Акулина Саввишна едет в Сапсане

Препод Бубенчиков, перекатываясь с носков на пятки, возвышался  у кафедры, и вел собрание литературного кружка в некотором гуманитарном учебном заведении.

-Акулина Саввишна - вечорошна, давешна, а Марья Ильинична - сегодняшня, нынешня,.. - продекламировал он, и засмеялся, -  чьи-то глупые строчки, не помню... . Слушайте, а у вас, когда читаете классиков, нет ощущения, что это Акулина Саввишна? Все эти присяжные поверенные, земские доктора, извозчики... И описания природы, и долгие чаепития, в общем, степь да степь кругом... Предложение, которое сейчас озвучу - нахально, но меня так и подмывает подвигнуть вас на одно упражнение... Вот какое.

Чехов, как известно, мастер короткого рассказа. Но он жил в то время, когда из Москвы в Петербург даже на поезде добирались почти сутки, а незадолго до этого, на лошадях, - минимум, трое. Железных дорог было мало, так что лошади повсеместно оставались основным видом транспорта:).
Нынче мы преодолеваем на поезде то же расстояние от Москвы до СПб за три часа. Так неужели же кардинально изменившееся понятие скорости не подбивает нас изменить и длину текстов, и, соответственно, скорость их прочтения?
Вошел в метро с книжкой рассказов, а вышел - уже прочитав хотя бы один из них! Не призываю сокращать классиков, не такой уж я идиот, но почему не попробовать  превратить  Акулину Саввишну в Марью Ильиничну?
Иными словами, проверить, можно ли написать заново рассказ Чехова, сделав его еще короче, хотя бы в два раза? Не сократить механически, не пересказать коротко, а именно написать заново, оставив основных героев и сохранив сюжет и идею?

У вас было задание на сегодня прочитать внимательно один из самых известных рассказов Чехова "О любви", всего 9 страничек. Страница - это примерно 1800 знаков, значит, девять - это где-то 16 тысяч знаков. Ну, вот, сократитесь вдвое, или, хотя бы, до 10 тысяч знаков. Особо одаренные:) могут уложиться и в три  тысячи - пожалуйста. И напишите рассказ "О любви" так, будто вы сами его задумали. Мне кажется, это хорошее литературное упражнение. Стать  Чеховым, конечно, невозможно, но вы, все равно, обопритесь на ребра и выпрыгните из себя, постарайтесь перевести классику на другие скорости, пересадить Акулину Саввишну в "Сапсан", превратить в Марью Ильиничну:)! Ну, что, акулы пера, поехали? У вас три часа на чудеса!

Через положенное время на стол Бубенчикова легло несколько работ. Он выбрал вот эту, и прочитал ее вслух:


"    О любви

Муж Анны Алексеевны нисколько не возражал против того, чтобы я иногда сопровождал ее в театр.

Напротив, был благодарен мне за то, что избавляю его от необходимости делать это самому. После целого дня на службе, он мечтал только о неспешном ужине и отдыхе в кресле с уездным печатным листком в руках.

А для нас с Анной Алексеевной эти походы в местный храм Мельпомены были единственной возможностью побыть наедине друг с другом, и мы ждали их, как праздника!
Я брал, конечно, ложу, с тем, чтобы мы занимали ее вдвоем. Кресла стояли рядом, и мне доставлял необыкновенное удовольствие уже сам процесс усаживания моей спутницы.
Я подавал руку Анне Алексеевне, и никто, включая ее саму, не мог бы заподозрить меня в том, что делаю я это не только для того, чтобы соблюсти правила вежливости, но, прежде всего, ради мелких прикосновений к ее плечам, шейке, пальчикам... Для того, чтобы получить возможность немного запутаться в ее пышных юбках, для того, чтобы, подвигая ей кресло, и помогая утвердиться в нем, я мог скользнуть  рукой вдоль ее талии, бедер, задержать руку у плеча, ощутив тепло подмышки, и...  потерять при этом голову от наслаждения.

