Амаль Эль-Мохтар. Времена стекла и железа

(перевод совместно с Э. Гохмарк)


Посвящается Ларе Вест




Табита идёт и думает о башмаках.

Она думает о башмаках уже давно, точнее, три с половиной пары, но по железу трудно судить о времени. Проще измерять в парах: осталось ещё три, а отправилась она в путь с семью. Башмаки, надёжно привязанные к котомке, болтаются поверх неё, оттягивая своим весом. Осень, зима, весна и лето сменяют друг друга, пролетая мимо, как и пейзажи, и Табита не уверена, истирается подошва за год или больше, но вроде бы за год. Вот надену новую пару и стану считать шаги, постоянно думает она, но сбиться так легко.

Она думает о башмаках, потому что иначе не смогла бы шагать дальше: железные ремешки впиваются в кожу, натирают, оставляют синяки и мозоли, боль вдыхает в башмаки жизнь, и они несут ее через реки, горы и пропасти. Надо идти вперёд, или башмаки никогда не сносятся, а их обязательно нужно износить.

Новую пару надевать всегда трудно.

Три пары назад Табита шла сосновым бором, и терпкий аромат хвои вытряхнул ее из бесчувственного плена чисел. (Цифры? Числа? А поцеловать? Она потом всю неделю ухохатывалась над своей похабной шуточкой.) Табита дрожала в иглистом свете, прятала руки под меховым плащом, и всё равно зарылась пальцами ног в осеннюю землю и зарыдала, на мгновение ощутив нечто вроде свободы... а потом числа с холодом снова напомнили о себе... одной меньше, ещё шесть, какое облегчение знать, что за жизнь всё же можно износить одну пару.

Две пары назад подошва окончательно развалилась посреди озера, когда Табита пересекала его синие глубины. Её потянуло ко дну, но она, побарахтавшись в воде, расстегнула ремешки, с трудом отвязала от мешка ещё пару и, сломав на ноге большой палец, натянула башмаки, после чего её вытолкнуло на поверхность, и она похромала к берегу.

Одну пару назад она шла вдоль кромки моря. Забредала в солёные воды, смотрела на звёзды и думала, больно ли тонуть.

Табита вспоминает обувь своих братьев: сапоги-скороходы из мягкой кожи; крылатые сандалии, атласные туфли, дающие невидимость тому, кто их носит. Как странно, думает она, что братьям обувь помогает исследовать мир, сжимая его и делая их шаги легче.

Возможно, в этом ничего странного-то и нет, думает она. Почему бы обуви не помогать своим хозяевам в путешествиях? Возможно, странно как раз то, из чего делают женскую обувь — из стекла, из бумаги, из раскалённого железа... а ещё башмачки, которые затанцуют тебя до смерти.

Как странно, думает она, и идёт дальше.

***

Амира возвела неподвижность в ранг искусства.

Она сидит на высокой горе, чья вершина, словно массивный и гладкий трон, сделанный точно под неё, главное не шевелиться. Вокруг магия, приковывает к трону своими корнями. Бушуют бури — стекло и платье, волосы и кожу прочерчивают блестящие языки дождей, но пытаться сдвинуть Амиру с места тщетно: она сидит прямо, голову держит ровно, и на коленях у неё золотое яблоко.

Бывает, она проголодается, но магия заботится о её пропитании. Часто она устаёт, и тогда магия навевает на неё сон. Магия не даёт смуглой коже обгореть днём, а обутым в шёлк ступням — замёрзнуть ночью, но только пока Амира неподвижна, пока занимает свой стеклянный трон на вершине стеклянной горы.

С такой высоты многое видно: фермеры работают на земле, путники бредут от деревни к деревни, иногда кого-нибудь грабят или убивают. Спустившись, она могла бы о многом рассказать, но её останавливает мысль об ухажёрах.

У подножия толпятся и шумят рыцари, принцы, пастушьи дети — все без памяти влюблённые в неё. Подбадривая друг друга криками, кавалеры пытаются подняться к ней на боевых скакунах и волна за волной разбиваются о стеклянную гору.

Соскальзывают вместе со своими лошадями, взмыленными, переломавшими ноги, и выкрикивают проклятия: «Потаскуха, ведьма, неужели не видишь, что с нами делаешь! Стеклянная девка на стеклянной горе! Ну ничего, мы тебя достанем завтра... завтра... завтра.»

