Эпизоды

                СЕРГЕЙ ЕМЕЛЬЯНОВ







                ЭПИЗОДЫ















                2018

                "Как хорошо мы плохо жили"
                Афоризм Петра Фоменко



         СОДЕРЖАНИЕ

   Спецмероприятие
   Красный день календаря
   Однофамильцы
   Одобрямс 68
   И более того
   Кость в горле
   Впервые за бугром
   "Сюжет для небольшого рассказа"
   Неблагодарные люди
   Очереди
   Заводские байки
   Крупицы прошлого



               

               
                СПЕЦМЕРОПРИЯТИЕ

       В середине шестидесятых я, тогда молодой специалист, работал в Москве в одном НИИ, имеющим отношение к авиационной промышленности. Институт располагался на несколько территориях в разных местах города, но начальство, бухгалтерия, плановый отдел и еще и несколько важных подразделений, находились в самом центре Москвы, на Петровке. Рядом размещался исполком Свердловского районного Совета народных депутатов города Москвы (так, кажется, назывался этот орган, второй во властной иерархии, после райкома КПСС).
     Для меня это место памятно тем, что еще в студенческие годы именно здесь, около исполкома, моя жена умудрилась потерять свой студенческий билет. Видимо, кто-то его поднял и передал куда надо. Там обеспокоились, что делает какая-то студентка около столь важного учреждения. Пришлось ей объяснять, что она всего на всего проходила мимо исполкома, направляясь после занятий в институте, который тогда находился на углу Петровки и Страстного бульвара, к метро, чтобы ухать домой. Слава Богу, поверили и отстали.
     Ну да я отвлекся, возвращаюсь к главному.
     По месту работы постоянно приходили разнарядки: то надо идти на дежурство в народную дружины, то на овощную базу, то на организацию выборов... Люди привык-ли, некоторые ходили даже охотно. Погулять несколько часов вечером по улице Горького с повязкой дружинника было не в тягость, а полагающийся законный отгул был не-плохим стимулом. Можно было «заработать» несколько отгулов и присоединить их к отпуску или взять отдельно. У всех есть дела, на которые надо потратить свободный день.
      Перед праздником 7 ноября пришла разнарядка на участие в проведении праздничной демонстрации на Красной площади, но не в качестве рядовых демонстрантов, а в качестве людей, ее обеспечивающих. Наша роль состояла в следующем.
     Мы должны были войти на Красную площадь вместе с первыми демонстрантами сразу после военного парада и образовать вдоль Красной площади коридоры, по которым проходили людские колонны. Таким образом мы обеспечивали порядок прохождения демонстрантов по Красной площади: все они должны были идти строго в своей колонне. Иначе люди могли стихийно сбиться вправо, чтобы лучше рассмотреть стоящих на трибуне Мавзолея людей, а это было бы уже нарушением порядка.
     Стоять надо было, взявшись за руки, чередуясь, один стоит и смотрит в сторону Мавзолея, его соседи стоят и смотрят в противоположную сторону, в сторону ГУМа, по-том следующие снова смотрят на Мавзолей и так далее.  После окончания демонстрации от Исторического музея медленно шла шеренга людей в штатском, которая должна была смести всех находящихся на площади людей, в том числе и нас. После ее прохождения Красная площадь должна быть пустой.
     Сначала с нами провели инструктаж, а потом была назначена и репетиция на самой Красной площади. В назначенное время нас построили в шеренги напротив Кремля; я как раз оказался в самом центре напротив Мавзолея. Кроме нас на площади никого. На главной трибуне Мавзолея пусто, но сбоку, справа, на лестничном повороте на пути наверх толпились люди в штатском. Мы стоим, ждем неизвестно чего, смотрим на них, они на нас. Потом один из них подходит к микрофону и говорит: «А сейчас проведем спецмероприятие». Мы в некотором недоумении, ни о каком спецмероприятии на инструктаже нам не говорили.
    Стоим, ждем. Вдруг сзади и сбоку топот, это со стороны ГУМа и Исторического музея крест-накрест бегут в полном обмундировании вооруженные люди, я едва успеваю увернуться. Через несколько секунд Красная площадь разделена ими на четыре части. Они стоят плотно, плечо к плечу с бесстрастными лицами. Человек у микрофона на Мавзолее смотрит на часы и говорит в микрофон: «Так, 20 секунд. Хорошо. Спецмероприятие окончено».
     Стало не себе, подумал, наверное, и снайперы на крышах есть.
А сама демонстрация прошла гладко, но она мне ни-чем не заполнилась, каждый исполнял свою роль. Демонстранты шли колоннами по образованным нами коридорам, махали флагами, кричали, и не пытались пробиться к Мавзолею. Люди на трибуне стояли тихо, незаметно, только временами помахивали руками. Я даже не запомнил, кто там был на трибуне, хотя и смотрел на них несколько часов.
Спецмероприятие не потребовалось.

                КРАСНЫЙ ДЕНЬ КАЛЕНДАРЯ

     Здание бывшего ВХУТЕМАСА на тогдашней улице Кирова (теперь у нее  прежнее название – Мясницкая). Сейчас там находится высшее учебное заведение художников, которое возглавляет Илья Глазунов, а во времена СССР там размещались многочисленные организаций, в том числе и наш институт.
     На праздничные дни мы, как и другие учреждения в центре города, обязаны были выделять дежурных по зданию: один дежурный из числа ИТР – инженерно-технических работников – и еще двое рабочих, на случай возможной аварии водопровода, канализации или еще чего-нибудь. Дежурный от ИТР сидел наверху в кабинете начальника, читал или занимался другим умственным трудом, а рабочие находились в подвале, там, где им и полагалось быть. Главной обязанностью дежурных было показать свое присутствие на месте. Время от времени вышестоящая инстанция звонила в нижестоящие инстанции, и тогда про-исходил примерно такой разговор. Дежурный нижестоящей организации снимал трубку и говорил: «Дежурный такой-то слушает» –  или еще лучше: «Старший инженер такой-то слушает». «У Вас все в порядке?» – строго вопрошал анонимный проверяющий. Отвечать надо было, как учили в школе – полным ответом, повторяя слова спрашивающего: «Да, у нас все в порядке». «Происшествий нет?», «Нет, происшествий нет» – и так далее.
     В тот день накануне седьмого ноября, как всегда  дежурили двое рабочих. Они должны были в установленный срок вывесить красные флаги на фасаде здания по улице Кирова. Перед выходом на дежурство их специально инструктировали по этому вопросу, и они знали, что установленный срок для вывешивания флагов – 2 часа дня, но не придали этому значения.
     Утром, заступив на дежурство, они испытали естественное желание поскорее отделаться от этой небольшого, но обязательного дельца с флагом и перейти к более приятному. Приятное же было припасено еще с вечера. Поэтому они приставили лестницу к фасаду здания и благополучно вывесили флаги, после чего с чувством исполненного долга разместились на своем законном рабочем месте в подвале, и началась приятная беседа, сопровождаемая бессмертными  возгласами известного юмориста: «Нормально, Григорий?», «Отлично, Константин!».
     Случилось так, что как раз в это время мимо здания прошлого и будущего ВХУТЕМАСа проезжал в своей черной «Чайке» первый секретарь Московского городского комитета КПСС Гришин Виктор Васильевич. Он обратил внимание на то, что флаги на здании вывешены раньше назначенного времени, и сказал об этом  сопровождающим  его помощникам. Те оперативно связались с кем надо, и по всем инстанциям тут же прошла команда «Снять флаги с ВХУТЕМАСа!». Когда команда дошла до наших дежурных-рабочих, они были уже хороши, снимать флаги им не хотелось, и они слабо пытались объяснить, что они хотели, как лучше, но им было строго сказано, что не надо ничего делать «как лучше», а надо делать «как положено». Делать было нечего, пришлось снова достать лестницу и лезть наверх.
     В тот момент, когда один из них, стоя на верхней ступеньке, уже протянул руку к флагу, чтобы освободить его из гнезда и снять, лестница качнулась. То ли он сделал неверное движение, то ли пошатнулся второй дежурный, который придерживал лестницу снизу, но только лестница пошла в сторону. Человек, стоящий на лестнице вверху, упал и не просто упал, а повредил ногу. Вызвали скорую; скорая приехала быстро, и врач диагностировал скрытый перелом, после чего пострадавшего увезли, но праздник был испорчен; флаги продолжали развиваться в неурочное время. Пришлось заместителю директора института по хозяйственной части срочно выехать на место происшествия и искать замену рабочим, что в отсутствии мобильных телефонов было не просто.
     Наконец, все более-менее устроилось. Нашлись два случайных, но трезвых мужика, и флаги удалось снять. Правда, к этому моменту часы показывали, что полдень уже давно пройден, но указание товарища Гришина было выполнено.
Часа полтора они (флаги) пролежали в подъезде, а затем ровно в два часа уже другие рабочие, из нашего же института, тоже совершенно трезвые, водрузили их на свое место теперь уже на законном основании.
     Что касается упавшего рабочего, то после выхода из больницы он стал прихрамывать, ему оформили инвалидность, и на работу в наш институт он больше не вернулся.

                ОДНОФАМИЛЬЦЫ.

