Топтыгины-Косолаповы

Тяжёлая капля талой воды сорвалась с набухшей почки на ветке и упала за шиворот. Как раз там, где кора слегка отошла от луба. В эту щель капля, по закону подлости, и попала, потекла вниз, по ложбинке на спине, прямо к щупальцам. Оставляя тонкую, холодную дорожку, от которой в обе стороны побежали пупырчатые мурашки. Хруст вздрогнул и проснулся. С вращением Земли не поспоришь – весна.
Хруст давно жил в этом лесу. Сначала он был молодым и красивым, статным и видным кедром. Орешек упал на границе медвежьих угодий, уцепился, пророс и потянулся к солнцу. Вырос на радость глаз и зубов бурундуков. Но мелюзгу с кедра прогнали медведи. Превратив его в «вестовой столб». Каждый бурый хозяин угодий оставлял на кедре свои отметки-задиры, тёрся о ствол спиной и боками, втирал в кору шерсть во время линьки, прыскал пахучей струёй. Каждый медведь знал, что, оставляя за спиной «вестовой кедр», он переходил из своей земли в соседские или наоборот – возвращался в свои. На чужой земле находился непрошенный гость на свой страх и риск, можно было и по морде медвежьей огрести, и не вправе был нарушитель плакать и реветь – граница, есть граница. Надо уважать.
Кедр живёт долго, дольше медведей, поэтому Хруст копил на себе отметки целых поколений косолапых семей: он был как большой медвежий фотоальбом. За годы общения с хозяевами леса, кедр пропитался их свободолюбивым духом, и ожил. Ожив, с места, конечно, не сошёл, но активно общался со своей клиентурой: кого ветками прикроет после хулиганского нарушения границ, кого по крупу стеганёт, чтоб и в мыслях не было озорничать и к соседям ходить. На то он и пограничник, чтоб за всем следить.
Но потом пришли люди. Чем-то кедр им понравился, они походили вокруг, поцокали языками, а потом завели бензопилу и вонзили её жало в ствол. Кедр напрягся, заскрипел, зажал клинок бензопилы в себе, но силы были не равны, массивный ствол потянулся к земле, тело кедра хрустнуло где-то около надреза и сломалось. Падая дерево наделало много шуму, вспугнуло соек и сорок, и весь лес скоро знал о большой беде.
А на кедре с той поры отмечаться медведи не могли, ну как это сделаешь на огромном пне с высоким отщепом, торчащим из круглого спила? Про пограничный кедр звери потихоньку забыли, а пень стали звать Хрустом, в память о большом переполохе, хрусте и грохоте во время падения его ствола.
После спила живая сила из Хруста не ушла, но тяжёлый ствол уже не давил на корни. Не выдержав такого позора, Хруст распрямил корни, вырвал их из земли и пополз в самую чащу, сочась смолой и живицей, бормоча ругательные и обиженные слова про людей: Ну ладно бы шишки собирали – не жалко! Живицу там, на скипидар свой вонючий! Но так-то вот со мной зачем? Там, на стволе-то, про кого только памяти не было: и про Топтыгиных, и про Кривоногтевых, про Косолаповых и Куцехвостых, а уж Малиновы, так каждый медвежёночек отмечался! Ну куда вот им мой ствол?!
Ругаясь он осторожно двигался к своему давнему другу – Топтыгину. Тот жил в берлоге в самой глуши, был уважаем и почитаем, огромен, силён и простоват. Но добр, за что и любим. У него то и остановился Хруст, к Топтыгинской берлоге боялись ходить даже самые опытные охотники и браконьеры. Так они вдвоём и зажИли…
***
Хруст осторожно протянул корень в сторону завала из ветвей, который закрывал вход в Топтыгинскую берлогу. Просыпаться одному было скучно. Корень протиснулся в сыроватое тепло медвежьей ямы, нащупал мохнатый бок и аккуратно постучал по нему. Нет ответа. Корешок пошерудил по туше в поисках головы, отыскал ухо, залез вовнутрь, обхватил три самых толстых волоска и дёрнул. Берлога зарычала, замычала, заходила ходуном! Ветки зашевелились, сбрасывая остатки снега и талые капли вниз на медведя.