Амира сжимает золотое яблоко. Днём её развлекают птицы: косяки диких гусей над головой, чайки, стрижи, ласточки и жаворонки. На память приходит сказка о крапивных рубашках и лебедях. Интересно, думает она, смогла бы я потянуться и выдернуть пёрышко, чтобы и у меня были крылья?

Ночью она чертит в звёздном небе фигуры, представляет знакомые созвездия другими: вдруг был бы не ковш, а серп — или настоящий медведь.

Когда птицы и звёзды заканчиваются, она вспоминает, что сама выбрала такую жизнь.

***

Табита впервые видит стеклянную гору, как лезвие света, когда та взмахом косы вырезает полосу зелени перед глазами, и тут же отводит взгляд. Она выходит из леса. Утреннее солнце злое, яркое, но холодное. Под железными башмаками хрустит заиндевевшая трава, но часть кристаллов тает, коснувшись обнажённой кожи между ремешками, и приятно холодит измученные ноги.

Табита садится у кромки леса и смотрит, как меняется свет.

У подножия горы толпятся мужчины. Гул их голосов сливается в приглушённый трезвон в ушах, чем-то похожий на рокот океана. Они пришпоривают лошадей до крови. Сильная магия у этой горы, раз мужчины совсем потеряли разум, думает Табита. Сильная магия, раз стеклу нипочём такое множество подкованных железом копыт.

Она переводит взгляд со ступней на вершину горы. Табита оценивает свою боль в цифрах, а не по степени её силы. Если боль на шестёрке, это потому, что она холодная, синяя, даже немного колкая. Если на семёрке — красная, опухшая, кровоточащая. На тройке — жёлтая и округлая на ощупь, тупая и, скорее всего, гнойная.

Сейчас её боль на пятёрке, буро-зелёная, непрестанная и равномерная — вполне хватит забраться на гору.

Табита дожидается заката и идёт к подножию.

***

Амира наблюдает, как в лучах заходящего солнца поднимается туман, и её сердце поёт. Всё вокруг такое мягкое, укутанное пеленой безмолвия, в запахе воды не слышно ни одной неприятной примеси, никакой крови или пота. Амире нравится, когда мир такой зыбкий, такой тихий, такой спокойный.

Внезапно из тумана доносится скрип, и её сердце пропускает удар. Звук такой, будто внизу что-то толкут и драят, и ровный, в отличие от её учащённого дыхания. Кто-то карабкается по стеклу, а этого попросту не может быть, до неё ведь нельзя добраться, но магия магией, а на каждую магию всегда найдётся более сильная.

Сначала ей кажется, что это медведь, потом появляется капюшон с мехом, из под которого виднеется лишь изящный бледный подбородок и искажённый сердитой гримасой большой рот с крепко сжатыми зубами – конечно, такой подъём одолеть!

Амира ошеломлённо наблюдает, как безлошадный незнакомец в капюшоне достигает вершины, стоит, согнувшись и переводя дух, сбрасывает с плеч тёплую тяжесть шкуры. Амира видит женщину, а женщина видит её, и эта женщина, похожа на перо и меч одновременно, а ещё очень, очень голодна.

Не говоря ни слова Амира протягивает ей золотое яблоко.

***

Табита сначала подумала, что женщина перед нею — статуя, бронзовое украшение, идол, но затем та пошевелила рукой. Внутренний голос подсказывает, что не стоит сразу принимать пищу от волшебной незнакомки со стеклянной горы, но его заглушает сильнейший голод — такого Табита не ощущала очень давно. В своих башмаках она обычно вспоминает о желудке, лишь когда от слабости уже еле передвигает ноги.

Яблоко выглядит несъедобным, но она впивается в него зубами, и кожура трескается, будто жжёный сахар, мякоть сочится прозрачным, сладким соком. Табита съедает подарок вместе с семечками, и, снова повернувшись к женщине на троне, благодарит, но голос помимо воли звучит грубо.

— Меня зовут Амира, — говорит женщина, и Табита дивится размеренным движениям её губ, способности говорить, не пошевелив больше ни одной частью тела. — Ты пришла взять меня в жёны?

Удивлённо посмотрев на неё, Табита утирает испачканный соком подбородок, как будто этим способна убрать золотое яблоко из желудка.

— А я разве должна?

Амира моргает.

— Нет, - щурится Амира. - Просто... все карабкаются на гору за этим.

