Посреди океана. Глава 78

Известно, что в человеке, помимо сознательного, томится и бессознательное.
И в этом-то бессознательном обитает то, чему человек подчиняется, порой не понимая, что к чему, безотчетно, не подозревая, под чьей он властью. Интуиция... Инстинкты...
Инстинкт продолжения рода управляет физиологией. Инстинкт охотника управляет стремлением обладания, завоевания. Добыть, подчинить, продолжиться, воплотиться, оставить себя в потомстве...
У женщины инстинкт охотника несколько иной, скорее собирательницы: завлечь, сберечь, схватить, удержать, приумножить.
Это инстинкты, подчиняющиеся законам тела. Они сильны, но мучительны, если  игнорируют законы души. Которыми люди, как правило, сознательно пренебрегают, как будто их в помине нет. Но законы эти существуют, как существуют и подчиняющиеся им инстинкты. Инстинкты не тела, но души. Как бы глубоко их человек ни прятал в себе, как бы ни пытался отречься от них, заглушая голос души, - они существуют.
Но опять же на уровне бессознательного они проявляют себя, заявляют о себе и требуют подчинения себе. Потому что как бы ни отрицалось существование в человеке души, она, несмотря ни на что, есть. Она болит, она страдает, она тоскует и требует любви.

Почему "Герой нашего времени" Лермонтова по прошествии стольких лет по-прежнему волнует людей, заставляя мучиться, тосковать и маяться вместе с Печориным? Хотя он, кажется, вовсе бездушным. Его и ненавидишь и в то же время сочувствуешь... Почему человек, имеющий для счастья всё, тем не менее, несчастлив? Все его желания исполняются, он добивается всего, что хочет, однако его съедает непонятная тоска, необъяснимая неудовлетворенность. Почему он мучается?
Потому что, подчиняясь законам тела, но, игнорируя законы души, человек всё равно несчастлив. Душа должна быть довольна. А она почему-то болит. Любовь телесная не радует, если нет душевной близости, если отсутствует душевное родство. Без этого нет человеку счастья. Рабы физиологии в погоне за телесными удовольствиями загоняют в  тупик мятущуюся душу. Пока она и вовсе не умрёт.

Но инстинкты, подчиняющиеся душе, даже будучи запрятанными куда-то глубоко, всё
равно вырываются наружу.
В душе каждого мужчины прячется инстинкт защитника. Причём он не примитивный, поверхностный, а глубинный. Многовековой, древний. Защита родных и близких - и обязанность и необходимость. Потребность души, которая простирается сквозь время и расстояние. Когда слушаешь и слышишь родную душу всегда и везде. Когда одна душа чувствует и болит за другую. Душевная защита существует, когда есть любовь. На уровне душ любовь, а не только и не столько телесная.
На уровне души - он защищает, а она заботится. Взаимно. Оберегают душевный покой
друг друга, оберегают свою любовь. Такую Любовь, когда говорят: живут душа в душу.
Тогда, чтобы ни случилось в жизни, не страшны никакие несчастья.

Но забыли люди о своих инстинктах, подчиняющихся законам души, сосредоточившись лишь на ублажении инстинктов телесных. И правит бал физиология. А душа в загоне.
И о какой любви, о каком счастье может идти речь без работы души?

Вот и папа Вадима глубоко похоронил свой инстинкт защитника. И у папы Миши Лермонтова та же напасть, хотя в те времена чуть ли не все мужчины были людьми служивыми.
Всё было в их семьях, а душевной близости не было.

