Пробуждение. Роман. Часть II

Продолжение
 
Они сидели у окна на втором этаже «Крабхауза», поглощали всякие закуски и запивали отличным «Периньеном». Новостей, за ту пару недель, что они не общались, хватало, и поэтому разговор прекращался лишь на то, чтобы сделать глоток шампанского. Случайныи; взгляд Вильковского на улицу резко остановил начатый было монолог.
– Уверенно пасет, сукин сын! – не удержался от возгласа Роберт, увидев за стеклом ресторана своего вчерашнего преследователя, стоящего рядом с каким-то служебным автомобилем и треплющегося с его водителем.
– Не понял?
– Да так, ничего, – поспешил с ответом Роберт, в мозгу которого билось: сказать или не сказать? Сказать, значит пуститься в долгие объяснения, что к чему, по какой причине за ним начали следить. А он и сам толком не знал, по какой. – Нет, пожалуй, поостерегусь откровенничать, – решил он, и перевел разговор с неприятной для себя темы.
– Что у Гераньки? У меня в последнее время просто не получалось с ней связаться. То, время не мог выбрать, чтобы без помех потрепаться, то, скажу честно, настроения не было.
– А ее нет в России. Я только вчера с ней говорил. В Базеле она.
– А почему мне не сообщила?– Не хотела. И меня просила не говорить, пока событие не случится.
– Какое?
– Ее свадьба!
– Надо же! – воскликнул Вильковский. – И кто избранник? Не тот ли французский журналист, с которым она ко мне в гости однажды приперлась?
– Нет, банкир. Но это я тебе говорю по секрету. Если Герань узнает, что я тебе раньше времени трепанулся, со свету сживет. Ты ее знаешь. Поэтому, прошу, не проговорись.
– Знаю. Поэтому и не удивляюсь выбору. Банкиры – они люди степенные, основательные, крепкие, как их сейфы. Но отзывчивые, надо только код тайныи; к их сейфовому замку подобрать, и тогда их руки, сердца, счета – все упадет к ногам избранницы. 
– Ну, за Герань в этом плане можно не беспокоиться. Что-что, а растрясти на бабки вздыхателя у нее в крови.
– Может, и так. А может, серьезно, – заметил Роберт, услышав, что речь зашла о свадьбе. – Я всегда чувствовал в ее матримониальных признаниях легкую утробную тоску по тому, о чем мечтает всякая нормальная баба: семья, муж, дети. Кстати, когда свадьба?
– Сказала, что двадцатого декабря. Почти под самое Рождество. И чтобы мы не волновались, поскольку будут разосланы приглашения со всеми подробностями.
Закруглив ужин коньяком, друзья расплатились и, выйдя на улицу, решили не обременять себя ловлей такси, а спуститься в метро. Час пик дано прошел, и поэтому можно было спокойно, без толкотни, причем гораздо быстрее добраться до дому, чем на ином виде транспорта.
Оглянувшись и не заметив «хвоста», Вильковскии; облегченно вздохнул и, ободряюще хлопнув друга по плечу, заметил, что и ему – последнему из их троицы холостяку, недолго быть немым укором, что объединенными с Герой усилиями они быстро устранят подобное жизненное несоответствие.
***
Придя на следующий день на службу, Роберт первым делом отправился к министру за разрешением на командировку в Саранск. Повод: надо было посмотреть на создаваемые попечительские советы, чтобы, не дай бог, на местах не пытались, как обычно, закрыть поручение, то есть попросту закатать. Почему Саранск? Да потому, что оттуда шли положительные сигналы, которые следовало посмотреть, изучить, чтобы, так сказать, распространить опыт. Но, конечно, основной целью Вильковского была встреча с девочкой, написавшеи; злополучное письмо, и лечащим врачом, выписавшим роковой препарат. Короче, продолжить расследование, которое начало его по настоящему захватывать с момента обнаружения за собой слежки. Теперь уже, не- взирая на все опасности, он не мог отступить, как не может отступить взявшая след ищейка.
В Саранск он приехал поездом в дождь, что по всем народным приметам сулило успех предпринятого вояжа.
– Надолго к нам? – поинтересовался встречавший высокого гостя зам. начальника местного облохраннасса, отрекомендовавшийся Геннадием Рюриковичем Строянским.
И услышав, что на трое суток, незаметно вздохнув, принялся по пути в отель рассказывать все, что знал об этом овеянном славой городе, основанном в начале ХVII века, где побывали Пугачев, Разин, поэт А. Полежаев (о котором, к своему стыду, Вильковский почти не слышал), родился и жил замечательный скульптор С. Эрьзя – о нем гость был не просто наслышан, но любил творчество этого одаренного человека.
Распрощавшись с назойливым гидом, стремящимся по каждому поводу влезть с услугой, и чуть отдохнув с дороги, он с первого раза дозвонился до мамы автора письма, подвигнувшего его на командировку, договорившись о встрече нынешним же вечером.
Семья, к которой Вильковский позвонил в дверь, жила в просторной стандартной «трешке». Нормальная семья среднего достатка. Работающие родители и двое учащихся ребятишек. Старший мальчик и младшая, девяти лет, девочка, которая тайно от взрослых и написала это письмо.
Конечно, он мог бы и не встречаться с Ирой (так звали девочку) и ее родителями, поскольку знал, что в содержательную часть его журналистского расследования они ничего нового, кроме факта самого события, не добавят, а вот эмоциональных красок в его палитру – даже очень.
Так и случилось. Довольный визитом, он развалился на кровати своего весьма уютного одинарного номера и, связавшись  через интернет со своего ноутбука с домом, начал неспешные разговоры по скайпу с супругой.
Совещание с привлечением председателей и членов попечительских советов, они же – и спонсоры, начавшееся на следующий день ровно в десять утра, закончилось к обеду и оставило у Вильковского двоякое впечатление. С одной стороны, вроде бы люди, в них вошедшие, выглядели ответственными, не привыкшими тратить день абы на что, а с другой – какими-то отрешенными: дали деньги, а далее – гори все огнем. Чувствовалось, что если бы не административное с самого верха давление, хрен бы чего удалось от них получить.
Вот тема для будущего разговора в Комиссии у Красновой, – подумалось Вильковскому, жмущему на прощанье руки участникам совещания. Ему очень хотелось вызвать у себя приступ дальтонизма, с обязательным приложением в виде сканера чужих мыслей. Но, как назло, с самого начала командировки ему все виделось в нормальном свете, скрадывающим истину разнообразием красок.
С врачом, с которым он увиделся под вечер того же дня, все также прояснилось очень быстро. Зная о финансовом положении семьи, о том, что они могут потянуть довольно дорогой импортный антигипертензивный препарат, более мягкого, чем коринфар, действия, не имеющий отягчающих побочных эффектов, он, не задумываясь, его выписал. Да и не мог по-иному: пациентка страдала стенокардией, более того, перенесла острый инфаркт миокарда.
Последний день, почти весь, Роберт провел на загородной базе отдыха на берегу речки Инсар, довольно полноводной, с шашлыками и французским коньяком, за обычными, с похвальбой со стороны хозяев, беседами, после чего со всеми полагающимися почестями был посажен в поезд и благополучно покатил по рельсам в СВ, отдыхая от гостеприимнои; мордовской земли. 
***
Через утро он был уже на службе и докладывал результаты командировки на коллегии.
– Впечатление у меня двоякое, – начал он свой отчет. – Вроде бы все хорошо, и можно надеяться на то, что попечители, люди в своем отечестве заметные, вложившие деньги в охрану здоровья местного населения и обладающие правом контроля и решений, перекроют лазейки для хищении; и рвачества со стороны нечистоплотных людей. Но, – продолжал Вильковский, – на прощальном в честь меня сабантуе, устроенном местными борцами за здоровье людей, мне удалось поговорить с некоторыми из важных членов попечительских советов, позванных туда из бизнеса. Так вот, мнение этих, так называемых, кошельков фонда, сказанное под коньяк, было однозначным: «Еще одна кормушка», – которое я был вынужден молча проглотить, поскольку все они, по пять раз на дню, имеющие дела с различными чиновничьими службами, пришли в попечители не по зову души, а по приглашению сверху, от которого нельзя отказаться без ущерба для бизнеса. А ведь люди они не жадные. Один из них церковь каменную за свои кровные восстановил, которую, правда, уже который год никак не может передать в ведение епархии: приход мал, и держать в нем попа ей не выгодно.