— Ах вот оно что. Нет, я лишь... — Табита несколько смущённо прокашливается. — Я так, шла мимо.

Молчание.

— Поднялся густой туман, пришлось разворачиваться...

— Ты взобралась... на стеклянную гору... по воле случая? — тихо и размеренно роняет слова Амира.

Табита теребит подол рубахи.

— Что ж, — начинает Амира, — приятно познакомится, э-э...

— Табита.

— Ясно. Очень приятно познакомиться, Табита.

Снова повисает молчание. Табита, покусывая нижнюю губу, смотрит в темень у подножия.

— А чего ты тут вообще сидишь? — внезапно спрашивает она.

— По воле случая, — безучастно говорит Амира.

— Ясно, — фыркает Табита. — Ну ладно! Вот, взгляни, — она показывает на ноги, обвитые железными ремешками, — эти башмаки надо сносить. Они волшебные. Я заметила, чем страннее поверхность — чем тяжелее по чему-то идти в обычной обуви — тем быстрее истирается подошва. Поэтому твоя заколдованная гора…

Амира кивает, или Табите только так кажется, могла просто моргнуть медленнее, а почудилось движение головы.

— -...самое то. Не знала, правда, что на вершине кто-то есть. Я подождала, пока мужчины у подножия разойдутся. Сдаётся, с ними, лучше не связываться...

Амира не то чтобы вздрагивает, но её неподвижность становится как-то напряжённей. Сердце Табиты сжимается от смутной тревоги.

— Они уходят, когда холодают ночи. Ты здесь более чем желанная гостья, можешь остаться и шаркать своими башмачками по стеклу, — безупречно любезным тоном приглашает Амира.

Табита кивает и остаётся, потому что где-то за выверенной мелодией слов Амиры ей слышится «пожалуйста».

Амира, словно в полусне, оттого что сидит и говорит с кем-то, кто не собирается рвать её ради полкоролевства внутри.

— Тебя здесь силой посадили? — хмурится Табита.

Амире странно слышать гнев, направленный не на себя, а в свою защиту.

— Нет, это мой выбор, — еле слышно отвечает она и ту же спрашивает, не дав Табите слова. — Почему на тебе железные башмаки?

Табита собирается ответить, но язык прилипает к гортани, и Амира видит, как слова меняют направление, подобно стайке воробьёв. Она решает выбрать другую тему.

— Слышала когда-нибудь, с каким звуком летят гуси? Я не о курлыканье, его все слышат, нет... о крыльях. Слышала, как взмахивают их крылья?

Табита слегка улыбается.

— Да, когда стая снимается с реки. Будто гром.

— Вот как? Ясно. — Повисает молчание. Амира никогда не видела реки. — Нет, когда они летят над тобой, всё по-другому. Это... скрип, как у дверцы духовки, но не резкий, будто гуси — механизмы, облечённые в плоть и перья. Красивый звук... курлыканье, а за ним низкий гул, но если стая летит молча, это как... шорох одежды, что ли, словно, если слушать правильно, можно обрести крылья.

Пока рассказывала о гусях, Амира безотчётно закрыла глаза. Теперь она их открывает и, видя, как на неё с любопытством смотрит Табита, на мгновение теряется под пристальным взглядом. Амира не привыкла к слушателям.

— Если повезёт, — тихо продолжает она, беспрестанно крутя золотое яблоко, — сегодня их услышим. Время года подходящее.

Табита раскрывает рот, но тут же так резко его захлопывает, что клацают зубы. Она не спрашивает: «Сколько же ты тут сидишь, если знаешь, когда ожидать гусей?» Не спрашивает: «Откуда взялось золотое яблоко? Разве я его не съела?» Она понимает, что делает Амира и ей благодарна: Табита не хочет разговаривать о башмаках.

— Я ещё никогда не слышала этот звук, — протяжно говорит она, стараясь не смотреть на золотое яблоко. — Но видела гусей на озёрах и реках. Собираются сотнями, галдят, как бабы у колодца, но если спугнуть, взмывают в воздух, и тогда кажется, словно бьют в барабаны или грохочет гром, или буря свистит в кронах деревьев. Чудовищный, почти оглушающий звук... к такому лучше близко не подходить.

— Как бы я хотела его услышать, — шепчет Амира, устремляя взор в сторону леса. — Увидеть саму стаю. Какая она?

— Плотная, тёмная... — Табита подыскивает слова, — будто сама река поднимается, подбирает юбки и срывается с места.