Мы с Анной Алексеевной даже наедине не могли быть откровенны друг с другом, только и думали о том, как бы не опорочить чести ее мужа, как не перейти черту, за гранью которой наше взаимное увлечение стало бы явным – прежде всего, для нас самих.
Усадить в кресло даму – что может быть невинней? Кавалер, собственно, обязан это сделать! А то, что наши сердца обмирали во время этого ритуала, который, к тому же,совершался на глазах целого театрального зала -  отследить со стороны было невозможно.
Правда, в городе о нас уже сплетничали, но муж Анны Алексеевны только посмеивался над этими слухами – чего не наплетут от скуки обитатели маленького провинциального городка! 
Я был таким давним посетителем этого дома, что, даже мысль о  том, что мы с Анной Алексеевной можем быть заинтересованы друг в друге больше, чем просто хорошие знакомые, у него не возникала. Ведь мы постоянно были у него на глазах, и он знал,в отличие от местных обывателей, которые не могли наблюдать нас в домашней обстановке,что супруга его, и я, друг дома, невинны, как агнцы небесные. Дети тоже обожали меня, именно как гостя, который приходил с подарками, и вносил в их монотонную жизнь элемент праздника.

Кресла наши в ложе я старался установить тесно, так, что, оказавшись в них, мы не могли не соприкасаться плечами, а, если я наклонялся к ней с каким-то замечанием, то даже наши лица сближались, дыхание смешивалось, и мы были в секунде от того, чтобы пасть в объятия друг друга. Это была мука, но в этом же было и  наше счастье.
Почему, почему мы всякий раз удерживались на краю пропасти?

Потому что оба были слишком робки, слишком честны и добры для того, чтобы нарушить единым махом благополучие стольких людей! Ее мужа, детей, ее престарелой матери, которая в зяте души не чаяла.

Как я мог покуситься на это святое семейство? Ведь я видел, что мужа своего Анна Алексеевна уважает, что отношения между ними дружеские. Они понимали один другого с полуслова. Так и  вижу сейчас, как, сойдясь у окна, они советуются, как бы половчее вручить мне конверт с деньгами: угораздило же меня за обедом, весело пересказывая им усадебные  новости, упомянуть и о том, что выплаты по кредитам приближаются, а нужная сумма не выручена. Надеюсь на продажу зерна, но, успеет ли приказчик обернуться до дня платежа – не ведомо.  Рассказывал я о своей жизни без всякой задней мысли – просто привык делиться с семьей Лугановичей – такова была фамилия мужа Анны Алексеевны – всеми  подробностями деревенского бытия.

А больше и не с кем было! Оказавшись, в столь юном возрасте, сразу после окончания университета, хозяином разоренного имения, доставшегося мне от скоропостижно покинувшего этот мир батюшки, я и не думал, что, занявшись его восстановлением, не найду ни времени, ни сил для знакомства с соседями. Да и усадьбы их располагались не так уж близко. Всякий день, загруженный под завязку хозяйственными хлопотами, заставал я себя вечером едва добравшимся до лежанки в сенях, на которой и засыпал мертвецким сном.

Знакомство с Лугановичами состоялось  благодаря счастливой случайности. В качестве мирового судьи, мне приходилось иногда выезжать в город. Вот там-то у меня и появлялось свободное время, желание поговорить с умными людьми, да и просто сменить свой затрапезный лапсердак, в котором так удобно было объезжать поля, косить, или собирать яблоки в саду, на парижский сюртук с искрой и легкие ботинки из светлой кожи, ему в тон.

Мне было всего 24 года! Сейчас,вспоминая себя тогдашнего, понимаю, что мог быть привлекателен для нежного пола своей светлой бородкой, смеющимися глазами, страстными речами о том, как важно каждому из нас на своем месте приносить пользу Отечеству...
Анна Алексеевна была немногим младше меня, а муж ее – значительно старше, и мне льстило его внимание, и то, что он сам, первый подошел ко мне после одного из заседаний  Окружного суда, и предложил познакомиться ближе. Пригласил на обед к себе домой, и вот там-то, там-то я впервые увидел ее, его жену...