Фыркая, чертыхаясь и фырча-ворча Топтыгин встал во весь рост и раскидал завал. Хруст торопливо втянул корешок обратно и притворился, что ещё спит. Свозь щелочку в коре он наблюдал за Топтыгиным.
Огромный, высоченный, но как любой медведь после спячки, худющий и потёртый, Топтыгин просыпался. Намокшая от капель шерсть висела сосульками, глаза ещё не открылись, вестибулярный аппарат не включился. Топтыгин стоял, пошатываясь и приседая то в одну, то в другую сторону. Вдруг он заколотил лапами себе по ушам, замотал головой, поковырял ногтем в ухе, удивлённо стал рассматривать то, что достал, слизнул эту гадость и боязливо оглянулся: не видит ли кто?
Хруст зажмурил свои гляделки. Мишка захрустел валежником и пополз к нему.
- Вставай давай, старый пень! Весна, кажись – тюкнул лапой по коре Топтыгин.
Хруст раскрыл свои смотровые щели, сморщил кору на лицевой (бывшей южной) стороне. Раскинул во все стороны щупальца-корешки, коренья, корневища. Потянулся.
 - Будь здоров, Топтыгин!
Топтыгин подошёл ко пню и бережно смахнул остатки снега и прелых талых листьев с макушки на землю.
 - Всё лучше ты, Хруст, с каждой весной, вон, мох изумрудный на тебе нарастает. Лепота!
 - Да, нехай с ним, с мохом, лишь бы опята не добрались до меня, эти шустро к гнилушкам зелёным спровадят. Как спалось, Потапыч?
Топтыгин в ответ устало плюхнулся на задние лапы, голову опустил низко, как-то сразу обмяк и раскис.
- Чё молчишь – то? Али язык проглотил, пока лапу сосал? – теребил Хруст.
 - Да плохо спал, Хрустушка. С бока на бок переваливался, жир гонял, да всю зиму думу думал, не давала, окаянная, уснуть.
- Для медведЯ дума – это ж первая пуля браконьерская! Особенно зимой! – всплеснул корешками Хруст, - Ты чего занедужил?!
- Да, я это…- запыхтел Потапыч, не по своей воле.
- Лешак что-ли тоску нагнал? – не унимался старый пень.
- Да сам на себя нагнал, по-честному если, - вздохнул мишка.
- Ну, не томи, чего пыхтишь?! Говори, в чём дело! – одёрнул медведя собеседник.
- Да понимаешь, год назад, иду весной по лесу, прогуляться, чего-нибудь пособирать, покормиться. Как вижу, плывёт мне навстречу Матрёна Косолапова! Сама, меня не замечает, корешки ищет. И такая в ней медвежая красота на расстоянии мне почувствовалась, что пристал я к ней, как банный лист. Дело-то весеннее, свадебное.
 - Ну, так хандра-то в чём? Как будто это первая свадьба твоя?! Вы, вон, медведи каждую весну женитесь и ничего, потом разбежались в свои вотчины и каждый своим делом занят: ешь, да толстей! Ты чего психуешь!? Состарился что-ль?
- В том-то и дело, что видать да, - вздохнул ещё горше Топтыгин, - свадеб этих немало было у меня, прав ты, столько ребятни моей по лесам разбежалось, да повыросло, да сами уже, поди, рожают. А ко мне бы кто хоть раз забежал? В берлоге ко мне тёплым боком прижался? Так и мёрзну один всю зиму. А охота в компании греться, стаей своей, семьёй, так сказать.
К тому же, я тебе по –секрету скажу, эта самая Матрёна Косолапова, исключительно приятной клуглоты медведица. Приятно вспомнить, а потерять тааак жалко, что вот я всю зиму и проворочался. Думал, как бы её с медвежатами моими к себе жить позвать. Скучно мне, Хрустик. Вот оно чего.
