Спасение доктора Фауста

Сценарий
(часть первая, история в 4-х киноновеллах)
Использованы рассказы: «Железная старуха» А. Платонов, «Игроки» С. Кржижановский, «Чертовщина» В. Конецкий, «Роза Парацельса» Х. Л. Борхес;
 стихи: К. Марло, И. В. Гете, Р. М Рильке, Б. Пастернака, О. Чухонцева,

Бесконечно длинный стол, застеленный красной парчой, на нем чуть не в навалку кушанья на роскошных блюдах, нетронутые и уже испробованные; тут же, на уже опустевших или полупустых блюдах - объедки, объедки навалены и на столе; дорогие кубки и бутылки стоят или опрокинуты; сидя или лежа, кто в креслах, кто прямо на столе, в самых живописных позах, положив головы в тарелки, откинувшись в креслах, зажав в руках вилки, ножи и кубки, спят роскошно одетые мужчины и женщины. Стена залы завешена дорогими тканями: тут и тяжелые бархатные портьеры, и гобелены, и расшитая драгоценными нитями парча. Ткани оборваны, висят лохмотьями, обнажая сырые каменные стены. Мечущийся свет факелов поминутно меняет очертания предметов. Тени скачут все быстрее, ветер все резче, и уже сложно разглядеть хоть что-то. Голоса, перекрывая друг друга, произносят:
Последний час тебе осталось жить,
и будешь ты навеки осужден!
Свой бег остановите, сферы неба,
Чтоб время прекратилось, чтоб вовек
Не наступала полночь роковая!
Природы око, воссияй! Пусть вечный
Настанет день, иль этот час продлится
Год, месяц, хоть неделю, хоть бы день!

Я не ослеп еще? И дышит грудь?
Какой в меня поток сиянья хлынул!
Не даром я прошел ужасный путь.
Какую жизнь пустую я покинул!
С тех пор, как я тебе алтарь воздвиг,
Как мир мне дорог, как впервые полон,
Влекущ, доподлинен, неизглаголан!
Пусть перестану я дышать в тот миг,
Как я тебя забуду и погрязну
В обыденности прежней безобразной!...
Дарю тебе все напряженье воли,
Все, чем владею я и чем горю,
И чту твой образ, и боготворю
Всю жизнь, и страсть, и бред, и меру боли!

Что мне природа? Чем она ни будь,
Но черт ее соавтор – вот в чем суть.
Мы с жилкой творческой, мы род могучий,
Безумцы, бунтари! Взгляни на кручи.
Вся ширь земная – дело наших рук.
Теперь ты облетел ее вокруг.
В какой-нибудь из точек перелета
Спуститься ты не ощутил охоты?
Ты видел как-никак с высот своих
«Все царства мира и всю славу их».

Вот полчаса прошло и скоро все пройдет!...
Пусть нет спасенья мне, но ради крови,
Что за меня мой искупитель пролил,
Моим терзаньям положи предел!...
Вы, звезды, зревшие мое рожденье,
Вы, чье влиянье смерть несло и ад,
Умчите Фауста, как легкий дым…

Конец? Нелепое словцо!
Чему конец? Что, собственно, случилось?
Раз нечто и ничто отождествилось,
То было ль вправду что-то налицо?
Зачем же создавать? Один ответ:
Чтоб созданное все сводить на нет.
«Все кончено» А было ли начало?
Могло ли быть?...

Деревья складками коры
Мне говорят об ураганах,
И я их сообщений странных
Не в силах слышать средь нежданных
Невзгод, в скитаньях постоянных,
Один, без друга и сестры.

Сквозь рощу рвется непогода,
Свозь изгороди и дома,
И вновь без возраста природа.
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств - как стих псалма.


Как мелки с жизнью наши споры,
Как крупно то, что против нас.
Когда б мы поддались напору
Стихии, ищущей простора,
Мы выросли бы во сто раз.

Все, что мы побеждаем, - малость.
Нас унижает наш успех.
Необычайность, небывалость
Зовет борцов совсем не тех.

Так Ангел Ветхого Завета
Нашел соперника под стать.
Как арфу, он сжимал атлета,
Которого любая жила
Струною Ангелу служила,
Чтоб схваткой гимн на нем сыграть.

Кого тот Ангел победил,
Тот правым, не гордясь собою,
Выходит из такого боя
В сознаньи и расцвете сил.
Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб высшее начало
Его все чаще побеждало,
Чтобы расти ему в ответ.
Затемнение. По темному экрану надпись: «Детство»

Солдатик утопает во вспаханной земле. Далеко впереди – трава и огромный куст. Детская рука с трудом двигает солдатика – солдатик преодолевает перекопанную землю. Мальчик сидит на коленях и двигает солдатика. Кругом мальчика – огромный сад с деревьями, кустами и дорожками, теряющимися среди зелени. У порога растет трава, рядом лужа пролитой воды. Дорожка (проезд). Мама режет овощи. Ее палец заклеен. Дорожка (проезд). Плита со сковородкой и кастрюлькой. Жарится картошка, прыгают в кипятке яйца. Дорожка (проезд). Горит отраженными лучами граненый стакан на столе, рядом ваза с цветами. Одна из дорожек выводит к ограде. За оградой дорога, за дорогой другой сад, а дальше садится солнце (подъем камеры). Дом, сад, мальчик, солнце.
Замечания: Можно закончить деревом: мальчик под деревом, вершина дерева справа от солнца.

Ветер шевелит волосы, ветер в листьях, крона раскачивается (снизу), мальчик под раскачивающимся деревом. Ветер шевелит волосы, с лица мальчика уходит тень листвы и промелькивает по лицу, голос мальчика: «Ты кто? Что ты мне говоришь?»   тень набегает на лицо, и ветер умолкает. Повторяется та же «фраза» ветра, тень сбегает с лица, мелькает по лицу. Мальчик встает и поднимает голову, листья шевелятся. Лицо мальчика (игра светотени). Лист (игра светотени). Светотень на стволе дерева, на самом мальчике, на траве вокруг него, на земле, где утопает солдатик, на самом солдатике. «Ты кто?»   глаза и рот мальчика: шевелятся губы, трепещут листья. Дерево и мальчик: ветви раскачиваются, потом затихают. Порыв ветра по вершинам соседних деревьев (снизу). Желтый свет вечера на коре дерева и через листву. На коре сидит жук, пальцы берут жука. Мальчик смотрит на жука, держа его осторожно двумя пальцами. Жук. «Ты кто?»   здесь глаза мальчика (может, один глаз или рот). «Ты нарочно притворяешься жуком, а сам кто-то еще»   мальчик (сверху) быстро приближается (через наплыв): жук бьет лапами. Глаза мальчика: «Я все равно узнаю. Скажи сразу!» Глаза закрываются: «Ты сейчас есть? Кто ты, когда я тебя не вижу?» Солдатик, рядом жук, над ними зелень и небо. Огромная панорама, где нет ни сада, ни дома, а только скопление квадратиков в зеленом море. Жук взлетает. Мальчик поворачивает голову. «Я больше тебя не увижу, а если увижу, не узнаю, что это ты? И этот день я больше не увижу?…А если когда-нибудь вечером буду держать на ладони жука, тот будущий вечер будет другим?…Я буду помнить сегодняшний вечер? Что я делал вечером десять дней назад?»   свет уходит с коры дерева, жук взлетает (чередующиеся кадры до пяти раз), с последним вопросом лицо мальчика поворачивается на камеру. Мальчик отходит от дерева. Нога мальчика задевает цветок, цветок качается.
Затемнение.
Мальчик идет вдоль забора, тень мальчика ломается на штакетинах, тень уходит со штакетины, между штакетин просовывается ветка. Вид между штакетин на дорогу: уходящий мальчик или его тень, а может, то и другое. Мальчик пинает кусок деревяшки, деревяшка откатывается, под ней прошлогодний лист, на лист выползает червяк. Мальчик наклоняется, поднимает червяка: «У тебя нет глаз? О чем ты думаешь? Ты знаешь, кто тебя взял в руки?»   ладонь с червем перед лицом мальчика, червь извивается: «Пойдем ко мне»,   мальчик зажимает червя в кулаке и подходит к калитке, дом уже в тени, в окне горит свет, мальчик подходит к крыльцу и входит в дом, силуэты мальчика и матери в окне, вдоль улицы стоят дома, кое-где уже горит свет (наплыв), коврик: опушка леса, обрыв, над обрывом два оленя, внизу, в долине, домик с двумя силуэтами в освещенном окне, домик приближается. Мальчик сидит за столом, мать подходит к столу, ставит перед ним чашку и садится рядом, положив руки на стол и глядя на сына; мальчик пьет.
   Тебе спать пора,   мальчик сползает под стол так, что торчат только голова и плечи.
   А можно вообще не спать? – мать вздыхает
   Нет,   мальчик выныривает из-под стола, его локти и голова на коленях матери.
   Я хочу знать, что бывает, когда я сплю,   мама гладит мальчика, потом сажает к себе на колени.
   Все то же самое, только темно. Иди умывайся и ложись,   мальчик еще ласкается к матери, потом, уходит, качается висящая на веревке рубашка мальчика; комната: мать сидит (лицо в тени), за спиной – окно, окно приближается, за окном темнота. Закатная полоска над темным морем, ниже облаков.

Червяк лежит на белой подушке: «Почему ты живешь?»   над подушкой голова мальчика, он лежит на животе, укутанный по плечи одеялом: «Хорошо тебе или нет? – червяк на подушке и выжидаюшее лицо мальчика (освещение – луна справа): «Ты детеныш?»   лицо мальчика все ближе. Окно, луна, темные силуэты: «Кто ты? Как тебя зовут?» Мальчик подходит к окну с червем на ладони, смотрит в окно, потом кладет червя в коробочку с землей, стоящую на подоконнике. Червь лежит неподвижно: «Давай, я буду тобой, а ты будешь мной, тогда я сразу про тебя узнаю». К стеклу приникает лицо мальчика: «А кто ты? Ты сам знаешь?» Мальчик стоит, прижавшись лбом и плечом к стеклу, и смотрит на свое лицо, которое приникло к стеклу снаружи, только ниже и правее (наружное лицо тоже смотрит на себя внутри). Ладонь с растопыренными пальцами ложится на стекло, точнее, на то место, где мы видим заоконное лицо (дребезжание стекла). Мальчик водит ладонью по стеклу и отнимает руку – лица нет: «Мне надоело быть все время собой».
На пороге стоит мама. Мальчик поворачивается к ней и подбегает
   Мама, кто я такой? – мама берет мальчика на руки и несет в постель.
   Ты мальчик Егор,   мама укладывает сына.
   Это все, кто я такой? – мама накрывает сына и садится рядом.
   Ты почему не спишь? Спи, а то старуха придет и уведет с собой.
   А она кто?   мальчик приподнимается на локте, мама гладит его по голове и укладывает.
   Она ходит ночью, траву собирает, а кто не спит, тех она с собой уводит.
   А кто она?
   Не знаю. Ты спи, я дверь запру, и она не войдет,   мать поправляет одеяло и поднимается.
   Мама, а ты кто? – мальчик лежит на спине и смотрит на мать пристально. Мать поворачивается к сыну, но освещены только щека и плечо.
   Я твоя мама. Спи,   мать выходит, дверь закрывается, проезд по половине комнаты до окна (без мальчика) – шумы в доме и на улице.
«Мама!»   мальчик садится в кровати, прислушивается, вскакивает и подбегает к двери, тянется ее открыть, но раздумывает, возвращается к кровати, где на стуле висит одежда, одевается, тихо открывает окно и выскакивает на улицу, но сначала, сидя на подоконнике вслушивается и всматривается (лицо и фигура из комнаты). За окном неясные силуэты, хорошо виден только освещенный луной куст под окном. В тот момент, когда мальчик выскакивает, падает с подоконника на пол коробка с землей.

