Староста

  -Ну,  вот ты и будешь старостой! – указал на Петра своим худым пальцем, стоявший посредине немецких офицеров, видимо старший по званию.
  Пётр же, когда взгляд переводчика остановился на нём, съежился, голову втянул в плечи и теперь, создавалось впечатление, что эти слова  пригвоздили его к стенке.
Взгляды  и немцев, и жителей были одновременно обращены к нему и Пётр, то ли от смущения, то ли ещё от чего, словно выскользнул сам из себя и громко закричал:
 -Нет, нет, нет! Вы что? Я сроду-то в начальствах  никогда не ходил, да ещё в старосты. Лучше стреляйте меня на месте, - вдруг выпалил он, и в следующее мгновение здесь же раскаялся  за свои слова.
 -А что, хорошая мысль, - просиял переводчик, - только расстрелять мы ещё успеем,  и сказал что-то по-немецки рядом стоящим вооруженным солдатам, указывая на Петра.
Двое автоматчиков подошли к Петру, молча, лишь дулами автоматов  указали путь к стоявшему амбару.
  Амбар был собственностью  Ивана Александровича, у дома которого проходило  это собрание. Раньше в амбаре стоял рундук с мукой, а осенью, лежала, спасая от дождя, выкопанная картошка и другие припасы. В настоящее время, чтобы припасы не достались врагу, всё было спрятано, и в амбаре стоял лишь пустой рундук.
  Пётр недовольно взглянул на солдат, незваных попутчиков, окинул взглядом своих сельчан и нехотя повиновался.
  Люди молча стояли в оцепенении, с широко раскрытыми глазами и молча проследили путь Петра. Когда дверь захлопнулась, и один из солдат остался стоять у двери, другой вернулся. Взгляды людей, без отрыва наблюдающие за солдатом, привёли к кучке офицеров.
   Чувствуя, что дело за ним, старший офицер  что-то сказал рядом стоявшему офицеру и продолжал вести собрание.
 -Кто ещё хочет быть расстрелянным?  - он выждал  какое-то время, словно действительно ожидал, что кто-то выйдет и скажет, но стояла гробовая тишина.
 -Если вы не выберете сами, то мы заставим любого из вас быть старостой. Думайте! – сказал переводчик.
  Смутный ропот пошёл среди собравшихся.  В толпе зашевелились, заговорили. Трудно было разобрать отдельные слова,  но было явно,– они решали. Лишь можно было  видеть  передвигающегося деда Погуляя, этого мощного старика, носившего роскошную бороду, и пользовавшийся большим авторитетом у деревенских жителей. Он пробрался из задней части толпы, взял Ивана Александровича огромной лапой за плечо,  и, глядя ему в глаза, проговорил:
 -Дело пахнет керосином. Ну что, Иван Александрович, соглашайся. Всё равно кому - то надо быть старостой. Ведь перестреляют как цыплят. А чего мы добьёмся? Соглашайся, а мы тебе поможем, - глаза Погуляя были сосредоточены и устремлены, казалось, в самую душу.
 -Соглашайся, Иван Александрович, - зашумели женщины со всех сторон, - не оставляй детей сиротами. Сам понимаешь, что больше из нас некого выбирать.
  Все говорили искренне и они правы, да и их мысли совпадали с его мыслями. Годы Ивана Александровича стремительно бежали к шестому десятку. Всегда чисто выбритый, одет в чёрные суконные штаны, заправленные в сапоги и пиджачок непонятного цвета. Дом его стоял напротив, под дранку крытый. Материально его жизнь не отличалась от других жителей, но выгодно отличался трезвостью суждений. В годы коллективизации был первым председателем, но потом тяжело заболел, его переизбрали. Сейчас вроде бы недуг отпустил, но постоянные заботы не давали ему полностью избавиться от болезни.  Вот он и стоял сейчас в полной растерянности. Ему было жаль людей, которых в любой момент могут расстрелять. За них он знал больше, чем они знали сами за себя. Его самого смущало своё здоровье и самое главное, - как он может работать на фашистов? Что ему скажет по приходу Красная армия? Да и в последнее время он и сам собирался идти в партизаны, да боялся, что болезнь угробит его, да и как бросить на произвол врагов трёх женщин с маленьким ребёнком, а идти  всем скопом было бы накладно и партизанскому отряду. Волновала его и ещё одна мысль, а вдруг немцы выберут такого  человека, который будет честно работать на врага и у него ума не хватит как ему навредить. Может и забояться.
