Брелок

I


4 августа 1901 года к молодому щеголеватому блондину Филиппу Фёдоровичу Фадину в который раз повернулась лицом Фортуна. Довольный, он подошёл к кассе Московского ипподрома и получил разноцветными банкнотами крупный выигрыш. Рассовав деньги по карманам своего белоснежного пиджака и подмигнув грустным, проигравшимся в пух приятелям, победитель оставил у себя в руках две замусоленные трёхрублевки и громко пропел:

                «Что наша жизнь? Игра!»

Далее компания решила воспользоваться услугами особых извозчиков. У колонн величественного здания ипподрома дежурили так называемые лихачи. Чтобы проехаться с ветерком на хороших лошадях и ощутить, как ландо на пневматических шинах оставляет позади обычные коляски, требовалось расстаться с «трёшкой». Но игра стоила свеч! Дорогие извозчики как на подбор были крупно сложены, облачены в ярко-синие шёлковые кафтаны и выделялись обыкновенно грубым нравом. Молодёжь с ходу, не торгуясь, наняла пару экипажей и понеслась по Петербургскому шоссе в знаменитый ресторан «Яръ».


– Послушай, Филипп, – обратился в коляске приятель к Фадину, – ты сегодня сорвал превосходный куш. Как так? Мы все разом ошиблись, поставив на Янычара. Ты же выбрал невзрачную лошадёнку и прям в дамки.


– Буду с тобой откровенен, Габриэль, у меня к тотализатору определённое чутьё, – ¬¬ ответил тот и едва успел поймать шляпу, слетевшую с головы.
Приятелю льстило, что Фадин не называл его простодушно Гаврилой, а лишь на французский манер. Он даже как-то признался, что после таковых обращений чувствует в своих жилах чуть ли не королевскую кровь.


– Тебе говорили, что три года назад за прогулы меня выкинули в шею из университета, – продолжил везунчик, – ипподром и стал моей «alma mater!» Проникаюсь, если правильно выражаюсь, поведением лошадей и, самое главное, открою тебе секрет: я всегда обращаю особое внимание на знаки и приметы! Словами этого не объяснить!


И Габриэль было приоткрыл рот, чтобы что-то спросить, но экипаж с остальными друзьями, который следовал позади, поравнялся, и улыбающийся молодой господин с рыжей шкиперской бородой и с тёмно-синими круглыми очками, пощёлкивая пальцами правой руки, всем своим видом предлагал делать новые ставки.


– Эй там, на козлах, держись за ними, не обходи, – прокричал Фадин и, улыбнувшись соседу, спокойно продолжил, – в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Будет лучше, если мы сейчас проиграем.


Состязания не получилось, и коляски одна за другой подъезжали к ресторану. Показалась зубчатая башня, издали походившая на шахматную ладью, из круглых отверстий которой вылетали ласточки, развесистый тополь с дрожащей от лёгкого ветра листвой, крепостная стена, увешанная местами запылившимся плющом.
Тем временем шумная компания из четырёх друзей, напоминающих мушкетёров, отпустив экипажи, проследовала в ресторан.

 
Здесь Фадина знали. На сцене, как всегда, пел именитый цыганский хор Ильи Соколова. Скрипки, гитары, бубны, яркие наряды танцовщиц, большой выбор изысканных закусок и дорогих вин, аппетитные запахи, носившиеся по всему ресторану, поднимали и без того игривое настроение. Молодые люди задвигали стульями и сели за стол.


– Рад видеть вас, Филипп Фёдорович, и ваших друзей вновь в нашем заведении, – сказал подошедший метрдотель с набриолиненными волосами и, сделав взмах рукой официанту, отошёл в сторону.
– С чего начнём-с? – спросил задёрганный официант.
– Принеси-ка ты нам, Потапий, для начала бутылочку «вдовушки», – ответил Фадин, быстро перебирая пальцами блестящий брелок в форме головы лошади. – И подноси нам наше любимое... Будто бы в первый раз гуляем!


Официант в ответ поклонился и вскоре на подносе принёс серебряное ведёрко с запотевшей бутылкой шампанского и четыре бокала.
– «Вдовы Клико или Моэта благословенное вино...», – произнёс Габриэль, закуривая папиросу.


В это время на сцене стала исполнять романс Олимпиада Фёдорова, многим известная в столице как цыганка Пиша. Все притихли.
– Всё-таки в этой красотке есть какая-то определённая искра, – сказал Фадин на ухо другу, глядя на певицу.
– Брось! Какая в ней может быть искра? Просто-напросто смазливая и голосистая цыганская девка.


– О, нет! – возразил Фадин, выпивая из бокала. – Я же говорю, здесь некая загадка присутствует. Частенько же бывает такое, вот смотришь на красивое лицо какой-либо барышни, а в глазах пустыня. Здесь Америки открывать не нужно. Разве не замечал? И вроде у фифы с виду всё хорошо и привлекательно, а души – нет, – произнёс он и цыкнул... О, как поёт! Послушай, дрожь в теле, аж пробирает! Как же напоминает она мне одну очаровательную девицу!
– Да-с! Интересно узнать какую? – усмехнулся вдруг Габриэль.
– Не спеши, дай послушать цыганку.


– Пойдём к бассейну, Спиридон, стерлядочки себе выберем, покуда господа беседуют vis-a-vis, – произнёс рыжебородый, обращаясь к приятелю, приехавшему с ним в одной коляске, так смешно напоминавшему формой лица и причёской пуделя.
– Да, Фадин, будь добр, поторапливай официанта, а то у меня, и вправду сказать, в желудке продолжаются самые настоящие скачки.


Они отошли выловить стерляди и вырезать у рыбин ножницами в жаберных частях геометрические фигурки, чтобы потом после приготовления при надобности сравнить и убедиться, что всё без обмана.