Дерево тихо качает ветками, мальчик стоит под деревом и смотрит вверх, раздается шуршание. Мальчик поворачивает голову влево-вниз. Шевелятся листья лопуха. Мальчик идет к калитке, где-то рядом раздается скрип – мальчик оборачивается. Далеко раздается стук. Мальчик открывает калитку и смотрит по направлению звука. Дорога пуста, вдруг выскакивает кошка и перебегает дорогу. Калитка медленно закрывается.

Мальчик стоит перед лесом, задрав голову. Небо полно звезд. Мальчик уходит в темноту. То детали дороги, то идущий мальчик. Мальчик останавливается перед уходящим вверх песчаным обрывом, подходит к самой стене, смотрит вверх. Сквозь ветки и корни видны пять-шесть звездочек. Мальчик ложится на землю. Теперь видны всего две звездочки. Мальчик лежит, свернувшись, тень пробегает по обрыву, становится темнее. Расплывчатая фигура. Мальчик смотрит, фигура нависает над мальчиком
   Ты старуха?
   Да. Зачем звал?
   Ты кто? – тень подвигается вперед и наклоняется, закрывая собой две звезды, ветки и корни.
   Будешь умирать, тогда расскажу.
Капля росы скатывается по листу лопуха и срывается, лист раскачивается, рассветные сумерки.

Шея и щека матери: «Ты кто?» Мать несет мальчика на руках, смотрит на него.
   А ты кто? (смеется) Проснулся? Ты зачем в лес сбежал? – мать останавливается, мальчик соскальзывает с ее рук.
   Я сам пойду (лицо мальчика). Я старуху видел.
   Это тебе приснилось,   мать останавливается, гладит сына по голове, потом приобнимает за плечо, и они идут дальше. – Картошку будешь?
   Жареную?
   Жареную.
   Буду.
Они исчезают и появляются, потом вновь исчезают (возможно, они появляются в плоскости камеры на поворотах дороги; или они появляются в разных направлениях, на разных дорогах, но все так же в обнимку и с тем же текстом.

Мать подходит к калитке, калитка перед ней закрывается, сын бежит по дорожке к дому. Мальчик взбегает на крыльцо и останавливается. Через порог ползет червяк. Мальчик присаживается и берет его в руку, сбегает с крыльца и бросает на землю подальше от дорожки. Мать входит в калитку, мальчик бежит к ней. В земле утопает солдатик, он утопает в земле под огромным деревом.
Затемнение. По темному экрану надпись:
«Молодость»

Проезд по обжитому пространству начинается от кучи тряпья между стенкой и «буржуйкой», позади стопки бумаг, далее топор, прислоненный к стене, опять стопки бумаг, перевязанные бечевками, надпись на верхней папке «на докладъ», пустой котелок с грязным обводом по внутреннему краю, позади опрокинутая «летучая мышь», таз с мелкими обрывками бумаги и щепой, основание «буржуйки» пол грязен, возле печки усеян мелкой щепой.
Старший
Четыре миллиончика, последние-с, и все наличествующие спички.
Младший
Еще пять сверху.
Старший
Добавить нечем, изволите-с видеть.

Младший  Cмеется

Да ну, а жалованье за февраль куда подевал?
Старший
Не могу-с, примета плохая – февраль-то не начинался еще. Не получено-с.
Младший
Передразнивает

Так у тебя и за январь не получено-с и за декабрь-с…Ладно, ставь полжилетки.
Старший
Э, вспомнил вчерашний день – утром всю тебе проиграл.
Младший
посмеивается лукаво и жизнерадостно

Не помню такого, хоть убей. Не игралась жилетка.

Страница гроссбуха покрыта мелкими карандашными строчками, кое-где записи аккуратно перечеркнуты, сверху внесены исправления, пухлый короткий палец скользит по строчкам; рядом с гроссбухом лежит огрызок карандаша, правая рука согнута в локте, постепенно появляется вся фигура Старшего; он сидит на стуле, сморкается в тряпку, заменяющую платок. В течение действия Старшего мучает насморк, поэтому он говорит несколько в нос.
Старший
Не проведешь – записано-с, все. Вот, в твоем реестре за сегодня значится, так что не мухлюйте-с, так сказать. Интереса нету в игре без ставок, азарта-с. А потерян интерес, и делать, глядишь, нечего-с.

Старший, закутанный в шерстяную ткань, мелко разводит руками и наклонив лысую, сплюснутую с боков голову, смотрит с беззащитной улыбкой на партнера; старшему на вид лет шестьдесят.
Младший
Ладно. Так что ставишь?

Младший, двадцати с лишним лет, скидывает на стол карты «рубашками» вверх, ставит локти на стол, чуть не сбив чашку, и опирается подбородком на руки.
На столе рядом с ним, кроме чашки, кисет, стол освещает свеча в консервной жестянке, рядом еще одна, полная нечистой мокрой соли, и бронзовые часы, на завитушку которых подвешена марля с оплывшим, ноздреватым куском сахара; близ Старшего – еще одна чашка и керосиновая лампа.
Старший трет картами кончик носа и смотрит на стол перед партнером.
Старший
Да уж давай вскрываться, и закончим на этом. Нет у меня сегодня фарта.

Кладет карты – две пары в пятерках и вальтах, карты Младшего ложатся рядом, звякает задетая чашка, у Младшего флеш.

Ну точно-с! Кукукнуло мое жалованье за весь январь месяц. В Лету кануло-с, в Лету. Обобрал, можно сказать, трудового человека, пролетария-железнодорожника до последнего мильенчика-с. Деньги наши стали ваши. Чайку-с надо за это дело – запить, так сказать, огорчение-с.

Произнося эту тираду, Старший разводит руками, втягивая при этом голову в плечи, встает, подходит к печке, где стоит чайник, несколько секунд держит ладони на печке и возвращается с чайником к столу.
Младший
Что там с печкой?
Старший
Да скоро, видать, совсем остынет.

Старший наливает в стоящую перед ним чашку, придвигает к себе чашку Младшего, наливает в нее, вздыхает и, встряхнув опустевший чайник, ставит его на пачку бумаг, потом берет сахар в марле и, нагнувшись над столом, осторожно водит марлю с сахаром в своей кружке.
Слышны далекие выстрелы.
Старший поднимает голову и замирает.
Младший
На нем расстегнутая солдатская шинель без погон, под ней вязаная шерстяная безрукавка.

В центре…Слушай, Леонтьич, давай разыграем твою очередь на валенки.

Младший, закинув назад голову и полузакрыв глаза, пытается стасовать засаленную колоду, потом берет кисет, выворачивает наизнанку и отшвыривает, задев чашку. Вода выплескивается, но чашка не переворачивается.
Старший
Нет, без фарта лучше чаю-с и на боковую-с.

Старший аккуратно стряхивает капли с куска сахара, вешает марлю на часы, относит чайник на печку, возвращается, садится, придвигая к себе кружку.
Младший
Да брось. Спать-то не хочется на пустой желудок и до утра далеко.
Опять выстрелы
Старший, придвигая к себе кружку, опрокидывает ее.
Старший
Вот не фартит! И чайник пустой!

Старший ставит на стол пустую кружку, качает головой, встает и снимает с протянутой наискось от стены к стене веревки тряпку; Младший встает, резко берет свою кружку и ставит ее перед Старшим, почти на самый угол стола, после чего отходит; Старший замирает, потом аккуратно ставит кружку посередине стола, после чего бережными движениями вытирает лужу на столе.
Младший
Попей, Леонтьич, я не хочу…Так что, играем валенки?
Старший
А как эту самую очередь на приятную обувку ставить? Одной ставкой-с или на доли по два мильена-с? Во сколько ценится нынче свобода передвижения-с, позвольте спросить?
Вытерев стол, Старший проделывает уже знакомую операцию с сахаром; Младший тем временем прогуливается вдоль торцевой части стола; позади Старшего печка, Младший прогуливается по границе освещенного пространства, поворачиваясь через плечо в темноту.
Младший
Я тебе за твою очередь все январское жалованье и жилетку. Идет?
Старший
Остыл почти, никакой сладости-с.

Старший отхлебывает из кружки, ставит ее на прежнее место, потом садится.

Значит, одной ставкой изволите-с? Тогда в штосс не желаете ли? Благородная забава-с.
Младший
А давай!

Младший порывисто садится на стопку бумаг, заменяющую стул, берет кисет и тут же с отвращением бросает, отщипывает стеарин и что-то лепит; Старший берет колоду, вынимает джокеров-Янусов.
Опять далекие выстрелы.
Старший
Ну, сударь мой, тогда моя сдача-с…Правда, колода всего одна…Однако игра-с есть игра-с.

Старший потирает руки, смотрит на часы, они показывают чуть больше половины второго; Старший приподнимается, отрывает листок висящего на стене календаря за 1918-ый год, зачеркивает восьмерку, пишет сверху девять, а среду исправляет на четверг.

А ты пока кипяточку с сахарком, до завтрака еще далеко-с, да и повезет ли нынче…

Младший сажает на свечку маленького стеаринового человечка и тот почти сразу тает, потом перегибается через стол, берет оторванный листок, карандаш, рисует.
Младший
Нет, не буду!
Старший
А чего так? Побаловался бы, пока не остыло. Без глюкозы нельзя: совсем ослабеешь. А потом, надобно ж человеку какую-нибудь пищу принять.
Старший старательно вымешивает засаленные карты.
Младший
Не хочу! Ни от чего не хочу зависеть!...Обстоятельства, желания, голод, белые, красные, зеленые! Не хочу унижаться! Для меня нет обстоятельств! Какие обстоятельства? Я не хочу есть! Сам посуди, зачем человеку есть?! А?!

Младший привстает, нагибается к собеседнику, опершись руками о стол. Старший пожимает плечами и смотрит на собеседника жалобно-растерянно. Младший сразу переходит на шутливый тон и садится, за ним колышется в полутьме ткань.

