Зернышки детства продолжение

             БРАТЬ ЗАМАШКИ или КАК Я ОТУЧИЛАСЬ ОТ ГРУДИ
До четырех лет мамка кормила меня грудью. На кормежку я бегала к ней на колхозное поле, где она вместе с другими бабами брала замАшки. Что такое "замАшки" и как их "брать"? Прямо за нашим большаком - заросшей позади огородов травянистой дорогой - зеленой стеной стояла-росла конопля. "Конопи" по-нашему или "замашки". Заросли этих замашек мне, четырехлетней, казались густым лесом, ибо в высоких тонких, но мощных шершавых стволах-стеблях можно было заблудиться. Как-то при очередном набеге к матери мое младенческое любопытство толкнуло меня на попытку внедриться в конопляный частокол. Я стала протискиваться среди стволов конопли, ощущая на голых своих руках, плечах их жесткую шороховатость и, ободрав щеку, поспешила ретироваться.
Бабы смеялись над мамкой за затянувшееся грудное вскармливание: "Гляди, гляди, Вер, бягить твой сосунок-теленок! - кричали одни.
"Какой там теленок! Уже тялушка целыя! Коровой скоро станить! Вот мы ие тогда подоим!"- хохотали другие.
-Я не буду коровой! - обижалась я плача, торопясь меж тем быстрее расстегнуть кофту матери, присевшей на бугорок. Бабы дергали "конопи", отряхивали от земли корни, перевязав пачку растений жгутом из этой же конопли, ставили их в суслоны-пирамиды, которые затем мужики перевозили в "сажелки" - неглубокие болотные ямы, где конопля вымачивалась. Вымоченные "замашки" становились мягкими, податливыми. Тут же на болоте они высушивались на солнце и затем отправлялись в заготзерно - у колхоза значились плановые поставки конопли. А уж потом на фабрике из полученных нитей производились замашные изделия: юбки, штаны, рубахи... (Вся древняя Русь ходила в замашковой да холщевой  одежде).
От материнской груди меня отучил один смешной случай. Как-то в момент кормления мимо проходила цыганка с завернутым в шаль младенцем. Она подошла к матери, спросила, как пройти к колодцу, чтобы набрать в бутылку воды. Я сосала грудь, укрытая от солнца большим полушалком, совсем незаметная - лишь моя мордочка с чмокающими сиську губами выставлялось наружу. Мамка не успела ответить цыганке, как я радостно выкрикнула: "Я! Я знаю игде колодезь! Я покажу!" Выпавшее из рук дитя цыганка подхватила у самой земли. Выпучив и без того черные огромные глаза, она гортанно закричала - было понятно, что это ругательства. От страха я выпрыгнула из материнских объятий и, сломя голову, понеслась в сторону деревни. Очутившись в своем саду, я забралась на приземистую корявую яблоню и с затаенным дыханием ждала страшную цыганку. Но вслед за мной пришла мамка, успокаивая, сняла меня с дерева. После этого бегать на кормежку в коноплю я прекратила. Бабы смеялись: "Штоб етой цыганке пораньше прийти!"
С "замашками" я столкнулась уже лет в восемь-десять. Обычно в середине мая шел сев конопли. И, как всегда, на сеялке стоял наш дед Алеша. Тогда со мною "дружились" все девки и "ребяты"-мальчишки.
 - Люб! Ваш дед конопи сеить! Попроси, штуб насыпал, - просил кто-нибудь из них, предъявляя "тару" - платок или кепку. Я, как предводитель войска, вела всю гурьбу на поле, где шел сев конопли. Дед Алеша стоял позади комбайна на сеялке, следил за равномерным распределением семян в почву. Он побаивался комбайнера и, делая вид, нарочито ругался на нас, вроде как отгоняя от сеялки, успевая в то же время сыпануть "конопей" в чью-нибудь подставленную мальчишескую кепку или девичий платок. Мне доставалась такая же порция - никакого "блата" здесь, на пашне дед не позволял. Зато вечером я спешила к бабке Фекле полакомиться необыкновенными, особенными на вкус маслянистыми "кулабушками" - своеобразными пирожками (но без теста!) из толченой конопли.
Никто тогда и подумать не мог, что простое деревенское растение конопля обладает и другим, весьма опасным для здоровья свойством, если применять его по новым современным технологиям. Может быть, поэтому и прекратилось затем взращивание этой культуры в нашем селе, а жаль - волокна из конопли - надежная долгоноская основа замашковой одежды, истинно натуральной, природной, русской...

                СТРАСТЬ К ПУТЕШЕСТВИЯМ
Хата бабки Феклы и деда Алеши стояла на самом краю деревни. Дальше простиралось осушенное болото с грядой соснового бора на горизонте. Этот сосновый бор, прозванный у нас "Первым" - за ним следовали "Маркины сосенки", "Палом", "Пасеча" - притягивал мой взгляд, волновал необыкновенно.  Что там, за этой темно-лиловой грядой? Другой мир, другая жизнь?
Пятилетняя, я отправилась летним полднем на исследования. Никем не замеченная, спотыкаясь о травянистые кочки, дабы скорее миновать деревню, я прошла болото, вышла на широкую дорогу к бору. Мои босые ноги утопали в нагретом солнцем песке. Чем дальше я топала, тем широкая дорога сужалась и сужалась и вскоре я уже шла по тропинке, по обе стороны которой высились пышные треугольные деревья, показавшиеся мне огромными. Таких деревьев я не знала - моя родная улица сплошь утопала в ракитах. Ах, сколько майских жуков летало, носилось, жужжало в их кудрявых вершинах веснами! "Пуленухи" - так они звались у нас.
Сейчас же я шагала меж необыкновенных деревьев - у них не было листьев! Я потрогала, погладила нижние раскидистые лапы непонятного мне дерева - "ах, кыляетца"! Да это же иголки! Подошла к другому, с замшелым снизу стволом, с седою бахромой на нижних лапах. Подумалось: "Старенький, как мой дед Алеша." Так я шла от сосны к сосне, от ели к ели, пока не вышла на открытую поляну. Вот где красотища-то! Под легким ветерком покачивали, приветствуя меня, лиловыми шляпками колокольчики, раскланивались в белых панамках ромашки, бордовели липучие "дегтярки", улыбались васильки. Внизу в траве голубели "анютины глазки", малиново светились "часики". Ах, как красиво! Какое разноцветье! Я рвала "цветики", пытаясь сплести венок. Венок не получался и я расстроилась. А расстроившись, вспомнила вдруг про свою хатку, мамку, только что народившуюся третью сестренку и очень захотела к ним вернуться. Я стала искать тропинку. Утопающая в цветах, улыбающаяся солнцем поляна старалась развеселить меня, но тропинку не открывала. Колокольчикам и ромашкам не хотелось отпускать свою гостью, хотелось еще и еще поиграться, повеселиться с ней. Я кругами ходила по поляне, ища захода в сосновый бор и уже совсем отчаялась, заревела во весь голос, когда вдруг на полянке оказался какой-то дедушка.
 - Ета хто жа тут ведмедЯ пугаить? - грозно спросил дед и направился ко мне. От испуга я заревела еще громче, но бежать было некуда. Дедушка подошел ко мне. Он вовсе не был страшным, улыбался. Радуясь живому человеку, я стала успокаиваться и серьезно спросила: - А ты сам-то не волк, не ведмедь?
Дед рассмеялся: "Нет, Я Терешка. Терех. Аты же чия малявочка будешь?
 - Я Любка Мишина.
- А што ж ты, Любочка, так далеко зашла?
- Я, дед Терях, поглядеть хотела, што есть еще за лесом.
Дед усмехнулся: - Ах ты какая! Табе, значить, интересно. Ну, што ж, поглядела, теперича пошли-ка домой. Тока берегися - дадуть табе дома поджопника.
- Не-е, дед Терях, у мине папка с мамкой крепко добрыи. Оны мине не бьють!
Я схватила деда за руку, от счастья забыв про несобранный цветочный венок и мы отправились в деревню. Обратная дорога показалась мне намного короче.
- Чиих жа ты Мишиных? - гадал дед. - У селе полно с такэй-та хвамилией.
- У мине есть дед Алеша и бабка Фекла, - подсказала я, - вон, ихняя хата.
Бабка Фекла стояла у порога, поджидая нас с дедом Терехом.
- Што ж ты, бабка, едрена-вона, за унучкой не глядишь? - укорил дед. - Если ба мине не уздумалось масляток поискать - пропала б девка! Нашел заместо грибов!
- Ох и не говори, кум Терех! За етой девкой токо глаз ды глаз! Отвярнутца нельзя! Усе ие куда-нибудь ды тянить-манить. Улятить когда-нибудь далеко...
