Пробуждение. Роман. Часть II

Продолжение

«Над Канадой, над Канадой...» – зазвучала в голове Вильковского известная песенка, когда самолет «Аэрофлота» пошел вниз по  глиссаде, чтобы приземлиться в аэропорту «Пирсон» города Торонто. Страна, куда он прилетел впервые, ничем его не впечатлила. Да и не могла, поскольку были они там всего три дня и наблюдали ее прелести главным образом через автомобильное стекло.
Работы особой у него не было. Выступление шефа, которое он переводил, нудный часовой брифинг и экскурсии в госпиталь и дом престарелых – вот, пожалуй, вся занятость. Он, было, намылился смотаться в Национальную галерею Канады, мечтая насладиться находящимся в ее коллекции «Ирисом» Ван Гога, да поломать голову над замечательным творением Дали с многозначительным названием «Гала и Анжелюс Миллу непосредственно перед наступлением конического анаморфоза». Но вместо этого вынужден был лететь на Ниагару, глазеть на водопад и вместе с министром охать по поводу мощи падающей воды. Поэтому и вздохнул с облегчением, когда они, погрузившись в аэрофлотовский «Боинг», потопали домой.
***
Прилетели в самый разгар рабочего дня. И сразу на службу, в министерском «Мерседесе» с мигалкой и спецсигналом, по резервной полосе. Лишь при подъезде к Минохраннасу водителю пришлось сбросить скорость, чтобы суметь без последствий пробиться сквозь спонтанно возникающие на узких улочках транспортные пробки.
– Хорошо с начальством ездить, – заметил Вильковскии;, когда их машина остановилась около подъезда. – Я даже не успел дать разыграться фантазиям по поводу ужина, приготовленного в честь моего прибытия.
– На работе и подумаешь, – пробурчал министр. – В чем, в чем, а в особом трудовом усердии ты замечен не был.
– Вам бы лишь найти повод для упрека, – не согласился Вильковский, скорчив для вида обиженную мину на лице. – Я, можно сказать, не щадя живота своего, всегда стараюсь все в  срок и в лучшем виде. – Он знал о привычке шефа беззлобно язвить в адрес подчиненных и охотно ему в этом подыгрывал.
– Неужели... – Начал было министр очередную колкость в адрес своего «связника», как был прерван гудками сотового, резко зазвучавшими из кармашка пиджака Вильковского.
– Извините, Влас Артурович, жена волнуется, – произнес Вильковский, просительно посмотрев при этом на шефа.
– А моя не звонит, – заметил в ответ министр с горчинкой в голосе. – Наверно, устала волноваться за столько-то лет совместнои; жизни. А может, надоело. Разве их, жен, поймешь до конца. – С этими словами он вальяжно отправился к двери, услужливо открытой пред ним охранником.
– Извини за паузу, – перебил Роберт женины «алло, алло, ты меня слышишь?». – Шефу не терпелось именно в этот момент твоего звонка приступить к указаниям. Ты с работы звонишь? – И услышав, что с работы, попросил ее не задерживаться, поскольку и сам этого делать не собирается.
***
– Присаживайся, – обратился шеф к Вильковскому голосом, не сулившим ничего хорошего, когда тот, в тревоге от срочного вызова, шагнул к нему в кабинет.
– Что тебе известно про художества Владлена?
– Вы о чем, Влас Артурович? – на мгновенье растерявшись, переспросил Вильковский. – Какие такие художества? Не понимаю, о каких художествах речь? – И внезапно осмелев, задал вопрос: отчего шеф, знающий Поскорбышева с лейтенантских погон, не прознал про них сам?
– Не хами! Узнал бы, будь уверен, если бы он мне теперь под руку попался, – с какой-то внутренней болью произнес министр. – Нет его на работе и, чувствую, что долго не будет. Дома он, следит за тем, как у него стенки простукивают да в шкафах роются.
– Кто? Что? – сделал непонимающее лицо Вильковский, сразу догадавшись, о каких художествах Поскорбышева идет речь. 
– Тем, кто ищет, виднее. Мне пока лишь сообщили, что моего помощника подозревают в превышении служебных полномочий, взяточничестве, и в рамках заведенного против него уголовного дела проводятся соответствующие следственные действия. Может, ты больше моего знаешь? Вы же, как говорят, корешались.
– Не настолько, чтобы всеми тайнами делиться, – чуть помедлил с ответом Вильковский, чтобы неосторожной фразои; не нанести еще большего вреда Владу, за которого начал искренне переживать.
– Насколько – мне решать! – посуровел министр. – И не вздумай ничего скрывать. Узнаю, что соврал или что утаил, прогоню с волчьим билетом. Сдается мне, что и ты не так, как надо, распоряжался своими служебными полномочиями. Иначе, с твоими-то официальными доходами, на какие шиши купил такой дорогущий автомобиль? Или чтобы угодить женушке, нарушил данное мне слово и раскупорил свои заграничные счета?
- Доложили, – промелькнуло в голове у Вильковского. – Сука Федяев. Оторву башку. – Но министру не спустил, возразив спокойным тоном, что мог бы и без американского наследства приобрести еще пяток таких же машин.
– Не груби, – уже спокойнее произнес министр. – Ты мне только, как на духу, скажи. Занимался Владлен поборами или нет? Чтоб я мог что-то предпринять.
– Откуда? – Вельковскому действительно нечего было сказать, кроме того, о чем министру самому со всеи; очевидностью было хорошо известно. – Бывало, собирались у меня, у него дома. Выпивали. Обсуждали всякие рабочие дела. О деньгах почти не говорили. А на чем он, если, конечно, брал, попался? Вроде, не шиковал. Квартира – обычная, трешка в спальном районе, машина, хоть и «Вольво», но со второй руки, дачка на восьми сотках. 
– Значит, тебе мне нечего сказать? – с проскользнувшей болью в глазах произнес министр и, махнув рукои;, дал понять, что разговор закончен. В ответ Вильковский только пожал плечами.