  Опасная игра, а вдруг кто – нибудь захочет пихнуть мою голову в петлю. Что петля, это точно, но для одной головы, не десяток. Ведь, они сейчас могут всех мужиков  расстрелять, а немцы могут, он их помнит ещё по той войне, по первой.
  На том и решили, что старостой будет Иван Александрович, и что через него будут решаться все вопросы новых властей и населения.
  В доме новоиспечённого старосты, расположенного в центре деревни, разместилось начальство, которое  стояло на собрании. Их было шестеро. Выходило, что в этом доме находилась вся власть, включая и Ивана Александровича.
  Как только квартиранты вошли в дом, то от былого порядка Настасьи  не осталось и следа. Аккуратно  разложенные половики, идущие по залу от  дверей кухни, были небрежно сдвинуты в сторону. Застеленный белой скатертью стол, теперь был завален вещмешками, котелками и неизвестно откуда взятыми бутылками. В доме курили, стоял гвалт, наперебой немцы рассказывали  друг другу  и смеялись. Хозяевам казалось, что они смеялись над ними.
  Ивану Александровичу  особенно не понравился этот рыжий,  высокий и худой офицер. Глаза его были постоянно злыми и не смеялись, когда смеялся сам. От его смеха веяло холодом, и каким – то кощунством. Он  часто посматривал с холодным блеском в глазах на пятнадцатилетнюю дочку Тоню, ещё хрупкую и милую. Иногда он бросал взгляд на Дарью,   жену сына, мобилизованного в Красную армию. Заметив такие взгляды, Иван Александрович, приказал Дарье и Тоне одеть, что – нибудь похуже, чтобы не привлекать внимания жадных глаз офицеров, особенно этого рыжего.
   Уже вечерело. Пасмурный день, омраченный пришельцами,  катился стремительно к своему концу, стремясь скрыть и без того мрачные мысли жителей.
  Иван Александрович носил на коромысле из колодца воду.  Настасья с  Тоней  убирались на скотном дворе со скотиной, когда мимо них промчался рыжий и, несмотря на присутствие женщин, быстро расстегнув ремень, приземлился в центре двора, сверкая голым задом.
 -Бесстыдник! - процедила сквозь зубы Настасья и, бросив вилы, ушли с Тоней со двора. - А ещё цивилизованным народом себя считают. С них так культура и лезет наружу. Свинья белобрысая. Тьфу! - не могла успокоиться Настасья уже на кухне. Она так была возмущена поступком, что щёки её пылали. Ей было стыдно, да ещё перед дочкой.
  Прошло минут десять, когда на дворе что-то загремело.
 -Ты не ходи, - кивнула она Тоне, а сама, толкнув боком дверь, вышла.
 Стоя на пороге двора, Настасья увидела, что рыжий в руках держал два полена колотых на зиму дров и примеривался бросить по куриному насесту, где уже кудахтали напуганные куры.
 -Не смей! – закричала Настасья, но рыжий словно и не слышал этих слов, ловко бросил полено по насесту с курами и откуда вместе с поленом свалился петух.
  Красногрудый петух был настоящим красавцем. Его ярко красные, с перламутровым отливом, перья отливали заревом пожара, а длинные, дугою изогнутые перья хвоста спускались почти до земли. Сейчас подбитая нога не давала возможности ему встать, и он кувыркался, издавая неистовый крик, на который и выбежала Тоня.
   Рыжий лисицей набросился на петуха, схватил за перья, но мощными взмахами  крыльев петух вырвался, оставив у рыжего горсть пуха и перьев. Бросив их, он вновь погнался за ним и гонялся молчком по кругу за кричащим петухом.