Ах, как ее лицо отличалось от тех женских лиц, которые я встречал у себя в деревне! Среди наших сельских зазноб были даже красавицы, но все эти девушки или состояли у меня в услужении, или приходили на поденные работы из деревни, то есть, занимали положение неизмеримо ниже моего.
Мне случалось вступать с ними в мимолетную связь, потому что молодость чуждается анахоретства, но не было, и не могло быть среди них женщины, с которой я раскрывал бы себя вполне – не только, как  мужчина, но и как собеседник, и, как поклонник высоких качеств моей визави.

А вот Анна Алексеевна была именно такой! Ее образование, музыкальный талант, умение вести беседу, тонкость замечаний, интерес к отвлеченным разговорам, на которые я был горазд, а Луганович, напротив, засыпал в кресле, слушая наши перепалки -  все притягивало меня к ней, и так тесно, что, вернувшись в свою берлогу, я не переставал думать о ней и чувствовать, как наяву, ее пушистый локон у собственного виска, ощущать запах ее платьев, видеть, будто воочию, кружева ее лифа в тот момент, когда она наклонялась к ребенку, хотя нас в эту минуту разделяли десятки километров...

- Ах, господа! – помещик Алехин, делившейся   воспоминанием времен молодости с небольшой компанией своих  гостей, прервался, отошел к окну, прислонил побледневшее от волнения лицо к стеклу...
- Продолжайте же! – попросил его кто-то из присутствовавших.

Друзья слушали Алехина не только потому, что рассказ его казался пикантным и интересным (чету Лугановичей, несколько лет назад покинувшую город, кое-кто из  них немного знал), но и потому, что понимали – возможность высказаться, и высказаться до конца, до последней капли, была для Алехина спасением –  видно, он был не в силах забыть прошлое...
- Господа!.. – от волнения Алехин едва держался на ногах,  но оборвать свою исповедь не мог.

- Ах, эти театральные кресла! –  продолжал он, будто в бреду, – ...едва гас свет, мы откидывались на них, ощущая немыслимую при свете ламп свободу. Осознание долга перед мужем не позволяло мне даже взять ее за руку, но мы все равно чувствовали себя в этих креслах, как на двуспальном ложе, и я горячо теснился к плечу возлюбленной, вливая жар и в ее, и в свою собственную кровь. Пока на сцене шло действие, мы успевали пережить в  фантазиях, которые подпитывались нашим уединенным положением, все радости соития, все блаженство ответных ласк! При этом мы не смели сказать друг другу ни слова, не смели выдать себя, хотя как же мы были близки в эти минуты!.. Ах, не знаю, что выше в таком случае – явь, или наши совместные сны наяву! А так же – что грешнее!..

Впрочем, сдерживаемая страсть не способствовала ровному настроению моей дорогой подруги... Раздражение из-за неудовлетворенности законных требований природы начало все чаще прорываться – она сердилась на меня, на мужа, на детей, часто – по ничтожному поводу. Но я был тверд  в своем решении удержаться на краю пропасти!
Ах, я был неумолим, и теперь  уже не знаю – хвалить себя за это, или казнить...

Мне казалось, забери я ее к себе в имение – сломаю жизнь обоим. Как только мы насытим свою страсть – а для этого достаточно и первого месяца близости – ей покажется скучным мое общество. Заботы об имении вряд ли смогут наполнить радостью ее дни. Мне придется беспокоиться о том, чтобы развлечь ее – предложить экзотическое путешествие, пригласить в дом интересных людей, способствовать каким-то ее полезным занятиям, проводить  с ней не только ночи, но и дни напролет... Кто я такой, достаточно ли во мне бурь и восторгов, чтобы напитать это прелестное существо собою до корней -  так, чтобы она почувствовала себя полностью насытившейся, ублаженной во всех своих потребностях, и оттого – счастливой. Я скучный, обыкновенный человек – не герой, не полководец, не актер, наконец... я боялся! Да что там! Я трусил, как последний заяц в отъезжем поле... услышавший лай собак и крики охотников...