– Здравствуйте, Роберт Антонович! – с улыбкой поприветствовал Роберта человек с узким, цвета сырка «Дружба» лицом, с маленькими тусклыми глазками и с большой в полчерепа залысиной на голове. – Старший следователь по особо важным делам УФСБ по Москве Бякин Игорь Станиславович.
– Кто разрешил вам войти в мой кабинет, да еще копаться в моих бумагах? – строго поинтересовался Вильковский, подождав, пока нежданный гость поднимет зад с хозяйского кресла. – У вас, что! Есть постановление на обыск?
– Ну, зачем же так, – ответил гость с невозмутимои; улыбкой. – Я же к вам с обычным визитом, так сказать, вежливости. Иначе, – голос человечка внезапно стал жестким с прорезывающимися стальными нотками, – наш разговор носил бы другой характер.
– Но тогда надо было, поначалу, хотя бы звонком предупредить, здоровьем поинтересоваться, чтобы мне успеть для дорогого гостя стол накрыть. А то я в неизвестности – все думаю, когда люди из вашего ведомства, вспомнив о славных делах моего деда на ниве шпионажа, внучка фаловать начнут.
– Вы о чем, дорогои; Роберт Антонович?
– Да все о том. Захотели поговорить, что-то для себя выяснить, позвоните предварительно, назначайте встречу, на которую, несомненно, явлюсь. Только учтите, работать на вас я не смогу. Вы в каком, извиняюсь, чине?
– Полковник.
– А я в переводе на военные табели о рангах – генерал-майор. Но поскольку у себя в ведомстве вы мне генеральской должности не предложите, идти к вам на службу для меня никакого резона. Да и качествами, нужными для вас, я не располагаю,  имея в виду руки, голову и сердце. Особенно голову, которая частенько бывает не совсем трезвой. Не присоединитесь ли выпить? – И, услышав вежливый отказ, Вильковский махнул рукой со стаканом на дверцу шкафчика. – У меня с этим просто, только скажи: «Сезам, откройся, я хочу выпить», – так сразу. – С этими словами он достал бутылку виски, демонстративно плеснул из нее себе в стакан, после чего, взглянув на посетителя взглядом «разве вы еще здесь?», выпил с удовольствием.
– Твою мать! – в сердцах выругался Вильковскии;, когда за незваным гостем захлопнулась дверь. Настроение, столь радостное по прилету, было окончательно испорчено.
Мальчишкой он не задумывался над вопросом, каким образом его дед с бабкой, Роберт и Фанни Пренстон, попали в СССР из США, успокоившись формулировкой: помогать восстанавливать народное хозяи;ство. И лишь будучи студентом, узнав, в какой конторе дед занимался преподавательской деятельностью, понял, чем он промышлял у себя на родине, вытянув в конце концов из его уст правду.
Конторы, с которои; был связан дед, Вильковский не боялся, поскольку серьезно зацепить его было не за что. Не будут же оттуда интересоваться такой мелочью, как подношения от зарубежных фирм, прошедших мимо кассы, за статьи об их препаратах, которыми не брезговал до известия о своем заграничном наследстве. Да и компания, берегущая свое реноме пуще глаза, никогда не станет каяться в копеечных подкупах журналистов и врачей, чтобы поспособствовать продвижению на рынке новейших лекарственных средств.
А вот привязаться к Петре, подданной другого государства, и этим попортить ему кровушки могли запросто. Найдут какой-нибудь якобы неправильно оформленный документ, и пошла писать губерния. Но это вопрос завтрашнего дня. Сегодня надо вызволять из цепких лап следственного комитета этого дуролома, попавшегося на чистой ерунде: взял на копейку, а получил на весь рубль. 
***
– Вы слышали, что произошло? – этими словами Вильковскии; встретил, вместо «здрасте», вошедших к нему в кабинет двух своих сотрудников, которых вызвал к себе сразу после визита представителя ФСБ.
– Да. Все министерство гудит, – ответил за двоих Алексей.
– Да вы присаживайтесь, чего стоите, – предложил Вильковский. – Я вас не озадачить вызвал. Вы хоть знаете, в чем обвиняют Владлена Сидоровича?
– Во взятках, – уверенно ответил на вопрос Алексеи;. – Мне дядька про это сегодня поутру рассказал, как только я на работе появился. Вызвали в Следственныи; комитет вчера во второй половине дня, якобы для беседы, а там сразу и вчинили постановление о возбуждении в отношении него уголовного дела по 290-и; статье УК РФ. Ему еще повезло – под домашним арестом оставили. А многих взяли. В основном, замов директоров и главврачей институтов и клиник, тянувших с больных деньги за устройство.
– А откуда тебе известно в подробностях? Если, даже я, побывавшии; по этому поводу у министра, не имею сколько-нибудь проясняющеи; информации. К примеру, не понимаю, как можно нажиться на койках? Плати бабки и ложись себе с комфортом.
– Отстали вы от жизни, Роберт Антонович, – возразила Лиза. – В хорошую больницу даже с деньгами трудно попасть. Очередь, видите ли. А то, что ее искусственно организовали, больному невдомек. Болезнь, она не ждет. Вот и платит, чтобы, значит, вне очереди залечь. Этим многие занимаются. Удивительно, что вам про то неизвестно. А еще на устройстве деток в вузы наши бонзы немалые деньги загребают, на льготных лекарствах, которые аптеки у себя придерживают, чтоб на дефиците заработать.
– Надеюсь, что ни один из вас ни в чем противозаконном не замешан.
– Не успели, – засмеялась Лиза, перекинувшись взглядом с Алексеем. 
