20. Расщепление ядра

На улице было пасмурно, с неба свисали размашистые серые махры. Отто впрочем не мог разглядеть неба, за зонтоподобным навесом и темной стеной дома напротив. Он сидел за столиком на двоих, у окна в полупустом кафе. По мощеному тротуару сновали люди, кто неторопливо, степенно, кто бегом, огибая стоптанное серое крыльцо ресторанчика.

Отто допил кофе из чашки. Сердце отозвалось учащенным сердцебиением, но он не стал бы ручаться, связано это с кофе или с волнением от предстоящей встречи.

Подошла опрятная официантка и Отто заказал еще кофе. За окном, по узкой проезжей части, на которой не разминулись бы встречные машины, рыча прокатил автомобиль. Здесь, в районе Индре Бю, неподалеку от квартала Копенгагенского Университета, движение не было оживленным. Возможно к вечеру, эта центральная часть города просыпалась, хотя Отто склонен был думать, что широкая дружелюбная набережная влекла туристов больше, чем узкие мощеные улицы, куда с трудом протискивался свет. Собственно, уединенность и служила причиной, почему Отто выбрал для встречи это кафе.

Когда к концу подходила третья чашка кофе, она наконец пришла. Отто пропустил момент, как она поднялась по ступеням с улицы, и вздрогнул, когда звякнул колокольчик входной двери.

Их взгляды встретились. Лиза никогда не отличалась особенной элегантностью в одежде. Она безусловно была опрятна, аккуратна, но и только. На ней было платье, с воротником под самое горло и черная дамская шляпка, приплюснутая, с забранной вуалью. Взгляд Отто прилип к ее лицу. Возраст мог замарать, состарить ее черты, образовать морщины и мешки под глазами, под щеками и скулами, но ее взор, живой, пронзительный, не поменялся. Она по-разному смотрела на него в разное время их продолжительного знакомства, но было что-то особенное в разрезе ли темных глаз, в том как сдвигала она брови, либо же просто в смелом взгляде, к какому не приучены были чопорные немецкие барышни.

Отто поспешно поднялся и предложил ей сесть. Лиза была чуть отстраненной, холодной, что впрочем вполне было объяснимо, с учетом обстоятельств их последних встреч.

- Спасибо большое, что согласилась прийти, - начал Отто.

Она кивнула без улыбки:

- Не знаю, зачем я согласилась. Может быть была немного заинтригована тем, с какой секретностью ты передавал мне это приглашение. Через третьи руки, через командированного в Швецию доцента, - в ее словах прозвучал незаданный вопрос.

Отто тяжело вздохнул. Лиза скрестила руки перед собой на столе, и Отто заметил, что на пальце ее нет подаренного им кольца. Он читал пару ее интервью, английских или американских журналистов, и там отмечалось, что кольцо было при ней. Сегодня, по-видимому, она нарочно решила его не надевать.

Пока официантка несла Лиза воды, они обменялись формальными любезностями. Она коротко отозвалась о своей работе в Стокгольме, о племяннике Фрише, он о супруге Эдит и сыне Ханно. Оба впрочем понимали, что это всего лишь прелюдия. Наконец, раздражающе учтивая официантка, стукнув дном стакана о стол, удалилась, и Отто решился:

- Разреши мне пояснить цель встречи. Затея моя, конечно, немного глупая. Глупая, с точки зрения секретности, потому что мне теперь вряд ли избавиться от постоянного непрекращающегося внимания. И я тут не о журналистах и людях научных кругов говорю, а о международных разведках. Их внимание я ощущаю постоянно. Во-вторых наши с тобой... - он задумался, как лучше сформулировать, - контакты стали теперь очень официальными. Конференции, награждения, журналисты. Переписка наша давно стала достоянием общественности, что уж говорить о наших разговорах, подслушанных, записанных.

Он метнул на нее взгляд, убеждаясь, что она слушает.

- Я несколько раз пытался тебе написать. Но не эти наши короткие письма, которыми пестрят журналы, и которые в последнее время не выходят за границы банальных напоминаний «еще живой». А настоящее, большое письмо, с попыткой объясниться, высказаться, снять эту дурацкую недосказанность.

Он перевел дух.

- И может быть еще попросить за все прощения. За то, что было сделано... - он осекся. - И не сделано.

Она смотрела на него своими большими темными глазами, чуть наклонив голову.

- Отто Хан, именитый ученый, важный, нобелевский лауреат, президент общества Макса Планка, костюм тройка, и семидесятилетний старикан с остатками волос, - сказала она, и неясно было насмешка в ее голосе звучит или укоризна. - Мы через столько прошли. Были по одну сторону баррикад и по разные стороны. Наверное лучше чем тебя я знаю только себя. Ты собрался передо мной исповедоваться?

Отто хотел немедленно возразить, что он никогда не был с ней по разные стороны баррикад, но сдержался. Ведь это и было главным, о чем хотел он поговорить с Лизой, но это нельзя было бросить в лицо, выпростать, как ведро воды.

- Я помню твое осуждающее письмо, Лиза, всегда буду помнить. О том, что все мы, ученые, оставшиеся тогда, в конце тридцатых, работать в Германии, потеряли стандарты правосудия и справедливости. В какой-то степени именно оно послужило причиной этой... исповеди. Но это не исповедь, скорее попытка... поделиться что ли... - он путался в словах. - В истории моей присутствуют белые пятна и самому-то мне непонятные. Рассказ этот я никогда не запишу и даже не повторю. Но мне важнее всего, чтобы ты выслушала меня и сделала выводы. Мне всегда по-настоящему важны были только твои выводы.

Взгляд его случайно скользнул за окно. Ему показалось, что на другой стороне дороги он заметил знакомую фигуру. На окно налез фырчащий силуэт тяжелого немецкого грузовика. Когда он проехал, на противоположном тротуаре было пусто. Зрение с недавних пор стало подводить Отто. Все-таки он и вправду был уже семидесятилетним стариканом.

Отто вернулся к Лизе. Она молчала, только смотрела на него. Руки ее, чуть узловатые, со следами прожитых лет, лежали скрещенные перед ней. Ему хотелось взять ее за руку, но наверное было еще не время. Никогда было не время.

- Я начну издалека. Пожалуй, с того момента, когда в тысяча девятьсот шестом году я вернулся из Канады, от величайшего своего учителя Эрнеста Резерфорда. Полный надежд и амбициозных планов. Тогда уже я твердо знал что буду заниматься неорганической химией, забыв про свою диссертацию по органике. Ну да тебе об этом не нужно рассказывать.

Это время отложилось в памяти Отто особенными, теплыми воспоминаниями. Столярная мастерская в качестве лаборатории, заносчивые и важные профессора Берлинского университета, сплошь лауреаты международных премий. Его первый наставник, профессор Эмиль Фишер, которого и Лиза знала прекрасно. Ведь это он не разрешал ей, талантливому австрийскому ученому со степенью, официально устроиться на работу в Берлинский Университет только потому, что она была женщиной.

Отто недавно получил докторскую степень и начал работу в собственной лаборатории. С Лизой они познакомились на научном коллоквиуме у ученого-экспериментатора Генриха Рубенса, в узком кругу сотрудников его лаборатории. Отто Хан, молодой доцент, уже сделавший себе имя в радиохимии, и Лиза Мейтнер, талантливый ядерный физик, каждый шаг своей карьеры пробивающаяся скозь препоны традиции, шовинизма и недооцененности. Она посещала лекции Макса Планка, редкого профессора, допускающего до занятий женщин. В то время в прогрессивнейшем ВУЗе отсутствовали даже дамские комнаты, женщинам запрещалось посещать лаборатории вместе с мужчинами. Единственной работой, до которой допустили Лизу, стало изучение радиоактивности за свой счет в химической лаборатории Хана, на которую мало кто обращал внимание.

Им обоим было меньше тридцати тогда. Идущие будто бы разными, непересекающимися путями, химией и физикой, они сошлись на почве уважения к единственному критерию истинности в науке — эксперименту, и идеально дополнили друг друга. В подвале химического института, бывшей столярной мастерской отданной под университетскую лабораторию они проводили дни и ночи напролет, самостоятельно собирая приборы для исследований. Ходили на одни встречи, вращались в одном кругу, где Отто отстаивал право Лизы зваться ученым.

Когда же между ними вспыхнуло чувство? Наверное после одной из посиделок у Макса Планка, с его дочерьми-близнецами Эммой и Гретой. Отто провожал Лизу до маленькой комнатушки, что она снимала неподалеку от университета, когда руки их скрестились на темной берлинской штрассе, и она не отняла пальцев.

Близость кружила им голову, словно бы дополняя их общую любовь к науке. Однако разумное, рациональное тоже не смели они отринуть. Откройся их связь, это наверняка похоронило бы химическую лабораторию, которую только-только начали узнавать в Берлинском университете, пророча Отто Хану блестящую карьеру. Они встречались тайно, в лаборатории, в удаленных гостиницах, так чтобы не узнали, не увидели коллеги. Лиза никогда не настаивала на официальности. Огонь в ее глазах, когда смотрела она на Отто, был сродни тому, с которым следила она за проведением эксперимента, фиксируя испускание электронов радиоактивными ядрами. Она была непередаваемо прекрасна в такие моменты. Навсегда отложился, зафиксировался в памяти Отто ее горящий взгляд, наполненный чем-то средним между любопытством и страстью, а может быть ими обоими, вступившими в резонанс. Это воспоминание носил он в себе и когда могли они еще быть вместе, и позже.

Они открыли радиоактивную отдачу, в соответствии с предсказанием канадского учителя Хана — Резерфорда. Фамилии Хан и Мейтнер наконец громыхнули перед Немецким физическим обществом. Исследование имело особое значение для развития атомной физики, прежде всего для последующего открытия нейтрона и искусственной радиоактивности. Отто Хан был представлен первооткрывателем эффекта, а Лиза - разработчиком новых методов его исследования. Они отметили это достижение вдвоем, в маленькой гостинице на окраине Берлина.

Лиза упрямо сражалась с несправедливостью в отношении женщин ученых. Примерно тогда же она, еврейка по происхождению, приняла лютеранскую веру, еще на один шаг приблизившись к традиции выдающейся немецкой науки. Авторитет женщин в науке неумолимо рос, в полку защитников женщин-ученых прибывало, и Отто играл здесь не последнюю роль.

Порой он задумывался, достаточно ли Лизе было тайных, украденных с ним минут? Она никогда не просила о большем, две главные любви ее жизни — Отто и наука, были рядом. В институте ее считали строгих нравов, она была немногословна и немедленно прекращала любые попытки публично оказывать ей знаки внимания, как Отто, так и других коллег-ученых. Это также было частью ее борьбы за свое научное право. Одно время она даже перестала появляться вместе с Отто на научных конференциях. Достаточно было впрочем встретиться с ней в лаборатории, когда никого не было вокруг, одни допотопные электроскопы, латунные камеры и ручные насосы для откачивания воздуха; и поймать ее взгляд, страстный, наполненный, который говорил лучше всяких слов. Лиза сохранила аскетичные свои манеры даже когда ограничение на женщин было снято, и она официально получила доступ ко всем занятиям и лабораториям университета.

Их первые совместные годы еще не принесли им главных открытий. Но может быть, Отто не мог сказать наверняка, именно они были лучшим их временем, самым большим достижением, не замаранным, не замыленным тем наносным, что пришло позже.

Патетическая фраза будто сама сорвалась с языка, хотя старался он говорить как можно проще и мягче. Лиза отреагировала быстро:

- Отто, прости, но это напоминает мне бульварный роман, в котором неудачливый герой-любовник просит прощения у подруги через воспоминания о том, как прекрасно все было в начале их отношений. Ты вправду пригласил меня, чтобы вместе, по-стариковски, поностальгировать о былом?

Отто проглотил эту пилюлю. Лиза была не из тех, кого можно было разжалобить трогательными эпизодами прошлого. Да и не собирался он вовсе. Длинная прелюдия требовалась больше ему самому, для того, чтобы перейти к следующей части рассказа.

- Да да, Лиза, я начинаю подходить к сути. Это была важная вступительная часть, - Отто сжал влажные ладони. - Тысяча девятьсот пятнадцатый. Тогда меня призвали на фронт.

Он решил не упоминать о том как в двенадцатом году, по представлению Эмиля Фишера получил должность директора Института физической химии и радиохимии. Как радовалась Лиза, что их работу оценили по заслугам, что талант Отто Хана перестанет находиться в тени других звезд немецкой химии.

Ей приходилось тогда нелегко. Университет, в лице консервативного ученого совета, раз за разом отказывал Лизе в самостоятельной, отдельной научной деятельности, ей, многократно доказавшей свои выдающиеся способности в прикладной физике. Отто как мог успокаивал ее, помогал переживать горечь и разочарование. Пособил Макс Планк - он устроил Лизу на должность своего ассистента, что позволило ей наконец-то получить оплачиваемую должность.

Тяжелым ударом стала свадьба Отто Хана и Эдит Юнганс. Эту веху отношений с Лизой, вернее начала их отчуждения, он меньше всего хотел бы ворошить; она навсегда осталась напоминанием о его малодушии. Лиза никогда не требовала узаконивания их отношений, ей достаточно было его близости. Однако весьма традиционных взглядов ученые круги Берлинского Университета смотрели на холостяка Хана иначе. Научный руководитель Отто — Эмиль Фишер впрямую говорил, что если собирается он всерьез рассматривать себя на руководящей должности в немецкой науке, то остепенение, крепкая немецкая семья, является одним из обязательных шагов. Долгие засиживания его с Лизой Мейтнер в лаборатории, хотя и оборачивались новыми достижениями, неизвестными прежде радиоактивными веществами, все-таки не совсем однозначно воспринимались ученым советом, перед которым Фишер ходатайствовал об Отто.

Время было противоречивое. Женщины сражались за равноправие. Лиза была на передовой этой борьбы, с огромным трудом, год за годом завоевывая авторитет, зарабатывая имя в немецкой науке с помощью близких друзей и наставников. В то же время упрямым ростком начинала подниматься и зреть национальная идентичность, идея о чистом, немецком, лучшем. Подпитывалась он не в последнюю очередь именами немецких ученых, физиков и химиков, нобелевских лауреатов, гремевших на весь мир.

Знакомство с Эдит Юнганс на вечеринке после научной конференции в Штеттине, Отто не воспринял поначалу всерьез. Они стали переписываться, обмениваться незначительными посланиями, когда Хан почувствовал вдруг давление. Сначала со стороны университетского начальства, потом на конференциях, встречах, где будто бы совсем не близкие люди, знакомые с отцом Эдит, стали отпускать намеки. Еще бы, немка, дочь головы городского парламента в Штеттине, Восточной Пруссии, она так прекрасно вписывалась в его блестящую немецкую карьеру и будущее. Традиционных взглядов родители Отто заявили, что одобряют его выбор еще до того, как познакомились с девушкой. Эдит так подходила ему и целям, которые он перед собой ставил. По правде сказать, она и нравилась ему. У нее не было всего лишь горящего взгляда и научной страсти. Она не была Лизой.

