Debes ergo potes

Меня удивляло во ВГИКе многое. Но, как Пачкуля Пёстренький в Незнайке, я решил ничему не удивляться. К тому же на одном из занятий преподаватель по современной литературе Валерий Ильич Мильдон сказал: «Мне кажется, удивление это невозможная эмоция. Страх, радость, гнев, это понятно, это я допускаю. А вот удивление… мне, кажется, взрослый человек не может удивляться, всё что угодно может произойти, и взрослый человек это знает, и, если и удивляется, то, скорее притворно». Как всегда, сначала я резко был против этого утверждения, но потом - поразмышлял, и - согласился с учителем. И тут же удивился: как это я так быстро согласился с тем, чему ранее так яростно сопротивлялся?

Меня удивляли способности однокурсников, удивляло и то, что столько талантов собрано в одном месте. Мне казалось, что так много одаренных людей, оказавшиеся рядом на пять лет, должны создать что-то вроде большой творческой семьи. Не тут-то было! В лучшем случае мы разбились на пары-тройки, а большинство предпочитало одиночество. Когда на занятиях по мастерству мы обсуждали работы, редко кто мог удержаться от едких комментариев.

Пожалуй, только Тихон пытался оправдать всех, он часто говорил «Круто-круто!» А на перемене мог подойти и запросто сказать: «Ну, чувак, ты создал гениальное, я ещё буду гордиться, что учился на одном курсе с тобой». Я же слушал своих товарищей и не мог удержаться от мысли: такое ощущение, что это всё написано не ими. Ну как могут простые люди писать такие классные тексты? Но, если у кого-то встречалась ошибка, не орфографическая, не синтаксическая, а фактическая, например, неправильно указано число патронов в магазине АК-47, или расстояние от Земли до Луны, так вот, если такая ошибка замечалась, внутри вспыхивал злорадный огонёк: нет, не боги, люди, люди вокруг.

Я летал на эмоциональных качелях: то вверх – о, если они могут, значит, и я так могу научиться, если меня приняли, значит, и во мне что-такое есть; то падал в самый низ – боже мой, я не могу, у меня не получается, всё, что я пишу никуда не годится! Я занял чужое место, где-то на вокзале плачет не поступившая девушка с пирожком, а я - бездарная бездарность - сижу тут и слушаю восхитительные тексты настоящих писателей. Люди работают на заводах и фабриках, люди пашут в полях и огородах, люди ведут корабли и самолёты, поезда и тяжелые грузовики, люди приносят пользу стране и человечеству, врачи лечат, учителя учат, все приносят пользу, все на своём месте, один я попал не туда, каким-то чудом притворился тем, кем на самом деле не являюсь, потешил своё самолюбие, а теперь ждёт меня горькая расплата.

Первое задание: написать рассказ про вещь. Вещь может быть реальной или вымышленной. Антон Павлович Чехов говорил, что написать можно рассказ даже про чернильницу. Но сам не написал. «С тех пор, за время, примерно равное продолжительности человеческой жизни, чернильницы вышли из употребления. Еще живы люди, которые пользовались ими, но срок, отпущенный на написание рассказа, истек безвозвратно. В этой истории, как в супе из топора, главное – контекст. Не чернильницы жаль, а его, так и не увидевшего свет божий…» (Юрий Рудис) Или возьмите «Чемодан Сергея Довлатова (В 2013 году сборник был включён в список «100 книг», рекомендованный Министерством образования РФ школьникам для самостоятельного чтения). Автор уезжает в США, с одним чемоданом, а в нём странный набор вещей, про каждую у автора целая история, ну, вы помните, от креповых финских носков до шоферских перчаток. Ну, или еще пример, у Бориса Акунина в «Турецком Гамбите» один из персонажей на спор сочиняет рассказ о старых сапогах. С удовольствием перечитаю его вместе с вами и немножко отдохну.

«Кожа на них потрескалась и стала мягче лошадиных губ. В приличном обществе в таких сапогах не появишься. Я этого и не делаю — сапоги предназначены для иного.

Мне сшил их старый софийский еврей десять лет назад. Он содрал с меня десять лир и сказал: «Господин, из меня уже давно репей вырастет, а ты все еще будешь носить эти сапоги и вспоминать Исаака добрым словом».