– Слава богу, хоть за вас не отвечать. Что тебе еще дядька поведал? – спросил Вильковский у младшего Федяева. – Думается мне, что подставу Поскорбышеву он и организовал. Больше некому. Ты уж извини меня, Алексей, что я так неприглядно о твоем дядьке, но по-другому не получается. Я до сего времени не раз намекал шефу о необходимости поставить начальником его канцелярии приличного человека, да, видно, плохо, если эта личность еще на должности.
– И я уверен, что он. Поэтому, как узнал от него о Поскорбышеве, так и выложил – все, что я про это думаю. Положим, – сказал я, – тебе удастся отомстить Владлену Сидоровичу за его публичную по отношению к тебе несдержанность. Но к Роберту Антоновичу подобные обвинения не прилипнут, как ни старайся. Ему, с его достатком, как-то недостойно заниматься какими-либо поборами. А он мне: «Не в достатке дело, а в крыше. Но иногда и самая серьезная в три наката течь дает».
– Значит, надеется?
– Вроде того.
– Тогда передай от меня своему идиоту родственнику, по всей видимости, затеявшему заваруху с помощником министра, что никогда не следует выступать в роли обиженного на людей кота и гадить исподтишка им в отместку. Не заметишь, как сам в этом же дерьме вымараешься. И последнее. Может случиться, что и вас следователи начнут допрашивать. Так что заранее прошу ни с кем произошедшее с Поскорбышевым, не обсуждать, даже речи не заводить. Пользы от пересудов никакой, а вреда не оберешься.
Оставшись один, Вильковский минут пять посидел, размышляя о превратностях судьбы, затем решительно набрал мобильный жены Поскорбышева.
– Неличка, привет, – спокойным голосом, будто ничего не произошло, поприветствовал он Поскорбышеву. – Вы чего трубку не берете, я ждать устал.
– Боб, ты, что ль? – и тут ее прорвало. – Обыск у нас был,  при детях, – бросала она сквозь рыдания плохо разбираемые Вильковским фразы. – Я так и не поняла, чего они, эти в масках, искали. Все компьютеры с собой унесли. Я им говорю, что это ребятишек, что мужнин на работе. Не слушали. Слава богу, Владика с собой не забрали. Сказали, что будет под домашним арестом, отключили телефон и запретили ему всякое общение. И чтоб из квартиры никуда. Мне, правда, можно за покупками, и все такое, детям. Ты откуда знаешь номер моего другого сотового, через который я с Владом переговариваюсь? Я вроде его никому не давала.
– Мне Влад его дал. И хватит слезы лить, квартиру затопишь, – оборвал Роберт ее, казалось, нескончаемый горестный словесный поток. – Влад в зоне досягаемости? – И услышав жалостливое «угу», потребовал передать ему трубку.
– Здорово, – донесся до него кажущийся спокойным голос Поскорбышева. Однако, по его вибрации, чувствовалось, что держится он на одних нервах. – Зачем звонишь? Мне нельзя с волей общаться. Наверняка засекут. Да и зачем тебе, чиновнику высокого ранга, у которого бабки за границеи;, неприятности на собственную задницу? Придерутся и запросто выкинут с должности. Думаю, что шеф тебя уже об этом предупредил.
– Переживу, – перебил его Вильковскии;. – Ты лучше мне как на духу поведай: брал деньги за укладку больных? Или это наговор?
– Клянусь семьей, единственно для меня святым, что у меня никогда и в мыслях не было брать с больных и убогих деньги за услуги, – завыл от негодования с другого конца Влад. – Ты меня знаешь. Я не особенно чистоплотен, когда дело касается чего-то положить в карман. Но в этом случае боже упаси! Да и нет у них ничего на меня. Есть, якобы, показания какого-то старичка, которого я в глаза не видел и которого допросить как следует нельзя – лежит с глубоким инсультом. Я действительно за него похлопотал. Кто-то меня попросил, и черт меня дернул посочувствовать и набрать номер директора института неврологии. Теперь-то я понимаю, что это 
была мерзостная подстава. Вдвойне мерзостная, поскольку использовали по-настоящему больного человека, которому нужна была экстренная помощь. Поэтому, не боись. Я выпутаюсь из этого дерьма, куда меня засунул, по всей видимости, этот гнойный пидор, Федяев, как пить дать, выпутаюсь. Я видел, с каким ехидным пренебрежением посматривал он на меня за пару дней до ареста. Но ты к нему не задирайся, я после сам с подлюгой посчитаюсь. Так что за беспокойство спасибо. И еще прошу, поостерегись и не звони мне больше. Я сам с тобой, если надо будет, свяжусь.
– Роберт Антонович! – раздался по громкой связи голос Кати. – Вас к себе Влас Артурович вызывает.
– Догадываюсь, что не утерпел и разговаривал с Владом, – встретил Вильковского министр фразой, произнесеннои; тоном, скорее одобряющим поступок своего «связника», чем разочаровывающим. – Я бы тоже позвонил, начхав на обстоятельства. Чем тебя он обрадовал, если так можно выразиться?
– Обрадовал, причем в прямом смысле слова. Сказал, чтобы не придавали значения всем навешиваемым на него обвинениям. И знаете, Влас Артурович, я ему на сто процентов с плюсом верю. Не мог он деньги с больных тянуть. С кого-то другого – без зазрения совести, а с больных не мог. Генетика у него не та. Я что у вас хотел спросить. Ваш начальник канцелярии у нас еще работает или уже по собственному желанию?
– Ну, ты и фрукт, Вильковский! – усмехнулся Фридляндер. – Ты что думаешь, что я держу Федяева, чтобы доглядывал за членами моей команды? И поэтому спускаю ему детские шалости в виде доносов, в том числе и на меня самого, по высоким инстанциям? Тебе бы давно пора знать, что по нашему либеральному трудовому законодательству начальник, приняв на работу сотрудника, оказавшегося, по несчастью, прощелыгой, негодяем и бездельником, замучается, если задумает от него избавиться. Вот и приходиться терпеть. Если же ты беспокоишься о Владе, то он хоть и написал – по собственному желанию, – мною уволен не будет. Есть презумпция невиновности. А пока суд да дело, пусть в отпуске погуляет. И последнее. Я, к твоему сведенью, своими кадрами не разбрасываюсь, даже такими своевольными и своенравными, как ты. Они у меня считанные.