Как случилось, что Вадим, оказавшись в новой обстановке, в новом городе, в новой школе, где всё чужое и незнакомое, остался без душевной защиты отца, без душевной заботы матери, один на один с неприкаянной, одинокой душой, в которой жил только Лермонтов, а вместо друзей - шпана с отмороженными мозгами?
Где были родители? Физически рядом. А душевно, где?
Как случилось, что в семье никого не интересовало, чем живут души родных людей, чем полнится их внутренний мир?
И как отец, защитник семейства, оставил это самое семейство в самый жуткий час, в таком тяжёлом положении, когда с Вадимом стряслась беда? Надо было совсем не иметь души, чтобы так поступить. Бросить незащищёнными, растерянными самых родных, самых близких людей...  Как если бы капитан оставил свой корабль с пробоинами в шторм и спокойненько пересел пассажиром на другой, более надёжный пароход, оставив всю
команду барахтаться, погибая, без всякой защиты и надежды на спасение.

Когда стряслась беда, когда Вадим попал в колонию, вместо поддержки, вместо душевной защиты своих детей и жены, он их попросту бросил...
А мама Вадима, вместо того, чтобы все силы отдать спасению детей, когда так нужна душевная забота, поддержка и тепло, она сломалась... Запила и покатилась по наклонной, углубившись в свои больные обиды.

А сам Вадим... В него отец не вкладывал душу, не защитил от беды, не оградил от дурной компании, не пробудил в нём инстинкт защитника.
Если вспомнить тот эпизод с марками...когда он не только не попробовал защитить, а наоборот, подставил Ингу под удар.
Ну да, она ему никто, можно сказать, Но если душа не спит, замороженная, то инстинкт защитника не дремлет даже в подростке, даже по отношению ко всем, кто не защищён.

Но как бы то ни было, душа его, вырванная из сонной трясины благополучия в страдания
и в надежды на счастье, обнажила в нём инстинкт защитника, который не атрофировался,
как у его отца.
И случилось то, что случилось. Удерживающая пружина сорвалась.
Он бросился на защиту своей матери. Бессознательно бросился. Защищать её, мать, такую какая она есть. Сломленную и скатившуюся в грязь.
И защищал так, как получилось. Избивая Бурлака, он инстинктивно, не осознавая своих действий, колотил то, что сломало его судьбу, что растоптало его мать...Словно мстил за разрушенную семью, за предателя-отца, за душевное одиночество и незащищенность.
Бессознательно бросился на защиту того, что в своё время должен был защитить отец, должна была сберечь мать. Душа не выдержала, и его прорвало.
И он сломался. Не сумел преодолеть всего, что свалилось на него. Повесился.
Не дал ему папа стойкости и стержня, потому что жил законами тела, наплевав на законы души.
Потому-то и другом душевным был Вадиму лишь Лермонтов, также душевно одинокий и беззащитный перед суетной и пустой жизнью, у которого в роду тоже мужчины не смогли стать защитниками своим жёнам и детям, сиротливо-обиженным, душевно-заброшенным.

               
                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

На какое-то мгновение в каюте воцарилась недоуменная тишина.
Макс замер в ожидании ответа. И мы с Анютой молчали тоже, не зная, что сказать
Я помнила свой неудачный опыт вранья Веньке Риткину, и повторять его у меня не было никакого желания. Однако и правду ему рассказывать не было никакого смысла.
Во-первых, всё равно не поверит. А во-вторых, зачем? Оправдываться, что ли перед ним?
Вот ещё! Чего не хватало! Ширму мы из них сделали! Надо ж такое придумать?!
В общем, в голову ничего подходящего, ничего умного для ответа не приходило.
А глупость вряд ли кого-нибудь сейчас устроила бы.

- Во-первых, не было у нас никакого Анзора! А во-вторых... - Анюта замолчала, судя по всему, судорожно подыскивая нужные слова.
Однако это подыскивание затянулось. И желая прийти ей на помощь, я продолжила:

- ... если б даже и был, то что из того? Он наш друг. И что думают об этом остальные, нас не интересует.