Он сообщил об этом Лизе в один из дней. И, кажется, долго объяснял ей что-то про науку и как завязана она на глупые эти общественные предрассудки. Она только смотрела на него своим долгим неопределенным взглядом. Была в нем горечь или может быть не заданный вопрос. В любом случае, Лиза только кивнула и вернулась к своим экспериментам. Их отношения прервались.

Была громкая свадьба в Штеттине и медовый месяц на озере Гарда, в Италии. Карьера Отто пошла в гору - повышение, новое здание и лаборатории, больше не нужно было ютиться в столярной мастерской. Правда, первые полгода семейной жизни, Отто занимался этим лишь заочно, мотаясь по удаленным конференциям, лишь бы не показываться Лизе на глаза. Когда он вернулся к научной работе, она встретила его без слова укоризны, только поделилась интереснейшими результатами по изучению радиоактивности рубидия и его распада до стронция. Лиза жила одной наукой тогда, Отто даже сомневался, спит ли она вообще. Он сделал попытку возобновить отношения, но Лиза только тихо ответила: «Отто, пожалуйста давай постараемся не быть хуже, чем мы есть». Это было больно и справедливо. Он отступил и вслед за ней целиком отдался работе.

Эту горькую часть совместной их истории, Отто не решился пересказать. За то свое решение он навсегда взвалил на себя вязкую, не предъявленную вину. Начни он ее ворошить, Лиза могла запросто встать и уйти. А ведь главное, чем собирался Отто поделиться, случилось позже.

Когда вспыхнула первая мировая, Отто ушел на фронт с необъяснимой легкостью. Никто не знал, что он вызвался сам, ему словно недоставало воздуха в Берлине, между научной лабораторией, в которой было теперь необходимое оборудование, имя его мелькало среди претендентов на известнейшие научные премии, и его богатым домом с фрау Эдит, с семейным кружком и посещениями родителей. Словно мятежный дух его заперли, заковали в кандалы, в немыслимые, взрослые тридцать семь. С некоторым вызовом, будто ставя в укор, сообщил он о войсковом назначении Лизе.

Отто вступил в войну в пулеметном подразделении на западном фронте. Начал отчаянно, с глупой, такой опасной на войне лихостью, и был даже представлен к награде за отвагу. Но химия, наука его жизни, не отпустила его и здесь. В то время большим влиянием в армии пользовался Фриц Габер, руководитель спецподразделения по разработке химического оружия — отравляющего газа. Он собирал попавших на фронт талантливых химиков под свое крыло. Историю эту Отто уже рассказывал Лизе, но была в ней важная часть, которую неизменно он опускал.

Фриц Габер убедил тогда Хана вступить в подразделение рассказом, что французы уже начали использовать газ в войне, и немцы здесь не первые. Отто уверял потом, что обвели его вокруг пальца, что не представлял он себе последствий, хотя может быть лукавил он. Может быть ему, отчаявшемуся, просто хотелось немедленно разогнать, выплеснуть свою тоску. Швырнуть ее яростно и с размахом туда, где знания его принесли бы немедленный, страшный результат. Как бы то ни было, Отто дал себя убедить, что применение новейших достижений химии, в которых так сильна была немецкая наука, приведет к быстрейшему завершению войны.

В первый раз, наиболее эффективно, хлор в баллонах применили у бельгийского Ипра, двадцать второго апреля пятнадцатого года. Отто не принимал участия в том бою. Тогда в одном сражении погибло более пяти тысяч человек. Этот успех посчитали ошеломляющим, хотя и был он едва ли не единственным в своем роде. Противостоящие Кайзеру армии Антанты сумели достаточно быстро снабдить войска средствами химической защиты.

Наибольшим потрясением для Отто стала встреча с пострадавшими от химической атаки. Он не был новичком на войне и, хотя не был профессиональным военным, успел повидать немало тяжело раненых. Но в Галиции, на восточном фронте, после атаки хлором и фосгеном все было иначе. Умирающие, кашляющие и хрипящие, свои и чужие, со вздувшимися венами, в лужах дефекаций и рвоты, под коростой хлорных угрей и пиодермии. Словно неопытный новобранец, Отто тонул, задыхался в ликах страдания и смерти. Хрипы, утробные крики умирающих, их задыхающиеся стоны не отпускали его и во сне. Он не подавал виду, переживал это глубоко внутри, но именно это навсегда вылечило его от патриотической милитаристской бравады. Опытом этим Отто уже делился с Лизой, за исключением одного случая.

Как химик, он нередко помогал полевым врачам и медсестрам. В один из холодных вечеров Отто вышел покурить из палатки полевого госпиталя. В глазах его стояли жуткие искореженные задыхающиеся люди. Он сорвал с лица марлевую повязку. Его преследовал запахи анастетиков, глазных мазей, кислот. Во рту мерещился металлический привкус хлора, он теперь как параноик ежечасно проверялся на отравление.

Вокруг раскинулся охраняемый военный лагерь, стройные немецкие части. Вдоль дороги вытянулся автопарк, строй грузовиков с рядами артиллерии. Поодаль, на приличном расстоянии дымились полевые кухни, доносились звуки шумных солдатских палаток. Живые не любят быть рядом с мертвыми. Отто разглядел сиротливо свисающий имперский военный флаг, где среди мокрых складок терялся крест с орлом и триколором. Слава Кайзеру, слава Великой Пруссии! Отто смачно сплюнул.

Непослушными пальцами он вынул сигарету из пачки и подхватил сухими губами. Похлопал себя по карманам кителя в поисках спичек. Вспомнил отца, Генриха, как тот старался, чтобы Отто с братьями, Хеинером и Джулиусом, не курили. Отто начал смолить еще в школе.

За спиной чиркнула спичка. Рука с длинными ухоженными пальцами выдвинулась из-за его спины, будто бы из темноты. Отто не раздумывая прикурил и глубоко затянулся.

- Живые не любят быть рядом с мертвыми, - неизвестный повторил его мысль.

Отто шагнул в сторону и обернулся, выпуская клубы дыма. Высокий, худощавый незнакомец стоял у самой палатки, между светом и тенью, частично освещаемый светом прожектора. Верхняя часть его фигуры, армейский китель выше груди, плечи и голова, пропадали в непросматриваемой тени. Темно зеленого цвета шаровары-галифе уходили в раструбы кожаных сапог.

- Добрый вечер, гер Отто Хан, - сказал он бархатисто. - Приятно познакомиться. Наслышан о ваших успехах в радиохимии, позвольте поздравить с замечательными результатами радиоактивной отдачи и полураспада рубидия.

Судя по выговору, перед Отто был чистокровный немец, будто бы с юга, из немецкой Австрии. Откашлявшись, Отто попытался уточнить у незнакомца, не прикомандирован ли тот к тому же химическому полку, что и он, уж больно академично звучала его речь. Слышался ораторский опыт. Незнакомец отрицательно качал головой и сквозь темноту проступала то ли насмешка, то ли дружелюбная улыбка, Отто не мог разобрать. Равно как и формы его, погон, принадлежности к воинской части.

- Простите гер Отто, что отвлекаю вас в редкие минуты отдыха, - снова заговорил незнакомец, - Разрешите задать вам маленький вопрос? - и не дожидаясь разрешения продолжил. - Вы ведь пионер, движитель великой немецкой науки. Вот скажите мне, поверили бы вы недавно, что любимая ваша наука-химия может быть такой?

Отто не успел еще возразить, когда почувствовал вдруг, что пропали запахи, вся эта армейская вонь вокруг. Дым сигареты стал безвкусным, ватным, и тут же пришло ощущение что легкие его наливаются, тяжелеют, а дыхательные пути сужаются, сжимаются, становятся непроходимыми. Симптомы отравления газом! - пронеслась скачущая мысль. Отто словно пытался вытолкнуть из вязких легких тяжелый безвкусный ком, жидкий, тягучий. Его бросило в пот, губы стали сухими, он уронил сигарету во влажную грязь. Отто провел по губам дрожащими пальцами. Блеснула кровь в перемешку с пеной, гноем. В груди нарастала, давила, пухла клейкая тяжесть, которую не мог он выдохнуть, выплюнуть, вырвать. Тело пронзил сухой спазм, потом еще один. Отто упал на колени, хватаясь за горло и теряя сознание.

- Ну ну, Отто, это всего лишь ваша наука.

Отто почувствовал железный хват, который поднимает его и ставит на ноги. Мгновенно пропала тяжесть в груди, в горло ворвался воздух, свежий, холодный, с запахами медицинской палатки. Исчезло вязкая тяжесть крови во рту. Он дышал, что было мочи, вдыхал до самых пят этот воздух, аромат которого стал вдруг вкуснейшим.

- Приходите в себя, гер Хан, - сказал незнакомец все еще крепко удерживая его, не давая сползти.

Он выступил из тени, одновременно выпуская Отто из захвата. Отто неуверенно отступил и смог наконец разглядеть собеседника. Гладко выбритый и совершенно лысый, тот имел весьма запоминающуюся внешность, с резкими чертами лица и острым проницательным взглядом. Отто вперился взглядом в военную форму неизвестного - защитного цвета китель «френч» с застегнутым под горло стоячим воротником, с нагрудными и набедренными карманами, подпоясанный широким ремнем. Отто имел отличную память на погоны и нашивки, хорошо знал цвета всех родов войск армии Кайзера. Неизвестный не принадлежал ни к одному из них.

- С вашего позволения, я откланяюсь, - прервал незнакомец молчание Отто. - Ни к чему вас не обязывая, предлагаю поразмышлять на досуге, та ли это наука, о которой вы мечтали, гер Хан, с Резерфордом, Планком и Лизой Мейтнер.

Он наклонился и подал Отто упавшую, но не успевшую погаснуть сигарету. Отто послушно принял ее дрожащими пальцами.

- Все-таки изначально, Отто, органическая химия, это не ваше, - незнакомец растянул губы в улыбке.

Отто все еще судорожно глотал терпкий воздух, наполненный всеми возможными запахами полевого лагеря, когда его собеседник снялся с места и пошел прочь, мимо машин, куда-то в сторону линии фронта.

- Я смотрел, как он идет, в офицерский форме чужой армии и не мог пошевелиться, пока он не скрылся, - голос Хана дрожал, когда он рассказывал это Лизе. - Только тогда меня отпустил сковывающий, цепенящий ужас. Потом я узнал, что такую форму носили русские и англичане. Хотя откуда могли взяться в Восточной Галиции англичане? Черт побери, да и свободно разгуливающих русских посреди нашего лагеря оказаться не могло.

С того дня Отто не умел больше участвовать в создании отравляющего газа. Он не отлынивал от работы, но концентрировался на препаратах, купирующих действие газа, участвовал в разработке фильтрующего элемента противогаза, проверял на себе его действие. Его видели выхаживающим солдат в том числе и вражеской армии, помогая им немецкими лекарствами и средствами защиты. Странное дело, но во время опытов, газ, пусть и в малых дозах, не действовал на его. Один из ассистентов Габера отравился и умер во время экспериментов, коллега Хана профессор Фрюнлих перенес тяжелую болезнь, а Отто без последствий бросался от одного респираторного теста к другому. В то время он отправлял домой смелые, уверенные письма, совсем не отражающие внутреннее его состояние.

Но это не было единственным следствием той странной встречи в полевом лагере. В составе спецподразделения Габера, Отто перевели на западный фронт, где он принял участие в «Верденской мясорубке» - тяжелейшем многомесячном противостоянии с французами. В начале шестнадцатого года кайзеровская армия захватила там важную локацию — укрепленный форт Дуомон. В нем, под непрекращающийся грохот канонады, Отто узнал, что Габер собирается опробовать под Верденом усовершенствованную формулу ядовитого газа, от которого не спасали противогазы. Этот новейший яд кожно-нарывного действия впоследствии прозвали ипритом. В Дуомон свезли большой объем иприта, и ждали только подходящих погодных условий, направления ветра, чтобы обрушить на врага облако смерти.

В соответствии с официальной версией, удачный выстрел французской артиллерии разрушил укрепленный склад с баллонами газа и сорвал страшную непредвиденную газовую атаку, на которую так рассчитывала кайзеровская армия. В действительности же саботаж и взрыв, унесший жизни нескольких его соотечественников, в одиночку устроил Отто Хан.

Он держал это событие в строжайшей тайне. Как и то, что покидая линию фронта под Верденом Отто снова видел издали высокого незнакомца из Галиции, на этот раз в кайзеровской форме, который улыбаясь, махал ему рукой, словно бы зная о его поступке и поощряя его.

Лиза знала историю его участия в первой мировой, но эту часть, диверсию, до сего дня он держал при себе. Она сама в то время бросила институт Кайзера и ушла в поисках Хана на фронт, попав в австрийский полевой госпиталь. Лиза тоже знала о войне не понаслышке.

Отто остановился в своем рассказе и перевел дух. Наверное история его звучала бредом, пересказом напуганного психа. Таких полумистических статеек немало развелось в желтой прессе времен Третьего Рейха. Во взгляде Лизы однако к своему облегчению он не увидел признаков осуждения или насмешки.

Они воссоединились в тысяча девятьсот семнадцатом. Будто бы и не было расставания на долгие, страшные годы войны, они продолжили, где остановились, сразу включившись в работу. Никто не видел настоящей их встречи, скрытой от глаз коллег и зевак, когда оставшись одни в полутемных лабораториях Кайзеровского института, Лиза и Отто сломали возникшую между ними стену и возобновили тайные встречи.

Армия вызвала его еще раз, на западный фронт, в итальянский Исонзо. Там у Отто не было возможности помешать химической атаке. Он впал тогда в нервное растройство, каждую ночь ему снился худой и лысый незнакомец в облаках зеленоватого дыма, который словно пронизывал его горящим взглядом. Отто удалили с фронта, однако как опытного химика отправили помогать в экспериментах над новыми формами химического оружия, которые он всячески игнорировал, с воодушевлением участвуя лишь в разработке средств защиты. Респираторных, кожно-капельных. Война уже агонизировала, подходила к концу. В скором времени Отто вернулся в Берлин, к жене и Лизе.

Наука благодарнейше отозвалась на их воссоединение. Хан и Мейтнер с новыми силами окунулись в радиохимию, к которой в Берлинском университете больше не относились снисходительно. Потянулись открытия и научные статьи. Был открыт новый элемент — проактиний, через два года Лиза получила звание профессора, а еще через три - академическое разрешение на преподавание в Берлинском университете. Новейшая модель атома с орбитами, предложенная, Нильсом Бором, стала недостающим звеном в цепи многих их умозаключений. У Лизы завязались с Бором хорошие отношения, ее безоговорочно признали в научном мире и стали приглашать читать лекции в зарубежные университеты. Лиза сыпала научными статьями. Эти несколько лет были их вторым медовым месяцем.