  Возбужденный охотой, рыжий бегал по кругу за обезумевшим от страха  и боли петухом, и кричали каждый на своём языке. Когда рыжий, видя, что петуха ему не догнать, то он развернулся и побежал в противоположную сторону.  Теперь они бежали навстречу  друг другу, пока не столкнулись  и упали. Рыжий растянулся  на всю свою длину, и лежал, широко расставив руки и ноги, как распятый, и придавил шею петуха. Пятикилограммовый петух замахал крыльями и при каждом взмахе бил крыльями его по рыжему лицу. То ли от боли ударов крыльев, то ли не поняв, в чём дело, рыжий приподнял голову.  Петух, освободившись, вновь помчался по кругу, но уже обессиленный, видимо при этом поединке он потерял много сил.
  Рыжий,  приходя в себя и соображая, что же с ним случилось, полежал какое-то мгновение, затем резко вскочил и огляделся. Взгляд его скользнул по Настасье с Тоней, стоящих на крутых приступках порога, и зацепился на всё ещё бегающем петухе. Расставив широко ноги, он начал вновь ловить петуха, бежавшего уже с раскрытым клювом.
  Настасья не в силах была остановить охоту рыжего, но и безучастно стоять на месте не могла. Надо было остановить это явное убийство и как-то помешать. Она подбежала к запертой двери, вытащила засов и распахнула дверь. Но рыжий до этого всё-таки успел поймать петуха, с каким-то зверским остервенением наступил каблуком сапога на голову петуха и дёрнул за ноги. Обезглавленное и бьющееся  тело он отбросил к открытой Настасьиной двери. Кровь фонтаном хлынувшая из петуха, успела облить сапоги рыжего и стены скотного двора.  Уже обезглавленный, из последних усилий, он замахал крыльями, и к удивлению стоящих, взлетел  до половины крыши,  и дальше уже не хватило сил и инстинктивно, цепляясь когтями и крыльями, обескровленный свалился  на  его взрастившую землю.
 -Изверг! –  простонала Настасья, -  что же ты птицу мучаешь? – и, развернувшись, вышла со двора, но здесь же вернулась с топором в руках. Рыжий шарахнулся в сторону, но Настасья, не придавая  этому значения, бросила топор к колоде, где они кололи дрова.
  Рыжий понял, что зря испугался, поднял топор и вновь посмотрел на кудахтающих кур.
  -Мама, он теперь всех кур порешит, - со слезами пролепетала Тоня, и её губы задрожали от бессилия и досады.
   Настасья зло взглянула на рыжего, затем круто развернулась  и, взяв руку Тони, повлекла её со двора. 
   На дворе ещё долго продолжалось кудахтанье кур, где на них с топором в руках охотился рыжий.
   Тоня была права, рыжий порубил всех кур. Собрав их за ноги, он нёс их окровавленными руками, и бросил около печки. Он был доволен охотой, лицо его сияло, не сияли лишь  его глаза. Сиял лишь на его лице кровавый след от поединка с петухом.
   Петуха он принёс после, держа за крылья,  и положил отдельно, видимо, уважал силу.
  Закаменело сердце у Настасьи в груди, вроде и биться должно, да только не было от него тепла, словно оно сжалось и замёрзло. Только мысли у неё были далеко, далеко. «Ох, не зря, не зря  я тебя, сынок,  родила. Не зря ты стоишь в бессонном дозоре, чтоб не пустить эту поганую сволочь, чтоб не оскверняла она своим поганым сапогом наши чистые думы и чаяния».
   Переводчик приказал  готовить кур. Женщинам ничего не оставалось делать, как растапливать печь и щипать и опаливать собственных кур на ужин не званным гостям. Настасье хотелось взять  курицу или ещё паче петуха за ноги, да размахнувшись,  нахлобыстать им  по постным физиономиям. Да как это сделаешь? Ведь расстреляют, здесь ещё и дети, - Тоня, Дарья, да ещё маленький внук,  Коляша.