– Это, Боб, наша проблема. – Фридляндер впервые назвал при людях так своего «связника». У Вильковского от удивления даже брови наверх полезли. – Нет у людей к власти доверия, а без него нам не удастся никакую мало-мальски значимую проблему решить. Ладно, хватит философствовать. Чувствую, что ты хорошо съездил, продуктивно. Поэтому подбери еще материалов по попечительским советам из нескольких регионов и организуй брифинг для Красновой. А то она, – министр кивнул головой на своего первого зама, – засиделась за бумажками и давно с прессой не общалась. 
Выйдя из кабинета в приподнятых чувствах от теплого к нему отношения со стороны министра, Вильковский было ринулся войти к нему опять, рассказать о лекарственном фальсификате, в производстве и распространении которого, как предполагал, замешаны некоторые из чиновников министерства. Будь он из братства вольных журналистов, жаждущих сенсаций, как пауки мух, тогда мог бы действовать по собственному разумению, без верхнего «добра». Но он был членом команды, а, следовательно, связан обязательствами корпоративной этики. И опоздал. У министра началось горячее обсуждение какого-то весьма щекотливого вопроса, специально вынесенного на заседание коллегии.
Махнув с досады рукой, он решил попросить свидания попозже, хотя был почти уверен, что шеф, запретив заниматься этим делом самому, потребует поначалу ознакомить его с имеющимися фактами и соображениями, а затем передать их в соответствующие органы. И тем не менее, отчего ему не попытаться? Тем более, что знакомство с делом главы ведомства может послужить некоторой гарантией того, что его будет сложнее замотать заинтересованным в этом лицам.
Домой Вильковский обычно добирался по настроению. Когда на служебной машине, которую вызывал из министерского гаража. Когда на метро, поскольку подземкой было много быстрее. Когда (если позволяла погода)пешком - часок неспешного хода после трудового дня по бульварам – сплошное удовольствие. Вот и сегодня он не изменил себе и решил побаловаться пешей ходьбой, тем более, что жена была занята в больнице на плановом дежурстве. Он медленно шел к бульвару по многолюдному в час пик тротуару, почти инстинктивно сторонясь теснящихся в суете прохожих. Наткнувшись на пару идущих ему навстречу расхлябанных и, видно, под градусом мужичков, он, пытаясь отклониться от них, чтоб не задеть, вдруг почувствовал острый удар в бок, отдавшийся вязкой болью по всему телу.
Внезапно ему стало холодно, в глазах закрутилось, и он, сделав шаг к стене дома, попытался опереться на нее рукой, чтобы не упасть, но силы покидали его, и он сполз на тротуарную плитку, окрашивая костюм растекающимся ярким пятном свежей крови. Его сознание начало проваливаться в какое-то белое, похожее на сливки, марево. Боль, до этого пронизывающая каждую клеточку его большого тела, прошла. А в мозгу зазвучал куплет когда-то слышанной им песенки Макаревича: «Все прошло. Скоро будет рассвет». Он пытался избавиться от него, но вкрадчивый голос певца надоедливо повторял сентиментальные фразы, под плохонькое оркестровое сопровождение, и никак не хотел уходить. И не было никаких сил от него избавиться.
А потом, вдруг, как по мановению, оркестрик с певцом свернул исполнение, засосавшись в спираль гулкой пустоты, которая затем начала засасывать и его самого, с каждым мгновением быстрее и быстрее. Как вода, прорвавшись сквозь плотину, размывает ее стремительным потоком, так и он, постепенно распадаясь на атомы, стремительно летел в неизмерное, туда, где нет ни времени, ни пространства, увлекая за собой проявляющиеся тут и там диапозитивы прошлого.
Вот рано погибшие в аварии отец и мать. Молодые, счастливые. Вот дедушка, склонившийся над внуком, делающим домашнее задание. Вот бабушка с яблочным пирогом, до которого была мастерица. Вот их дача и он сам, запускающий ракету с топливом из спичечной серы, пропитанной бензином, из-за которой чуть не лишился глаз. Меж тем поток сменяющих друг друга картинок начал прерываться белесыми паузами, с каждым разом все более продолжительными, пока они не стали постоянными, вытеснив собой крупицы воспоминаний, заполнив все клеточки памяти.
Он лежал на многофункциональной койке, подсоединенный десятками проводов и трубок к приборам и аппаратам, наполняющим собой реанимационную палату. Меж тем мозг его еще сопротивлялся небытию, продолжая работать, вытаскивая из памяти дорогие ему образы: престарелого деда Вилли – младшего  дедушкина брата, умершего в девяностопятилетнем возрасте.
– Все, - эхом прошелестело Роберту откуда-то из межгалактического пространства. А погружающийся в бездну мозг вдруг прорвал последней конвульсией белесое марево возникшей прямо по центру розовой точкой, засасывающей его сознание все глубже и глубже, пока не засосало совсем.
– Все, – еще раз эхом отдалось в его мозгу, перед тем как ултеть туда, где нет ни пространства, ни времени. – Он больше в наших услугах не нуждается, – бросил роковую фразу профессор членам реанимационной бригады, посмотрев на мерцающую прямую линию осциллографа, которая еще мгновение назад давала о себе знать неровными всплесками. – Оформляйте тело и отправляйте в морг. А я пойду сообщу о смерти мужа теперь уже вдове.
– Как? – С безумноЙ надеждои; в голосе бросилась Петра с вопросом к врачу, вышедшему из отделения, куда вход запрещен, представляя, как он, бодро еЙ улыбнувшись, скажет, что случаЙ тяжелыЙ, но все будет нормально.
– МужаЙтесь, вы врач, – прижав к себе рыдающую женщину, проговорил реаниматолог.
– Нет! – вдруг послышался радостный крик ассистента из-за чуть приоткрытой двери в реанимационную. – Жив наш больной. С того света вернулся!
– Извините, – почти крикнул профессор и рванулся обратно – туда, где проходит линия между жизнью и смертью.
***
Какие сумасшедшие сны мне привиделись, – замелькало в его почти провалившемся в небытие сознании.
– Будем выводить, – вдруг эхом послышались ему с трудом разбираемые слова откуда-то из запредельного далека. – Какой же он все-таки молодец, такую волю к жизни продемонстрировать! – Да и мы со своей стороны не подкачали, – долетели до него другие слова.
– Неужели мне опять снилась какая-то чертовщина? – подумал Роберт и попытался двинуть членами, которые отчего-то не желали слушаться.
– Прекрасно, мы уже и глазками зашевелили, – услышал он в ответ на свое усилие открыть глаза. – Я пошел, а вы здесь присмотрите за тем, как пациент просыпаться начнет, ничего не упустите. Если что экстраординарное, я в кабинете.
Открыв глаза, Вильковский увидел перед собой светлый потолок и улыбающееся лицо смотрящего на него человека.
– Тс...с, – приложил руку к губам молодой человек в белом халате. – Потерпите. Вы еще очень слабы, и вам нельзя разговаривать. Мы вам все расскажем сами. – И как бы предугадывая вопросы, начал: – Вы в больнице. Привезли вас к нам по «скорой» с ножевым ранением и большой потерей крови. Так что нам пришлось повозиться. Но теперь все позади. Лежите и отдыхайте спокойно, без тяжких мыслей. В вашем состоянии спокойствие и отдых – главное лекарство и скорейший путь к выздоровлению.
Какой назойливыи; тип! – пронеслось в сознании Вильковского. – Стоило ему рот открыть, как я сразу устал его видеть и слушать несомую им чепуху про какую-то больницу. – Но, почувствовав слабость, он закрыл глаза и незаметно отключился.
Вильковский не ощущал времени. Оно у него складывалось из сна и неподвижного бодрствования с открытыми глазами. Он уже знал, что он в больнице, что провел в реанимации без сознания четверо суток, что его хотели убить и что его спасло чистое везение. Преступник не учел хаос толкучки, заставивший жертву в момент нанесения удара отклониться так, что нож, направленный по центру груди, прошелся по касательной. Именно эта чистая случайность и спасла ему жизнь, хотя ранение было тяжелейшим.
И только на пятый день, когда его из реанимации перевели в обычную палату, он наконец-то увидел жену. Худая, с высохшими от слез и поблекшими от бесконечной муки глазами, она сидела у его кровати и, зажав в ладонях кисть его руки, все время  говорила. А он, быстро устававший, плохо соображавший, поскольку его сознание, перегруженное впечатлениями, периодически отключалось, наслаждался ее голосом, не желая никого и ничего более слышать.