Кажется именно тогда Отто подарил Лизе семейное кольцо матери, навсегда зафиксировавшее их связь. Для него, будто раздвоившегося, внешне спокойного и общительного, с загнанным глубоко под кожу чувством вины, это было величайшим знаком преданности. Они по прежнему держались на людях приятелями, многолетними коллегами, не бросая не малейшей тени на порядочного семьянина гер Хана.

В том же году у Отто и Эдит родился сын. Лиза никогда не реагировала эмоционально, а здесь даже искренне порадовалась за него и Эдит. У нее были хорошие отношения с Эдит. Лиза никогда не желала большего, чем любимая ее наука и Отто рядом, пусть и в редкие, украденные встречи.

Тогда же у Эдит появились первые признаки нервной болезни. Отто, проводивший большую часть жизни в университете, в лаборатории, в поездках, сначала не обращал на это внимания. Не умел связать это со своим по-немецки ответственным, формальным и спокойным отношением к жене. Не замечал, как смотрит она на его с Лизой увлеченные разговоры и споры, видя другого Хана, отличного от домашнего.

Лиза к тому времени возглавляла физический отдел в институте химии. Хан в свою очередь возглавлял отдел радиохимии, являясь по-совместительству директором института. Их пути будто бы чуть разошлись, хотя в действительности, никогда не разбегались, они постоянно переписывались, встречались и работали вместе. Лиза горячо переживала о том, что открытый ею безызлучательный переход электрона, назвали в честь чуть более расторопного француза Оже, исследовавшего эффект двумя годами позже, и Отто, как пятнадцать лет назад успокаивал ее на своем плече. Имена Хана и Мейтнер стали мелькать в кругах выдвиженцев на нобелевскую премию. В числе ходатайствующих ученых отмечались такие мастодонты немецкой науки как Макс Планк и Адольф фон Байер.

А в это время за их спинами, занятыми кропотливыми научными экспериментами, закипала страна. Обиженная, униженная, расчлененная по результатами первой мировой империя, потерявшая себя, клокочущая и нервная. Средний класс нищал и неудовлетворенность масс уже поднималась на флаг голосистыми, резкими ораторами. Над страной взревал голос темпераментного агитатора Адольфа Гитлера, и ползли ростки антисемитизма.

- Новую часть своего рассказа, - продолжил Отто, вздохнув, - я начну с тридцать второго и тридцать четвертого годов. Именно тогда Чедвик, воспользовавшись нерасторопностью Боте, открыл нейтрон, а Ферми наглядно показал как облучение нейтронами дает новые радиоактивные элементы. В те времена, как ты помнишь, началась эта безумная гонка за фотоэффектом и расщеплением ядра.

- Да, и тогда же началась другая гонка, - отозвалась Лиза. - Гонка за евреями. Я отлично помню «Закон о переаттестации профессиональной бюрократии», который запретил мне, профессору с многолетним стажем, преподавать.

Это был закат государства «Веймарская республика», образованного после поражения Германии в первой мировой войне. Адольф Гитлер стал рейхканцлером, немедленно переименовав государство назад в Германскую империю, или более известное — Третий Рейх. В одночасье все, что пропагандировала партия НСДАП стало реальностью — чистота расы, антисемитизм и тоталитарное единоначалие. Но самым обидным для блестящего состава немецкой науки было то, что часть ученых примкнули к этим призывам, открыто поносили тех, с кем вчера вместе занимались успешной исследовательской деятельностью.

Под давлением нацистской партии ученые евреи получали угрозы, их увольняли с работы. В тридцать третьем году Берлинский университет лишил права на преподавание сорок семь профессоров, включая Лизу Мейтнер. Хан и Планк лично ходатайствовали за нее, указывали на ее самоотверженное участие в Первой мировой, выдающийся вклад в науку. Отто собрал подписи со всех до единого членов Института химии имени кайзера Вильгельма. Ничего не помогло. В том же году их ровесник Альберт Эйнштейн, отзывавшийся ласково о Лизе «наша Мария Кюри», уехал из Германии, чтобы никогда не вернуться. Воспользовавшись своим австрийским подданством, Лиза смогла остаться работать исследователем. Что еще было у нее, кроме любимых исследований и Отто, пусть и не в единоличном пользовании. Отто и сам до последнего не хотел отпускать Лизу от себя, не верил, что нацистская паранойя это надолго.

Научный мир в то время волновался. Нобелевские премии по химии и физике присуждались исследователям структуры ядра и радиоактивности, и роль Германии тут нельзя было переоценить. С начала века, когда только учредили Нобелевскую премию, десять немецких физиков и четырнадцать химиков получили ее.

За нейтроном, незаряженным завсегдатаем атомного ядра, последовала серия впечатляющих открытий. Ирен Жолио-Кюри бомбардировала вещество альфа-частицами и регистрировала один за другим новые радиоактивные изотопы. Итальянец Ферми показывал высочайшую эффективность обстрела вещества нейтронами, ведь они не имели заряда и не отталкивались ни электронами, ни протонами. Открытые им элементы он называл «трансурановыми», то есть расположенными за ураном в периодической таблице, и это название закрепилось в науке на несколько лет.

Несмотря на обстановку в стране, Отто Хан, Лиза Мейтнер и ассистент Хана Фриц Штрассман, продолжали изучение реакции вещества на бомбардировку нейтронами, анализируя, доказывая и развенчивая противоречивые предположения Ферми. Прав ли был Ферми, называя «трансуранами» эти короткоживущие реакции? Он смотрели, повторяли и сравнивали результаты, вычисляли зависимости от скорости или энергии нейтронов.

В этих опытах, загораживаясь от подступающей, агрессивной немецкой реальности электроскопами, камерами Вильсона и ручными насосами для откачивания воздуха, пролетело еще три года. Нацистская идеология была уже здесь, она обволакивала страну, протягивая ростки-щупальца в самые прогрессивные ее части, культурные, научные. В своем институте Отто пресекал любые нацистские намеки и как мог помогал коллегам ученым, которым угрожали законы нового времени. Тогда же он близко сошелся с Нильсом Бором, подпольно помогая через него бегущим из Германии ученым.

Нервная болезнь Эдит то уходила, то возвращалась. Несколько раз она заводила с Отто пространные откровенные разговоры, которые старался он свести в шутку, либо же просто отмахнуться. Эдит подчинялась, чтобы чуть позже разразиться жестоким приступом.

В самом конце тридцать седьмого года, после очередного обстрела урана медленными нейтронами, Мейтнер, Хан и Штрассман зафиксировали активность, продолжительностью три с половиной часа, действующую вопреки всем закономерностям и предположениям сделанным Ферми. Жолио-Кюри подтвердила опыт и выпустила в начале тридцать восьмого пространную статью, дав кособокое обоснование через редкоземельные свойства трансурановых элементов. Это объяснение не удовлетворило Отто и Лизу, оно не объясняло полученных результатов.

Той же весной время без единого выстрела случился аншлюс или присоединение Германией Австрии. Ликующая толпа, наряженная в коричневое, встречала Фюррера на площади Хендельплац в Вене. Лиза одномоментно перестала быть гражданином другого государства и все карательные меры, которых старались они не замечать, от которых скрывались, и которые применял уже Третий Рейх к немецким евреям, теперь угрожали ей непосредственно.

Движение в науке «Арийская физика» существовало не первый год, но теперь Лиза почувствовала себя по-настоящему уязвимой. Отныне оценкой ее деятельности служила не продуктивность и талантливость, а происхождение, содержание менее пятидесяти процентов арийской крови. Словно немедленно возвысились голоса тех, кто до этого украдкой шептал: «Еврейка ставит весь институт под угрозу.»

Хан бросился ходатайствовать за нее, но получил недвусмысленный ответ, что свобода Лизы Мейтнер отныне не в безопасности, если ее, новоявленную гражданку Германии обнаружат на рабочем месте.

Отто рассказывал, не отрывая взгляда от полупустого кафешного стола. Лиза не перебивала его, слушала молча, лишь изредка вздыхая.

Он завел с Лизой первый разговор о необходимости отъезда из Германии на праздновании двадцатипятилетней годовщины своего брака. Она посчитала тогда, что Отто отвернулся от нее, чтобы спасти институт, на который присутствие ученой еврейского происхождения бросало тень. В действительности он только искал способ спасти, защитить Лизу. Им стукнуло почти по шестьдесят лет, подумать только, всю сознательную жизнь она была рядом. Разговор вышел скомканный, неправильный. Все они были под наблюдением, под угрозой доноса, ее могли попросту арестовать. Отто объяснялся с закрытой и напуганной Лизой эмоционально, нервно, разрываясь между ней и Эдит, которая совсем другого ожидала от юбилейного банкета.

Хан занялся активным поиском нового, подходящего места для Лизы, у которой мало что было за пределами Германии. Он воспользовался своими связями с Нильсом Бором в Копенгагене и Паулем Шаррером в Стокгольме. Они, ученые с мировым именем, хорошо известные на самом верху Третьего Рейха, присылали Лизе приглашения на семинары, выезд на которые обыкновенно разрешался без проволочек. Однако государство в лице министра науки Бернхарда Руста уже видело, замечало ручеек утекающих из страны ученых. Границы медленно и неотступно закрывались. На запросы об участии в международных семинарах приходили отказы.

Отто удалось добиться разрешения о возвращении ее на работу, но дамоклов меч висел теперь уже постоянно. Надо было бежать.

Лиза выбрала Копенгаген, там, в институте Нильса Бора работал ее племянник, Отто Фриш. Хан встретился с ним, и тот начал готовить для Лизы место в университете. Препоном выступал теперь ее австрийский паспорт. Без немецкого паспорта нового образца с разрешением на выезд, она не могла покинуть Германии, а Дания принять ее и предложить место. Новые бумаги Лизе также не выдавали.

Отто почти не бывал дома тогда. Он переписывался, встречался, ездил, договаривался. Устраивал коллективные письма в защиту ученых, призывал к научной открытости, привлекал к просьбам коллег с положением, Карла Боша и Макса Планка. Поддерживал тайную связь с учеными - Питером Дебаем и Паулем Росбаудом, вывозившими евреев из Германии на профессиональной основе.

Состояние Эдит ухудшилось. Его нервозность, постоянные разговоры о давлении на науку, на Лизу передавались ей, она часто звонила Лизе и имела с ней долгие беседы об Отто. Дома Эдит заводила с Отто выматывающие разговоры о своих подозрениях, которые не пересказывал он Лизе, чтобы не портить их отношений с Эдит. Вскоре с Эдит случился жестокий припадок, после которого она слегла в больницу на несколько месяцев.

Интерес Отто к науке в то время отступил. Он не появлялся в лаборатории и почти не общался с Лизой. Мысли его, память, действия, все было сосредоточено на том, как помочь, спасти, устроить. Контакты его всегда ограничивались научным, не политическим кругом. Круг этот теперь геометрически рос, расширялся, ниточки связей летели в разные стороны, к тем, о ком прежде он даже не задумывался. За судорожной беготней, письмами, телефонными переговорами, выдумывая шифры и секретные формулировки, Отто словно бы ткал тонкую сеть покрывающую научный мир умных, светлых голов, над которыми невластны режимы и правители. Отто вдруг осознал себя ключевым узлом этой сети, владельцем важнейшего участка маршрута, помогающего вызволять ученых, попавших в тиски нацистского режима. И это не ограничивалось уже одной лишь Лизой, хоть и стояла она в его списке неизменно на первом месте. Он встречался с Дирком Костером и Андрианом Фоккером в Нидерландах. Вместе с Нильсом Бором, они искали Лизе место по всей неоккупированной Европе, что в мирное время не составило бы для нее, ученого с мировым именем, ни малейшей проблемы. Однако теперь за спиной Мейтнер мрачным черным исполином поднималась агрессивная мощь гитлеровской Германии.

Вскоре пришел официальный ответ на очередной запрос об отъезде Мейтнер, подписанный лично Генрихом Гиммлером, рейхсфюррером СС. В выезде отказано. Имя ее теперь было известно на самой верхушке Третьего Рейха. Это почти наверняка означало, что в ближайшее время последует арест.

Отто в те дни было не узнать. Он замкнулся, скрытничал, нервничал, пропала его обыкновенная открытость. Лиза страшно переживала тогда, под гнетом обстоятельств, под косыми взглядами коллег, не имея возможности даже поговорить с Отто. Она не знала, что он судорожно придумывал, конструировал план ее побега. В отчаянии он бросился было делать ей поддельные документы, но затея была глупой, его самого едва не вычислили, ведь еще со времен отказа от вступления в НСДАП Хан был в списках неблагонадежных. С его подачи Карл Бош пытался пробиться на аудиенцию к Гиммлеру. Отказ. Времени не оставалось, надо было срочно бежать.

Как на грех, планы Отто разваливались один за другим. Уготованного Лизе места в Копенгагене не стало, чересчур близко Дания была к Германии, в особенности после недавнего Австрийского аншлюса. В университетах подальше, в Амстердаме и Стокгольме подходящие вакансии с жалованьем исчезали одна за другой под двойным давлением, с одной стороны давила политика, с другой — поток бегущих из Германии ученых. Вместе с Бором, они отправили едва ли не умоляющее письмо в Стокгольмский Университет к Карлу Манне Сигбану, физику, нобелевскому лауреату. Манне, упрямый и несговорчивый, пообещал придумать для Лизы «что-нибудь» в отделение экспериментальной ядерной физики.

Границы схлопывались, медлить было нельзя. Дания больше не была безопасной - рука Третьего Рейха с легкостью дотягивалась до Копенгагена. Искать убежища нужно было дальше.

Отто спланировал последний день Лизы в Германии, двенадцатое июля, с аптекарской точностью. Она просидела на работе допоздна, после чего отправилась к себе, где Хан помог ей собраться. Вместе они уложили вещи, столько помнившие о них двоих. Пауль Росбаунд заехал за ними под полночь и отвез к Хану. Эту ночь они втроем: Лиза, Отто и Росбаунд, провели в доме у Хана. Отто стеснялся Пауля, старался ничем не выдать своего отношения к Лизе, однако от Росбаунда не укрылись их прикосновения и взгляды. Рассмеявшись, он рассказал о своей жене-еврейке, которую вывез в Великобританию совсем недавно, и ушел спать в гостевую комнату. Утром Росбаунд отвез Лизу на вокзал, где в поезде ее встретил Дирк Костер. Позже Отто узнал от Дирка, как тот уговаривал отрешенную, хрупкую Лизу снять с руки и спрятать кольцо матери Отто, а она не хотела слушать его, отказывалась, дрожа, держась за кольцо, как за последнюю ниточку, связывавшую ее с прежней жизнью. Лиза пересекла границу с Нидерландами и Дирк отправил Отто короткое письмо: «Малышка прибыла».