     Середина восьмидесятых. В институте земледелия идет очередное политзанятие с политинформаторами близлежащих предприятий и организаций. В зале в основном руководители среднего звена - начальники отделов и небольших подразделений. Я один из них. Нам предстоит усвоить политику партии в области сельского хозяйства в свете решений последнего Пленума ЦК и затем донести ее (то, бишь, политику) до наших подчиненных.
     Нас этот вопрос волнует с другой стороны. Как только начинался сезон сельхозработ, все мы получали разнарядку на отправку людей в колхозы или совхозы Московской области. Это один из неприятнейших вопросов нашей жизни. Работают у нас преимущественно женщины; и ехать куда-то из дома, да еще при этом заниматься тяжелым физическим трудом, они естественно не хотят, а некоторые просто и не могут по состоянию здоровья. Однако найти людей надо. Помню, как наш директор кричал на нас: «Вы, что? Хотите, чтобы я из-за вас лишился партбилета. Вот в  Минске одного заместителя директора недавно действительно исключили из партии  за срыв этого важнейшего мероприятия».
     Приходится изворачиваться. Конечно, людям можно предложить отгулы. Это в нашей власти, ведь кроме начальников отделов никто не контролирует присутствие людей на работе. Но это действует слабо. Другой выход –  взять на временную работу какого-нибудь студента, только для того, чтобы он отработал в колхозе две недели, а мы за это выплатим ему зарплата лаборанта месяца за два.
     Но сейчас идет лекция. У всех у нас масса других текущих дел, но присутствовать на лекции мы обязаны, ведь это тоже вопрос политический. В зале полумрак, на сцене светлее, там стоит стол, покрытый как обычно зеленой скатертью, за столом двое, один представитель организации, где мы сейчас находимся, другой присланный из райкома лектор. Он рассказывает о положении дел в сельском хозяйстве и планах партии на будущее. Все понуро слушают и готовы на все.
     Прямо по старому анекдоту. На собрании представитель райкома объявляет: «Завтра, товарищи, мы будет вас вешать. Есть вопросы?». Молчание. «Последний раз спрашиваю: есть вопросы?». Из зала раздается слабый голос: «Веревку с собой приносить?».
     После своего выступления лектор не спеша читает поступившие на бумажках вопросы и обстоятельно отвечает на них. Вопросы малоинтересные, все посматривают на часы и ждут окончания. Лектор читает очередную записку: «До каких пор Вы будете посылать нас на картошку? Когда прекратится это безобразие?». И так далее все в таком же духе, звучит вызывающе, что-то явно антисоветское. От неожиданности лектор зачитывает записку до конца и даже подпись внизу – Иванов. В некоторой растерянности смотрит он в зал, видимо, обдумывая, как достойно ответить на эту выходку.
     В этот момент из задних рядов поднимается пожилой мужчина с пышной, седой шевелюрой и торопливо идет по проходу к сцене и, встав перед трибуной на цыпочки, что-то взволнованно говорит лектору. Говорит он шепотом, но слова его, усиленные микрофоном, всё же слышны. Он говорит: «Иванов это я, но это не моя записка. Я бы никогда не написал такое…»
     Ответ лектора через включенный микрофон разносится по всему залу: «Ну что Вы, товарищ  Иванов, так разволновались. Не беспокойтесь. Конечно же, это не Вы написали эту поскудную записку. Мы знаем Вас как преданного члена партии и верим Вам, а это написал какой-то другой Иванов. С ним мы еще разберемся. Мы это так не оставим». Успокоенный «правильный» Иванов нехотя отходит от сцены и медленно бредет на свое место…

                "ОДОБРЯМС" 68

     В середине августа 1968 года мы вчетвером – кроме меня и моей жены, еще один наш товарищ, с кем мы про-учились пять лет в институте и его знакомый, подросток лет пятнадцати – поехали на Селигер на рыбалку. Взяли лодку на базе «Рыболов-спортсмена», благо в кармане у меня лежал членский билет этого общества, сложили туда рюкзаки, палатку, нехитрые рыбные снасти, оттолкнулись от причальных мостков, и вот, пожалуйста, мы на свободе, плыви куда хочешь. Стоит несколько раз окунуть весла в воду, и мы уже далеко от берега.
     Поездка удалась. Жили в палатке, готовили на костре, продукты, в основном консервы, были у нас с собой. Раза два-три мы меняли свое пристанище, но везде было тихо, спокойно, никто нас не трогал, и мы никого не трогали. Повезло и с рыбалкой, на самодельные кружки попадались окуни, а на жерлицу поймалась щучка.
Но особенно мне запомнилось в этой поездке «вражеское радио». У нашего молодого спутника был с собой радиоприемник, он включал его на полную громкость и мы погрузились в мир вражеских голосов. Представляете картину: широкий плес, яркое солнце, от которого некуда спрятаться,  посредине плеса лодка, до берегов далеко, не докричишься. И над всем этим несется поток вражеских голосов. Возможно потому, что там не работали глушилки, но слышимость была идеальная, никаких хрипов, никаких наложений одной радиостанции на другую. Ловилось все, но больше всего мне травилась «Дойче вэли – Немецкая волна». Передачи на русском языке шли ежедневно по часу, примерно с шести вечера до семи, и я специально поджидал это время, чтобы окунуться в мир «их» новостей.
     В Москве я иногда пытался что-то выудить из хрипа и треска «ненашенских» голосов, но это плохо мне удавалось, возможно, еще и потому, что приличного приемника тогда у мены не было. Здесь же ясно и громко звучали голоса, которые одновременно и пугали, и завораживали.
     Наслушавшись зарубежного радио, мы вернулись в Москву, и 21-ого августа 1968 года я был на работе в здании бывшего ВХУТЕМАСа, напротив Главпочтамта. День как день, ничего особенного. Вдруг срочно созывают всех сотрудников наверх в самую большую комнату на 4-ом этаже: будет выступать представитель райкома с важным сообщением. Подумал, наверное, опять что-то связанное с отправкой сотрудников на уборку, но ошибся.
     В комнате наверху за столом сидели две женщины: одна крупная дама средних лет; она, хоть и не преставилась, но сразу было понятно, что она и есть представитель райком, и еще одна, помоложе, очевидно, ее помощница.
     Как только мы вошли, представительница райкома, хорошо поставленным голосом стала говорить о сложной международной обстановке, о происках империалистов, а потом неожиданно объявила о вводе войск Советского Союза и стран народной демократии в Чехословакию. Такого при нашей жизни еще не было (Афганистан был много позже). Особо выделялись ее слова, что при вводе войск никто из наших солдат и офицеров не пострадал и это по ее словам «большое счастье». Слова ее звучали непривычно: о гибели людей в СССР, даже при катастрофах и авариях, было говорить непринято. И вообще всю официальную информацию мы получали по радио и из газет, а не из уст неизвестного, но реального «представителя» райкома.
     Никакой реакции ее слова не вызвали. Люди сидели и стояли понуро, смотрели в сторону неподвижным взглядом, слушали молча, без всяких эмоций.
     В заключение представительница райкома предложила принять резолюцию об одобрении действий Советского правительства: «Кто «за»? Прошу голосовать». Не-сколько человек, сидящих и стоящих впереди, нехотя приподняли правые руки, те, кто, подальше, обозначили свое согласие легким шевелением пальцев на уровне пояса, а некоторые не сделали и этого. Я нахожусь сзади и мне поднимать руку необязательно.
     Мельком бросив взгляд на собравшихся, представительница райкома скороговоркой произносит: «Кто «против», кто воздержался?» – и, не дожидаясь никакой реакции, выдыхает  «Единогласно!». Потом обращаясь к сопровождавшей ее женщине, тихонько добавляет: «Поехали скорей, а то у нас до обеда еще три организации осталось».
     Полный «Одобрямс» получен.

