Маленькая фиолетовая хромосома

Его первый крик раздался ровно на стыке двух годов – старого и нового. Прямехонько в полночь.
Никто потом так и не вспомнил, то ли отбили-отзвенели свои положенные удары куранты, то ли младенец запищал вместе с последним из них. Да, по правде говоря, в то время никто особо и не вспоминал, не до того было: тут тебе праздник, а в родильном отделении словно сговорились – все места заняты, а новых рожениц все везут и везут. И ведь не откажешь, не скажешь стонущей женщине: «Приходите после праздников». Врач и обе акушерки просто с ног сбивались, куда тут время запоминать, обмыли, обмеряли, запеленали, бирку привязали, чего еще? Роженица тоже не настаивала, смотрела на дитё и улыбалась счастливо.
Да и ребенок вовсе не проблемный, и вышел хорошо, и закричал, как положено.
– Смотрите, улыбается!
Возглас восторженной практикантки заставил старую акушерку поморщиться. «Откуда они берутся такие наивные, – мелькнуло в седой, покрытой стерильной шапочкой голове, – ничего, скоро поумнеет, вон их сегодня сколько». И она с тревогой оглядела ряд женщин, вздумавших рожать именно в эту темную новогоднюю ночь. «Дай Бог, чтобы со всеми так обошлось».
Но тревога оказалась напрасной – все, как один, детишки выходили здоровенькие, оглашая родильный зал громкими криками.
К утру, когда мамы с новорожденными уже отдыхали в палатах, акушерка присела, наконец, на маленький табурет и посмотрела в окно. Рассвет окрасил сумерки в розоватую дымку, в которой сверкал фиолетовыми искрами выпавший за ночь снег. И стояла такая оглушительная тишина, что казалось роддом, а может и весь город какой-то маг накрыл фиолетовым волшебным шатром, заставляя поверить в чудо.

Эти молоденькие все время веселятся. Вот и сегодня тоже. И главное, хохочут так, что даже ей, опытной, умудренной, от улыбки не удержаться. Куда не кинь взгляд, все хохочут.
Ничего подобного прежде не было.
Она хорошо помнила день, когда ее впервые привели в это тайное место, куда допускались только избранные. Девушек отбирали очень пристально. Многих, не выдержавших испытания, отправляли домой. Тех же, кто остался до конца, ждали жрецы и оракул. Только та, на кого укажут боги, войдет в храм. Остальных либо выдадут замуж, либо оставят в прислужницах навсегда. Второй попытки не будет.
Так было прежде.
Торжественно и серьезно.
Как же изменились времена! Разве когда-нибудь можно было хотя бы предположить, что в этом зале окажутся не зрелые женщины, а молоденькие девчонки, почти девочки, только входящие в возраст. Какая уж тут серьезность, когда такие пигалицы, им бы еще в куклы играть, ишь как веселятся.
А что делать, людей-то расплодилось вон сколько, со старыми временами и не сравнить. Вот и берут девчонок-глупышек, жизни не нюхавших. Ведь у каждого должна быть своя судьба, а значит, надо кому-то сидеть и прясть эту самую нить судьбы.
Руки ее привычно задвигались, старая Мойра вновь потянула пряжу, творя нить чьей-то судьбы, тонкую и ровную, без единого узелка.
– А если фиолетовый? – звонкий девчачий голос выбился из общего гама, и старуха подняла голову, вглядываясь.
«Нет, не может быть!» – Она попыталась приглядеться, но ничего не увидела.
«Показалось, конечно», – подумала она и вновь унеслась мыслями куда-то вдаль, а пальцы все продолжали и продолжали бездумно прясть прочную длинную нить.
И мысли ее текли так же ровно.
На полу валялось несколько фиолетовых прядок, но их никто не заметил.

Мальчик рос крепеньким. Не болел ни разу, даже когда зубки резались, температура не поднималась. Докторша даже удивлялась, редко такие детишки попадаются. На ее памяти этот – первый. Вообще не капризничает, ты его осматриваешь, а он смотрит фиолетовыми глазками и улыбается. Замечательный мальчишка.
И вот ведь, что интересно, вокруг него другие дети добром заражаются, что ли. Она случайно заметила, зимой. Ведь как получается, один в садик какую-нибудь заразу принесет, все и подхватят. А ты бегай по гололеду, сопли лечи. А в этом году малыши болеть меньше стали. И на вызов приходишь – не капризничают.  Не сразу сообразила, что к чему, потом уже сопоставила – все из одного садика. Как раз того, куда этого, веселого водят. Вот ведь как бывает.

