Чудная долина

Игорь Мерлинов

«Чудная долина»

«– Нет, нет, не спорьте, Григорий Ефимович, – запротестовали дамы, – вы сфинкс. Загадочный сфинкс» Аркадий Бухов, из сборника «Кесарево-кесареви», 1917

Вам когда-нибудь доводилось играть в пинбол? Если да, то вы, конечно, помните, как запускали металлический шарик, потом пытались удержать его лапками, запустить снова, продлить игру и набрать больше очков. Вам, наверное, приходило не раз в голову удивиться, какими судьбами шарик залетел так далеко, и, чаще, куда его занесло – совсем не туда, куда вы могли бы подумать. Ещё немного, и шарик неумолимо начинал скатываться вниз, назад, и никакими усилиями его больше нельзя было удержать на поле.

Внутри увеселительного заведения, за высоким круглым столиком, сидел мужчина. Полукруглая вогнутая спинка тяжёлого сварного круглого стула была до удивительного неудобна и узка, поэтому мужчина наклонялся вперёд, положив локти на столик. Ступнями, одной босой, а другой в резиновом шлёпанце в притык, он опирался на приподнятое подножие стула. От стойки его отгораживала широкая колонна. Перед ним, подсвеченный фиолетовыми неоновыми огнями, открывался коридор в уборные, выложенный розовым кафелем, с открытой дверью в дамскую, где в широком зеркале над умывальником можно было разглядеть отражение зала. Полупустое тусклое помещение обдувала сотканная наобум паутина вентиляторов. На полотне экрана, натянутого на дальней стене, мелькали почти уже непристойные танцующие, сопровождающие невпопад музыкальную часть.

Было бы упущением не обратить внимание на внешность сидящего. Его в меру вытянутое, чуть одутловатое лицо обрамляла неаккуратная причёска жидких соломенных волос. Глаза озорно горели голубым газовым пламенем. Бороды не было, но лёгкая небритость вкупе с чуть свёрнутым в сторону носом со сломанной перегородкой, тёмно-жёлтые круги под глазами, узкие губы, словом, всё в нём напоминало такого олимпийского енота. Со спокойствием и непонятной магнетической силой, мужчина уговаривал две трети литра кукурузного пильзнера, наполняя бокал перебитой рукой со вставленной в кисть пластиной. Несвежая полосатая футболка свисала поверх тонких плавок для виндсёрфинга. Вместо планок для медалей мужчину украшали несколько незаживающих ран на коленках и ожог на внутренней стороне икры правой ноги.

В начале второго часа ночи, уже после закрытия, и после восьмой бутыли, мужчина расплатился, вытянув несколько купюр из влажного вороха в кармане плавок. По-матросски широко расставляя ноги и придерживаясь за столики, он медленно протиснулся к выходу сквозь уже опустевшее помещение. Три ступеньки вниз, и он оказался на улице, на оспинах узкого раздолбанного тротуара, зажатого между зданием и припаркованными вкривь и вкось мотоциклетами. Убывающая луна ещё не взошла. С неба струился будто близкий звёздный свет. Разогретый до двадцати восьми градусов солёный воздух был приправлен запахами гари и гниющих фруктов. 

«Экое дело», - произнёс мужчина. Он повернул направо и, приволакивая одну ногу, как-то полу-боком и выпятив грудь, он энергично поплёлся в полутемноту улицы, балансируя руками с широко расставленными пальцами. Пока же эта полутемнота поглощала его, наступило самое тонкое время представить идущего.