                И БОЛЕЕ ТОГО…

     Обычно инструктаж перед загранкомандировками мы проходили группами в управлении внешних сношений министерства. Там же мы получали служебные паспорта, которые мы должны были сдать обратно в первый же день выхода на работу после возвращения. Для выполнения этих процедур были установлены два определенных дня в неделю.
     Был установлен следующий порядок. Сначала мы должны были изучить инструкцию, как вести себя заграницей, даже если она, эта инструкция, изучалась нами ранее ни один раз. Впрочем, это было нетрудно. Для этого было достаточно посидеть минут 10-15 над раскрытой брошюрой, время от времени перелистывая ее страницы. Из этого чтения я вынес только то, что перемещаться заграницей следовало только небольшими группами, не менее трех человек в группе; кроме того категорически запрещалось без специального разрешения отдаляться от места командирования на расстояние более 30 километров.
     Никто не проверял наших знаний, важно было только расписаться в толстой тетради «с инструкцией ознакомлен». Далее мы переходили в комнату заместителя начальника управления по работе с командировочными, где собственно и проходил инструктаж.
     Инструктаж представлял собой лекцию о международном положении и происках врагов, сопровождаемую выдержками из уже изученной нами инструкции. Иногда начальник делился с нами информацией о том, как неправильно вели себя заграницей наши предшественники-командировочные и к каким печальным последствием это привело.
     Весь инструктаж занимал часа полтора. Все это время начальник один сидел за всегда чистым столом, а мы стояли напротив него у стенки, переминаясь с ноги на ногу, и время от времени понимающее кивали головой. После этого мы могли пройти в специальную комнату, где нам выдавали заграничные синие паспорта, с которыми мы  и уезжали за пределы нашей страны.
     Порядок этот всегда строго выдерживался, не могло быть и речи, чтобы получить паспорт в неустановленный день или нарушить процедуру его получения.
     В тот раз возникла необычная ситуация. Болгарская сторона, с которой мы вместе проводили работы по внедрению вычислительной техники в систему управления отраслью, настаивала на моем незамедлительном приезде, что-то там у них случилось, уж не помню, что именно. Я был готов, но нужен был паспорт. Наш директор звонит в министерство, объясняет ситуацию и уговаривает заместителя начальника управления, который и проводил инструктаж, принять меня в неурочное время. Объясняет это желанием наших партнеров, на которых, впрочем, его собеседнику наплевать, и угрозой срыва договорных обязательств. Наконец, тот нехотя соглашается.
     Надо сказать, что я был у него совсем недавно, меньше месяца назад, выезжал в составе очередной группы. Тогда он продержал нас особенно долго, и к тому была причина.
     Был сентябрь 1983 года. Как раз перед нашим отъездом произошел известный эпизод холодной войны: наши летчики сбили на Дальнем востоке южнокорейский пассажирский Боинг-737, который по заявлению ТАСС нарушил воздушное пространство СССР. Погибли все: и экипаж, и пассажиры, всего 269 человек. Весь мир негодовал, катастрофа вызвала серьёзное осложнение отношений между США и СССР.
     И вот полтора часа человек, сидящий за письменным столом напротив нас, внушал нам, что это была провокация; что на самолете была установлена шпионская аппаратура, что самолет отклонился от курса не случайно, а умышленно, потому что хотел  сфотографировать наши секретные объекты и так далее и тому подобное. Все это мы должны были разъяснить нашим болгарским коллегам.
     Инструкцию я пролистал быстро, подписал, что полагается, захожу к начальнику. Он узнал меня сразу, смотрит на меня с изумлением и ненавистью. Кто я такой, чтобы вот так запросто зайти к нему в кабинет и нарушить установленный порядок: день-то не приёмный, я пришел один, вдобавок не член партии, а полагается, чтобы в составе делегации было не менее трех человек, при этом один член партии. Молчит. Видимо, ситуации для него необычная, и он просто не находит слов. Наконец с усилием выдавливает из себя: «Помните: все, о чем мы здесь с вами говорили, остается в силе». Помолчал еще и выдохнул: «И более того…». Задохнулся, махнул рукой и размашисто подписал нужную мне бумаженцию.
     Все, аудиенция закончена, я могу получить заветный синий паспорт и  лететь в Болгарию.

                КОСТЬ В ГОРЛЕ

     Дело давнее. Я учился тогда на последнем курсе института. Жили мы бедно, мясо ели редко, больше треску, которая тогда была много дешевле мяса. Вот костью этой-то трески я и подавился. Случилось это вечером за ужином. Я пил воду, ел хлебный мякиш, близкие стучали меня по спине, ничего не помогало. Вызвали скорую. Скорая даже не пыталась избавить меня от кости, а отвезла меня в Боткинскую больницу. Первое, что я увидел при входе в приемный покой Боткинской больнцы было объявление на двери, написанное крупными печатными буквами. Объявление гласило:

                ЖЕНЩИНЫ С ВНЕМАТОЧНОЙ
                БЕРЕМЕННОСТЬЮ И
                ЛИЦА С КОСТЬЮ В ГОРЛЕ
                ОБСЛУЖИВАЮТСЯ БЕЗ ОЧЕРЕДИ.

     Объявление это произвело на меня сильное  впечатление. О внематочной беременности, я знал только то, что это нечто ужасное. Поэтому, понятно, этот ужас передался и мне, но была и некоторая гордость:  все-таки я шел не как какой-нибудь простой больной, а как бы по особому списку. Во всяком случае, подумал я, развязка будет быстрой.
     Действительно, оформили меня быстро, но делать со мной ничего не стали, а объявили, что первое, что в моем положении нужно, так это помыться в ванной. Тут я вспомнил известный рассказ Зощенко, где герой рассказа тоже попадает в больницу. Первое, что он видит в приемном отделении, это объявление «Выдача трупов ежедневно с двух до пяти». Затем ему тоже предлагают помыться, в ванне он обнаруживает голую старуху, про которую санитар  говорит ему: «Не беспокойтесь, ей недолго осталось» и так далее.
     На этот раз в ванной никого не было, уже хорошо: я быстро по-мылся. Ну, думаю, теперь-то, когда я чистый, меня, наконец, избавят меня от этой злосчастной кости. Ан, нет. Выяснилось, что все-таки между внематочной беременностью и костью в горле есть существенная разница. Оказалось, что специалисты по внематочной дежурят в больнице круглосуточно или же их срочно вызывают из дома, а вот мастера по костям в горле работают в обычном режиме. Дело же было в пятницу поздно вечером, поэтому все они уже ушли домой, и придут только в понедельник утром. В приемном отделении мне было сказано, что со мной до понедельника ничего не случится; поэтому меня оставляют в больнице и кладут в отделение «Ухо, горло, нос». Была вызвана карета скорой помощи и меня перевезли из первого корпуса, где находится приемное отделение в это самое «Ухо, горло, нос».
     Народу там было через край, больные лежали везде, где только можно. Для меня с трудом нашлось место в конце коридора рядом с туалетом. Принесли железную кровать с панцирной сеткой, разложили, притащили матрац и сказали, чтобы я лежал тут тихо до понедельника.
     Надо сказать, что практически все больные в отделении оказались с пластмассовыми трубками, один конец  у них был воткнут куда-то в ухо, горло, нос, а второй уходил в пузырек, укрепленной на поясе. По этим трубкам сочилась желтоватая малопривлекательная жидкость. А так как я лежал в коридоре, на проходе в туалет, то все эти пузырьки и трубки постоянно проплывали мимо моего носа. Зрелище прямо скажем малоприятное.
     Я уже приготовился провести двое суток в обществе этих пузырьков, но, как известно, жизнь, что зебра: плохое чередуется с хорошим. Это хорошее предстало передо мной в виде милого девичьего личика медсестры. Я узнал это личико сразу, это была Надя Г. Мы были знакомы по совместному участию в шахматных соревнованиях, вместе играли за сборную юношескую команду Москвы на всесоюзных соревнованиях в Ленинграде в 1958 году. Помню, как в день отдыха мы и еще одна пара гуляли вместе в Петергофе, у меня даже до сих пор фотографии сохранились. Друзьями мы никогда не были, но все же я был рад встретить в этой обстановке знакомого человека.
     Надя пошла учиться по медицинской части и сейчас проходила практику в Боткинской больнице. Она как раз заканчивала суточное дежурство, и потому была уставшей и спешила домой. Мы договорились, что в понедельник, когда у нее начнется новая смена и как только появится возможность, она подойдет ко мне, и тогда мы поговорим более обстоятельно.
     Как я провел субботу и воскресенье в обществе пузырьков, не помню. Помню только, что горло болело по-прежнему.
     Настало утро понедельника, утренний обход. Пришло сразу несколько человек, специалистов по костям в горле. Все они по очереди молча осмотрели мое горло, по-том также молча переглянулись, и вот, что я услышал.
     – Молодой человек, – сказал старший, – Делать Вам у нас нечего, кости в горле у Вас нет.  –
      Я опешил.
     – А как же, горло болит, и глотать мне трудно.
     – Это нормально. Кость действительно была, но Вы ее проглотили. Глотать Вам больно оттого, что горло поцарапано, но это пройдет, –  и, обращаясь к сопровождающей их медсестре, спросил:
     – Вы уже оформили его?
     – Нет, – отвечала та. – Он поступил в пятницу поздно вечером, когда я уже ушла, а сегодня я еще не успела.
     – Вот и хорошо. Отдайте ему одежду, никаких бумаг писать не надо, пусть уходит, и без него народу полно.
       Через десять минут я шел по аллее Боткинской больницы с болью в горле и в прекрасном расположении духа. Наверное, это были самые счастливые минуты в моей жизни.
      Послесловие. Надю Г. я больше в жизни никогда не видел. Она перестала участвовать в шахматных соревнованиях, да и я забросил шахматы.
      Спустя много лет мне довелось снова побывать у дверей приемного покоя Боткинской больницы, но не в качестве больного, а в качестве сопровождающего: я помогал переправить в больницу тяжелобольного человека. Никакого объявления на двери, конечно, там не было.
      Так что, граждане, ешьте рыбу осторожно, не давитесь. Имейте в виду, что Вас обслуживать без очереди, как меня, уже не будут. Время другое, социализм кончился.

