Матрёна Ивановна

Ильинична укуталась потеплее, увязала платком поясницу и, положив в холщовый мешочек бумажный свёрток, пошла к остановке автобуса, оглядываясь, крадучись, чтоб ближние соседи не увидели, не стали бы расспрашивать. В такое время почти никто из их глухомани в город не  ездил: семейным – поздно, молодым рано. Автобус шёл в шестнадцать сорок, ехать до городского автовокзала минут сорок, по городу – минут двадцать, на обратный предпоследний автобус как раз она поспевала, если не задерживаться. «А чего задерживаться-то? Гляну и назад», – думала Ильинична, вздыхая, стирала слезу и шла по пустой, темнеющей дороге к остановке.
В автобусе – она да серьёзная молодая пара. Тусклый свет, ещё видные мелькания знакомых мест за окном… А мысли всё об одном, всё о ней, красавице-матушке Матрёне Ивановне. Прямо, как в кино, кадр за кадром вьётся лента воспоминаний. Вот девятилетний сынок Виталик снимает с ёлки в доме последние игрушки, а ёлка сухо плачет, осыпает хвоинки-слёзы на пол… Виталик выносит её в огород, ставит в сугроб и грустно смотрит на неё, пустую, облетевшую, потом, заплакав, утыкается матери, сидящей у стола и перебирающей фасоль, в плечо и говорит через всхлипы:
— Не хочу больше ёлку! Не покупайте на Новый год, мне её жалко!
— А как же Дед Мороз тебе подарок принесёт, куда положит?
— Не знаю… –  ещё горше плачет сын, – хоть и не принесёт!
Тут муж Паша, теперь покойный, с порога и говорит:
— А мы, сынка, весной из леса ёлку принесём да в огороде посадим. Нарядим её зимой, Дедушка Мороз под нею подарок и оставит.
— Правда, папочка? Ура! Мамочка, слышала?
Так и появилась в огороде ёлочка-малюточка четырёхлеточка. В первую зиму снег от неё отгребали, одной мишурой да картонной звёздочкой наряжали. А уж  радости у Витали было! Ильинична заулыбалась, припрятала лицо варежкой, а то пассажиры, а их за треть пути прибавилось, подумают ещё, что тётка с гостей едет весёленькая.
То ли место солнечное, раздольное, то ли земля добрая, а может, любовь и внимание повлияли (всё лето поливал сын ёлочку), но деревце росло, как на дрожжах. Через пять лет в дом бы не вошло! И так чудесно праздновали дети! К Виталику его одноклассники приходили. И в мороз, и в метель, и в ростепель под мокрым снегом, вокруг ёлки, нарядной и увитой огоньками гирлянды, танцевали, прыгали, песни пели… Потом, конечно, угощались в доме и – снова на улицу, к ёлке.
— Мама, знаешь, что Наташа сказала? (Это одноклассница, с которой сын крепко дружил). Ты, говорит, Виталик, природу любишь, значит, добрый. И имя у тебя такое: «вита», значит, «жизнь», а «лик» – «лицо». Выходит, ты лицо… лик  жизни!
Лик жизни!.. Вот ведь как придумала. Полюбила, выходит. Ещё бы! Сын после военного училища за Урал был распределён, к нему поехала. Живут ладно, деток растят.
— Автовокзал! Приехали.
Ильинична как проснулась: дёрнулась всем телом, огляделась, едва понимая, где находится.
После тёплого, загазованного автобуса, на улице было морозно, свежо. Быстро потрусила Ильинична к троллейбусу, озябла в нём, настывшем холодом, опять трусцой побежала к парку, хорошо, не сильно скользко. И пока рысила, ехала в троллейбусе, всё вспоминала и вспоминала своё пережитое кино.
Вот Виталику пятнадцать. Повзрослевшие ребята и девчонки вышли в сказочно красивую ночь к ёлке и, заворожённо глядят на неё, на яркие звёзды в синеватом небе, на золотой лунный серп, усевшийся на ёлочной верхушке.
— Какая у тебя ёлка, Виталик! Пышная, ровная, просторная, будто бы хозяйка!
— Да… Пол-огорода, мама говорит, отхватила! Соседи смеются – из-за раза в год, грядок лишились. А мы любим нашу ёлку. И летом от неё свежесть и тень. И тебе она нравится, да, Наташа?
— Конечно! Такая красота! Она, кажется, закружится сейчас, затанцует! Эй, пляши, Матрёна          Ивановна!