Вернувшись из очередного своего погружения в ирреальность и увидев вместо медленно вытекающих из тумана дорогих черт строгую мужскую физиономию с жесткими глазками, немигающе на него уставившуюся, он было прикрыл веки, чтобы предаться собственным мыслям, начавшим постепенно заполнять пустоты недавно вышедшего из комы мозга, как услышал:
– Меня зовут Феликс Фаттахович Гилямутдинов. Я старший следователь Следственного комитета России. Во-первых, мне хочется поздравить вас с тем, что вам удалось избежать худшего, и вы, по свидетельству врачей, находитесь на пути к выздоровлению. А во-вторых, задать вам несколько вопросов, которые помогут нам быстрее поймать покушавшихся на вашу жизнь. Вы готовы?
– Сейчас нет, – больше губами, чем голосом, произнес Вильковский и начал отключаться.
– Но нам же надо! – услышал он быстро отдаляющиеся и под конец почти не воспринимаемые как речь звуки.
Утро нового дня его новой жизни началось с солнечного блика, прорвавшегося сквозь поправленную медсестрой оконную штору, мазанувшего по лицу, ощущением теплоты легкого жениного прикосновения к лежащей поверх простыне руке и шумом, заставившим его поморщиться и закрыть глаза. А как открыл, увидел перед собой внимательное лицо шефа и поодаль у двери свиту почтительно замерших больничных работников.
– Петра, – обратился министр к сидящей на стуле жене Вильковского, – уступи место старому дядьке и пойди, погуляй. Нам поговорить надо. Да и вы, – окинул он строгим взглядом группу сопровождавших его медработников и не спускающих глаз с высокого начальника, в кои-то веки посетившего их скромную обитель.
;– Завтра же переведем тебя из этой богадельни в нормальную больницу.
– Нет, – пробормотал Вильковский, стараясь, чтобы его несогласие прозвучало как можно тверже. – Эти врачи мне не дали умереть, у них я и выздоравливать буду. Мне с вами о другом поговорить надо. Я сразу по приезде из командировки хотел это сделать. Да не получилось. Видите, где оказался, – сказал он и выдавил на лице извинительную улыбку. – Поэтому я и следователя мариную, оттягиваю показания.
– Хочешь сказать, что тебя заказали? Что ты кому-то дорогу перескочил?
– Именно. Думается, они лишь попугать хотели, а оно – вон как вышло. – И после небольшой, взятой для передыха паузы начал подробный с перебивками на отдых рассказ о письме девочки, об обнаруженном фальсификате, об отсутствии реакции на его обращение со стороны главного по лекарствам, наконец, о слежке, закончив словами. – Похоже, что преступники окопались в нашем ведомстве и прекрасно себя чувствуют.
– И ты молчал? – голос министра стал жестким, глаза, до этого смотревшие на Вильковского с отеческой теплотой, приобрели стальной оттенок, не суливший увидевшим его ничего хорошего. – Сразу надо было с письмом этим ко мне идти, а не затевать собственное расследование, Пинкертон хренов! Значит, так, – заключил министр. – Все то, что ты мне сейчас поведал, расскажи в подробностях следователю, которого я подтолкну к активным действиям по своим каналам, умолчи лишь об Осетрове. Против этого человека, похоже, сейчас тебе выдвинуть нечего, одни предположения, из которых пирога не испечешь. Я его сам достану.
В этот день Вильковского больше не тревожили посещениями. И он, освободившись от груза переполнявших его раздумий, большую его часть пролежал с закрытыми глазами, пытаясь сочинять рифмоплетки. Но они не складывались. А вот наблюдалки формулировались, как шутливые, так и серьезные. Некоторые, из них, на его взгляд, наиболее удачные, он даже попросил Петру записать, поскольку сам еще не мог, а забыть их ему было жалко.
В старости количество извилин в мозгу не уменьшается. Они просто превращаются в морщины.
Не создаваи; себе кумира, учит Библия. Создашь кумира из мира потустороннего – получишь Бога с небесными карами. Создашь из мира реального – тирана.
Когда кухарки начинают управлять государством, люди меняют парадный подъезд на черный ход.
Смотришь на молодящихся дамочек, и невольно напрашивается мысль классифицировать их по степени зрелости, как яблоки: зеленушек, недоспелок, скороспелок, наливаек, переспелок, падалиц и гнилушек.
Интересуется чужой жизнью тот, кто не имеет своей.
«Сила – в правде», утверждает идеалист, автор популярного рекламного слогана. Нет, возражает реалист: «Правда – в силе».
А на следующее утро к его одноместной палате приставили милицейскую охрану. И началась пытка бесконечными просьбами следователя уточнить тот или другой момент в общей картине покушения, о предполагаемых мотивах и заказчиках, с сетованиями о безответственном отношении к жизненным опасностям со стороны Вильковского.
В конце концов, устав от бесчисленных повторений про парня в джинсах и цветастой рубашке, устроившего слежку, про двух раскачивающихся в очевидном подпитии мужиков (последнее, что он увидел), о толчке (последнее, что он почувствовал), Вильковский послал следователя ко всем чертям, сказав, что ему больше нечего добавить. И что «заниматься словесным онанизмом он больше ни с уважаемым господином Гилямутдиновым, ни с кем другим не собирается».
– Идите и ищите, вам за это деньги платят, а я выздоравливать буду, – так и сказал напоследок, демонстративно отвернувшись от следователя к стене.
***
На службе Вильковскии; первый раз показался примерно через месяц после покушения. Было скользкое от сумрачной воздушной слякоти утро конца сентября. Он медленно, от общей слабости, прошел, опираясь на палку, по малолюдным коридорам (рабочий день был в разгаре и каждый, по меткому замечанию Поскорбышева, активно бездельничал на своем стуле) к себе в кабинет, не встретив знакомых, за что мысленно поблагодарил Всевышнего. Ему меньше всего хотелось останавливаться для приветствия, выслушивать дежурные сочувствия и расточать благодарности за проявленное неравнодушие к его судьбе.
Войдя в кабинет, он, не боясь опьянеть, налил с четверть стакана виски, включил компьютер и начал просматривать почту, пришедшую к нему на ящик за время его долгого вынужденного отсутствия. И сразу по внутренней связи раздался голос Кати:
– Роберт Антонович, поздравляю с возвращением. Влас Артурович просил, как вы покажетесь, чтобы сразу ему сообщить.
– Валяй. Как отдышусь после дороги, так сразу нанесу визит.
– Нет. Вы не так поняли. Он сам к вам собрался.
– Жду, – пробормотал Вильковский с шевельнувшимся в душе чувством благодарности к шефу, который за делами не забывал о своем «связнике» и был единственным человеком из министерства, кроме, разумеется, Лизы и Алексея, его сотрудников, кто, побывал в больнице и по-настоящему за него переживал. В течение трех с небольшим лет, проработанных Вильковским на государственной службе, его отношение к шефу, которому все министерские старались реже попадаться на глаза, плавно менялось от холодной настороженности до теплой доверительности. Поэтому он не удивился желанию министра навестить своего подчиненного на его территории, хотя дверь начальственного кабинета была совсем рядом.
– Налей и мне, – вместо приветствия попросил министр, увидев на столе початую бутылку виски и, заметив, что Вильковский хочет уступить ему свое кресло, небрежно махнул рукои;, добавив: – Сиди, сиди. Мне и на стуле удобно.
Сделав приличный глоток и чмокнув от приятного во рту ощущения, он с удовлетворением заметил, что предложенный ему напиток «очень даже недурен».
– Дерьма не держим, Влас Артурович, – улыбнулся Вильковский.
– И то правда, – согласился министр. – Вот и я не держу. Поэтому и уволил Осетрова.
– За что? На него, как мне известно, ничего криминального накопать не удалось.
– Им – нет, а мне – да. Не на тюрьму – на увольнение с формулировкой «утрата доверия». – И, пожевав губами, как бы собираясь с мыслями, выпалил: – Как самочувствие? Это я к тому, когда к работе приступишь? Дел по твоей части накопилось достаточно.
– Но, по-моему, Лиза с Алексеем работы не запускали.
– Ребята у тебя хорошие. Но без авторитета. Так что давай, не тяни с выходом.
– Влас Артурович, я давно хочу спросить про Влада. Как у него дела? Петра много раз пыталась связаться с его женой, но не получалось. Мы очень беспокоимся. Сидеть под домашним арестом, без связи с миром, кому угодно мало не покажется, а ему, с его-то характером, вдвойне.
