6. Дочь дьявола

6. Дочь дьявола

– Я не верю. Этого не могло быть, – простонала Вероника в подушку, не испытывая ни малейшего желания возвращаться в реальность из мира опасных грёз. Помолчав, она, однако, приподняла голову – и тут же увидела отца, который, стоя к ней спиной, рассеянно застёгивал рубашку. Увидев в зеркале полоску его гладкой смуглой кожи между краями белой ткани, Вероника почему-то с новой силой и яркостью пережила последние – предсмертные воспоминания и поспешно отвернулась. Спрашивать, что она делала в его комнате и в его постели, было бесполезно.
– Вставай, лежебока, – весело посоветовал он, отвернувшись от зеркала, и шутливо потянул её за лодыжку. – Если Флавио будет меня разыскивать, скажи, чтобы подходил после обеда на студию. А я пойду смотреть квартиры, которые можно будет использовать в съёмках.
– Как ты можешь об этом думать? – простонала Вероника в ответ, не пытаясь поднять отяжелевшую голову.
– Я подписал контракт, – кратко пояснил отец и направился к двери. – Всё, пока.
«Пока», – одними губами отозвалась Вероника и стала разглядывать узоры на покрывале, отражённые в зеркале на потолке. Обилие зеркал в каюте отца наводило на пугающие выводы относительно уровня его самовлюблённости. Вероника представила, как он ласкал её во множестве глубин взаимных отражений, и ей стало дурно. Вставать не хотелось. Весь день она провела, избегая взглядов своих бледных лиц и закутавшись в одеяло, носившее едва уловимый тяжёлый, терпкий аромат его тела.
Отец вернулся к ночи, принёс ей несколько апельсинов, которые она с удовольствием съела («завтрак в постель», – удовлетворённо прокомментировал зрелище отец, любивший апельсины с чисто эстетической точки зрения, что сказывалось на некоторых крупных планах его фильмов) и предложил переселиться с яхты обратно в дом. Вероника согласилась.
Незаметно минула неделя венецианского карнавала. Вероника всю её провела, спрятав голову под подушку. Отец наблюдал за тараканьими тропами туристов сквозь каменную балюстраду балкона, и время от времени ему махали с проплывающих мимо лодок экскурсоводы, гондольеры и многонациональные поклонники. Вероника, порой возвращавшаяся воображением к сборнику интервью с отцом – книге, которую раздумала писать, мысленно задавала вопрос: «Почему вы никогда не снимали во время венецианского карнавала?» – и тут же отвечала сама себе: «Да потому что нет никакого венецианского карнавала».
– Осталось только дурачество, аттракцион для приезжих, – продолжал отец вслух её доводы. – Надевать маску имело смысл во времена, когда социальное расслоение было непреодолимым. Карнавал позволял сыграть какую-нибудь невозможную роль. А современный человек и так может притвориться кем угодно. У него просто нет лица, которое стоило бы прятать.
Алистер день ото дня укрупнялся – Вероника подозревала, что отец подкармливал питомца сырым мясом – и уже вполне конкурентоспособно смотрелся на фоне новообретённых старших товарищей. Забравшись вместе на диван, коты отныне занимали его весь, сбившись в вальяжную, распушённую, разморённую кучу с тремя разноцветными хвостами. 
– В сумме наши коты имеют черепаховый окрас, – произвёл наблюдение отец после знакомства нового жильца со старожилами.
– Это алхимический светофор, – рассеянно согласилась Вероника. – Нигредо, альбедо и рубедо.
Альдо посмотрел на неё с лёгким беспокойством по поводу её психического здоровья, но тактично промолчал.
Ближе к весне Вероника выбралась на улицу и втайне от отца навестила несколько муниципальных служб. В общем-то, ей почти не нужно было подтверждение, но она его получила. Остров Касадеи с заброшенным зданием, где когда-то был детский приют, и полуразрушенным храмом Санта Агата дельи Анджели принадлежал её отцу, и был выкуплен сразу после незавершённых съёмок «Настоящей Венеции». Веронике живо представилась вереница свежих карликовых, словно вырытых для ребёнка, могил где-нибудь с краю древнего кладбища или в старом саду, где нашли свой последний приют неведомые существа, осмелившиеся нарушить запрет неведомого бога… Она боялась увидеть эти вопиющие следы его преступлений, но всё же заставила себя арендовать лодку и довести расследование до формального конца. Все двери в храм были надёжно заперты, но Вероника просто заглянула в зал через окно – этого оказалось достаточно, чтобы узнать и обстановку, и кольцо из красного камня на полу. Отплыв с острова, она на всякий случай вырезала кадры этой поездки. Пусть лучше он думает, что она не знает.
Отец, часто видя её подавленной, истолковал это по-своему и отвёл в джакузи на крыше дома. Вероника впервые в жизни поняла, что значит не просто видеть красоту, а ощущать её физически, хотя недавно казалось, что её уже ничто не может удивить. Небесная полусфера обнимала весь пылающий огнями город мягкой синей краской, ровно разлитой от горизонта до горизонта; серебряные улицы схлёстывались и разбегались; а Веронику обволакивал влажный горячий пар, поднимавшийся над подсвеченными серебристо-синими волнами. Отец откровенно любовался картиной и выражал сожаление, что нельзя сделать фотосессию для какого-нибудь журнала.
– Давай наденем на тебя маску. Ты будешь безымянная незнакомка, отдыхающая после венецианского карнавала.
– Разве не ты говорил, что идея карнавала устарела?..
– Ты похожа на цветок, плывущий где-то в небесных водах.
Это описание в точности соответствовало ощущениям её тела, и у Вероники не нашлось иронии, чтобы отшутиться в ответ. Ей хотелось позвать его, но она промолчала, а он предпочёл любоваться ею со стороны.