Не прошло и года, и на раскопках ассирийского города в Междуречье у левого сапога отлетел каблук. Мне пришлось вернуться в лагерь одному. Я хромал по раскаленному песку, ругал старого софийского мошенника последними словами и клялся, что сожгу сапоги на костре.

Мои коллеги, британские археологи, не добрались до раскопок — на них напали всадники Рифат-бека, который считает гяуров детьми Шайтана, и вырезали всех до одного. Я не сжег сапоги, я сменил каблук и заказал серебряные подковки.

В 1873 году, в мае, когда я направлялся в Хиву, проводник Асаф решил завладеть моими часами, моим ружьем и моим вороным ахалтекинцем Ятаганом. Ночью, когда я спал в палатке, проводник бросил в мой левый сапог эфу, чей укус смертелен. Но сапог просил каши, и эфа уползла в пустыню. Утром Асаф сам рассказал мне об этом, потому что усмотрел в случившемся руку Аллаха.

Полгода спустя пароход «Адрианополь» напоролся на скалу в Термаикосском заливе. Я плыл до берега два с половиной лье. Сапоги тянули меня ко дну, но я их не сбросил. Я знал, что это будет равносильно капитуляции, и тогда мне не доплыть. Сапоги помогли мне не сдаться. До берега добрался я один, все остальные утонули.

Сейчас я там, где убивают. Каждый день над нами витает смерть. Но я спокоен. Я надеваю свои сапоги, за десять лет ставшие из черных рыжими, и чувствую себя под огнем, как в бальных туфлях на зеркальном паркете.

Я никогда не позволяю коню топтать репейник — вдруг он растет из старого Исаака?»

25 строк! Хотел бы я, чтобы мои посты занимали места не больше. Но, увы, увы - suum cuique.

Тихон написал рассказ про кирпич, который солдат продал незадачливому декханину, сообщив, что это новое топливо разработанное советскими учеными. Солдат предварительно полил кирпич бензином, потом поджёг красную глину на глазах у простодушного крестьянина и продал ему несколько таких горючих брикетов. Сколько в этом рассказе было иронии, стёба, язык и слух млели. А Ким сочинил целую повесть «Труба» по мотивам Гоголевской «Шинели», и это тоже, на мой взгляд, шедевр.

А что предложил я? Ничего. Чёрная чернильная пустота, в которой прятался тихий ужас. Немой чемодан. Заледеневшие в панике сапоги. Холодные кирпичи негорючих бесплодных часов. Мечта о никогда не написанной «Шинели», на которую мне никогда не наскрести таланта.

Наталья Борисовна, наш мастер, требовала, чтобы мы приносили свои тексты в печатном виде. А я всегда писал от руки. Алена Б. писала печатными буквами в большой тетрадке с желтыми листами размером А4. Я попробовал так же – не получалось, после нескольких строк переходил на что-то среднее между печатным текстом и рукописным.

Однажды Наталья Борисовна принесла какой-то странный чемоданчик. Небольшой такой. На свет извлеклось красно-белое чудо – портативная печатная машинка UNIS. «Даю вам в пользование», - произнесла Н.Б, обращаясь ко мне. Как тут было не полюбить своего мастера?

Оправдать доверие. Теперь нужно оправдать доверие, своё существование, своё поступление. В канцелярских товарах тогда ещё продавали ленты для печатных машин. Копирку (копировальную бумагу). Моя мама печатала очень быстро, в какой-то момент она оставила преподавательскую деятельность и ушла работать секретарь-машинисткой в ГТРК. Иногда она брала дополнительную работу – набирала тексты местных писателей, учёных. С детства помню стук по ночам, под который я хорошо засыпал. И еще отзывается эхом через десятилетия такой треск и звонок, когда каретка возвращалась в к началу строки. Сам я набирал по чайной ложке в час, но зато - знал сам принцип работы и как заменить ленту, и как подкладывать копирку, и как исправлять опечатки и ошибки.