Сейчас он беззаботно бегал из кухни в зал, что- то щебетал и снова убегал. Дарья, да и все женщины, даже Иван Александрович, опасались, как бы не тронули ироды ребёнка. Но все шестеро, сняв шинели, и раскрыв консервы, наливали содержимое бутылок, видимо вино, в солдатские кружки, и были в радушном настроении. Один из них  даже подозвал его пальцем и когда Коляша подошёл, то дал ему маленькую шоколадку. Тот был на седьмом небе от радости, подбегал  к деду, к бабе, маме и Тоне и давал им понюхать. Каждый преувеличенно восхищался запахом шоколадки, отчего Коляша был в не меньшем состоянии радости.
   Немцы тоже смеялись, кроме рыжего. Он чем-то был недоволен, или, может быть, выпитое вино его ещё не брало. Это больше всего терзало и настораживало Ивана Александровича.
  -Вот уж зверь, так зверь, - думал про себя Иван Александрович, и всё время невольно втихомолку следил  за ним. Он чуял, что если уж кто сделает какую пакость, то надо ждать её именно от него. 
  Время было уже позднее и уже давно пора было петухам кричать заполночь, да откукарекался петух Ивана Александровича.
  - А что делают другие немцы  по деревне? - думал он, небось, то же самое, - пьют да гуляют, безобразничают. - Ничего, не долго осталось, уж под Москвой - то дадут вам по зубам, будьте уверены.
  Иван Александрович  даже вышел на крыльцо, но сойти не решился, у крыльца стоял часовой. Он закурил, сделал две – три затяжки, но никакого чувства облегчения не получил, на душе  было тяжело, и, аккуратно затушив самокрутку, бросил её в палисадник с крыльца. - Бросать надо вообще курить, - думал он и посмотрел на амбар. Около амбара часового не было, но висел замок. – «Ишь, ты, и замок нашли. А как же там Пётр? Мучается там бедолага, да и как не мучиться, ведь ни за что страдает. А может отпустят? Что он такого сделал. Не стал старостой! Для них эта не велика печаль. Завтра пойду подгребу в копёнке сено, да может удастся переброситься двумя словами. Помочь надо, а как? Надо подумать. Для того у тебя голова, староста, чтоб думать». Такие невесёлые мысли мотались у него в голове, и Иван Александрович заспешил в дом.
   Маленький Коляша, набегавшись за день, уже давно спал у самой стены на русской печке, благо печь была просторная и вместит сегодня всех. Ему было жарко, потому безмятежно разбрасывался, каждый раз толкая свою мать –Дарью. К ним же приткнулась и Тоня. Одна Настасья  толклась на кухне, передвигала чугуны, наливала их водой и ставила в печь. Раньше она подготавливала к затопке печь утром, но сейчас она просто не знала, куда себя деть, и ждала своего Ваню.  Тут – то и вошёл её Ваня.
  -Ну что, дед, пора спать ложиться. Их не пересидишь, - и головой указала на зал.
  -Да, ложись. Постели мне на нарах. Я сейчас покурю и лягу.
 - Ты же только что курил, - упрекнула Настасья, стеля  под голову полушубок мужа.
  Она понимала Ивана как никто другой. Переживает. А как не переживать. Весь дом на нём держится, а тут ещё и старостой согласился стать. И зачем ему было соглашаться?  Пусть был бы кто-нибудь другой. А то, не дай Бог, узнают немцы, что сын у него в Армии, воюет против них же. Да и от сына, Алексея, уже давно нет писем, а теперь и не придут, пока немцы здесь. А староста – собачья должность. Может кого и зависть кого-то загложет, и заложат нас  в отместку, - думала и думала Настасья, и незаметно уснула.
   Иван Александрович, увернув фитиль керосиновой лампы, против обыкновения  не стал тушить её, и лёг на нарах, не раздеваясь. Он долго лежал с открытыми глазами, потом натопленная печь его окончательно сморила, и он толи заснул, толи задремал. Проснулся он от шарканья ног. Через минуту вышел рыжий.
 -Вот неугомонная сволочь, - подумал Иван Александрович, - и в какой мусорной яме тебя отыскали родители.
  Через приподнятые веки Иван видел, что рыжий взглянул на него и, убедившись, что тот спит, ступил на ступеньку лестницы. Мысли рыжего стали ясны окончательно.
   -Ах ты, хорёк! - зло подумал Иван. – Что делать?