Из кабинета Вильковский вышел в расслабленных чувствах. Он уже давно пришел к мысли, что ему повезло с работой, в которои; было больше творчески притягательного, чем нудной обязаловки. Но именно теперь, после доверительного разговора со своим высоким начальником, он, пожалуй, впервые почувствовал себя не полезной кадровои; единицей, а членом единой команды.
– Все будет нормально, Катюша, – уверенно ответил он на вопросительныи; взгляд секретаря. Владлен Сидорович отпуск отгуляет и, как ни в чем не бывало, вернется к себе в кабинет. – Он уже было хотел покинуть приемную, как в нее вошел главныи; фармаколог Минохраннаса Осетров.
– Павел Николаевич! Как с моим письмецом? Разобрались? Или пока руки не дошли?
– С каким?
– С тем, что я вам передал на совещании у Красновой.
– Что-то не припоминаю. Но я посмотрю у себя – если вы мне его передавали, то оно, естественно, никуда не делось. Искусственность ответа неприятно резанула Вильковского, ибо он никак не мог привыкнуть к царившей вокруг него чиновничьей необязательности. А может, это вовсе и не необязательность, а обычное нежелание связываться с делом, имеющим непредсказуемый результат. Им, сидящим на лекарствах, виднее, когда с проверкой зачинаться, а когда не обращать внимания. Вот бы, – с досадой подумалось ему, – когда прорезаться моей способности людей просматривать, определить: врут они мне или говорят правду? Так нет же, когда надо – моя способность молчит, а когда не надо – с полным удовольствием.
Достав из ящичка стола бумажный пенал с облатками препарата, который приобрел в аптеке института неврологии, когда был на обследовании у Селецкого, он долго вертел его перед собой, пытаясь найти какие-нибудь мелкие несуразности в печати, столь свойственные паленой под фирму продукции. И не находил. Вздохнув, он бросил обертку с лекарством обратно в ящик, но, взглянув на часы, достал ее обратно, пробормотав:
– Человек-то умер? И девочке, может, вовсе не привиделось, что ее бабушка скончалась от этого лекарства?
Но если так – дело надо расследовать, иначе он не сможет спать спокойно. А поэтому первое, с чего начнет – позвонит герою одного из своих очерков Ванечке Березкину в Тюмень, поговорит с ним, а потом отправит ему препарат на анализ, пускай повозится. Он фармацевт, химик, ему и карты в руки. К тому же с периферии, так что сможет поработать, не привлекая внимания заинтересованных людей к начатому расследованию.
Быстренько набросав сопроводительное письмо, он засунул его вместе с облаткой препарата в конверт и, надписав адрес Тюменского химико-фармацевтического завода и фамилию получателя – начальника лаборатории Березкина И.М. (лично в руки), – занес в курьерскую службу министерства. И не в самом хорошем расположении духа отправился домои;.
Душевный порыв, вызванный визитом к шефу, успел улетучиться, как улетучивается чистый воздух с улиц Москвы под выхлопными соплами сотен тысяч механических коптилок, а его первоначальное желание прогуляться до дому пешком (большая часть пути проходила по Бульварному кольцу) бесследно исчезло, как только за ним захлопнулась массивная дверь министерского подъезда.
Было чуть больше пяти, пришло время пика, заполнившего пространство гулом передвижений трудового народа. Поглядев с минуту на людскую толчею и почувствовав себя окончательно не в настроении не только для пеха, но и общественного транспорта, он, стоя на приступке у подъезда, вызвал из диспетчерскои; служебку, а когда она подъехала, рухнув за заднее сиденье, облегченно вздохнул. 
Приступ, как всегда, подкрался незаметно. – Ну, на кой дьявол он мне теперь со своей способностью, когда все те, которых бы мне хотелось просканировать, оказались вне зоны доступа? – огорченно подумалось ему, вынужденному наблюдать через окно машины грязно-серый колер неба, круглое пятно солнца, периодически вываливающегося из чернильнои; пористости облаков на унылую, раздражающую однотонность цветовои; гаммы улиц.
Для чего все-таки прискакал ко мне этот Бякин? – вдруг вспомнился ему бесцеремонный человечек с улыбкой сытого кота, пытавшии;ся чего-то от него получить или добиться. – Еще в кабинет ко мне без спроса залез, бумаги просматривал. Хорошо еще, что я перед отлетом все нужное в сейф положил для спокойствия. Ну, естественно, – вдруг открылось ему, – чтобы напомнить о конторе, в которои; служил дед, и о том, что он под их колпаком. Надо будет узнать, кто этой шестерке дверь открыл. Если наш начхоз спасовал перед удостоверением, то я ему!.. А что я ему? – вслед за секундным всплеском воинственности сокрушался он. – Кто из знакомых ему людей не поддался бы на всесильную магию чекистской ксивы, не убоялся бы ее? Разве что Влад. Так он из одной с ними команды. Правда, бывший, но это дела не меняет.
Жалостливая мысль о сидевшем под домашним арестом Поскорбышеве начала заполнять собой все поры его сознания. И он, может быть, впервые в жизни почувствовал свое полное бессилие. Бессилие от того, что не может ничем помочь попавшему в беду человеку. Разве что статьей в защиту от произвола силовиков, которую, правда, никто не станет печатать, или деньгами, чтобы нанять приличного адвоката, который, как показывает практика, вряд ли чем поможет? Тем не менее, он и статью закажет, и адвоката приличного, если потребуется, поможет нанять. А еще успокоит СМИ каким-нибудь нейтральным сообщением, для чего попросит Алексея Федяева созвать представителеи; печати послезавтра к 15.00. Иначе они столько дерьма набросают, самосвалами не вывезешь.