Сбылись слова дорогой моей бабки. Далеко я улетела от родной хаты, зеленых ракит, смоляных боров. Познала иные края, иные миры, но не исчезла, сохранилась в моей душе тяга к непознанному, таинственному, интересному - тяга к путешествиям.
А что там, за горизонтом?..

                ЮНАЯ ПАСТУШКА (миниатюра из двух глав)
                ГУСИ
Почему-то в нашем селе предпочитали содержать гусей, а не уток. В каждом дворе случалось не по одному стаду гусей. В самом конце марта несколько серо-белых гусынь поселялись в нашей хате. Отец с мамкой рассаживали их по гнездам-плетухам, дно которых было выстлано соломой и белело кладкой яиц. Гусыни должны были высиживать эти яйца, чтобы вывелось новое потомство - выводок гусят. "Сначала "мамаши" сопротивлялись, возмущались, вредничали. Оглушающе гагача и топорща крылья, они слетали с плетух, носились по хате, поднимая пыль, но затем, все ж, успокаивались, поддаваясь извечному инстинкту материнства, поудобнее усаживались на кладки. Своим пушистым животом гусыня грела-нагревала крупные овальные яйца, снесенные, может быть, вовсе не ею самой, а другой гусыней - все гусаки и гусыни - братья и сестры одного большого семейства.
Для спокойствия гусынь, выводящих гусят, их временное пристанище - плетухи, плетеные из лозы большие кошелки, задвигались далеко под кровати и разделялись перегородками. Когда я пробовала приподнять "обтяжку" - до пола свисающую с кровати кружевную кромку ткани, в иных местах называемую "подзором", гусыни устрашающе шипели.
При возникновении надобности оправления естественных нужд гусыни покидали свои места насиживания и направлялись к двери: просились на улицу. Также в определенное время они вскакивали с гнезд в требовании кормежки. Прямо посреди хаты стояла широкая  чугунная сковорода с водой и накрошенным хлебом. Гусыни из нее ели, пили и мочили крылья. Воду с крыльев стряхивали на свои кладки - влага ускоряла процесс выведения гусят. Я поражалась их уму! Вот и скажи, что гуси - безмозглая животная тварь! Меня удивлял их заботливый материнский уход за кладкой - каждое яйцо гусыня несколько раз переворачивала для равномерного согревания! Свое гнездышко она сделала теплым и уютным, выложив нащипанным из себя же пером и пухом. Хоть и маленькая, но я уже понимала, что всякая живая тварь умна по-своему. И напрасно слабомыслящего человека сравнивают с курицей, обзывая "куриными мозгами". Это нелестное определение о петухах-курочках опровергает наша же пеструшка. Ей так хотелось стать матерью! Наша курочка бегала в соседний двор, прогоняла с гнезда квочку-наседку и усаживалась на ее яйца. Сколько же доставалось несчастной пеструшке! Ее гоняла соседка, ее гоняла собственная хозяйка, моя мамка, но курочке было все ни по чем! По высшему зову, зову материнства она, трепыхая крыльями,  летела-бежала к чужому гнезду.
Где-то через месяц начиналось проклевывание яичной скорлупы - сформировавшиеся гусята просились на волю. Уж тут-то мамаши-гусыни не отходили ни на шаг от своих гнезд - забывали и про еду и про надобность "сходить на двор". В те редкие минуты отсутствия гусыни мы с сестренкой бросались к гнезду и смотрели яйца. Среди них обязательно было одно-два проклюнувшихся. Мы хватали эти яйца и подносили высунутыми клювиками ко рту. Еще не оформившиеся полностью гусята жадно тянули нашу слюну - утоляли первую жажду.
Каждого нового гусенка гусыни приветствовали торжественным "га-га-га"! В хате в это время царил настоящий гусиный переполох. Юному выводку требовалась пища. В хату заносились вырезанные лопатой квадратные болотные кочки с молодой зеленой травой. Гусята жадно набрасывались на это лакомство, щипали, не переставая, и отцу приходилось вновь и вновь отправляться на болото.
Подросших гусят вместе с гусынями выпускали на болото. И вот тут возникала надобность во мне: пополнившееся стадо гусей надо было стеречь. Стеречь, значит, не пускать на колхозные поля с ячменем и люпином, что росли по краям болота. Очередь устанавливалась по хатам. Обычно гусей стерегли вдвоем: взрослый и подросток; пастух и подпасок. Я стерегла то с отцом, то с мамкой, но больше всего любила меня брать с собою бабка Фекла. Ей было уже за шестьдесят и бегать по болоту за гусями приходилось с трудом. Я же, десятилетняя, "быстрая на босые ножки" (по выражению бабки), летала с одного края на другой. Бабка только успевала командовать: "Заворачивай с того боку!" "Бяги скорей на тот край - глянь-кя, у люпин, гады, побегли! Обожрутца, хранцуз их у глотку, не дай бог, тогды мы с тобой пропали!"
И действительно, недогляд за гусями мог обернуться трагедией. Дело даже не в потраве колхозного ячменя или люпина - этим "добром" могли "потравиться"-объесться сами гуси, чужие гуси, за которых мы с бабкой несли большую ответственность.
Обычно я наряжалась в старый полушубок деда Алеши, вывернутый наизнанку. Рваные клочья овчины болтались на мне как на пугале. Собственно, мне и предназначалось быть пугалом для многочисленных стад гусей. В помощь бабка брала у соседки Серафимы небольшого кобелька Жучка. Жучок оказался прекрасным помощником. На своих четырех лапах он стремглав носился за гусиными стадами, давая нам с бабкой некоторый передых. Дежуря очередной раз, мы с Жучком согнали всех гусей на середину болота в небольшое озеро. С покатого бережка я, счастливая и довольная, сбросив наконец свою неудобную ношу-полушубок любовалась белым пушистым покрывалом - гуси сидели вплотную друг к другу не оставляя ни единого кусочка водной глади. "Лебединое озеро"!
На любую попытку какого-нибудь стада выбраться Жучок немедленно реагировал оглушительным лаем: загонял обратно в воду. Некоторые гуси пробовали взлетать, но приземлялись недалеко от озера и опять попадали под власть Жучка. Маленький кобель в этот момент наверняка находился на вершине своего могущества. И я, стоявшая на пологом бережке озера с хворостиной в руке, представлялась не иначе как Наполеоном, взирающим с завоеванных высот на свое гусиное войско.
- Ох, ох, и долго вы держитя гусей у воде?- спросила запыхавшаяся бабка Фекла, бегавшая в полдень доить корову.
- Ды нет! - хватило у меня ума схитрить. - Можа минут двадцать.
- А ну-ка, пусть усе вылезають на траву! Схорони кобеля куда-нибудь! - строго приказала бабка. А где Жучка спрячешь? Куда схоронишь?! В Жучке проснулся древнейший охотничий инстинкт. Жучок-пастух вошел в азарт: он гнал и гнал гусей в озеро.
- Ах ты, хранцуз табе у глотку! - ругалась бабка. - А если увидить хто?! Ето, скажуть, как-жа оны стерягуть?! Загнали у вадУ - и сиди! Нет, унуча, дяржи собаку, не отпускай. А то луччи, отвяди-ка ие назад, к Симки, от греха подальше. Ну яго к силам небесным, такого сторожа.
Мне не хотелось возвращать Жучка. Как хорошо продержаться бы с ним до вечера! Но бабка Фекла запереживала еще пуще: "Не дай бог, раздереть какого-нибудь гусенка! Тогды што будем делать с тобою? Своего отдавать?"
Сколько раз потом просила я бабку взять с нами Жучка, но та была непреклонна. Проходя мимо хаты Серафимы, я невольно бросала взгляд на дощатый домик моего случайного помощника. Жучок будто чувствовал, тут же выбегал из будки и, подняв мордочку, спрашивающе смотрел на меня: идем стеречь?

                КОРОВЫ
Изначально в нашем селе каждую весну выбирали пастуха. Этот обычный день почему-то проявлял себя как праздник: уже с утра в хатах шли разговоры о предстоящих выборах, делались прогнозы: кто может согласиться и кому доверят своих коров сельчане. После обеда мужики нашей улицы собирались в чьей-нибудь хате. Обычно это была нейтральная территория - хозяин никак не мог претендовать на роль пастуха ибо являлся механизатором. Таковым и был Шурик Бондарев. Бондарь. Бондарь при этом в накладе не оставался: каждый мужик нес с собою луковицу, пяток яиц, шмат сала с хлебом и, конечно же, неизменную бутылку самогонки. Редко, когда избирался новый пастух - в основном, "пастушил" один и тот же мужик, но законный магарыч ставился всякий раз.