– Виделся с ним. Мне разрешили. Выглядит прилично. Морду отъел. Я ему сказал, чтобы к приходу на работу изволил похудеть. Что касается обвинения, то, по свидетельству адвоката, оно почти развалилось. Так что в самое ближайшее время его переведут из обвиняемых в свидетели, а может, и вообще отстанут с извинениями при условии, что проглотит обиду и не станет обвинять следственные органы в оговоре.
– Я бы на его месте обязательно на них в суд подал с требованием приличной компенсации.
– Ты бы! Сиди уж. Получил, ни за что ни про что, от профессионала финкой под ребро, чуть богу душу не отдал, а все хорохорится. Ты надолго явился?
– Хотел почту посмотреть. А выйду, наверно, завтра, если сегодня своими ногами до кабинета дошагал. Думаю, вы меня извините, если невольно опоздаю на самую малость.
– Сделаю вид, что не заметил, – улыбнулся шеф. – Давай, досматривай почту и двигай домой. – И, залпом допив виски, встал со стула, категорично заключив: – Завтра, как явишься, жду у себя.
Петра была дома, и если бы не пес, по тихому щелчку остановившегося лифта признавший приезд хозяина и рванувшийся с довольным урчанием к двери, то, наверное, и не вышла бы навстречу в прихожую, а стояла бы, не замечая ничего, у кухонного стола за приготовлением ужина.
– Как съездил? – спросила она, аккуратно подставляя щеку для поцелуя, стараясь при этом не дотронуться до него руками в перепачканных жиром резиновых перчатках, чтобы ненароком не посадить пятна на костюм мужа.
– Нормально. Виделся с министром. Завтра выхожу на работу. – И увидев воспротивившийся этому известию взгляд жены, добавил. – Это не обсуждается. Кстати, хочу обрадовать. У Влада, похоже, в скором времени все неприятности отвалятся, как прошлогодняя кора с эвкалипта.
– Видишь, как все к лучшему обернулось, – удовлетворенно сказала Петра. – Если не устал и не хочешь передохнуть с дороги, приводи себя в порядок и садись обедать.
– А отчего ты на кухне хлопочешь? Где Ангелина?;– Я ее отпустила. У какого-то из ее родственников, живущих  за городом, день рождения, и ей, как она сказала, надо было быть у них пораньше, чтобы помочь.
– Больше никогда этого не делай, – заметил Роберт. – Она за свою готовку и уборку деньги получает немалые, никак не перерабатывая. Не думай, что я эдакий жлоб и эксплуататор. Просто знаю – люди, почувствовав слабину со стороны работодателя, перестают ответственно относиться к делу. Вот увидишь, что через совсем недолгое время у кого-то из ее родственничков обязательно что-нибудь случится. И ты опять будешь носиться по дому с тряпкой для пыли и у кухонной плиты торчать.
– Хорошо, милый, – проворковала Петра, огорченно отметив про себя незамечаемую ранее за ним категоричность. – Хочу обрадовать. Гера в Москве. Обещала быть у нас сегодня вечером, познакомить со своим френдом, прихватив заодно и Леона. А теперь быстренько обедать и в постель отдыхать.
– Слушай, – засмеялся Роберт, – тебя случаем не попросили с работы? Что-то ты стала дома слишком много околачиваться.
– А я месячный отпуск за свои; счет взяла, за тобой приглядывать. Так что придется нам в расходах ужаться.
– Какие проблемы! – заулыбался во весь рот Вильковский (Петра ничего не знала об американском наследстве мужа, о его весьма приличном российском банковском счете, исправно пополнявшемся за счет гонораров и авторских за рекламы, а поэтому была уверена, что они живут на невеликие их зарплаты, и всячески старалась экономно вести хозяйство). – Добавлю в брючном поясе дырку, и порядок.
Его всегда веселила реакция жены, когда речь заходила о деньгах с обязательным ему упреком в расточительстве. Это касалось дорогущего автомобиля, вызвавшего всеобщую зависть, элитного «Периньена», который, по ее мнению, можно было бы заменить более дешевым, но вполне приличным шампанским, других трат, свойственных богатым людям. Вильковский не был  мотом, ему вполне хватало того, что у него имелось в российском наличии, не трогая, а точнее, не вступая во владение оставленными ему в качестве наследства многомиллионными зарубежными счетами и активами. Поэтому-то власти и не теребили его в соответствии с законом, запрещающим чиновникам хранить деньги за границами отечества, ограничиваясь пока лишь намеками. Да и пункта про возможность наследования чужих денег в законе внятно прописано не было.
– Геранька! Ты, по-моему, за то время, что мы не виделись, захорошела по всем позициям. Не пойму, по каким больше, – воскликнул Роберт, дружески обнимая приятельницу.
– Познакомься, Боб. Это Густав. Мой будущий супруг.
– А не передумаешь? – как бы по ходу пробормотал Вильковский. И увидев, с каким выражением она посмотрела на стоящего рядом с ней мужчину, в котором не просматривалось ничего от мачо, вдруг понял, что не передумает, что эти два человечка, как полюса магнита: разные и друг без друга никак.
– Роберт. Можно Боб, – произнес он по-английски, протягивая руку мужчине.
– А меня, как вы слышали, Густав, – ответил тот, улыбнувшись, также на английском с легким акцентом.
– Герань, – спросил Роберт приятельницу, когда они расселись, – думала ли ты полгода назад, что мы будем сидеть у меня дома рядом друг с другом совсем в ином качестве. Я – муж прелестной словенки, ты – невеста швейцарского банкира, пить крепчайшую домашнюю черничную настойку, закусывать не всякой, попавшеи;ся на вилку ерундой, а яствами в виде словенских колбасок и всевозможных легких салатов.
– И тем не менее, – серьезно заметила Гера по-русски, забыв, что рядом сидит Густав, – нам всегда было очень хорошо. Теперь вот будем вспоминать о прошлом с легким покалыванием в сердцах. Или я не права? 
– Конечно, права, – задумчиво ответил Роберт также по-русски, – потому что прошлое, какое бы оно ни было, – это то, что мы прожили и пережили. Но именно оно, своими напоминаниями, делает мгновенья нашего настоящего такими насыщенными.
– Забыла, что ты философ, – улыбнулась Гера и, увидев на себе непонимающий взгляд Густава, спохватившись, начала переводить сказанное ими на английский.
– Наконец-то Леон до нас добрался, – объявила Петра, заслышав звонок в дверь и, первой, поднявшись со стула, пресекла попытку мужа пойти встретить друга. Сиди, тебе пока трудно ходить. Я сама открою.
– Ну, теперь вроде бы все собрались, – подвел черту Роберт, наливая в бокалы черничную. – Хотя, если быть совсем строгим, не хватает одного человечка. – И увидев недоуменные взгляды, рассмеявшись, пояснил. – Нас было трое, теперь пятеро. А должно быть сколько?
– Шестеро! – одновременно воскликнули Петра и Гера.
– Не дождетесь, – буркнул Лео, отправив в рот кусочек копченой семги. – Дайте что-нибудь проглотить. Я, в отличие от вас, бездельников, работаю и за делами не успеваю перехватить.
– Дождемся, – объявила Гера, стараясь не рассмеяться. – У моего любимого – соседка – пальчики оближешь. Я его от нее еле оторвала. Или я не права? – сказала она и, рассмеявшись, ткнула сидящего рядом с собой Густава локотком.
Разговор за столом велся на английском. Густав, как истинный швейцарец, был полиглотом и свободно говорил еще на немецком, французском и итальянском языках, но русского не знал. Остальные, кроме Роберта, если и пытались поддержать беседу, то настолько коряво, что надо было поначалу понять смысл произнесенных ими фраз, а потом доходчиво их переформулировать. Так что Роберту приходилось успевать поворачиваться, чтобы поддерживать застолье, но вырвавшись из смертельных  объятий бабки с косой, он, несмотря на усталость, с наслаждением воспринимал веселье жизни. И если бы не Петра, почти насильно заставившая его попрощаться с гостями и пойти отдыхать, сидел бы и сидел, тепло поглядывая на друзей, пытающихся что-то произнести на плохо выученном в школе языке.
– Пора и честь знать, – произнес Леон, взявший по обстоятельствам после Роберта на себя роль ведущего стола. Понимая, что с его знанием английского поддержать прежний уровень беседы не удастся, и видя, что разговор начал быстро увядать, закруглил застолье после двух тостов, предложив выпить на посошок.
