Кабан и волчица. Начало

(Из цикла «Слобода Кизияр: плебейские рассказы»)


Жила в деревне Рахмановке (сейчас она называется Елизаветовка) девушка Таиса, далеко не сногсшибательной наружности, но не так уж и плоха, чтобы не обратить на себя внимание сильного пола. Даже домашние животные типа всяких там Шариков да Бобиков – и те, бывало, равнодушно не пробегали мимо Таисы, обязательно притормаживали и, с упоением втягивая воздух из щели заднего юбочного разреза, испытывали явное наслаждение. В таком, нюхающе-блаженном, состоянии они готовы были идти за нею хоть на край света. Во всяком случае, аж пока хозяин (если он при этом присутствовал) своим настойчиво-угрожающим "фу" (да ещё с притопом и прихлопом) не оттягивал их от предмета вожделения. 
 
 
Девушка очень хотела замуж, чётко понимая, что ещё чуть-чуть – и перезреет. И будут её называть перестАрок. А с этой метафорой шансы на замужество упадут практически до нуля. Такого разворота судьбы Таиса боялась больше всего. И, главное, не сказать чтоб предложений ей не поступало. Отнюдь. Поступали предложения. Ещё сколько! Да вот беда – претенденты на руку и сердце были неподходящие.


Может, кого-то из читателей заинтересует, что значит неподходящие претенденты? А то и значит, что все они обожали сало. Без сала жизнь им была не в жизнь. Таиса же, наоборот, сало ненавидела. «Не воспринимает душа», – коротко отвечала она, когда не находила нужным отвечать длинно. Причём душа её не воспринимала не только сало, а и всё то, что люди испокон веку получают из свиных туш для своего пропитания: окорок, колбасу, сальтисон (кендюх, начинённый головизной), солонину, смалец. Да мало ли что заготавливали впрок рачительные хозяева о ту пору, когда в домах ещё не было холодильников и такого рода продукты хранили в погребах! 


Отвращение ко всему свиному у Таисы наступило после того, как она увидела в журнале «Вокруг Света» фотографию трёхглазого поросёнка. Девушка была на рынке в райцентре, а на рынках, как известно, чего только не насмотришься. Вот и она у одного частника среди груды замусоленных книжек, продававшихся по цене стакана жареных семечек, увидела этот самый журнал. Купить его не купила, но пролистать пролистала. И наскочила... 


Естественно, по приезду домой поделилась впечатлениями с односельчанами. Несколько вечеров подряд, сидя в канаве с бабами и охочими до сплетен мужиками и наблюдая за ногами пробегающих мимо солдатиков, возвращающихся в часть из увольнительной (рядом был Военстрой), – азартно, будто речь шла как минимум о Ниагарском водопаде, вещала: «Третий глаз у того поросяти какимсь чином опинился у лобе (каким-то образом очутился во лбу), – причём вещала испуганно-испуганно, дабы нагнать страху другим.


Тут, правда, всякий раз подавал голос какой-то один и тот же Фома неверующий. Фома подвергал сомнению сказанное Таисой – бабские выдумки, мол. Но делал это так филигранно, чтоб до всех дошло, а до Таисы не дошло – не то обидится. Поэтому свою изобличительную речь выговаривал куда-то вбок и вполголоса: «Хорошо хоч у лобе опинился той глаз, а не де-ныбудь у жопи, бо як бы вин дывылся ным (смотрел им)? – фост бы мишал бы...»


Но Таиса уже была в раже, провокативного скепсиса не улавливала и продолжала поражать воображение внемлющей ей толпы: – Глаз как глаз, от рази токо шо в лобе... Прыцтавляете, ужасть какая: не людской лоб, та щё й волосатый – и  посерёдке глаз, тожить нелюдской, прям промежду волоссям! И, главно, так жалостливо смотрит, так жалостливо смотрит, что прям аж сердце заходится! – наче б то хочет сказать: не вбивай миня, я не винуватый. Ничем иншим (другим) тэй глаз не отличался от тых двох, што были по своих местах, тобто коло ух што (что были на своих местах, то есть около ушей что), а доси (до сих пор) такое состояние паганое, што поганей, мабуть, и не буваить. Да, чуть было не упустила з виду: кисляки по углах... Охи ж и кисляки самашечие! До того здоровые (большие), до того здоровые, что так и хотелось просунуть руку та й повытащить их оттэдва. Бо було почуття (чувство), что и у меня в точности такие ж самые кисляки сторчат (торчат). Я й доси з цым почуттям живу, никак не отделаюся. А куда денисся! От и приходится... 