Пастух собирал коров в четыре часа утра и гнал стадо на сочные травяные выпасы. В полдень стадо пригонялось на обеденную дойку - заодно коровы спасались от кусачих слепней, отдыхали три-четыре часа от жары и зноя. Возвращалось стадо поздним вечером и каждый вечер пастух ужинал в очередной хате - таковы усорвия договора. Понятное дело, каждая хозяйка старалась угодить пастуху: ставилось самое лучшее угощение, подносилась самогонка. Потом друг перед дружкой бабы хвастались: "А я учера пастуху такуй-ту картоху стомила - половину петуха укокала!", "А я нажарила целую сковородку гусятины! А уж самогонку мою нахваливал - поднеси, Мань, ды поднеси! А уж и управду, бабы, у ложки горить синим пламенем! Вот такай-та у мине нынча самогонка удалась!" Пастух - мужик умный, хотя вроде как и принижает его такая профессия - никогда никому не выскажет своего мнения у кого, на самом деле, ужин был лучше, какая хозяйка была щедрее. У каждой деревни, как говорится, свое поверье и в нашей оно гласило: если вечером пастух не пьян, значит, хозяйка оказалась жадновата, пожалела самогонки.
Несколько лет подряд пастухом был и мой отец. Часто, возвращаясь вечером домой после заслуженного угощения, он винился перед мамкой: "Севодни, Вер, я тяжелай! От етой Мархутки не отвязатца! Пристала: пей ды пей!" Мамка укладывала отца на диван, приговаривая и улыбаясь: "Как жа, табе, мояму  дорогому ды бедненькому отказать етой Мархвя, надо жа усе-таки уважить, напитца у доску..."   
Мы с сестренками ждали возвращения стада как праздника! Вот запылилась деревенская дорога, послышались удары кнута - отец гнал коров. И каждый раз литровая стеклянная бутылка, с утра наполняемая водой, молоком или квасом, которую отец брал с собою в луга, вечером, по возвращении была по самое горлышко уже заполнена ароматной земляникой. Мамка вытряхивала ягоды из бутылки в маленькую кастрюльку, посыпала сахаром и толкла толкушкой. Затем намазывала нам скибки хлеба. Незабываемый аромат луговой земляники! Нам, маленьким отец говорил, что "етот подарок вам послал зайчик". Или лисичка, или медведь. "Пап! А што, волк такой жадюга - николи не пошлеть нам ягодок? Даже ведмедь прислал!" - спрашивала-удивлялась я. Загорелое, обветренное всеми ветрами лицо отца озарялось улыбкой. В страшные грозы, ливни, град отец находился под открытым небом в полном одиночестве если не считать коровьего стада. И тогда моя маленькая душа печалилась: как он там один?! Я с нетерпением ждала окончания летней непогоды, а еще с бОльшим нетерпением ждала вечера, пригона стада. Я бежала к отцу, радостная, что он жив-невредим, как всегда в своем широком брезентовом плаще-дождевике машет со свистом длинным кнутом.
"Мои подружки" - говорил он о коровах. "Пап, а наша Зорька самая лучшая?" - спрашивая, я была уверена в положительном ответе. "Не-ет, доча, - отец посматривал в сторону мамки и отвечал, смеясь, - Самая лучшая это Ночка Сутулихи!"
Корова Марфы Сутулиной была самой вредной в стаде. А может следует сказать, самой умной. Соперничая с отцом в главенствовании над стадом, она часто одерживала верх, и коровы слушались не пастушьего кнута и окрика, а внимали грозному повелительному мыку-мычанию Ночки и следовали за ней. Корова Ночка заводила все стадо и вела его своими маршрутами, зная, где можно поживиться. Вот тут бедному отцу приходилось побегать! В помощь отец просил у председателя коня. - Хватить мине одного объездчика! - отказал тот, указав на агронома. Тогда и отец отказался пасти стадо, едва-едва закончив сезон. Он дал зарок "больше не пастушить" и перешел в колхозную бригаду.
В ту весну напрасно собирались мужики на выборы пастуха - ни один из них не соглашался "на стадо". Стеречь коров, как и гусей, теперь стали по очереди. Я была незаменимым помощником не только отцу-матери в нашу очередность пасти коров - моими "услугами", то есть, быстрыми ножками пользовались и бездетные соседи, и родная одинокая теть Мура и, конечно же, бабка Фекла. В том же драном полушубке я носилась вокруг стада, отпугивая их от молодых колхозных посевов, заворачивала на зеленый лужок или на водопой в неглубокий Липовский лог. Смотрела, чтобы ни одна корова не отбилась от стада, не убрела, не потерялась в близлежащих "Трех чащах". С каждым часом овчинный полушубок становился мне тяжелее и тяжелее. Вскоре я сбросила его и уже не надевала. 
Корова Сутулихи поиздержала немало моих детских сил и нервов. теперь-то я понимала, почему бабка Марфа особенно щедро потчевала-поила моего отца. Сутулинская Ночка не сбавила прыти и при отеле-прибавлении телочки. Теперь и маленькая Красуля носилась вместе с ней, перенимая от матери все привычки. Я не спускала глаз с этой "сладкой парочки" и, все ж, не уследила. Собирая стадо вечером, мы с мамкой не обнаружили Ночки с Красулей. Что делать? Я кинулась в чащу, но мамка вернула: "еще и ты потеряешься!" Мы звали, орали во все горло: "Ночка! Ночка! Красуля!" - своенравные коровки не подавали голоса, в ответ лишь молчание - никакого мычания!
 - Доча, можа она, рогатая скотина, домой убегла? - предположила мамка. Мы повернули стадо в село. И действительно, Ночка с Красулей-дочкой спокойно стояли у своего сарая в ожидании хозяйки.
 - Ну хуть у стадо не бяри! Нет, нехай своих коров сама и стерегеть! - закричала намеренно громко мамка, когда прогоняли стало возле хаты Сутулихи.  - Из-за такэй-та скотины никому неохота у тюрьме сидеть!
Хотя мамка и злилась, я-то чувствовала, как свободно она вздохнула, как обрадовалась, увидя живыми и невредимыми Ночку с Красулей. Вскоре телочку Сутулиха продала, а с Ночкой мне пришлось повоевать еще и еще. Как-то я помогала пасти стадо своей теть Муре. Ночку все время тянуло в сторону болотных торфяных ям: то ли не могла больше терпеть притязаний огненно-кусачих слепней и бежала к спасительной воде; то ли вынюхала-учуяла небольшую плантацию люпина на окраине болота. В любом случае, торфяные ямы - это прямая угроза животному и стадо всегда угоняли от этого гиблого места. Ночка бежала так, будто летела по воздуху, прыжками. Казалось, она вовсе не имеет веса. Большое вымя ее, свисающее до земли, из стороны в сторону ходило ходуном. Вот уж никогда бы не подумала, что столь крупное, громоздкое, довольно неуклюжее животное так быстро бегает! Я бежала Ночке наперерез. Но разве двум ногам угнаться за четырьмя?!
На наше счастье в тот день на болоте переворачивали, сушили торф несколько жителей нашего села. Они-то и бросились мне на помощь, перегородив дорогу мчавшейся во весь опор Ночке. С мычанием и зиканьем обозленная корова повернула назад. Обессилевшая, я села на кучку сухого торфа и заплакала.
- Ну-ка, ну-ка, перестань, девка! Мы яго, значить, тут сушим, а ты водичкой поливаешь! - шутили бабы и, чтобы отвлечь меня, спрашивали: - А вы свой торх уже переложили, перевернули? А ты знаешь, скоко торха вашей хате на зиму хватить?
Мне не хотелось отвечать ни на какие вопросы - только думалось: я больше стеречь коров не буду! Не хочу! И все только из-за нее, из-за Ночки.
Но случилось так, что волею судьбы я по-иному взглянула на эту, как говорят у нас, "унаровую" корову. В один из вечеров к нам зашла Марфа Сутулина и попросила меня встать, подняться пораньше, выпустить со двора ее Ночку в стадо, так как сама она "до зари едеть с Ходыренком у город". С нею вместе уезжала тем ранним утром и моя мамка. Отец уже неделю находился на косовице - косил сено на дальних лугах.
- Люба, дочичька, завяди будильничек, устань пораньше и выгони мою Ночку у стадо, - слезно просила Сутулиха. "Только мне этого и не хватало! - с горечью подумала я. - Нужна мне твоя противная корова!" Но вслух я не произнесла ни слова. Во мне боролось два чувства: мне до слез не хотелось видеть эту Ночку, связываться с нею и, опять же, я раздражалась на саму себя, чувствуя, что боюсь этой дерзкой скотины.
- Ну вот и спасибочки, деточка! - Сутулиха приняла за согласие мое молчание. - Токо не проспи! Ты ж и свою будешь выгонять, а потом сразу бяги ко мне.
После ухода Марфы я чуть не разревелась: свою Зорьку выгоню в стадо, а сутулихинская корова пусть целый день стоит в закутке!