– Послушай, ведь ты учился с ними в одном классе гимназии, – спросил Габриэль, глядя на удаляющиеся спины друзей. Даже не верится, что к рыжему приросло столь нескладное прозвище – Агенобарб. Язык заплетается! Внешне, как ты рассказывал, он был схож с императором Нероном, и борода у него росла не по дням, а по часам. Так получается?


– Не совсем так, – пояснил Фадин, – в последнем классе гимназии у него именно в области шеи стала обильно расти щетина, словно ржавая проволока. Наш учитель истории сделал юноше пару замечаний, чтоб он устранил её. И в очередной раз, когда щетина не заставила себя долго ждать, на весь класс опозорил ученика, сказав, что вы, батенька, прямо как древний римлянин из рода Агенобарбов.


 Мужчины этой знатной фамилии были рыжими. Кстати, императора Нерона в детстве звали Луцием Домицием Агенобарбом. Не удивляйся, Габриэль, но сей случай чётко врезался в мою память! От прилюдного замечания затейливое прозвище сразу же полюбилось и намертво приклеилось к ученику, – произнёс Фадин, улыбнулся и стал вращать на указательном пальце брелок.


– Потешил, друже!  Всё-таки я в вашей компании человек пока новый. При всех не спросишь! Да и вправду сказать, побаиваюсь я его. Агенобарб, по сравнению со мной, так высок и плечист.
– Прекрати, рыжебородый тот ещё славный малый и даже гордится своим прозвищем…

 
– А на ипподроме... ты сегодня так загадочно высказался, что тебе нельзя много пить, дабы завтра предстоит много петь. Что за поэзия? – полюбопытствовал Габриэль.


– Да, всему виной слабый пол! Не так давно, как я слышал, ты удостоился познакомиться с Павловским! И он тебе задал трёпку!
– С протоиереем?! Свят, свят, свят... Была история.
– Ха-ха... таких людей редко встретишь, – рассмеялся Фадин, – но меня больше, как и многих в округе, интересует его племянница. Это же... Я право не знаю, как здесь охарактеризовать образ! Какие тут употребить слова, чтоб выразить её красоту! Вот и привлекательная цыганка напомнила мне о ней, – замолк он, оправил рукой чёлку и продолжил. – Завтра вечером собирался брать там уроки церковного пения. Интересно, и ты не ослышался, но протоиерей одобрил. И ты понимаешь, ради кого эти жертвы!


– Не может быть! Ах, вот ты к чему клонишь! К Платону на милю не подступиться. Как ты с ним спелся? Там кроется такой Везувий! Да, соглашусь, многих прельщает его племянница, но познакомившись с дядюшкой ближе – сбегают еле живыми оттуда.
– Там в церкви со мной произошёл некий курьёз, так с ходу всего не расскажешь, – раскашлялся Фадин, – приятели возвращаются. 
Агенобарб и Спиридон несли на тарелочках вырезанные из рыбин небольшие кусочки в виде подковы.


– Филипп, не терзай. Раззадорил! Вот так комиссия! Получается, мы ставили на одну лошадь!
– Не понимаю тебя, Габриэль!
– Тогда я лишь обмолвился о конфликте с Павловским, не вдаваясь в какие-либо детали. Просто, случайно узнав от знакомых о миловидной особе, конечно, больше из любопытства, я также стал искать встречи, но увы ничего не вышло. Всему виной, как ты уже догадался, – пресловутый протоиерей, – закончил с грустью в голосе Габриэль.

 
– О чём это вы? – спросил Агенобарб, косясь на Спиридона.
– Представляете, господа, наш счастливчик завязал общение с отцом Платоном Павловским. Во дает! Вы, знаю, проживаете по соседству, да не осознаёте себе, о ком идёт речь. Злостный старик. Любому уши оборвёт. Он воспитывает очаровательное создание, просто совершеннейшую красотку, – сказал он, поцеловал воздух и продолжил, – и наш с вами любезнейший друг, бьюсь об заклад, добьётся-таки её руки и сердца.


– Ещё бы мы их не знали! Она торгует свечами в притворе, – добавил, заглатывая маслину, Агенобарб. – Здесь же речь не только о её дяде. Да, Василиса Андревна образована, элегантна, но о причастности её к совершенной красоте я бы подумал... Так-с, вполне симпатична. Но, как поговаривают, она сама любому даёт от ворот поворот. Что ей не предложи – ничего не желает. Прогуляться с ней нельзя, пригласить в театр – не время и так далее...


– Хе-хе-хе, признаться, я опростоволосился не на шутку с этой птицей, – произнёс Спиридон, заглаживая обеими руками волосы за уши. – Хе-хе, назовём её так – мадемуазель Нитуш. Улыбается тебе, кокетливо моргает, но перед любым выходом с ней в свет отправляет сначала выпить бокальчик хереса к дяде. Получается порочный круг, не та лошадка! Любовь не ипподром, Филипп Фёдорович, с треском проиграешь!


– Держу пари, если хотите, что к концу сезона приведу её на трибуну! Как какую-нибудь актрису, – заявил Фадин, допивая бокал с шампанским.
– Господа, я не ослышался?! – воскликнул Агенобарб, приподнимая рукой стёкла очков. – Проигравший устраивает богатый стол! По рукам?


И баловень удачи, приметив, как в бахроме скатерти копошился маленький паучок, улыбнулся и долго не отводил от букашки взгляд.
   

2


А в крошечном паучке, как ни странно, игрок разглядел очередной знак, и знакомство с протоиереем яркими красками всплыло перед его глазами…


В тот самый день Фадин, будучи в храме в Петропавловской слободе, перед вечерней службой подошёл к регенту хора в надежде получить разрешение обучаться церковному пению. Правду сказать, и что тут греха таить, весь спектакль замышлялся ради упомянутой Василисы Андреевны, которая с детских лет воспитывалась вдовым протоиереем по причине крупного пожара и гибели её родителей и трудилась на послушании у дяди в церковной лавке. Других вариантов приблизиться к Павловским молодой обольститель не видел.