В первый класс Макс пришел с огромными фиолетовыми гладиолусами. Надежда Петровна сразу его увидела. «Надо же, какой необычный мальчик», – подумала она, хотя вроде бы ничего необычного не было, ребенок и ребенок.
Но странное, дело, с ним все хотели дружить. Даже из старших классов приходили. Она поначалу прогоняла, думала, как бы не обидели малыша, но – ничего подобного. Почему-то первоклассник, в чьих глазах время от времени проскакивали фиолетовые искорки, пользовался авторитетом.
Была и другая странность: с этого года в школе вдруг резко улучшилась успеваемость. Что-то такое витало в воздухе, невидимое и неуловимое, отчего дети вдруг взялись за ум и направили свою неуемную энергию на пользу.
Причина этого так и осталась невыясненной, однако Надежда Петровна в глубине души верила, что все дело именно в Максе. Однако никому, конечно, об этом не говорила.

Университет бурлил. Ученый совет буквально сломал голову, пытаясь понять, что такое происходит со студентами.
То есть по внешним признакам выходило, что студенты, если не считать моды, – все те же, что и пятьсот лет назад, «Гаудеамус», застольная песня вагантов (лат. vagantes — странствующие, творческие люди в Средние века) до сих пор подходил к ним, как перчатка к руке. Однако это поколение, несмотря на всю внешнюю бесшабашность и безбашенность, каким-то мистическим образом умудрялось вводить преподавателей в ступор неуемной жаждой знаний. Уже не первый декан и даже профессор сетовал на то, что всякий раз идет на лекцию, как на экзамен. Маститые ученые переписывали собственные конспекты и до ночи засиживались в лабораториях, пытаясь не ударить в грязь лицом перед молодежью.
– Жалок тот учитель, которого превзошел ученик, – как-то в сердцах бросила немолодая уже заведующая кафедрой филологии, перефразируя знаменитую фразу Леонардо об ученике, превзошедшем учителя.
Самое интересное, что и в других вузах, не только на родине, но и за рубежом, происходило то же самое. Даже публикации появились в научных журналах, посвященные феномену развития молодежи. Правда, ни в одной из них не упоминались фиолетовые искры в юных пытливых глазах.

Он рвал и метал. Как могло случиться, что эта чертова сыворотка из закрытой лаборатории вдруг просочилась на волю?
Надо признаться, основания для гнева были и еще какие!
Нет-нет, сыворотка не содержала в себе никаких мегаопасных вирусов или бактерий. Ничего, что могло бы нести угрозу здоровью. За все время испытаний ни одно подопытное животное не пострадало. Дело заключалось в другом: проклятые мыши и кролики, напротив, обретали невиданное здоровье и иммунитет. «Лучше бы они сдохли!» – думал он, меряя шагами просторный кабинет. Так нет же, живы! Живы и здоровы!
То есть, с одной стороны, никакой трагедии не произошло. Никакая страшная эпидемия не случится, никакая болезнь не поразит город, можно не волноваться, ни о чем не заявлять и не беспокоиться, что кто-нибудь когда-нибудь узнает об утечке.
Именно это он и собирался сказать сегодня на совете директоров, созванном по случаю происшествия. А что еще прикажете делать? Только говорить очевидное и надеяться, что никому больше не придет в голову мысль, которая второй час гоняет его из угла в угол кабинета. Потому что, если кто-нибудь еще додумается, не сидеть ему больше в этом кресле ни одной минуты.
«Интересно, а как ищут работу бывшие директора корпораций, с треском вылетевшие с работы? Неужели тоже на бирже?» – мелькнула шальная мысль.
Он махнул рукой, отгоняя наваждение. Если его выпрут, то никакая биржа не спасет. Хорошо, если просто удастся унести ноги и дожить полагающееся количество лет, пусть даже в каких-нибудь трущобах или под мостом. К слову, шансы дожить вполне велики. Уж кто-кто, а он-то точно знал, что произойдет с городом, в воздухе которого растворилось крохотное облачко улетучившегося препарата. Прямо сейчас кто-то вдыхает эту дрянь, и она, дрянь этакая, немедленно запускает механизм восстановления иммунитета. И этот горожанин перестает болеть! Сначала никто ничего не заметит. Потом люди станут все меньше и меньше обращаться к врачам, а спустя месяц-другой и вовсе прекратят покупать лекарства! Ну разве для этого нужны «охотники за головами»? Для того, что ли, они уговаривали юное дарование с фиолетовыми искорками в глазах, или какие там у нее, к черту глаза, как будто это имеет значение, – чтобы она изобретала эту проклятую сыворотку? И что теперь прикажете делать? Ясно же, вчерашняя студентка тут ни при чем. Ну, создала и создала. Он-то сам о чем думал? Вместо того чтобы немедленно уничтожить эту дрянь и выгнать с позором «синеглазку», он, видишь ли, увлекся. А вдруг что-нибудь получится? И вот, на тебе, получилось.
– Ты этого хотел? – задавал он себе вопрос, кружа по кабинету. – О благе для человечества задумался? На теперь, получи это благо, сколько сможешь унести! Будешь жить в трущобах и не болеть!
Он посмотрел на часы: до начала заседания оставалось чуть больше часа. Надо было что-то решать.
Секретарша оторвалась от бумаг: где-то хлопнула дверь.
Она прислушалась, но никто не вошел. «Показалось», – подумала она, вновь погружаясь в документ.
На совете директоров он так и не появился.
И о летающей над городом сыворотке никто, разумеется не сообщил.