                ВПЕРВЫЕ ЗА БУГРОМ

     Конец апреля 1969 - начало мая 1969гг. Первый мой выезд за границу по туристической путевке. Были разные варианты; разумеется, о капстранах и о Югославии речи не было, но можно было, например, поехать в Болгарию или в Румынию и провести две недели на Черном море. Но мне хотелось посмотреть мир, и я выбрал комбинированную поездку сразу на две страны ГДР – ЧССР. Маршрут такой: поезд Москва-Берлин, потом автобус по Восточной Германии Берлин - Эрфурт - Иена - Лейпциг - Дрезден; далее пе-реезд в Чехословакию тоже автобусом - Карловы Вары - Марианские Лазне - Прага. Возвращение тоже поездом че-рез Чоп.
     Поездка получилась очень насыщенной. В крупных городах были предусмотрены ночевки и 1-2 дня на осмотр достопримечательностей. Мы хорошо погуляли по Интер-ден-Линден и другим центральным улицам Берлина, постояли недалеко от Бранденбургских ворот (ближе подойти было нельзя, так как там начиналась пограничная зона) и даже были в театре на Фридрихшрассе на музыкальном представлении. В Потсдаме посетили зал, в котором проходила историческая послевоенная конференция стран – победительниц. В Дрезденской галерее видели Сикстинскую мадонну (правда, на меня она не произвела большого впечатления), в Эрфурте домик Гете. Запомнился памятник Лютеру в Дрездене, он тогда стоял среди груды разбитых кирпичей, оставшихся после бомбежек.
     В Лейпциге состоялась встреча нашей группы с рабочими авторемонтного предприятия. В Москве нам сказа-ли, что мы можем взять с собой по бутылке «Столичной» и баночке красной икры, что мы и сделали. На встрече мы выставили свои припасы на стол, ничего другого на столе не было. Немцы быстро распорядились принесенным, так быстро, что когда я захотел закусить выпитую рюмку, выяснилось, что икры уже нет, пришлось пить, не закусывая. Делать на этой встрече было нечего, переводить было не-кому и никакого общения с немецкими друзьями, кроме совместного выпивона, быть не могло.
     В Германии меня поразила одна цифра; оказалось, что в среднем на одного жителя Берлина приходится 16 квадратных метров жилой площади. Это в Германии-то, после всех бомбежек и артобстрелов, тогда как у нас в Москве нормой считались какие-то пять-шесть метров на человека.
     Но особенно много впечатлений осталось от Чехословакии; там еще не остыли страсти от событий августа 68-го года. Напряженность чувствовалась во всем. На улицах и площадях советских военных и тем более военной техники не было. Все это к тому времени убрали за глухие заборы, но их незримое присутствие чувствовалось во всем
     На улицах полно народа, шум, гам, крик. Карлов мост полностью заполнен людьми. Молодые люди, вероятно, студенты сидели прямо на камнях, пили, ели, пели под гитару; мы с трудом пробирались между ними, стараясь никого не задеть, сопровождаемые недружелюбными вы-криками в наш адрес.
     На дорогах висели растяжки с соответствующими надписями. Чаще всего попадался такой текст «Иван, иди домой!». Много транспарантов с именами тогдашних руководителей ЧССР Дубчека и Свободы. На стенах домов цифры 2:0 и 4:3: с таким счетом чехи обыграли советскую сборную на недавнем чемпионата мира по хоккею в Стокгольме.
      Девушка-экскурсовод по Праге держалась с нами подчеркнуто отчужденно; проходя мимо некоторых зданий, она показывала нам отметины на стенах и говорила: «Вот, смотрите, это ваши танки стреляли…».
     В ресторане в Праге за ужином нашей группе принесли на подносе пиво в кружках. Когда стали раздавать выяснилось, что одной кружки не хватает. Позвали официанта, но он сказал, что принес пиво на всех и еще одну кружку приносить не собирается. Начался скандал, чуть не драка с политическим подтекстом.
На курортах, как ни странно, было многих отдыхающих из СССР. Советских туристов специально посылали в ЧССР по профсоюзным путевкам, чтобы они восстанавливали дружеские отношения с братским народом, как тогда говорили. В ответ в окна гостиничных номеров, где жили «наши» летели камни.
     В Карловых Варах в прошлые времена сложился та кой обычай. Богатые посетители курорта, такие, как, например, Шаляпин, на память о своем пребывании здесь заказывали и оплачивали сооружение и художественное оформление источников воды в горах. Теперь некоторые источники, связанные с именами деятелей русской культуры, были разрушены. Помню, как сопровождающая нашу группу пожилая женщина, почему-то она была из Болгарии, возмущалась по этому поводу: «Понятно, что чехи недовольны русскими, но памятники-то при чем?»
     В курортном местечке Франтишковы Лазне со мной произошел любопытный случай. На экскурсии я немного отстал от основной группы. Тут ко мне подошел незнакомый парень, видимо, он следил за нами; заговорил по-русски, но с заметным акцентом. Спросил, как я отношусь к вводу советских войск в ЧССР. Я отвечал, что-то неопределенное, тогда он предложил мне тут же записать мое заявление с осуждением этого события (аппаратура была при нем в сумке, которая болталась у него на плече). Сказал, что завтра же мои слова прозвучат на всю страну на радиостанции «Немецкая волна», той самой, которую я с увлечением слушал  прошлым летом на Селигере.
     Я понимал, чем это может кончиться для меня и моей семьи, и отказался, но от разговора уклоняться не стал и разговор продолжался. Он начал расспрашивать меня, кто я, как живу. При этом говорил неприязненно, стараясь всячески уколоть меня. Узнав, что я инженер, обратил внимание на мою рубашку темного цвета. Сказал, что у них, на Запа-де, все инженеры ходят только в белых рубашках, а, мол, у Вас, в СССР, инженер зарабатывает так мало, что даже не может купить себе белую рубашку. Это выглядело так нелепо и оскорбительно, что я прекратил разговор с ним и ушел к своим.
     Многое нам в этой поездке было в диковинку. В Праге на одной из центральных улиц, На Пршикопе, висела реклама, зазывающая в ресторан со стриптизом. Конечно наши мужики, особенно те, кто был в поездке один, без жены, заволновались и пошли покупать билеты. Присоединись к ним и мы с женой.
     В ресторане за столиком в полутемном зале нам предложили какие-то коктейли, потом на эстраду вышли четыре молоденькие девушки в белых полупрозрачных одеяниях и стали танцевать под классическую музыку, прямо-таки настоящий балет. Постепенно, танцуя, они отстегивали от своей одежды отдельные детали и в эффектном прыжке отбрасывали их в сторону, пока не остались совсем без всего. После этого они в таком виде еще некоторое время потанцевали и ушли со сцены.
     Закончилась наша поездка еще одним запоминающимся эпизодом уже на нашей земле. В Чопе нас пересаживали из «ихнего» поезда с неудобными трехъярусными купе в наши вагоны, где купе хоть и четырехместные, но полки расположены в два этажа. Но прежде, чем перейти в наш поезд, предстояло пройти таможенный досмотр в специальном помещении вокзала. Мы с женой подошли к стойке и выложили наши чемоданы для досмотра, но едва мы это сделали, как таможеница скомандовала нам проходить, а сама обратила свое внимание на следующего за нами человека тоже из нашей группы и попросила его открыть чемодан. Он открыл, и оттуда посыпались в изобилии фотографии с голыми женщинами.
     Дело в том, что в ГДР тогда совершенно свободно в каждом газетном киоске, продавались такие фотографии, на которых были изображены женщины совершенно без одежды в разных спортивных позах, по-видимому, это не считалось там чем-то неприличным. Человек, оказавшийся сзади нас, а это был здоровенный детина откуда-то с Урала, и скупал эти фотографии и не скрывал этого. Знала ли заранее таможеница, у кого искать, или глаз у нее был такой наметанный? Возможно, что в группе и был человек, который осматривал не только достопримечательности.
Что было дальше с любителем женской красоты нам неизвестно, его быстро увели куда-то в другое помещение вокзала и в поезде мы его больше не видели.
     Да, запоминающаяся была поездка...

                "СЮЖЕТ ДЛЯ НЕБОЛЬШОГО РАССКАЗА"