 - Доча, так нельзя! Ды и чаго ты испугалася, - успокаивала мамка, - Тебе ж не стеречь, а токо проводить у стадо и усе! Делов-то куча!
И вправду, я успокоилась. Успокоилась до того, что проспала и пастуха и стадо, совершенно не слыша звона будильника. Вскочила с ужвсом в сердце - коровы-то не выгнаны, стоят во дворах! Сначала я побежала в свой сарай - Зорьки на месте не было. Догадалась, что пастух сам выпустил нашу корову, заметя ее отсутствие. Я метнулась во двор Сутулихи - требовательное мычание Ночки кинуло меня в жар. Поняла, что пастух преднамеренно не выпустил "вредную скотинку" - не заметить отсутствие Ночки было нельзя и пастьба стада хотя бы на один день без нее, скорее всего, порадовало пастуха.
Я открыла закутку сарая, Ночка поторопилась на волю. Схватив толстый прут, я погнала корову по улице. Ночка косила на меня влажным глазом и я улавливала в нем неожиданную благодарность и доброту. Я видела, что стадо прогнали совсем недавно: в утренне, прохладной еще пыли дымились свежие лепехи. Я надеялась догнать стадо и "внедрить" в него Ночку, но, выйдя за околицу и обозрев округу, стада не заметила. Корова же, почувствовав свободу, припустила так, что я не успевала за ней, а потом и вовсе отстала. Что мне оставалось делать?! Я стояла среди луговины и ревела. Ночка исчезла из виду и меня обуял страх. Что же будет, если корова потеряется? Или попадет в торфяную яму? Ведь моей бедной семье не рассчитаться с Сутулихой! А может быть, даже тюрьма грозит! И слезы пуще сыпанули из моих глаз: дура, дура я согласилась на просьбу тетки Марфы. От ее Ночки одни неприятности! Ведь как мне не хотелось с ней связываться, как чувствовала...
Как побитая, плелась я в деревню. Что сказать матери, как сообщить самой Сутулихе? День для меня прошел как во сне. Я ждала, не могла дождаться вечера. Вернулась из города мамка. Одаривала гостинцами.
- Ты приболела, доча? - потрогала она мой лоб. - Ды нет, уроде не горячий. Чаго ты? Гостинцем недовольна?
- Нет, мам, усе хорошо, - взбодрилась я деланно, нет-нет да и поглядывая в окошко. Ждала появления, приговора Марфы Сутулиной. А Сутулихи не было и не было.
- Мам, а теть Марфа приехала из города? - не удержалась я.
- А как жа! Уместе и ехали!
Душа моя запела, а сердце радостно застучало: может быть, все обойдется, может быть, все хорошо...
Сутулиха так и не пришла. Я ж не поленилась, встала до рассвета, перед выгоном коров в стадо, в утренней завесе тумана прошла ко двору тетки Марфы.
- Иди, иди, моя дорогуша к своим подружкам, - напутствовала хозяйка свою кормилицу, выпроваживая со двора в приближающееся стадо. В этот момент я испытывала такую благодарность к Ночке и нежность, что была готова  заплакать. Ночка вовсе не вредная и не капризная - она умница! Она знает все пути-дорожки и сама нашла стадо!
Подошла очередь пасти коров моей бабке Фекле. На этот раз я уговорила бабку взять с нами Жучка тетки Серафимы. Коровы - не гуси, никакого вреда маленький Жучок им не нанесет. Бабка решила на этот раз пасти стадо за погостом - травостой там первостепенный, сочный. Меня как-то насторожило близкое расположение столь непростого места и я, нет-нет да и поглядывала в сторону кладбища.
- Чаго ты туда зыркаешь? - заметила бабка Фекла мои поглядывания. - Ты живых бойся! А мертвецы - оны смирныи. Лежать сабе, полеживають, никого не трогають...
- Не говори про мертвецов, баб! - резко поросила я. - Я не боюсь их, просто...
Я лукавила. Я очень боялась покойников. Моя детская, восторженная, рвущаяся к будущему, мечтающая о будущем душа никак не могла понять и принять понятие смерти, не хотела мириться с таким понятием. Когда в чьей-либо хате случалась смерть, я эту хату обходила стороной. Как-то мне, совсем маленькой попалась навстречу похоронная процессия - мужчины, несущие на полотенцах гроб с покойником - целую неделю я не могла отойти от навязчивых кошмаров, я просто заболела...
Этот летний день выдался весьма благополучным: ни грозы тебе, ни особой жары. Дул мягкий освежающий ветерок. Коровы, насытившись, улеглись в тени небольшого березнячка. Даже уноровистая Ночка вела себя удивительно смирно. Надо сказать, я как-то с нею даже подружилась и все в деревне удивлялись, что корова стала слушаться именно меня.
Кинув очередной взгляд в сторону кладбища, я изумилась. Чуть поодаль его стоял космический корабль! Инопланетная летающая тарелка! Совершенно круглой формы он сверкал, переливался на солнце серебряными бликами.
- Баб, баб, - с восторженным удивлением схватила я бабку Феклу за рукав кофты. - Гляди, как блястить, как сияить! Ето ж наверно из космосу!
Бабка посмотрела из-под руки: - А и правда, унуча, што жа ето такоя можить быть?  - и добавила с испугом: - Можа, ето вещуить?
Вещевать - значит, предсказывать что-то, чаще всего, недоброе, нехорошее в судьбе.
- А ну-ка, сбегай, погляди на етых пришельцев-лунатиков! - приказала бабка.
- Я?! Ды я ни за што не побягу! - сердце мое сжалось от ужаса. - Табе надо ты и сходи!
- Эх, ты, испужалася, - улыбнулась бабка. - Вон, возьми охранника с собою, - кивнула на Жучка. Хоть сердчишко мое и трепетало, но выглядеть в глазах бабки трусихой мне не хотелось. Взяв за поводок Жучка, я смело двинулась к неопознанному объекту. Чем ближе я подходила, тем меньше и меньше объект сиял-блестел, а при самом непосредственном приближении вдруг оказался ... деревом. Да-да, обыкновенною кудрявою ивою так и называющуюся в народе "серебристой". Ветром завернуло каждый ее гладко-лакированный листок и потому на солнце он горел, переливался. Сейчас при спрятавшемся за тучи солнце ветерок медленно утихал и листочки возвращались в прежнее положение. 
Всю обратную дорогу я смеялась. Сама над собой, над своей трусостью.
- Обои вярнулися? - смеялась и бабка Фекла, - А я уже думала, шту Жучок один придить. А тибе, унуча, на ихнюю корабель забяруть.
- Ды я, баб, сразу догадалась, потом, шту ето никакой не космический корабль, - старалась я реабитироваться. - Сама подумай, развя могли наши коровы так спокойно лежать под березками, особенно Ночка, если б кто-нибудь тут приземлился...
- Дык я не поняла: сразу ты догадалась или потом? - продолжала испытывать меня бабка. - А стадо наша вумное. Вумнее нас с тобою. Яго не обманешь...
Пышная листва серебряной ивы вновь заблестела космическим шаром, когда выглянувшее из-за туч солнце свернуло на закат и наше стадо повернуло в сторону деревни.

                ПОТЕРЯ
Целые полгода колхоз не выдавал заработной платы. Колхозники перебивались как могли: кто-то продавал молоко и творог, кто-то оставшуюся с зимы картошку. В основном же занимали у стариков-пенсионеров, благо, пенсии государством выплачивались вовремя. И каким же событием, каким праздником стало известие, что в конце августа будут даваться деньги! Правда, не за все шесть месяцев, а только за три, но и это было счастьем для родителей, собиравших своих ребят к школе. Как говорится, "хороша ложка к обеду" - к первому сентября деньги были просто необходимы.
Двадцать третье августа явилось необычным днем. Оживленные, возбужденные люди бежали к правлению колхоза: "деньги дають!", "дають деньги!" Каждому хотелось успеть получить - а вдруг не хватит! Подхватилась, побежала и наша мамка. К ней привязалась младшая моя сестренка Томка, в надежде, что после "больших денег" мамка не поскупится и зайдет в магазин: одиннадцатилетня сестренка уже имела зачатки психолога. Получив деньги, добрая наша мамка, конечно же, зашла в магазин. Надо сказать, что деньги она получила не только за себя и отца, но еще и за соседку теть Мотю, так что сумма набралась довольно внушительная. Все деньги мамка увязала в платок, сложив сверточком. Накупив конфет и пряников, она купила еще два экземпляра одежды, доселе не носимой нами: две ночные рубашки! Мне и Томке. О себе мамка думала в последнюю очередь: "Вы у мине уже невесты, а я как-нибудь обойдуся!"