Добравшись до дому и увидев счастливое лицо жены, он мгновенно забыл все свои дневные неприятности. – Как я по тебе соскучился, – бормотал он, целуя прильнувшую к его груди Петру и одновременно поглаживая рукой громадную башку навалившегося на него пса. И тепло, идущее от этих двух любящих его существ, заполнило каждую клеточку его большого тела. – Три дня меня не было, а показалось вечностью.
– Как тут вам жилось без меня? – спросил Роберт, когда, приведя себя в порядок, уселся во главе стола, с восторгом оглядывая разложенные на нем яства. – Это все создано усилиями Ангелины Степановны или ты тоже руку приложила? Кстати, как она тебе?
– Я ее не вижу. Ухожу, ее еще нет, прихожу, ее уже нет. В квартире прибрано, еда приготовлена, только разогреть. Замечательная женщина, – сказала Петра и рассмеялась.
Утомленные любовью, они молча лежали, нежно касаясь друг друга. Сон не шел. И Роберту вдруг представился Влад с Алиной, также лежащие в постели, ворочевщиеся в своих кроватях их дети. И все это погружено в атмосферу тревожного ожидания трагического поворота судьбы в мирном существовании большой и дружной семьи.
– Милый, что тебя тревожит? Я с самого твоего прихода заметила. Что-нибудь на работе? Или очередной приступ?
– Приступ ни причем. Они меня поначалу если и беспокоили, так лишь своей необычностью. А как узнал от Селецкого, что у меня в мозгах не завелось ничего дурного, так вообще перестал обращать на них внимание.
Но внутри, билась, не отпуская, мысль: сказать или не сказать жене о своих возможностях восприятия, открывающихся у него во время приступа дальтонизма, или сделать это своей тайной? Не скажу, наконец решил он для себя. Нельзя. Иначе она начнет всякий раз терзаться сомнениями в поисках адекватности своего поведения на любую мою реакцию. Открыться ей в этом, значит превратить ее жизнь со мной в каторгу. Вместо этого он сказал, что арестовали Поскорбышева. И, увидев недоуменный взгляд, пояснил. – Не совсем, чтоб в кандалы и в узилище. Под домашний арест отправили с тревожным браслетом на ноге, чтоб сидел дома и не гулял. Нынче у нас это стало модным.
– За что? – севшим голосом пробормотала Петра, убоявшись, что и ее муж может попасть под какие-нибудь подозрения.
– За использование служебного положения в личных целях. Короче за взятки: статья УК No 290, предусматривающая от пяти до десяти лет лишения свободы и штраф, в пятьдесят раз превышающии; размер взятки.
– Думаешь, он брал?
– Думаю, его подставили. И даже знаю кто. Но ничего не могу сделать. И это меня бесит. А теперь давай спать. Завтра будет новый день с новыми мыслями и надеждами.
Он еще спал, когда Петра, чмокнув его в щеку, упорхнула на работу, добавив, что готовый завтрак его ждет на столе.
***
На работе веяло будничным спокойствием. В приемнои; министра, как всегда, толпился народ, трезвонили телефоны. Вильковского всегда удивляло умение Катюши мгновенно реагировать на звонки, слушая в два уха. И лишь закрытая дверь с надписью «Поскорбышев Владлен Сидорович, помощник министра», напоминала о событии, всколыхнувшем министерство. И от всего этого веяло сиротливостью и неопределенностью. Завидев шагающего по коридору Вильковского, министерский люд, умолкая, вежливо его пропускал, начиная затем перешептываться в его адрес.
Роберт понимал их озабоченность. Почти все чиновники среднего звена Минохраннаса брали помаленьку за оказание  услуг больным людям и поэтому боялись за себя, полагая, что если уж пред сверкающим мечом Немезиды не устоял грозный помощник министра, то им, чтобы отбросить лапки, достаточно будет укола обычной рапиры.
Получив добро от министра на свое выступление перед СМИ по поводу разразившегося скандала, в котором оказался замешанным чиновник высокого ранга, и согласовав ответы на возможные вопросы, Вильковский попытался связаться с Загурдой, который оказался недоступен. Конечно, намеченную им статью в защиту оболганного Влада могли написать многие знакомые ему журналисты с более умелым пером. И они бы охотно откликнулись на его просьбу, зная, что никогда не обманываю- щии; и не подводящий их Вильковский просто так ни за кого просить не будет. Но ему хотелось, чтобы ее тиснул газетчик, известный своими скандальными разоблачениями.
Делать решительно было нечего. На рифмоплетки, которыми он обычно забавлялся в свободное время, не хватало настроения. Занимать себя телефонными разговорами ему тоже не хотелось, даже с друзьями, с которыми еще недавно не мог себе представить и дня без звонка. И это последнее «не хочу» было связано не с арестом приятеля – событием, ввергнувшим его в мысленную прострацию. Пожалуи;, именно сейчас, сидя в бездействии у себя в кабинете, он впервые уловил некое дистанционное отчуждение, возникшее между ним и самыми близкими ему людьми: Леоном и Герой, которое, как он теперь осознал, появилось не вдруг, а раньше, с момента вхождения Петры в его жизнь. Разумеется, он не стал думать о друзьях поиному. Просто в его шкале ценностеи; первую строчку заняла семья, оттеснив друзей на вторую. Да и они, видимо, почувствовав неизбежность подобных перемен в отношениях, не беспокоили его напоминаниями о своем существовании. Последний раз он с ними виделся на сабантуе, который устроил по приезде Петры. И, черт  побери, не испытывал зовущей потребности ни незамедлительной с ними встречи, ни даже минутного разговора по телефону.