На губах Амиры мелькает улыбка, и Табита при мысли, что сделала ей приятное, чувствует странное тепло в груди.

— Хочешь ещё яблоко? – предлагает Амира и замечает насторожённый взгляд Табиты. – Они всё время откуда-то появляются. Сама их порой ем. Раньше побаивалась... считала яблоко — награда тому, кто заберётся на гору, но, похоже, они не иссякнут, пока я не отдам их мужчине.

Табита хмурится, но берёт угощение и начинает жевать, не спуская глаз с пустых ладоней Амиры. Та силится спрятать улыбку — первую полусотню раз она, ища в заклинании бреши, тоже пыталась подловить миг, когда появляется яблоко. Однако, следить за тем, как за ним следит кто-то другой, — это ново.

Когда яблока остаётся на один укус, на лице Табиты мелькают озадаченность и рассеянность, как будто ей на язык попал волосок или она учуяла незнакомый запах — и вдруг яблоко снова у Амиры в руке, словно никогда и не покидало её ладонь.

— Конечно, мы не увидим как оно исчезает. Заклинание не даст, — словно извиняясь перед явно разочарованной Табитой, поясняет Амира. — Как бы то ни было, сколько тут сижу, у меня всегда есть яблоко.

— Я не прочь попытаться ещё, — откликается Табита, и Амира отвечает улыбкой.
Поначалу Табита выжидает. Подсчитывая секунды, смотрит на пустые руки Амиры. Через семьсот секунд в них возникает яблоко. Потрясённо посмотрев на него, Амира переводит взгляд на Табиту.

— Невиданно... это невиданно. Надо же, у каждой из нас по яблоку.

Табита берёт у неё второе яблоко и принимается есть, неторопливо подсчитывая укусы и всё время наблюдая за руками Амиры. После седьмого они снова полны. Амира молча протягивает ей третье яблоко.

Табита подсчитывает — секунды, укусы, число яблок — пока на её коленях не набирается семь. Когда она берёт у Амиры восьмое, первые семь рассыпаются в песок.

— Похоже, все дело в наложенных на меня чарах. — Табита задумчиво стряхивает песок с мехового плаща. — Я заколдована семёркой, а ты — единицей. Забавно, да?

Улыбка у Амиры напряжённо-рассеянная. Табита лишь через мгновение понимает, что та следит за тем, как ветер, подхватив песок, гонит его вниз по склону.

Поздняя осень похрустывает зимним льдом, гору из стекла одевает алмазный иней. Днём Амира смотрит, как редеющие ухажёры соскальзывают по склону, а Табита сидит рядом, кутаясь в свой мех. Ночами Табита неспешно ходит кругами, и они говорят обо всём на свете, кроме стекла и железа. Табита ходит, а Амира разглядывает её закованные ноги, но всегда отводит взгляд прежде, чем это становится невежливым. Ремешки перекрещиваются, как у сандалий, до самых щиколоток, и между ними проглядывает почерневшая кожа, искореженные пальцы, корки и шрамы.
 
Однажды утром Амира, проснувшись, удивляется теплу и видит, что накрыта меховым плащом Табиты. Испугавшись, она чуть не вскакивает на её поиски — неужели ушла? неужели бросила? — но Табита быстро возвращается, растирая худенькие руки, дуя теплом на пальцы, и Амира не успевает сделать ничего непоправимого.
 
— Зачем ты отдала плащ? Забери его! — в ужасе восклицает она.
 
— У тебя во сне посинели губы, а двигаться тебе нельзя...
 
— Ничего страшного, не волнуйся... — Услышав отчаяние в голосе Амиры, Табита прекращает наматывать круги и останавливается, как вкопанная. Неохотно она забирает мех и снова набрасывает его на себя. — Мне помогают не замерзнуть яблоки... или сама гора, не знаю.
 
Табита, похоже, не верит.
 
— Но на тебя даже смотреть было холодно...
 
—  Наверное это как с твоими ногами, — слетает с языка у Амиры. — На них даже смотреть больно, а ты всё ходишь.
 
Пристально посмотрев на неё, Табита принимает яблоко.
 
— На них и ходить больно. Правда, — она переводит взгляд на яблоко и, понизив голос продолжает: — в последнее время всё меньше и меньше.
 
Она откусывает и начинает жевать.
 
— Я думала, ты ушла, — тихо признаётся Амира.
 