Неожиданно для себя самой я произнесла это с таким вызовом, что Макс дёрнулся, как если бы получил пощечину. В глазах его промелькнуло беспомощное выражение, и весь он
словно одеревенел.
Глядя на него, я испытала непонятную неловкость; такой же душевный неуют, как после вранья Веньке Риткину. Но почему? Я не обманывала и не оправдывалась.
А чувство было такое, словно я совершила что-то неприличное.

Я обратила внимание на его руки. Красивые и нервные, они не могли найти себе места и жили какой-то отдельной, независимой от их владельца жизнью; то сплетались на коленке, то испуганно расплетались и вспархивали, ныряли в карманы полотняной куртки и тут же выныривали.
Мне стало жаль его беспокойные руки.

- Кто-то видел, как он выходил от вас рано утром. Человек, который нос к носу столкнулся с Анзором... - Макс, спохватившись, замолчал.
И руки его замерли, сцепившиеся и зажатые меж колен.

- Нос к носу? - перепросила я насмешливо. - Но, как известно, нос лишён ушей и глаз.

Пекарь испуганно и угодливо улыбнулся. Но глаза его глянули на меня осуждающе.
Кажется, он был недоволен не только нами, но и собой, и ходом разговора.
Так, наверное, чувствует себя певец, который, выйдя на публику, взял не ту тональность, из-за чего не все ноты ему удалось покорить, и зрители его освистали.
Понятно, что ни нам, ни поварам не интересно жизнь превращать в битву. Но слишком много они от нас затребовали. С чего бы это им вздумалось предъявлять нам какие-то претензии? Что они вообще о себе возомнили?

- Вы сказали, что Анзор ваш друг, - начал он сдавленным голосом. Чувствовалось, что ему было трудно говорить. Не такого он разговора ждал. - Но не тот друг, кто мёдом мажет, а тот, кто правду скажет.
Это прозвучало как-то уж очень выспренне.

- В наше время люди стали ловить друг друга на правде, как раньше ловили на лжи, - усмехнулась я. - Да и что такое правда? Всё зависит от того, как её подать. Никто  никому не верит, хотя каждый клянётся, что не лжёт.

Ситуация создалась пикантная.
Неизвестно, чего он хотел от нас добиться. Скорее всего, чтобы мы раскаялись и попросили прощения. Вот только за что?
Если бы Анюта с самого начала всё не испортила, ляпнув, что Анзора у нас не было, можно было представить визит нашего грузинского гостя в день моего рождения, как сюрприз и проявление элементарного дружеского внимания. Впрочем, как и было в действительности. И можно было бы обойтись без всяких этих акробатических манёвров с уходом от прямых ответов, памятуя народную мудрость о том, что кто старое помянет...
Хотя нет, вряд ли. Недавние пекарские выпады и в мой адрес, и в адрес Анзора... И последующий его приступ бешенства из-за того, что Анюта закрылась в посудомойке, вызвали во мне определённый настрой, далёкий от умиротворенного и примиренческого.
В общем, ситуация сложилась следующая: самолёт совершил посадку, а пассажиры
подлетят потом.

- Я понимаю, нельзя, конечно, зацикливаться... Но обидно очень, когда предают. Когда на чистые, искренние чувства отвечают обманом и чёрной неблагодарностью. Кому понравится, когда его оставляют в дураках.
Его прорвало как будто бы. Он разговорился.

- Кто считает себя умнее всех, всегда будет обманут, - заметила я. - А на вопрос, как  не остаться в дураках, есть только один ответ: дуракам играть не нужно.

- Не понял. - Он криво улыбнулся.

- Не нужно было играть. Нужно было просто быть собой. И не строить каких бы то ни  было планов на наш счёт. Тогда ничего обидного в том, что мы посидели с вами до  десяти часов, не было бы, - объяснила я, как можно доходчивее и деликатнее. - Если  ваше отношение к нам действительно было искренне-дружеским, если за этим больше  ничего не стояло... - Я выдержала паузу, остановив на Максе пристальный взгляд. Он покраснел. - Но ваше дальнейшее поведение показало ваше истинное отношение к нам и настоящие ваши лица.