***
Дни, наполненные единообразием, летели один за другим. Поскорбышев скучал дома. Вильковский после своего последнего разговора больше с ним не связывался, поскольку было нельзя, и узнавал о продвижениях дела от адвоката, оказавшегося на поверку весьма недурным. Но вот с оправдательнои; заметкой по-прежнему ничего не получалось, как он ни старался. Дозвонившись на следующий день до Загурды, он встретился с ним в ресторане и долго разъяснял, что к чему. Рассказал о старичке, лежащем в НИИ неврологии, с которого Поскорбышев якобы содрал за закладку аж тысячу баксов. О подозрениях в отношении начканца Федяева, записного стукача. И еще о многом неприглядном. В частности, о не относящемся к этому делу (для большей доверительности разговора) письме девочки о препарате, приведшем к смерти ее любимой бабушки, сказав, что расследованием в этом случае займется сам.
Загурда, поначалу загоревшийся удачно подкинутой скандальной темои; и ринувшии;ся было в атаку, отчего-то быстро увял. Может, оттого, что старичок, с которым он намеревался побеседовать, отдал душу Богу, может, из-за отсутствия прямых свидетельств подставы. А может, от кажущейся незыблемости косвенных улик: заявления старичка, в котором утверждалось наличие взятки, и документально подтвержденного телефонного разговора помощника министра с директором института, в котором звучала просьба о госпитализации больного.
А вот его встреча с журналистами, приглашенными по поводу обвинения Поскорбышева во взяточничестве, прошла по всем меркам прекрасно.
Отдав должное следственным органам, стоящим на страже закона, Вильковскии; сумел увернуться от конкретных вопросов,  сославшись на тайну следствия, и повернуть встречу со стези конкретики на разговор об общем состоянии борьбы с коррупцией, криминалом, нарушениями медицинской этики. При этом он обратил особое внимание на созданную специально для этих целей при министерстве новую комиссию. А в ее рамках – на общественные попечительские наблюдательные советы по охране здоровья и медицинской помощи населению, образуемые при муниципалитетах.
Вильковский хорошо подготовился к встрече и поэтому сыпал цифрами, примерами удач, реже – неудач, давая акулам пера пищу для положительных размышлении;. В самом конце встречи он под аплодисменты окончательно расположил к себе журналистов, затронув больную тему наличия в стране специальных поликлиник и больниц для чиновников различных рангов, назвав их не более чем анахронизмом, вызывающим у россиян социальное раздражение.
Удовлетворенный удачно проведеннои; встречей, он направился к себе, но был остановлен окликом Кати, пригласившеи; его к шефу.
– Какой у нас «связник»! – удовлетворенно обратился министр к участникам проводившегося им совещания, многих из которых Вильковскии; видел впервые. – Надо же, как дипломатично все углы обошел. Его бы, велеречивого, в ООН на трибуну, а он у нас штаны протирает. – И уже серьезно. – Честно сказать, я доволен. И если бы не последняя реплика про аналогии с Четвертым главком Минздрава СССР и его производными на местах, совсем на круглую пятерку бы потянуло. Тут ведь как, на мой взгляд, надо было повернуть. Сказать, что существующее медицинское управление, в котором и мы с тобои; лечимся, – реальный передовои; форпост медицинскои; помощи, под который надобно подгонять остальные. Что его недоступность для рядового человека – кажущаяся. Что есть примеры лечения и в первой, и во второй наших больницах обычных людей.
– За деньги, и немалые! – возразил Вильковский.
– А зачем про них упоминать? – спокои;но парировал реплику министр, не проткнув при этом, как шпагой, своего «связника» взглядом, что обычно делал, когда тот позволял себе встревать без спроса. – Иногда, как там, в рекламе, лучше промолчать, чем говорить.
Вернувшись наконец к себе в кабинет, Вильковский приступил к чтению электронной почты и почти сразу наткнулся на письмо из Тюмени от Березкина, в котором после обязательных начальных вежливых слов было главное. Лекарство, присланное ему для анализа, оказалось отнюдь не заявленным дорогим по цене препаратом, снижающим артериальное давление, а более дешевым коринфаром, который надо применять с великой осторожностью из-за серьезных побочных эффектов. Правда, он находился в смеси с пищевой витаминной добавкой в пропорции 75% к 15%, но это не меняло картины. Смерть женщины, страдающей артериальной гипертонией, отягощенной и другими заболеваниями, вполне могла произойти по причине приема именно этого препарата.
– Вот сучьи потрохи! – выругался Вильковский несколько раз, перечитав письмо. – На всем бабки делают.
Вытащив распечатку письма из принтера, он прямиком направился к Осетрову, главному министерскому фармакологу, будучи абсолютно уверенным, что и без своей новой способности сканирования людских чувств, открывающеи;ся у него во время приступа дальтонизма, разберется, что к чему.
И действительно, уже по первым словам Осетрова, всегда радующемуся такому не частому в его апартаментах гостю, почувствовал исходящии; от хозяина кабинета холодок настороженности. Он не дернулся лицом при прочтении распечатки результатов экспертизы, а лишь заметил, что ворюги есть везде и никто не безгрешен, и что Вильковский может не сомневаться: виновные в фальсификате будут наказаны. 
– Спасибо, что довели до нашего сведения этот факт вопиющего нарушения существующих правил обращения лекарственных препаратов, – заключил Осетров, пряча распечатку в одну из многочисленных папок, лежащих на его письменном столе.
Сказав эти дежурные слова, он принялся читать одну из бумажек, тем самым дав понять о конце разговора. А когда поднял глаза и увидел все еще стоящего пред ним Вильковского, с некоторым удивлением спросил.
– Что-нибудь еще, Роберт Антонович?
– Мне бы хотелось поучаствовать в вашем расследовании с, так сказать, журналистской стороны.
– Разумеется. Как нароем заслуживающих внимания по этому делу фактов, так сразу вас с ними и ознакомим.
– А может, и мне вместе с вами лопатой поработать?
– Не думаю, чтобы это было правильным, – заметил Осетров, не пускаясь в объяснения. – Влас Артурович знает о проведеннои; экспертизе?
