Жизнь и смерть в школе 169

Я прекрасно помню его лицо. До мелочей: сильно вьющиеся, почти кудрявые волосы, маленькие черные татарские глазки, тонкие губы, оскал волчонка. Помню взгляд: всегда мутноватый, нахальный, смотрит как будто на тебя — и одновременно мимо. Он был небольшого роста, щуплый, но очень подвижный, юркий. Мы учились в параллельных классах. Я в седьмом «А», он в седьмом «Е».

Он, насколько я помню, никогда не бил меня по-настоящему. Может быть, слегка пинал по голени или по колену торцом подошвы, но не более того. Пару раз ставил подножку, и я падал на землю под хохот его дружков. Но он никогда не бил меня.

Кто знает, может быть, если бы он все-таки поколотил меня, поколотил как следует, я бы перестал его бояться. В конце концов, думаю я сегодня, что он мог мне сделать? Поставить пару синяков, расквасить нос, попинать по ребрам?

Но он словно нутром чувствовал (а может, действительно чувствовал), что страх сильнее боли. Говорят, что у страха глаза велики, и это правда. Жить в ожидании расправы куда хуже, чем получить несколько тумаков. Наверное, поэтому он и не трогал меня, только угрожал. Каждый день я ждал экзекуции, а она все не наступала.

Это длилось месяцами. После уроков они останавливали меня, вели за школьный двор, и там начинался унизительный ритуал. Мои карманы выворачивались, содержимое рюкзака вытряхивалось на землю, забиралось все сколько-нибудь ценное, а тетради и учебники покрывались следами их грязных подошв.

На меня сыпались оскорбления и угрозы, слишком постыдные, чтобы пересказывать их вам. Собравшиеся гоготали.

Его звали Слава Ситников.

Поразительно, но мне всегда нравилось имя Слава, и даже сейчас я не чувствую к нему отвращения. Мне кажется, его назвали Славой по ошибке. Да и вообще, ошибкой было бы применять к нему любое человеческое имя. Потому что человеком он не был, это я могу сказать точно. Маленький сгусток зла, вот кто он был.

Несколько раз он в качестве унижения заставлял меня провожать его до дома, при этом я должен был тащить его сумку, а он шел налегке, засунув руки в карманы и изредка отправляя в мою сторону меткие плевки. Мы проходили через длинную дорожку на краю парка, тащились по пустырю мимо металлических гаражей, добирались до панельной девятиэтажки на отшибе. У подъезда Ситников отпускал меня восвояси, пообещав новые мучения в будущем.

Не могу вспомнить, почему и как он впервые обратил на меня внимание. Впрочем, я был идеальной мишенью для школьного задиры. Долговязый, хорошо учился, носил очки и свитера маминой вязки. Учителя меня любили. И я совершенно не умел, что называется, постоять себя.

Да что уж там — я был трусом. Говорю это совершенно спокойно, потому что моя трусость — это не какой-то осознанный выбор. Это физиологический фактор. Как только я видел в школьном коридоре его силуэт, мои ноги становились ватными, а кишечник грозил вывалить свое содержимое прямо в штаны. Я ничего не мог с собой поделать. Стоило Ситникову позвать меня жестом, и я шел, словно загипнотизированный.

Чего он хотел от меня? Сказать трудно. Сейчас, спустя годы, я часто думаю: был ли он обычным школьным хулиганом, который самоутверждался за счет других? Краем уха я слышал, что его родители пили, семья жила бедно, брат сидел в колонии — да, наверное, в каком-то смысле он и сам был жертвой. Но мне от этого было не легче.

Думаю, я был не единственным объектом его нападок. Наверняка Ситников задирал и остальных. Но мне было об этом неизвестно. Тогда, в седьмом классе, мне казалось, что из всей школы я оказался самым беспомощным и уязвимым.

Страх и унижения стали главной частью моей жизни. Все остальное — учеба, школьные друзья, родители — словно отошли далеко на второй план. Я кое-как продолжал учиться, а дома делал вид, что все в порядке. Каждое утро я открывал глаза, сожалея о том, что не умер во сне, и шел в школу, предвидя новую порцию издевательств.

Почему мои друзья не помогли мне? Это хороший вопрос, и я до сих пор задаю его себе. Ведь друзья у меня были. Сам я им ничего не говорил: слишком уж стыдно было обсуждать такое. Они, может быть, видели, что творится, но им как-то удавалось обходить эту тему в разговорах со мной. Я делал вид, что ничего страшного не происходит, мучаясь стыдом, а они с облегчением поддерживали эту иллюзию, чтобы не связываться с Ситниковым и его дружками. Сейчас, в свои тридцать два, я как взрослый человек думаю, что если бы у меня хватило мужества поговорить с друзьями, попросить их помощи, то все могло пойти иначе. Но я не сделал этого. И сами они не предложили мне поддержки.