Кто царь природы? Вот кто? Я царь природы. Не захочу и не буду есть!
Старший
Приучил было один цыган свою лошадь не кушать, а она возьми да и помри. То есть, как есть окочурилась лошаденка-с.

Старший хитро прищуривается, отпивает из кружки. Смех Младшего.
Младший
Фома ты неверующий. А я тебе говорю: человек все может. Сознание безгранично.

Младший проводит обеими руками по волосам; пустой кисет, свеча, оба Януса лежат под часами, Старший, коротко, неодобрительно глянув на партнера, откладывает колоду, тянется за карандашом, на листке голова, плечи и раскинутые руки человека прорисованы маленькими звездами; Старший берет карандаш и записывает в гроссбухе.
Старший
Ну это вы, молодой человек, совсем не по адресу, да-с…А насчет безграничности, слышал я эти новомодные теории. Вот тебе простая задачка, раз уж ты Господь Бог.

Старший раскладывает на столе колоду веером, «рубашками» вверх, при этом из колоды выпадает на пол пятерка треф, Младший поднимает ее раньше Старшего, Старший засовывает пятерку обратно в колоду.

Всего-то навсего у меня здесь 52 карточки-с, а ты вытяни…туза пик, к примеру…Ну что? Берешься вытянуть туза пик?! Вот те и безгранично. Совсем, совсем ограничено-с получается.
Старший разводит руками и довольно ухмыляется. Старший сидит, склонив голову и разведя в сторону руки, наискось от него – Младший, голова запрокинута – смеется, за ним темнота и неясных очертаний предмет в глубине.

«Ты, Фауст, глуп и молоденек
и не тебе меня ловить…»

Младший
Смеясь, подхватывает
«Мы здесь сидим не ради денег,
а только б вечность проводить».

Выстрелы гораздо ближе, мечутся по стене тени предметов и играющих. Оба героя оборачиваются к окну, что в глубине, за правым плечом Младшего; колышется ткань на окне.
Младший
Это за путями.

Пустое черное пространство ограничено, как воротами, торчащими обломками брусьев; довольно далеко, в круге тусклого расплывающегося света – двое сидящих, буржуйка, линия веревки.

Младший достает из колоды карту, руки Старшего собирают колоду, и карта подрезает ее. Банкомет мечет, дергая себя за мочку уха. Лоб – дама червей, сонник – пятерка пик Младший чуть заметно улыбается, кладет руку на карту. Рука переворачивает карту – пятерка треф.
Старший
Сразу! И в цвет! Вот это везение!

Старший воздевает руки к небу, хлопает по столу, встает, идет от печки к столу, потирая руки.

Так его и запишем-с: с нынешнего дня проиграл я свежий воздух ровно на сутки!

Подходит к столу и делает запись.

Нет, ну надо же так невезти! Даже неправдоподобно-с!

Он опять ходит, потирая руки.
Младший
Слушай, зачем ты все в свой гроссбух заносишь?...Кстати, не пора ли нам пустить в дело все это письмоводительство?
Младший уже подходит к печке, выдирает из стопки картонную папку.

У нас топить нечем, а тут тебе и картон и растопка.

Старший останавливается не сразу, поворачивается, смотрит на пачку бумаг, на Младшего.
Старший
Нет…Это уже последнее дело-с.
Младший
Почему?

Младший сидит на корточках перед печкой и открывает дверцу, оглядывается на Старшего, который стоит у стола.
Старший
Здесь же всё записи нужные…Какое там правительство ни будь, а отчеты-с по состоянию дел на товарной станции – всегда потребует.

Младший швыряет папку на стопку бумаг.
Младший
Ну смотри…

Младший встает на колени и дует в топку, шаря по инерции в тазу.
Старший
Документ   всегда точность дает. Я поэтому и наши записи веду. Документы фиксируют, можно сказать-с, наше бытие в его истинном виде. Кроме того, документ подтверждает, например, серьезность ставок-с. А где все всерьез, там азарт, настоящая игра-с, а без азарта мы давно бы с ума здесь посходили. Пока считаю и пишу – я существую в реальном мире, взаправду. Взаправду проигрываю, взаправду выигрываю.

Старший горячится все больше, отрывной календарь на стене справа, на уровне плеча, левая рука прижата к груди; сделав полшага назад, Старший спотыкается о стопку бумаг, взмахивает правой рукой и срывает со стены календарь, но остается на ногах.
Младший
Вот так философия! Но ведь мы играем не по-настоящему, и ты ничего не проигрываешь.

Младший закрывает скрипучую дверцу буржуйки, встает и проходит к столу.
Старший
Ошибаетесь, молодой человек! Пока мы заняты привычным делом – все нормально, ничего необычного, страшного, пугающего не происходит. Так что записи – единственная наша связь с миром нормальных вещей. Сейчас. В этом бардаке-с! А то ведь абсурд – по три раза на неделе меняется государство-с, го-су-дар-ство-с! А какое оно государство, если дела стоят?! Если я не нужен?!

Старший шипит, его лицо краснеет, а выражение становится еще беззащитнее. Темнота, ворота выступающих балок, в дальнем конце маленький освещенный уголок: Младший подходит к столу и останавливается у своего места, Старший кричит, опершись одной рукой о стол, а другую вытянув вперед.
Младший
Ну хорошо. А что твои записи могут объяснить в происходящем или изменить?

Лицо Младшего серьезно, в тоне нет ни шутки ни нажима, за его спиной темный коридор, уходящий в пустоту.
Старший
Ничего они не могут объяснить, и не наше дело, не наше-с. Наше дело – фиксировать. Делом заниматься в этом кошмаре!...Раз уж ничего нет, так хоть игру нашу фиксировать…

Старший наклоняется, чтоб поднять пачку бумаг, за его спиной печка с чайником; Старший садится и опускает голову, облокотясь рукой о стол, рядом чашка, позади угадываются часы, две жестянки и упавший календарь.
Младший
А по-моему, это признание собственной бессмысленности.
Старший
Наоборот…Давай спать ляжем.
Младший
Да не хочу чего-то…Лучше еще сыграем.

Младший садится и задумывается, его лицо, прикрытое от света рукой, видно плохо.
Старший
Нету-с у меня ничего. Это вы нынче миллионеры-с.

Старший встает и направляется за печку, там с трудом садится и медленно снимает валенки.
Младший
А я тебе в долг дам!
Старший
Азарта нету   в долг играть. Давай лучше на боковую, пока печка совсем не остыла.
Младший
Слушай, Леонтьич, давай сыграем на твое везенье! Должно же тебе когда-нибудь повезти! Вот тебе и интерес, а?
Старший
А ставить что прикажите-с? Везение? И как его оценивать будем? Везенье…Везенье – это судьба…звезды-с…

Старший застывает с валенком в руке. Младший вскакивает.
Младший
Звезды!!! Будем ставить звезды!!! А??!! Поделим Млечный путь по-братски!! Как тебе, а?! Никто никогда не проигрывал звезды!!! Ведь это же всем анекдотам анекдот – испытать судьбу, играя на звезды!!!

Младший добегает до печки, не в силах сдержать радость, размахивая руками, скандируя-напевая, хватает и переворачивает таз; Старший поднимается с валенком в руке.

А кто выиграет, будет Млечный путь пить! И сыт, и пьян! И ничего не надо! Одни лишь звезды!
Старший
Ну, что такого никогда, нигде не бывало-с, я б не настаивал. Все когда-нибудь бывало.

Младший ставит таз посреди стола, срывает с веревки мешочек и высыпает из него свечи.
Младший
Каждое созвездие – свечка, а таз – Млечный путь! И ничего писать не будем!

Старший срывается с места, но хромает, потому что на нем только один валенок, так, спотыкаясь, с валенком в руке он бежит к столу.
Старший
А давай! Испытаем мою судьбу! Тут уж один на один со Вселенной-с! В штоссец-с! В штоссец-с! Чтоб уж чистое везенье! Я ты и вся Вселенная! Везенье на везенье! А насчет записей, я уж для порядку запишу-с.

Старший стоя надевает валенок и хватается за карты.

Младший
Вот и спорим, что все выиграю! Это будет мое доказательство! Почище, чем фокусы с тузом пик!
Старший
Отлично-с! Принимаю-с!

Они стоят друг против друга и тени их наискось падают на стену.

Ставим звезду против звезды, созвездие против созвездия, ибо достоинство их никем пока не измерено, и существует между ними истинное равенство, можно сказать, божие-с!

Два голоса выкликают названия звезд. Ложатся на стол карты. Понтер подрезает колоду. Заносится в гроссбух очередная запись. Зажигается свеча и ставится среди других горящих. И так раз за разом. За спинами играющих теперь полная темнота, будто комнаты нет. Сидящие за столом все дальше внизу, вот они уже совсем не видны, только пятнышко света среди других, слышны громко выкликаемые имена звезд. Голоса уходят, остается музыка. Таз со свечами, музыка обрывается.
Старший
Вчистую! Вчистую! Ведь это надо же, вчистую-с!!!

Старший вскакивает и несется по комнате, потрясая руками и смеясь. Младший поворачивается на кипе бумаг следом за бегущим, Старший спотыкается о топор и откидывает его ногой.
Младший
Что, Леонтьич, проиграл ты вселенную?!
Старший
Нет, ну это невероятно! Невероятно! Я должен был хоть раз выиграть! Невозможно! Невозможно! Невозможно, следовательно, верю!

Старший останавливается, разворачивается и молитвенно воздевает руки к небу.
Младший
Может одну звездочку в долг, а?
Старший
Нет уж, наигрался! Володейте всем Млечным путем на здоровье!

Хохочет Старший, уперев руки в бока и наклоняясь в сторону собеседника.
Старший
И что ж ты с эдаким добром делать будешь? Все разом выпьешь, али складируешь куда?
Младший
Весь разом, чего возиться?!
Старший
Ну-ну, пей на здоровье-с. Долгия лета. Только волосья не подпали.

Младший вдруг останавливается и оборачивается к Старшему.
Младший
А не жалко тебе вселенной, Леонтьич? Всю ведь проиграл.
Старший
Да уж я как-нибудь проживу!

смеется Старший, опершись о печку
Младший
Твое здоровье!

Младший поднимает таз. Его лицо освещено, горят огни в тазу; край таза медленно поднимается, еще видно освещенное лицо, оно исчезает. Слышно, как Младший пьет, отдуваясь и тяжело дыша.
Старший
Остыла.

Старший стоит у печки.
Младший
Кто за дровами?

Младший держит в руках таз (свечи погашены), потом ставит таз на пол.
Старший
Смеется

Кто валенки выиграл.
Младший
Вот и тебе счастье – с утра пораньше за дровами не тащиться.

Старший садится на тряпье и снимает валенки, а младший, обутый в антантовские ботинки, подходит, садится рядом скидывает свою обувь и надевает валенки.
Младший
Вроде, не стреляют.
Старший
Давно не слышно. Слушай, как ты в них ходишь?