Григорий, а так звали мужчину, появился на свет почти под конец ещё благополучного времени, и если бы это бы произошло за океаном, то его рождение совпало бы с двухсотлетием и долгожданной легализацией машин для игры в пинбол.  Отца Григорий помнил плохо. Папаша, несмотря на овечий тулуп, который и волки бы не прокусили, замёрз однажды в сугробе, по лавочке, да ещё под самое Рождество. Оставшись на попечении старшей бездетной сестры, он вскоре бросил училище и подался на Алтай, прибившись к артели сборщиков облепихи. Артель задержалась в бараках уголовных поселенцев. По малолетству, Григория никто не трогал, не принято это, но и не помогал, справляйся, дескать, сам – как сможешь. Задиристость, хорошая дыхалка и молниеносность обеих рук – заслуга спортивной школы – всё это помогло на первых порах. После года на Алтае, Григорий всё бросил и через два с лишним дня дороги в плацкарте, сошёл на Казанском вокзале.  (…здесь, право можно было бы рассказать подробней про дорогу, про серые влажные простыни, про звон подстаканников, про угольную гарь, про убегающие вдаль и навсегда берёзки, про одинокие огни в темноте бескрайней страны, но про это уже в другой раз…) На первых порах он пошёл по линии розничной торговли, где его чуть было не убили и чуть было не упекли, неоднократно грабили и оставляли в положении прямо неоднозначном. Времена были лихие, но они оставили много любопытных воспоминаний, да и посмеяться было над чем. На смену этой линии пришла другая, молодёжно-спортивная. С одной стороны, всегда и везде существуют группы неприкаянных молодых людей, которым нечем заняться. С другой, есть муниципальная власть с её бюджетом и математикой выборов. Вот тут-то, между двух этих сторон и нашёл себя Григорий. Так он и нажил небольшой начальный капитал, который, как и случается со многими холостяками, ненадолго задержался в его распоряжении. Большая часть его отошла красавице жене, Елене (само собой) в качестве квартиры у Мосфильма, и на воспитание замечательной дочери. Меньшая часть отошла гражданской жене из Геленджика, с которой он прожил восемнадцать месяцев. Уже вскоре наступила та самая ситуация, которая извечно преследует брачные союзы. Елене стало как-бы более ничего не нужно в жизни. По крайней мере, так казалось Григорию. Может быть, она просто разлюбила его. Может быть, её терпение просто лопнуло, когда у Григория появилась вторая гражданская жена, - Эсмеральда.  Или, их жизненные пути просто разошлись: у неё была карьера фигуристки, а он стал простым рантье. Пять лет тому назад он встретил, а три года тому назад он расстался с восемнадцатилетней Эсмеральдой. Эсмеральде досталось изумрудное кольцо, вылеченная астма, подержанная Тойота и несколько русских слов: «привет», «как дела?» и ещё три десятка слов (…и так далее, но дальнейший рассказ о судьбе Григория уже ничего нового теперь не смог бы прибавить ).

Полутемнота рассеялась возле круглосуточной забегаловки. Работница упаковала в белый пластик курицу с рисом, фасоль в соусе, жареный плантан, салат под винным уксусом с авокадо и зелёным помидором, и протянула Григорию. Напротив забегаловки, в уже кромешной темноте, был вход в почти опустевшую гостиницу. Хозяин давно болел, и брал поэтому с давнего постояльца из расхода по девяти долларов суточными. Стёкол на окнах не было, деревянные жалюзи были открыты. Через них пробивался какой-то сиреневый свет. Когда удалялся и затихал шум от проезжающего мотора, комната наполнялась голосами цикад, чтобы потом, в перерыве уступить тонкому неуловимому комариному писку.

Около двух часов дня, двадцать первого августа, мужчина, всё так же, в одном шлёпанце, и во всём вчерашнем, уверенно вышагивал под кронами морского миндаля в сторону знакомых зонтиков над столиками, покрытыми красными скатертями. Он наклонился в движении, протирая солнечные очки с круглыми линзами, и столкнулся ненароком с лысеющим улыбающимся малым, полным, с сивой бородой, в нательной майке, которую в южных штатах называют «бьющий жену», и с целлофановым пакетом под мышкой. «Только не это…», - проговорил Григорий, отстраняясь и давая понять, что вовсе не собирается разделить столик с малым. В ответ, наклонив набок голову, иудей, а здесь идёт речь о верующем человеке, только улыбнулся и разминулся с Григорием.  Перед ним теперь уже раскрывался серебристый, жирный как сельдь, бескрайний простор солёного океана.

Вскоре, однако, Григорий почувствовал нарастающий жар, сухость во рту и охватившее горло жжение. Солнце заволокло высокой белёсой дымкой. Что-то померкло, будто быстро пробежала какая-то тень, необычная тишина сложилась сама собой так, что только пятая часть звуков доносилась лёгким бризом. По рукояти бамбукового подстаканника, по нанесённой разными цветами эмблеме пивоварни, от лужицы, образовавшейся на столе, и медленно впитываемой сложенной в квадратик салфеткой, тянулась ниточка мелких рыжих муравушек. В воздухе плыли тонкие паутинки. Фруктовые мушки хаотично досаждали. Мелкий геккон, на стороже, почти сливался со стволом дерева. После восьмой бутыли, всё более точные, маленькие и важные детали становились видны Григорию. А в это самое время, над его головой, по законам небесной механики, разворачивались предсказуемые, но удивительные события.

Расплатившись, Григорий уже медленно ступал обратно, едва ступая, и нарастающая боль в пятках и пальцах выводила его из равновесия.  По лености его нового возникшего состояния, от всей непонятной случайности этой напасти, и, наконец от раздражения, перемешанного со вкусом солода, его охватывали невесёлые мысли. Больше всего его доставала мысль о том, как вреден ему оказывался его собственный опыт, как никак он не мог вытащить самого себя за воротник из этого опыта и посмотреть на вещи новым очищенным взглядом. К этому примешивалась мысль о том, что, может быть, он вовсе и не зря был занесён в эти края, но послан сюда вовсе не затем, за чем ему казалось, а за чем-то совсем другим, ещё ему не приоткрывшимся.

Григорий остановился у зебры лежаков, груды шезлонгов, укрытых индиговым покрытием, прислонился к ним спиной, воздвиг руки свои к небу и к океану, втянул воздух и произнёс: «Чую!»