Кому еще я мог пожаловаться? Родителям? Учителям? Это был только сделало мою ситуацию еще ужаснее. Я считал (скорее всего, справедливо), что моя жалоба будет воспринята как стукачество и это лишь подстегнет Ситникова к новым издевательствам.

Вскоре я нашел единственный, как мне казалось, выход из ситуации. Я стал упрашивать родителей перевести меня в другую школу, заявив, что в этой слишком слабая программа, и мне хочется чего-то большего. Родители были в восторге от такого заявления. Они стали хлопотать о моем переходе в гимназию. Я записался на курсы, стал готовиться ко вступительным экзаменам и со следующего года надеялся вырваться из школьного ада.

Но предстояло доучиться еще целое полугодие. А ситуация с каждым днем становилась все хуже. Издевательства сделались ежедневными. В один из мартовских дней они потащили меня за школу, как обычно встали кружком, и Ситников, медленно обойдя, пнул мне под коленную чашечку, так что ноги сами собой подкосились, и я рухнул на колени прямо в грязный талый снег. Вокруг заржали.

Он подошел ко мне спереди и начал расстегивать ширинку. Я подумал, что сейчас он попытается сделать то, чем угрожал много раз, и с отвращением зажмурился. Но вместо этого он просто принялся мочиться на снег рядом со мной. Не на меня, нет, но на землю рядом — и я видел, как брызги мочи, смешанной с грязной водой, летят мне на джинсы и куртку. Поднимался пар. В нос ударил резкий запах.

— Промазал немного, — сказал он, закончив и застегнувшись. — Завтра несешь косарь. Не принесешь — буду точнее.

Косарь, тысяча рублей, для семиклассника были большими деньгами. Слишком большими, чтобы просто так найти их за одни сутки. Придя домой, я положил мокрые джинсы на батарею, и подумал о том, чтобы лечь в ванную и исполосовать руки бритвой. Я действительно набрал горячую ванну и погрузился в нее на некоторое время. Сперва меня трясло от холода и пережитого унижения, потом я немного успокоился. Мне пришла в голову другая идея. Я вылез из воды и, едва вытершись, пошел в свою комнату и открыл окно нараспашку. Я стоял перед окном голый и мокрый, надеясь, что холодный мартовский воздух простудит меня и даст возможность остаться дома хотя бы на неделю. Воспаление легких казалось мне особо привлекательным сценарием: с ним можно было пролежать в больнице целый месяц.

Я действительно простудился — почти уверен, что это произошло не столько из-за переохлаждения, сколько из-за невероятного усилия воли. На следующий день утром температура поднялась до 38, и я с облегчением услышал от матери разрешение остаться дома. Все таблетки, которые она давала мне, я тайком выбрасывал, а днем, когда родители уходили на работу, вновь стоял у открытого окна, надеясь, что болезнь усилится. Но мой организм упорно шел на поправку, и спустя неделю мама пришла к выводу, что я совершенно здоров. Надо было снова идти в школу.

Я не спал всю ночь и решил, что вместо уроков отсижусь где-нибудь, а потом приду домой. Я буду поступать так день за днем, ведь в школе думают, что я болен. Это даст мне еще, может быть, неделю. Потом обман вскроется, но это будем потом. Целая неделя отсрочки казалась мне почти бесконечностью. Ведь если вы приговорены к казни на следующее утро, то семь дней — это целая жизнь. Через семь дней я, возможно, придумаю что-нибудь еще — или просто покончу жизнь самоубийством.

В общем, я не пошел на уроки, а отправился слоняться по улицам. У меня было немного денег, и я выпил в кафетерии сладкого кофе с молоком, съел сочащийся маслом пирожок с повидлом. Потом почти час ходил по магазинам, надеясь, что не наткнусь на знакомых. В магазине хозтоваров мне и пришла в голову эта идея. Возможно, она покажется вам плохой. Но помните, что мне было тринадцать лет, и я был доведен до отчаяния. Несколько месяцев я жил в постоянном страхе, терпел унижения и балансировал на грани самоубийства.

В общем, я вышел из магазина, положив в карман небольшой сверток. Я пошел к гаражам на пустыре за парком и, впервые за последние полгода, чувствовал себя не маленьким забитым неудачником, а человеком, который может что-то изменить. Я отчетливо увидел выход из ситуации.

Сейчас я понимаю, что в тот день многое зависело от случайностей. Он мог пойти из школы домой другой дорогой. С ним могли быть его приятели. Против обыкновения, на пустыре могли оказаться люди. Или он сам мог оказаться чуточку проворнее.