     Еще при царе ее семья взяла в частном пункте про-ката в Москве пианино. Родители приглашали к ней луч-ших музыкантов-учителей, она легко научилась играть на нем и одно время даже думала поступить в Московскую консерваторию. Но не сложилось, началась первая мировая, потом наступил семнадцатый год, революция, а дальше гражданская война, разруха, голод. Было не до музыки.
     Но пианино, как ни странно, продолжало оставаться в семье. Пункт проката по-прежнему размещался на том же месте, только стал государственным и назывался иначе – сначала магазином, а потом ателье проката. Внутри его на стене теперь была укреплена рамка с отпечатанными мелким шрифтом правилами временного пользования населением выдаваемым имуществом. Документ был официальным, внизу стояла подпись ответственного лица, а на ней круглая печать Исполкома Советов депутатов трудящихся. Там было все расписано, кто, кому и на каких условиях передает во временное пользование населению различные вещи, начиная от пустяков, вроде зонтиков, и кончая мебелью и другими крупными предметами. Никто из клиентов никогда не читал этих правил; не читали и они, а только продолжали исправно платить установленную плату, кото-рая теперь называлась тарифом.
     Так продолжалось долго, очень долго. Позади остались гражданская война, коллективизация и индустриализация, отгремела вторая мировая война. Жили они в старом доме с высокими потолками в центре Москвы. Их уплотни-ли сразу после революции; квартира, которую они раньше занимали одни, превратилась в коммунальную, но ей удалась остаться в той же комнате, где прошло ее детство и где стояло пианино. Она не забыла свое юношеское увлечение и время от времени, когда было настроение, играла на пианино что-нибудь трогательное из тех музыкальных альбомов, которые сохранились у нее со старых времен. Время от времени приходилось вызывать настройщика, и тогда он приводил пианино в более-менее приличное состояние. Правда, оно, как и хозяйка старело, лак, местами сошел, звук был уже не таким чистым, но она этого не замечала и продолжала время от времени играть. Соседи привыкли к этому и не препятствовали этому.
     Семейная жизнь не сложилась. Родители умерли  в тридцатые годы, и она осталось одна. Работала она в каком-то учреждении, но работала без всякого интереса, так, что-бы было на что жить.
     В начале пятидесятых годов из ателье проката при-шло письмо на бланке. В нем было написано, что срок эксплуатации пианино истек, и согласно установленным правилам оно должно быть списано и уничтожено. Ей была жаль расставаться с пианино, она пошла в ателье проката и стала просить оставить ей инструмент. Ведь он такой старый и, можно сказать, никуда не годный, никому, кроме ее одной он не нужен, да и уплачено за него немало. Она даже сказала, что готова заплатить оставшуюся стоимость инструмента, хотя и не знала, как она могла бы это сделать.
     Заведующий ателье, элегантно одетый молодой человек, внимательно и сочувственно ее выслушал и сказал, что он ее понимает и во всем с ней согласен. Но правила есть правила, с этим у нас строго. Он даже показал ей висевшую на стене инструкцию и объяснил, в чем тут дело. Оказывается, списание старые вещей и их уничтожение было необходимо для того, чтобы избежать злоупотреблений. Иначе в некоторых местах работники пунктов проката мог-ли бы списывать хорошие вещи и приобретать их по бросовым ценам.
     В назначенный день в квартиру пришли два здоровенных мужика, один из них держал в руках кувалду. Они быстро сломали деревянные стенки, оторвали струны.  Но этого было мало. В инструкции было прописано, что для уничтожения списанного пианино необходимо разрушить чугунную раму, к которой крепились струны. Под ударами кувалды струны взвизгивали и издавали жалобные звуки, но чугун не поддавался. Мужики вспотели и попросили воды. Она достала старые граненые стаканы, налила им воды из-под крана и ушла во двор, не могла больше смотреть на это. Но и во двор доносились звуки разбиваемого пианино. Наконец, дело было сделано, и мужики от-несли осколки разбитой станины на помойку. После этого по установленной форме был составлен акт о списании пианино, ей тоже пришлось в нем расписаться.
     Когда мужики ушли, она вернулась в свою комнату, села на стул на том месте, где стояло пианино, и долго и тихо плакала.
Прожила она без пианино совсем немного.

                НЕБЛАГОДАРНЫЕ ЛЮДИ
 
     Жила-была где-то в центре Москвы коммунальная квартира, не большая и не маленькая, средняя, на один коридор и кухню приходилось шесть комнат, три с одной стороны и три с другой.
     Жили в ней разные люди. Вот, например пожилой невысокий мужчина, молчаливый, но быстрый в движениях. Говорили, что раньше будто служил он шофером в органах. Якобы возил он разных важных людей, чуть ли не самого Берию. Комнату в этой коммуналке дали ему недавно, близкого знакомства с соседями не имел, жил один, семьи не имел, о себе ничего не рассказывал. На работу ходил, не как все люди с утра, а по какому-то особому графику, куда и зачем неизвестно.
     Только, как известно, слухом земля полнится. Выяснилось, что и сейчас он работает в органах, работа его со-стоит в том, что дежурит он на Красной площади, за Мавзолеем Ленина приглядывает, чтобы там какого-нибудь безобразия не вышло.
Жила еще в той квартире женщина примерно тех лет, назовем ее все Петровной. Она тоже была одинокой, муж ее пропал без вести в боях под Москвой, а единственная дочь, которую тетя Дуня успела родить еще до войны, вышла замуж за военного и моталась с ним по городам и весям нашей Родины. Трудилась Петровна до недавнего времени кассиршей в фирменном продуктовом магазине, а теперь вышла на пенсию и работала только два месяца в году, когда можно было получать и пенсию, и зарплату.
     Была Петровна человеком пытливым, обо всех все знала. И стала она замечать, что сосед ее домой приносит что-то большое и прячет принесенное у себя в комнате, а потом выносит это же самое из квартиры и вроде как кому-то передает. Обойти Петровну было невозможно, и скоро она все узнала, в чем дело.
     Оказалось, что пребывая на Красной площади, сосед, как человек наблюдательный, заметил, что венков у Мавзолея скапливается больше чем надо, прямо-таки, девать не-куда. Очень уж почитали в те годы Владимира Ильича в мире, и всякая мало-мальски значимая иностранная делегация возлагала траурный венок к Мавзолею, а иногда еще один  к подножию колумбария у кремлевской стены, Венки были качественные, плохие Ленину не понесешь, только вот свежие цветы быстро вяли. Но, если их выбросить, да заменить траурные ленты с так сказать «дарственной» надписью, то их еще вполне можно использовать в другом месте. Вот он и подумал, зачем добру зря пропадать, и стал после дежурства эти венки подбирать да домой таскать. Что уж он  с этими венками делал, не знаю, может, продавал тому, у кого надобность была, может цветы оттуда выни-мал, али еще что. Да только просто так не стал бы он этим делом заниматься. Практичный был человек. Мог, к примеру, через спецбуфет достать Яву красную – это сигареты такие дефицитные тогда были – или еще что. Но не о нем речь.
     Заметила эти венки Петровна и стала у него просить, дай да дай. Раз тебе они достаются даром, так и со мной поделись. Зачем они ей? Да так, на всякий случай. Бывший шофер к тете Дуне относился хорошо, видимо, чувствовал родственную душу. Он и дал ей два венка. А тут как раз и случай представился вспомнить про эти венки.
     Была у Петровны стародавняя подруга, с которой они еще в детстве где-то на юге России по лужам босиком бегали. Теперь подруга жила со своими детьми в Москве в отдаленном районе. Ездить друг к другу подруги не ездили, больно уж далеко, а вот позвонить, это бывало. Но на этот раз позвонила не сама подруга, а ее дочь и сказала, что мама больна, и не просто больна, а тяжело больна. Опухоль, значит, у нее, онкологическое заболевание в последней стадии.
     Через несколько дней Петровна и сама позвонила подруге. Любила она всякие медицинские вопросы обсуждать, узнавать, что у кого болит, и как болезни всякие протекают. Подруга отвечает ей, что плохо дело, все тело болит. Петровна ей и говорит: «Это у тебя метастазы по телу пошли», а сама смекает, что один венок-то может ей скоро пригодится. Только, думает она, подруга то может этот венок и не увидеть, а венок-то, ой, как хорош. И тут тете Дуне подумалось, что хорошо бы этот венок подруге переправить, чтобы та хоть перед смертью полюбовалась красотой этой, да и ее, Петровну, добрым словом помянула.
     Только вот как это сделать, думает. Подруга-то на другом конце города, ехать к ней надо было на метро с двумя пересадками, а потом еще несколько остановок на автобусе. Была там Петровна два раза, да зареклась в такую даль еще ехать, а с венком и подавно. И тут ей приходит мысль – переслать венок по почте, вроде как посылку или бандероль оформить или еще как. Оно, конечно, венок большой и никакая это не бандероль, да была у нее зацепка на почте. Дело в том, что работая перед уходом на пенсию в продуктовом магазине, что около почты, она, как член трудового коллектива, имела там свою долю в «дефиците», о котором еще Райкин говорил. Доли этой ей самой вполне хватало, много ли надо пожилому одинокому человеку, а тем, что оставалось, делилась она со своими знакомыми;  были среди них две-три женщины с соседней почты, одна, кажись, заместитель начальника почтового отделения.
     К ней и обратилась Петровна с просьбой переправить венок на другой конец города. И та согласилась, дело-то, не бог весть какое, перевезти венок из одного почтового отделения в другое в пределах Москвы. А как его назвать бандеролью ли, посылкой или еще как, – неважно.
     Сказано – сделано. В сопроводительной записке написала Петровна своей подруге несколько душевных слов, а потом приписала, что прилагаемые венок – это не какой-нибудь простой венок, а можно сказать «исторический», от самого Владимира Ильича, пусть, мол, подруга посмотрит и порадуется, какой красивый венок ей достался. Сделав это дело, Петровна, довольная, вернулась домой и стала ждать звонка, когда подруга получит венок и  позвонит ей с благодарностью.
     И действительно через несколько дней раздался телефонный звонок, только получилось не так, как задумывалось. Звонила дочь и сообщила, что мама её накануне умерла. Петровна, конечно, выражает соболезнование и говорит всякие подобающие слова, и осторожно спрашивает про венок. Оказывается, извещение от почты они получили, да только вот сходить туда за венком не собрались. Не того было. Петровна, конечно, сожалеет, что подруга ушла из жизни, так и повидав ее роскошного подарка. Но, думает она, не все потеряно, уж на похоронах-то ее венок предстанет во всей красе и все поймут, как хорошо она относилась к своей подруге.
В назначенный день идет Петровна на похороны, это дело она любила. Идет и думает, как это у нее с венком ловко получилось, и денег на него тратить не пришлось, и лучшей подруге почет, венок-то можно сказать «исторический», у самого Ленина стоял. Входит она в траурный зал, подходит к гробу, только, глядь, венки-то есть, а ее венка и нет. То есть не видит она своего венка. Что такое? Оказалось, что родственники подруги так и не удосужились за ним на почту сходить. Расстроилась Петровна, конечно, пропал венок, да делать нечего. С досады на поминки даже не поехала, хоть ее и звали. Очень уж обидно ей, что ее венком люди неблагодарные пренебрегли.
     …А второй венок стоит у нее дома. Уж и не знаю, для себя бережет или пожертвует кому. Если уж Вам достается, прошу Вас, не пренебрегайте венком, он ведь «исторический», у самого Ленина стоял, и Петровну не обижай-те.