Из магазина возвращались довольные и счастливые. На полдороге мамку перехватила кума Нюрка. Зазвала к себе. Мать вручила сверток с деньгами Томке, строго-настрого наказав идти прямо домой, никуда не сворачивая и нигде не останавливаясь. Наивная, доверчивая мамка! Разве можно удержаться маленькой девчонке от радостного хвастанья необычным ночным нарядом?! Встретив подружку Вальку, Томка рассказала о покупке. Валька попросила показать ночные рубашки. Сестре ничего не оставалось делать, как развернуть магазинные пакеты.
- Вот ето да! - восхитилась подружка Валька. - У их жа дажа ночью спать жалко! Их жа нужно днем носить уместо платьев!
Помня наказ матери, Томка заторопилась домой. В первую очередь мы с нею стали примерять ночнушки. Ах, какими королевами мы предстали перед зеркалом! Действительно, хоть днем носи! Потом мы стали делить на равные кучки купленные сладости. В каждой кучке, предназначающейся папке, мамке, самой младшей сестре Галочке и нам с Томкой было равное количество конфет и пряников. И вдруг моя сестра Томка стала белее снега.
- Што такое! Што случилось? - испугалась я.
Ничего не объяснив, Томка пулей выскочила из хаты. Я побежала за нею. Теперь сестра шла медленно, как-то очень низко опустив к земле голову.
- Тома, Томочка, што с тобою? Што ты исделала? - догнала я ее.
- Я... я... деньги потеряла.
- Какыя деньги? Хто табе их дал? - в этот миг я почувствовала холод в моей голове и противное нытье в животе, предчувствуя страшную беду. Сестра рассказала все, как было и мы в четыре глаза приступили к обследованию дороги. Наклонялись к любому белеющему клочку бумаги, поднимали каждую щепочку и заглядывали под каждый камешек. Не трогали мы только коровьи свежие лепехи - только что прогнали стадо с обеденной дойки. Мы прошли до самого магазина; на обратном пути дорогу осматривали еще тщательнее, но едва ли платочный сверток не был бы не замечен острым детским зрением. Зайти к теть Нюре и сообщить мамке о потере у нас с сестрой не хватило смелости. Мы все еще на что-то надеялись. Надежда почти рассеялась, когда мы подошли к родному крыльцу.
- А Валькя? - вспомнила я.
- Што, Валькя? - упавшим осевшим голосом спросила Томка.
- Ты с Валькяй останавливалась? Мы с тобой то место обсмотрели-проверили: ничаго нетути. А можа, ето Валькя и узяла тот кулек с деньгами!
- Ды как она яго возьметь?! Я ить етот сверток даже не показывала!
И все ж мы направились к Вальке, которую застали в саду, сидящей на "белом наливе".
- Чаго вы? - удивилась она.
- Валь, у Томки пропали деньги! - прямо заявила я. - Ты с нею разговаривала, ночные рубахи разглядывала.
- Ну и што! Ты што, на мине думаешь?! Што ль я узяла?! - Валька то ли спрыгнула то ли свалилась с яблони. Она клялась и божилась, что никаких денег и в глаза не видела. Валька искренне переживала за нас: "Ох, девки, и попадеть жа вам! Как вы теперя будете? Што матери скажите? А батя ваш... Ды ен вас усех прибъеть!
Мы все понимали и нам было действительно страшно. Потому не сдержали слез. Солидарная с нами Валька тоже потерла глаза кулачком. Уже втроем мы снова побрели в сторону магазина. Чего только не валяется на серой деревенской дороге... Нет, платочного свертка на ней не белеется... На обратном пути мы завернули к хате мамкиной кумы Нюры. Из открытого окна слышался веселый смех мамки. Потом она запела. Кума вторила густым басовитым голосом.
- Выпивають! - сделала вывод Валька. - Песняка дяруть. А потом комуй-то белугой реветь придется, - со значением взглянув на меня, заключила наша подружка. Почему-то стало обидно за такие ее слова. Хотя, вообще-то, они были справедливыми. Понятливая, хитрая Валька тут-же предложила: "А пойдемте-ка у наш сад! Я стоко "белого налива" натрусила!"
Чтобы как-то отвлечься, оттянуть время неизбежного объяснения с отцом-матерью, мы отправились в сад к Вальке. Но ничто не могло облегчить нашу участь, ничто не радовало: ни прозрачные, до видимых черных зернышек, яблоки "белый налив"; ни сладкий, крупный, с хорошую сливу, бордовый крыжовник; ни выдернутая Валькой прямо с грядки длинная оранжевая морковка. В наших с Томкой душах осела-поселилась тоска. В какой-то миг мне остро захотелось домой: хватит мучиться, будь, что будет! Я схватила Томку за руку и мы побежали к своей хате.
Мамка сидела за столом перед нетронутыми кучками конфет и пряников. Лицо ее не являло никаких признаков недавнего веселья-гулянья - на нем читалась выражение тревоги и недоброго предчувствия.
 - Доча! Томочка! Неужель ты... - только взглянув на сестру, мамка все поняла. Я молчала. Мамка расспрашивала сестру, но Томка совсем "потерялась", она, как говорится, "путалась в показаниях". То Томка говорила, что кулечек точно приносила домой и мы принимались искать, переворачивая все вверх дном, то она начинала сомневаться, что-то мямлила и у нас опускались руки.
- Господи! Я пропала! - мамка произносила это совсем тихо, спокойно и это было страшнее, больнее, если бы она кричала, ругалась. - Господи! Не доведи до греха! - просила вообще-то не набожная мамка, - Спаси, убереги семью! Ить, если бы тока одны наши деньги, а то еще и Мотькины. Не погуби, Господи!
Последнюю просьбу к Богу мамка как выдохнула. Мы с Томкой заревели в голос. Ничего непонимающая маленькая Галька тоже заревела, глядя на нас. Мамка не обращала внимания на наш рев, она нас будто не видела - выкидывала из шифоньера вещи, надеясь там обнаружить пропажу. Так же молча, ничего не сказав, она ушла на улицу, искать деньги. Долго не было мамки. Вернулась она поникшая, обессиленная, будто зверски устав от тяжелейшей работы. Хату заполнила напряженная тишина. Подоспел и вечер. С работы вернулся отец. Этого момента ждали все. Ждали и боялись. Мать и трое дочерей, мал мала меньше сидели в ожидании... Чего? Мы знали своего отца, знали его крутой вспыльчивый нрав. Думали, что знали...
- И чаго ето вы расселись как на параде? - ничего не подозревая, спросил он. Мамка все взяла на себя - она считала себя виноватой.
- Отец! - мамка всегда так к нему обращалась, - Отец, не знаю, што и делать теперь, - она на минуту замолкла, перехватило горло, - Получку я потеряла. Усю. Ды еще и Мотькину. - договорила с трудом. Ничего не сказал отец. Мы девки-дочери боялись на него поднять глаза, потому я не видела выражения отцовского лица. Мамка заплакала: "Пропали мы, отец! Тюрьма нам. Или корову продавать". Тут уж и мы не сдержались, подхватили мамкин плач, заревев в три голоса.
- Ето што за сопли?! Ето што еще за разговорчики такые?! Какая тюрьма, какая корова?! - криком оборвал наш общий плач отец. - Жили ж без денег! Не подохли! Не подохнить и твоя Мотькя!
При отце вновь начался допрос Томки. У сестренки разболелась голова, она мало что соображала. Вновь искали в хате, всюду, везде. В волнениях, переживаниях я даже не заметила, что до крови кусаю губы. Я ушла в темный чулан, будто хотела убежать, спрятаться от постигшего несчастья. Легла на широкий дощатый топчан. Закрыв глаза, заставляла поверить себя, что все случившееся - сон и мы с мамкой, как и задумывалось, получив деньги, поехали "у Брянск", чтобы купить мне к школе новый платье-костюм - заветную мечту деревенской девочки школьницы: темно-синюю, с блестками, "тройку". 
Я крепче сжимала глаза, не давая пролиться слезам, и понимала, что все не так. Я слышала, слушала воцарившуюся тишину в хате. Это была нехорошая тишина, томная и горькая, будто при покойнике. В темном чулане, в одиночестве мне стало еще хуже. Я вышла в сенцы. Отец управлялся во дворе. Мамки не было. "Пошла искать," - шепнула мне Томка. Она сидела на кухне, прижав к себе маленькую Гальку и сейчас обе мои сестренки походили на испуганных, сжавшихся обиженных старушек.
На деревню опустились сумерки. Казалось, мамки не было вечность. Но вот она вернулась. Опущенная голова, ссутулившаяся спина - мамка состарилась за один день. Ночь пришла удивительно лунная. В хате было так светло, хоть книгу читай! Все лежали по своим кроватям, но никто не спал. И только маленькая Галька беззаботно посапывала на коротенькой кушетке. Я слышала, как поднялась, встала мамка. "Неужели уже утро?!" - изумилась я и взглянула на ходики. Часы показывали два ночи. Поворочившись, немного погодя встал и отец.