Но все случилось так, как случилось. Может быть, сама Судьба привела его ко мне. Значит, так оно и должно было случиться, правда? Я встал между гаражами и ждал в какой-то тупой отрешенности. Край парка и пустырь хорошо проглядывались, а самого меня было заметить трудно, в такую узкую щель я забился. Было холодно, я почти не чувствовал ног, лицо горело, но я не замечал этого. Внутри меня стало спокойно и хорошо. Униженный и запуганный школьник куда-то делся, уступив место… Кому? Чему? До сих пор не могу ответить на этот вопрос.

Часа в два я увидел его силуэт на дорожке. Он шел один. Куртка расстегнута, шапка сдвинута на затылок, разболтанная походка, сигаретка в зубках — сомнений быть не могло. Я вжался в металлическую стену, чтобы он не мог увидеть меня, а когда Ситников прошел мимо и удалился шагов на двадцать, побежал вслед. Он услышал шаги, развернулся, и в последний момент увидел меня — его маленькие черные глазки широко раскрылись, но он не успел ничего сказать или даже поднять руку. Я стиснул в руке кухонный нож, купленный в магазине хозтоваров, и что есть силы воткнул лезвие ему в живот. Куртка Ситникова была расстегнута, тело прикрыто только тонкой рубашкой, так что нож вошел на удивление легко. Ситников ойкнул, схватил ртом воздух и стал замахиваться на меня рукой. Тогда я вытянул нож из его живота и воткнул его еще раз, и еще, и еще. В фильмах человек сразу падает, как только в него всаживают нож, но он все не падал, а как-то тупо пер на меня, а я все бил, бил, бил — и вот наконец он рухнул на дорожку. Кровь под ним растекалась, смешиваясь с грязным водянистым снегом.

Можно сказать, мне было все равно, поймают меня или нет. Может быть, я даже был бы рад, если бы это случилось. Мои школьные друзья бы узнали, что мне хватило смелости закончить жизнь этого ублюдка так, как ее следовало закончить. Так что я особо не скрывался. Просто взял нож, завернул его обратно в пакет, сунул во внутренний карман, вытер руки о сугроб и ушел из пустыря. Никого так и не появилось.

Еще час или два я ходил по городу как во сне, и постепенно случившееся стало догонять меня. Осознание приходило очень медленно. Я зашел все в тот же кафетерий, прошел в туалет и тщательно вымыл руки с мылом; крови было не так уж и много. Что было делать с ножом? Немного подумав, я просто пошел к реке и выбросил его в черную быструю воду — он упал метрах в тридцати от берега, на достаточной глубине.

Домой я пришел ближе к вечеру. Сказал матери, что задержался для подготовки к контрольной. Она с беспокойством посмотрела на меня, потрогала лоб, оттянула нижние веки и сказал, что, очевидно, я еще не вполне выздоровел.

— Немного кружится голова, — сказал я, и это было правдой.

— Посиди-ка еще денек дома, — предложил мать, и я с радостью согласился. Появляться в школе мне совсем не хотелось.

На следующий день, когда родители ушли, я засунул куртку и одежду в стиральную машину, простирал их на высокой температуре. Развесил на батарее так, чтобы поскорее высохли.

Я просидел дома не день, а целых два, и лишь потом отправился на учебу. Я пришел в школу пораньше, и когда вошел в холл, где мы обычно переодевали сменную обувь, сразу увидел его. Он смотрел на меня как ни в чем не бывало: волчьи глазки, кудрявые волосы, маленький рот оскалился в ухмылке. Я вздрогнул и лишь через мгновение понял, что это фотография. Большая фотография с траурной лентой и двумя гвоздиками на тумбе рядом.

Школа гудела, рассказывали небылицы.

— В драке зарезали. С серьезными людьми связался.

— Это маньяк. Говорят, голову отрезал и внутренние органы по всей округе разбросал.

— Несколько часов пролежал, пока нашли. Вороны все глаза склевать успели.

— Брехня это все. Передозировка у него случилась. А про убийство придумали, чтобы стыдно не было.

— Говорят, от него девчонка залетела, вот ее батя ему кишки-то и выпустил.

— Ты, пока болел, такое пропустил!

Последняя реплика адресовалась уже персонально мне.

Я кивал. Странно, но никто не смотрел на меня косо. Я-то был уверен, что все сразу поймут, кто совершил такое. Но, видно, Слава Ситников досаждал в школе слишком многим, чтобы подозрения упали именно на меня.

Конечно, было какое-то следствие. Мы видели в школе милиционеров в форме. С учителями подолгу разговаривал человек с озабоченным лицом, носивший аккуратный серый костюм. Кажется, допрашивали и дружков Ситникова, но те, судачили в школе, как языки проглотили. После случившегося они ходили притихшие, и ни один больше никогда не подходил ко мне и даже не смотрел в мою сторону.