Отто очень скоро удостоверился, что действовал удивительно вовремя. Сосед Лизы буквально несколькими днями раньше отправил в полицию донос, в котором указывал, что еврейка собирается бежать.

Лизе пришлось задержаться в Нидерландах дольше чем планировалось. Она по-прежнему обладала лишь австрийским паспортом, отчего затягивалась выдача въездной визы в Швецию. Ей, немолодой уже женщине, непросто пришлось в положении беженки, практически без денег, с нехитрым скарбом из того, что успела собрать. Дирк Костер взял Лизу под свое крыло. Он чуть не ежедневно отправлял Отто телеграммы с зашифрованными сообщениями. Они обсуждали как помочь гордой Лизе финансово, так как она отказывалась принимать любые деньги, кроме как в долг.

Наконец, разрешение было получено, и Лиза через Данию, в обход Германии, отправилась в Швецию. В Копенгагене Лиза успела встретиться с племянником Отто Фришем и Нильсом Бором, посмотреть на сконструированный новый циклотрон в Копенгагенском Университете. Бор также подробно извещал Хана о делах Лизы. В начале августа она отбыла в Стокгольме, где ее вакансия все еще была под вопросом.

Отто не стал рассказывать Лизе, как в июле, после ее исчезновения, его самого допрашивали и таскали по кабинетам. Ведь это он подделывал документы, оставлял записи в ее календаре, с мнимой непринужденностью общался с коллегами, делая вид, что Лиза отсутствует по личным делам на короткий срок.

Когда прямая опасность наконец схлынула, на Отто накатила апатия. Работа замерла, двигалась только по инерции, их страстный забег за трансуранами перестал быть важным, интерес его к науке иссох, ушел вместе с Лизой. Эдит была еще в больнице, а он просиживал в институте дни, оживая только во время телефонных разговоров и телеграмм от Костера, Бора и Фриша.

В один из августовских вечеров в Далеме, Хан не отправился после работы домой, а решил пройтись, прогуляться по улицам Берлина. Он шел, расстроенный, не считая времени и перекрестков, отмечая только патрули НСДАП. На одной из улочек, в Штеглице или в Лихтерфельде, он приметил небольшой питейный погребок и ему вдруг захотелось пива. Мысли его разбегались, путались. Наука, работа стали скучными, постными, как вкус отравленного дыма в Галиции.

Он вошел в дешевый, тесный кабак на три стола, предназначенный для работяг немцев. Отто так не подходил к этому заведению, солидный, усатый, шестидесятилетний профессор. Вымучено заказал он кружку пива и забился в дальний угол.

На другом конце комнатушки и вправду сидел такой, соответствующий нехитрому убранству, рослый молодец в рубахе, мятых брюках и картузе. Он бросился в глаза Отто сразу, уж больно необычный и громкий был тип, совершеннейше при этом рядовой бюргерской внешности. Брызжа пеной, он взвихрял кружку, громко хлопал ею об стол, перекидывался с молоденькой кельнершей меткими шутками и заливисто хохотал. Декларировал Библию, похвалялся лютеранской своей принадлежностью.

Отто старался не обращать на него внимания, поглощенный размышлениями, с которыми не с кем было ему поделиться, но в определенный момент игнорировать соседа стало попросту невозможно.

Здоровяк едко прошелся по партийным коричневорубашечникам, задел аншлюс, для которого в Европе оставалось не так много места, не пропустил художественных способностей фюррера. Девушка, у которой из посетителей был только хохмач и Отто, хихикала, хотя и заметно было, что пугают ее чересчур агрессивные шутки гостя.

- Очень приятно, Вильфрид! - через весь зал прокричал толстяк с бычьей шеей и мощными плечами под рубахой.

Отто поднял взгляд и Вильфрид демонстративно подмигнул ему, а потом и барышне, представляясь и ей.

Как-то слово за слово, бюргер подсел, и стали они говорить. Странное дело, клиенты в тот день будто повывелись к недоумению кельнерши, которая периодически выглядывала за дверь. Вильфрид разговаривал одновременно и ним, и с барышней, молол все подряд: про погоду обманчивую, про новые порядки, вспомнил недобрым словом сожженные книги, приплел почему-то Библию с Иоанном Богословом. Отто не помнил уже, как это произошло, но вот уже сидит он и отчитывается перед молодым человеком, слезы накатили на глаза, рассказывает о том, что ломается дело всей его жизни, и любовь его жизни уехала, скрылась, и единственно радуется он, что не попала она в руки к сумасшедшему режиму.

А Вильфрид успокаивает его, наука мол, она твой верный спутник, и не так, чтобы совсем уж закручены гайки, и почта есть, и телеграф, и телефон, и встретиться можно если требуется и поговорить. Но что важнее всего, просто таки жизненно необходимо, это дело научное, начатое, довести до конца. И вот уже поясняет он Отто про медленные нейтроны, про проактиний и торий, и тогда только доходит до Отто весь абсурд разговора, случайного, непредвиденного, откровенного. Хан протрезвел даже от такой мысли в забытом богом кабаке. Вильфрид в ответ ухмыльнулся небритой своей физиономией под мятым картузом и громко так, с брызгам пены чокнулся с кружкой Отто, что аж девчушка вскрикнула. «Еще пива!» - завопил он.

Отто перевел дух. Воспоминание отдавалось в нем с дрожью. Уж так точно, выпукло в голове его выступили все события того вечера. Лиза слушала внимательно.

- Вильфрид проводил меня до дому в тот вечер. Я плохо себя почувствовал там, в ресторане. Но он преподал мне... урок, что ли. Не знаю, какое тут правильное название. Иногда ученому, да и не только ученому, приходится делать странные выборы. Вот на манер моего выбора в Вердене. Может, это порой идет даже вразрез с нашими научными амбициями, но просто чувствуешь ты, что иначе нельзя поступить.

Отто сбился. Получалась какая-то дурацкая история, без связи, без шагов. Но не мог же он и вправду рассказать, что привиделось ему тогда, в богом-забытом кабаке, под хохот толстого Вильфрида.

Утром следующего дня, когда Вильфрида и след простыл, Отто проснулся другим. Пьяный разговор, странный, дерганый, отрезвил его. Отто почти сгорел в многомесячной изнурительной гонке, пока вытаскивал, спасал и пристраивал Лизу, контактируя с учеными по всей Европе, разрываясь между больной женой, институтом под риском закрытия и научной работой. После той ночи, словно выпавшую шестеренку смазали и вернули в механизм, Отто больше не сомневался, что ему делать. Жизнь продолжалась, наука продолжалась, и в этом продолжении и было его и Лизы, разбитой, расстроенной и одинокой в неприветливом Стокгольме, счастье. Полетели зашифрованные телеграммы и письма в Амстердам, Стокгольм, Копенгаген и Кембридж. Лизу нужно пристроить, вовлечь в работу как можно скорее, он не может позволить ей пропасть. Иначе он пропадет и сам.

С новыми силами Отто вернулся в институт. Нацизм был новой реальностью, с которой приходилось считаться. Со спокойным лицом рассматривал Отто заявки на вакантное место Лизы от ассистентов Отто Эрбахера и Курта Филиппа, открыто декларирующих свои нацистские взгляды. Институт должен был жить, наука, их страсть и их общее дело, не могли остановиться. В то время переписка его с Лизой стала особенно интенсивной, порой чаще одного письма в день. Они обменивались всякой, даже незначительной информацией. Он советовался с Лизой по кандидатуре сотрудников в отдел, какой подарок сделать по случаю свадьбы коллеги по работе. Она была рядом, она помогала ему принимать решения. Отто не мог бы с уверенностью сказать, кому это требовалось больше — ему или Лизе, однако чувствовал, что ей это тоже важно, почувствовать, что дело ее жизни живет, они по-прежнему нужны друг другу.

Манне Сигбан наконец выбил Лизе скромное, официальное место в Стокгольмском Университете. В смутное время, когда европейские страны опасались портить отношения с Германией и давать убежище немецким ученым, трудно было желать большего. Лиза жаловалась в письмах на скудную лабораторию, отсутствие возможности проводить эксперименты, бюрократическую организацию труда и недружелюбного Сигбана. Отто в это время бегал по инстанциям, договаривался и получал разрешения, чтобы отправить Лизе ее вещи, которые требовалось теперь проводить через унизительные проверки и инвентаризации. Не имея прямого контакта с Сигбаном, Хан пытался воздействовать на него через Бора, чтобы чуточку упростить жизнь немолодой уже Лизе в чужой стране.

На устройство Лизы он потратил половину осени. В те месяцы Лиза жила жизнью Берлинского Университета, а не Стокгольмского, она часто писала Хану и запрашивала у него материалы для лекций. В Германии в то время уже повсеместно арестовывались евреи.

К полноценной исследовательской работе Отто вернулся лишь когда почувствовал, что к ней готова вернуться и Лиза. Его ассистент Штрассман здорово удивился, когда Хан снова вдруг стал интересоваться последними новинками радиохимии, а также подвижками в обосновании результатов их последних экспериментов. Конец октября и ноябрь прошли в повторении в лаборатории экспериментов с обстрелом урана медленными нейтронами. Они снова фиксировали выделение необъяснимой субстанции со свойствами бария в течении трех с половиной часов.

Лиза по-прежнему была для него на первом месте. Он напомнил ее племяннику, Отто Фришу о приближающемся шестидесятом дне рожденья Лизы и тот устроил для нее небольшую вечеринку, собрав в Стокгольме тех, кто смог приехать. Хан наконец добился трансфера ее немецких сбережений.

Они встретились тринадцатого ноября в Копенгагене, куда Отто сорвался, невзирая на все риски. Целый день они провели вместе, а вечером встретились с Бором. Отто постарался восполнить все то, что она потеряла за месяцы вынужденной эмиграции. Он показывал ей расчеты, формулы и результаты реакций. Об этой встрече Отто не рассказал никому, даже своему верному соратнику Штрассману.

Обмениваться письмами было небезопасно, Отто знал, что письма вскрывались и перечитывались, перед тем как отправиться к адресату, но упорно продолжал переписываться с Лизой.

В Берлине снова были затяжные вечера в лаборатории, он просиживал на работе до глубокой ночи, разбирая результаты реакций. Эдит к тому времени вернулась из больницы, умиротворенная, спокойная, она ждала его дома.

Отто прерывисто вздохнул, вспоминая тяжелую, на износ, но умиротворяющую работу той осени.

- Однажды вечером, в середине декабря, я засиделся в лаборатории чуть не до полуночи. Штрассман уже ушел, я корпел над бумагами после последней реакции, разбираясь в том зафиксировал ли я радий, с выпавшей альфа-частицей, или все-таки барий. Авторитет Ферми был велик.

Раздался стук в дверь, который застал меня врасплох. Можешь себе представить, полночь, коридоры лаборатории с притушенным светом, и тут стук в дверь.

Я отворил, и на пороге стояла женщина. Не фройлен, скорее фрау, но моложавая, ухоженная. Даже весьма привлекательная, в светлом пальто и шляпке. Признаться, то как она держалась, несколько бесцеремонно, натолкнуло меня на мысль о тайной полиции СС, хотя женщины там не служили. Она попросила разрешения войти и я до того оторопел, что просто позволил ей войти.

Отто поднял глаза на внимательно слушавшую Лизу.

- Я конечно рассказываю тебе странные истории, и ты вправе считать меня ненормальным. Скачу между нашей с тобой биографией и такими вот встречами. Но было в этих эпизодах что-то необъяснимо-общее: тот человек в Галиции, потом Вильфрид и теперь она. Это сразу чувствовалось, что-то сжималось внутри и ничего с этим нельзя было поделать. Будто бы ты, ну не знаю, Робинзон Крузо, впервые вступивший на чужую неведомую землю.

- Что-то похожее я чувствовала в первые свои месяцы в Стокгольме, - отозвалась Лиза

Отто промолчал. Наверное не совсем удачное вышло сравнение. Крузо на острове как минимум был дееспособен. А в минуты этих встреч, он чувствовал себя словно на открытом беспристрастном суде, абсолютно беспомощным и уязвимым.

- Она прошла к моему рабочему столу, села и, не представившись, завела разговор. Судя по выговору - чистокровная немка, но во внешности, строении лица, я увидел французские или же итальянские корни. Она сразу завела речь о наших последних со Штрассманом экспериментах. Знала все в подробностях, которые я сам-то потом перепроверял, никакая полиция или разведка понятия о них не имела. Она не сказала впрямую, но словно бы услышал я намек, что все наши мнимые зафиксированные трансураны это чушь, выдумка, и не должен я страшиться необъяснимых наших результатов.

Через некоторое время, я поймал себя на том, что подробнейше отчитываюсь перед ней о наших экспериментах с радием и вечно вылезающем барием, а она, словно профессор на экзамене, кивает мне, поощряет. Я жаловался, объяснял, как легко попасть впросак в научном мире, поторопившись, почему не решаемся мы опубликовать результаты, опровергающие предыдущие выкладки в радиохимии.

От этих воспоминаний Отто чувствовал неудобство, неуют, словно волна жара прокатилась по телу. У него снова вспотели ладони.

- Фрау еще раз повторила, что результаты наши правильные, - он запнулся. - Надо признать, говорила она убедительно. Потом мы еще обсудили, как отзываются научные открытия на жизни людей. О том, как вроде бы скромное открытие, которое и не разобрать сразу, может погубить множество жизней. Она знала откуда-то о моем участии в экспериментах с хлором, фосгеном. Все обо мне знала.

Отто снова запнулся. Это важные воспоминания, ключевые, вокруг которых строился весь его с Лизой разговор, размывались, расплывались, когда пытался он окунаться в них, заново переживать и вспоминать детали. Отто разумеется не собирался рассказывать Лизе о том, что закончилась та ночь так же и встреча с Вильфридом, провалом и видением смерти, которой можно было избежать. Этим он не смел делиться и не мог объяснить.

- Я проснулся утром в своей лаборатории, Штрассман тряс меня за плечо, - продолжил Хан. - В голове моей к тому времени уже выкристаллизовался план. На всякий случай мы провели еще одну серию экспериментов. После этого я отправил в печать научную статью и написал тебе письмо.

Он задумался, отчаянно не умея связать ночную встречу со смелостью, нахлынувшей на него после:

- Понимаешь, эти люди... фрау, Вильфрид... Они словно срывали с меня слои луковицы, одну за одной, слой страха, слой неуверенности, слой отчаянья. Ты конечно помнишь мою статью. В ней я в пух и прах разбил теорию Ферми о трансуранах, провозгласив что при бомбардировке урана я раз за разом получаю барий.