   Сбоку, в тени от затухающей лампы, Иван нащупал валёк, которым Настасья пользовалась на речке при полоскании белья. Его гладкая поверхность, пожалуй, должна найти ещё одно место применения.
    Рыжий, то ли всматривался в полумраке кто и где лежит, то ли в чём-то сомневался. Полминуты он стоял, а затем резко протянул руки и кого-то схватил. Раздался крик, и это было командой. Иван так удачно ударил рыжего ребром валька по его шее, что тот  даже не успел вскрикнуть и мешком свалился со ступеньки.
Почти в это же время распахнулась дверь из зала, выбежал офицер, тот, что выступал перед собранием. Со свету он ничего в темноте не разобрал, а когда успел повернуть ручку фитиля лампы, то увидел, что рыжий лежит около печи, Иван спит на нарах и лишь взбалмошная женщина в ночной рубашке сидит на краю печи и с испугом взирает на окружающих.
  Настасья испугалась, что пьяный немец мог полоснуть из автомата и пропали все.
Немец же, видимо, знал повадливые шутки своего собутыльника и безо всякого взял его за шиворот, но не осилил подтащить к двери. Лишь когда подошёл переводчик, они вместе затянули его в зал и бросили на, заранее застеленный соломой, пол. Сверху набросили на него шинель.
  Утром следующего дня Ивана  Александровича  подозвал  к себе  командир, не позвал, а, подойдя к порогу кухни, поманил его пальцем, как нашкодившего котёнка. С одной стороны это обидело Ивана Александровича, а с другой стороны напугало. Он подумал, что сейчас будет разборка по вчерашнему вечернему случаю, но, стараясь быть спокойным, смело вошёл в зал и сел на указанный переводчиком табурет.
-Ты знаешь всех жителей деревни? -  спросил переводчик, опять коверкая ударения.
И опять Ивана Александровича покоробило: опять таки обрадовало то, что, слава Богу, вчерашний инцидент  вроде бы отошёл в сторону, но и этого вопроса он боялся в душе не меньше.
  -Знаю, вроде, - неспешно ответил он переводчику.
  -Что значит, вроде? Отвечайте, - хорошо знаю. Так вот, перепиши мне всех людей в деревне, от мала до велика, - немец поднял палец, сосредоточенно думая,  подвёл глаза под лоб и добавил, - и сколько лет каждому.
 -Это нетрудно, - ответил Иван Александрович, разводя  руками. – Сейчас пройду по всей деревне и от вашего имени перепишу всех как есть.
  -Зачем же ходить, время тратить, ты же всех знаешь.
  Целый час Иван Александрович  слюнявил карандаш, переписывал  жителей в оторванный от ученической тетради  лист бумаги. Казалось бы, нехитрое дело, бери с крайнего дома и переписывай по порядку. В том то и дело, кого переписывать? Вот не видел он на собрании Киреевых мужиков, отца с сыном, одна бабка мелькала. А они где?  Да мало ли кого он не видел в этой панике. По деревне слух был, что в партизаны люди собираются, а вот кто ушёл, а кто остался, одному богу известно. А если переписать всех, а кого не будет дописать, ушли, мол, в партизаны?  От этих мыслей Иван Александрович даже горько улыбнулся впервые за последние дни.
Для того ты и стал старостой, чтоб своим помочь. Он раза два обращался к Настасье, не видела ли она того или другого, но за столом на кухне, он как школьник на экзаменах, чувствовал постоянный взгляд начальника. Так что переусердствовать со своими вопросами было опасно. Написать того, кого  нет в деревне, значит, появятся вопросы, и никто не знал, чем кончатся  ответы, а отвечать придётся не только ему, а всей  семье отсутствующего. Кто знает, может немцы его проверяют, какую он напишет правду, потому и не пустил его по деревне. А он хотел, чтобы концы с концами сходились.
  Со списком, составленным, конечно, с большим подвохом для самого себя, Иван Александрович переступил порог к своему начальнику, который в это время курил длинные, совсем необычные для деревни  папиросы и протянул список переводчику.
  -Ну вот, - рассматривая список, проговорил переводчик и, обращаясь к Ивану Александровичу, сказал, - а теперь рассказывай, кого и куда ты хочешь поставить на работу?