Спустя неделю на уроке истории к нам в класс зашел человек в милицейской форме. Я подумал, что это за мной, но странное дело: страха не было. Ноги не деревенели, а кишечник вел себя спокойно. Сразу во всем сознаюсь, подумал я. Не буду отпираться.

Однако милиционер просто сказал:

— Как вы знаете, произошло преступление. Убит несовершеннолетний, ученик этой школы Ситников Вячеслав. Убедительно прошу: если вы знаете что-то об обстоятельствах этого преступления, если у вас есть любая информация о Вячеславе, о каких-то его конфликтах, ссорах, проблемах… Все это может оказать помощь следствию. Скажите об этом или мне, или вашему классному руководителю. Это очень важно.

Я не поднимал на него глаз, просто рисовал в тетради острые стрелки, одну за другой.

На следущий год, как и планировалось, я перешел в другую школу. Проучился там четыре года, завел новых друзей. Больше меня никогда никто не травил и не унижал. Школа оказалась действительно хорошей, я много учился, поступил в университет. Выучился на финансиста, окончил вуз с красным дипломом. До двадцати семи лет работал в отделении федерального банка, потом меня сделали управляющим филиала.

Теперь я, можно сказать, типичный представитель среднего класса. Купил двухкомнатную квартиру, хороший автомобиль в кредит, подумываю о загородном доме. Дважды в год езжу отдыхать. Карьера обещает быть хорошей.

О случившемся я вспоминаю редко. Первое время я жил со стойким ощущением, что меня вот-вот схватят и посадят в тюрьму. Но шли месяцы, годы — и ничего не происходило. Расследование прекратили через несколько месяцев, не найдя ничего. Я мало общался с друзьями из старой школы, даже родители переехали в другой район. Слава Ситников умер тогда, когда еще не было социальных сетей или цифровых фотоаппаратов. В интернете не осталось ни его фотографий, ни упоминаний о нем. Иногда я захожу во «ВКонтакте» на страницы ребят, которые учились с нами в параллели, вглядываюсь их в лица. Помнят ли они Ситникова? А меня?

Несколько лет назад я пошел в городскую библиотеку и в подшивках газет нашел несколько заметок о гибели школьника. Но времена были такие, что люди на улицах умирали часто, и даже смерть семиклассника, видимо, не слишком взволновала город. Три небольшие публикации — вот и все, что осталось от Ситникова Вячеслава, ученика 7 «Е» класса школы №169.

Вы, наверное, думаете, что меня мучает совесть. Я бы так не сказал. Может быть, сейчас вам кажется, что это был обычный школьный конфликт, какие тысячами происходят в школах во всех странах и во все времена. Но для меня это была ситуация, в которой кто-то из нас двоих должен был умереть. Собственно, я выбирал между тем, чтобы прикончить себя или прикончить его. Выбор был не таким уж простым, но я его сделал. Думаю, решение было верным. Я считаю себе хорошим человеком, который может принести пользу обществу. А Слава Ситников был исчадием ада, в этом у меня сомнений нет. Так кому из нас следовало исчезнуть?

Года четыре назад я встретил Катю — мы познакомились в спортзале и я, поборов свою вечную застенчивость, пригласил ее на свидание. Это хорошая девушка, блондинка с серыми глазами, чуть курносая, с милой щербинкой между передними зубами. Спустя год мы поженились и у нас родился ребенок, мальчик. Сейчас ему чуть больше года. Мы назвали его Кирилл.

Я был рад рождению сына. Но потом стал замечать… Как бы выразиться точнее, чтобы вы не подумали, что я спятил... В общем, он совсем не похож ни на меня, ни на Катю. У него темные вьющиеся волосы и маленькие черные глазки. Когда он смеется, он похож на крохотного волчонка. И его взгляд… может ли у годовалого ребенка быть такой взгляд? Я не уверен. Сначала я отбрасывал мысль об этом странном сходстве, но с каждым месяцем она становилась все очевиднее.

Я аккуратно разузнал обо всех Катиных родственниках: нет, пересечения абсолютно исключены. Никаких связей, даже близко.

Вчера я купал его в ванной и он опять смотрел на меня своими темными глазками. Смотрел внимательно, не мигая, и в какой-то момент я почувствовал... что он все помнит. Что он знает, кто я такой на самом деле. Он смотрел на меня, и, словно бы завороженный, я опустил руки в ванну так, чтобы его головка скрылась под водой. Это продолжалось секунд семь, не больше. Он почти не сопротивлялся. В этот момент в коридоре прозвучал голос Кати. Опомнившись, я вытащил Кирилла воды. Он не плакал и не кричал, просто продолжал смотреть — как будто бы на меня и одновременно мимо.