Регент с чёрной конусовидной бородой, с большими блестящими глазами, так походивший на священнослужителя, посмотрел на Фадина недоверчиво сверху вниз и спросил:
– Вы же, так сказать, не прихожанин нашего храма?


Фадин в полумраке оглядел всех певцов, стоявших у регента за спиной: даму с приподнятой вуалью и двух близнецов, похожих на сицилийцев, и ответил:
– Я живу неподалёку отсюда и, знаете ли, бывал здесь. Особенно в детстве... Я просто хочу научиться петь в церковном хоре.

 
– Простите, забыл представиться. Андрей Степанович Голубицкий.
– Ясно, беседовать тут пока не о чем, надо у настоятеля заручиться благословением. А покуда он не одобрил, пустое дело, – сказал регент и зажёг свечу на подставке.

 
– Слышите... да, да, слышите громкое эхо, что доносится из алтаря? Это он ещё никак не остынет с обедни. И поверьте, так сказать, сегодня не самое лучшее время говорить с ним об этом. И вообще, молодой человек, не питайте иллюзий! – произнёс он и покачал головой. – Не возьмёт он вас! Вот увидите, так и будет!


– Откуда вы знаете? Это же слуга Божий!
– Голубчик, о чём вы? Это вам не Серафим Саровский и не какой-нибудь там пустынник. Объятий, лобызаний не ждите, гавкнет на вас, и будете дрожать, как осиновый лист.
– Я не девица, чтоб меня обнимали, – отреагировал Фадин, – а по поводу гавканья, пастырь по-латыни – пастух, и у нормального пастуха, как правило, всегда есть овчарка, которая как раз лает и тем самым врагов овец отгоняет.


– Изволите шутить, речь не об этом, – сказал регент , ехидно улыбнувшись, – я о человеческой любви, о том, что священник должен расположить к себе, тот же Саровский всех без исключения встречал словами «радость моя». Понимаете, о чём я? А тут всё наоборот, не доверяют, накричат, обругают, да что там...
– И это правильно, ошибёшься, и ставка проиграна!  А если проходимец посмеётся над вашей любовью? Пустишь его в храм, приласкаешь, а он наделает дел. Пастырю всегда необходимо держать ухо востро...
– Ясно всё с вами! – грубо оборвал Голубицкий. – Не отвлекайте нас! Скоро служба.


Открылась алтарная дверь и, словно по волшебству, показался сам Павловский. Он спустился с амвона и направился прямо на клирос.
– Доброго вечера, благословите грешного, – сказал мягким голосом растерянный регент и протянул сложенные ладони.


Фадин вблизи внимательно изучил лицо пожилого протоиерея. Мясистый приплюснутый нос, примятые седые волосы на голове, приподнятые усы напомнили известного композитора Джузеппе Верди. Не так давно, после смерти, его портрет вовсю мелькал на страницах московских журналов и газет. Протоиерей крякнул, перевернул на груди крест и, недовольно посмотрев на певцов-близнецов, которые о чём-то перешёптывались друг с другом, произнёс густым басом:
– Мы на вокзал не спешим. Чтобы стихиры впредь пели протяжно! И не мелите языком!


– Да тут, батюшка, к вам с просьбой, – начал Голубицкий, – молодой человек, так сказать, пожаловал...
– Тише! А язык-то у «вашсиясь» есть? – спросил отец Платон, пристально оглядывая гостя.


Фадин смотрел на протоиерейский крест, на сверкающие рубиновые каменья и подумал, что если бы Христос носил драгоценные перстни?
– Осмелюсь сказать, хотел бы научиться петь в церковном хоре. И хотел бы взять у вас на то разрешение.
– Петь?! – возмутился отец Платон. – Где вы, позвольте узнать, служите? Каков ваш чин? И, вообще, каким ветром занесло вас сюда, к нам?
– Да я собственно зарабатываю себе на жизнь бегами. Играю в тотализатор, – ответил он, перебирая пальцами любимый брелок.


– Гм... Вспоминаются тут, милостивый государь, слова адвоката Плевако: «Если строишь ипподром – рядом строй тюрьму». – Тотошника нам ещё здесь не доставало, – едва слышно произнёс он и громко продолжил, – вы когда последний раз были на исповеди? Когда приобщались Святых Христовых тайн? Молчите?! – не без гнева в голосе закончил протоиерей.


И гость намерен был уже дать ответ, но увидев паучка, ползущего по лакированной поверхности перегородки и замахнувшуюся на него регентскую руку с подсвечником, решил сохранить жизнь обречённой букашке. Фадин вытянул ладонь, и металлическое дно подсвечника с горящей свечой пришлось прямо по его большому пальцу руки.
– Страсти Христовы, ползают здесь мелкие твари, – заворчал Голубицкий. Зачем вы сделали это? Я из-за вас не на шутку обжёгся воском.


– Для начала надо осмотреться на клиросе. Понаблюдать за всем, что здесь происходит, – продолжил почему-то ласково отец Платон. – А так оставайтесь – благословляю. Приходите на всенощную под Преображение, – произнёс утвердительно он и направился в сторону приоткрытой алтарной двери.


Игрок очнулся от мыслей. Бил колокол. Звучание же его с каждым разом больше напоминало звон посуды или стекла.
– Фадин, что с тобой? Ты болен или рехнулся? – громко спросил Агенобарб, не прекращая стучать по бокалу вилкой. Согласен, что проигравший раскошеливается в «Яре»?

 
Паучок исчез, а вместе с ним в голове у Фадина расплылись воображаемые картины, он кашлянул, ещё раз оглядел довольных друзей и в знак согласия протянул руку.