                ОЧЕРЕДИ

     Очереди, пожалуй, самая характерная и одновременно самая наглядная черта нашей прошлой жизни при социализме. Конечно, было много такого, о чем многие сейчас  и вспоминать не хотят: людей и сажали не за что, и увольняли, и высылали из страны и прочее, прочее. Но все это происходило как-то скрытно, незаметно, а очереди – вот они на виду, их не скроешь.
Очередей было много. Можно сказать, люди жили в очередях. Одна моя знакомая говорила, что она любит очереди. Там можно познакомиться с интересными людьми, получить важную информацию, отвести душу. Но таких «любителей» очередей было немного. Большинство же воспринимало очереди как неизбежное зло.
     С глухой тоской я вспоминаю очереди в продовольственных магазинах в послевоенные годы. Тогда торговля велась отдельно на разных прилавках. В одном месте бакалея, в другом молочные продукты, в третьем рыба. Сначала надо было выстоять несколько очередей в соответствующих отделах и взвесить покупаемые продукты, затем отстоять очередь в кассу и выбить несколько чеков, потом с этими чеками снова пробиться к тем же прилавкам, чтобы получить уже взвешенные продукты. Мама ставила меня, то в одну очередь, то в другую, сама же занимали очереди где-то еще. Мы переходили из очереди в очередь, и, казалось, конца этому не будет. Народа в магазине не протолкнуться, мне лет десять-двенадцать, а кругом большие дяди и тети, что я  против них. На стенах некоторых отделов укреплены таблички с надписью «Штучные товары без очереди». Тут пробиться к прилавку особенно трудно, так как практические все мужики лезут без очереди. Каждому хочется всех растолкать и оказаться перед прилавком, а что он там будет брать, штучное или нештучное, никого не касается.
     Конечно, всех очередей не припомнишь, но есть несколько очередей, которые мне особенно памятны. Первая очередь, которую я помню отчетливо, – это очередь за мукой сразу после окончания войны. Мне лет шесть-семь, на ладошке у меня трехзначный номер, написанный фиолетовым чернильным карандашом. В одни руки дают только ограниченное количество муки, поэтому надо обязательно стоять и мне. Когда подойдет мой черед, я покажу свою ладошку с номером и тогда маме, которая стоит рядом со мной, дадут крупу и на меня. Запись была ранним утром, отстоять надо часа три-четыре и обязательно сегодня, с завтрашнего дня «давать» муку не будут.
Все хотят иметь белую муку, она называется крупчаткой. Считается, что из нее получаются  лучшие пироги, но ее недостаточно, на всех не хватит. Поэтому дают крупчатку в строгой пропорции с серой. Из крупчатки пекут пироги с капустой, с вареньем из разных ягод, а иногда и с мясом. Мне нравятся сладкие пироги с вареньем, а пироги с капустой я есть отказываюсь.
     В нашем семействе специалист по выпечке пирогов тетя Таня. Муку она с вечера замешивает в больших глиняных цветочных горшках. После того, как горшки заполнены их накрывают полотняными полотенцами и ставят в теплое место у батареи. Ходить около них надо осторожно, чтобы тесто было в полном покое, иначе оно может опасть. Наутро взрослые осторожно приподнимают край полотна, чтобы посмотреть, как «взошло» тесто; радуются, если тесто поднялось до краев, а кое-где и перевалило через край горшка.
     Пожалуй, «пироги», были самыми праздничными днями в моем послевоенном детстве, даже больше, чем дни рождения и тем более официальные праздники. Так что, мое стояние в очереди за мукой было не бесполезным.
     Но вернемся к очередям. Вот еще одна памятная очередь моего детства. Это очередь за билетами в кино на «Тарзана». Вокруг длинного барака, он переоборудован под кинотеатр, толпа, образующая плотный полукруг вокруг кассы. Очереди в обычном понимании этого слова нет. Людская масса колышется, выталкивая к заветному окошечку кассы то одного, то другого. Временами толпа замирает на несколько секунд, давая счастливцу, оказавшемуся у кассы,  получить билеты, после чего толкотня возобновляется с новой силой. Запомнился случай, когда один пар-нишка полз по головам, пытаясь сверху просунуть деньги кассирше.
     Нам, мелюзге, в этой очереди-толпе делать нечего, Но в кино мы все-таки попадали: кому-то из старших ребят с нашего двора удавалось протиснуться к кассе и он, один, брал билеты на всех.
     А вот другая очередь, полная противоположность «киношной». Это очередь за билетами на пароход по Волге. Было это в середине пятидесятых годов, к тому времени я уже вырос и мог самостоятельно стоять в очередях.
     В то время пароходные поездки по Волге имели статус грузопассажирских перевозок. Но на самом деле пароходы эти использовались как туристические, для отдыха. Билеты покупали «туда и обратно» и таким образом в поездке можно было провести 2-3 недели. Пароходы тогда причаливали даже к небольшим пристаням, а в больших городах вообще стояли по несколько часов. Пассажиры могли погулять по берегу, посмотреть местные достопримечательности, купить что-то в местных магазинах и особенно на рынках. Традиция таких поездок сложилась еще в дореволюционное время.
     Желающих приобрести билеты на такие поездки в послевоенные годы было много, тем более, что билеты стоили относительно недорого. Особенно любили этот вид отдыха жены военных со своими мужьями.
     Наиболее популярным был волжский маршрут Москва–Астрахань–Москва, который тогда занимал три недели. Для меня это было настоящее путешествие со своими приключениями. Бывало, что кто-то отставал от парохода, падал за борт или тонул во время купания на Волге.
      Помимо Астрахани существовали еще маршрут по Волге и Каме до города Молотов (сейчас это Пермь) и маршрут по пяти рекам Москва-Уфа; позже появилась «московская кругосветка» Москва-Горький–Москва, туда от Северного речного порта в Химках сначала по каналу, потом вниз по Волге: от Горького обратно вверх по Оке с возвращением в Южный порт на Москве-реке.
      Зарождение очереди на пароходы установить было невозможно. Когда я узнавал о ее существовании, в ней уже числилось несколько сот человек. Для поддержания порядка в очереди организовывалась еженедельная перекличка в парке перед зданием Речного вокзала в Химках. Метро тогда туда еще не провели, поэтому приходилось ездить туда на троллейбусе №6 от метро Аэропорт. Мне нравилось приезжать туда, особенно весной в апреле-мае. Парк наполнялся свежей зеленью, ярко светило солнце, впереди маячило романтическое путешествие на пароходе…
     Очередей было несколько, для каждого маршрута своя очередь. Самая большая очередь была, конечно, на Астрахань, но и пароходов на этом направлении ходило больше. Очередь разбивалась на несколько частей по диапазонам номеров, у каждой группы был свой бригадир. В его толстой тетради были записаны номера и фамилии всех участников очереди. В назначенное время, обычно это происходило часов в двенадцать в воскресенье, бригадир располагался на скамейке в парке и начинал перекличку. Перекличка состояла в том, что бригадир  выкрикивал номер за номером, а человек с этим номером должен был назвать свою фамилию. Если на какой-то номер никто не отзывался или названная фамилия не соответствовала той, что стояла в тетради, то этот номер вычеркивался. Поэтому очередь, особенно для больших номеров, продвигалась, хотя никакой продажи билетов не происходило. После переклички участники очереди получали новые номера, на которые они должны были откликнуться в следующий раз.
     А сама продажа билетов проходила позже в мае - июне в здании Белорусского вокзала со стороны Ленинградского шоссе. В помещение кассы очередники запуска-лось по одному в строгом соответствии с их номерами. Позже и сама очередь переехал к Белорусскому вокзалу.
     В середине пятидесятых я дважды прошел через эту очередь, один раз ради покупки билетов до Астрахани и обратно, второй раз, на следующий год, для покупки билетов на маршрут по пяти рекам до Уфы.
     А вот совсем другая история. Очередь, в которой я никогда не стоял, но видел ее часто. Восьмидесятые годы, начало. Я часто хожу Кисловскими переулками от старой станции метро Арбатская на работу на улицу Огарева. В начале Кисловского переулка на углу стоит высокой дом, когда-то на нем висела знаменитая реклама, сочиненная самим Маяковским: «Нигде, кроме как в Моссельпроме». Сейчас никакой рекламы на нем нет; дом примечателен только тем, что около него постоянно толпится народ, а дальше по Калашному переулку всегда стоит настоящая и немалая очередь. Думаю, надо узнать, за чем народ стоит, может и мне надо занять там очередь. Узнал. Оказалось, это очередь в голландское представительство, а стоят там люди, выезжающие в Израиль на ПМЖ. Так как с Израилем дипотношений нет, голландцы согласились представлять их интересы и потому принимают здесь заявления от  советских граждан.
     А в этой очереди мне довелось постоять уже на закате социализма во второй половине восьмидесятых. На углу Верхней Масловки и Мишина проезда «давали» бананы. Собралась немалая очередь, хоть бананы–то были так себе, зеленоватые, но все же, это были настоящие бананы; «ничего дойдут» говорили неизбалованные люди в очереди.
     Запомнилась эта очередь мне тем, что там произошла драка. Около продавщицы постоянно толпился народ, в основном стояли люди из конца очереди, которые следили за тем, чтобы никто не пролез без очереди. Подошел парень в камуфляжной форме, стал расталкивать охраняющих и пробиваться к продавщице, его оттолкнули, он ответил, завязалась потасовка. Парень при этом кричал: «Я право имею, я ветеран». Это еще больше злило стоявших людей. «Такой молодой и ветеран, ха-ха,  врет он, не может быть таких ветеранов. Он в войну еще под стол….», дальше шло что-то нецензурное. Успокоила всех продавщица. Видимо она уже знала, что у нас появилась новая группа граждан с особыми правами – ветераны афганской войны, тогда это было внове, об афганской войне власти старались не упоминать.
Бананы ему продавщица отпустила без очереди, и он ушел под злобные взгляды толпившихся людей.
     Возможно, что эта история с бананами запомнилась мне по контрасту с тем, что мы с женой увидели  немного позже в ГДР, где нам довелось побывать. Жили мы тогда у наших немецких друзей, приславших нам приглашение, в небольшом немецком городке Темплине, километров сто к северу от Берлина. Городок как городок, все как полагается, в центре маркплац, кирха с остроконечным шпилем, и ратхаух - ратуша. Но вот, что мне запомнилось там, так это бананы. Они лежали на каждом углу, стоили недорого, а к вечеру цена падала еще, и были они спелыми и, главное, никаких очередей. Мы покупали их по несколько раз в день и тут же съедали прямо на улице. Нам казалось, это верхом благосостояния. 
     Вот такие разные очереди были в наше время.