Лиза не отвечала, но Отто знал, что для нее таким человеком, поддерживающим, избавляющим от страха, был до определенной поры он сам.

Декабрь тридцать восьмого стал взрывом, достижением, открытием, потянувшим на долгожданную Нобелевскую премию. И огромную роль в этом сыграла Лиза, с которой Отто переписывался постоянно, и которая, хотя и не принимала участия в экспериментах, всегда незримо присутствовала рядом, выдавала гипотезы, идеи, драгоценно храня его письма. Вместе с гостившим у нее в Швеции Отто Фришем, Лиза дала физическое обоснование химической реакции. В соответствии с формулой Эйнштейна, атомное ядра урана при бомбардировке его медленными нейтронами расщеплялось, делилось на барий и криптон, выбрасывая освободившиеся нейтроны и значительную энергию. Лиза с племянником выпустили статью вслед за Отто и именно Фриш впервые употребил термин «деление» ядра.

После Хана и Штрассмана, эффект подтвердили ведущие химики мира. Той переписке Отто и Лизы, когда обменивались они теориями и результатами экспериментов, было дано в дальнейшем множество интерпретаций. Кто кого включил в статью и на кого не сослался. Правда состояла лишь в том, что за спиной Отто стоял институт химии, находящийся под постоянным вниманием НСДАП. Именно на химическом эксперименте сделал он акцент, на отмеченном и подтвержденном опыте, указав пионерами себя и Штрассмана. Помимо этого, не желал он напоминать о Лизе могущественной верхушке СС с длинными руками, в свое время весьма однозначно отказавшей ей в выезда.

В последующей за открытием гонкой физиков и химиков приняли участие все: англичане, французы, американцы. Уже в феврале тридцать девятого были опубликовались первые статьи на тему потенциально достижимой цепной реакции деления урана, когда освобожденные нейтроны расщепляют новые и новые ядра, выбрасывая гигантское количество энергии. В научном мире начались присущие всякому крупному открытию склоки. Тут и там появлялись имена, заявлявшие, что деление было предсказано ими заранее, месяцы и годы назад. Отто вступал с ними в перепалку, спорил, доказывал.

Четырнадцатого марта Третий Рейх проглотил Чехословакию, жеманно назвав это протекторатом. Европа готовилась к войне.

Отто и Лиза встретились в Стокгольме в начале апреля. Это была торопливая украденная встреча. Отто пыхтел о своей борьбе с ветряными мельницами, Лиза жаловалась на скучнейшую работу в отсутствии материалов и оборудования в лаборатории Сигбана. Они вскользь обсудили недавние спекулятивные заметки на тему контролируемой и неконтролируемой реакции деления. Уже тогда между ними пролегла трещина. Отто суетился, сетовал на давление на институт и подлые нападки на него в прессе, Лиза тяжело переживала за происходившее в Германии с евреями, обижалась за периферийную свою роль в науке. Разговора не получилось, оба ушли с той встречи расстроенные, неудовлетворенные.

- Во второй половине апреля группа немецких ученых отправила письмо в высшие военные инстанции Третьего Рейха о принципиальной возможности конструкции оружия нового типа, огромной разрушительной мощи.

Лиза прервала его:

- Я не стала делать бомбу, Отто, - сказала она негромко, но твердо.

Он знал, что имеет она ввиду свой отказ принять участие в американском «Манхэттенском проекте».

- И я не стал делать бомбу, - ответил Отто просто. - Мы подходим к завершающей части моего рассказа, который, я хочу надеяться, перестанет представляться набором лоскутов, и свяжет воедино все сказанное.

В апреле министерство науки и исследовательский отдела управления вооружений Третьего Рейха учредили встречу, на которую в числе ведущих немецких ученых того времени пригласили и Отто Хана. Помимо ученых на ней присутствовало командование вермахта и набирающее силу СС. На встрече обсуждалась принципиальная возможность создания оружия на основе реакции деления ядер урана. Гипотезы на тот момент были спекулятивными, мало соответствующими реальности, однако уже тогда озвучили проблему обогащения урана, для получения подходящего для реакции изотопа двести тридцать пять.

Вечером правительственный автомобиль доставил Отто Хана до дома. Совещание оставило у Отто неприятное ощущение, которого не мог он пока четко сформулировать. Он вышел из машины, прошел по дорожке к крыльцу, но не стал подниматься, а вместо этого остановился у самых перил и закурил. На улице было прохладно, но не зябко. Май был совсем рядом, под темнеющим чистым небом оживали ухоженные газоны и деревья.

В голове Отто роились мысли. Совсем недавно, в Стокгольме они с Лизой обсуждали аспекты потенциальной цепной реакции и вот уже функционеры Третьего Рейха и благоволящие режиму физики всерьез говорят о новом типе оружия. Не то, чтобы ему прежде не приходили в голову мысли об оружии. Хотя нет, именно так, оружие было у него в голове в последнюю очередь, но это витало в воздухе, носилось невидимо, напоминало о себе из каждой бахвальной статьи, эксплуатирующей расщепление ядра.

- Гер Отто Хан? - услышал он с улицы.

Отто повернулся, чтобы увидеть наступающего на него высокого худощавого военного. Хан разглядел серый китель с двумя парами карманов, подпоясанный широкой портупеей. Это была форма нового образца, форма вооруженных отрядов СС, особо приближенных к НСДАП, не подчиняющихся руководству вермахта. Офицер, а это очевидно был офицер высокого ранга, подошел к Хану и встал на расстоянии пяти шагов. Отто разглядел петлицы - двухлучевые ветви с отростками. На рукаве красная повязка с кантом и свастикой, начищенные сапоги. Фуражка с орлом и черепом на черным околыше. Оберфюррер СС. Высокий офицерский чин.

Отто Хан сдержанно поздоровался. За последний год, со всей его беготней связанной с Лизой, институтом, помощью бежавшим и отказом от вступления в НСДАП, у него выработалась стойкая привычка относиться с недоверием ко всякому вниманию военных или полиции.

- Чудесный вечер, вы не находите? - сказал офицер.

Вечер и вправду был хорош, но Отто уже потерял к нему всякий интерес, уставившись на свастику в белом круге.

- Директор института имени Кайзера Вильгельма? - уточнил офицер.

- Да, да, что вам угодно?

- Если не ошибаюсь, вы работали совместно с гером Фрицем Габером, в специальном химическом подразделении?

Хану неоднократно припоминали ту его работу, причем как ревностные патриоты, так и совестливые человеколюбы, так что он воспринимал это спокойно. Он подтвердил.

- Вы ведь знаете о концентрационных лагерях, гер Хан?

Отто конечно слышал о концентрационных лагерях. Решение об их создании было принято после прихода Гитлера к власти, в тридцать третьем. Изначально задумывавшиеся для борьбы с противниками нацистского режима, в частности с НСДАП, вслед за запретом всех партий, они поглотили политических оппонентов Гитлера и его конкурентов - коммунистов и социал-демократов. Чуть позже туда же отправился асоциальный элемент Третьего рейха — пьяницы, бродяги и гомосексуалисты. К тридцать девятому, когда повестка дня сменилась, и потребовалось пополнить ряды боеспособных чистых арийцев, большую часть прошлых политических противников НСДАП отпустили. Теперь лагеря наполнялись евреями. Все концентрационные лагеря находились в ведении специального подразделения СС «Мертвая Голова».

- У нас, в руководстве СС, возникла идея, - продолжал офицер, - Ее хотелось бы обсудить с вами, как человеком науки, прекрасно владеющим предметом. Прошу прощения, что не сделали этого сегодня, в министерстве, не хотелось отрывать от важного разговора.

Оберфюррер поделился с Ханом идеей использовать концентрационные лагеря как научную базу для экспериментов. Естественно только над теми, кто идеологически чужд новой Германии, кому никогда не будет в ней места. Опыт первой мировой войны показал, что враг может использовать химическое оружие не менее успешно чем немцы. Планировалось использовать узников концентрационных лагерей, чтобы, применяя к ним горчичный газ, иприт и их модификации, выработать новые, лучшие средства защиты, а потенциально и более совершенное отравляющие химикаты.

Ставилось на промышленные рельсы то, что в Галиции, Италии и Бельгии Габер, Хан и их коллеги испытывали на себе. Тысячи узников, конвейер смерти.

- Вы ведь знаете, лагерь Хаксенхаузен, под Ораниенбургом? - спросил офицер. - Там мы хотим организовать первую опытную площадку.

Отто судорожно вздохнул. Потом натужно, чужим каким-то голосом, произнес:

- Простите, но моя работа с химическим оружием осталась в далеком прошлом, - и добавил чужим каким-то голосом, - я не стану работать над убийством людей.

- Людей, вы сказали? А как же чистота арийской расы, гер Хан? - перебил его офицер и надвинулся на него, вырастая над Отто загораживающей небо кокардой, - Фюрер высказался весьма однозначно, что занимаемся мы ничем иным, как прополкой грядки. Оставляем только чистые, сильные семена, избавляясь от слабых, испорченных. Разве не справедливо будет обратить борьбу с сорняками в удобрение для дальнейшего нашего роста. Вы не согласны?

Хан почувствовал как задрожали его пальцы с почти потухшей сигаретой. Он отрицательно закачал головой. Чтобы как-то справиться с собой он поднес сигарету к губам и глубоко, судорожно затянулся. И задохнулся. Ватный, безвкусный дым, вязкий, заполнил его ротовую полость, не желая идти внутрь, проваливаться в легкие. Его пронзил спазм, из глаз брызнули слезы, он не мог дышать и тут же вернулось воспоминание о ночи в Галиции, у полевого госпиталя армии Кайзера. Точно такой вкус был у той сигареты, вкус теплой ваты.

Он поднял глаза на собеседника. Тот отступил на два шага и манерно снял фуражку. Отто немедленно узнал его. Те же выразительные черты, торчащий нос и гладко выбритая голова. Пронзительный взгляд, выражающий то ли самодовольство, то ли удовлетворение. Почти двадцать пять лет прошло, Хану уже стукнуло шестьдесят, но незнакомца годы совсем не тронули. Дыхание постепенно возвращалось к Отто, он тяжело дышал, опираясь на лестничную перилу.

- Похоже, гер Хан, концентрационным лагерям придется обойтись без вас, - сказал незнакомец в форме оберфюррера. Отто не мог определить, был ли это сарказм, - А вот разговор, который состоялся сегодня в министерстве науки, без вас не обойдется. Все-таки расщепление ядра обогащенного урана — ваше детище. И последствия неуправляемой цепной реакции деления могут быть куда масштабнее, чем горчичный газ.

Он снова надел фуражку, поправил. Отто шумно откашлялся, все еще не в силах говорить.

- До новой встречи, гер Хан, - незнакомец повернулся и зашагал прочь.

В ту ночь к Отто вернулись кошмары о войне. В последние раз такое бывало с ним довольно давно, несколько лет назад. Он несколько раз просыпался, и Эдит долго успокаивала его, приносила воды. Отто снились странные, бессвязные эпизоды, оставлявшие у него послевкусие жуткой безвкусной сигареты. Ему виделся лысый незнакомец, уходящий в туманные зеленоватые хлопья ядовитого газа, как пытался Отто нагнать его, но тот удалялся неторопливо, неотвратимо, пропадая, растворяясь в клубах дыма. Отто бежал за ним, спотыкаясь, падая в грязь, замечая лежащие вокруг скрюченные синегубые тела, и у него начинался чес, слезились глаза, першило в горле и он просыпался. В другом вязком сне Отто видел себя в окопе, у бельгийского Ипра, под минометным обстрелом. По дну рва были рассыпаны громоздкие, тяжелые шары, передвигаться по которым было скользко, неудобно. Из-за высокого бруствера на окоп налетали мины странной шарообразной формы. Они не падали молниеносно, со свистом, как положено, а замедленно приближались, неторопливо и смертоносно. При этом Отто отчетливо осознавал, что бегает он, топчет в окопах ядра двести тридцать пятого изотопа урана, неподъемные, скользкие, а медленные мины - это нейтроны; и нет ничего страшнее, если налетит такая мина на шар, и начнут ядра рваться одно за другим. Он носился, подскальзывался, спотыкался и падал в окопе, отталкивая чем придется нависающие тяжелые мины, и просыпался в тот самый момент, когда одна из них, до которой не сумел он дотянуться, падала на шар.

- Я встретил утро, сидя в гостиной, выкурив целый портсигар за одну ночь. Это было словно наваждение, тот же самый страх, что сковал меня в пятнадцатом году. И тот же самый гость. Видимо все-таки годы нисколько нас не меняют, потому что в голову мне пришла точно такая же мысль, как в далеком тысяча девятьсот пятнадцатом.

Третий рейх действовал с пугающей быстротой. Под бдительным оком руководства управления вооружений вермахта и лично министра вооружений Альберта Шпеера, был сформирован комитет с известным физиком Куртом Дибнером во главе. Дибнер, руководивший научным отделом в управлении вооружений, полностью сосредоточился на этой работе, отказавшись от всех прочих проектов. Уже в июне под Берлином началось строительство ядерного реактора для выделения обогащенного радиоактивного урана. Был законодательно запрещен вывоз урана из Германии. В срочном порядке было закуплено большое количество урановой руды на рудниках Бельгийского Конго в южной Африке. К сентябрю был официально запущен секретный «Урановый проект», с привлечением ведущих немецких физиков и химиков. Амбициозной целью проекта ставилось создание ядерного оружия за год. В проект включились самые знаменитые научные организации Германии, что на тот момент почти означало - мира. Ведущий химический конгломерат Германии приступил к производству урана, пригодного для выделения двести тридцать пятого изотопа.

Отто, эксперт приглашенный в группу, крайне интересовался ходом исследований. Хотя внешне он был увлечен лишь дальнейшим изучением продуктов радиационного распада, на деле он принимал участие во всех встречах в Институте физики имени Кайзера Вильгельма, много общался с Гейзенбергом по поводу предложенного им устройства замедления нейтронов на основе тяжелой воды. Стал хорошим приятелем с Вальтером Боте, предлагавшим другой, более дешевый нежели тяжелая вода способ замедлять нейтроны — графит.

Хан, обладавший колоссальными связями, и не только в научном мире, действовал осторожно, незаметно. Его саботаж превратился в азартную игру, словно бы у него, маститого ученого со стажем, появился тайный мистер Хайд. Лаборатория его в те времена превратилась в рутинную генерацию радиоэлементов, ведь занят он был совершенно другим. Все, до чего мог дотянуться, он тщательно изучал, анализировал и оценивал. Параллельно с этим Хан старался отправить как можно больше информации наружу, за пределы Германии, в нейтральные Копенгаген, Стокгольм и Амстердам. Его послания всегда носили анонимный характер, и даже когда его посыльные знали автора, он отправлял сообщения без подписи и обратного адреса. Иногда его курьером становилась Эдит сама не подозревая, насколько секретные данные она оправляет. Много позже Отто узнал, что его анонимные весточки нашли своего адресата на другом берегу Атлантики, где ведущие физики написали Рузвельту письмо об опасности угрозы принципиально нового немецкого оружия.