- Это, ты чего удумал, старый хрыч? К медведице идти, да с медвежатами ей на глаза показаться? Да к себе на дом звать?
- Угу.
- Ааааа, ну ты сходи, сходи, она тебе башку твою умную враз оттяпает! Будешь седалищем своим думать, и то лучше получится! Где это видано, чтоб медведица с детишками к себе медведя допустила? Да она ж загрызёт!
- Это ты всё правильно говоришь, ну а вдруг у меня получиться её уговорить? Дама она разумная. Я бы за ребятишками приглядывал, учил их всему. И мне забава и ей отдых. Вдруг выгорит? А, Хруст?
- Потапыч, я тебя очень люблю, медведь ты правильный, и молодых хулиганов, что к тебе в угодья заходят, зря когтями не драл. Но ты, чегой-то недоспал пару месяцев, видать. Или на зиму мухомор, с недогляду съел, вот он тебе весь рассудок то и отравил. Бредишь ты, косолапый…
- Косолапова… –произнёс задумчиво влюблённый медведь, услышав из речи мудрого друга только последнее слово. Вздохнул, перекатился с задних лап на передние, отряхнулся и пошёл.  Пошёл в сторону угодий Косолаповой Матрёны Семёновны.
***
Матрёна Семёновна к тому времени из берлоги своей уже давно выползла, сон материнский чуток и беспокоен. За зиму, место её укромное никто не нашёл, с собаками не обложил, костров рядом не палил, покой не тревожил. Но ей, как матери двоих упитанных малышей, от этого легче на душе не стало, забот прибыло вдвое. Думать теперь приходилось за троих, причём о себе в последнюю очередь. И если два топтыгинских отпрыска были круглы, пушисты и игривы, то она все свои запасы поизвела на молоко. Теперь надо бы подыскать чем подкрепиться. Будешь голодать сама, заголодают детки, раскричаться, зазовут беду. Весна, время для медведя самое тяжёлое в ход идут: молодые веточки ивняка, труха из пней и даже еловые ветки. ЧУдно бы найти муравейник и разворошить его, нализаться личинок. Да где уж, снег вон, ещё местами лежит.
Так думала Матрёна Семёновна, двигаясь кругами вокруг своей берлоги, тыкаясь носом в лесную подстилку, пытаясь под листьями отыскать замёрзшую бруснику или клюкву. Сделав так пару кругов, пощипав травок и корешков молодая мамаша завернула обратно, скоро холод разбудит малышей, надо бы вернуться и покормить, да присмотреть не обидел ли кто.
Семеня обратно, погружённая в свои заботы и задумки, Матрёна Семёновна набрала ходу и со всего маху налетела на Топтыгина.
Тот стоял перед ней, зажав во рту пчелиную соту, сверху на которую был положен букетик из первоцветов. Мёд тёк из сот по челюстям Топтыгина, а морда его несколько увеличилась в размерах, с момента расставания с Хрустом.  При этом, глаза куда-то пропали, вместо них на мир смотрели две малюсенькие щёлочки, поэтому Топтыгин сразу не сообразил, с кем столкнулся на пути. Не сообразил и не разглядел.
На проталине стояли два медведя, самка и самец, опешив от такой неожиданности ни тот, ни другая пока ничего не предпринимали.
Но если зрение Потапыча сейчас подводило, но обоняние нет. Вдохнув позабытый за год аромат Матрёны Семёновны, он почувствовал, как весна опять вступает в его медвежье тело, наполняя силой, радостью и желанием подвига. Он развернулся к госпоже Косолаповой, припал на передние лапы и положил к её ногам медовую соту с нежным букетиком.