Табита приподнимает бровь и сглатывает.
 
— Без своего плаща? посреди зимы? — хихикает она. — Амира, ты мне нравишься, но... — «Не настолько» так и не слетает с языка, потому что отдавало бы ложью. Она откашливается. — Это было бы глупо. И в любом случае, я бы не ушла, не попрощавшись. — Неловкая пауза. — Впрочем, если ты от меня устала...
 
—  Нет, — тут же горячо разуверяет её Амира. — Нет.
 
Идёт снег, последние ухажёры, ворча, разъезжаются из лагеря по домам. Теперь Табита, не боясь, что её увидят, ходит вокруг трона не только ночью, но и днём.
 
— Теперь до весны не вернутся, — улыбается Амира. — Правда, потом, как только дни станут длиннее, будут усердствовать до самой темноты. Видимо, чтобы наверстать упущенное.
 
Табита хмурится и, пользуясь тем, что разговор свернул на близкую тему, на ходу спрашивает:
 
— Сколько зим ты здесь провела?
 
—  Три, кажется, — пожимает плечами Амира. — А ты сколько зим провела в своих башмаках?
 
—  В этих — первая, — Табита призадумывается, — но перед ней были ещё три.
 
— Ясно, и она последняя?
 
Табита усмехается. 
 
— Нет, — хохотнув отвечает Табита. — Всего их семь, и эту я сносила только наполовину.
 
Амира с пониманием кивает:
 
— К весне наверное износишь.
 
— Хорошо бы. — Табита снова принимается кружить.
 
Зима с оттепелями уходит, мир пахнет подтаявшим снегом и мокрым деревом. Табита отваживается спуститься к подножию стеклянной горы за подснежниками и вплетает их тёмные волосы Амиры.
 
— Они словно звёзды, — шепчет Табита, и в Амире что-то трещит и трескается, будто лёд на суку.
 
— Табита, уже почти весна.
 
Табита, сосредоточено плетя хитроумную косу, отделывается мычанием.
 
— Я бы хотела, — Амира глубоко и тихо вздыхает, — хотела бы рассказать тебе историю.
 
Табита приостанавливается. Затем, снова принимаясь за косу говорит:
 
— Послушаю с удовольствием.
 
— Не знаю, хороший ли я рассказчица, — добавляет Амира, крутя и крутя в руках золотое яблоко, — но почему бы не попробовать?
 
Жил-был когда-то один богатый король, и судьба не подарила ему ни одного наследника мужеского пола, только чересчур красивую дочь. Настолько красивую, что мужчины невольно норовили коснуться её в коридорах и преследовали до двери покоев. Настолько красивую, что слова страсти неудержимо и безостановочно срывались с их уст, подобно бриллиантам и жабам. Сжалившись над поклонниками, король отвёл дочь в сторону и молвил:
 
— Дитя моё, только законный супруг сможет развеять чары на этих мужчинах. Только супруг помешает им тебя столь галантно обхаживать.
 
Тогда королевская дочь предложила устроить бал, чтобы эти мужчины смогли найти себе по супругу и наконец уняться, но короля это не позабавило.
 
— Ты должна вступить в брак, а то какой-нибудь стражник не удержится и отведает твоих целомудренных прелестей.
 
Дочь короля испугалась:
 
— А что, если тебе куда-нибудь меня отправить?
 
— Нет, — покачал головой король, — ведь тогда я не смогу за тобою присматривать.
 
— А что, если выбрать в мужья из соседних принцев? — предложила королевская дочь, которой совершенно не хотелось обзаводиться супругом.
 
— Даже не думай! — отрезал король. — Ты моё единственное дитя, и я не вправе предпочесть одного соседа другому. Политическое равновесие — дело шаткое и требует тонкого обращения.
 
По отцовским глазам королевская дочь поняла, что для себя тот уже всё решил, и поспешила опередить готовые сорваться с его губ слова:
— А что, если ты посадишь меня на вершину стеклянной горы, где до меня никому не добраться? Объяви, что меня получит лишь тот, кто взъедет на гору конным и в полном доспехе!
 
— Как же, въедет, — задумался король.
 
— Так ты бы сохранил целостность королевства, присматривал за мной и обезопасил от меня мужчин.
 
Что она просила, то и получила. И если не ушла, живёт на той горе до сих пор.
 
Замолкнув, Амира с потрясением чувствует на себе хмурый взгляд Табиты.
 