- Куды оны? - толкнула в бок сестра Томка.
- Куды, куды... Опять искать пошли. - с раздражением объяснила я.
- Ночью? - удивилась сестра.
- Ты погляди, как лунно! Видно усе!
Мы с Томкой сели на кровати. Озабоченные, расстроенные. Вскоре отец вернулся. Мы с сестрой тут же юркнули в постель, притворились спящими. "Искать, искать... - расслышали мы ворчание отца. - Ищи учерашняй день! Хтой-та ие ждать будить..." Сестра Томка, прижавшись ко мне и угревшись, все же заснула. Мой же сон совсем прогнала тревога за ушедшую в ночь мамку. Прошло много времени. Или мне так показалось, но мамкино присутствие я почувствовала еще на крыльце. И сердце мое радостно дрогнуло.
- Нашла. - услышала я слабый голос матери, вошедшей в хату.
- Правда, што ль? - не поверил отец. Я соскочила с кровати. Проснулась и чуткая Томка. Мамка держала в руках обляпанный коровьим говном платочный сверток. С каким-то отчаянием она бросила его прямо на обеденный стол.
- Ты хуть глядела, што тама? Можа, ето и не деньги, - все еще не верил отец. Мамка развернула платок. Выстроившимся возле стола мне, Томке, отцу-матери на глаза предстала рассыпавшаяся пачка зеленых "трояков", сиреневых "пятерок", красных "десяток". Целое богатство! Ни единого коричневого рубля! Сокровища! Мы спасены!
- Мам, а деньги говном воняють! - ляпнула сестра Томка.
- Запомни, доча, на усю жисть - деньги не пахнуть! - произнес счастливый отец. У счастливой мамки потоком покатились слезы. Она даже не вытирала их.
- Ну, распустила нюни! - улыбнулся отец. - Неужель и вправду думала, шту пропадем?!
- Ох, отец! - мамка села на лавку, рукавом отмахиваясь от слез. - Ить, скоко разов я прошлася дли етого места, скоко разов проглядела. Аж глаза от напряжения заболели. Ить, каждую соломинку, каждую щепочку запомнила на дороге! А на кучки коровьи и внимания не обратила! Ну лежать и лежать... Ето ж надо такому быть, отец! Ить, если б чия-то коровка не попала б своей лепехой на наш платок, то тяжко нам бы пришлося... Интересно, ето чия же коровка нас с дитями спасла? - наконец улыбнулась мамка.
- А вот прямо с утра пойду у стадо и у каждой коровы спрошу! - смеялся отец. А потом вдруг серьезно добавил: - И каждой поклонюсь.
... Многое хранит память. Каждое зернышко детства. А ту бессонную лунную ночь не дает мне забыть оставшаяся навсегда привычка при волнении кусать губы.   

                ПОЕЗДКИ В ГОРОД
Каждая поездка матери в областной город считалась для нас большим праздником. Казалось, мамка уезжала не за пятьдесят километров от родной хаты, а в даль далекую, где совершенно другая жизнь, другие люди, другой интересный мир. Случались такие поездки редко, ибо зависели от денежных средств, колхозного заработка, который постоянно задерживался, а то и не выплачивался месяцами. Больше всех на поездки в город везло мне. Как самой старшей. Мамка будила меня ни свет ни заря - еще солнышко не вставало. Наверное, оно также сладко покоилось-спало в своем небесном воздушном ложе, как и я здесь, на земле, в простой деревенской койке.
Я поднималась с постели. От резкого прерывания сна меня подташнивало. Мы с мамкой торопились к "ГАЗИК"у  Толика Ходыренка. Машина Толика стояла посредине улицы, к ней сходились бабы, едущие в город каждая по своей надобности и по единой, одинаковой для всех проблеме-задаче - приодеть, приобуть к школе ребят и девок. (Ребятами в нашем селе назывались мальчишки.) Многие бабы брали с собой этих самых ребят и девок как и моя мамка.
Утренняя роса холодом жгла босые ноги - обуться я была должна только на станции. Невыспавшиеся, оттого хмурые, мы, дети, взбирались в открытый кузов машины да и бабы, всегда веселые, болтливые, на ранней зорьке разговаривали мало, неохотно, лишь посмеивались над собой, с трудом перелезая через высокие борта "ГАЗика". Как всегда находилась одна из баб, которая вечно опаздывала и которую приходилось ждать. Шофер Толик высунулся из кабины, оглядел полный кузов народа: - Ну што, усе? Тогды погазовали!
- Обожди, оюожди минутку! Вихотка сбиралась. Должна чичас прибечь! - закричали бабы.
- Ету капушу я ждать не буду! И так-то усякай раз! - Ходыренок скрылся в машине. И тут на краю улицы показалась теть Маня Охотина. Вихотка.
- Толик, обожди, бягить! - застучали бабы кулаками по крышке кабины. - Бягить Маруськя!
Запыхавшаяся Вихотка схватилась за край борта. Влезть сразу в кузов она не могла и, будто удерживая за борт машину, отдыхивалась, надеясь, что уж теперь-то без нее не уедут. Толик выпрыгнул из кабины, смеясь, подхватил Вихотку под мышки и, как куль с мукой, забросил в кузов. Наконец тронулись. Я стояла у самой кабины. Прохладный встречный ветерок взбодрил меня: улетучилась сонливость, прошла тошнота. Я вглядывалась в горизонт: вот-вот взойдет солнышко. Но горизонт скрывали мелькающие дубравы, рощи, сосновый бор и когда машина подъехала к железнодорожной станции круглое, румяное, будто умытое, росной водой огромное солнце уже вовсю веселило округу. Птичий гам, пересвист, серебряные трели соловьев слышались со всех сторон. Мы, ребятня, уже весело спрыгивали с машины в прохладный, еще влажный утренний песок. Тут у станции Ходыренок прощался с бабами, шутил: "Глядите, не растеряйтеся! А то я собирать вас по усяму Брянску не собираюся! Пускай вас ваши мужуки ищуть!"
Перед приходом электрички все обувались. Бабы - в сапоги, боты, туфли; детвора - в сандалии, танкетки, ботиночки. У моей мамки были интересные коричневые ботинки с рыжей меховой опушкой. "Румынки". Так почему-то они назывались. Ни у кого из баб не имелось таких "румынок". Оно и понятно, мамка поездила по стране: бывала на Урале, жила в Москве - модница! Однако же в Румынии она никогда не бывала, но факт остается фактом - ботинки-"румынки" имела. В электропоезде сидели одним гуртом, как говорят у нас, "у кучечки". "Однэю кучкой" и шли на базар, что находился недалеко от встретившего нас вокзала, прямо под железнодорожным мостом. А на базаре наша деревенская толпа, "кучечка" уже рассеивалась, рассыпалась.
Наши мамки брали нас в основном для примерки обновок. Примеряя платье на мне, моя мамка прикидывала, каких размеров нужно будет купить обнову младшим Томке и Гальке. Сестренки тоже просились "у город" и несколько раз мамка уступала их просьбам, брала с собою.
- Ох, и согрешила я с ними, - рассказывала потом, - Просютца, просютца, а сами блюють, как не знаю хто! Совсем не могуть ездить у машиня. Аж неудобно перед Ходыренком, раза три пришлося останавливатца из-за моих девок! А у городя хто табе автобус будить останавливать?! Нет, нет, боля пускай дажа и не думають проситца - не возьму!
Да и сами Томка с Галькой, понимая свою проблему, как-то охладели к поездкам в город и больше не просились, лишь с некоторой завистью поглядывали в мою сторону.
Купив все необходимое, запланированное, мамка всегда заходила к своей родственнице и куме Наталье. Та встречала радушно, сажала за стол, угощала. Меня удивляла чрезмерная чистоплотность нашей землячки. Тетка Наталья всякий раз незамедлительно вытирала белой тряпочкой и без того бузукоризненно чистый обеденный стол, за которым сидели мы с мамкой. Я боялась уронить крошку хлеба, пролить каплю супа, глядя на радушную хозяйку с тряпкой в руках, но, как назло, видимо из-за моей неловкости и страха, падал хлеб, проливался суп, ронялась котлета. Я не успевала наклониться, подобрать как тетка Наталья уже вытирала стол тряпкой. Не знаю, как мамка, но после такого "гостеприимного" обеда, я оставалась голодной. Мамка удивлялась, когда тут-же при выходе из гостей, я просила, клянчила купить мне пирожок или пончик: "Гля-янь! Дык мы ж токо у кумы обедали! Ну и обжора ты у мине! Гляди, ребяты любить не будуть!"
К чувству голода примешивалась и обида на мамку за ее насмешливые укоры, которых я еще не понимала. А мамка недоумевала, когда при очередной поездке я отказывалась "навястить куму Наталью": - И чаго ты, доча, вытивляешь? Почаму не хочешь зайтить у гости? Ить, кума Наталья так нам усегда рада! 