Старший пытается примерить ботинки, но его опухшие ноги никак не влезают в обувь.

Младший
А сам не знаю.
Старший
Да, и снежочку в чайник сначала, а то ведь придешь – кипяточком вселенную запить захочется. Я тут изловчусь, может, чайник подогреть…хоть половицы поотдираю.
Младший
Да брось ты мучиться.

Младший встает, берет чайник, уходит. Старший на пятках подходит к столу, садится, поджав ноги, листает гроссбух и усмехается. Возвращается Младший, ставит на печку чайник, берет топор, стоящий у печки, и направляется к выходу.
Старший
Ты только к центрам не ходи. Рядом где-нибудь.
Младший
Так и не за чем. Я тут хороший заборчик присмотрел.

Старший сидит за столом, младший оборачивается, потом уходит по темному коридору во тьму; Старший склоняется над гроссбухом, под окнами вдруг начинается бешеная пальба, Старший подбегает к окну, отдергивает было ткань, но вспышка – он отскакивает.

Улица у станции.
Младший мчится вдоль забора – впереди ребенок, вжавшийся в доски; Младший подхватывает ребенка на руки и бежит, приостанавливается, бьет ногой ворота, оглядывается, пригибается и снова бежит. Кругом вспышки и пальба.

Станционная контора.
Пальба внезапно кончается. Старший осторожно подходит к окну, выглядывает. Возвращается к столу, садится, поджав под себя ноги, смотрит перед собой, потом начинает барабанить пальцами по столу, потом берет в руки кружку, ставит ее на место, принимается было листать гроссбух, но резко захлопывает его и швыряет к печке, потом встает. Старший далеко в кружке тусклого света, он поворачивается к темному коридору впервые лицом и делает несколько шагов, потом разворачивается, идет к печке. Старший подходит к куче тряпья, где стоят ботинки Младшего и пытается надеть ботинок, отбрасывает ботинок, рвет тряпки, обматывает ими ноги, потом встает и уходит по коридору в темноту.

Улица у станции.
Посреди улицы сидит мальчишка, он сидит спиной к голове Младшего и воет. К мальчику бежит закутанная в платок женщина, она подбегает, хватает мальчика на руки и бежит в обратную сторону, и чем дальше она отбегает, тем больше звездного неба над головой Младшего; скрип удаляющихся шагов.
Затемнение. По темному экрану надпись:
«Зрелость»

Стук вагонных колес и сказанное кем-то «Доброе утро!». Спокойный свет вечернего солнца, широкий штабель обрезных досок с трех сторон окружен высокими кустами – листья мелкие, темно-зеленые – с четвертой стороны облупившийся желтый брандмауэр, штабель сложен вплотную к стене. На штабеле, согнув правую ногу и вытянув левую, сидит Михаил, мужчина представительный, лет за сорок, поредевшие волосы растрепаны, на нем майка, трусы и одна брючина, вторую он пытается надеть в данный момент. Напротив него мужчина примерно того же возраста, более всего напоминающий преуспевающего советского завмага: полный, холеный, пухлощекий, коротконогий, короткорукий, с улыбкой хитрой и благостной вместе, одет в респектабельную пару, уже побрит и сияет; можно предположить, именно он и поприветствовал Михаила, а сейчас улыбается, как старому приятелю. Рядом с завмагом, привалясь плечом к стене, сидит еще и третий – академического вида старичок – и бородка клинышком, и пенсне, и сам сухонький в спортивном костюмчике не нашего пошива. Все трое отбрасывают на стену тени.
Михаил пытается натянуть брючину, подкладка с треском рвется.
 - Кто ищет, вынужден блуждать, - академичный старичок кивает на брючину, обезоруживающе улыбается. Михаил улыбается в ответ. Старичок заразительно смеется.
 - Вы филолог? – Михаил высвобождает ногу из брючины.
 - Скорее, историк или нечто… - старичок сосредоточенно чешет бороду, подыскивая ответ.
 - Наш друг прав, вы именно филолог, а историк из нас двоих я, - завмаг меняет позу: ложится лицом к старичку, макушкой к Михаилу, подпирает одной рукой голову, а другую запускает за пазуху и вынимает записную книжку с миниатюрной ручкой на цепочке.
 - Это почему? – миролюбиво удивляется старичок.
 - По основной задаче и по призванию тоже. Кстати, я законспектирую и этот спор.
 - Извините, где мы? – радушно-глупо улыбаясь, спрашивает Михаил.
 - Подводить итоги рано, - успокаивает старичок.
 - Да, рано, даже когда вы подумаете, что уже можно, - завмаг откровенно копирует улыбку Михаила, и получается очень похоже. – Итак, я историк по призванию и по возложенной на меня задаче. Что-то вроде Хроникера в «Бесах»: беспричинно всезнающий и абсолютно беспристрастный, и поэтому немножко психиатр и специалист по общей психологии, - Михаил смеется растерянно. - Если бы не ваша внешность, я бы сравнил вас со Ставрогиным: такая же подвижная психика. И все-таки… - трое собеседников внизу, на досках, стена бесконечно уходит вверх, ни единого окошка.
 - Вот именно «все-таки», я не понимаю, по какой такой причине вы отказали мне в праве называться историком? – старичок протягивает руку к собеседнику, а потом хлопает себя по коленке.
 - Я уже записываю - вы в курсе…
 - Вы игнорируете мой вопрос! – Михаил повышает голос и пытается опять надеть брючину, но подкладка трещит вовсю и нога запутывается.
 - Вы забыли, что мы едем? – нисколько не обижается старичок и чешет между лопаток. Михаил радостно улыбается.
 - Итак, я не отказываю вам в праве называться историком, – продолжает похожий на завмага. – Многие называют себя графами или священниками, отцами народа или строителями, патриотами или врачами, даже ворами, причем в законе, но кому какое дело до названий, которые суть пустой звук. Нет в мире идеального строителя, графа или отца народа. Другое дело, в поезде. Здесь можно обойтись без названий. Давайте решим наш спор просто: я задам вопрос, вы дадите ответ, а судьей назначим Мишу. И не забывайте: все под запись, - завмаг опять меняет позу: садится по-турецки, кладет блокнот на колени и поправляет галстук, глядя на себя в зеркальце, извлеченное из бокового кармана брюк. Михаил смотрит на происходящее с интересом, одна нога вытянута, другая, полуголая, согнута в колене.
 - А почему я должен отвечать?
 - Ну, это уже неприлично. Вы попытались увильнуть от ответа, и это уже история, - завмаг хлопает по странице и подмигивает Михаилу. Тот недоуменно улыбается и тоже подмигивает. – Теперь, внимание, вопрос: чем занимается история?
 - Прошлым, конечно.
 - Но ведь прошлое известно нам в незначительных отрывках и без знания основополагающих законов не поддается осмыслению. Так, собрание малодостоверных анекдотов. О причинах самых последних событий спорят до хрипоты и без всякой пользы. Даже о времени спорят: вот я читал, что древних греков не существовало, а были только Илья Муромец да Пес Рыцарь. Так ответьте мне, господин историк по названию, чем неизвестность прошлого отличается от неизвестности будущего? Ибо я готов утверждать, что история занимается всем временем вообще…Если мы согласны признавать время, - завмаг спрыгивает с досок и, задрав голову к сидящим вверху слушателям, потрясает кулаками, интонирует, как заправский актер, мимика слишком выразительна, а глаза смеются. На фоне желтой стены сидят двое, за их спинами тени кустов, а над тенями кустов – тени голов обоих слушателей.
 - Подаю апелляцию. Вопрос поставлен некорректно, ответ субъективен и бесполезен, -  это голос старичка, тень головы выскакивает вверх.
 - Мне кажется, очень интересный парадокс, - раздумчиво произносит Михаил, тень головы ныряет в тень кустов, вот исчезает и она, остается ползущая вниз, облупившаяся, желтая стена, постепенно усиливается стук колес.
 - Так вот, разница заключается только в том, что, говоря о прошлом, мы ханжески ссылаемся на источники, а говоря о будущем, честно смотрим в гороскоп. И согласитесь, в этом вся суть так называемого знания: нам даже не приходит в голову, что между историческим сочинением и гороскопом ровно никакой разницы, – вновь вступает завмаг.
 - Вы заявляете, что история непознаваема? – удивляется Михаил.
 - Кто обычно настаивает на непознаваемости? Те, кто хочет навязать людям свои откровения… - слышен в ответ голос завмага, но он все слабее, стук колес усиливается.
 - Доброе утро, - Михаил садится на нижней полке. Напротив Михаила сидят академический старичок и завмаг. На столе три стакана чая. За окном, в мутном утреннем свете, снег кажется серым, дома скомканы, одинокие деревья пятнают серую равнину. Волосы нашего героя растрепаны, на нем майка, простыня прикрывает чресла; Михаил тянется за брюками, надевает одну брючину. Старичок отхлебывает чай и с улыбкой смотрит на Михаила, треск рвущейся ткани.
 - Утро начинается с поисков выхода, - старичок заразительно смеется.
 - Простите? – На лбу у Михаила выступает пот, глаза широко раскрыты. Михаил судорожно пытается надеть брюки. Подкладка опять трещит, Михаил смотрит в окно. Деготь водохранилища возникает за окном неожиданно, он более всего напоминает трясину.
 - Похоже, у вас сегодня неважное настроение, - теперь завмаг с уже знакомой улыбкой приступает чаю, но прежде смотрит на старичка, и есть в его взгляде какое-то неуловимое подмигивание. Михаил пугается. – Я угадал?
 - Есть немного. Еду в безнадежную командировку. До вечера меня будут футболить по инстанциям, место в гостинице не забронировано, короче, на полу у приятеля или на вокзале. «Яд, рельсы, свинец – на выбор».
 - Вы пессимист, - смеется завмаг.
 - Нет, всего лишь реалист, - подкладка трещит, нога выползает из брючины.
 - Реалист не делает прогнозов и… - завмаг перестает смеяться, переводит вопросительный взгляд на старичка-академика.
 - «Кто ищет, вынужден блуждать», - цитирует тот, словно по команде, завмаг одобрительно смеется, потом поворачивается к Михаилу.
 – «Им не понять, как детям малым, что счастье не влетает в рот. Я б философский камень дал им, философа недостает».
Затемнение.

Улицы полные движения. Троллейбусы, автобусы, трамваи, вагоны метро, где едут, тесно прижавшись друг к другу, люди. В окнах лица в фас и профиль, плечи, капюшоны, шапки рукава, тела Михаил идет в толпе, садится в вагоны, едет среди рук, тел, голов, словно в заколдованном лесу из сказок Роу. Выходит из вагонов. Естественные шумы и голос поверх шумов, но не сразу, голос будто прорывающийся из шума.
И все. И солнце в морозном дыме.
И от рожденья до смерти прочерк.
А я вас вижу еще живыми,
Затянут намертво узелочек…
Спите спокойно. Теперь одни вы.
И голос давний, уйду ль, уеду:
 - Не забывай нас, пока мы живы,
Не будет снегу – не будет следу.
И стук какой-то. Окину взглядом
И догадаюсь: наверно с ланки.
Каток кладбищенский где-то рядом,
Колотят клюшки по мерзлой банке.
А снегу, снегу – само сиянье!
Гляжу, а вас и следы простыли…

Голос постепенно стихает.