Как бы невзначай, Отто заводил разговоры с немецкими учеными, в которых видел потенциал. Об отношении их к науке и грани между наукой и моралью.

С молодым Вейцзеккером, разговора у него не вышло. Чересчур велика была разница в возрасте. Будучи учеником Гейзенберга, Вейцзеккер в науке смотрел в рот своему учителю. Хотя уже тогда проявлялись в нем философские задатки. Он был не прочь порассуждать о квантовой логике в прогнозировании будущего, и о том, что чистой науке, являющейся базисом всего, недостает фундамента философии и морали для выстраивания оптимального будущего, однако дальше разглагольствований дело не заходило.

К Курту Дибнеру подступиться не удалось. Слишком тесно тот был связан с военной верхушкой вермахта и министерством вооружений. Кроме того, у Дибнера была личная, амбициозная карьерная цель - осуществить проект до того, как это сделает Гейзенберг.

С Вернером Гейзенбергом разногласие Отто был скорее мировоззренческим. Не большой поклонник нацизма и его средств, Гейзенберг при этом имел собственное видение своего места в науке. Наука была его высочайшей страстью. Он относился к ней как к высшей цели, на фоне которой все остальные, войны, государства и люди, были лишь пылью, пеплом истории. Он творил и постигал науку, глубже погружаясь в глубины собственной разработанной квантовой теории, выныривая лишь для того, чтобы убедиться, что теоретические его выкладки были верны. В самом начале Хан понадеялся, что сможет склонить его к намеренному замедлению работ над теорией и моделью бомбы. Но Гейзенберг не слышал его, он был увлечен работой, горел. Честолюбие и талант загораживали его непроницаемой броней от мирских перипетий. Отто так и не разобрался, игнорировал ли Гейзенберг его намеки, либо и вправду не различал.

Больше ему повезло с Вальтером Боте. Известный физик, едва не эмигрировавший из Германии в тридцать третьим во время конфликта с движением «Немецкая физика», он возглавлял университет Гамбурга и не разделял идей нацизма, будучи женатым на русской. Боте был гораздо более прямолинеен чем Хан, нередко конфликтовал с военным министерством, поэтому Хан выступал для него сдерживающим старшим товарищем.

Имя Боте, первым экспериментально зафиксировавшим в своих опытах нейтрон, но не сумевшем правильно его интерпретировать, было широко известно в научных кругах Германии. Он принял участие в работах над замедлением нейтронов, но в отличие от Гейзенберга, фокусирующегося на оксиде дейтерия или тяжелой воде, исследовал в качестве замедлителя графит.

Боте разделял опасения Отто от разработки оружия на базе неконтролируемой реакции деления урана. Они даже имели философского свойства разговор, на тему долженствования ученого перед самим собой, страной и всеми теми, кто потенциально пострадает от изобретения. Для Гейзенберга, здесь не существовало приоритетов, приоритетом была самореализация. Боте никогда не могли разделить эти направления, считая каждое из них в отдельности неполным.

А что же сам Хан? За что он сражался, за кого? Словно в какой-то момент, может быть как раз тогда, когда не стало рядом Лизы, наука, первая его страсть, отступила, частично уступила место внутренней нечетко-сформулированной морали. Он по прежнему занимался институтом, участвовал в экспериментах и фиксировал со Штрассманом новые элементы распада. Но в дополнении к этому появилось что-то еще. Не родина и соотечественники. Это была скорее некая абстрактная идея, его собственная ветряная мельница. Задачей его стало по-возможности отсрочить и даже исключить возможность прихода в мир страшного оружия, основу которого положило его собственное открытие. Как в своем страшном сне, он бегал по скользким тяжелым урановым ядрам и отталкивал от них падающие мины-нейтроны. Была ли у него конечная цель или срок, по истечении которого он смог бы считать, что пора остановиться? Тогда на эти вопросы у Отто не было ответа.

Хан выступил идейным вдохновителем для Боте по саботированию экспериментов над использованием графита в качестве замедлителя нейтронов. В последствии это назвали «ошибкой Боте», его однозначный ответ о невозможности использования графита. Боте, как ответственный ученый, оставил себе лазейку, указав, что рассматриваемый им графит был неочищен, но на это мало обратили внимание. Именно графит в итоге использовался американцами в их бомбе. Немецкий урановый проект сконцентрировался на тяжелой воде, по которой Гейзенберг уже предложил теоретически рассчитанные размеры ядерного реактора. Производство тяжелой воды было гораздо более затратным, чем графита, однако возможным.

Отто много лет поддерживал отношения с немецкими химическими предприятиями, с тех самых пор как его первые научные разработки стали внедряться в жизнь. Ему не составило труда добиться консультативного участия в проекте сооружения диффузионной установки для выделения радиоактивного урана по методу Клузиуса-Диккеля. Как опытный химик он предвидел огромные сложности в выделении урана этим способом, однако поддержал его, чтобы через год стало понятно, что установка не работает.

Он держался словно в тени, но присутствовал на совещаниях, участвовал, давал абстрактные советы из богатого опыта.

Неоднократно добивавшийся устойчивой реакции деления, он подбрасывал честолюбивым физикам второго ранга идеи о потенциально возможном использовании в качестве замедлителя нейтронов обычной воды, гелия, бумаги и парафина, путая их, распыляя усилия.

Отто участвовал в обсуждениях формы урановых стержней и объеме критической массы, невзначай смешивая результаты и опыты. В условиях острого дефицита урана, ученые подолгу обсуждали преимущества полых шаров, кубов, пластин, жидких и газообразых соединений урана, методов его диффузии и выпаривания.

Хан обедал с профессором Эзау, государственным советником и одним из руководителей Уранового проекта, независимо встречался с давними противниками Дибнером и Гейзенбергом, как бы невзначай задавая вопросы, подливая масла в огонь и разжигая конфликт.

Неразбериха в общей организации проекта играли ему на руку. В исследованиях были задействованы около тридцати исследовательских институтов, кто под научным руководством, кто под военным. В действительности, весьма немногие могли добиться успеха, двигаясь одновременно в направлениях обогащения урана и замедлителя. Отто выступал одним из «отцов основателей», к совету которых неизменно прислушивались.
Все это время Хан не переставал рассылать свои весточки во все направления, куда еще не дотянулся спрут Третьего Рейха. Только по слухам мог он догадываться о том, как работают его анонимные сведения. С его подачи удалось убедить Эдгара Сенжье, управляющего добычей урана в Бельгийском Конго, заблокировать передачу урана Германии. И хотя уже добытый уран, размещенный на обогатительной фабрике в Олене, все равно достался Германии после захвата Бельгии, все дальнейшие разработки с рудников, отправлялись только в США. В своих письмах он извещал о поставщиках уранового проекта из Чехии и производстве тяжелой воды на фирме «Норск Хидро» в Норвегии. Словно зерна для посева, швыряемые в резкие порывы ветра, сообщения Отто разлетались, уносились в разные стороны.

К концу сорокового года, когда война была в самом разгаре, в Третьем Рейхе наступило разочарование в Урановом проекте. Изначальный оптимизм не оправдался, по-прежнему существовала неопределенность с методом обогащения урана, и выделения радиоактивных изотопов. Немецкие ученые параллельно прорабатывали несколько методов, конфликтуя друг с другом и путаясь. Гамбургская группа настаивала на методе ультрацентрифуги, основанной на сортировке изотопов на основе разницы масс. Предлагались методы термодиффузии, разделение изотопов в жидких соединениях урана и другие. Другой проблемой стало замедление быстрых нейтронов для самоподдерживаемой реакции. Физики теоретизировали на тему, что использование воды может исключить необходимость обогащать уран. Было очевидно, что изначально выставленный срок проекта в год оказался недостижимым. В том же году в США, куда уехали многие бывшие коллеги немецких ученых, был открыт новый элемент плутоний, как и уран подходящий для самоподдерживаемой цепной реакции, а значит и бомбы.

Только во второй половине сорок первого группа Гейзенберга добилась наконец устойчивого эффекта размножения нейтронов. Тогда же Вейцзеккер запатентовал принцип устройства плутониевой бомбы.

Для Отто это превратилось в затяжную шахматную игру. Он не видел, не мог обозреть всей картины, он влиял лишь на то, до чего получалось дотянуться. На конференции по Урановому проекту в Лейпциге он играл роль умеренно оптимистичного скептика, озвучивая догадки, строя предположения, критикуя и внося смуту. С учетом увязания Германии в войне и сосредоточенной на немедленных нуждах фронта экономике, его сомнения, замечания подрывали веру в проект со стороны руководства вермахта и министерства науки.

На основе весточки Отто в США, через венгерского физика Силларда, американцы немедленно занялись собственными широкомасштабными исследованиями на тему ядерной бомбы. Во многом благодаря его анонимным рассылкам были начаты диверсии на объектах ключевых поставщиков Уранового проекта в Чехословакии и Норвегии, включая операцию «Ганнерсайд» в сорок третьем, остановившие производство в Норвегии тяжелой воды. Его информацией наверняка пользовались разведки, американская, британская и советская, но он не работал ни на одну из них, сохраняя анонимность. У Отто не было руководителей, за исключением собственной отчаянной решимости, страшных снов и воспоминаний.

После февральской конференции сорок второго года с приглашенными рейхсмаршалом Герингом и шефом тайной полиции гестапо Гиммлером, начался новый этап Уранового проекта. Значительной вехой стал взрыв от перегрева экспериментальной установки в институте в Лейпциге, где работал Гейзенберг. Хан консультировал команду Гейзенберга по составу камеры реактора и предположил проблему теплоотвода, но не озвучил ее. Гейзенберг потерял тогда большую часть лабораторных запасов урана и тяжелой воды. Возможно, он заподозрил в чем-то пожилого химика. По крайней мере с тех пор он почти перестал приглашать Отто. После совещания, рейхсмаршал Герман Геринг сам занялся проектом, внеся в него единоначалие. При этом в президиум не вошло ни одного ученого, что подстегнуло бюрократию. Отто поддержал такое решение, сославшись на успешный пример фюррерского единоличного принятия решений. Во главе проекта поставили нейтральную фигуру - профессора Абрахама Эзау, весьма поверхностно разбиравшимся в ядерной физике.

Гейзенберг и Дибнер по-прежнему не ладили, конкурируя за уран и тяжелую воду. В сорок третьем финансирование проекта значительно урезали из-за проблем на фронте. В конце года Эзау отстранили, но теперь главной проблемой проекта были диверсии союзников. Утекала тяжелая вода, срывались поставки урана. Гейзенберг вернулся к очищенному графиту вместо тяжелой воды в качестве замедлителя нейтронов. Дибнер выработал схему размещения кубиков металлического урана, которая давала наилучший результат размножения нейтронов. Физики однако практически не контактировали друг с другом, каждый хотел построить самоподдерживающийся реактор первым. Началось время непрерывного перемещения лабораторий, союзные войска наступали с разных сторон, реактор с ураном и тяжелой водой сворачивали, перевозили и разворачивали снова.

Отто с Лизой встретились еще раз в сорок третьем, в Стокгольме, куда Хану удалось ненадолго вырваться. Во времена тотальной слежки за ключевыми немецкими учеными, как со стороны Третьего Рейха, так и Союзников, Хан не мог по-настоящему поговорить с Лизой. В том разговоре Лиза очень хотела услышать от Отто, как не согласен он с Третьим Рейхом, как разделяет он ее надежды, что людоедский режим будет вскоре разбит, но не услышала. Отто был уклончив, соглашался с преступлениями режима, однако открыто не поддерживал ее возмущения. Их отчуждение закристаллизовалось именно тогда, Отто настолько сжился со своей ролью мистера Хайда, что не решался делиться ни с кем. Лиза считала, что немецкие ученые все поголовно действием или бездействием поддерживали нацистский режим.

Много позже выяснилось, что в ноябре сорок четвертого Дибнеру на короткий срок удалось добиться устойчивой реакции. Реактор Гейзенберга перевезенный на юг, в деревню Хайдерлох был запущен в марте, но так и не достиг уровня самоподдерживающейся реакции.

Последние кусочки истории, Отто узнал уже позже, после войны. После бомбардировок Берлина в сорок четвертом, Отто с Эдит были эвакуированы в Тайльфинген, на юг Германии, где он вернулся к примитивным лабораторным опытам на местной текстильной фабрике. Он еще следил за слухами, однако находясь вдали от исследовательских центров, не принимал более участия в Урановом проекте. Эти несколько месяцев словно вернули его в столярную мастерскую его молодости, где почти не было приборов, равно как и не было страшной маячащей над головой угрозы. Вот только Лизы не было рядом.

В мае и июне сорок пятого, в результате операции «Эпсилон», десять ведущих немецких ученых были вывезены в Великобританию. Целью британцев было определить, насколько близки были немцы к созданию ядерной бомбы. В числе ученых оказался и Хан. Проведя в местечке Годманчестер, близ Кембриджа, почти полгода, Отто успел подумать о многом. Со времен эвакуации, он ни на что уже не влиял, однако цели своей, того, к чему стремился, достиг. Третий Рейх не сумел создать ядерного оружия и применить его в войне. Пришел отложенный ответ на вопрос самому себе: «Настало время остановиться.»

Теперь, когда над ним не висела непрерывно угроза бомбардировки или эвакуации, вернулись мысли о Лизе. Они общались совсем немного в последние годы, Отто был слишком сконцентрирован на своей борьбе, зная о ее относительном благополучии в Стокгольме. В редких с нею контактах он видел много горечи, обиды и справедливых упреков, на которые не мог ответить.

В начале августа Отто узнал о бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Это повергло его в глубочайшую депрессию. Он добился того, к чему стремился, помешал осуществиться оружию огромной разрушительной силы, но только в Германии. В Соединенных Штатах проект был успешно завершен и применен. Ни малейшей претензии не возникло у него, что за Атлантикой сделали то, чего не смогли ведущие немецкие физики, хотя он и не отказал себе в удовольствии понаблюдать за вытянувшимися лицами Гейзенберга и Дибнера. Гораздо больнее его задела тщетность его усилий. Он вдруг глубоко, по-настоящему задумался, за что он так отчаянно и целенаправленно боролся. Чтобы не случилось бомбы? Эта история осталась в прошлом, бомба случилась. Тогда за что? Против собственной страны, возглавляемой сумасшедшим диктатором? Невозможно было отрицать, сколько зла, и невосполнимого горя причинила его Германия оккупированным странам, равно как и тем, с кем вела войну. Вот только теперь, израненная, разбитая, конвульсирующая родина Отто, сама пребывала в роли истерзанной жертвы. К нему приходили даже мысли о самоубийстве.