3


В тот вечер Фадин только под утро попал домой. Не раздеваясь, плюхнулся на кровать и уснул привычным мертвецким сном. В одежде и в туфлях, в расстёгнутой у ворота сорочке Филя, как его любил называть покойный отец, храпел весь день напролёт, не думая, что уже оставалось меньше часа до назначенной встречи.


Фадин открыл глаза – часы на стене обречённо показывали начало шестого. В комнате чувствовался запах керосиновой лампы. Он поднялся, сел, потёр руками виски и стал прокручивать в голове дурной сон. Во сне он поставил все свои деньги на явного фаворита. Но лошадь Фадина пришла отчего-то второй, уступив скакуну со странным жокеем, у которого вместо ног оказались копыта, а под седлом, на вальтрапе, виднелось трёхзначное число из шестёрок. Фадин фыркнул, потянулся, выпил из графина несколько стаканов воды и, ещё раз посмотрев на часы, начал быстро собираться на церковную службу.


В приоткрытую дверь комнаты постучались. Вошла мать – Алевтина Сергеевна, суховатая дама с кротким лицом, не чаявшая души в своём сыне.  После потери супруга она позволяла ему многое, если не сказать всё, и никогда не повышала на него свой голос. Вот и сейчас, не заметив царящего в комнате беспорядка, мать ласково погладила сына по голове и тихо произнесла:
– Совестливая кухарка утром отдала мне вот этот флакон с духами. В мою молодость такой красоты было не сыскать.

 
«Персидская сирень» товарищества «Брокар и К°», – прочла она.
– Merci, ты просто спасла меня. Сегодня я собирался подарить его одной привлекательной особе, – сказал он, поцеловал мать и, надевая на ходу пиджак, выбежал из комнаты.


Когда Фадин оказался под сводами храма, два дьякона читали канон, шло помазание. Было интересно смотреть, как один дьякон с каким-то попугайским хохолком гнусавым тенором, а другой – похожий на первооткрывателя Магеллана – глухим басом будто волнами сменяли друг друга. Протоиерей в белом праздничном облачении, в сверкающей митре стоял лицом к царским вратам и кисточкой помазывал прихожан.


«А он похож на шахматного короля», – подумал вдруг Фадин.
В дальнем уголке храма он сразу приметил Василису Андреевну. Фадин принялся наблюдать за ней и за всё время, покуда та торговала свечами, не отрывал от девицы своего взгляда. То ли чувствуя слежку, то ли интуитивно, но и она, поправляя шаль, подняла не спеша глаза и внимательно посмотрела в сторону привлекательного блондина.


«Ничего, будешь моей», – прошептал он.
Нужно было принимать какое-либо решение, и Фадин решил действовать крайне смело. Спокойно приблизившись к столику, где лежали записки и свечи, он, ничтоже сумняшеся, что всё это происходит не где-либо, а под сводами храма, промолвил:
– Василиса Андреевна, простите, мы, кажется, не знакомы, но ведь в городе раньше встречались! Ни в коем разе не желал вас чем-либо смутить, просто хотелось задать один вопрос, – сказал он и откашлялся. – Простите, у меня инфлюэнце. Я встану подальше, но будьте покойны, на таком расстоянии я не причиню вам никакого вреда.


– Спрашивайте, – робко произнесла она, – мне также знакомо ваше лицо, и я нисколько не боюсь заразиться.
– Да-с... Просто отец Платон благословил меня обучаться петь у вас в храме. Но я имел неосторожность опоздать, и эта хворь...  честно сказать, и не знаю, что теперь следует делать.


Фадин старался держаться поодаль от девицы, прикрывая уста платком, чтобы та не почувствовала истинную причину – предательские остатки спиртных паров.
– Но вы дождитесь, ежели в силах, окончания службы и обсудите всё-таки с регентом, – посоветовала она.


– Скорее всего, так и поступим… Василиса Андреевна, простите, что мне приходится говорить здесь с вами об этом, но я бы хотел пригласить вас прогуляться в зоосад, посмотреть животных. Как вы находите это? Не откажите, молю вас!


Она слегка улыбнулась и протянула:
– Но вы же, как будто, больны!
– Ерунда.
– Потребуется, конечно, спросить моего дядюшку. А так вы угадали, я просто обожаю животных, – повеселев, продолжила она, – но поймите здесь меня правильно, если вы хотите добиться от меня чего-то большего, чем дружеские отношения, хочу сразу же предупредить – потеряете время.
– Пусть это будет приятельская, ни к чему не обязывающая встреча. А это вам, – произнёс он, оставил на столике флакон с духами и быстро направился в глубину храма.


После службы отец Платон, а за ним диакон, следовавший с переполненной корзиной винограда и яблок, на которых до сих пор переливались капли святой воды, выходили из храма. Раззадоренный Фадин не побоялся преградить им выход из церкви. На какое-то время духовные особы, видя решимость и пыл так называемого воина Христова, просто замерли в недоумении.
– Что вам угодно? – спросил диакон, рассматривая Фадина будто комара сквозь увеличительное стекло.
– Да я хотел извиниться, получил тут разрешение обучаться петь в церковном хоре... Захворал тут малость, но у меня собственно к вам опять просьба... – забубнил он в ответ и с надеждой  взглянул на стоящего рядом отца Платона.
– Артист, извольте изъясняться по существу, – рявкнул протоиерей.
– Хотел спросить вас, можно ли будет пригласить Василису Андреевну на прогулку в зоосад? – отчеканивая каждое слово, произнёс Фадин.


Протоиерей махнул рукой и прошёл мимо, так ничего не ответив.
Фадин не привык проигрывать и никогда не лез за словом в карман, но общаться в таком духе с духовным лицом было крайне непросто. За спиной донеслись звуки быстро приближающих шагов. Это была она – Василиса.