Матрёна Семёновна отца своих детей, конечно, признала, но материнский инстинкт оказался сильнее голода и смутной радости встречи. Слегка присев на задние лапы, перенеся вес тела на крестец, она поднялась над Топтыгиным на всю свою высоту, для эффекта подняла передние лапы выше головы и со всего маху рухнула вниз, по пути зарядив Потапычу такую оплеуху, что тот от неожиданности и силы удара, перевернулся вокруг носа на 360 градусов и чуть было не отправился в весеннюю спячку. Не дав ему опомнится Матрёна утробно зарычала и нанесла точный, болезненный, но не смертельный укус в лопатку Топтыгина. Потапыч взвыл, кувыркнулся через голову назад, прижался спиной к могучей ели, задышал, захлюпал носом, замахал лапами и завопил:
- Погоди, Семёновна!!! Кто ж так сразу то в голову лупит, аж звёзды августа из глаз сыплются!!! Ты чего злая то какая?! Голодная небось? На-ка вон, медку поешь, я принёс! Глядишь и подобреешь!!!
Семёновна глухо зарычала. Ишь кавалер какой, кобелина! Не позавтракал ещё, а всё туда же, опять потомство делать манит. Не до него сейчас!
Пригнув голову, обнажив длиннющие клыки, она стала медленно наступать на прижавшегося к дереву горе-папашу.
 - Семёновна! Ты это! Погоди так сразу радикально вопросы решать! Может я с выгодным предложением пришёл! – заголосил Топтыгин.
- Не вели казнить! Дай слово молвить! – неожиданно вспомнил он спасительные слова, невесть откуда взявшиеся в его голове.
Матрёна Семёновна замерла, заглушила клокочущее рычание в горле.
- Матрён, я это вот чё, спал плохо всю зиму, всё о тебе думал. Может ну их на фиг эти традиции наши? Давай вдвоём жить и детей вместе воспитывать. Так за ними пригляду больше, целее будут. Тайга всё же, не детский сад.
Матрёна снова встала подниматься на задние лапы, снова подняла передние выше головы.
 - Ну ка, Потапыч, глянь на меня! Нужны мне помощники? Я сейчас тебе с левой ещё разок заряжу и всем на страх твою тушу здесь оставлю, чтоб кого не надо отпугивала от моей берлоги. Вот и заживём!
 Потапыч посмотрел снизу-вверх в её бесстрашные и дикие глаза.
 - Прошлой весной, ты по-другому со мной разговаривала, Семёновна.
- Беги, Топтыгин, щас бить буду! – зарычала Семёновна и обрушилась вниз.
Топтыгин бежал. Первый раунд переговоров был проигран, мёд потерян, голова кружилась, плечо болело, самолюбие было ущемлено, но, что странно, сила духа и уверенность в правильности выбора расправила крылья где-то внутри его тела, под левой лопаткой, и требовала не бросать попытки создать первую медвежью семью. Любовь, и впрямь, зла.
Семёновна, после бегства Потапыча, как-то осела и ослабла. Тяжело одной, подумала она. С усилием встала и пошла к берлоге, но сделав пару шагов, развернулась, по запаху нашла брошенные пчелиные соты с мёдом и слизнула их разом. Нутро довольно заурчало и ответило теплом.
Не для себя, а для деток, - сердито подумала Матрёна, но сам факт непривычной медвежьей мужской заботы, почему-то грел сильнее мёда.
Добравшись до своего укрытия Семёновна осторожно принюхалась – ничего постороннего и настораживающего в воздухе не было, значит пока всё хорошо. Пробравшись в яму, нашла там два беспокойно спящих комочка, легла рядом с ними. Те, почуяв мамкино тепло, поползли к её манящему, сытному брюху. Уткнулись носами в соски и зачмокали. Идиллия.
***
Хруст стоял на полянке и грелся в лучах заходящего солнышка. Над макушкой с отщепом курился парок – древесина отдавала зимнюю влагу. Хруст от тепла млел. Корни же его не переставали работать и набирали на полянке второй букет из подснежников. Первый уже был подарен, но не был оценён.
На поляну, шатаясь вышел Топтыгин.
- О! Явился! – обрадовался Хруст. – Ты за вещами?!
   Потапыч проковылял через поляну до своего разлапистого друга и привалился к его высохшей стороне. Вздохнул.
 - Прогнала, Хрустик, да ещё так отделала, как старый-добрый Кривоногтев только мог. От души, с чувством, с толком, с этим… Как его?