                ЗАВОДСКИЕ БАЙКИ

     История первая. 1941-ый год. Война. Осень, приближается зима. Немцы под Москвой. Мужчины на фронте. На заводе работают в основном женщины, работают с утра до вечера без выходных. Сил нет, а тут еще отправляют окопы рыть. Так и надорваться можно.
Один из немногих мужчин на заводе – молоденький лейтенант, военпред. Помимо основной работы по приемке продукции завода он организует отправку женщин на рытье противотанковых рвов для обороны Москвы. Работа тяжелая, отказаться нельзя. Но выход есть, особенно, у хорошеньких. Им военпред делает поблажку, разумеется, не просто так. Надо отработать с ним в другом месте. Не всем это нравится, не-которые, строптивые, оказываются от такой поблажки. Эти особенно нравятся военпреду. Такую, строптивую, он посылает на окопы вне очереди, а потом еще и еще, пока она не поймет, что лучше в тепле с ним, чем, на холоде с лопатой. Так он «перепробовал» почти всех.
     Прошли годы, многие годы. И вот спустя едва ли не пятьдесят лет приходит в отдел кадров завода старик. Ему нужна справка для пенсии, и в ней должно быть указано, что он действительно работал военпредом на заводе осенью 1941-го года. А на заводе в отделе кадрах года остались еще с 1941 «те» женщины. Узнали и отказались давать ему справку.
     Но их опять принудили…
    
     История вторая. После войны в конце сороковых годов мужчин в Москве не хватало. Поэтому для работы на завод вербовали из деревень молоденьких девушек. Они ехали охотно, осваивали рабочие специальности, становились передовиками производства, вступали в комсомол, занимались спортом. Жили в общежитии. Все было хорошо, да вот только личной жизни никакой
     Так вот и жили и работали две подруги из одной деревни, обе комсомолки, обе «висели» на Доске почета и все такое прочее. И вдруг выяснилась, что одна из них забеременела, неизвестно от кого; ни любви, ни дружбы, ни с кем не водилась, а вот на тебе, забеременела. Подруга уговаривала ее избавиться от ребенка, а в ответ: «Нет и нет, хочу ребенка и все тут». Скандал: незамужняя комсомолка, передовик производства и вот беременна. Ее прорабатывали на собрании, исключили из комсомола, о Доске почета уж и говорить не приходится. Но она все-таки родила мальчика, стала матерью-одиночкой. Подруга же, правильная и безгрешная продолжала работать, как и раньше и быть на хорошем счету.
     Прошли годы. Теперь обе уже старые, обе получают небольшие пенсии. Та, что родила, живет в семье в отдельной квартире вместе со своим сыном, невесткой и двумя внуками. Вторая же, бывшая комсомолка, живет в коммуналке, в небольшой комнате, которую завод дал ей много лет назад. Детей нет, и вообще никаких родственников не осталось. Болеет, лежит одна в комнате, почти не встает, не может лишний раз дойти до туалета. Когда нет воды, пьет собственную мочу. Спасибо, на заводе нашлась сердобольная женщина, которая изредка навещает ее, приносит продукты и питье, рассчитывая, вероятно, в перспективе получить ее ком-нату…

                КРУПИЦЫ ПРОШЛОГО

                Информация для размышления
     Осень 1960-го года. В Лужниках играют ЦСКА и киевское "Динамо". Мы, кроме меня еще двое студентов, мы все из одной группы, после лекций в институте поехали в Лужники посмотреть футбол и вот теперь сидим где-то наверху. Видно и слышно очень хорошо, только фигуры футболистов с нашей верхотуры кажутся игрушечными.
Народа на трибунах немного, в нижних рядах болельщиков вообще не видно, если не считать одинокие фигуры солдат. Они сидят поодиночке  в первом ряду с интервалом в 20-30 метров друг от друга и тоже смотрят футбол. Все чинно-благородно; правда, хозяева, армейцы Москвы, проигрывают и это не нравиться публике, но матч идет к концу, осталось всего минут десять-пятнадцать и кажется, что матч так и закончится.
     В этот момент какой-то человек из средних рядов встает и, перешагивая скамейки, начинает спускаться вниз. Трибуны тогда представляли из себя низкие длинные лавочки с нарисованными на них номерами мест. Перешагнуть через них нетрудно, но по тому, как человек двигается, видно, что он явно не в себе, скорее всего под градусом. Его качает из стороны в сторону, кажется, что он вот-вот упадет, но этого не происходит.
     Публика на трибуне оживляется, слышны выкрики в его адрес, на него показывают пальцем и потешаются, ожидая, когда же он, наконец, свалится. Но он все-таки добирается до первого ряда, и оказывается, как раз в промежутке между сидящими солдатами. Те тоже смотрят на него со смехом, как на бесплатное развлечение. Никто ему не мешает, и он перебирается  с трибуны на гаревую дорожку, окружающую футбольное поле. Солдаты ему не мешают, возможно, они не были проинструктированы на этот случай, или же действия пьяного показались им настолько несерьезными, что не стоило обращать на него внимание.
     Пьяный продолжает идти. Его мотает из стороны в сторону, но он все никак не может упасть, а идет и идет по гаревой дорожке вдоль поля, не обращая никакого внимания на играющих футболистов. В какой-то момент его качнуло влево больше обычного, и он оказывается на зеленой траве футбольного поля. Сначала на него никто из футболистов не обратил внимания, игра в этот момент продолжалась в другой части поля, в отдалении. Но потом один из футболистов гостевой команды, увидев непорядок на поле, подходит к пьяному и довольно вежливо начинает его выпроваживать. Но тот стал сопротивляться. Подошли еще игроки из обеих команд, возникла толкотня. В этот момент кто-то на трибуне крикнул что-то вроде: «Наших бьют!». И в мгновение ока сотни людей в едином порыве срываются со своих мест и бегут вниз, прыгая через скамейки. Через несколько секунд на футбольном поле оказывается несколько сот болельщиков вперемежку с игроками. Матч сорван. В Москве это был один из первых, а возможно и самый первый случай, когда беспорядки, учиненные болельщиками,  привели к прекращению игры.
     Почему это произошло? Ведь никто не хотел срывать матч. Пьяный действовал по наитию, на футбол ему было наплевать, зрители на трибунах полтора часа спокойно смотрели футбол. Нельзя сказать, что им было безразлично происходящее на поле, но и агрессивных намерений у них не было. И вдруг все изменилось с быстротой молнии. Почему?
     Вот материал для специалистов по теме «Психология толпы», для милиции и для футбольного начальства.