– Я всё слышала! Дело в том, что нынче не самое лучшее время. Со дня на день дядюшка ожидает проверку. Правда, не время... И если он не отказал сразу, а вы ему явно понравились, то, скорее всего, он позволит. Приходите в конце седмицы и ещё раз...
– Что ж... В конце седмицы так в конце седмицы, не понятно только – всё время не самое лучшее время, – произнёс медленно он, чувствуя, как в его правую ладонь вкладывают брокаровский флакон.


4


В пятницу Фадин собирался присутствовать на обедне, чтобы позаниматься с регентом после службы разучиванием гласов, но по обыкновению проспал и подошёл к храму только к полудню. Перед тем как пройти в калитку и наложить на себя крестное знамение, он услышал цокот копыт и лёгкий скрип останавливающейся коляски. Он обернулся. Городовой в чёрной измятой у колен форме, также увидев коляску и человека, который из неё показался, резко вытянулся и сделал под козырёк. Словно тень, из коляски выскользнула фигура в развевающейся рясе и скрылась за поворотом.


– Мир тесен, – сказал шёпотом Фадин и подбросил вверх брелок.
Загадочный человек в рясе оказался служащим канцелярии московского митрополита, и звали его самым обычным церковным именем – Иоанн. Его внезапный визит в любой приход мог принести настоятелю уйму проблем или даже конец служебной карьеры. Духовенство в Первопрестольной не на шутку боялось отца Иоанна, и даже самые титулованные протоиереи заискивали пред ним. Он был вроде констебля Гюго – человека в чёрном плаще с железным жезлом, появление которого предвещало начало мучений. А ещё отца Иоанна за глаза называли Паоном*.


Фадин вошёл в храм. Столик, где обычно торговала раба Божия Василиса, пустовал.
«Странно... – подумал он, – ведь не могла так рано кончиться служба...»
Перекрестившись, Фадин решил немного побыть в тишине и постоять у чтимой иконы Петра и Павла. Потрескивали свечи. Храм сегодня казался особенно чистым. От золочёного иконостаса, на который сквозь небольшие оконца падали и рассеивались лучи солнца, исходило сияние и даже делалось больно глазам. Он зажмурился.


– Гм..., так сказать, вы опоздали, и знаете ли, я не смогу вам уделить время, –   спустившись с клироса, объявил Голубицкий.
– Да, но как-то всё скоро, храм просто вымер, – произнёс растянуто Фадин, видя, как перед лицом регента разбегались разноцветные круги, никак не исчезавшие из глаз после отсвета от иконостаса.
– У отца Платона проверка. Мы, следовательно, быстрее обычного закончили. Сейчас не время. Вам лучше уйти.

 
– Хотел извиниться, если ненароком обидел... Тот случай с подсвечником и пауком.
– Полноте, я позабыл уж об этом!  А вам сейчас, правда, лучше уйти. Вот-вот появится, так сказать, наш общий начальник. Настоятель на взводе, ему не стоит попадаться на глаза.


– Кажется, вы сами говорили о христианских моралях... – начал Фадин.
– Видно, что вы не читаете святых отцов и плохо представляете себе духовенство. Нынче не время аскезы! Вот в праздник Преображения к отцу Платону приехали высокопоставленные особы. Вы же меня понимаете, что продолжается время поста! По уставу полагается в праздник, конечно, икра да рыба. Но настоятель заказал рыбу непростую, а осетровых пород, икру белужью - всё вроде бы постное, но самое изысканное, самое дорогое. Вот вам и аскетика, голубчик. Я, к примеру, отказался от такой трапезы.


– Понимаю, но, скорее всего, дело было задумано по политическим соображениям! – заключил Фадин.
– К чему вы ведёте?
– Но вы же сами сказали, что прибыли важные гости! Был бы настоятелем, то поступил бы подобно. Или как я буду угощать богатых купцов тюрей! Это же смех! Благодетелей необходимо подобающе встретить, накормить вдосталь и, глядишь, на храме позолоченные купола засияют.


– Это поверхностно! А как же святитель Иоанн Златоуст? Он потешался над роскошью императорского двора, презирая весь этот блеск и лоск человеческой гордыни.
– Насколько я помню, он плохо кончил.
– Он следовал по стопам мучеников. А как же афонские старцы в ветхих одеждах, у которых взамен золотых куполов, образно говоря, небо да зелёный шатёр?!
– Вы знаете, мои слова могут показаться вам неуместными, – сказал Фадин, выдерживая паузу, – когда я увидел вас в первый раз, подумал, что вы священник. Я не слепая старуха, просто внешний облик, манеры, сложно что-то ещё добавить.


Голубицкий в молчании поднялся на клирос, потом почему-то спустился и, тоже выдержав небольшую паузу, произнёс:
– Благодарствую, не нужно больше ничего добавлять. Вы преподнесли мне настоящий подарок. Я всю сознательную жизнь мечтал носить наперсный крест, но по ряду причин не смог сего сделать. Благодарствую, вы подняли мне настроение. Вот что, я обязательно помогу вам разобраться с церковным пением.


И тут в храме послышались приглушённые голоса, и появилось священство: отец Платон и, наводящий на многих церковников трепет, Паон. Сложно было представить, но у строгого протоиерея не сходила с лица заискивающая улыбка, его вообще было сложно признать: походка переменилась, голова выдвинулась вперёд, и всё время движение правой руки как бы отворяло перед «господином» Паоном невидимые двери.


– Мне необходимо ознакомиться с метрическими книгами, – почти скомандовал Паон и оправил свою напомаженную бороду.
– Книги ждут вас, ваше высокопреподобие, – мягко произнёс отец Платон. – У вас очень красивый наперсный крест.
– Гм...прошу вас, давайте не будем обмениваться любезностями. Мой крест мало чем отличается от вашего. Нужно посмотреть порядок в алтаре!
– Как вам будет угодно, всё к вашим услугам. Пожалуйте, – сказал отец Платон и протянул вперёд руку.