Только раз мы оба не выдержали, случилось это в день проводов Анны Алексеевны. Она отправлялась в Крым, в санаторий, где надеялась подлечить расшатанные нервы... которые расшатались, определенно, из-за нашей неудовлетворенной страсти...
Оттуда она должна была последовать в другой город, к новому месту назначения мужа.

На перроне стояли все мы – Луганович, дети, прислуга... Анна Алексеевна уже махала нам платочком из окна своего купе... И тут обнаружилось, что корзинка со съестными припасами  в дорогу осталась в руках горничной.
Я спохватился раньше других, выхватил корзинку из рук девушки, вскочил в отправлявшийся уже поезд, минута – и вот мы с Анной Алексеевной вдвоем в купе, и платформа с провожающими уплывает  на наших глазах... Одни! Наконец-то, одни! Мы бросились в объятья друг к другу – слезы, нежный шепот - и я, наконец, прижал к себе  женщину, о которой неистово мечтал столько лет...
Вот она,свобода!Возможность близости, желание которой так измучило нас... И что же?
Мы оба не знали, что делать после первых объятий и поцелуев. Слишком долго мы смиряли себя. Возбуждение спало так же быстро, как возникло, мы растерялись, и поняли, что первый же порыв истощил наши силы...

Ведь мы оба не были искателями кратковременных  приключений, нам нужно было, или погрузиться друг в друга до конца, навеки, или остаться чужими... тоже навеки...

Полную близость могла бы дать только окончательная связь, отсекание всех нитей прошлого. Но мы снова не смогли, ах, мы оба не смогли решиться на это!

В то же время, первоначальная радость, с которой мы с ней слились в одно существо, была упоительна! Ради одного этого мига стоило бросить рассуждать, и довести это чувство небесного полета до конца, даже, если он закончился бы падением в бездну, разрывом всех прежних связей! Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю...

Бездна, которая разверзлась перед нами, была одновременно и прекрасна, и ужасна! Я первый не выдержал, и заставил себя покинуть купе. Мне кажется, она даже почувствовала в этот момент облегчение...но, может быть,и прокляла меня!
Можно ли уважать труса?!
Поезд шел, стучал по рельсам – тук-так, тук-так – и с каждым ударом жизнь покидала меня по капле... На ближайшей остановке я вышел из вагона, и,не оглядываясь, пошел через поля в свою усадьбу.

Господа, теперь моя жизнь не стоит ломаного гроша... Спасибо, что выслушали. Я буду жить, все равно буду жить... Знаете, почему? Потому что теперь  я навсегда не один. Есть такое имя на свете – Анна."

- Одиннадцать тысяч пятьсот знаков, - подвел итог препод, закончив чтение. - Условие почти выполнено.
Что потерял рассказ при попытке обогнать в скорости автора? Ну, в первую очередь, он, конечно, потерял Чехова:). Остался голый сюжет. Исчез аромат неспешного,меланхоличного, акварельного повествования... Его заменила грубоватая попытка передать страсть, возникшую между героями. Но Чехов подчеркивал в отношениях своих персонажей не столько страсть, сколько любовь. Это более спокойная, прочная, длительная привязанность... Другие потери вы обнаружите сами, еще раз перечитав оригинал.
Вывод неутешительный, но я хотел, чтобы вы пришли к нему сами, на основании собственного опыта.
Письменный след, который оставляет после себя хороший автор, характеризуется отнюдь не длиной или краткостью высказывания. И потому, Чехов - мастер, скорее, не короткого рассказа, а создатель индивидуального, ни на какой другой не похожего стиля. Если его убрать, оставить только сюжет, пропадает и рассказ. Самостоятельность, стиль, индивидуальность - вот что главное у каждого пишущего человека. Доказал я вам это? Убедились? - и Бубенчиков довольно засмеялся.