- Распасовкой?
- Да некому пасовать было, чай одна она. О! С расстановкой. Всё по местам расставила: куда идти, что делать и как здоровье моё сберечь.
- Ну и как, усвоил урок-то?
- В общем, суть ясна, конечно, но не отступать же на первой неудаче. Зря я что ли пчёл разбудил? Да и хороша она как! Что твой мёд.
- Ты, старый дурак, почто за мёдом сам полез? Глаз вон не видать, почему меня не попросил? Не заплыли бы глаза от укусов, может ты её получше б разглядел, Матрёну то, и дальше не надо было членовредительски её добиваться. Может она не так уж и хороша?
- Хороша, Хрустушка, ох как хороша. Так что надо стратегия немного поменять и снова к ней наведаться. Букетик готов?
- Да вон лежит.
- Ой, спасибо, родненький. Век помнить буду, нечто бы я своими когтями такое чудо собрал? Умелец ты. Одно слово.
***
Насосавшись молока, медвежата заснули. Пригревшись под маминым боком, свернулись калачиком и засопели. Подождав немного Матрёна аккуратно встала и вылезла из берлоги, солнце почти село, но голод не давай ей покоя. Надо было найти еду. Поохотиться, порыбачить или наесться оттаявших ягод. Сейчас всё было годно.
Петляя по лесу, жадно втягивая ноздрями воздух Матрёна исследовала каждую яму, каждый трухлявый пень в надежде чем-нибудь поживиться.
Вышла даже к реке, думая погонять в старицах заплывшую на мелководье рыбу, но вода ещё не поднялась, да и лёд полностью не сошёл.
Удача не шла сегодня к Косолаповой. Отчаявшись, она стала подниматься от реки по распадку, ведущему от берега в лес. Летом здесь была водопойная тропа, зимой переметало её снегом по самое лосиное брюхо. Снег и сейчас ещё не вытаял, и лежал грязными белыми пятнами с восточного склона оврага.
Вдруг нос Матрёны Семёновны дернулся, почуяв что-то нужное и важное в одном из сугробов. Ноздри затрепетали, расширились, пасть наполнилась слюной. Из-под сугроба торчало кабанье копыто. Как он пал и что его привело на дно оврага Матрёну не интересовало, её интересовало, есть ли у копыта продолжение и не растаскали ли за зиму тушу лисицы-куницы. Ухватив копыто зубами, медведица стала пятиться, высвобождая, на радость себе закоченевшую тушу здорового секача. Радости мамаши не было предела, но тут что-то сильное, тугое, железное лязгнуло, стиснуло и пережало её заднюю лапу, заставив её зарычать, завыть и заскулить от боли и выпустить ногу. Капкан. Старый, ржавый, но с рабочей пружиной, огромный 30-тифунтовый медвежий капкан, схватил её и приковал ко дну этого оврага.
Побившись в истерике, разодрав себе ногу чуть не до кости, в попытке вытащить её из капкана. Раскровив десны и сломав не один зуб, перегрызая цепь, Матрёна Семёновна обессиленно легла, положив морду на передние лапы, уткнула нос в землю и жалобно завыла-заскулила, как маленькая обиженная девочка-медвежонок, попавшая под раздачу тяжёлой маминой лапы. Больше от обиды на своё бессилие, чем от боли, которую привыкла терпеть, всякое в её жизни в лесу бывало. А ещё больше выла она от тоски по двум маленьким тёплым комочкам, обречённых на сиротство.
Спустилась ночь, высыпали звёзды, подморозило.
***
Топтыгин шёл петь серенады.  Менять подход, так менять подход, удивлять, так удивлять. Хруст шёл рядом, его торчащий из головы отщеп был единственным музыкальным инструментом на многие вёрсты вокруг. Потапыч владел им в совершенстве и много летних вечеров провёл, извлекая тягучие звуки, дёргая за этот то ли смычок, то ли сучок.
Доковыляв до Матрёниной берлоги Топтыгин залез на Хруста, покашлял, для приличия, в лапу, дёрнул за отщеп и в унисон зарычал:
Мы познакомились с тобой под клёном!