Духовные особы проследовали в алтарь. Фадин не уходил, он просто замер от развернувшегося спектакля. Казалось, что у протоиерея изменились в момент не только манеры, но и сам голос. Если раньше он говорил басом, то теперь его словеса получались такими мягкими и созвучными, словно это были соловьиные трели.


– Да, батюшка, всё у вас вроде бы хорошо, везде порядок, чистота, – начал Паон, но увидев Фадина, тут же переменился в лице.
Отец Платон, не менее удивлённый, стал делать резкие жесты рукой молодому человеку, намекая покинуть храм. Фадин не уходил.


– Здравствуйте, сударь, вы ещё душу свою на скачках не промотали? – сострил неожиданно Паон.
– Душа не продаётся, – твёрдо отреагировал Фадин.
– Гм... Хорошо, если так, – сказал он.
– Вы тут такого шороха навели, храм просто не узнать, каждая лампадка, иконка сияет блеском, – произнёс Фадин, покручивая брелоком. – Работники испарились, лишь бы, как я понимаю, не встретиться с вами, не попасть под горячую руку. Даже жутко становится!


– Милостивый государь, – выбирайте тон, когда разговариваете в храме со старшим, – грубо заметил отец Платон. – И прекратите крутить этой ерундой!
– Это не ерунда, а мой любимый рысак, можно сказать, мой талисман, мои чётки!  – произнёс он, разжимая ладонь.
Потёртая бронза брелока, как бы подтверждая сказанные слова, заиграла всеми оттенками позолоты.


– Полно, полно, – произнёс Паон, улыбнувшись и, отведя протоиерея в сторонку, продолжил.  – Я этого повесу хорошо знаю. Пойдёмте же, не стоит терять драгоценное время!


И их шёпот смутно был слышен, покуда они не покинули храм.
Что ещё оставалось делать упрямому кавалеру, как не разместиться на скамейке в тени старых лип. Фадин закинул ногу на ногу, надел на колено шляпу, снял со скамьи жёлтый лист, и, растерев его в порошок, подумал: «Как ни крути, а ведь все усохнем, как этот лист. Весь вопрос – когда?»


Он окунулся в свои мысли о том, как много никчёмности, лицемерия, лести ещё предстоит совершить в жизни, и, когда приметил приближающуюся фигуру отца Платона, не успел встать и подобающе встретить.


– Сидите, сидите, смелый вы царь Нимрод, я ненадолго. Откуда вы знаете отца Иоанна? Ну же?
– Это дальний родственник Агенобарба...  Простите, – рассмеялся он, – одного моего старого приятеля. А, собственно, в чём дело?
– Собственно, в том, что вы можете преспокойно посетить цирк... или что там… зоологический сад, кажется, вместе с Василисой Андреевной. По такому случаю завтра я устрою ей отдых, – произнёс отец Платон, улыбнулся и быстрым шагом отошёл от скамейки.


Удивлённый Фадин провожал взглядом протоиерея. Поравнявшись со стеной храма, тот, вместо того чтобы следовать дальше, резко остановился и, развернувшись, громко окрикнул:
– Да, а почему вы тогда не позволили придавить паука? Только не говорите, что вы натуралист, любитель животных!
– Просто верю в приметы, – также громко ответил Фадин.


5


На следующий день Фадин нанял дорогую коляску и подъехал прямо к крыльцу дома протоиерея. Он был в светлой чесучовой паре, из кармана в знак солидности вытащил золотые часы и, посмотрев на обнявшиеся стрелки, промолвил:
– Надеюсь, что вчера протоиерей не шутил. Ну, где же она!


И как это порой случается в жизни, в ответ сразу же скрипнула входная дверь и появилась Василиса Андреевна. Вернее, сначала появился сложенный зонтик, затем она в приталенном платье кофейного цвета.
«Само очарование», – подумал он.


– Вы выбрали такую распрекрасную белую лошадь, – сказала она как бы невзначай.
– Ну, она так себе. Белая лошадь вообще плохая примета. На скачках я никогда не поставлю на такую лошадь!
– Зачем же вы приехали ко мне? – спросила она, садясь в экипаж.
– Не поверите, хотел сделать вам сюрприз, – ответил Фадин, укладывая в коляску край её платья.  – Я частенько пользуюсь услугами этого кучера. Послал с запиской к нему мальчугана, простите за нескромность, хотел удивить вас модной коляской, лошадью. И что там... Кучер вчера, оказывается, купил с хорошей выгодой белую лошадь. Я уже опаздывал к вам – пришлось ехать.


– На самом деле, всё это такие мелочи, пустяки. Да-да, верить в приметы!
– Напротив. Я замечал чёткую закономерность в этом.
– Верить или лучше искать надобно волю Божию. И никакие приметы не могут соперничать с этим. Бог заранее ведает, что случится с каждой душой. А Бог – любящий отец, и не позволит сделать худое человеку. Просто доверьтесь. Понимаете? 
– Понимаю, что вы говорите языком вашего дяди. Это нравоучение, проповедь, если хотите.
– Ну и пусть я говорю языком Церкви, а вы языком суеверий. Представляете, если углубиться и следовать вашей логике, белая лошадь – плохо. Следуем дальше, белая лошадь споткнулась – опять к беде. Далее: положить подушку на пол – к беде, двумя вениками избу не метут, оставлять на ночь нож на столе – к ссоре. И вскоре у вас будет не жизнь, а сплошное мучение! Разве не так? Бог не желает вам плохого! Я уже повторяюсь.
– Бог не желает, а приметы работают.


На Большой Садовой коляска так сильно набрала ход, что звуки знакомого марша Радецкого, доносившиеся из сада «Аквариумъ», походили больше на канонаду.
Они свернули к Большой Грузинской и по грубому булыжнику съехали прямо к главному входу в зоосад.