Сумерки, мелкий снежок, кабина таксофона. Лицо Михаила - он будто делает над собой усилие. Пальцы неуверенно набирают номер.
«Привет, Тань, как жизнь?...Это Миша. А я тебя сразу узнал…Нет, я просто проездом, - Михаил протирает пальцем стекло кабинки, за стеклом только падающий в слабом свете фонаря снег. – Думал, сегодня уже все, а нигде не принимают, как назло…Да. А главное, гостиницы забиты, - в лице Михаила неловкость и тон излишне жалкий. – Короче, остался при вокзале. У тебя нет…Да я понимаю, Танюш, извини…Конечно…Ты спасительница моя! Ты просто ангел! А где она живет?...Были? А я запамятовал… - радость в лице Михаила вновь сменяется неловкой извиняющейся улыбкой. – Да конечно бывали, в июне, как познакомились…Обижаешь, мне ли Сивцева Вражка не знать, - смех получается излишне заискивающим, а тон шутки чересчур нарочитым; за стеклом кабинки полы старомодного дамского пальто и ноги в ботах с калошами. – Танечка, ты…Не знаю, как тебя благодарить! Алло!». Михаил стоит растерянный, держа на отлете коротко пищащую трубку.
Затемнение.

Комнатка тесная, свет жидкий и пыльный. Напротив двери окно, под окном диван с валиками и одной подушкой, над диваном коврик: огромный верблюд обиженно уставился в пространство, за верблюдом пара мелких пальмочек и пирамидки среди барханов. Слева от двери громоздкий комод, над ним полки с книгами, между книг тетради и листы бумаги, отовсюду торчат вырезки, папки, еще бумаги, напиханные между полок и держащиеся чудом. Комод тоже завален, заставлен нужными в быту вещами: газетами, папками, тюбиками с кремом и клеем, флаконами, бельем…Справа от двери большой стол. На нем настольная лампа, книги, бумаги, большой зеленый будильник, бронзовый стакан с карандашами и ручками, графин с водой…Почти вплотную к столу – большой шкаф ручной работы с дверцей-зеркалом. Комната кажется длинной и прямоугольной, как ящик, потому что свободного пространства очень мало: посредине, между комодом и диваном – вот и все.
 - А вы никак в Москву, на ярмарку невест? Не женились еще? – Оксана Михайловна входит в комнату, в руках у нее большое блюдо, прикрытое вафельным полотенцем. Оксана Михайловна ставит блюдо на стол и направляется к шкафу.
 - Не женился, - Михаил стоит посреди комнаты и смеется.
 - А напрасно, - миновавшая Михаила Оксана Михайловна, оборачивается и глядит строго поверх очков, потом открывает шкаф и роется в нем. – Организм человека – очень сложная структура, а психика – что-то вроде реле времени. Не сработала вовремя функция – выскочила кнопочка, выскочила кнопочка – закрылась ячеечка, и начало ее содержимое сыпаться: колесико с колесиком сцепилось, планочка на планочку налегла, и пошел обвал по всему организму, а отсюда – ранняя смерть. Чем сложнее организм, тем вероятнее и разнообразнее дисфункции, - Оксана Михайловна передвигает на бесконечно глубокой и узкой полке колбочки, реторты, флакончики с заспиртованными органическими веществами, наконец, достает большой пластмассовый контейнер и направляется к столу.
 - Получается, что у амебы меньше шансов умереть? – Михаил, смеясь, идет за Оксаной Михайловной.
 - Амеба вообще не в состоянии умереть. Нет в ее строении такой возможности. Об этом, извините, любой школьник знает, - Ольга Михайловна резко разворачивается к Михаилу и смотрит на него в упор, потом открывает контейнер, снимает полотенце с блюда и перекладывает в контейнер аппетитные, пышные пирожки.
 - Не помню, если честно, - Михаил подходит к столу и наблюдает за манипуляциями Оксаны Михайловны голодным взглядом.
 - Вот вам пример дисфункции. Каждое наше «помню-не помню», «хочу-не хочу», «могу-не могу» - все, что мы о себе говорим, - симтомы. Кочует человек всю жизнь, спит, где придется, ест как попало, меняет воду, пищу, климат, а вскроешь его – печень дряблая и пахнет отвратно, - Оксана Михайловна поднимает глаза на стоящего перед ней Михаила, смотрит оценивающе и возвращается к пирожкам. Михаил отходит, смущенный откровенно профессиональным взглядом врача, невольно смотрит на себя в зеркало: под глазами мешки, лицо одутловатое. Михаил тянет левую руку к лицу. Оксана Михайловна закрывает контейнер и заматывает его шерстяными колготками, лежащими на столе, блюдо опять накрывает полотенцем.
 - Остальные пирожки вам. Кушайте, не стесняйтесь. Чайник в кухне, на плите. А я поеду уже. Нюшка у нас заболела, - Оксана Михайловна несет сверток к стоящему на диване докторскому саквояжу.
 - Нюшка?
 - Дочка Танькина, Нюша. Она что, не сказала?...Или вы не спросили? – Оксана Михайловна опять резко оборачивается к Михаилу, потом расстегивает саквояж и укладывает сверток.
 - Я…? – Михаил хочет ответить, но сам себя обрывает.
 - Кочевая жизнь отучает от привязанностей, лишних забот и обычных дел. Sic transit vita mundi, - Оксана Михайловна берет саквояж и направляется к двери. – Проходная жизнь проходит. Пойдемте, я вам покажу, как замок захлопнуть, - Оксана Михайловна оборачивается на пороге. – Кстати, вы не собираетесь в Японию?
 - Теоретически это возможно, - Михаил вынимает из кармана пиджака записную книжку и ручку. – Что вам привезти? Я бы рекомендовал…
 - Лак и смолу. Я мечтаю сделать муляж Валерия Яковлевича Брюсова. – Оксана Михайловна надевает боты еще довоенного пошива; Михаил стоит в дверях, опершись руками о дверную коробку, - У меня ведь его усы и ресницы. Я в морге сбрила. Вам, как писателю, должно быть интересно. Я покажу, - Михаил едва успевает отскочить, Оксана Михайловна прямо в ботах проскакивает к шкафу. – Хотелось бы воссоздать его глаза. У меня прекрасно получаются глаза, если японский лак достать. Вы не представляете, чем для нас был Валерий Яковлевич. А я тогда работала в морге и сама делала посмертные маски, уже умела. Даже маску с Ивана Петровича Павлова мне поручили, - Оксана Михайловна опять роется на полке. Михаил растерянно улыбается. Оксана Михайловна идет к столу с колбой, ставит ее на стол и включает настольную лампу. Михаил, коротко глянув на колбу, отворачивается. – Вот усы и ресницы Валерия Яковлевича. Вы не представляете, какие у него были живые глаза! - Оксана Михайловна оборачивается к оторопевшему Михаилу, ее глаза горят, руки прижаты к груди. – Сейчас я покажу его посмертную маску, - Оксана Михайловна опять бросается к шкафу и приседает перед одной из нижних полок.
 - Да…любопытно, - Михаил подавлен и сбит с толку.
 - Вы представляете, я до сих пор храню ее у себя. Музея нет, никому не надо. Что с ней будет, когда умру? А муляж не выкинут. А наши бюрократы ни грамма материала не дают – за валюту купленый. Так вы уж, если будете в Японии…Вот она! – Оксана Михайловна идет к столу с маской, из которой свисают цветные тряпки и торчат окаменевшие бинты. – Я последней его видела! Стояла и смотрела! Сначала рубашка загорелась, потом, знаете, как бывает, ослепительная вспышка газа! Рука поднялась! Еще не обуглившаяся рука! Будто он попрощался! – Оксана Михайловна смотрит на маску в крайнем волнении.
 - Да-а, - тянет Михаил, глядя в пол.
 - Ох, я ж забылась совсем! Старики невыносимы. А как начнешь вспоминать…Ну, пойдемте, я вам покажу, что с замком, - оба выходят в коридор: маленькая сгорбленная женщина и высокий, дородный, широкоплечий Михаил. – Чувствуйте себя как дома, - на ходу стрекочет Оксана Михайловна. – У соседей справа здесь недавно дедушка умер, так они боятся, уехали к родственникам в Кунцево. А левая соседка у нас допилась до горячки, будем надеяться, что месяц в больничке, - Михаил помогает Оксане Михайловне надеть пальто. Она идет к двери, забыв саквояж, Михаил автоматически поднимает его, несет следом за женщиной. В дверях Оксана Михайловна хватает саквояж. – Спасибо, а то б сейчас так убежала! А время позднее… Вы там маску не убирайте никуда…Я забыла. Некогда. Я завтра сама, - Оксана Михайловна срывается с места.
 - А замок?
 - Так он просто: на собачку, а потом посильней хлопайте. Только проверьте. Счастливо вам, и не забудьте про лак и смолу! – Оксана Михайловна уже бежит по лестнице, на площадке, придерживая дверь, стоит Михаил. Лестница освещена скупо.
 - Спасибо. Я записал. Спасибо вам большое.
 - Не за что! – Михаил бросается к перилам и перегибается.
 - Оксана Михайловна, у вас успокаивающего не найдется?
 - На верхней полке в шкафу бутылка. Там спирт, - Оксана Михайловна высовывается в пролет, задрав голову, Михаил нависает почти над ней. Скрипит дверь. Михаил бросается к двери и ловит ее в самый последний момент. Вытирает лоб, тупо смотрит на дверь, потом проходит в коридор, дверь за ним захлопывается.