Вот и опять придумала Натаха – певчая птаха! Так и стала ёлка Матрёной Ивановной.
Ильинична замерла в начале парковой аллеи, окаменела, ноги к земле приросли. Там, в центре, где перекрещивались все дорожки парка, и летом звенел струями фонтан, на середине этого фонтана стояла Матрёна Ивановна.  Тёмная в сумерках, большая – выше всех деревьев – на каменном пьедестале, она и сама показалась Ильиничне каменной, будто памятник её живой ели. Какие-то тусклые пластмассовые коробки свисали с веток, пучки бумажных змеек вились по ветру. Уняв занывшее сердце, Ильинична сдвинула, наконец, ноги с места и тяжело пошла вперёд. Возле ёлки, где можно было дотронуться до нижней ветки, снова встала столбом.
«Здравствуй и прощай, Матрёна Ивановна! Вот пришла на тебя, покойницу, посмотреть, на твой наряд, на твою погибель… Я тебя сгубила, прости ты меня за ради Бога!» Слёзы текли по канавкам морщин, когда поклонилась Ильинична в ноги Матрёне Ивановне. Стояла старая женщина одна посреди безлюдного парка, под серым нависшим небом, и похожа она была на язычницу, которая молится дереву, совершая тайный священный обряд. Она забыла о времени, а скользила взглядом снизу до верху и обратно по всей знакомой фигуре ели, отмечая каждую блёстку, серебринку в ветвях, и вспоминала, вспоминала…
Сын в военном училище, ребята – кто где, а на зимних каникулах собирались, костерок в огороде жгли, уж и по стопочке выпивали, а всё так благородно, задушевно… Потом уехал сын на место службы, через год женился на своей Наталье, внуки пошли – один за другим – троечка: Толик, Анечка и Сашок. Только через девять лет с семьёй выбрались к родителям в гости. Всё летечко внуки под ёлкой и просидели, как в душистом шатре. И все её Матрёной Ивановной величали.
Побыли дети, как попрощались с отцом. К весне Пашу доела проклятая болезнь. Охо-хо! Снова слёзы полились ручьями…
Петрович, хороший, справедливый человек, пришёл к Ильиничне в конце декабря, серьёзный, суровый, прошёл в кухню.
— Сядь, соседка, поговорить надо.
— Что, Петрович?
— А то, Ильинична. Мы все… ну, по нашей стороне улицы, с просьбой к тебе обращаемся. Ты бурю забыла?   
— Да как же! Ещё бы!
— А сады поломанные видала?
— Ну… Да чего ты пытаешь? Говори, в чём дело!
— Дело-то в том, что твоя ёлка на десяток сантиметром до проводов не достаёт. Зимой, ладно. А весной прирастёт, и проводам гамбец. Чуть раскачает её ветром, она все их и порвёт. Останемся без тока. Да ты и просто подумай, что искры полетят, крыша загорится… Вся улица наша деревянная – что будет? А? Молчишь. Понимаю, Матрёну свою жалеешь. А людей, а себя? Ну, вдруг рухнет ёлка на дом? Что будешь делать?
Всё стиснулось в груди у Ильиничны, защемило, как палец в дверях. Боль аж шатнула её, вставшую было со стула.
—     О-ох, Петрович! Ох, ёлку-то жаль! Она ж как родная! Живая же! А что если её подпилить, верхушку срезать?
—     Ты, Ильинична, думаешь, ей лучше уродиной жить? А если засохнет, легче тебе будет?
—     Ну, пилить – надо ж людей нанять, заплатить… Вывезти как-то…
—     Я к тебе не с укором, с предложением пришёл. У меня знакомый есть там (он показал пальцем в потолок), так он говорит, купит у тебя город ёлку для праздника. В парке её нарядят. Глянь-ка: спилят, вывезут, заплатят тебе, и людям радость будет. Опять же, ваша огородная, лесную красавицу спасёт. Подумай, Ильинична. Дня через два-три мне ответ надо дать.
—     Подумаю… 
Две бессонные ночи надоумили заказать переговоры с сыном. Он тоже горько охнул на том конце провода, помолчал, унимая дрожание в голосе, и, всё-таки хрипло, ответил:
—     Решайся, мама. Люди правы, надо беду предотвратить, не простит нам совесть, если что… Спиливай ель и переезжай к нам. Нечего в одиночестве сидеть. Спиливай Матрёну Ивановну да поклонись ей от нас.