Надо признаться, меня вначале тоже укачивала езда, подступала тошнота. Потому-то в машине Толика Ходыренка я всегда занимала место у кабины. Стояла впереди, открытая всем ветрам - это и спасало. Когда же приходилось ехать в городском транспорте, сдерживалась, терпела подступающую дурноту. Я старалась изо всех сил, чтобы только не заметила мамка, не поняла, как мне плохо. Побледневшее лицо выдавало. - Доча, табе не тошнить? - обеспокоенно спрашивала мамка, вглядываясь в меня. - Не-а, нисколечки! - бодрясь, отвечала я, с трудом сглатывая комок слюны. Поездка для меня была дороже всего и я страшно опасалась, что мамка перестанет брать меня в город как младших Томку и Гальку.
Обвешанные спереди и сзади сумками, сетками, мешками, закупившиеся обновами и продуктами, бабы торопились на вечернюю электричку. Почто все в город ездили "обыденкой", то есть, с возвращением домой в тот же день. Как обычно машина Толика Ходыренка должна была поджидать у станции. В этот же раз транспотр задерживался. Бабы цыганским табором расположились на поляне вблизи железнодорожного полотна. Оголодавшие за день "ребяты" рвали, ломали на куски вкусно пахнущие булки-батоны и колбасу и, сидя на узлах-баулах, уплетали за обе щеки, запивая редким лакомством - городским лимонадом. Не отставали и матери, у некоторых с утра "у ротя не было и маковой росинки".
Ходыренок все не подъезжал. Начинало смеркаться. В раскинувшемся "таборе" ощутилось волнение: бабы гадали, что случилось с машиной Толика. Двигаться пешком, пройти двенадцать километров было нереально - надеясь на транспорт бабы затарились плотно и серьезно. Для нас, детей, сложившаяся ситуация была интересным, необычным событием: что же будет, если не подъедет машина? "Подзаправившись", мы, дети, бегали, прыгали меж узлов всяческой поклажи и радовались: вот здорово! будем ночевать под звездами! А они, звезды, светящимся горохом усыпали черное небо. Я отошла к небольшой рощице, оставшись наедине с вечерним небом. Загадала желание падающей августовской звезде. И оно тут же сбылось: послышалось приближение какой-то техники. Голубой "Беларусь" с громким тарахтеньем подрулил прямо к нашему месторасположению.
- И игде ж Толик? Поломался? - посыпались вопросы. Не дожидаясь ответа тракториста в прицепной кузов трактора полетели мешки, сумки, сетки. Боявшиеся заночевать в открытом поле, обрадованные бабы споро, как и их дети, запрыгивали, залезали через борт трактора.
В село въехали уже в наступившей ночи. Для нас, детей, случившееся было веселым детским приключением. Взрослые же, наши мамки, переживали за недоеных коров - не у всех мужики умели доить - и, оставив прямо в сенцах багаж, бросились в сараи к своим кормилицам. 
По мере моего взросления, при поездках в город я, вдруг, начала испытывать неловкость, неудобство. Если мною раньше не обращалось никакого внимания на мой внешний вид, как я одета-обута; как смешно, наперевес через плечо, увешана сумками и сетками, то теперь стыдилась своего деревенского вида, стеснялась своей ноши и роли мамкиной помощницы. Одна из таких поездок запомнилась мне особенно - она-то и изменила зародившееся во мне, мучившее меня новое состояние и дальнейшее отношение к нахождению в городе.
К этому времени село наше как-то обжилось: денежки выдавались вовремя и колхозники принялись за улучшение внутренней отделки своих жилищ. А именно, вместо оклеивания стен хаты газетами стали пользовать более современный и красивый вид убранства - цветные обои, называемые у нас "шпалерой". Позже, знакомясь с этимологией этого слова, я удивлялась: откуда наши забитые бабки и мамки знали такое иностранное определение?! Быть может, эту "шпалеру" занесло еще во времена нашествия наполеоновской армии 1812 года как и любопытное выражение моей бабки Феклы "хранцуз табе у глотку!"?!
Моя мамка пыталась не отстать от соседей и, предварительно оклеив стены хаты старыми газетами "Правда", "Труд", "Известия" и "Брянский рабочий", поторопилась поехать в город за этой самой шпалерой - в наш сельмаг такой редкостный товар не завозили. Конечно же, в качестве помощника-носильщика она опять взяла меня, к тому времени уже не особо испытывающей той радости, что была прежде. Мамка моя была человеком понимающим, догадливым. Видя мое смущение, она теперь не грузила меня сумками, а стараясь поднять мою самооценку, даже доверила выбор обоев: "Какыя понравютца, какыя скажешь - такый-та и купю!" В хозяйственном магазине у меня разбежались глаза от разнообразия красок, рисунков бумажных рулонов. Обои я выбрала ярко-бордового цвета ( в этом наши с мамкой вкусы очень совпали!) с узором из фигур, похожими сразу на все карточные масти.
- Прямо ковер! - восклицала довольная мамка. С десятью рулонами она оставила меня у магазина, недалеко от вокзала, решив на "минуточку забечь к куме Наталье". Сначала я держала связанные шпагатом рулоны под мышкой, затем положила их на ступени лестничного марша, ведущего в магазин и, подстелив мамкину кофту, присела сама.
Мое внимание привлек худощавый черноволосый паренек, туда-сюда гоняющий на велосипеде. Я не сразу сообразила, что эта гонка предназначается моей персоне. Когда же заметила взгляды в мою сторону, заволновалась, вскочила со ступеньки лестницы.
- Из деревни, что ли? - мальчишка остановился рядом. Краска непонятного стыда обожгла меня. Я ничего не могла ответить мальчику, стояла, как истукан, ощущая все новые и новые приливы жара. А парень, прищурясь, смотрел на меня и улыбался. Вдруг краска схлынула с моего лица, внутри вскипела обида. С горечью я крикнула городскому мальчишке: "Да, я из деревни! Самой далекой и глухой! И што теперь? Я - не такая, как ты?!" Мальчишка испугался: "Да нет, что ты! Я совсем не хотел тебя обидеть!" Его искреннее признание чуть не довело меня до слез. Как говаривала мамка: "КрЕпка ты у мине слабыя на слезы! БлИзка оны у тибе!" Мамка же и подоспела вовремя:
- А вот, доча, и я! Говорила ж, на минуточку! Дажа сто грамм не выпили с Натахою!
- Тише ты! Чаго болтаешь! - вспыхнула я на мать. И только тут она обратила внимание на парня, пошутила: - А ты, как я вижу, уже ухажера нашла!
Я схватила плотную, тяжеловатую для меня связку обоев и чуть не бегом рванула с лестницы.
- Постой! Постой же, я помогу! - кричал вслед мальчик, но я уже завернула за угол магазина. Слезы душили меня. Я не обижалась на мальчишку - мамкина шутка с "ухажером" задела меня. Но еще больше обидел ее обман: я видела, что мамка за ту самую "минуточку" все же успела выпить с теткой Натальей.
Внутрь вокзала я не пошла, а присела на одну из перронных скамеек, с облегчением тут же бросив "шпалерочный груз". Буквально минут через десять моему взору предстала весьма пикантная картина. По перрону двигался велосипед, увешанный сетками и сумками. Вел его тот самый мальчишка. Рядом семенила мамка, что-то рассказывающая ему и громко смеявшаяся. Мне захотелось убежать, скрыться с глаз, но и мамка и парень уже заметили меня - груженый нашей поклажей велосипед двигался в мою сторону.
- Во, доча! Вот малай, так малай! Молодчина! Уважил деревенскую тетку - сам предложил помочь! - тараторила веселая мамка. - Вот ба мине у зятья такого! А я и имя яго не знаю, не спросила! Сынок, как жа табе зовуть? - обратилась к мальчишке. Теперь засмущался мальчик и для меня это было неожиданностью. Мамка благодарила его, заглядывая в глаза, спрашивала имя, а он, вдруг, повернул велосипед и покатил от вокзала.
 - Вот што ты у мине за девка?! - возмущалась мать. - Нет, штуба приветить человека, а ты глядишь на яго как на етого... как на урага (врага) какого. Какой ен табе ураг (враг)? Ить, хорошай малай! А мы дажа имечко не узнали!
Я почувствовала себя виноватой. И еще я поняла, что этот незнакомый мальчишка чем-то тронул мою душу, понравился мне. Всякий раз потом, бывая в городе, я выглядывала, высматривала запомнившегося мне парня, но его ... как не бывало! И еще. Именно после той встречи я не стала стесняться своей принадлежности к сельской местности, стыдиться статуса крестьянской дочери. Наоборот, с некоторым даже вызовом, бравадой я несла, тащила на себе многочисленные узлы с городскими покупками, мол, смотрите, удивляйтесь - да, мы такие, мы - деревенские!