Теперь через усё отето-вотано (из-за всего этого) не знаю чем питаться – остогыдли (опротивели) все свинопродукты. Он (вон), кусочек кендюха десь там (где-то там)  совается по тарелке, его б схламать (жадно съесть), если б по-хорошему... Да куда там! – не лезет... И кровянка у нас есть, смальцем залитая, от папкиного дня рождения осталась... с мамкой спицально начиняли... Такая укусная, такая укусная... Но и кровянка не лезет. Ничего не могу в пЕньку вогнать (в рот затолкать). А я ж усё отето-вотано так любила, так любила... Главно, не только свинячее перестала уважать, а вопще... что ни дай...»


Несколько дней Таиса действительно не притрагивалась к пище, отнекивалась: «Не, не буду. Хоч дуло револьверта наставляйте на меня – до еды не дотронуся. Даже если б тут скрозь (сплошь) марципаны бесплатные лежали – ни одного б не съела. Верите? Вспоминаю того кислоглазого поросёнка – и прям дурно делается, чесно слово».


Родители запаниковали: им показалось, что дочка сошла с лица (похудела). Хоть бы никакая болячка не приключилась, – проскакивала мысль в их беспокойных головах. 


Потом Таиса усилием воли переборола себя и потихоньку начала кушать. Вначале клевала как птичка, кое-что, выборочно, безо всякого аппетита. Дальше, правда, аппетит прорезался – стала есть больше. Дальше – ещё больше. У родителей отлегло от сердца. А недели через две дочка молотила уже всё подряд. Но свинину и сало – ни-ни! Свинина и сало, да и вообще всё свиное пожизненно осталось для неё классическим апоморфином, если можно так выразиться. (Апоморфин – рвотный порошок.) И хоть мать и отец окончательно успокоились, тем не менее иногда, глядя на дочь, горестно вздыхали, завершая воздыхания фразой: «Пороблено кимсь, не инакше (кем-то наведена порча, не иначе). И, главно, крайнёго ны знайдёш. Може, Маруська Лупатая... Чи Ганна Пырижок... То ж такие заразы...» На этом родительское беспокойство заканчивалось.


А жизнь продолжалась, и жить как-то надо было, живым в могилу не полезешь.   


«Ну как, спрашивается, жить?! Как кормить семью, если, напрыклад (например), выйду замуж, а муж – чёрт бы его побрал – будет требовать сала?! Га? Та я ж в сторону кадушки з салом дажить смотреть не могу, не то шоб шо-то там трогать, а, пофторяю, дажить смотреть, – возмущалась Таиса, воздевая руки к небу и тут же бросая их с высоты на упругие ляжки, вызывая тем самым характерный хлопающе-кудахтающий звук, звук досады. – И вопще, сало у нас на кажном шагу, куды ни глянь. Касаться этой гадости по декилька (несколько) раз в день? О, не! Хоч режьте меня на части... Это – по-за моих сил. Адже ж (ведь же) щё й дети пойдуть, тем тоже сала подавай, анцыбалам головатым. Да ни за какие деньги! Лучше вековухой быть (старой девой) – по крайности не клятая не мятая...»


Вот и сидела Таиса в девках, не клятая не мятая. Кавалеров не подпускала на пушечный выстрел. Ей казалось, что за кого она ни пойди, хоть за самого «прынца бельведерского», ото всякого будет вонять кнуром (некастрированный кабан). Мерзкий поросёнок – причина всех зол и бед – перманентно «красовался» в воображении девушки действительно как какое-то наваждение. Загубил, гадёныш, всю жизнь, причём в самом что ни на есть расцвете. Представляете, кнур – да ещё трёхглазый?! Да плюс к тому с жуткими кисляками! Каково?!