 -Мне такого задания не давали, меня просили написать список, - возразил Иван Александрович и развёл руками.
 - Считай, что я уже дал такое задание.
  Иван Александрович вновь взял список и, ставя, галочки карандашом, пояснял:
 -Вот эти пенсионеры. Они по силе и возможности помогают управиться с домашними делами. А вот эти, - Иван Александрович начал отделять крестиками и звёздочками, будут работать, - и надписывал вид работы, что он будет делать. Писал на своё усмотрение, но знал, кто работал раньше доярками, кто в поле  и по мере необходимости.
  -А что это за специальность такая, - сторож? – ткнул переводчик своим тонким пальцем в одну из строк.
   -Он стога с зерном охраняет. Хлеб ведь!
   -Что их охранять? Сбегут что ли? – тоже недоумённо и с любопытством спросил переводчик.
  -Хлеб ведь не обмолоченный, понимаете, ещё в снопах. Любители поживы, воры по нашему, могут эти снопы красть..
  -Как это красть?
  -Как, как! - обиделся Иван Александрович, досадуя на его непонятливость, - тайно брать! – и у него не хватало больше слов, что бы выразить это проклятое слово, - воровать.
  И в то время, как Иван Александрович, рассказывая, продолжал ещё хлопать глазами, как переводчик рассмеялся так громко, что Настасья на кухне чуть не выронила котёл с картошкой для поросёнка и с котлом, согнувшись, заглянула в зал.
  -Понял, понял, - утирая от смеха глаза, еле выговаривая,  замахал немец руками.
Наконец, утирая  платочком слёзы, он аккуратно сложил его и так же аккуратно положил в карман и о чём - то начал говорить с начальником.
 -У вас есть три бревна по шесть метров? - обращаясь к Ивану Александровичу, спросил переводчик.
  - Есть кажется, на скотном дворе.
  - Вот завтра мои солдаты около стога поставят виселицу, - с восторгом произнёс переводчик.
  -Зачем? – почему-то вырвалось у Ивана Александровича.
  -Чтоб воров вешать, - просто ответил переводчик.
 -А зачем три бревна, и двух много, - соображая вслух, глупо проговорил Иван Александрович.
  -Нет! – непременно три, - вскричал переводчик. – Поставить её надо так, что бы она была выше стога, чтоб далеко была видна, чтобы вор вначале виселицу замечал, а не стог. Понял? – и вновь громко рассмеялся и как успокоился, то резонно спросил:
   -Ты хорошо знаешь человека, которого мы вчера в амбар закрыли?
  -Петра Крюкова? Как не знать, считай, что всю жизнь прожили в одной деревне,  - проговорил Иван Александрович, надеясь как-то смягчить его участь. Он и так всё время не выходил у него из головы, и он здесь высказал своё мнение:
  -Пусть и он работает, больше пользы нам принесёт. Так я считаю.
  -Кому это нам? – тоже хитро переспросил переводчик и  сощурил глаз.
  -Вам, значит и мне, вот и получается, что нам, - не    дрогнув и мускулом серьёзно, вроде не заметив подвоха, ответил Иван Александрович. 
   -Да, - согласился переводчик. - Вот ему бы надо дать самую тяжёлую работу или расстрелять, да вот сбежал сегодня ночью. Ты не знаешь, куда он мог сбежать?
   Иван Александрович пожал плечами. Хотя  лицо у него было спокойно, но сердце, казалось, сейчас вырвется наружу и выдаст его радость, но надо было крепиться.
  Считая разговор законченным, Иван Александрович уже развернулся к выходу:
  -Да! - переводчик  вскинул палец вверх, подобно дирижёру, выжидая паузы:
 - Почему ты включил на работу детей только с шестнадцати лет?
 -Да у нас так принято, с шестнадцати лет…., - само собою вырвалось у Ивана Александровича.
  -Ничего, - отгородился переводчик ладонью, - а у нас будет принято с десяти лет.
  -Но…,- хотел что-то возразить Иван Александрович.
 - Никаких, но... Есть одна работа - копать окопы. Тебе понятно?
    Иван Александрович пожал плечами.