты с соседом?
– Нет, я один.
Выдержав свою мучительную паузу, Карловна все же дает мне ключ. Комната номер пятьдесят два.
В последние годы я был единственным, что связывало моих родителей и не позволяло разойтись им в разные стороны. А теперь они разводились. Они уходили в разные стороны, и маленький мальчик должен был определиться, с кем же он хотел пойти дальше. Он должен был отпустить чью–то руку, оставив одного и остаться с другим. Несмотря на всю свою привязанность и любовь, мальчик должен проститься с одним из двоих своих родителей. И на самом деле он не просто выбирает с кем он останется, он решает, где останется его семья, ведь семья будет там, где останется ребенок, а третий, словно гангрена, будет ампутирован и выброшен и уже никогда не станет ее частью вновь.
Я отпустил обе руки. Я выбрал третий путь, без страха, сомнения и сожаления. Эти чувства долго овладевали мной, и я решил с этим покончить. И пусть даже тому ценой будут отречение, одиночество, безумство и голод. Меньшее зло можно победить лишь большим, и я призову силы забвения, чтобы освободиться от связи с теми, кто породил меня, дал кров и воспитание, кто привел меня в этот мир и даровал страх жить в нем.
Любить их, словно Бога, сотворившего тебя, значит быть в клетке, что поначалу была построена из любви их, а позже осквернена черной ненавистью их. Вырваться из нее, значит стать Дьяволом, ослушавшимся воли их, пасть в глазах их, но освободиться душой собственной. И пусть я паду, если это будет означать конец моему страху, пусть я стану ненавистен им, если это будет означать, что я смогу почувствовать любовь вновь, и пусть я усомнюсь в их вере, если это будет означать, что я верну веру в себя. 
Я зашел в свою комнату. Я прилег на кровать. На этот раз за окном ничего не происходило – деревья замерли в безмолвии, чириканье птиц не было слышно, не было видно и самих птиц. Все остановилось, будто умерло само время. Все умерло во мне.
Все это время я претерпевал меланхолию, апатию и депрессию. Они съедали меня не больше, чем нужно, и меня это устраивало. Мне хватало и того, что оставалось после них. Но то, что произошло со мной в тот вечер съедало меня без остатка, беспощадно, медленно, больно. Того, каким знали меня знакомые и родители исчез, пропал. Прежнего меня не стало. Да и остался ли я вообще, резонный вопрос. Остатки меня с трудностью можно было назвать человеком. Я пытался собрать осколки личности, обрывки памяти, то, что я все–таки смог укрыть от разрушительной тьмы, что поедала меня.
Мне было тяжело дышать, не было сил встать и не хватало мужества открыть глаза. Я просто лежал, будто мой разум, как какая–то микросхема перегорела под воздействием чрезмерно высокого напряжения.
Я был все еще жив, я не умер, как того хотели всевышние силы, что страшно пытали меня. Но от этого мне не становилось лучше. Будто это самый изощренный метод пытки – часами изгаляться над несчастным, до тех пор, пока он не начнет молить о смерти, и вот тогда даровать ему жизнь, оставив на произвол судьбы, лишенного желания жить и надежды умереть.
Я словно туман. Издалека видна огромная серая масса, и тогда многим становится интересно, что же там хранится, что там заточено? Но погрузившись в него можно убедиться, что там ничего нет, абсолютно ничего. Ничто не будет удерживать Вас в нем, лишь Ваша собственная слепота. Он дарит только это. Он придет с дождем, а я уйду с рассветом.


КОНЕЦ.