Его депрессия перепугала англичан. Они внимательно следили за его состоянием, просили его хорошего приятеля и ровесника Макса фон Лауэ присматривать за ним. К Отто вернулись кошмары. Как в том далеком, почти забытом сне, когда он отпихивал медленно падающие нейтроны на неповоротливые, урановые ядра. Тот самый нейтрон, что пропустил он во сне отзывался десятками тысяч жизней, сгинувших в мощи ядерного взрыва.

Голос его дрожал, когда он рассказывал Лизе эту часть.

- Я вернулся в Германию в январе сорок шестого. Вернее сказать, нам позволили вернуться, убедившись, что немецкие ученые были далеки от создания ядерного оружия. В Великобритании я частично приоткрыл свою деятельность, по «участию» в Урановом проекте и помощи бежавшим ученым, но ровно настолько, чтобы снять с себя подозрения в потакании режиму.

В то время я пребывал в апатии. Словно у меня вырвали изнутри кусок и эта незаполненная пустота непрерывно фонила, требовала чем-то себя заполнить. Мы смогли возобновить нашу переписку и я знаю, что она оставила у тебя очень неоднозначное впечатление. Я действительно совсем не понимал, что происходит со мной, с моей страной и наукой.

Берлин был разделен на четыре зоны: Советскую, Американскую, Английскую и Французскую. Берлинский университет, попавший в Советскую зону, был наполовину разрушен, всюду сновали военные. Тут-то и случилась еще одна встреча, последняя из тех, что составили основу моей истории.

Я стоял в одиночестве на Унтер-ден-Линден штрассе, и смотрел на этот колоссальный кусок нашей истории, разрушенный памятник немецкой науки, в который я также внес свой вклад. Завалы с улиц были частично расчищены, но стены стояли голые, искореженные, безглазые.

Частично я утратил чувство времени, придя в себя только когда ощутил рядом чье-то присутствие, внимание. Обернувшись, я узнал его сразу. Может быть даже я узнал его еще до того, как обернулся. Высокий, в шляпе с полями и длинном сером пальто. Прежнее чуть хищное выражение лица, правда взгляд его будто содержал некоторую похожую на мою тоску. Это был тот самый русский из под Галиции и офицер СС у моего дома. Возраст его не трогал.

Я тихо сказал: «Здравствуйте».

Он, продолжая глядеть на университет, кивнул. Потом добавил: «Поздравляю с выполненной миссией гер Отто Хан. Вы отлично справились с пресечением цепной реакции деления ядра.»

Я не сразу понял, о какой миссии речь. Только позже меня пронзило понимание, что как и тогда, во время первой мировой, когда я видел его махающего мне рукой, покидающего «Верденскую мясорубку», он будто бы хвалил меня за саботаж.

Знание это не отозвалось во мне никакой гордостью, только горечью от погруженного в руины моего города.

«Все было напрасно.» - с горечью сказал я. - «Ядерная бомба успешно сконструирована и применена.»

Он посмотрел на меня этим своим сверлящим взглядом.

«Научный прогресс нельзя остановить, гер Хан, можно только придержать. Порой откатить, заморозить, но не остановить».

Я помолчал и спросил: «Что же теперь?»

«Как я погляжу, у вас непочатый край работы.» - он указал на развалины университета: «Восстанавливайте, двигайте. Немецкая наука нуждается в вашей помощи. Прощайте.» - он коснулся края шляпы.

Этот разговор словно открыл в душе Отто наглухо запертое окно, осветил новую цель. Пустота начала заполняться холодным зимним берлинским воздухом и даже университетские руины не выглядели теперь такими страшными. Немецкая наука! Теперь, когда ужасная, страшная война была закончена, именно на ней требовалось сосредоточиться, она, живая, с плеядой выдающихся ученых, нобелевских лауреатов, требовала помощи. Чувство вины, навсегда повисшее в душах немцев, не могло одно диктовать будущее. Нужно было двигаться, воздвигать, показать, что немецкая наука продолжает традиции прекрасной многовековой культуры и традиции, которая не может, не должна ассоциироваться с одним только Третьим Рейхом.

Потом был дерганный год, где Хан примерил на себя роль высокопоставленной публичной персоны. Была церемония награждения нобелевской премией по химии, присужденной ему в сорок четвертом году. На своем выступлении при награждении он пытался найти правильные слова об опасности ядерного оружия и том, что история немецкой науки гораздо шире и важнее позорного пятна последних лет. Тогда он совсем не задумывался о том, что станут его непрерывно укорять, что не подчеркнул он важную роль Лизы Мейтнер в открытии.

Отто взвалил на себя новое бремя и оно окончательно растаскивало, разнимало его с Лизой. Они встретились еще раз в Стокгольме, но с Отто была Эдит и застращанные представители немецкой науки, это была публичная, рваная встреча, в которой полагалось ему вести себя как официальному лицу. Именно на ней он понял, что связь его с Лизой истончается, их разговоры, которые неминуемо вращались вокруг одних только нацистов, он не мог поддержать, просто исходя из миссии, которую взял на себя. Его преследовало ощущение, что близкие, ближайшие его отношения с Лизой ему уже никогда не вернуть.

Зная, как некомфортно Лизе в Швеции с ее несоответствующим квалификации положением и сложными отношениями с Сигбаном, Отто, через значительно расширившийся круг знакомых попытался помочь ей. Сначала через Штрассмана, он пригласил ее вернуться в Германию, чтобы возглавить прежнее ее отделение. Хан впрочем догадывался, что она откажется и понимал почему. Потом через знакомства в Стокгольме, в европейских научных кругах.

Надежды Отто на то, что они с Лизой сядут, как в старые времена и просто поговорят, поделятся и погасят разногласия, таяли с каждым днем, месяцем и годом. Лизу наконец приняли в Шведском научном обществе, она стала профессором и получила профессорское жалованье.

Они встретились мельком на похоронах Макса Планка, и это был первый ее визит в Германию с момента отъезда. Лиза была обижена и подавлена. Отто не сумел пробиться к ней.

К сорок девятому году он добился переименования научного сообщества Германии, носившего имя Кайзера Вильгельма, в Макса Планка. Планк сыграл огромную роль в его и Лизы научной карьере, до последних лет Планк дружил с Лизой, был одним из немногих, кому она по-настоящему доверяла. Он всегда приносил Отто самую честную информацию о том, как ей живется в Швеции.

В какой-то момент Отто почувствовал, что больше не в силах держать себя в руках, представляясь лишь чиновником от науки, именитым немецким нобелевским лауреатом. Он должен был, пусть даже попытка его окажется неудачной, попытаться рассказать все Лизе, выложить перед ней свою историю, чтобы хотя бы с ней, с самым дорогим ему человеком, у него не было недомолвок.

Он закончил говорить глядя в стол и, не в силах сдержаться, взял Лизу за руку. Она не отняла руки. Отто поднял глаза полные слез.

- Я хочу Лиза, чтобы ты знала. Я прожил ненастоящую, двойную и во многом трусливую жизнь. Моя семья, моя работа, всполохи моих трудно-объяснимых поступков. Часть своей жизни я не открывал до сего момента никому. Некоторые эпизоды, которые по-прежнему не умею я объяснить и понять, словно бы двигали мной, управляли моей судьбой. Однако главное, я хочу чтобы ты знала, что ты всегда была и останешься ближайшим моим другом, и самым сильным чувством!

Ну а второе, что миссия моя, которая в прошлом была чем-то само собой разумеющимся, во времена нашей страстной работы, исследований, но которую полноценно я осознал только теперь — это немецкая наука. Ее восстановление, при всех ошибках прошлого и с учетом их. Как бы пафосно это не звучало и сколько бы ни собрал я на этом поприще шишек и нареканий, такова теперь моя миссия.

В глазах Лизы тоже стояли слезы. Она плакала нечасто и это позволяло ему надеяться что его рассказ, его слова дошли до нее. Она сжала его пальцы, совсем так же как во время первых их встреч в столярной мастерской.

- Отто, дорогой Отто, - вырвалось у нее. - Я начинала столько писем с этих слов. Несколько раз я хотела прервать тебя, потому что у самой меня столько связано с теми годами, столько боли и потерь. Теперь уже я не стану. Судя по тому, что я слышала, ты прекрасно знаешь мою жизнь, и рядом с тобой, и отдельно. Конечно все мои обиды, о пропавшей карьере, о доме, которые в одночасье я потеряла, о друзьях, погибших в лагерях, не исчезнут и не пропадут. Но большое спасибо тебе за эту исповедь.

Она взяла салфетку и промокнула глаза, не отпуская руки Отто.

- Немецкая наука... Ты прав, это только частично теперь моя наука. Ты знаешь, бывшие сотрудники университета, которые в лицо говорили мне о том, что еврейский ученый порочит честь нашего института и ставит его под угрозу, теперь пишут мне письма с просьбами подтвердить, что в нацистское время они не проявляли агрессии по отношению к евреям. И я не знаю, что ответить. Этот извечный вопрос — справедливость или милосердие. Ведь они были там и говорили мне все это.

Отто молча кивал, сжимая ее пальцы. Рана Лизы была глубока, и хотя Отто скорее предложил бы милосердие, он был здесь заинтересованной стороной и не мог давать советов.

- Правильный ли я делаю вывод, - сказала Лиза и как будто всхлипнула, - Что ты пришел проститься?

Ее красивые глаза, нетронутые временем, смотрели на него прямо, испытующе. Может быть только уголки их сползли чуть вниз. Сегодня был день когда нельзя было уклоняться от ответов и давать невыполнимые обещания.

- Я надеюсь мы продолжим переписываться. Будем иногда встречаться. Но вот так, как теперь, я не могу обещать.

Лиза отняла у Отто руку и сунула ее во внутренний карман. Оттуда она вынула и показала Отто кольцо, то самое, материнское бриллиантовое кольцо, что он подарил ей много лет назад.

- Сколько лет прошло с нашего последнего откровенного разговора, Отто, - ответила Лиза, тихо плача. - Я никогда не забуду ту ночь в твоем доме, перед моим отъездом из Германии. Это кольцо теперь трактуется как твоя посильная помощь мне, для перехода через границу. Я думала сегодня, что верну его тебе. Нет, теперь не верну.

Она шмыгнула носом, и убрала кольцо.

- Помнишь, я приняла протестантизм, отказавшись от иудаизма, в тысяча девятьсот восьмом? Я сказала тогда, что восхищена Планком, как образцом ученого и Протестанта. Правда была в том, что я желала, больше всего на свете желала тогда, чтобы ты предложил мне стать твоей женой, и сделала этот шаг, чтобы стать чуть ближе к тебе и твоей семье, которая конечно всегда знала, кто «настоящий протестант и немец», а кто нет.

Тут уже и у Отто хлынули слезы. Его малодушие много лет назад, не позволило им быть вместе. Теперь уже было не важно, как бы распорядилась жизнь, суть была лишь в том, что два любящих человека не смогли и не могут быть вместе.

Они сидели, склонивши головы, семидесятилетние старики, скрестив руки и плача, и официантка не решалась подходить к ним.

Лиза просила не провожать себя, и перед тем, как уйти, она задержалась, коснувшись ладонью его щеки. Он накрыл ее ладонь своей.

- Ты навсегда останешься моей Лизой. Молчаливой и упрямой, понимающей меня как никто другой. Физиком, никогда не терявшим человечности.

- А ты навсегда останешься моим дорогим Отто, - тихо ответила она.

За Лизой звякнул дверной колокольчик. Отто остался сидеть за столом чувствуя себя разбитым, вывернутым наизнанку, но в то же время словно бы просветленным. Его давний долг был отдан. Чушь, конечно, разве можно отдать долг длиною в жизнь. По крайней мере между ними теперь не осталось лжи.

Разговор затянулся на несколько часов, кажется где-то в промежутке Отто заказывал какой-то салат, совершенно не задержавшийся в его памяти. Он собрался уже расплатиться, когда колокольчик входной двери звякнул и вошел высокий грузный мужчина. Он тяжело протопал через малый зал, огляделся по сторонам. Кафе было практически пустым, помимо Отто, здесь был только один посетитель.

Отто еще сидел погруженный в свои мысли, когда стул напротив крякнул и он увидел перед собой небритую улыбающуюся пухлую физиономию. Рабочая куртка с темной рубахой, растрепанная шевелюра.

Вильфрид тяжело облокотился локтями о стол, отчего тот крякнул и вздрогнули тарелки с чашками, и уставился радостно на Отто.

- Ушла?

Отто задумчиво посмотрел на собеседника и медленно кивнул.

- Да, ушла.

Отто встретил Вильфрида утром, на железнодорожном вокзале, среди толкотни, грузчиков и запаха рельс. Вильфрид явно ждал прибывшего из Германии Отто, и хотя Хан не сразу узнал его, он почти не удивился. И вовсе не оттого, что привык к слежке, которая и вправду была теперь неотъемлемой частью его жизни. Встреча с Вильфридом, попадала в ту область его опыта, который не умел он интерпретировать и объяснять, поэтому подспудно ожидал ее где-угодно.

На вокзале Вильфрид, обрушив на Хана объемистую словомощь своего дружелюбия, сознался, что знает, зачем Отто прибыл в Копенгаген. Что, разумеется, не собирается он мешать свершиться этой, без преуменьшения, исторической справедливости, однако хотел бы убедиться, что правильно истолковал Отто все их предыдущие встречи. Вильфрид перечислил и того лысого военного, и себя самого, и встречу с дамой в ночной лаборатории, в институте Кайзера. Признаться, к этому моменту Отто стал уже считать эти эпизоды игрой взбудораженного воображения, ведь каждый случай в отдельности настигал его в момент глубочайшего личного кризиса. Теперь же, в присутствии веселого Вильфрида, эта облегчающая понимание теория рассыпалась.

Отто спросил Вильфрида, не против ли тот, что он расскажет Лизе об этих встречах, ведь иногда казалось ему, что именно они подталкивали его к определенным решениям. Вильфрид в ответ расхохотался, нисколько не возражая. Он проводил Отто до такси, пообещав встретиться с ним позже, не желая задерживать его, торопящегося на встречу с Лизой.

Вильфрид громко заказал литровую кружку темного пива.

- Я не задержу вас, Отто, зная как вы утомлены предыдущим разговором с фрау Мейтнер. Эта наша встреча с вами последняя, просто хотелось бы, выражаясь литературно, поставить жирную точку.

- Я рассказал Лизе о вас, но она по-моему не обратила на это никакого внимания, - задумчиво проговорил Отто.