Михаил стоит в дверях комнаты и смотрит на стол, на столе маска и колба. Михаил отворачивается, шарит глазами по комнате, находит, что искал, подойдя к комоду, берет газету, пересекает комнату, накрывает маску и колбу газетой, а блюдо с пирожками пододвигает ближе к стулу, откидывает полотенце, но раздумывает и накрывает блюдо, еще раз нерешительно оглядывает комнату и направляется к окну.
Снег падает густо, крупными хлопьями. Прямо против окна переулок, узкий и темный, похожий на каньон; висящий над проезжей частью фонарь освещает стены домов и едва достигает дна. Там, где переулок впадает в улицу, освещенный подъезд кинотеатрика, колонны кажутся вырезанными из бумаги, афишные тумбы облеплены снегом.
Михаил стоит у окна, вплотную к торцу дивана, и курит. Вытирает вспотевший лоб, трогает батарею, снимает свитер, бросает его на диван, после чего идет к навесным полкам с книгами и в задумчивости берет первую попавшуюся. На обложке нарисованы отпечаток большого пальца и лупа, сверху большими синими буквами по коричневому лидерину надпись: «Новейшие методы расследования преступлений». Повертев книгу, Михаил проходит с нею к дивану, но вдруг оглядывается на стол, где в круге света от настольной лампы, рядом с накрытыми газетой реликвиями, стоит массивный круглый зеленого цвета будильник. На часах почти четверть одиннадцатого. Михаил подходит к столу, выключает настольную лампу, разворачивает будильник циферблатом к дивану, садится на диван и, облокотясь локтем о валик, раскрывает книгу посередине. На открытой странице цветной рисунок расчлененного человеческого тела с поясняющими подписями и стрелками. Рука перелистывает сразу несколько страниц. Открывается составленный из крупных планов расчлененный труп женщины.
Комната освещена рассеянным тусклым светом; лампа под зеленым абажуром; все предметы очерчены нечетко; Михаил полулежит на диване, рассеянно смотрит в книгу, затем медленно перелистывает страницу, глянув следующую, перелистывает и ее, новая страница привлекает его внимание; за спиной Михаила черный квадрат окна, над головой верблюд, кажется, смотрит на Михаила с обидой; кроме тиканья часов и шуршания бумаги, – ни единого звука. Полуосвещенный комод выплывает из зеркала, словно броненосец или невиданное морское животное; книги на полках, отраженных зеркалом, будто шевелятся. С шумом перескакивает стрелка. Михаил поднимает голову. На часах без десяти одиннадцать. В этот момент за стеной раздается скрип. Михаил резко поворачивает голову и замирает, продолжая слушать. Потом на цыпочках подходит к полке и запихивает книгу, а втиснув ее между другими, достает папиросы, закуривает и направляется к шкафу, не переставая прислушиваться. Со скрипом открывается зеркальная дверца. Михаил достает с верхней полки бутылку из-под «Цинандали», вынимает пробку, нюхает, качает головой, берет с той же полки граненый стакан, несет все на стол и ставит рядом с графином, полным воды, затем отправляется к окну, стряхивает пепел в стоящую на подоконнике пепельницу, открывает форточку, а пепельницу забирает с собой на стол; сев за стол, Михаил некоторое время курит и смотрит в одну, даже ему не видимую точку, потом резко вскидывает голову, услышав шуршание. Под ветром колышется занавеска. Михаил гасит папиросу, встает, закрывает форточку, после чего, возвратившись к столу, наливает полстакана воды, добавляет спирта почти до целой, вынимает из-под полотенца пирожок, выпивает содержимое стакана залпом, отправив в рот пирожок целиком, осторожно снимает газету. Маска смотрит скорбно. Михаил жует и пытается улыбнуться: «Добрый вечер, Валерий Яковлевич, - произносит Михаил, стараясь прожевать пирожок. - Если честно, я вас никогда особо не отличал. Стихи-то ваши, раз уж встретились здесь за рюмкой, гроша ломаного не стоят. Прав был старик Соловьев насчет крокодила. А вот Оксана Михайловна, хозяйка здешняя, говорит, что вы удивительный. Значит, в живом человеке больше, чем в строчках? И ведь мало кто вас помнит…а потом ни одного не останется. Зато Littera scripta manet. Люди научились сохранять littera scripta, да? И у меня есть эти буквы…Ну, за вас в жизни», - говоря все это, Михаил наливает себе спирту с водой, потом идет за вторым стаканом, наливает и в него, выпивает свой стакан и закуривает. Маска смотрит скорбно. Михаил берет колбу и вытряхивает на стол усы с ресницами, касается волос указательным пальцем, потом проводит пальцем по своим усам, топорщит их, привстает и закрывает пальцами усы на маске, потом осторожно касается окаменевших бинтов, проводит кончиками пальцев по складкам возле ушей, тушит папиросу и подходит к зеркалу. Михаил внимательно вглядывается в свое отражение, прикладывает два пальца к тому месту, куда у покойников натекают складки кожи. «А вот, Валерий Яковлевич, что еще обо мне скажут? Думаю, если я чем и буду интересен, так это своими scripta, а сама жизнь следов не оставит. А кому из нас больше повезло? И есть ли вообще разница? – все это Михаил говорит своему отражению, потом отходит от зеркала и начинает прогуливаться взад-вперед по узкому пространству между шкафом и комодом; в лице безнадежная тоска. Комната сейчас более всего напоминает гроб, и потолок кажется неестественно низким. В зеркале мелькает отражение. Верблюд смотрит обиженно. Михаил подходит к окну. Падает хлопьями снег, из кинотеатра выходят люди: вспышки, дым и пар дыхания, закутанные фигуры соскальзывают со ступеней подъезда. Михаил открывает форточку, и сразу слышны кашель, голоса, скрип снега. Михаил быстро закрывает форточку – звуков нет, под тиканье часов люди исчезают в темноте. Михаил открывает форточку – опять кашель, голоса, смех, скрип снега; последние зрители разбредаются, свет над подъездом гаснет, остается только фонарь в переулке. Михаил жадно глотает свежий воздух, закрывает форточку, подходит к комоду и включает приемник. Из черного динамика едва слышный сквозь шипение голос диктора. Пальцы крутят ручку настройки, но, кроме шипенья и помех, ничего. Михаил выключает приемник, некоторое время сидит перед ним на корточках, наконец, поворачивает голову и сразу натыкается на свое отражение, фоном – комод и книжные полки. Михаил поворачивается к дивану. Верблюд на переднем плане, а позади пальмы и пирамиды. Михаил усмехается невесело, подходит к столу, кладет усы и ресницы Брюсова в колбу, собирает колбу и маску со стола, подходит к шкафу, опять замирает перед собственным отражением, открывает дверцу и кладет маску с колбой на первую попавшуюся полку. Дверца закрывается, и вновь возникает отражение, Михаил резко отворачивается и решительно подходит к столу. Будильник показывает без четверти двенадцать. Михаил смотрит на часы, потом идет к дивану и ложится. В ногах шуршание и глухой стук. Михаил вскакивает и тупо смотрит на спинку дивана. Спинка дивана приближается, за нею черный провал, на дне провала белое лицо. Михаил цепенеет от ужаса, вскакивает. Верблюд смотрит обиженно. Михаил резко отодвигает диван и поднимает с пола посмертную маску, набитую бинтами. Лицо покойника искажено то ли болью, то ли яростью. Михаил относит маску на стол, возвращается к дивану и падает на него. Глаза Михаила открыты. Михаил вскакивает, бросается к столу, закрывает маску газетой, закуривает, расхаживает из угла в угол, поворачиваясь через комод, потом подходит к столу, гасит папиросу, глядя при этом на газету, будто его притягивает маска, с трудом отводит взгляд, возвращается к дивану и ложится лицом к спинке, но вдруг поворачивается и огромными глазами смотрит на дверь. За дверью явственно слышен вздох. Дверь стремительно приближается, распахивается, за ней темнота, включается свет, коммунальный коридор пуст, справа, в глубине коридора, уходящего за поворот, плохо освещенное зеркало. Михаил захлопывает дверь, проходит к столу, плещет в стакан воду, добавляет спирта, выпивает залпом, закуривает, падает на стул и, подперев голову рукой, сидит без движения, очнувшись, делает две затяжки, смотрит в пространство, словно ищет выхода, резко машет рукой, гасит недокуренную папиросу, звонок в дверь. Михаил вскидывает голову. Дверь. Михаил переводит взгляд на стол. Будильник показывает полночь. Михаил поворачивает голову к окну. Темнота. Михаил привстает было, но снова садится. Он растерян, машинально шарит по карманам, вынимает спички, раздается второй, очень долгий звонок. Михаил встает, нетвердой походкой пересекает комнату, осторожно открывает дверь и выглядывает в коридор. Напротив входная дверь. Михаил подходит к двери и отпирает ее. На пороге женщина лет пятидесяти, сразу видно, иностранка – такая ухоженная и спортивная; на ней дорогая шубка, поверх шубки цыганская шаль, льняные волосы кажутся натуральными, стройная фигура просится в объятия, одежда и волосы сухи, будто женщина только что возникла перед дверью из ничего.
 - Добрый день. Доктор Дьяченко здесь живет? – произносит женщина, слегка смягчая согласные.
 - Да…Но ее сейчас нет…Я у нее ночую…Она уехала к дочке…Телефон я знаю, только здесь нету…в смысле, квартира без телефона, - Женщина смотрит на Михаила внимательно, ожидая ответа на незаданный вопрос; Михаил отступает в коридор.
 - Не нужно, спасибо. Она ведь все равно не приедет, а я ненадолго, – Женщина переступает порог и останавливается. – Я вас понимаю. Если можно, я войду и подумаю, что делать. У меня всего два часа. Я пролетом, как все теперь…Северянин предсказывал: «Из Москвы в Нагасаки, из Нью-Йорка на Марс». А вы не ложились еще и здорово выпили, - Михаил отступает еще дальше, женщина входит, расстегивает шубку и, привычным движением сбросив ее вместе с шалью на руки Михаила, направляется к двери в комнату.
 - На улице метель, - Михаил бледнеет и трясется.
 - И что? – оборачивается женщина.
 - У вас шуба сухая, - шепчет Михаил. Женщина хохочет.
 - Я не привидение! У парадной машина! – оба входят в комнату, газета лежит на полу, Михаил бросается к столу, нагибается за газетой, хочет накрыть маску.
 - Не закрывайте! – Михаил оборачивается, прижимая к груди газету, сзади подходит женщина, но глядит она не на Михаила.
 - У этой штуки жуткое лицо, - Михаил закрывает собой маску.
Отойдите. Я к нему приехала, - шепчет женщина, не сводя глаз с маски. Она подходит вплотную к Михаилу, он с трудом уворачивается. – Я не буду вас тревожить…Ну вот, Андрюша, видишь, я здесь, - женщина смотрит на маску, как на давнюю могилу – с болью, но уже без слез. Михаил идет из комнаты, оглядывается.
 - Я чаю вскипячу, - женщина кивает, пододвигает стакан с разведенным спиртом к маске и садится; Михаил возвращается, берет со стола пачку папирос и выходит. Попав в слабо освещенную часть коридора, Михаил поворачивает и почти сразу натыкается на дверь в кухню, входит, зажигает свет, резко оглядывается. Кухня, пол которой выкрашен кирпичной масляной краской, просторна и сиротлива: плита, два стола, умывальник и холодильник ЗИЛ одной из первых моделей. Михаил берет с плиты чайник, встряхивает его, наливает воду, зажигает газ, потом закуривает. Глаза Михаила.

Грязь, талый снег, перед кладбищем работают подростки в морских бушлатах - разбирают завал; и среди груды кирпичей, металла, по жидкой грязи, между работающими ребятами проходит, сквозь промытый ясный весенний воздух старуха в оборванном ватнике.