– Никитка, – позвала Петра собаку, когда увидела уверенно приподнимающихся со стульев гостей. – Пошли провожать.
– Я благодарю Бога за то, что он не дал Бобу умереть, – сказала Гера Петре, когда они стояли на краю тротуара в попытке остановить прошмыгивающие мимо них машины. И, как назло, никто не хотел подобрать голосующих. Бывает же так, то густо, одна за одной подскакивает, то пусто – приходится стоять и стоять.
– А давайте я вас всех по домам развезу? Я не пила. Глоток шампанского не считается, – предложила Петра. – А если вы не торопитесь, прогуляемся по улочкам ночной Москвы, как тогда с Ликой и Иваном?
– А что? Я не против прогулки, давно ножками не ходил. – почти мгновенно согласился Леон. – Да и Густаву полезно будет побродить по старой Москве с вымершими на ночь домами, в которых бродят компьютерные духи. Герань, ты как?
– Конечно. Жаль только, что Боба с нами не будет.
;– Тогда пошли, – обрадованно сказала Петра, довольная тем, что у нее на прогулке будут попутчики.
Зайдя на площадку для выгула собак и дав Никитке сделать свои дела, они неспешно отправились по умолкнувшим на ночь московским переулкам.
– Не знаю, как там еще внутри, но снаружи Боб уже в полном порядке, – заметила Гера, у которой все мысли вертелись вокруг друга.
– Он завтра на работу собрался, – сказала Петра и начала переводить затеянный разговор на английскии;, поскольку у нее это лучше получалось.
– Не рано ли?
– Я тоже так думаю, – согласилась с ним Петра. – Но не министр. Сказал ему, что хватит отлеживаться. Боб, поначалу, повелся с радостью. Он же трудоголик, да еще, как говорят русские, с шилом в заднице. А теперь валяется на диване со стаканом виски и к компьютеру не подходит. Говорит, что не работается. Пружинка у него, как в детской машинке, полетела, и нет завода.
– А как у него обстоят дела со зрением? – поинтересовался Леон. – Знаю, что до покушения приступы дальтонизма у него были чуть ли не ежедневными.
– Пропали. Я, узнав об этом, поначалу ужасно обрадовалась. Без них он стал как бы ровнее, спокойнее в эмоциях. А для него оказалось потерей. Говорит, что не может видеть мир в четких контрастах, столь необходимых для сочинительства. Оттого и бездельничает. Хотите, я вам прочту пару из последних его рифмоплеток, сочиненных незадолго до покушения?
Чем старее человек, тем короче день.
Не успеешь оглянуться, как подкралась темь.
Побежала по двору, прыгнула в окно.
Бабка ужин подсобрала. В телеке кино.
Чем старее человек, тем скучнее день.
Руки стонут по работе, а подняться лень.
Нет желанья встать с дивана, нет моральных сил.
И от этого безделья белый свет не мил.
Чем старее человек, тем короче век.
Не успеешь разбежаться, как закончен бег.
Все прошло: любовь, работа, важные дела.
Впереди могильныи; холмик.
Жизнь как сон прошла.
И вторая:
Лента из пестрых событий пред каждым с начала пути.
И не пройти по ней дважды, и надоест – не сойти...
– Здорово! – задумчиво пробормотала Гера и, повернувшись к Густаву, заметила. – Замечательные стихи Боб написал, но очень грустные. Не понимаю, почему он их  рифмоплетками называет?
– А потому, что они рифмоплетки и к поэзии имеют совсем малое отношение, – заметил Леон.
– Вот и Боб так считает, – согласилась Петра, – говорит, что истинная поэзия – это гармония метафор, полутонов, замешанных на ритме, до которых ему в своих сочинялках никогда не подняться.
– Тоже мне знатоки поэзии, – фыркнула Гера.
– Убийцу еще не поймали? – неожиданно прорезался молчавший до этого и мало понимающий, о чем речь, Густав.
– Какой там! Они, по-моему, и не ищут, – отозвалась Петра. – Следователь последний раз был у нас дома неделю назад. Так он все больше на квартиру заглядывался: на мебель старинную, фарфор в горке, ходил по комнатам да языком цокал. Мне кажется, что они решили спустить это дело на тормозах, тем более что министр своего главного по лекарствам, на кого ниточки завязывались, выгнал с работы с формулировкой утраты доверия. У нас в Словении (Петра еще никак не могла привыкнуть к жизни в новой для себя обстановке) таким людям перестают руку подавать.
– А у нас наоборот, – горько рассмеялся Леон. – На новом месте службы, куда его братаны устроили после скандального увольнения, ему начали платить столько, сколько не платили за участие в махинациях. 
– Интересно где? – спросила Гера.
– В отечественных фармкомпаниях топ-менеджером. Но в данном случае не это важно. Важно, что пустили лису в курятник. Что касается выявленного Бобом фальсификата, то его изъяли из аптек и успокоились.
Так переговариваясь, они совершили полный круг, завершив его в начальной точке.
– Пойду, отведу Никитку и возьму ключи от машины, – сказала Петра и заторопилась к подъезду. Но когда выскочила из дома, то увидела рядом с гостями остановившееся такси.
– Петрушка, спасибо за предложение. Но свое умение водить машину по ночным дорогам ты покажешь нам в следующий раз. Давай прощаться, – сказал Лео и чмокнул Петру в подставленную ему щеку.
– Геранька, Густав, вы надолго в стране? – спросила на прощанье Петра. – Я это к тому, что не помешало бы всем нам почаще собираться. Мне кажется, что Боба, после покушения, надо постоянно психологически тормошить. Это и к тебе, Лео, не в меньшей степени относится
– Надо, так сделаем, – кивнула ей Гера. – Мы только за! Тем более что Петра права. Боб после покушения изменился. Я бы не сказала, что в худшую сторону. Но изменился.
А Боб в это время сидел у компьютера, пытаясь сочинять. Он рылся в своих черновых записях, но ничего путного, что бы дало пищу для сюжета, не находил. Так, некие абстракции и ничего более. Поэтому сидел, тупо уставившись на экран монитора и одновременно машинально играя пальцами на клавиатуре, выбивая случайные буквосочетания. Еще лежа в лазарете, так он прозвал больницу, доктора которой его вытащили с того света, он пытался массировать свои; мозг сочинением рифмоплеток, но каждая из них, начинаясь складываться, обрывалась на первой  же строке. Поначалу он пытался объяснить свою творческую импотенцию леностью сознания, пережившего клиническую смерть человека. Потом общей усталостью, рождающей безразличие и внутреннюю тоску и не позволяющей сосредоточиться. Но после долгих размышлений – отчего и почему – пришел к неутешительному для себя выводу, что ранее был и мог, да теперь весь вышел и больше не может. Что неудавшееся на него покушение, как спущенный у ружья курок, спровоцировавший выстрел, запустило процесс его творческой дегенерации. Он и до финки в бок никак не мог подступиться к статье о фальсификате, приведшем к гибели человека. И мешал ему не недостаток в фактах, которые при желании можно было в два счета насобирать, а внутренняя, в нем самом, причина, кроющаяся в изменении восприятия.
Будучи свободным журналистом, он исповедовал простую, как полено, формулу: зло победить нельзя, но его можно нивелировать, в том числе и заметками о положительных людях. Главное, не быть замаранным самому.
А вот это ему не удалось, как он вынужден был в конечном итоге признать. Чиновничья работа незаметно изменила его сознание. Окунувшись с головой в болото, где все друг о друге всё знают, но молчат, из корысти или правил корпоративной этики – щита круговой поруки и безнаказанности, он поначалу потерял непосредственность восприятия, как говорил, чуткость кончиков пальцев, а потом не удержался и на нравственных позициях, согласившись не выносить сора из избы. Может, его дальтонизм не случаен, а даден свыше в качестве своеобразной защитной реакции от жизненного пофигизма, завладевшего его сознанием?
Он не знал, закончится ли его творческая бесплодность непосредственно с уходом из чиновничьего братства на вольные хлеба, по прошествии какого-то времени, или станет необратимой. И эта неопределенность не прибавляла ему настроения. Но одно он знал точно – на государственную службу он после своей службы в Минохраннасе больше ни ногой.
***
– О радость! – воскликнул Вильковскии;, когда перед обедом к нему в дверь, после стука, заглянула улыбающаяся голова Поскорбышева.
– Выпустили?