— Это... это же просто бред! — рычит Табита.
 
Амира удивлённо морграет. Вот и надейся после этого на сочувствие, на понимание.
 
— Даже так?
 
— Что это за отец такой защищает преследователей своей дочери из-за их же преследований? Это всё равно, что защищать волка от зайца!
 
— Я не заяц, — отвечает Амира, но Табита уже выпустила её косу и возмущённо расхаживая, продолжает:
 
— Разве ты виновата, что они неотёсанные мужланы? Уверяю тебя, Амира, даже будь твои волосы грубыми, как солома, и лицо серым, как грязная вода в чане с немытой посудой, мужчины — скверные мужчины — вели бы себя точно так же. Думаешь, ухажёры внизу горы тебя здесь видят?
 
Амира хранит молчание, не зная, что ответить... откуда эти противоречивые желания: с одной стороны — извиниться, а с другой — защитить себя?
 
— Ты сказала, что это твой выбор, — со злостью продолжает Табита. — Нашла выбор! Волчье чрево и стеклянная гора: или — или.
 
— На горе, — одними губами произносит Амира, — я ни в чём не нуждаюсь. Ни в пище, ни в питье, ни в крыше над головой. Никто меня не тронет. Только этого я и хотела: чтобы никто не трогал. Поэтому, пока я здесь сижу и ем яблоки, и не двигаюсь, всё необходимое у меня есть.
 
Табита на мгновение замолкает, и уже мягче говорит:
 
— А мне казалось, ты хочешь увидеть реку с гусями.
 
Амира не отвечает.
 
Табита продолжает, ещё больше смягчаясь:
 
— Мои железные башмаки не единственные на свете.
 
В ответ по-прежнему ни слова. Сердце Амиры так и грохочет, но тут вздох Табиты разрушает напряжённое молчание.
 
— Давай расскажу про железные башмаки.
 
Жила-была когда-то женщина, и полюбила она медведя. Это вышло случайно: просто она устала от долгого одиночества, а медведь был одновременно грозным и ласковым, опасным и умным, а ещё мог многое рассказать о том, как ловить рыбу и воровать дикий мёд из ульев. Под его взглядом она чувствовала себя особенной. Какая ещё женщина может похвастать тем, что медведь её не растерзал, а любит? Она любила его за то, что он любит её, как никого на свете.
 
Они поженились. Ночами медведь оборачивался человеком и в темноте делил с ней постель. Первое время он вёл себя нежно и заботливо, и женщина не могла нарадоваться своему счастью, но со временем изменился — не наружностью, которая стала ей знакома, как собственная, а обращением. Он стал гадким и ревнивым, обвинял её в желании найти медведя, который день и ночь носит человечье обличье. Сказал, что она ужасная жена и ничего не смыслит в том, как угождать медведям. Днём он ранил её словами, ночью причинял боль своим телом. Женщине приходилось нелегко, но разве любовь к медведю возможна совсем без боли? Женщина только больше лезла из кожи вон, чтобы угодить мужу.
 
На седьмой год супружества она вымолила разрешение повидаться с родными. Он согласился, но поставил условие — не разговаривать с матерью наедине, ибо опасался, что та настроит её против него. Женщина пообещала, что не станет, но, увидев синяки и царапины на теле дочери, мать тут же уволокла её для разговора с глазу на глаз. В минуту слабости женщина вняла нападкам на мужа. Мать называла её супруга демоном и чудовищем, уговаривала его бросить. Но разве женщина могла? Вопреки всему она считала его своим дорогим мужем. Ей просто хотелось, чтобы он стал прежним, как сразу после свадьбы. Что если на нём лежит проклятье, и только ей под силу разрушить чары?
 
Сожги его медвежью шкуру, посоветовала мать. Небось ей он и заколдован. Поди хочет быть день и ночь человеком, только говорить не велено.
 
Когда женщина вернулась к мужу, он был с нею ласков и мил, словно соскучился. Ночью, пока тот рядом спал в человечьем обличье, она тихонько взяла шкуру и бросила её в огонь, который развела.
 
Вместо того чтобы загореться, шкура закричала.
 
Проснувшись от шума, муж впал в сильнейший гнев и обвинил женщину в том, что нарушила обещание. Та разрыдалась, говоря, что лишь хотела избавить его от проклятья, а он поднял свою шкуру, набросил ей на плечи и, швырнув к её ногам мешок с железными башмаками, объявил: «Единственный способ сделать меня человеком днём и ночью — это носить мою шкуру, пока не истопчешь семь пар железных башмаков, по одной за каждый год нашего брака».