– Не докладывал. Посчитал, что незачем по каждому неприятному поводу высокое начальство беспокоить. Дыра в вашем хозяи;стве, вам ее и латать.
– Полностью согласен. В лучшем виде заделаем, швов заметно не будет. Можете не сомневаться.
– Очень надеюсь, – холодно заметил Вильковскии;, к которому вместе с внезапным, как всегда, приступом дальтонизма пришла способность сканировать людские чувства. Наконец-то, – внутренне возликовал он, – я смогу как следует проверить этого человечка на вшивость. – И почувствовав льющиеся на себя потоки презрительнои; ненависти со стороны руководителя министерскои; службы, с легкой иронией в голосе добавил. – Да, и найдите, пожалуйста, на вашем заставленном папками и коробками столе копию письма девочки, о котором вы, очевидно, запамятовали. Это я к тому, что перед ней не мешало бы, как минимум, извиниться. 
– Вот тварюга! – прочел он эмоциональную волну, пущенную ему вдогонку Осетровым. И, усмехнувшись, широкими шагами вышел из кабинета, оставив дверь распахнутой, махнув на прощание рукой несколько обалдевшей секретарше.
Рабочий день подходил к концу, когда он вдруг вспомнил о Леоне, с которым не общался, кажется, вечность.
– Наконец-то объявился, – услышал он в трубку. – Все думаю, когда он намилуется с любимой и соизволит позвонить другу, которому в холостяцкои; жизни слякотно и промозгло, как в осеннюю погоду в нетопленном отсырелом бараке времен штопки носков.
– Да занят я был, – слукавил в ответ Роберт. – Слышал, что у нас с Поскорбышевым приключилось?
– Слышал. Посидит наш петушок пару месяцев дома на насесте, а потом, оправданныи;, встряхнет перышками и опять своим кукареканьем начнет всем надоедать.
– Да ладно тебе ерничать.
– Это я любя. Конечно, ничего хорошего в этом домашнем сидении под арестом нет. Но выкрутится. Он человек с опытом, из органов. Знает, как себя вести.
– Не пойму, отчего нынче в тебе на пуд злости накопилось. Раньше, не в пример, ее меньше было, – пробурчал в трубку Роберт. И чтобы не провоцировать дальнейшии; разговор на резкости, сменил тему.
– Ты не мог бы мне купить у себя в институтском аптечном ларьке парочку пачек препарата, – назвал он лекарство. – Меня Ангелина попросила, – соврал он, – давление у нее подскакивает, а в нашей министерскои; аптеке его нет. Заодно бы и повидались, посудачили. Ты как?
– В принципе, без проблем. Но не сегодня. Завтра поутру у меня доклад на обществе. Надо будет посидеть, полистать материалы. Голова должна быть чистой, настоянной на свежевыжатых соках, а не на алкоголе. А завтра вечером, часиков в шесть можно и повидаться. Но не у тебя. Посидим вдвоем в каком-нибудь приличном кабачке, типа «Краб-хауза», на девок, как встарь, поглазеем. Может, и мне повезет, и я по твоему примеру зазнобои; обзаведусь.
– Годится.
Домой Вильковскии; решил добираться пешком. Летом, в хорошую погоду, он делал такое часто. Пройтись неспешно большую часть пути по бульварам было для него верхом удовольствия. Вот и сегодня все к этому располагало, тем более Петра ожидалась дома часикам к восьми – приводила после работы себя в порядок в фитнес-клубе.
Позднее солнце висело на небе глубокого серого цвета громадным, правильнои; формы, черным кругляшом кляксы, отчего отбрасываемые домами тени делали мир резко контрастным, более выпуклым, подчеркивающим все его достоинства и несовершенства.
Вильковский уже привык к подобным изображениям, они его не раздражали, он даже находил в этом какое-то для себя удовольствие. - Как в хорошем черно-белом кино, только я его смотрю не снаружи, а изнутри. Особенно, если без звука.
 Способность подслушивать чужие мысли во время приступов, которые в последнее время настигали его почти ежедневно, а иногда по нескольку раз, с одной стороны усложняли, с другой – упрощали ему жизнь. Больше усложняли, потому что ему вовсе не хотелось знать все, что о нем думают люди, питающиеся молвой да слухами, чтобы потом инстинктивно пытаться исправить их негативное к себе отношение, вызванное завистью, неведеньем или еще бог знает, чем. Короче, быть вечно подслушивающим типом.
- Пусть думают, что хотят, – было его первой реакциеи; на выделенную им из общего людского гула в министерском коридоре нелицеприятную в его адрес мысль, промелькнувшую в голове у какого-то мелкого клерка, когда он проходил мимо беседующей чиновничьей группки: “Этому гусю нечего бояться. Деньжищ навалом. И с ФСБ дружит...”. Но потом-то, когда оказался у себя в кабинете, часа два не мог отойти от подобнои; несправедливости. - Это он с ФСБ, с ведомством, которое готов обходить каждый день по семь верст болотом да лесом, васькается? Надо ж такое удумать! Вот если бы научиться управлять открывшимся у него даром! Когда надо – читать мысли, а когда – жить в нормальном приятном для себя неведении, снизив прием сигналов если не до нуля, то до уличного неразборчивого фона. Но подобное со всей очевидностью невозможно. Поэтому единственно, что ему остается делать, так это не замечать, не реагировать, пропускать все нелицеприятное мимо ушей.
Он медленно шел по бульвару, размышляя о плюсах и минусах своего дара, пока ногой не наткнулся на прыгающии; по дорожке детский мячик, мгновенно вырвавший его из глубин философствования. Он оглянулся и во весь рот улыбнулся спешащему за мячиком малышу и рванувшейся со скамейки за ним молодой мамаше. Остановившись, он потрепал по головке подскочившего карапуза и, посмотрев на часы, увидел, что пора прибавить шагу, и тут понял, что кто-то, привязавшись к нему крепкои, но невидимои; нитью, начал мешать в одиночестве продолжать путь, наслаждаться тенистым покоем бульвара.