– Оправдали. Дознались, наконец, что я к этому никаким боком не прикладываюсь. Я это к чему тебе говорю? А к тому, что надо бы это дело обмыть по русскому обычаю, – и, увидев, что Роберт потянулся к шкафчику, где у него хранилась алкогольная заначка, запротестовал, достав из внутреннего кармана пиджака маленькую фляжку французского коньяка. – Нынче я со своей ношей.
– Меньше не мог прихватить? – улыбнулся Вильковскии;.
– В самый раз.
– С шефом виделся?
– А как же! Завтра на работу выхожу.
– Соскучился?
– Как сказать. Маялся от безделья. Дома, знаешь: выпить только по праздникам. И поговорить не с кем. Дети учатся, а с Нелькой, сам знаешь, по любому поводу только собачишься. Ты-то как? Я, сидя дома, узнал от адвоката, что с того света вернулся. Какая же гадина тебя заказала? И, главное, за что?
– Ну, за что, положим, было. Я по письму, которое мне в очереднои; раз Федяев подсунул, копнул и попал на тех, которые такие бабки делают, какие даже мне, мультимиллионеру, не снились. Вот и решили попугать, чтоб не лез, куда не просят.
– С этого места подробнее, чтобы я мог с полным основанием Федюньке рожу набить, если у тебя рука не поднялась.
– Не поднялась. Да и ни причем он вовсе. Перепугался, когда меня подрезали, больничныи; взял. Мне ребята говорят, ходит с  оглядкои;. Будто боится, что я огрею. Нет, Влад, тут другие замешаны, которые так бездарно не подставляются. Одного из них министр выгнал с убийственной формулировкой.
– Осетрова, что ли? Эта сука мне никогда не нравилась. А посадить его никак?
– Наверно, можно было бы, если бы наши органы умели искать и имели на то желание. А то ведь они даже собственной задницы отыскать не могут.
– Это ты верно заметил. Ну, будь! – пожелал Поскорбышев и залпом опрокинул содержимое стаканчика в глотку.
– Сам хочу, – согласился Роберт, чуть пригубив налитое.
– Ты чего? – удивился Поскорбышев. – Даже такой малости не осилишь?
– Извини, Влад. Не хочется, – сказал он и с тоской посмотрел на приятеля.
– Что ж, придется одному, – несколько сокрушенно пробормотал Поскорбышев и налил себе вторую.
Они молча сидели, занятые своими мыслями, изредка перебрасываясь пустыми фразами. Поскорбышев в одиночестве добивал бутылку. Вильковский что-то рисовал на листе бумаги.
– Так я пошел? – вопросительно попрощался Поскорбышев, угрюмо при этом посмотрев на опустевшую фляжку.
– Давай, – ответил Вильковский, не поднимая головы, подумав, что и ему не плохо бы отчалить. Скажу Катерине, что плохо себя почувствовал, и до дому.
На самом деле, если честно, физически он себя чувствовал вполне прилично. Все дело было в психологии. Он никак не мог ни на чем сосредоточиться. Мысли, если и появлялись, то тут же разлетались, как испуганные воробьи, при полном его внутрен- нем к этому равнодушии.
Придя домой, он на вопрос еще пребывавшей у них Ангелины: «Я тут судачка под маринадом приготовила. Не хотите ли попробовать?», – сослался на усталость и, погладив по голове ластящегося к нему пса, молча прошел в кабинет, закрыв за собой дверь. 
Он молча лежал там на диване, пережевывая, как корова жвачку, первые строчки никак не дающейся рифмоплетки.
Мальчик в щелочку глядел, Мальчик девочку хотел.
Промучившись примерно с полчаса, он разочарованно махнул рукой и, налив четверть стакана виски с четырьмя кубиками льда, погрузился в волшебные звуки «Времен года» Чайковского. Захваченный музыкальным потоком, он не заметил, как вернулась с работы Петра.
– Милый! Можно нарушить твое одиночество?
Встрепенувшись, Роберт поставил стакан с недопитым виски на придиванный столик и, шагнув к двери, нежно обнял жену.
– Какое ж это одиночество, когда у меня есть ты и верный друг, вертящийся у наших ног.
– Тогда кончай хандрить. И пошли ужинать.
– А когда детей будем делать? На сытый желудок они ленивыми выходят.
– А ты ешь меньше и с собакои; гуляй дольше. Тогда они у нас в самыи; раз получатся.
***
– Роберт Антонович! – услышал он прерывающии;ся всхлипами голос Катерины.
– Чего тебе? – откликнулся Вильковский, отпирая, как на работу пришел, дверь в кабинет.
– С Власом Артуровичем несчастье.
– Что, что? – переспросил он враз осипшим голосом.
– Несчастье. Инсульт. Он в больнице. Поскорбышев уже там.
– Как? – Первый вопрос, которыи; он обрушил на зава реанимационным отделением больницы, даже не стараясь сдерживать эмоции.
– Не буду скрывать. Прогноз негативный. Полныи; паралич правой стороны тела. Одно могу сказать точно. Даже при самом благоприятном результате лечения на работу ему уже не выйти. – И чтобы закрыть тему добавил: – Надеюсь, вам не надо говорить, что мы сделаем все возможное, чтобы поставить министра на ноги. В буквальном смысле.
– А когда можно будет пройти к нему? – задал Вильковскии; риторический вопрос, зная, что ни сегодня, ни завтра такого разрешения ему не получить.
Удовлетворив, таким образом, свое печальное любопытство, он подошел к сидящей в кресле жене министра, тихо беседующей с пристроившимся рядом Поскорбышевым.
– Нина Сергеевна, – было начал он, но был оборван.
– Я знаю, Роберт (Вильковский был поверхностно с нею знаком: виделся пару раз на торжественных вечерах по случаю каких-то знаменательных событий), как нам всем теперь тяжело.
– Лене (дочери министра, которая была замужем за чехом и жила в Праге) сообщили?
– Сегодня вылетает. – И, помолчав с минуту, покачиваясь телом, заговорила больше для себя, чем для сидящих рядом сотрудников мужа. – Горе-то какое. Я Власу чуть ли не каждый день твердила. - Брось ты эту чертову работу, брось. Сколько нам осталось? Давай, наконец, поживем для себя, поедем, мир посмотрим. Нигде, ведь, по сути, не были. А он мне. - Как можно бросить, если поставили. - Ответственный. И чего всей своей ответственностью добился: ни рукой, ни ногой теперь двинуть не может. – И без перехода. – Вы, ребятки, идите, у вас работа. Я еще немного посижу, а потом тоже поеду. Все равно сегодня к нему нельзя. Так, издали посмотреть.
– Пора работу искать. Ты подумал? – обратился Поскорбышев к Вильковскому, когда они ехали к себе в министерство.
– Зачем? Это тебе про нее думать надо, – ответил Вильковскии;. – Я уже для себя твердо решил. В чиновники больше не пойду, буду на вольных хлебах. 
– С чего бы? Чем на должности плохо?
– Тем, что в подчинении. Я вообще с людьми, особенно с теми, кто надо мной начальником, плохо лажу.
– А с Артурычем ты, вроде, был в полном порядке.
– Влас Артурович человек особенный. Я, как с ним познакомился, сразу проникся. – Вильковский с искренней симпатией относился к своему шефу, считая его строгость к подчиненным, подчас граничащую с педантичностью, качеством необходимым для руководителя, то есть как данность, с которой надобно мириться, если, конечно, хочешь с начальством дружить. Вильковский хотел, тем более что министр, сделав его доверенным лицом своей команды, ценил таланты своего «связника» и не напрягал поучениями, давая подчас деликатные поручения, невозможные без абсолютного доверия. Роберт ценил доброе к себе отношение и старался никоим боком не подводить. – Такого, как он больше не будет. А с другим я сам работать не буду. Да и не оставят.
– Тебя-то? Тебя-то новый министр еще может на какое-то время при себе оставить, пока человечка не подберет. Все же ты личность известная. А меня на улицу сразу выбросит. На кой ляд ему бывший особист, да еще с замаранной подозрениями биографией.
– Вас бывших не бывает. Так что успокойся и не потей. Хлебным местечком тебя никак не обойдут.
– Твоими бы устами.
Приехав на службу, Вильковский первым делом вызвал к себе двух своих подчиненных – скорректировать план дальнейшей работы. Предстояло отменить намеченный на следующей неделе брифинг министра, а также его выступление по телевидению. Закончив дела, он оборвал все их попытки порассуждать о будущем и, сославшись на занятость, выпроводил из кабинета. Настроение у него было никакое. Он сидел, обхватив голову руками, представляя и представляя себе человека, которого бесконечно уважал и с которым еще вчера строил планы, лежащим беспомощным и бездвижным. И на сердце ложилась такая тоска, которои; он давно не помнил.