Вот она и отправилась в дорогу.
 
Широко раскрытые глаза Амиры полны слёз, и Табита, покраснев, выбирает из шкуры репьи.
 
— Я, конечно, знала, что в браке чудовищно, но даже представить себе не могла...
 
— Всё не так плохо, — пожимает плечами Табита. — К тому же я нарушила обещание: не будь той встречи с матерью, мне бы и в голову не пришло поджигать его шкуру. Медведям важны обещания. Вот это, — она показывает на стеклянную гору, — это чудовищно. Ты здесь, как в тюрьме, не вправе ни говорить, ни двигаться...
 
— Твой муж тоже хотел отобрать у тебя право говорить. С матерью!
 
— И взгляни, чем обернулось моё ослушание, — сдержанно отвечает Табита. — Его запрет был испытанием верности, и я его не прошла. Ты же вообще ничего дурного не сделала.
 
— Забавно, — без тени улыбки отвечает Амира, — потому что мне каждый день кажется испытанием: уйду ли отсюда, ухвачу ли птицу, швырну ли мужчине яблоко, хотя не должна, заговорю ли слишком громко, дам ли повод причинить мне боль и упаду с горы, и каждый день —ничего такого, я успешно...
 
— Это другое. То, как с тобой поступили, ужасно.
 
— И вовсе не другое!
 
— Ты свою гору не любишь!
 
— Я люблю тебя, — почти шепчет Амира. — Люблю и не понимаю, как можно желать боли любимому человеку, заставляя его ходить в железных башмаках.
 
Табита кусает губы, подыскивая слова, но не находит.
 
— Я рассказала свою историю плохо, — наконец вздыхает она. — Себялюбиво. Не упомянула, каким он был хорошим, как умел рассмешить, сколькому научил. Я выжила в железных башмаках только благодаря его урокам, потому что умею отличать ядовитую ягоду от съедобной и бить на охоте зверя. То, что с ним произошло, эта перемена... — на Табиту наваливается усталость, — это всё из-за меня. Мне бы терпеть, пока проклятие не спадёт, а я не выдержала. Другого объяснения не вижу.
 
Амира бросает взгляд на искалеченные ступни Табиты.
 
— Так ты правда веришь, — говорит она, старательно держа спину прямо на стеклянном троне, — что я никак не повинна во внимании этих мужчин ко мне? И они вели бы себя так же, даже будь я уродиной?
 
— Да, — следует твердый ответ.
 
— Тогда... — колеблясь стоит ли продолжать, — разве не может быть так, что ты никак не повинна в жестоком обращении мужа? И проклятие здесь ни при чём? Ты говорила, он обижал тебя в обоих обличьях.
 
— Но…
 
— Если ты сносила половину башмаков, не пора ли направить стопы обратно, чтобы последние развалились у вашего общего дома?
 
Неверный свете луны придаёт лицам обеих синеватый оттенок, и всё же Амира замечает, как посерела Табита.
 
— Когда я была ребёнком, — глухо, как будто в горле ей что-то мешает, произносит Табита, — я мечтала о супружестве, которое будет похоже на золотую нить от сердца к сердцу... на тёплую, как летний день, ленту, что связывает их вместе. А не о цепи из железных башмаков.
 
— Табита, — не зная, что делать, Амира берёт её за руку и, стиснув, с той же тоской, как при взгляде на гусей, глазами молит выслушать и понять, — ты не сделала ничего дурного.
 
— Ты тоже, — удерживает её взгляд Табита.
 
Так они замирают надолго, пока шум, поднятый крыльями семи гусей, не заставляет обеих взглянуть на звёзды.
 
Дни и ночи теплеют. Над головой пролетает всё больше гусей. Однажды утром Табита привычно отправляется в обход вокруг Амиры, и, споткнувшись, падает ей на руки.
 
— Тебе плохо? — шепчет Амира, и Табита, схватившись за трон, качает головой. — Она вдруг поняла, что нетвёрдо стоит на ногах.
 
— Башмаки, — удивлённо поясняет она. — Они сносились. Уже четвёртая пара. — Табита слышит собственный смех, неожиданно для неё самой больше похожий на всхлипы. — Им конец.
 
Амира с улыбкой целует её в лоб.
 