Но правильно говорят: спасение, как и беда, всегда приходит оттуда, откуда его не ждёшь. Так и у Таисы получилось. Ехала она как-то рабочим (пригородным) поездом, что курсировал между Мелитополем и Новой Каховкой. В Фёдоровке подсела женщина лет пятидесяти и расположилась со своими бебехами рядом с Таисой. «Мине до Весёлого, а вам докудова?» – бесцеремонно спросила она. «Тоже до Весёлого», – ответила Таиса. Вошедшая несказанно обрадовалась, будто выиграла по облигации.


Разговорились. Попутчица, как это часто бывает в дороге, разоткровенничалась. И поведала, что едет к сыну, он на МТС работает, зовут Сашко (ударение на «о»). Везёт кое-что из продуктов, подкормить ненаглядного труженика. «Два курчонка зарезала, – перечисляла она, загибая пальцы. – Пырижкив напекла... тесто вчиняла з вечира... усю ночь не спала... Канбалы нажарила. Подушочок (карамельки в форме подушечек) пивкила купыла... Хай ласуе дытына, поки мамка жыви (живые)». (Раньше многие люди сельского пошиба отца и мать называли на Вы.)


И тут же стала сетовать, как ей трудно с ним: «Ны знаю, чим його годувать (кормить). Салом гыдуе (брезгует). Мнясо – свыныну – й не показуй. Ковбасу тожить не показуй. Нащот ковбасы, правда, я з ным згодная (согласна), бо в тийей ковбаси чого тилькы нема! Вухо-горло-нос-яйця-писька-фост, як кажуть наши городськи дамочки. Дажить шкиру перемалують та й пруть туды. – Женщина тягостно вздохнула и подвела итог: – Опщим, ничого свынячого мий хлопчисько ны йисть. Ото на одных фындыках-мындыках й жывёть. Як вам наравыться отакое вотано, га? А надо ж симью будувать (строить), бо вже двадцять пьять, двадцять шостый. Ны прыцтавляю...»


Короче, как вы, читатель, наверное, догадались, свиноненавистница Таиса всё услышанное намотала на ус и обратила в свою пользу. В итоге – свадьба. Получилась прекрасная пара – Сашко и Таиса.


Молодая жена как-то промежду прочим спросила мужа, почему он не ест сала. «Ладно, я не ем – это понятно: потому что трёхглазого поросёнка увидела на картинке, с кисляками, и он на меня нехорошо повлиял, ну а ты-то чего не ешь? – недоумевала Таиса. – Я спрашивала твою мамку, но она сама не знает; говорит, что до двадцати лет никаких проблем с салом у тебя не было, проблемы начались где-то после двадцати. А почему – даже она, мать, не знает».


Сашко нехотя, но всё же рассказал, что да, действительно, раньше он употреблял и сало, и мясо, и колбасу, кровяную в том числе, – всё подряд ел. И не просто ел, а ел с удовольствием, за счастье считал. Уплетал за обе щеки. Хавал, аж за ушами трещало. Но когда случайно узнал о том, что у свиней очень длительный оргазм – до получаса и больше – его отвратило и от свиней и от всего свинячьего. На сто восемьдесят градусов отвратило. Говорить на эту тему – и то противно.


«Создаётся впечатление, что кабаны сплошь из одной спермы состоят, что всё пропитано ею, – брезгливо поморщился Сашко. – Это сколько же надо её выпустить, прежде чем бедное животное полностью кончит?! Уму непостижимо! Говорят, пол-литра за это время выходит. Или около этого. И где она только берётся! А мы всё это жрём, дураки. Фу!.. Ну а мамке я, конечно же, ничего не сказал… ты же понимаешь… Надо разбираться, что можно говорить матери, чего нельзя – неудобно. Поэтому я и не сказал, поэтому она ничего и не знает.  Не ем – и всё!  Отшибло.  А остальное ей знать не обязательно. Попервах она допытывалась, отчего да почему…  Но я всегда от этих разговоров уходил. Вот только тебе сейчас и признался».

-------------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2018/01/14/853