Михаил выходит из кухни, нажимает кнопку выключателя сразу за дверью, загорается свет в темной части коридора; Михаил проходит по коридору. Комната тоже напоминает коридор, на диване, подобрав под себя ноги, сидит женщина и смотрит на стол, а заслышав шаги, поднимает голову.
 - Я не представилась. Меня зовут Наталья Ильинична. Я русская эмигрантка, но вы не бойтесь…хотя бояться надо Оксане Михайловне…будем надеяться, что за мной не следят.
 - Меня зовут Михаил. Я капитан дальнего плавания и немножко писатель, - Михаил садится за стол.
 - У вас не найдется выпить, Миша…Я спросила, потому что увидела полный стакан…и вы пили…
 - Конечно, найдется, - Михаил направляется к шкафу.
 - А можно я из стакана Андрея Дмитриевича? Вы же ему налили?...Я понимаю, что не принято…
 - Конечно, - Михаил возвращается, берет стакан и подносит женщине, та благодарит кивком головы.
 - Вы не стесняйтесь, Миша. Я врач-танатолог, и Андрей Дмитриевич был танатологом…Это водка?
 - Казенка с водой, - Михаил наливает в свой стакан.
 - «Обижаете, королева, это чистый спирт», - смеется женщина. - А его тоже звали Мишей. Андрей Дмитриевич хорошо его знал по фронту, потом нас познакомил. Вот и вы писатель и Миша…Как все знакомо, - Наталья Ильинична вздыхает и выпивает стакан до дна.
 - Вы…? – Михаил смотрит ошарашено.
 - Ископаемое? – смеется Наталья Ильинична, потом встает и подходит к столу. – Вы позволите, я здесь похозяйничаю. Сделаем сил лайф. Андрей Дмитриевич был замечательным художником, ему даже Бакст советовал бросить к черту медицину…Это он мне рассказывал…Андрея Дмитриевича в центр…Сюда ступу с карандашами, сюда графин и стакан…Налейте пока еще…Так…Чего не хватает? – Наталья Ильинична отходит к дивану и смотрит пристально. – Пепельницы с дымящейся сигаретой…или даже папиросой лучше. Курите. Андрей Дмитриевич тоже курил папиросы, и я курю, - Наталья Ильинична ставит пепельницу, берет с дивана сумочку и достает пачку сигарет, потом закуривает, возвращается к столу, зажигает настольную лампу, склоняется над маской, гладит пальцами гипсовый лоб. – Мы оба знали, что курить вредно…Я заболела. Он тогда был уже известным врачом. Девятнадцатое апреля тысяча девятьсот тринадцатого года…Вы заметили, что женщины всегда помнят даты…А он не помнил…Спросите у своей жены, когда вы познакомились, когда в первый раз были близки, когда вы ей подарили цветы…в первый раз…Она точно скажет.
 - Я не женат, - Михаил берет в руку стакан. Наталья Ильинична тоже поднимает стакан.
 - Наверное, вы неправы…Он принялся меня целовать. Сразу, как вошел. Он был очень сильный. Играл под Базарова…Попович, - Наталья Ильинична разводит руками. – А я из хорошей семьи, но отщепенка…Он завел мне руки за спину. Сопротивляться я не могла. Вертеться тоже. К тому же ломало, и голова раскалывалась…Я попросила меня отпустить, а он достал стетоскоп и начал выслушивать. И вид принял такой серьезный, что хоть помирай со смеху, - Наталья Ильинична держит в руке стакан и смотрит мимо всего. Михаил тоже держит стакан и смотрит на Наталью Ильиничну почти влюблено. – Я разрешила ему меня осмотреть. Он действительно полюбил с первого взгляда, и сразу это понял…Хотя, может, он это потом придумал…А я представить себе не могла такой власти и такого покоя…Давайте, Мишенька, выпьем.
 - Наталья Ильинична, хотите пирожка? – оба выпивают и закусывают пирожками.
 - Простите, Наталья Ильинична, а…?
 - Как получилось, что мы не вместе? Долгая история, Миша. Очень долгая. Мы даже не успели пожениться – война. Потом мы были совсем рядом. Он ухаживал за больными в Чумном форту…Вы из Питера? – Михаил кивает. Наталья Ильинична закуривает и опять смотрит мимо всего, ее глаза.

Вечернее желтое солнце. Льдины и солнце, льдины и солнце. Очень далекая Английская набережная, ослепшие от света стекла, Нева, загроможденная плывущим льдом. Голос Натальи Ильиничны: «Я очень боялась за него. Шел лед. Туда не добраться было, это теперь вертолеты…Ночью он позвонил. Сказал, что идет лед, вечером были видны дымы над городом. Потом сказал, что заразился. Что любит меня. Он первый раз сказал. Вы не подумайте, что мы были близки, это он только познакомился так, а потом ходил с цветами, приглашал гулять, но почти сразу война. Он и не успел предложение сделать, а я ждала каждый день…Он мне признался по телефону…Очень любил телефон…И еще он сказал: запомните, смерть связана с совестью матерьяльной связью. Потом рассказал, что на закате мимо форта тюлень на льдине проплывал, а я засмеялась: почувствовала, что он не умрет. Он не мог умереть. Я ему говорила, как мы будем гулять под вязами».

Наталья Ильинична снимает парик, встает и отходит к окну, на голове ее едва заметный белый-белый пушок.
 - Батареи у вас жарят, спасу нет, - Наталья Ильинична открывает форточку. - На следующий день я уже была там. Дядя помог. Родители чуть не прокляли, а дядя понял. Вот и началась наша семейная жизнь. Андрей любил играть моими косами, как дети играют. Это уже потом, а сначала слабенький был. Я за ним ходила. Опять не успели пожениться. Прожили вместе меньше месяца. Его мобилизовали. А я не могла с ним: папу арестовали, мама слегла. Дядю уже расстреляли. Потом мне передали, что убит. Нам с мамой удалось вырваться уже без папы…Потом он нашел меня в Берлине в двадцать пятом. Приехал в командировку. Я обещала вернуться, а его посадили…И почти сорок лет…Опять он меня нашел: приехал в командировку. Последние пятнадцать лет мы перезванивались, иногда встречались, - Наталья Ильинична садится на диван. - Я уже в шестнадцатом начала думать о том, как избавить людей от страха смерти. И чем кошмарней становилась жизнь, тем упорней я об этом думала. Так я и занялась психиатрией. А вот Андрей считал, что человека надо нашпиговать этим страхом до последней невозможности и так избавить от равнодушия, - Михаил смотрит перед собой, будто что-то видит.

Весенний двор, грязь, во дворе копошатся люди. Две старухи и мальчик обкалывают подтаявший лед вокруг трупа. В другом углу двора две женщины переваливают труп ничком на носилки. Мальчик сидит на куче битых кирпичей и смотрит перед собой остекленевшими глазами. Голос Натальи Ильиничны: «Мы даже ссорились, а в последние годы он называл меня преступницей. Как будто только страх смерти может заставить человека острее чувствовать. Я не боюсь смерти, но к чужой боли вовсе не равнодушна. А смерть…что она такое рядом со всем пережитым? Андрея кто-то вытащил из лагеря и отправил в блокадный Питер. Он занимался проблемой массовых психозов. А я в это время была в Майданеке. Мы там выращивали огромные кочны капусты, никакому Мичурину такие не снились. А удобряли огород пеплом: тысяча семьсот градусов, две тысячи трупов в сутки. Эсэсовцы еще и продавали пепел родственникам, и люди отдавали любые ценности за несколько грамм пепла. Я об этом узнала уже после войны, и впервые усомнилась в достижимости своей цели».

Наталья Ильинична сидит, нагнувшись вперед и уперев локти в колени.
 - И вот я сама…Ведь глупо было лететь сюда ради кусочка грязного гипса, а я ни о чем не могла думать, только бы прикоснуться к нему еще раз, - Наталья Ильинична улыбается. – Страх смерти действительно физически связан с нашей природой. И дело не только в ужасах старения, разложения…Все наши чувства нераздельны, без страха нет любви, без ненависти – сострадания. Я боюсь смерти Андрея и не хочу отсюда уходить. Кажется, что пока я здесь, он жив…Даже думала маску украсть, - Михаил смотрит на Наталью Ильиничну с живой, бьющейся болью, а ее лицо спокойно. – А вы знаете, между нами, Андрей Дмитриевич последние года два чувствовал себя неважно: что-то с головой. Он утверждал, что нас выращивают какие-то существа, выращивают исключительно ради сознания, которое они извлекают в момент смерти и используют в неизвестных нам целях. Пройдя через страх смерти, сознание повышает сортность, усложняется его структура, поэтому существа придумали для нас смерть. А вообще, мы бессмертны… Вот такие вещи рассказывал мне Андрей по телефону. Как вам нравится сюжет? Фантастический роман в духе Воннегута. Надо будет рассказать Курту, - Наталья Ильинична улыбается, она очень бледна. Михаил смотрит на нее с тревогой.
 - Вы плохо себя чувствуете?
 - Пустое…А что, плохо выгляжу? – Наталья Ильинична подходит к зеркалу и надевает парик.
 - Я бы не сказал…
 - Нет, Миша, мне уже можно не льстить. Я действительно умру, но все-таки не сегодня. Не стоит заранее беспокоиться… - Наталья Ильинична подходит к столу и садится перед маской. – Люди делают только то, что им сейчас кажется важным…Да, Андрюша, ты был прав, глупый мой. Я всю жизнь прожила уверенной, что ты бессмертен. Как пришло оно тогда, так и осталось, - В глазах Натальи Ильиничны слезы. Михаил невольно пытается погладить ее. – Не обращайте внимания. Слезы бесполезны, а человеку свойственно жалеть себя, - Наталья Ильинична улыбается и треплет Михаила по голове. – Вы славный человек, Миша.
 - Простите, мне кажется, вы не похожи на человека, который только сейчас понял, что заблуждался.
 - Речь не мальчика, но мужа, - Наталья Ильинична смеется, потом вдруг зевает. – Сомнение и разочарование – вещи разные. Ошибки людей, которые мыслили самостоятельно, принесли больше пользы, чем утверждение прописных истин. Не смерть губительна для человечества, а всеобщая уверенность в первой попавшейся идее и боязнь сомневаться. Майданек делали именно такие люди. Ваши лагеря – тоже. А что до смерти, милые мои, - Наталья Ильинична смотрит на Михаила, потом на маску, - завтра психика человека может кардинально измениться. Вот представьте себе: энергии только одной молекулы вашего тела хватит на то, чтоб в долю секунды превратить несколько триллионов клеток вашего же организма в излучение досветового спектра. Перед нами бесконечный мир, а мы сидим в клетке и с умным видом выводим законы…Миша, у вас не найдется чаю?
 - От черт! – Михаил вскакивает и бежит на кухню. – Чайник забыл! – Михаил оглядывается на бегу. Наталья Ильинична гладит маску и шепчет. Михаил врывается на кухню, хватает чайник, роняет его, опускает руку под струю воды, оглядывает кухню, берет висящую над столом прихватку, поднимает чайник, наполняет его и снова ставит на газ. Поставив чайник, Михаил шарит по карманам, стоит некоторое время в задумчивости, потом медленно возвращается. Комната пуста, на столе лежит маска. Михаил оборачивается. Позади закрытая дверь.
Затемнение.