Он расстелил коврик и опустился на колени, привычно повернувшись лицом к аль-Бэйт аль-Харам, как и положено мусульманину. Но молитва шла тяжело, мысли не давали покоя.
«Да что такое происходит?», – изо всех сил он пытался делать вид, что не знает ответа, но перед кем тут лукавить? Перед собой, или перед Аллахом? Можно пытаться прятаться от ответа, но, если ты знаешь правду, как можешь ты ее удержать? И что делать, если костер твоей жизни гаснет под ветром этой правды?
Двадцать лет он рассказывал молодым про Старца Горы – Ибн Саббаха, про его смертников-хашишинов. Рассказывал и ждал, когда же загорится во взгляде священная искра, и новый воин встанет под знамена Аллаха. Мир был прост –  посвящать жизнь «акту божьего возмездия» – занятие, единственно достойное истинного правоверного.
Двадцать лет веры и опыта! Хасан точно знал, что нужно сказать, чтобы сидящий напротив мальчишка изменил свою жизнь. Но он и подумать не мог, что какому-то сопляку с непонятным фиолетовым взглядом вдруг удастся перевернуть его, Хасана, собственный мир! И вот теперь он должен принять решение умереть, или исправить причиненное им зло!
Он продолжил молитву. И вот, Аллах не отвернулся от него, ответ огненными словами сверкал в голове. Он исправит зло!
Хасан свернул молитвенный коврик, привычно обмотал тряпками верблюжьи ноги, чтобы скрыть следы, и исчез за барханом …
Он не позволит больше никому попасть в эту ловушку.

Лукас снял шляпу, и ветер, так неожиданно налетающий в горах, немедленно попытался растрепать его густые черные волосы. Но волосы остались на месте, как, впрочем, и голова, которая пока еще крепко держалась на плечах. Хотелось бы, чтобы так и продолжилось. Лама остановилась и удивленно посмотрела на хозяина влажными блестящими глазами: сегодня они свернули с привычного маршрута и, вместо того, чтобы спускаться в долину, зачем-то продолжали подниматься вдоль каменистой гряды, где вовсе не пахло жизнью – ни корма, ни дома. Однако, похоже, хозяин менять планы не собирался, и животное покорно двинулось вперед, аккуратно переставляя копытца по еле заметной тропе.
За Лукасом двигалась кавалькада из остальных лам, тяжело нагруженных всевозможным скарбом. А за ними – семья. Эстебан, младший брат, помогал управляться с животными, женщинам же достались дети. Исабель шла молча, поддерживая одной рукой выступающий вперед живот, а другой – парео, в котором мирно дремал малыш Хуанито. Пепита, старшая, уже давно несла на себе Мигелито, а донна Тереса вела за руки хнычущих близнецов. Ясно, что все устали. Но также ясно, что останавливаться, пока они не пройдут перевал, невозможно. Он обязан позаботиться о семье и спрятать ее, пока не поздно. Потому что очень скоро они заметят, что Лукас не доставил груз, и тогда по его следу пошлют бойцов.
Лукас понимал, какой опасности он подвергает семью, но больше он не будет доставлять наркотики. Он кивнул, словно подтверждая свою мысль, и в глазах его вспыхнули фиолетовые искры.