Чувство, что на него смотрят чьи-то любопытные глаза, возникло сразу, как только он вышел из министерства и направился домой. Но тогда он не придал этому значения, поскольку по облику был видной фигурой и привык, что на него периодически обращали внимание. Потом отвлекся, не считая нужным прислушиваться к многолюдству улицы. И вот, теперь, на бульваре, связь между ним и неким неизвестным субъектом стала осязаемой, незамутненнои; посторонними шумами.
Сделав пару десятков шагов и поняв, что за ним наблюдают, он не придумал ничего более путного, чем присесть на подвернувшуюся свободную лавочку и начать как бы завязывать шнурок ботинка.
Ну, конечно, это тот скучающий парень, в потертых джинсах и майке с непонятным логотипом, присевший от него в отдалении, метрах в пятидесяти.
Поначалу Вильковскому это показалось смешным. Неужели, кому-то потребовалось организовывать за ним слежку? Но потом, по мере раздумья, с каждым последующим шагом к дому ему становилось все тревожнее, тем более, что парень и не думал отставать. Единственно, что его утешало – слежка наверняка организована не его «друзьями» из ФСБ, поскольку выполнялась настолько дилетантски, что даже ему, человеку абсолютно неискушенному, знакомому со шпионскими делами лишь по детективам, удалось ее почти мгновенно вычислить.
– Пал Палыч? – спросил он дежурившего в будке при въезде к ним во двор чоповца, пожилого усатого человечка. – Моя уже припарковалась или пока еще не доехала?
Спросил больше для проформы, чтобы иметь возможность, как бы, невзначай, оглядеться. Преследовавшего его всю дорогу парня не было. Или показалось, что не было, поскольку в сотне метров от его дома нечто на него похожее юркнуло в дворовый магазинчик, торговавшии; отличным мясом, в котором они обычно и отоваривались.
– Полчаса уже как приехала. В лучшем виде, – ответил охранник голосом, заставившим Вильковского потянуться за портмоне.
– На вот тебе пару сотенных, чтобы завтра после смены вы с напарником смогли фабричной водкои; себя побаловать, а то, знаю вас, всегда дешевым фальсификатом удовлетворяетесь.
– Да мы, Роберт Антонович, чтобы эту гадость, паленку пить? Ни в жисть! Раз попробовал и на весь свой век зарекся, – пустился было в объяснения чоповец, но увидев, что даритель, не слушая, заспешил по дорожке через двор к своему подъезду,  прокричал вслед слова благодарности и с чувством собственного достоинства сел на вытащенный из будки стул.
Хотя двор дома, где жил Вильковский был обнесен высоким из металлических пик забором, с автоматическим шлагбаумом на воротах при въезде, он еще и круглосуточно охранялся. Объяснялись эти повышенные меры безопасности просто. Половина дома была заселена иностранцами, работавших в различных представительствах.
– Ты чего, мой муж, не весел? Что головушку повесил? – вырвала за ужином вопросом Петра мужа из тины подозрений, в которой он извалялся в поисках не заказчика слежки, а причины, из-за которой его начали пасти. Чего он такого натворил? Иностранным агентом не был, поскольку не получал денег от сторонних зарубежных организации;, своих не пересчитать. Компрометирующих доносов не строчил. Баб у ревнивцев не отбивал. Чего еще?
Именно на этом «чего еще» и перебила его жена вопросом.
- Не скажу, – сразу решил он. К чему ее грузить проблемой, которая, может, не стоит и комариного писка. И вместо этого спросил, как она смотрит на то, чтобы он завтра поужинал вне дома с Леоном, которого давно не видел?
– Положительно, если они не будут перебирать с выпивкои; и не таращиться на незнакомых девиц, – сказала она и расхохоталась, вспомнив свое знакомство с мужем.
– Не будем ни того, ни другого, – машинально согласился Роберт, думая о том, как будет перед сном прогуливать собаку, а вместе с ней и свой собственный «хвост». Поэтому не захотел, чтобы на вечернюю прогулку вышли, как обычно, вдвоем. Просто-таки настоял, чем несказанно удивил жену.
Именно на прогулке, перебирая цепь событий последнего дня, в надежде отыскать причину преступного интереса к его персоне (именно преступного, в чем у него не было и йоты сомнений), он припомнил несколько неадекватную реакцию Осетрова на его, в принципе, рядовую просьбу разобраться с очередным фальсификатом.
- Да, нет. Не может быть такого, чтоб руководитель департамента лекарственного обеспечения населения был замешан в чем-то нехорошем. Ведь если на подобнои; должности окажется жулик – жди трагичных последствии;.
К сожалению, дар Вильковского сканировать человеческие эмоции работал лишь при визуальном контакте с объектом. Поэтому он и не догадывался, что после его ухода от Осетрова тот вызовет по сотовому некую личность и устроит разнос за то, что стали продавать фальсификат не по провинциальным аптечным лавочкам, а в центре, тем самым поставив под удар всю налаженную схему производства и сбыта подделок. Ведь как хорошо все было продумано: заменить дорогой препарат зарубежной фирмы неплохим, но дешевым отечественным! А то, что его применение чревато серьезными побочными последствиями, могущими привести к летальному исходу, дело десятое. Могущими – еще не произошедшими!
Вильковский неторопливо выгуливал Никитку по переулкам, нарочито оглядываясь по сторонам, как бы давая понять его стерегущим: вот он я, знающий о вас и не боящийся. Так что топайте за мной, сколько влезет. Но, сколько он не изворачивался в надежде увидеть «хвоста», обнаружить ничего не удавалось. И успокоившись, в хорошем настроении он вернулся домой и, не думая о дне грядущем, утешился в объятиях своей прелестнои; женушки.