 
В кассе ухажёр приобрёл два билета и, пройдя сквозь центральную арку, пара не спеша спустилась к пруду. На дорожках под ногами уже попадались скрученные, похожие на кондитерский хворост, рыжие листья. Безоблачное небо над головой, так напоминающее гладь спокойного моря, прохладный поглаживающий виски ветерок – всё это видел и ощущал он, идя рядом с очаровательной Василисой. Послышался рёв слона.

 
– Хорошо здесь, – усмехнулся он. – На островках фламинго, точно ты в Африке!
– Да, чудесно, можно прожить пару жизней и никогда там не побывать, – сказала она. – Мой дядя любит повторять, что алтарь храма, по учению святых отцов, напоминает гроб, в котором священник и проводит основную часть своей жизни.
– К слову, а я чуть было не уехал добровольцем в далёкую Африку и не попал в англо-бурскую заварушку.

 
Она ничего не сказала, облокотилась на перила мостика и стала смотреть на воду. Отражение в пруду старой ивы разрезал белый лебедь с красноватым клювом.
– Что же мы загрустили? Пойдёмте, – произнёс он и хотел взять её под локоть.
Василиса Андреевна, мягко освободив руку и сделав вид, что ничего не случилось, пошла рядом.


Они и не заметили, как смешались с палитрой зоосада: долго смотрели, как резвилась белая медведица с медвежатами, наблюдали сонных гепардов, стадо зебр с переливающимися издали боками.

 
У лодочной станции в буфете Фадин купил бутылку лимонада и, получив в беседке два ещё мокрых весла, предложил прокатиться.
Лодка мягко отчалила от причала, и по зеркалу воды побежали аккорды. Василиса Андреевна склонила голову, покручивала зонтиком и молчала. Фадин чувствовал себя Лоэнгрином, видя проплывающих рядом белых лебедей и напротив девицу в лодке. Он не ощущал лишь только рыцарских доспехов. Вдохновлённый, он остановил лодку в тени сгорбленной ивы, бросил вёсла и решил поцеловать Василису.
– Не делайте этого! – громко сказала она, отстраняясь от объятий. – Немедленно гребите к станции!


– Меня сводит с ума ваша красота, – произнёс он, работая веслами и тем самым убирая лодку из тени. – Бессмысленно тут скрывать свои чувства. Я иду ва-банк!
– Будьте моей женой! Давно наблюдаю за вами, давно порываюсь выйти на разговор. Вы станете возражать, что всё это столь опрометчиво, мы толком не знакомы и прочее. Но, поверьте, как непросто было хотя бы прокатить вас в лодке. Поговорить с глазу на глаз. Подозреваю, что к вам тянется паломничество молодых людей и вы вправе... Говоря короче – вас достаточно один раз увидеть.


– Посмотрите, как отсюда красиво блестит купол храма святого Георгия, – произнесла она. – Вы не находите, свет просто рассыпается в воздухе?
– Василиса Андреевна, по-моему, я изъясняюсь серьёзно, – произнёс он и ударил вёслами по воде.


– Выходит, я опоздала, – сказала она, прикрываясь зонтом. – Не удивляйтесь, была готова выйти на этот непростой разговор. Но не ведала, что всё так скоро случится.
Фадин провёл ладонью по вспотевшему лбу, сглотнул в горле ком и тихо спросил:
– У вас тоже... тоже... У вас неспокойно на сердце?


– Как вы догадливы! Очень неспокойно!  Мало того, я страшно переживаю за вас.
Кавалер просто расплылся в счастливой улыбке, соображая, что в любви и на ипподроме есть свои параллели. Самое главное, вовремя сделать правильную ставку!
«Она уже влюблена», – предположил он, бросил вёсла, засматриваясь вдаль на белые занавески веранды буфета, которые подобно парусам шхуны надувались от ветра.


– Я опоздала, – повторила она, – очень уж не хотелось испортить вам жизнь. Всё дело в том... как правильнее изложить суть? У меня есть жених. Понимаете?
Он чуть было не выронил заветный брелок в воду - вылетевшие слова Василисы Андреевны показались громом среди ясного неба.


– Объяснитесь! Это кто-либо из близнецов хора? – тихо спросил он, дёргая правым глазом.
– О чём вы! Я просто хочу стать монахиней. И прошу вас не мешать мне! Я ведь ни в чём не виновата пред вами.


Он опустил голову и, немного помолчав, сказал:
– И вы хотите на кон поставить свою молодость и красоту?! Это же безрассудство! Понимаю, если бы вы жили в XVI веке! Но сейчас – это дикость, в конце концов! Ваш дядюшка поощряет такие начинания?
– Нет, он слабо во всё это верит, считая, что я слишком тороплюсь. Но в мой мир старается не вторгаться. Опасается просто, чтобы на моём пути не возник какой-нибудь рыцарь наживы.


– Зачем же идти ветвистым путём – церковная жизнь сложна. Недавно был очевидцем, как сгибал свою спину перед вашим же дядюшкой регент, а через десять минут ваш дядюшка сгибался перед высшим начальством. В монастыре будет ещё сложнее. А материнские чувства, семейный очаг, детский смех?!


– Обычная субординация и не более. В церковной иерархи без дисциплины никак. Всё расстроилось бы, если бы дядюшка на приходе только ласкал, гладил всех по голове и не почитал вышестоящее начальство. На красоту же я смотрю, как на оставленное яблоко под солнцем. Вы рассудительный человек, я не хочу спорить с вами. Монашество – жемчуг христианства! Прошу вас, уйдите с моей дороги! Я оценю ваш поступок, уверяю!


– Понимаю, понимаю, – сказал он, лукаво улыбаясь и нащупывая рукой что-то во внутреннем кармане пиджака, – то есть даже пуля, получается, вас не остановит? Там, где в первые века перед верующими красавицами  разжигали костры, и нужно было промолвить лишь одно слово. Дать согласие выйти за языческого царя замуж и сохранить жизнь.