                Портреты
     В актовом зале института идет партхозактив. Это такое ритуальное действо, во время которого все говорят и говорят, но ничего не решают. Тоска зеленая, хорошо еще, если самому не приходится выступать и говорить что-то подобающее. Как-никак у меня в подчинении человек сто, и я, хоть и не член партии, обязан показать, что наш коллектив также озабочен поставленными задачами, и мы готовы воплощать планы партии в жизнь.
     В который раз рассматриваю стены актового зала и замечаю некоторую перемену.
     Много лет на правой стене над дверями висели под стеклом три портрета, одинаковые по размеру и оформлению: в центре молодцеватый Брежнев Л.И., Генеральный секретарь ЦК КПСС, справа от него сумрачный Косыгин А.Н., премьер-министр, слева безликий Председатель Верховного Совета Подгорный Н.В.
А тут вдруг вижу – висит по центру один большой парадный портрет Брежнева со всеми регалиями, а по бокам только два гвоздика, двум других нет. Было ли указание «свыше» или это «инициатива снизу», кто знает…
     У меня в «кабинете», если можно так назвать комнату, в которой я, как начальник отдела, сидел иногда один, иногда со своими заместителями, тоже висит портрет Брежнева со звездой Героя социалистического труда. Откуда он взялся, не знаю, видимо его повесил наш хозяйственный отдел еще до того, как я «поселился» в этой комнате. К портрету Брежнева я привык и просто не замечал его. Но однажды я получил выговор от бывшего работника министерства, который, в общем-то, относился ко мне хорошо «Как можно, – выговаривал он мне. – Брежнев уже трижды герой, а он у Вас висит с одной звездой. Это политически неправильно; у Вас могут быть неприятности».
     Пришлось написать служебную записку в хозяйственный отдел с просьбой заменить портрет Брежнева на новый с тремя звездочками Героя социалистического труда.

                Судьба еврея в СССР
     Еврей, москвич. После школы окончил курсы и устроился в парикмахерскую дамским мастером. Зарабатывал неплохо. Решил получить высшее образование. Посту-пил в Плехановский институт и закончил его. Стал работать экономистом, получал мало. Женился на однокурснице, родил ребенка. Жена и теща выгнали его из дома: «Зачем нам бедный еврей?». Развелся, ребенка продолжал любить, покупал ему подарки, но его не пускали в дом. Попробовал снова устроиться парикмахером, но в Москве его не брали из-за высшего образования. По существующим тогда правилам специалист с высшим образованием должен был работать по специальности. Наконец, устроился мужским мастером в парикмахерскую в области, в аэропорту «Быково». За два года оброс клиентурой, стал бригадиром, получил приглашение и перешел на работу в салон «Чародейка» на Калининском проспекте в центре Москвы. Стал опять много зарабатывать; жил припеваючи, построил кооператив, купил машину, одевался «с иголочки», обедал в лучших ресторанах. Приглашал старых друзей, обслуживал их в парикмахерской сам и без очереди, денег не брал. Женился второй раз на продавщице из соседнего ювелирного магазина. Но все равно счастья не было. Эмигрировал в Израиль. Дальнейшая судьба неизвестна.

                Туалет в русском стиле.
     Был период в моей жизни, когда я ездил один на дачный участок, полученный по месту работу, вблизи станции Костино. Путь не ближний, часа два, если есть прямая электричка с Савеловского вокзала, а если с пересадкой в Дмитрове, то еще больше.
Шесть соток, 20 на 30 метров. Все строго регламентировано: дом не более, чем 6х6 квадратов, включая террасу, крыша должна быть прямой, мансарда на чердаке не разрешалась, забор не глухой, высотой…, уж не помню сколько, но тоже было ограничение. И все же это было счастье – иметь свой клочок земли.
     Участок железной дороги от Дмитрова до Северной железной дороги строился во время войны или перед самым ее началом. Старались сделать как можно быстрее и потому путь прокладывали, обходя все возвышенности и ложбины, чтобы уменьшить объем земляных работ. Вот и получилось, что дорога петляет, как никакая другая; солнце светит в окно электрички то слева, то справа. На особенно крутых по-воротах электричка тревожно гудит, предупреждая о своем неожиданном появлении.
Дорога однопутка, но на некоторых станциях есть разъезды, где электричка иногда подолгу стоит, дожидаясь встречного товарняка. Сидишь в вагоне на таком разъезде, кругом тишина, которую оттеняет жужжание залетевших в вагон насекомых, смотришь в окно, а там никого, редко-редко лениво пройдет деревенский парень. 
В этом ожидании была какая-то светлая грусть, со-звучная неведомо откуда взявшейся мелодии старинной русской песне:
               
                Средь высоких хлебов затерялося
                Небогатое наше село
                Горе-горькое по свету шлялося,
                И на нас невзначай набрело… 

Пассажиров-попутчиков, в таких поездках обычно немного, особенно не в сезон после того, как угасает наше непродолжительное лето. Я же ездил  туда до середины де-кабря. Доберешься по морозцу да нашего сарайчика, истопишь буржуйку, жара, хоть раздевайся до трусов, а утром не знаешь, как выползти из груды одеял, которые успел натянуть на себя за ночь. Попробовал электрическую грелку, сначала было хорошо, но однажды я проснулся весь в дыму: от грелки задымилось ватное одеяло.
Хорошо, что во-время проснулся.
     Так что компаньонов в таких поездках у меня было немного. Случалось, что на станции Костино из электрички  на платформу выходил я один. Но одна поездка с попутчиками мне запомнилась
     В вагоне электрички, кроме меня ехали еще два мужичка. Видно было, что они слегка навеселе; сидели они от меня не так далеко, и я слышал, как они рассказывают друг другу о своих дачных владениях, каждый расхваливал свои строения.
     – А у меня дом, знаешь какой…
     – А моя теплица, это же целая оранжерея…
     – А ты видел мой сарай….
     – А ты, зайди, только посмотри…
     – А у меня…
     Каждый хотел убедить другого, что его владения лучше, но это никак не удавалось. И тут один из них произнес:
     – А ты знаешь, что у меня туалет на участке и тот в русском стиле!
Тут его «визави» сник, понурил голову и замолчал, видимо, против туалета в русском стиле возразить ему было нечего...

                Кино, да и только
     Мы с Соней вместе с нашими коллегами из институ-та едем в командировку в Болгарию, помогать местным специалистам внедрять вычислительную технику. Едем в поезде Москва-София, только что переехали мост через Дунай, теперь стоим в болгарской Русе.
      Посмотрели расписание на стенке в вагоне: прибыли по расписанию, дальше будем стоять в Русе час с четвертью. Решили погулять; вышли на привокзальную площадь, видим слева небольшое кафе, зашли, время еще есть, посидели, выпили кофейку. Возвращаемся на вокзал, и еще издали видим, как наш поезд быстро набирает ход и вот его уже нет.
     Как же так? Позже выяснилось, что наш вагон использовался на двух маршрутах Москва-София и Москва-Варна. До Русе расписание было одно и то же, а, начиная с Русе, возникали расхождения. В вагоне видело две таблички с расписаниями на Софию и на Варну. Вот мы ошибочно и посмотрели время отправления вагона на Варну.
     Что делать? Идем по платформе вдоль здания вокзала. Видим табличку «Начальник вокзала». Заходим, объясняем ситуацию. Вот, когда мы порадовались, что Болгария почти шестнадцатая республика СССР, русский все понимают, да и отношение можно сказать братское.
     Выясняется, что следующая остановка поезда – Горна-Оряховица через два с половиной часа. Время есть, надо догнать на машине! Спасибо начальнику вокзала, он с полуслова понимает нас, бежит с нами к стоянке такси, и вот мы уже несемся на "Волге" вдогонку за поездом. Погоня как в кино. Едем по шоссе, слева и справа поля, в отдалении горы, людей и машин нет. Скорость за сто.
     Машина едет быстрее поезда, в просветах между домами и деревьями мы местами видим наш поезд и видим, что мы обгоняем его, кажется все хорошо. Но, вот переезд, мы первые, но шлагбаум закрыт, и мы вынуждены стоять. Через минуту–другую поезд проносится прямо перед нашим носом и он опять впереди.
И так не один раз. Но вот, кажется, и последний перегон перед Оряховицей. Но, что это белое впереди? Бараны? Овцы? Черт их знает, но они переходят через шоссе, перегораживая нам дорогу; идут плотно, блеют. Шофер сигналит, да что толку. Подъезжаем вплотную и начинаем осторожно расталкивать их передком машины. Пастух размахивает кнутом и с недовольным криком бежит нам навстречу. Но наш шофер, вот молодец, не обращая на него внимания, продирается дальше. Наконец, выбираемся на свободу, задавили ли кого, нет ли, неизвестно, времени обернуться нет, гоним дальше.
     Наконец, Горна Оряховица, вокзал. Выскакиваем из машины, бежим, у Сони падают туфли, она подхватывает их рукой и бежит босиком по камням. Вылетаем на платформу, слышим объявление по радио. Кажется, понимаем: «Поезд Москва – София прибывает на…». А вот и он сам, наш поезд. Слава Богу, успели – сорок левов плата за такси – не в счет.
Все, кино кончилось.
     На вокзале в Софии нас встречает директор (ему полагался самолет и он прилетел на сутки раньше).
     – Как доехали? – спрашивает он. – Происшествий не было?
     – Нет, нет, Все нормально, – заверяем мы его.
     Так началась наша первая совместная поездка в Болгарию, в страну, которая позже породнила нас…

                К о н е ц