Приди, приди, ко мне, Матрёна!!!
Ветки у входа берлоги зашевелились и на ночной свет выползло два сонных медвежонка. Усевшись на землю, они потирали глаза лапами и щурились в темноту, пытаясь разглядеть что же это их разбудило.
Потапыч немного опешил, слез с Хруста и спросил:
- Это, сынки, а мама где?
Медвежата тоже слегка растерялись, но ответили:
- Мамы дома нет.
- А давно нет? – поинтересовался Топтыгин.
Ребята переглянулись.
- С ужина, - уверенно заявили они.
- Делаааа, - задумчиво протянул Топтыгин.
– Матрёна – дама ответственная, просто так не загуляет, не случилось ли чего?
- Ну ка, айда за мной, Косолапики. Мать искать пойдём.
Ребятишки переглянулись, но спорить со взрослым медведем не стали, послушно засеменили за Потапычем и его странным другом.
Топтыгин взял Матрёнин след. Нюх у медведей отменный, грех жаловаться, поэтому Потапыч легко кружил по лесу по ниточке запаха любимой, как по шерстяной нитке Тесей. Потапыч торопился, Хруст еле поспевал за ним, а медвежата то и дело отставали. Оживший пень не выдержал их тормознутости и дабы не потерять ещё и эту часть топтыгинской семьи, сгреб детишек в охапку и посадил к себе на макушку. Те не возражали.
След вывел на берег, потом под ивовые кусты и пошёл вверх по оврагу. К середине оврага запах усиливался, добавляя в себя сладко-солёный кровяной. Тут Топтыгин и нашёл свою возлюбленную.
Матрёна дёрнулась, резко вскочила, увидев перед собой невесть откуда взявшуюся медвежью морду. Зарычала, оскалила пасть и встала на задние лапы, готовясь к атаке, но тут её подкосила боль в пойманной ноге, она завалилась на бок и упала, растянулась и заскулила от отчаяния и бессилия.
- Эко тебя, Матрёна угораздило! Как же ты так! – запричитал Потапыч и забегал вокруг, оценивая масштабы бедствия.
- Так, капкан, ага… - бормотал он сам себе – Вот ведь окаянный, проржаветь успел, а всё работает… Разжать бы, да разжать надо, не ногу же отгрызать…
Потапыч просунул когти передних лап между челюстей капкана, потянул в стороны, но из-за неуклюжести своей, торопливости и огромности лап, больше давил на раненую лапу, чем на железо. Матрёна заскулила ещё сильнее, заверещала и извернувшись, укусила Потапыча в плечо. Спасти Топтыгина от очередных членовредительств смогли только детишки. Десантировавшись с подоспевшего Хруста, они засеменили к маме. Обняли её лапками, стали слизывать слёзы с глаз, зашептали на уши утешительные словечки, отвлекли, в общем.
- Вот оно что, - протянул Хруст. – Опять люди, опять железо.
- Ну ка, Потапыч, отойди в сторонку, - попросил Хруст и потянул корни к капкану. Тоненькие побеги, крошившие каменистую почву горной тайги, отколовшие не один камень со склона горы, обвили металл, сжавший матрёнину лапу, и развели его в стороны, легко и просто.
Матрёна, не веря, потянула лапу на свободу и быстро отползла подальше от этого страшного, железного, чужого для леса, «зверя».
- Матрён, ну я это, пойду, тогда, раз тебе больше ничем помочь не надо, - сказал Потапыч, - Ты, если чего, зови. Меня или вон – Хруста. Мы подсобим, ага, нам не в тягость.
Топтыгин развернулся и потопал вниз по оврагу.
- Эй, кавалер! А кто кабана домой потащит?! – услышал он вдруг сзади. Не веря, обернулся через покусанное плечо и увидел Матрёну с двумя родными, но пока чужими комочками-медвежатами, и понял, что дальше идти им только вместе. Добился своего. Теперь заживём.


 







;