- Ну-ну, не станем ее за это укорять. Есть ли ей до всего этого дело? Сегодня вы вернули ей гораздо больше Отто, вы вернули ей себя.

- Но вы были там, в моих видениях. Я бы может и рассказывать-то не стал, если бы не встретил вас сегодня.

Принесли пива и Вильфрид громкими глотками немедленно влил в себя половину. Шумно поставил на стол и икнул удовлетворенно. По прозрачным стенкам поползла вниз желтая пена.

- Стали бы, гер Хан, стали. Такое не забывается.

Я скажу вам буквально пару слов про ступени посвящения, ведь вы же прекрасно их помните? - не дожидаясь ответа, он продолжал: - Хочется верить, что оценили вы собственную роль в этой истории с должной высоты, и более не корите себя за то, что вам не удалось предотвратить создания ядерного оружия. Вы прекрасно справились с тем, чтобы задержать разработку на стороне Третьего Рейха. Мне надеюсь не надо вам пояснять разницу между появлением такого оружия у Гитлера в сорок третьем и появления у Рузвельта в сорок пятом. Красноречивейшая разница у вас за окнами, весьма легко считается количественно. Поэтому со своей задачей вы справились прекрасно.

Что до снов, что вы видели, ступеней, давайте считать их некоторым уроком, из которого должно следовать, что некоторые чересчур выдающиеся открытия требуется ненадолго придержать, чтобы избежать катастрофы. Человек науки иногда неспособен понять это сам, и в этом случае ему помогает ваш покорный слуга. В вашем случае, я снимаю отсутствующую шляпу, вы практически справились самостоятельно, - тут Вильфрид ухмыльнулся. - Я говорю «практически», потому что с тридцать четвертого года, в забеге на открытие деления ядра вы состязались с такими опытными бегунами, как Ферми и Жолио-Кюри. А каков был бы сценарий, если бы Ферми в Италии либо Жолио-Кюри во Франции, практически колониях Третьего Рейха, открыли бы расщепление несколькими годами раньше? Нехороший, уж поверьте. Им потребовалась небольшая помощь с гипотезой о «трансуранах», над которой они, да и вы тоже, поломали голову четыре года. Вы ее в дальнейшем блестяще разбили.

Вильфрид внимательно посмотрел на Отто. Тот словно бы воспринимал информацию с задержкой, не реагируя сразу.

- Возможно вам этого и не хотелось бы знать. И не нужно знать. Ступени служат для того, чтобы преподать вам урок, и одновременно проверить, готовы ли вы посмотреть на человеческое познание, мораль, под несколько иным углом. Помните свои философствования с Вейцзеккером? Наука, новейшая, вероятностная, квантовая, как основа познания. Но помимо основы, базиса, у познания есть ведь еще цель, не так ли? - Вильфрид замолчал, продолжая пристально глядеть на Отто.

Пауза висела чуть дольше положенного и Отто стало неуютно от предложенного уровня абстракции.

- Все! Оставим пустые философствования, профессор. У вас есть своя прекрасная цель. Восстановление выдающейся немецкой науки. Дерзайте, вы как никто другой выучили урок! Считайте все что вы видели и слышали неприятными видениями, вызванными гипнозом, слабым иммунитетом и нервным срывом. Но знайте, что иметь с вами дело было весьма приятно.

Вильфрид поднялся из-за стола, облокотившись на него, отчего тот снова крякнул.

- Я не покажусь вам чересчур бестактным, если попрошу вас уплатить за пиво?

- Я вас еще увижу?

Вильфрид отрицательно покачал головой.

- Оставлю вам взамен подарок.

Он сунул руку в карман суконной куртки, вынул оттуда нечто и со стуком положил перед Отто на стол. Светло-зеленый, матовый камень или кусок стекла.

- Тринитит или аламогордово стекло, - пояснил Вильфрид. - Сплавленный кварц и полевой шпат с места испытания первой ядерной бомбы на полигоне Аламогордо, в штате Нью-Мексико, США. Всего доброго.

***

Я открыл глаза, чтобы постепенно, силуэт за силуэтом, передо мной проступила уже знакомая полу-готическая обстановка — подсвечники, камин, люстра, ковер, пузатая мягкая мебель. С некоторым запозданием в пейзаже обнаружилась знакомая фигура Никанор Никанорыча, прямо передо мной, в положении в котором я оставил его до ступени посвящения.

Возвращаясь ото сна, жмурясь и отмаргиваясь, я замечал сгустившуюся полутьму, словно бы горящих свечей стало меньше. Рельефы геральдических щитов оторочились глубокими тенями, отблескивая тускло, зловеще.

Лилианы и Азара в помещении больше не было. Передо мной стоял один Никанор Никарорыч, участливо наблюдая, как я просыпаюсь.

В руках Никанор Никанорыча был стакан воды, который он, едва убедившись, что я проснулся, протянул мне. Я стал уже немного привыкать к ощущениям заторможенности и слабости, приходящие после видения. Холодная вода освежила меня, смочив пересохший рот.

- Все в порядке, Борис Петрович? - осведомился Никанор Никанорыч.

Я не совсем еще пришел в себя, поэтому только кивнул.

- Замечательная история, вы не находите? - спросил он, расплываясь в улыбке.

Я не сразу взял в толк, о какой истории о говорит. О моей ли истории, сидящего тут, на краю границы понимания, или о только что рассказанной, о немецких ученых Отто Хане и Лизе Мейтнер. Скорее всего второе.

В голове был хаос, очередной ворох мыслей, выводов и картин, стоявших перед моими глазами, и их я, будто устаревший процессор, пытался одну за другой перерабатывать, анализировать, делать выводы, в действительности совсем еще не пришедший в себя от пережитого.

Я читал когда-то литературу о немецких ученых времен Третьего Рейха и второй мировой, о предъявляемых им справедливых претензиях, и их оправданиях, которые, ясное дело, никогда не будут признаны удовлетворительными. Похожий разговор Никанор Никанорыч заводил со мной и Анатолием в одну из первых наших встреч. Об ответственности ученого в условиях кровопролития, когда вес каждого выбора многомерен и неоднозначен. Но тогда мы скомкали его, отшутились и замяли. Теперь я побывал там, стал частью истории, в которой кто-то выбирает науку, кто-то самореализацию, а кто-то саботаж, и нет никакого единого мерила, помимо собственных внутренних ощущений. Я не совсем разобрался в моральной составляющей такого выбора. Судя по декларируемой Никанор Никанорычем с товарищами, защитной своей функции, мораль их интересовала настолько, насколько помогала манипулировать «подопечными». Как манипулировал Отто Ханом Азар. Однако не совсем прямолинейной, очевидной была эта цепь манипуляций, начавшаяся в далекую первую мировую. Я словно бы упускал важное звено цепи.

Мои мысли перескочили на Отто Хана. Он ведь тоже не погиб, не заблудился в своем ограниченном лабиринте вероятностей. Правильный выбор его очевидно состоял в том, что он самоотверженно отдался борьбе с новым ядерным оружием. Кроме того, исходя из последнего разговора Отто с Вильфридом, немецкой ипостасью Никанор Никанорыча, открытие деления ядра урана могло состояться задолго до Хана и Мейтнер, однако эту вероятность вовремя не допустили.

Голова моя, по началу отказывавшаяся включаться в немедленный анализ, рассуждения, начинала выхватывать одну за другой подробности, эпизоды ступени. В ней выкристаллизовывались и рассыпались теории, за частью которых я уже не поспевал. Из пласта личных воспоминаний, открытых мне гораздо глубже, чем передавал Отто Лизе, мне вспомнился вдруг Вейцзеккер, молодой, талантливый физик. Задержался я на особенной его философии на тему квантовой физики, вероятностей и морали, которую даже Вильфрид упомянул. И еще завершающая беседа Вильфрида с Отто о ступенях посвящения, будто бы насильно свернутая. Было ли тому причиной утомленное, разбитое состояние Отто, не готового к продолжению разговора? Он словно вовсе не был заинтересован, не испытывал любопытства, желал только прийти в себя, после пережитого с Лизой. Да и Вильфрид очевидно не особенно настаивал, ставил точку. Интересно, сколько ступеней было позади у Отто? Из его рассказа выходило, что только две. В этом случае в этих историях-предупреждениях появлялся новый аспект о котором я вообще не думал. Действительно, зачем нужны ступени, какой смысл в подсказках, в подталкивании научного открытия? Ведь не может же быть, что это обусловлено одной только необходимостью снизить риск. Что-то я определенно упускал.

Я услышал голос Никанор Никанорыча, который будто вел диалог с моими еще неоформившимися мыслями.

- Вы совершенно напрасно понижаете роль моральной составляющей, Борис Петрович, - говорил он задумчиво, будто и не со мной вовсе. - Вес ее высочайший, справедливейше называют ее формой общественного сознания.

Он сделал паузу.

- Сами посудите, ведь мораль, при всем насмешливом к ней снисхождении и высокомерном запихивании с глаз долой в философию и этику, всегда неотступно ступала рядом с человеком, меняя всего лишь образы. Была ли это форма религии, сводов нравственных правил или государственных законов. Она никогда не пропадала, всегда сопровождала любимейший ваш научный прогресс, нередко с ним конкурируя.

Кажется, я весь превратился в слух. Мне казалось, что Никанор Никанорыч открывает передо мной очередную дверцу, в которую я, как Алиса Льюиса Кэррола пытаюсь проникнуть, но не нахожу нужного пузырька с надписью «Выпей меня».

- А ступени? - пробормотал я — Для чего ступени?
Никанор Никанорыч вздрогнул, отходя от задумчивости и посмотрел на меня отстраненно, словно пробуждаясь от собственных дум.

- Нам пора, Борис Петрович.

Только после этих слов я как следует осмотрелся. Камин и вправду погас, тлея глазками углей. Огонь свечей тоже мерк, комната медленно погружалась во мрак. Мы были одни с Никанор Никанорычем, но если раньше я чувствовал тепло и своеобразный уют, теперь помещение становилось чужим, негостеприимным.

Никанор Никанорыч двинулся к двери позади меня. Я задержался на секунду. Что-то притягивающее было в том, как проваливалось помещение в тень, тьма будто вытекала из противоположной стены, затапливая помещение, проглатывая камин с порталом, гаснущие свечи на стенах.

Я поднялся, облокотившись о упругие подлокотники. Никанор Никанорыч стоял в двери, глядя на меня. Комната продолжала темнеть, камина я уже не видел, равно как и часть стен.

- Что происходит? - спросил я его.

- Декорации, Борис Петрович, всего лишь декорации, - ответил он и исчез в коридоре.

Я двинулся за ним, вышел к лестничной клетке. Все тот же коридор без окон, освещенный желтым светом колокольчиковых светильников. Никанор Никанорыч был уже на половине пути к первому этажу.

- Никанор Никанорыч, разве мы договорили? - крикнул я ему вслед.

- О нет, Борис Петрович, конечно не договорили, - ответил он мне спиной. - Мы обязательно продолжим.

Я ступил на лестницу, ухватился за лакированную перилу. Подо мной крякнула первая ступенька. Комната за моей спиной потонула в темноте, я почти физически ощущал, что тьма выплескивается, вытекает в коридор через незакрытую дверь.

- Я бы, сказать по правде, продолжил прямо сейчас, - крикнул я, спускаясь.
Вести с Никанор Никанорычем переговоры, перекрикиваясь через этажи и коридоры, было не совсем удобно, но он не останавливался, удалялся.

Когда я спустился на первый этаж, Никанор Никанорыч был уже в конце безоконного коридора с бревенчатой стеной, у самого предбанника. Я посмотрел наверх, откуда только что спустился. Лампы второго этажа не горели, лестница вела в темноту.

- План, Борис Петрович, обязательнейший к исполнению план, - прилетел ответ Никанор Никанорыча. - Выражаясь театральным языком, к которому всегда питал я слабость, настало время сменить декорации.

- Я стал уже думать, что ваши сюрпризы закончились, что пришло время говорить откровенно, - прокричал я с чувством ему вслед.

Я двинулся по коридору вслед за ним. Никанор Никанорыч вышел в предбанник, и тугая дверь хлопнула вслед за ним. Мне сделалось не совсем уютно в коридоре с тусклыми колокольчиками в синий горошек, преследуемому темнотой. Я ускорил шаг.

Тугая дверь подалась не сразу. Я отворил ее и передо мной открылся знакомый досчатый предбанник и вешалка на стене, на которой висело одно лишь мое пальто. Никанор Никанорыча и след простыл. Удерживая дверь, я вошел внутрь, стараясь чтобы эта тяжеленная Симплегада, не смяла меня. Я затворил ее довольно мягко, но все равно раздался глухой удар, и сразу возникло ощущение, будто там за дверью что-то изменилось, может быть окончательно погас свет.

Оставшись в одиночестве на двух квадратных метрах, между двумя дверьми, я подумал о том, что вся эта тревожная неопределенность, этот саспенс, тоже ведь являются ничем иным как декорацией, которыми хвастались Азар и компания. Разумеется, это не было равносильно ощущениям в кино или театре, где тебя водил за нос искусный режиссер, но все же человек, с понятными человеческими декорациями. В данном случае я вовсе не был уверен, являлись ли людьми Никанор Никанорыч, Азар и Лилиана. Черт побери, мне не хотелось об этом даже думать одному, в заброшенном доме. То, что во всех видениях они представали в одинаковых обличьях, давало хороший шанс, что они все-таки были людьми. Равно как и на то, что я схожу с ума, у меня диссоциативное расстройство личности, и я давно уже нахожусь в палате номер шесть.

Я надел пальто, шапку и шарф. Поднял с пола портфель. Мне пришла в голову мысль о выключателе, но на стенах я такового не обнаружил. Что ж, по-видимому придется оставить горящей эту тусклую лампочку за синим горошком. Я отворил утепленную входную дверь. Она открылась без шума и скрипа. Передо мной развернулась темная тропинка на снегу, между кособоким забором и бревенчатой стеной с пустыми глазницами окон. Впереди маячил створ ворот и освещенная улица. Я спустился по ступенькам крыльца и закрыл осторожно за собой дверь. Снова каким-то внутренним щелчком отразилась во мне захлопнутая дверь, словно я отсек себя окончательно от дома с его готической гостиной и коридорами с бревенчатой стеной и колокольчиками.

Я спустился на тропинку. Между забором и домом было безветренно и даже уютно. В то же время с улицы доносились шелест ветра и звуки улицы, что отчасти успокаивало меня. Глухая тишина пустого дома переносилась куда труднее.

Обернувшись, я в последний раз посмотрел на черную облезлую дверь, никоим образом не показывавшую, что за ней скрывается, и направился по тропинке к выходу.


Рецензии
Не очень поняла переход в конце, но про Отто Гана и Лизу Майтнер мне понравилось!

Елизавета Орешкина   15.09.2022 13:40     Заявить о нарушении