***

Сначала Вероника подумывала проследить за отцом. Это можно было сделать двумя способами: физически либо через «камеру». Первый способ она сразу отмела. Он почувствует её присутствие, и никакие журналистские уловки не помогут. Она не раз убеждалась, что на близком расстоянии он слышит её мысли, как и она – его. Но смогла бы она незримо присутствовать рядом, не вызывая подозрений? Долгие недели затишья понадобились Веронике, только чтобы однажды собрать всё своё мужество и решиться на проверку. Что она будет отвечать, если отец заметит её манёвры, она не представляла. Иногда ей казалось, что он просто раздавит её своим авторитетом и осуждением. Почему у него не было никаких границ? Почему ей было стыдно за то, что он делал, а ему – нет?
Да и потом, Вероника не вполне отдавала себя отчёт: что ещё она хочет о нём узнать? И зачем? Лишний раз убедиться, что отец – убийца? А сама она? Застрелила тех троих молодцов и думать забыла. Она даже не потрудилась узнать, чем именно соблазнил их отец. Может, он сказал им, что это всего лишь съёмки фильма?
Рассчитав логически, Вероника пришла к выводу, что всё намного банальнее, чем поиски какой-то абстрактной справедливости. Ей нужно было оружие против отца. Она хотела найти какое-нибудь слабое место, чтобы при случае на нём сыграть и, если повезёт, хоть как-то уравнять их шансы. Иначе он так и будет ставить над ней эксперименты, пока не погубит окончательно своей извращённой любовью. Поэтому она так боялась выступить против него. Усомниться в его непогрешимости, выйти из повиновения – означало открыто признать, что она ценит свою свободу и жизнь выше его любви. Она боялась, что он ей этого не простит. Сможет ли она жить, если он её возненавидит?