- Нам прекрасно известно, как вы отзывались о нас, - запальчиво сказала молчавшая до сих пор Анюта. - И какие цели вы преследовали, приглашая нас к себе.

- О чём ты говоришь? - Он опешил.

- А ты не знаешь? - насмешливо спросила она.

Руки его вновь ожили, засуетились, занервничали.

- Я... Я никому ничего не говорил. - Лицо его побледнело. - Я никогда бы... Потому что...

- Все вы одинаковые! - вспыхнула Анюта. - Всем вам нужно только одно. Думаешь, нам неизвестно, что ты женат? И какие планы ты строил насчёт Инги? Здесь, в море, никому верить нельзя. Правильно нам все говорили на берегу. Правильно говорили, что в первую очередь все женатики побегут свататься, да в любви признаваться. А потом, если их отшить, станут обижаться и издеваться.

Теперь настала очередь мне покраснеть. Я чувствовала, как заполыхали мои уши и щеки.
Анюта в последнее время была немного с придурью. Ладно, это бы ещё полбеды. Но её проклятая привычка ляпать необдуманно всякую чушь за других. В данном случае, за меня.
Кто её тянул за язык говорить сейчас обо мне и вместо меня?

- О каких таких моих планах насчёт Инги ты говоришь? - понизив голос, хрипло произнёс он, прерывая воцарившееся вдруг невозможное молчание. - Я не из тех, кто откровенничает с кем-либо о своих чувствах и намерениях. У меня нет привычки изливать перед каждым душу и распускать слюни. И я не знаю, что вам наплел про меня Анзор...
- Он вновь раскраснелся и задохнулся, не находя более слов.

Значит, Анюта попала в точку. Анзор, рассказывая о нём, не соврал.
И тут припомнилось всё, что вытворял "камбуз" в последнее время, какими эпитетами и репликами они нас награждали...

Я взглянула на подругу. Она сидела, скрестив руки на груди и являла собой живое воплощение здравого смысла.

- Не знаю, что он наговорил вам, но только я и в мыслях никогда не держал ничего плохого против вас. Скорее, наоборот. - Он мучительно старался казаться спокойным. - И моё семейное положение не имеет никакого значения. Это здесь не причём. Если хотите знать...- Макс отвёл глаза в сторону. - Нас с женой давно ничего не связывает. Мы с ней совершенно чужие люди.
Он снова было посмотрел на меня, но тут же не выдержал и перевёл взгляд на собственные руки.

Подумать только! Какая трепетность чувств! Теперь он будет плести сказки о своей незадавшейся семейной жизни.

- У меня, как и у всех, есть сердце. - Пекарь поднял на меня глаза и смотрел открыто.
Голос его приобрёл решительность. - Мы все очень бережём свои чувства и боимся признаваться в них. Потому что, когда мы это делаем, мы становимся уязвимыми. - Он помолчал, словно колебался, раздумывая, говорить ли дальше. - А человек, который влюблён, уязвим всегда.
Глаза его горели какой-то мольбой.

После этих его слов, сердце моё непонятным образом скукожилось. Мне сделалось не по себе.

- Здесь никому верить нельзя, - сказала Анюта.

Я натолкнулась на её ироничный, насмешливый взгляд, и словно бы некая пружина расправилась во мне. Волна гнева накатила на меня.
Что за чушь он тут плетёт! Ха, влюблён! Не смешите мои пятки!
Не стесняясь даже присутствия Анюты! Неужели я похожа на такую непроходимую тундру?
Неужели в этом человеке столько цинизма? Возможно, я в его глазах и не достойна уважения, но... Нет, я не собираюсь ни развешивать уши, ни хлопать ими, слушая весь этот бред.