                БОЛЬ
В детстве мы, три сестрички были единым кровным организмом, неразрывной сплоченной цепочкой. Всюду ходили вместе, неразлучно; неизменной тройкой навещали своих бабок, играли-бегали на улице. Если старшие ребята задевали кого-то из нас - плакать начинали все втроем! Мальчишки "экспериментировали": "Ну-ка, Кыдя, завярни рукУ Кулине! Поглядишь, еты тожа захнычуть!" (Кулиной на улице дразнили меня). Или: "Эй, Леньчик, ну-ка пхни, толкани вот ету, Томку или ихнюю маленькую Галькю - увидишь, зарявуть усе сразу!"
Мы с Томкой молчали, никому не жаловались, но маленькая Галька как-то проболталась отцу. Отец разошелся не на шутку: "Если хучь раз хто-нибудь вас тронить, я разбиратца не стану - башку снясу сразу! Отсяку, как петуху! Так и передайте етым фулюганам". Мы ничего не сказали ребятам об угрозе отца, но почему-то их "эксперименты" вскоре прекратились.
Насколько сильно были мы едины и дружны, настолько же дерзки и отчаянны в случавшихся драках. Мы лупили друг друга всем, что попадалось под руку. Конечно же, самой младшей Гальке доставалось поменьше - основная схватка происходила между мной и Томкой. Однажды Томка схватила ухват и, заключив мою голову, как чугунок в "объятья", прислонила к стене. Это было отчаяние сестры за то, что я слопала припрятанные ею конфеты. Дрались мы и из-за кажушихся несправедливо распределенных обязанностей по дому: кому-то надо было наносить воды из колодца, кому-то натаскать дров или торфа для печки, кому-то навести порядок в самой хате. Каждой из нас казалось, что у нее работа всех тяжелее... Маленькая Галька воду и дрова не таскала - чаще всего ей доставалось подмести пол, потолочь картошку на кухне, но и это сестренку не устраивало: прикусив язык от злости она тоже лезла в драку.
Как-то к "Святой" - так чаще у нас называют Пасху - мамка привезла из Брянска три платья. Мне, Томке, Гальке. Все платья были из одного материала, мягкого, бархатистого, похожего на современный велюр. Конечно же, тогда в деревне никакого велюра еще не знали, наощупь материя была подобна байковой, а может, то и была дешевенькая байка. Все три платья мамка предусмотрительно подобрала по цвету и даже по рисунку - зеленые, с большими узорчатыми листьями папоротника. Одинаковые, чтобы ее "девкам" было не обидно. И все-таки мамка промахнулась! Угодив нам и размерами и цветом, она не учла наличие карманов на каждом платье! У нас с Галькой карманы имелись, а на платье Томки они отсутствовали. Томка - в рев! Завтра "Паска", а куда класть крашеные яйца? Некуда! Карманов-то у платья нету! Мамка и сама расстроилась до слез: "Как-жа ето я обмишурилась! Так долго искала, потом копалась-выбирала и нА тебе, выбрала! Как жа я еты карманы не доглядела!"
Я предложила Томке складывать дареные яички в наши с Галькой карманы - вместе ж ходим! Размазывая слезы по круглой мордашке, Томка согласилась. Согласиться-то согласилась, а обиду затаила.
На праздник Святой Пасхи мы гуляли как всегда втроем. Бегали по просохшей улице в новых сандалиях и новых платьях, показательно, хвастаясь без слов своим подружкам. Подружки же тоже были при нарядах и бегали не босиком, а в новеньких ботинках, босоножках-танкетках. Мы обменивались яйцами, дружно искали среди них "битОк" - самое крепкое яйцо, сминавшее скорлупу у других хоть с "носика" хоть с "жопки". Таким образом можно было набить, наколоть целые карманы крашеных яиц. Именно такой биток оказался у сестры Томки. Она набрала-набила много яиц, сложив в наши с Галькой карманы. Дружной тройкой мы снесли их домой. А к вечеру случилась беда.
Вместе с другими девками-ребятами мы бегали за околицей деревни. Крайней хатой улицы была хата нашей бабки Феклы. Как раз за ее усадьбой мы и играли в догонялки. Я бегала очень быстро, но моя сестренка Томка еще быстрей. Все ж обычно я ее догоняла, но сейчас Томкой владел какой-то злой азарт и я никак не могла ее догнать. Томка смеялась и вдруг крикнула мне:" КулИна, Кулина, я неуловима! Я непобедима, Кулина, Кулина!" Я всегда обижалась на эту дразнилку и сестренка понимала, что мне обидно и неприятно. Иногда она даже плакала за компанию со мной, когда меня так обзывали. Я рванулась к Томке, надеясь догнать ее и, чувствуя, что не догоню, схватила валявшийся кусок шифера и бросила вдогонку. Кусок шифера догнал Томку, попав в ногу выше пятки. Сестра резко остановилась. Из раны хлестнула кровь. Я первая подбежала к ней и заплакала от испуга. Томка не плакала, становилась все бледнее и бледнее. Подбежали остальные ребята и девки. Я сдернула платок с чьей-то головы, замотала рану. Платок тут же пропитался кровью. Всей гурьбой мы довели Томку до хаты бабки Феклы.
- Ах ты, хранцуз табе у глотку! Ды ето ж хто такоича сотворил-исделал?! - запричитала бабка.
- Ето Любка ваша! Любка кинулась у Томку и попала прямо у пятку! - закричали наперебой мои дружки и подружки.
- Как жа ето ты, унуча? - тревожно, но уже спокойнее спросила любящая меня бабка. Что я могла ответить?! Зачем схватила эту "шиферину"? Откуда у меня взялась такая злость-жестокость?! Неужели такая вспышка-реакция от укола-ранения моего самолюбия обидным, неожиданным от сестры прозвищем "Кулина"?! Я молчала и плакала. Решение бабки Феклы повергло нас всех в недоумение: "А ну-ка, попробуйтя посИкать на ногу Тамарке! ПосИкайтя, посИкайтя, тута нету никакого зазору! Ето ей чичас будить самое первое и лучшия лекарствия". Находящиеся среди нас мальчики смутились, хотели уйти.
- Ну-ка, ну-ка, ребяты, вы-то как раз нужней! Мы усе отвернемся, не будим глядеть, а вы посикайтя Томочке на ножку! У вас лучше ето будить, лучше получитца, чем у девок! - бабка повернула Томку задом, заставив выставить раненую ногу и не оглядываться. Сама тоже отвернулась. Девки же, прыснув смехом, разбежались. Я тоже смалодушничала, убежала, оставив сестру на совесть бабки Феклы. Я надеялась на нее, была уверена, что она поможет, спасет Томку.
Я убежала на болото, спряталась в яму и сидела там до глубокого вечера. Меня никто не звал, не искал. Наверняка все перепугались, переживали за Томку и винили меня. Белый холодный туман накрыл яму и я сидела в нем, словно в облаке. Мне было очень жаль Томку, стыдно и обидно за себя. И жалко себя."Я никому не нужна! Нет мне прощения!" - думалось мне. Мне хотелось умереть. Вот тогда бы все и обо мне сожалели...
- Эй, есть хто тута? - послышался голос сверху края ямы. - Вылезай, унучичькя! Пошли-ка со мною! - в белизне тумана проступили очертания бабки Феклы. - У мине поспишь, покуда оны отойдуть!
- Баб, а как Томка?
- А што, Томка. Ребяты на ножку посикали. Самыи смелые, молодцы, а другыя усе разбеглися. Я потом завязала, затянула чистой тряпкой ды и усе.
- И кров уже не бягить?
- Не-е, не бягить, унуча. Славу богу, остановилася. Теперича на ней усе заживеть, как на собаке!
Меня кольнуло грубое бабкино сравнение сестры с собакой, но было радостно, отлегло от сердца, что у Томки дела пошли на улучшения. Бедной моей сестре везло на такие "ранения". Год назад Ледя поранил ей топором эту же ногу. Не специально, конечно. Вырубал кочки позади своей усадьбы, стайка наблюдающих девок-зевак стояла рядом. Топор ударился о заросший травой камень и отскочил именно на босую ногу сестры Томки. Фонтаном брызнула кровь. Перепуганные ребята на руках понесли Томку к нашей хате.
- Теть Вер! Вашей Томке ногУ отрубили!
Побледнев, мамка чуть не свалилась в обморок. Каким-то чудом была остановлена кровь и даже обошлось без медицинского вмешательства.
У бабки я жила два дня. На третий за мной пришла сама сестра Томка и увела меня домой.
... Много минуло лет с той поры. Прошла целая жизнь. Но до сих пор, когда я вспоминаю этот случай, душе моей больно. И плачет сердце мое...