Звонок по местному телефону раздался неожиданно. Звонила Краснова.
– Роберт Антонович! Если у вас ничего срочного, не могли бы зайти ко мне?
– Отчего же нет? – ответил Вильковский, мгновенно припомнив встречу, когда она с него чуть штаны не стащила, отчего внутренне передернулся.
– Присаживайся, – предложила ему Краснова, указав рукой на гостевой стул. – Ничего, что я фамильярно, на ты?
– Переживу, – улыбнулся в ответ Вильковский, приготовившись выслушивать дежурные фразы, которые обычно начинают нести в похожих обстоятельствах. Дескать, жизнь продолжается и работа тоже.
– Я не буду тебе говорить, как нам будет не хватать Власа Артуровича. Это очевидно. А пригласила я тебя, чтобы попросить не паковать чемоданы, а продолжить работу уже со мной, поскольку, по всей видимости, буду утверждена вместо Фридляндера на должность министра. Как тебе это мое предложение?
– А мне позволительно будет подумать?
– Только не долго. Жизнь продолжается и работа тоже, – чуть более строгим голосом заметила Краснова, дав понять, что ожидала не сомнения, а мгновенного и безусловного согласия.
– Уже подумал, – быстро оценив возникшую ситуацию, ответил ей Вильковский. – Паковать мне нечего. Разве что кофеварку да парочку сувениров от фирм, которые вполне могут перекочевать к другому «связнику». Но за оказанное мне доверие огромное спасибо.
Вильковский понимал, что надо бы отказать ей в более мягкой форме. Но, не мог! Поскольку в памяти колом стояли воспоминания о последней с ней, один на один, встрече, во время которой эта облеченная властью, выдержанная, как говорят, застегнутая на все пуговицы, замужняя женщина, неожиданно превратилась в похотливую особу, с горящими глазами и жаждущим вожделения ртом.
– Была бы честь предложена, – вспыхнув от обиды, процедила Краснова. – Свято место пусто не бывает.
Но быстро им расстаться не получилось. Ступени карьерной лестницы, как пути Господни, – неисповедимы. То человека несет вверх через две, три ступеньки, то он топчется на одной. Так и с назначением Красновой. Где-то что-то не срослось, кто- то перебежал дорожку, и, на тебе! Вместо обещанного повышения в должности назначили приказом временно исполняющей обязанности, означающим для тех, кто знаком с чиновничьими подковерными играми, конец всех надежд.
А Вильковский продолжал ходить на работу как ни в чем не бывало, хотя и понимал, что патовая ситуация, в которую его загнали трагические обстоятельства болезни шефа, долго продолжаться не может и со дня на день закончится. Но никаких шагов не предпринимал, работая, как говорится, на автомате. Он даже свой кофейный мангальчик домой оттащил. Не то чтоб не было настроения, атмосфера изменилась. Вот и Влада, забегавшего к нему в кабинет раз десять на дню, не было. Буквально через день он устроил отвальную. Направили, как выразился, в какой-то дерьмовый фонд, с мудреным названием, которое (не хотел говорить) еще не выучил, но с очень приличной зарплатой. Не было больше слышно звонкого голоса Катерины, которая в молчании сидела за столом, перебирая от нечего делать бумаги. Даже Федяев перестал мозолить глаза в приемной, имитируя бурную деятельность, а тихо, как мышь, сидел в своем кабинете. Все ждали перемен.
Бабье лето пролетело незаметно. Погожих дней уже почти не было и осень с каждым днем все больше и больше напоминала о себе. Поначалу легким, заставляющим поеживаться ветерком и опустившимся небом из-за многочисленных молочно-серых облаков, прыскающих вниз редкими мелкими каплями дождя. Потом все усиливающейся пасмурностью, когда даже в полдень хочется добавить света, и затяжными по времени, падающими, будто через мелкое сито, струями воды, делающими жизнь непереносимо тоскливой.
Именно в один из таких дней Вильковскому напомнил о себе Селецкий.
– Роберт Антонович, не желаете ли вы навестить меня на предмет обследования?
– Если честно, то не хочу, – рассмеялся Вильковскии;. – Да и незачем. У меня, как с того света вытащили, все на свои места встало.
– И тем не менее, встретиться надо. Просто так даже чирей не вскочит.
– Согласен. Но не теперь. У нас, по всей очевидности, грядут в руководстве перемены, отлучиться трудно. Недельки через две, три, когда все; устаканится, с удовольствием повидаюсь. Вы какои; коньяк пьете?
– Полноте, Роберт Антонович. У меня этого коньяка, позвольте выразиться, – попой пей!
– Тогда что-нибудь иное придумаю.
Разговор с врачом несколько отвлек Вильковского от тяжелой маяты.
Хоть бы Лео объявился, – тянул он время от времени нудную мысль. – Умотал без предупреждения и ищи свищи.
Ему бы открыть почту домашнего компьютера, где давно пылилось сообщение от Шлихтера: «Поскольку ты погрузился по макушку в себя, исследуя процесс собственнои; рефлексии, и на звонки не отвечаешь, сообщаю, что взял отпуск, в котором не был лет пять, и улетел без приглашения погостить на виллу к Камински. Точнее, отправился на разведку оценить будущее Геранькино жилище. Надеюсь, что к моему возвращению ты выскочишь из душевной прострации и будешь готов к нормальному общению». Но настроения на это у него не хватало. Он как приходил с работы, так бездумно заваливался в кабинете на диван в обнимку со стаканом виски и тупо смотрел на мелькающие в телевизоре картинки при выключенном звуке, одолеваемый предчувствиями чего-то непонятного и оттого отравляющего его существование.
Раньше, до покушения, Вильковский погоды не замечал – плохая, или хорошая, холод, или жара – все едино. Но теперь его раздражали все ее проявления. Он понимал паскудность своего настроения и соответственно поведения, которое делало жизнь самого близкого ему и бесконечно любимого человека, невыносимой. Он винился перед женой, клялся, что с завтрашнего дня переменится. Но дни текли чередой, ничего в нем не меняя к лучшему.
И это утро началось, как обычно. Просмотрев сводку сообщении;, он уж было собрался по просьбе автора – одного из начальников минохраннасовского главка – отредактировать текст статьи, отправляемои; в одну из газет, как прозвучал звонок.
– Роберт Антонович, – услышал он приятный и абсолютно незнакомый голос. – Меня зовут Валентином Сергеевичем Ивановским. Мы с вами как-то раз встречались на ежегодном обращении Президента. Даже перекинулись словами.
– Убейте, не помню, – равнодушно ответил Вильковский, думая совсем о другом. – Чем обязан?
– Да, собственно, ничем. Вы наверняка слышали, что создается новый общероссийскии; телевизионный канал. Так сказать, познавательное телевидение. Меня определили его генеральным директором, а вас – главным редактором. Сами понимаете, подобные решения идут с самого верху.
– Понимаю, – буркнул Вильковскии;. – Канал-то какой? Я имею в виду: государственный или частный? Если государственный, то без меня, поскольку, согласно дурацкому закону, чиновник на госслужбе не имеет права иметь зарубежных счетов. А я ими владею и хочу начать тратить.
– Смешанный. Меньшая часть акций канала будет принадлежать государству, чтобы совсем не уходить из образования. На канале предполагается множество учебных программ. А большая часть, разумеется, частному капиталу. Может, и вы подключитесь.
– Всю жизнь только об этом мечтал, – неожиданно для себя рассмеялся в трубку Вильковский, чем, судя по возгласу, донесшемуся с другого конца: «Оно вам не нравится?», – немало удивил своего собеседника. – Я вам этого не говорил, – стараясь быть как можно дипломатичнее, ответил Вильковский, чувствуя, как мерзостное его настроение, терзавшее его все последнее время от инсульта министра, начало таять, как апрельский туман. – Все это очень для меня неожиданно: и должность, и приглашение к бизнесу.
Но его собеседник будто и не слышал нотки сомнения, прозвучавшеи; в словах Вильковского, и продолжал гнуть свою линию, описывая прелести и перспективы нового канала.