Она резко сложила зонтик и строго посмотрела ему в глаза.
Фадин медленно вытянул платок, протёр лоб и продолжил:
– Не бойтесь, это не револьвер, и я не болен психически, чтобы делать такое среди бела дня, ещё и в лодке. Хотя на бегах мне встречались «иллюзионисты», которые ставили все свои сбережения и смотрели заезды с револьвером у виска. Однако, мы отвлеклись. Поступим так... Настоящий иппоман не сдаётся! Я буду пытать вас каплями любви. Стану невзначай видеться с вами, хотя бы на миг... И со временем льдина растает, вы сами захотите искать со мной встречи. Вы – женщина. Не обманывайте же свою природу!
– Вы просто потеряете время! Кажется, начинается ветер...  Гребите к причалу! – попросила она.


6


Тем не менее прошёл месяц, а в храме Фадин так больше не появился. В Белокаменной во всю уже хозяйничала осень, раскрашивая сусальным золотом всё, что можно было раскрасить. Пролетали тёплые сухие недели. Фадин все воскресные дни, как и полагалось сведущему игроку, проводил на ипподроме, а потом, по традиции, с приятелями пьянствовал в «Яре».

 
Ему чаще везло, даже в сложном «тройной экспрессе», где необходимо было пораскинуть мозгами, расставляя по порядку трёх предполагаемых победителей. В бумажнике у него обычно водились купюры, но былого беззаботного счастья в его потускневших глазах не виднелось. Откровения Василисы Андреевны о монашеском выборе и мысли о том, что в лабиринтах любви не было ни единого выхода, ни на минуту не давали покоя.

 
Так случилось, что в последнее воскресенье сезона знакомая компания игроков после удачливых ставок не отправилась напрямик в излюбленный ресторан, а сначала наведалась в Петропавловскую слободу. Фадин проиграл спор, и, перед тем как выполнить обещанный уговор, он хотел объясниться с Василисой.


– Филипп, – мы тут посовещались, – сказал Габриэль, раскуривая сигару и одним глазом посматривая на друзей, – не стоит расстраиваться и уж тем более не стоит сегодня платить за всех! 
– Да, Фадин, всё забыто, – поддержал Агенобарб, устраиваясь удобнее в коляске.
– Я скоро, – произнёс Филипп и направился к церковной ограде.


На каменный пол в притворе храма упал знакомый брелок. Молодой человек медленно поднял его и двинулся дальше к столику, где торговали свечами. Только что у чтимой иконы закончили петь молебен. Растянутое облако кадильного дыма зацепилось за паникадило и застыло. Повсюду чувствовался аромат фимиама.


Неожиданно Фадин наткнулся на регента Голубицкого. Похоже, что он торопился.
– Куда же вы запропастились, голубчик? Я ожидал вас! Хотел рассказать вам об одном удивительном отшельнике, живущем на Святой горе. А как же пение, так сказать? – спросил регент, намереваясь выйти из храма.
– Сейчас не время!  – ответил Фадин, пожимая ему руку. – Прощайте!


У столика Василиса Андреевна быстрыми движениями собирала в кульки свечи и сортировала записки. С её головы сполз платок. Когда она повернула голову и пристально посмотрела на игрока, у того оборвалось дыхание, и он долго не мог вымолвить ни слова...


– Я пришёл проститься, – сказал он наконец. – Не бойтесь, долго размышлял и решил не мешать вам двигаться к священной мечте. У меня даже мороз по коже прошёл, когда я узнал вашу тайну. По сути, если перевести на тотализатор, монашество самый крупный куш в жизни, который можно сорвать. Я многое понял. Больше не встретимся, обещаю, если только случайно.

 
– Постойте! Куда же вы! – позвала она и прошла за ним, – хочу поблагодарить вас... В какой-то мере вы испытывали мою веру. Я часто вспоминаю ваши слова о том, как за страстную слепую прихоть лилась христианская кровь! И я подумала, что смогла бы тогда в лодке умереть за Христа!

 
Две слезинки скатились из её глаз.
– В монастыре я не забуду вас в своих молитвах, – тихо произнесла она, – Филипп Фёдорович, могли бы вы больше не посещать бега?
– Вы так не похожи на себя сегодня! – удивился он, видя, как из алтарной двери показался отец Платон.


– К нам редкий гость, – мягко произнёс протоиерей, немного отдышавшись.
Фадин протянул ладони, взял благословение, правда, не целуя ему руку.
– Рад видеть, рад видеть. Передайте от меня поклон вашему знакомому, отцу Иоанну. Всё ли у него в порядке? – поинтересовался протоиерей.
– Даже не знаю. Последний раз видел его прямо вот здесь на этом месте. Так что затрудняюсь с ответом, – сказал Фадин, пожав плечами.
– Гм... Если будете каждый день над собой духовно работать, из вас получится достойный христианин! Покайтесь и разом оставьте тотализатор! Только покайтесь, и Господь поможет!
– Это невозможно! Сия злочестивая страсть, выражаясь церковно, как корни саксаула прорезала мою душу, – сказал он, ухмыляясь.
– Что невозможно человеку – возможно Богу! – произнёс отец Платон, нахмурив брови.
– Прощайте! – сказал игрок и вышел из храма.


Когда Фадин миновал церковную ограду и двинулся в сторону ожидающих экипажей, небо поменялось. Тёмная туча на горизонте, походившая на большую гору, почему-то напомнила ему о далёких берегах Африки, куда он в своё время так стремился уехать.


Фадин замедлил шаг, чтобы успеть вытереть краем платка влажные от слёз глаза. Его мысли о том, что завершился сезон, и нужно будет проводить длинные зимние вечера за картами в прокуренных клубах, пить вино, слышать смех и пустые разговоры друзей, неожиданно оборвал знакомый жалобный голос.
Игрок обернулся. Он увидел Василису Андреевну и… выронил брелок.


 июнь 2017 г.




________
*Paon (фр.) – павлин.