Следующее задание в мастерской - описать три случая из своего детства. Ярких, коротких. И я написал. Первое воспоминание. Мне два с половиной года. Белый снег. Почему-то тёплый белый снег. Наверное, тёплый, потому что приехала мама. Она полгода пробыла в туберкулезном санатории. Что такое полгода для такого маленького человека? Вечность. Но я помню. И жду. Но не помню саму маму. Помню, сижу на полу в доме бабушки Оли и дедушки Миши и играю машинкой. Мама подарила. Она зеленая, а медведь в ней коричневый. И всё из пластмассы. А пол деревянный. Он тоже коричневый, только ближе к красному. А медведь, как какао. Не кинематографично, бессюжетно.

Второе воспоминание. Мне три с половиной года. Я играю с другом Игорем. Он кидает мне в глаза песок. Я в ответ кидаю камень. Попадаю Игорю в голову. Игоря увозит скорая помощь. Вокруг меня стоят тётеньки с нашей улицы. И баба Оля. И все что-то оживленно обсуждают. Наверно, гибель моего друга Игоря. Но я не хотел его убивать! Слава богу, Игорь оказался жив, и впереди у нас ещё солидный отрезок весёлого совместного детства. Однако с тех пор поднять руку на человека, даже если он это заслуживает – проблема. Ну, это ближе к сценарию. Но какой жанр? Ужасы? Явно же не детское кино.

Третье воспоминание. Баба Оля забыла включить в бане свет и оставила меня одного в темном предбаннике, рядом со стиральной машиной, а сама пошла в дом, чтобы нажать выключатель. И в темноте, рядом со мной четырехлетним включилась стиральная машина. Я этого не помню. Зато помню другое, как я сижу на подоконнике, рядом со мной герань. А за окном весёлое солнце. Но я не хочу идти на улицу к друзьям, потому что не могу говорить. Я страшно заикаюсь. Мама что-то спрашивает, но я не могу ответить, хочу, очень хочу, но слова не идут, они превращаются в какие-то другие звуки, они гаснут во рту, захлебываются сами собой, теснятся в горле, но не идут наружу. И это страшно. Лучше вообще молчать. Меня отвозят к логопеду. И через несколько месяцев я могу говорить. Ура!

Но тут выясняется ещё одна штука: я боюсь стиральных машин и пылесосов. Только слышу звук, и меня охватывает паника, я убегаю. Страшно так, что внутри всё дрожит, никогда в жизни я не испытывал такого страха, даже во сне. Ужас настолько невыносим, что я даже не понимаю, как оказываюсь от страшных объектов далеко-далеко и только тут прихожу в себя. Как я избавился от этого страха? Не знаю. Мне кажется, я постепенно приручал зверя. В прихожей сидел темными вечерами на зеленом железном горшке. Там же, рядом стояла стиральная машинка. В выключенном состоянии - не такая опасная. Я тихо вместе с горшком подбирался к чудовищу. Гладил его. Нащупывал ручки управления. Если повернуть одну из них – таймер, то он начинал отсчитывать секунды, быстро-быстро, как бомба с часовым механизмом, я видел такие в кино. Мне, почему-то было приятно слушать этот звук, он успокаивал, монстр мог разговаривать тихим голосом, почти мурлыкать. Я приручил его, и, в какой-то момент, перестал бояться. Вот машинка работает летом во дворе. Внутри полощется бельё. Машинка дрожит. Но не я. Нет страха. Совсем нет страха. Только страх, что тот панический ужас может вернуться. Но я знаю эту машинку, я какал рядом с нею. Я кладу ладонь на машинку. Её лакированная поверхность ластится ко мне. Она дрожит, мурлычет. Я смеюсь.

Я получаю четверку. Но мне и не надо больше. Я преодолел страх. Я могу писать и печатать. Пусть не так как мои однокурсники. Но могу, могу! Можно выдохнуть, можно попрыгать на своем диване, когда соседа нет дома. Я смотрю на Москву с десятого этажа. Дома, щетина антенн, шпилей, звонки трамваев, гудки машин. Я глажу ладонью стекло, как будто глажу город. Я не боюсь тебя. Ты – зверь. Но зверя можно приручить.

Сергей Решетнев © Спасибо Владимиру Остапенку за подсказанное название! Фото Qwan "много букв"