Вседержитель был невероятно разгневан!
Даже Гера не отваживалась приблизиться к трону, на котором восседал владыка Олимпа. Все небожители, включая не только богов, но и полубогов и героев, сгрудились неподалеку в ожидании.
Наконец процессия, возглавляемая верховным жрецом, приблизилась к трону. Расступившиеся жрецы открыли взглядам огромную толпу оторванных от прялок и щуривших отвыкшие от света глаза Мойр. Никто не остался в священном убежище, никто не прял нить судьбы ни для кого из живущих. Люди – не боги, они подождут, пока Олимпиец решит судьбу виновной.
Кто-то не выдержал нервного напряжения, и по группе Мойр пошло движение, в результате которого одна из них – совсем еще молоденькая – оказалась вытолкнутой вперед.
Зевс с потемневшим от ярости лицом взирал на эту дерзкую девчонку, по глупости натворившую невесть каких дел. По правде говоря, самым простым решением было бы немедленно испепелить ее молнией в назидание остальным. Но олимпийский суд должен быть справедливым, по крайней мере, хотя бы внешне. К тому же девчонка была хорошенькой. И даже, к большому его удивлению, не выглядела виноватой или испуганной. 
– Что натворила ты, глупое создание! – рокочущим басом обрушился он на пигалицу.
Единодушно ахнув, олимпийцы затаили дыхание.
Однако девчонка, похоже, не испугалась. То ли круглая дура, то ли что-то знает. Суд становился интересным, давно на Олимпе не случалось ничего захватывающего. Он махнул рукой, давая знак жрецам прекратить толкать растерявшуюся дурочку. Но никакой растерянности не было и в помине, в его глаза в упор смотрели яркие синие глаза девчонки:
– Я исправляю то, что было содеяно до меня. Для каждого, чью нить судьбы мне довелось прясть, нашлось у меня немного фиолетового волшебства. Мое веретено прядет нить другого сорта и меняет судьбы. И пусть я молода, немало судеб прошло через мои руки, немало на Земле людей, способных думать иначе и делать иное, чем прежде. Даже если ты поразишь меня прямо сейчас, я умру с мыслью, что я хотя бы пыталась исправить зло.
По Олимпу снова пронесся вздох. Громовержец даже заметил краем глаза, что некоторые боги приготовились поднять щит на случай, если он решит метнуть свою молнию. Но время молний еще не пришло. В конце концов, надо же узнать, что эта девчонка имеет в виду.
– О каком зле ты говоришь?
– Я об этих ужасных войнах, которые творят люди. Прежде они воевали копьями и луками, но теперь их оружия хватит на то, чтобы уничтожить всю жизнь на Земле. Почему ты позволяешь им это?
– Хм… – он замешкался с ответом, делая вид, что просто прочищает горло. Правда заключалась в том, что наблюдать все эти стычки, свары, скандалы и войны просто-напросто интересно. Какие еще развлечения у Олимпийцев? Или ссориться самим, что, во-первых, чревато, а во-вторых, давно утратило новизну, или наблюдать за другими. Ведь потешно смотреть, как они мутузят друг друга. Правда, прежде, когда они убивали друг друга в личной сватке, ощущения были, пожалуй, поострее, можно было представить себя на месте победителя. Теперь же, когда они пускают всякие ракеты и беспилотники, приходится увеличивать число жертв, чтобы хоть как-то усилить остроту переживания.
Но почему-то говорить правду не хотелось. «Политкорректности набрался у людей, что ли», – ухмыльнулся он про себя, но вслух произнес совсем другое:
– А какое дело мне до того, что там внизу творят эти жалкие людишки? Да пусть хоть все всех поубивают, велика ли печаль!
– Ты что, правда не понимаешь?
Пигалица шагнула вперед и порывисто протянула к нему тоненькие ручки:
– Ты бог ровно настолько, насколько люди в тебя верят! Не будет людей, чьим богом будешь ты? Хватит ли тебе власти, если останется только горстка олимпийцев?
Девчонка била, что называется, не в бровь, а в глаз.
Зевс поднялся во весь свой могучий рост, уходя головой в облака, с утра уже сгрудившиеся над Олимпом. По небу прокатился мощный громовой раскат, сверкнула молния. Афина подняла над головой щит, под который устремились боги.
Из пробитых молнией тяжелых туч хлынул ливень. Сплошная стена дождя обрушилась на Олимп и его обитателей, не оставляя ни единого сухого места. И видно было сквозь водяную пелену, как девчушка, промокшая и жалкая, побрела прочь, потеряв всякую надежду.
– Постой!   
Могучий бас прокатился по округе, а туча, недавно такая грозная, откатилась прочь, повинуясь властному жесту громовержца.
Она обернулась. Освещенный полуденным солнцем Зевс возвышался над Олимпом и молнии в его руках сверкали золотом. Он шагнул к ней:
– Так как, говоришь, ты делаешь эту волшебную фиолетовую краску? Научишь?