– Постойте, уважаемый Валентин Сергеевич, – Вильковскому наконец удалось прервать казалось бы бесконечный монолог будущего гендиректора канала. – Я, конечно, встретиться с вами, как вы предлагаете, могу. Но без всяких гарантий своего участия в проекте. Я понимаю, что мне поступило предложение, идущее от самого верха, от которого не отказываются. И тем не менее, я совсем не уверен, что приму его. Более того, припомнив прекрасную грибоедовскую фразу «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», почти уверен, что не приму, – сказал он и внутренне ухнул от внезапно охватившего его чувства свободы, одновременно понимая, что тем самым окончательно губит свою карьеру. А затем и пришло решение. Выхватив из пачки чистый листок бумаги, он непривычным к ручке почерком написал, без объяснения причин, заявление о своей отставке. Положив его в коричневую папку с золотистым тиснением на обложке его фамилии, он прошел в приемную Красновой, молча протянул секретарю и, не говоря ни слова, вышел.
– Роберт Антонович! – услышал он сдавленныи; рыданиями Катюшин вскрик.
– Все?
– Да, – кивнула она головой, взглянув на него глазами, источающими глубокую боль. – Полчаса назад. Мне только что сообщили.
Сказав ей какие-то дежурные слова утешения, которые тут же выкинул из головы, он прошел к себе в кабинет и, налив полный стакан коньяка, залпом выпил. Янтарная жидкость мягким жжением отозвалась в полости рта, медленно растекаясь внутри. А вместе с ним пришло ожидаемое спокойствие и осознание того, что его отказ от должности и одновременное с этим заявление об отставке – не признак растерянной слабости, а абсолютно, хотя и осознанный задним числом, закономерный шаг. И ему
припомнился леоновский упрек в одном из их бесчисленных разговоров за жизнь, что он, дескать, "не любит Россию". И свой ответ, что "нельзя любить свою больную печень, но и жить без нее тоже не можно". Но теперь он знает - можно! Надо просто сделать пересадку.
Похороны, поминки, девять дней пролетели мгновенно. Это когда близкий тебе человек жив, время катится ни шатко ни валко. А как его не стало – оно летит с умопомрачительной скоростью. Не успели оглянуться – уже сороковик.
Они сидели в ресторанчике рядом с Минохраннасом: Вильковский и Поскорбышев и, изредка перекидываясь словами, пили за упокой шефа, не чокаясь. А на улице, в тон настроению, сыпал мелкий со снегом дождик, холодный и колючий.
– Может, передумаешь? – вдруг сменил тему Влад. – На кой хрен тебе Америка сдалась? Денег у тебя навалом. Наши, если с ними сам не захочешь дела иметь, трогать не будут. Времена не те. А круизы по морям вокруг шарика устраивать, как собираешься, можно и из России. Все же здесь тебе роднее. По крайней мере, есть с кем выпить. Даваи; еще по одной. – И, уже поднеся рюмку ко рту, будто опомнившись, спросил.
 – А как Петра?
– Хорошо отнеслась, – улыбнулся Роберт, вспомнив ее реакцию на решение мужа. – Сказала, что по крайнеи; мере там на улице не будет такой грязи.
И действительно, Петра встретила решение Роберта спокойно, будто изначально была к этому готова.
– Очень хорошо, – заметила она с ободряющей мужа улыбкой, – начнешь работать на нашем словенском телевидении или в газете. И захлопала от удивления глазами, когда он ей сказал про небольшои; городишко Нейплс во Флориде на берегу Мексиканского залива, куда они и отправятся жить.
– Куда,куда? –переспросила онам мужа, не понимая, о чем это он.
– В Нейплс. Там у меня есть небольшой домишко на семь спален, оставшийся от деда Вилли. Теперь, когда шефа не стало, меня в этой стране ничего не держит. Чувствую, время пришло менять климат и все такое прочее.
– Это же не дом, отель какой-то! – все еще недоверчиво, хлопая своими длиннющими ресницами, пробормотала Петра.
– Что-то вроде того. По крайней мере, для всех, кто пожелает навестить нас в нашем американском далеко, места хватит.
– Повезло тебе, Бобка, с женой, – восхищенно заметил Поскорбышев Вильковскому. – Ты ей говоришь, и она воспринимает сказанное за данность. А моя не только слова, кошелек до копейки раза три перепроверит. И только убедившись, милостиво кивнет непричесаннои; башкой. Бросить бы ее, да что-то внутри не разрешает. Привычка, наверно.
– Нет, не привычка. Это, Влад, по-другому называется. Любовью.
– Да иди ты со своей любовью. Четверть века в одной постели спим. И я ей, между прочим, ни разу не изменял. А что с московской квартирой, обстановкой, дачей, машиной? 
– Дачу я окончательно дарственной оформлю на Паршиных. Их же я попрошу приглядывать за квартирои;, которую оставлю за собой, чтобы было где остановится, когда буду прилетать, чтобы преклонить колени отеческим гробам. Машину отправлю вслед за нами пароходом, поскольку Петра к ней прикипела. А хочешь, я тебе ее оставлю? Твою-то давно менять время приспело, а эта новая, тысячи километров не набегала.
– Не а! Если бы попроще, тогда с непременным удовольствием. Но такую, как у тебя, не по Сеньке шапка, да и держать негде. Двор  проходной, с машинами на тротуаре. В первую же ночь уведут... Когда летите?
– Через неделю. Не думал, что столько вещей образуется. Одних чемоданов с коробками на грузовую «газель» набралось.
– И как ты их? В контейнер и морем?
– Самолетом. Заключил контракт с компаниеи; на частный рейс. Одним разом обернемся. И собаку не надо будет в клетке везти. Петра, как узнала, так чуть в обморок не упала. Она мне, было, начала плешь проедать с домом. Дескать, откуда у нас найдется столько денег на его содержание.
– Она что, не знала про твои миллионы?
– Не знала. А я ей и не говорил. Но теперь, узнав, успокоилась, сказав тем не менее, что самолет – это мое последнее транжирство.
– Значит и тебя начали доставать? – расхохотался Поскорбышев. – Вот непруха!
***
Тяжелое осеннее солнце прорвалось лучиком сквозь дырочку, невесть каким образом образовавшуюся в темнои; шелковои; шторе, плотно закрывавшей почти во всю стену громадное окно их спальни, и заиграло на лице спящего Роберта. 
– Милый! – раздалось из столовой. – Лола (их латиноамериканская служанка) спрашивает, когда накрывать на стол завтрак.
Но Роберт, не обращая внимания на призыв жены, поймав пробившийся лучик глазами, восхищенно наблюдал за вертящимися в его узком пространстве мельчайшими пылинками, невидимыми при обычном свете, припомнив тот по времени близкий, а по событиям такой далекий день, когда его точно так же разбудил солнечный луч. Все было так, как тогда. Даже напольные красного дерева часы, которые они привезли с собой и установили в спальне, готовые вот-вот пробить восемь утра и ставшие опять по цвету серыми. От начала той цепи событий отличал лишь не доносившийся с улицы автомобильный гул, а ворчание океана, через два квартала от них накатывающегося длинными волнами на бесконечные песчаные пляжи Флориды.
– Неужели у меня опять началось? – с какой-то радостнои; тревогой защемило под сердцем у Роберта. И одновременно в памяти всплыла первая фраза никак не дававшейся рифмоплетки  про мальчика, который в щелочку глядел. Ну, конечно! Вот оно, продолжение!
-Мальчик в щелочку глядел.
;Мальчик видеть все хотел.
А она стояла ню,
Стройная, как пери.
И ей было невдомек,
Что есть щелка в двери.
Солнце грело на дворе.
Дело было летом.
Мальчик девочку хотел,
Но не знал об этом.
– Ура, получилось! – во весь голос закричал Роберт, перепугав жену, которая буквально впрыгнула в спальню. И, увидев раскинувшегося голяком поверх простыни со счастливой улыбкой мужа, недоуменно воскликнула.
– Ты что, с ума спятил? Нормальные люди в это время уже в офисах штаны просиживают, а мой мужик от безделья с ума сходит.
– Какого безделья? Ко мне опять нужные слова начали приходить. Иди ко мне, я тебе прочту только что сочиненныи; стишок.
– Лола с завтраком ждет.
– Подождет, утро длинное.
– А потом, нам вместе надо подумать о подарке новобрачным. Не забыл, что через три дня должны быть в Лозанне на свадьбе Геры с Густавом?
– Придумаем. Время есть. Меня больше волнует, что у тебя наметилось в животике. Или нет?
– Будто ты не знаешь!
– Знаю, но контрольныи; выстрел сделать все равно надо…
Солнечный лучик, пробившийся сквозь дырочку в колышущейся под ласковым ветерком шторе, веселым зайчиком играл на их переплетенных телах.