Не передать, что душа вынесла! Что мужа провожала, что дерево бездушное! Мужа Бог призвал, а ель сама казнила. Охнула ель, крякнула и, дрожа каждой веточкой, трепеща хвоинками, роняя из ствола смолистые слёзы, накренилась, чтобы пасть на снег, но кран удержал её на весу, бережно погрузил в кузов машины. Увезли Матрёнушку. А за окном теперь не  огород свой, а пустыня пустынная, светлая и холодная.
Стоит Ильинична перед елью и думает: «Я против тебя, Матрёна Ивановна, что мошка, а вот властью своею лишила тебя жизни, куска земли под небом, весны животворной… Вот, последний дар тебе принесла, прими, матушка», -- достала она из мешочка свёрток, а из него --- пышную нить мишуры, связанную из всех, что были в доме. Попыталась Ильинична повесить свой дар на ветку, а неловко, и сильно низко получается. Тут малец подбежал, юркий такой мальчонка лет десяти.
—     Бабушка! Давайте я мишуру повешу!
—     Повесь, сыночка, помоги! Умница!
Мальчик, взяв конец длинной нити, пролез под ель, даже встал на нижнюю ветку и зацепил, привязал конец нити над своей головой. Потом, медленно обходя ель кругом, бережно разложил сверкающее украшение по ветвям волнами. И, странное дело, как раз на полный круг хватило!
—     Молодец, сыночек! Спасибо тебе!
Они стояли рядом и смотрели на ель, радуясь, что похорошела она от их подарка.       
«Матушка, Матрёна Ивановна! Прости ты меня, несчастную! Хоть бы знак какой дала, что простила…» – шептала Ильинична.
—     Бабушка, скоро зажгут ёлку. Все лампочки загорятся.
—     Ой ты! Интересно как! А я, сынок, на автобус опоздала… Теперь к последнему пойду, дождусь огонёчков.
—     Скоро, бабушка.
—     А как же зовут тебя, умница?
—     Виталик.
—     Ой, Виталик! Хорошо-то как! Сын у меня --- Виталик!
«Вот он – знак! Спасибо, Матрёна Ивановна! Спасибо, что зла не помнишь!» --- заликовала душа, запела. И тут же вспыхнуло всё вокруг, замигало, засветилось радужными красками! Ель ожила, затрепетала, заискрилась каждой блёсткой!  Сверкающие огни создали новый нереальный мир, волшебство, сияющую красоту!
—     Бабушка, правда, красиво?
—     Ох, красиво, Виталик! Чудо чудное, диво дивное!
Тут по всем дорожкам к ели устремились люди: взрослые, дети… Смех, голоса, скрипы шагов…
«Прощай, Матрёна Ивановна! Никогда - никогда не увижу я тебя больше! Разве что во сне… Пойду я. Красиво уходишь ты от меня, по-царски. Уходишь из жизни моей и своей. Прощай!»
Оглянулась: Виталик бежит навстречу группе ребятишек, народ подходит и подходит… Праздник!
Так бы и пустить в титрах Ильиничного кино обычное слово «КОНЕЦ», но никому никогда не известно, что и когда кончится в жизни.
К весне совсем разболелась бабуля, в больницу попала, камешки врачам на память оставила. Домой пришла --- с огородом запоздала, да и сил нет. Спасибо, Петрович угол вскопал и картошкой закидал, помог по-соседски. Место, где ель росла, по подбородок бурьяном забило, и ладно, хоть пня не видать. Зима кое-как прошла, подкрепил Ильиничну покой, распорядок в еде. Задумала дом продавать, к детям ехать. Надо, а из дома идти горше, чем в могилу! Плачет, сама себя уговаривает.
Весной силы кое-какие прихлынули. «Буду огород сажать. Ещё побуду дома!» – решила Ильинична и в хороший тёплый денёк вышла к земельке, села на Матрёнин пень, греется. Травка только-только пробилась, надо копать, выбирать… Глядь, а вокруг пня, ровным треугольничком, три ёлочки, малюточки-двухлеточки, запушились. «О-ой! Во чудеса! Деточки мои милые! Привет вам! Здравствуйте! Здравствуй, Матрёна Ивановна! Никуда я не съеду! Вам года расти и расти… Будем жить своим хороводом!»
Радость и сила волновали сердце, и оно крепчало, звало к добру и надежде.
Вот вам и «КОНЕЦ».