- Не понимаю, что значит, влюблён? - спокойно, слишком спокойно произнесла я. - Знаешь ли, мне всегда выдавалось большой глупостью допускать, чтобы железы внутренней секреции затемняли разум. - Я сказала это с лёгким ироническим оттенком.- Разве не глупость, придавать такое большое значение биологическому акту, равняющему человека с морским ежом, рыбой и каракатицей? Ты ведь не будешь с этим спорить?

Он смотрел, широко раскрыв глаза, и, казалось, ничего не понимал.

- Люди - это те же животные. Человек живёт лишь затем, чтобы удовлетворять свои первобытные инстинкты. Всё остальное лишь пустые слова. Мораль, нравственность и прочее - лишь одежды, которые то снимают, то надевают, в зависимости от выгоды, настроения или ещё какой-нибудь причуды. И любовь тоже лишь выдумка человека. Если душа - это миф, если любовь зарождается где-то на уровне подсознания, и её единственное назначение - продолжение рода, производство себе подобных, то о чём мы говорим? Человек всё выдумал сам. И Бога, и Дьявола, и Добро, и Зло, и Свет, и Тьму.
Стоило человеку произойти от обезьяны, и он сразу назвал её человекообразной!

- Не надо так юморить, сейчас не тот момент, - сказал Макс.

- Причём здесь юмор? Это всего лишь законы природы, которым всякий нормальный человек подчиняется, чтобы род человеческий продолжал существовать. Какая любовь?
Естественный отбор толкает разнополые особи друг к другу. Физиология. А всё остальное - обман. И любовь обман. А глупые люди пытаются строить на ней свою жизнь. А на обмане, как известно, ничего прочного не построишь.

- Животные инстинкты. Физиология. Естественный отбор, - ошарашенно повторил пекарь, выдавливая из себя жалкую улыбку. - Вот уж не думал. Я себе представлял по-другому  наш разговор.

- В этом никто не сомневается.

- Ага. Я вам как бы правду, а вы мне как бы верьте. И мы тебе как бы тоже не будем врать, - насмешливо произнесла Анюта.

- Мне, пожалуй, пора. Наша мартеновская печь работает независимо от общественной нравственности, - сказал он нарочито бодро, пристраивая на своём лице резиновую улыбку.
Но вставая с дивана, он посмотрел на меня так, словно поднялся с земли после безжалостного удара ногой в самое уязвимое мужское место.

От этого его взгляда мне сделалось стыдно, но вида я не подала. И пронаблюдав надменным взором за тем, как деревянной походкой он прошёл к двери и покинул нашу каюту, встала.
Состояние у меня было такое, как если бы я по доброй воле проглотила кусок колючей проволоки, делая при этом вид, будто  мне это понравилось.
Порой я не очень хорошо понимаю себя, и сама себе удивляюсь: такое впечатление,
словно во мне временами пробуждается от спячки некто незнакомый и начинает досаднейшим образом во всё вмешиваться.
В общем, тяжёлый случай - горе есть, но нет ума.

- Здорово ты ему выдала, - восхитилась Анюта после того, как за Максом закрылась дверь. - До сих пор не могу закрыть рот от удивления. Я, конечно, понимаю... Женщина должна поступать так, как от неё никто не ждёт. Но у меня чуть шарики за ролики не зашли после твоей лекции. Вот ты ему лапши на уши навешала! Он, кажется, поверил,
что ты и на самом деле так думаешь.

- А если это никакая не лапша? Если я и на самом деле так думаю?

Меня мучили недовольство собой и грызла совесть. Сама не знаю отчего.

- Но раньше ты говорила совсем другое, - не поверила она. - О любви, о верности...
И мне, и Анзору. Выходит, ты тогда лапшу вешала?

- Никогда я не вешала! - Я чувствовала, как во мне разрасталось раздражение. - Я действительно так думаю.

- Как? - не поняла она.

- И так, и так. Иногда так - иногда так. Человек имеет право искать. Искать Бога, искать истину. Вот я и блуждаю. Ищу.