Михаил курит в тамбуре. За окном темно, в стекле отражение лица Михаила, Михаил смотрит в темноту. А сквозь стук колес опять голос:
На бывшем пруду монастырском ребячий каток.
Кресты и ограды, а рядом канадки и клюшки.
Еще мы побегаем малость, подышим чуток,
Пока не послышится судный удар колотушки!
Как жизнь эта мечется – зимня, желанна, жалка,
Но высшая мера часы роковые сверяет:
Стучит колотушка – и рядом удары с катка,
Играют мальчишки – и трубы играют, играют…

Затемнение. Надпись на темном фоне: «Вечность»

Поляна, поросшая молодым березняком. Мягкий утренний свет. Парацельс, одетый в светлую без ворота рубашку и темные брюки, сидит на траве, рядом мальчик из первой и второй новелл. На коленях у Парацельса открытая книга, которую оба рассматривают, хотя Парацельс больше глядит на мальчика и ласково улыбается. Сейчас Парацельсу лет тридцать с небольшим.
Оба рассматривают цветную фотографию тигра. Мальчик поднимает глаза на Парацельса.
 - А ты можешь с тигром разговаривать?
 - Конечно могу. А-р-р-а-а. Мя-р-р-а-у, - Парацельс улыбается загадочно.
 - А что ты сказал? – мальчик хватает Парацельса за руку, дергает руку и смеется. Одновременно стук в дверь.
 - Я сказал, чтобы тигр никуда не убегал, пока я не вернусь. И ты тоже подожди, - Парацельс оборачивается на стук. Парацельс, одетый в мантию и ермолку, спускается по узкой лестнице, прилепившейся к черной каменной стене. Непонятно откуда льющийся свет позволяет видеть только середину лестницы, начала и конца просто нет. Перилл тоже нет. Парацельс осматривается, проходит вправо (сейчас ему можно дать все восемьдесят). Он стоит в неопределенных размеров комнате или в зале. Поначалу помещение кажется совсем маленьким: низкая деревянная дверь, направо и налево от двери тянутся, исчезая в темноте, навесные полки со склянками ретортами, ступками и прочим; надо сказать, что стены, голые каменные стены, просматриваются только здесь. Напротив двери стол с перегонным кубом и прочим химическим инвентарем, занимающим лишь часть его, стоит там еще роза в вазе, но стол кажется почти пустым. Он скупо освещен, хотя источник света не угадывается, возможно, светится сам стол. Мы видим, что весь химический хлам на столе покрыт пылью. Справа от стола, совсем близко, - открытый камин, возле него кресло, а рядом черного дерева стул с резной спинкой. Более в комнате ничего не видно, левая сторона комнаты погружена во мрак.
Парацельс укрепляет факел в подставке рядом с дверью и открывает дверь; на пороге молодой человек. Парацельс жестом приглашает его войти, запирает дверь. Юноша подходит к столу и оглядывается с восторгом и любопытством. Парацельс проходит следом, обходит стол и останавливается на границе света, прямо против юноши. Некоторое время оба молчат. Юноша не знает, как начать разговор; его лицо хорошо освещено, куда б он ни пошел, где б ни встал.
 - Вижу, у тебя ко мне дело. Я слушаю тебя, - ободряет Парацельс; его лицо всегда в полутьме.
 - Меня зовут Иоганн Гризенберг. Я пришел к тебе в ученики, - выдыхает юноша и опускает глаза. – Я принес с собой все, что у меня есть, - юноша снимает с плеча торбу и вытряхивает на стол золото.
 - Интересно. Ты хочешь, чтобы я научил тебя делать камень, способный превращать в золото все природные элементы, а мне приносишь золото, - Парацельс смотрит на юношу с тем же лукавством, с которым смотрел и на мальчика, потом взгляд его натыкается на розу. Парацельс легко дотягивается до нее.
 - Золото меня не интересует! - Юноша поднимает глаза – он рад, что может говорить о себе. – Эти монеты я принес в доказательство того, что готов пожертвовать всем. Мне нужно знать. Я хочу с тобой пройти путь, который приведет к абсолютному знанию! – распаляясь все больше, юноша делает пару шагов к Парацельсу и оказывается рядом с ним.
 - Путь и есть знание. Место, откуда ты идешь, - тоже знание. Если ты не понимаешь меня, тебе рано учиться. Каждый шаг уже знание, - произнося все это, Парацельс подносит к лицу розу и рассматривает ее.
 - Значит, знание все-таки есть! – юноша смотрит с жадной надеждой, словно готов схватить, даже руку тянет. Парацельс смеется, потом проходит к креслу и садится.
 - Многие утверждают, что его нет, а меня называют шарлатаном или фантазером. У меня на этот счет иное мнение, хотя я допускаю, что и в самом деле обольщаюсь. Но я никогда не обольщал других. Садись, - та часть лица Парацельса, что повернута к Иоганну, темна, отсвет пламени освещает только кончик носа. Вспыхивает огонь – позади юноши горит огонь в камине. Иоганн подходит к стулу, но не садится.
 - Я готов положить годы! Многие годы! Жизнь лишилась всякого смысла! Мир превратился в пустыню египетскую! Позволь мне одолеть пустыню! Я хочу хоть издали увидеть цель своих поисков! Прямо сейчас! Я прошу тебя!
 - Сейчас? – искренне удивляется Парацельс; он резко поворачивает лицо к Иоганну, слабый отсвет пламени ложится на скулу, блестят глаза.
 - Да! Сейчас! – Иоганн бросается на колени, глаза его горят, он тянет руки к Парацельсу. – Говорят, ты можешь возродить любой предмет из пепла! – Парацельс быстро наклоняется и поправляет полу Иоганнова плаща, легшую в опасной близости от огня, потом встает и пытается поднять Иоганна, но тот не хочет подниматься. - Яви мне это чудо! Я прошу тебя, яви мне истину! Прошу, как просит умирающий от жажды! Глоток воды! Истина! И тогда я отдам тебе всего себя!
 - Прошу тебя, встань. Ты слишком доверчив, - Парацельс поднимает Иоганна за плечи, роза касается левой щеки Иоганна.
 - Нет, учитель, я никому и ничему не могу доверять, только собственным глазам! - роза касается правой щеки Иоганна.
 - Ты доверчив, если утверждаешь, что можно уничтожить какой-нибудь предмет. Уничтожение – это трюк, - Парацельс идет вокруг стола, качая головой; Иоганн идет следом, он в отчаянии, в экстазе.
 - Любую вещь можно уничтожить! Я могу бросить в камин эту розу, она сгорит!
 - Ты заблуждаешься. Адам в раю не мог уничтожить ни одного цветка, - Парацельс идет вокруг стола, Иоганн за ним, но расстояние между ними увеличивается.
 - Мы не в раю!
 - Разве Бог создал что-нибудь еще?
 - Роза может сгореть! – Иоганн совсем далеко, его голос еле слышен; лицо Парацельса сурово, роза трепещет у его губ.
 - Повторяю: роза бессмертна. Ты можешь увидеть ее всегда. Бог не создавал ничего лишнего, ненужного и смертного.
 - Здесь все покрыто пылью! Как ты творишь свои чудеса?! – голос доносится из темноты, Парацельс стоит в пустоте, освещена только его фигура, ни стола, ни камина, ни комнаты.
 - Перегонный куб бездействует, тигли покрыты пылью…Я давно не заходил сюда.
 - В конце-концов, мне все равно! Я хочу видеть истину! – Иоганн стоит перед Парацельсом, слева камин.
 - Если я покажу, ты не поверишь собственным глазам и завтра попросишь новых доказательств. Потом будешь просить еще и еще.
 - Я заклинаю тебя, позволь мне увидеть! Я ни о чем больше не попрошу! Только увидеть! – Иоганн вырывает из рук Парацельса розу, роза ломается, Иоганн бросает ее в камин. Парацельс вскрикивает и пытается поймать руку Иоганна, потом беспомощно улыбается и без сил садится в кресло. Сейчас его лицо хорошо освещено; перед нами разбитый жизнью беспомощный старик.
 - Все врачи и аптекари Базеля считают меня шарлатаном. Остается признать, что они правы: я не лечу людей, да и можно ли лечить простой водой и сухой осокой? Невозможно…И пеплу невозможно стать розой. Прости меня, Иоганн, - Иоганн смотрит в растерянности, потом с жалостью и стыдом, наконец, опускает голову и отворачивается.
 - Прости…Я не должен был бросать розу… - Иоганн поднимает глаза и говорит с убежденной искренностью, глядя с состраданием на сидящего в кресле старика. - Я обязательно вернусь, когда пойму твои слова о знании. Я обязательно вернусь, - Иоганн резко поворачивается не в силах сдержать слезы и идет к двери.
 - Погоди. Ты забыл деньги. Они тебе еще пригодятся: путь неблизкий, – Парацельс, тяжело подходит к столу, берет лежащую на столе котомку и ссыпает в нее деньги.
 - Прости, я не хотел тебя обидеть, - юноша не поднимает глаз, Парацельс подает ему котомку, потом подводит к двери и отворяет ее.
 - Ты на верном пути, и мы еще увидимся.
 - Конечно, - смущенно шепчет Иоганн, отступая спиной за порог; дверь перед ним закрывается. Парацельс подносит к лицу розу. Парацельс поднимается по лестнице без начала и конца. Парацельс, ему снова лет тридцать, сидит на поляне, к нему подбегает мальчик. Парацельс отдает ему розу, мальчик втыкает розу в землю. Розовый куст. Мальчик бежит к ближайшей березе, Парацельс смотрит на него. Мальчик обнимает ствол и оборачивается к Парацельсу.
 - Это какое дерево?
 - Береза, - Парацельс улыбается. Мальчик бежит к следующему дереву.
 - А это какое?
 - Береза, - Парацельс и мальчик все дальше, мальчик продолжает свою игру.
 - А это?
 - Береза.
 - А это какое?
 - Береза.
 - А это тоже береза?
Мальчика почти не видно, Парацельс смотрит вслед убегающему и кричит:
 - Береза.
Затемнение.
Голос на титрах:
На протяженьи многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.
И целая их череда
Составилась мало-помалу
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.
Я помню их наперечет:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течет
И солнце греется на льдине.
И любящие, как во сне,
Друг к другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.
И полусонным стрелкам лень
Bорочаться на циферблате,
И дольше века длится день
И не кончается объятье.


Рецензии