— Поздравляю, — шепчет она, и Табита, слышит, что это не пустые слова. Дрожа и покачиваясь, она запускает руку в мешок за следующей парой.
 
— Подожди, — тихо говорит Амира, и Табита останавливается. — Пожалуйста, подожди. Не надо... — Амира закусывает губу, отводит глаза. — Это вовсе не обязательно... оставайся здесь без них...
 
Табита проникновенно берёт Амиру за руку.
— Я не могу оставаться на горе вечность. Мне надо уйти до того, как вернутся твои ухажёры.
 
Амира тяжко вздыхает.
 
— Понимаю.
 
— Впрочем, есть у меня одна мысль.
 
— Правда? — На лице Амиры мелькает лёгкая улыбка. — Так ты всё же решила на мне жениться?
 
— Да!
 
От удивления и без того неподвижная Амира застывает будто стекло.
 
Она едва понимает, что говорит Табита. Смысл слов ускользает, подобно тому, как скользит песок со стеклянной горы. Всё, всё что угодно — только бы не заковывала ноги в эти железные кандалы...
 
— В смысле... не как муж. Только, чтобы тебя отсюда забрать. Ну, если хочешь. Пока ухажёры не вернулись. Пойдёшь со мной?
 
Амира опускает взгляд на золотое яблоке в руке.
— Даже не знаю... Куда пойдём?
 
— Куда душа пожелает! В этих башмаках можно ходить везде, по чему угодно....
 
— Вернёмся к твоему мужу?
 
На мгновение Табита застывает, будто поражённая громом.
 
— Нет. Только не туда.
 
Амира поднимает глаза. 
 
Амира вскидывает глаза.
 
— Раз мы сочетаемся браком, настаиваю на обмене подарками. Выбрось эту шкуру и башмаки.
 
— Но как же так?
 
—  Я знаю, чего они тебе стоят. Не хочу ходить по воздуху и тьме ценой твоей боли.
— Амира, — сокрушённо вздыхает Табита. — По-моему, я уже без них не смогу.
 
— Разве ты пыталась? Ты уже столько отъедаешься золотыми яблоками. И если что, я тебя поддержу.
 
— Но... башмаки могли бы сослужить нам службу...
 
— Стеклянная гора сослужила мне очень хорошую службу, — спокойно отвечает Амира. — А золотые яблоки поддерживали меня в тепле, здравии и сытости. Но я их оставлю... Я пойду за тобой полями и лесами. Будет холодно, голодно, больно ногам. Но если ты со мной, Табита, я научусь рыбачить, и бить на охоте зверя, и отличать ядовитую ягоду от съедобной. Я увижу, как река поднимает свои гусиные юбки, и услышу, как они шуршат, будто гром. Веришь, что я на такое способна?
 
— Да, — голос Табиты звучит сдавленно, — да, верю.
 
— А я верю, что тебе не нужны железные башмаки. Оставь их здесь, я дам вместо них шёлковые туфельки, а в мешок положим семь золотых яблок. Если будешь есть по чуть-чуть, продержишься до чего-то лучшего.
 
— Но мы без башмаков не спустимся!
 
— А нам и не нужно, — Амира с улыбкой гладит Табиту по волосам. — Падать легко — удержаться трудно.
 
Обе ненадолго замолкают. Затем, осторожно, потому что на горе теперь скользко, Табита сбрасывает меховой плащ, отвязывает железные башмаки и вместе с мешком отдаёт их Амире. Амира вынимает из него три последние пары, кладёт на их место яблоки и после седьмого туго затягивает тесёмки. Она возвращает мешок Табите, и та вешает его на плечи.
 
Теперь, взяв Табиту за руки, Амира делает глубокий вдох и встаёт.
 
Трон из стекла идёт трещинами. С грохочущим шёпотом, будто от проливного дождя, стеклянная гора рассыпается в пыль, поглощая мех и башмаки, Амиру и Табиту, а затем, в последний раз прошипев, укладывается конической дюной.
 
Всё ещё за руки Амира с Табитой, кашляя и смеясь, неуклюже выбираются из песка и начинают обтряхиваться. Они стоят и ждут, и ни одно золотое яблоко не появляется, чтобы разъединить их ладони.
 
— Куда теперь? — шепчет одна другой.
 
— А куда глаза глядят.
 
Поддерживая друг друга, они нетвёрдым шагом идут навстречу весне, и необъятный мир приветствует их рассветом.