***

Выяснить это, очевидно, предстояло не скоро. Во всяком случае, Вероника не торопилась. Перебрав в уме планы всевозможного морального и физического обыска, она с чувством полного бессилия последовательно от них отказалась. Как бы невзначай порасспросить его об острове Касадеи? Он сразу поймёт, что она покушается на его пространство, и в отместку выпотрошит её всю, уверенно разметив, кто в этом сезоне дичь, а кто – охотник. Проверить дом, вскрыть запертые комнаты, вычислить, где он хранит оружие, где ключи от храма, куда идёт трансляция с камер наблюдения? Ну, выяснит она это, а дальше что? Обратиться в полицию? Это ей уже предлагали сделать родственники, куда более могущественные, и, возможно, были не так уж неправы…
В результате, вся разоблачительная деятельность Вероники свелась к тому, что она время от времени просматривала свежие кадры с «камеры», но до поры натыкалась лишь на забавные эпизоды из летописи отцовского продюсерства. В самом деле, при взгляде на этого необыкновенно красивого, несомненно талантливого человека невозможно было представить, чтобы он так легко творил зло, и до какой-то степени впечатление было верно: по-видимому, он просто не понимал разницу между добром и злом. В чём ему нельзя было отказать – в безупречном художественном чутье: одной точно подобранной актёрской интонацией, одним музыкальным штрихом он умел придать посредственной, в общем-то, сцене двойное, тройное, тысяча первое дно.
– Отсюда надо убрать полтора часа. И ещё полчаса доснять в принципиально другой стилистике, я бы вообще советовал в чёрно-белом формате. Да ничего ты этим не перечеркнёшь! Появится ощущение сна во сне, понимаешь? Впрочем, я знаю, что ты этого не сделаешь…
– Чувак, ты долго будешь мне мастера спорта по акробатике изображать? Ложись на неё без всяких выебонов!
– Это ещё что за убогий ремикс? Я не помню, чтобы «тыц-тыц-тыц» было в оригинале… Так. Весь этот хлам выбросить на помойку. А в сопровождение поставить… – отец на мгновение застыл, будто прислушиваясь, – меццо-сопрановую арию апостола Петра из «Страстей по Матфею» Баха, – Вероника со своего места чуть не зааплодировала: вот уж поистине княжеский выбор! Фильмы Альдо вообще славились резонансным сочетанием аскетичной классической музыки и шокирующе-чувственного видеоряда. 
– Ты знаешь, твой монтаж, это… ну, как в хорошо написанном тексте – не к месту расставленные знаки препинания. Вроде всё то же самое, но смотрится чудовищно. По-моему, тебе надо сделать две версии картины: одну для широкого проката, другую – для порносалонов, и успокоиться…
Выяснилось, что Антон и Луна, которые вообще держали себя независимо и самовольно пропадали из дому, частенько следовали за Альдо, как наэлектризованно-шаровые своенравные призраки. Забавно было видеть сдержанного элегантно одетого мужчину с наглющим толстомордым котом на руках и ещё одним – в ногах. На работе над отцом за это подшучивали, с поразительной для непричастных людей прозорливостью угадывая, что кого-то не хватает: «Ещё должен быть третий!» – на что отец учтиво пояснял: «Третий остался дома». И действительно, верный Алистер неизменно составлял компанию бездельничающей Веронике.
Она с удивлением увидела, что на письменном столе у отца стоит её фотография – явно недавняя, чёрно-белая, снятая неизвестно как, неизвестно когда… Молодая женщина на снимке смеялась, глядя прямо в объектив, полные губы как бы поневоле разжимались, волосы развевались на ветру – кажется, это было снято на яхте в море, но они с отцом ни разу никуда не ездили… Очередной «парадоксальный монтаж»? По лицу метались такие резкие тени от солнца, что трудно было угадать черты, и лишь ресницы горели белыми искрами.

***

Долгое время оставаясь без пищи для своих заговорщических гипотез, Вероника уже подумывала бросить это ни на что ни годное расследование, когда увидела однажды, как отец выезжает на яхте в море. На её памяти, такого ещё не случалось, и она проследила.
С ним был какой-то молодой человек, по виду – типичный американский турист. Он слушал отца с раскрытым ртом, как библейского пророка – то ли поклонник, то ли Альдо включил обаяние и умело играет роль гения, которую давно и бесповоротно разучил под хищными объективами журналистских телекамер. Вероника почему-то даже не насторожилась, когда яхта подошла к причалу Касадеи – в конце концов, что могло здесь случиться?.. Отец, не прерывая беседы, непринуждённо провёл гостя в храм.
Она забеспокоилась, когда увидела, что по указанию отца молодой человек ложится в центр красного круга.
Незримые линии… Там, далеко, в Настоящей Венеции, тугие линии тёмного ветра стронулись и стали скручиваться в узел – смертельный узел на чьей-то душе.
– Настоящая Венеция, – негромко сказал отец, и упала густая ночь.
Из центра круга повалил чёрный дым. В один миг он поглотил молодого человека, последнее порывистое движение, последний неясный возглас – в общем-то, смерть не успела стать страшной. Только чёрный дым превратился в красный. Вероника не увидела, но почувствовала, как в чёрных глазах отца мелькнул багряный отсвет. Альдо стоял, затаив дыхание, руки простёрты над жертвой, и с видимым наслаждением впивал облако крови, клубившееся кругом.
Постепенно просветлело. Ясные черты белокаменного храма проступили сквозь поросшие мхом развалины безымянного капища. Там, далеко, осталось мёртвое, обескровленное тело. Здесь круг был пуст.
Отец судорожно вздохнул и в изнеможении опустился на пол. В воздухе витал чуть заметный запах скотобойни. Вероника, опомнившись, попыталась было улизнуть, но тут на неё взглянули ещё одни глаза – нечеловеческие, дымно-пепельные, а следом оглянулся и отец.
– Снято! – поспешно выпалила она.
– Камера! – перебил он и буквально втащил её обратно в кадр.
Вероника рухнула с высоты в центр круга, ушибив коленки. Отец схватил её за волосы.
– Что тебе здесь надо!
– Убери руки, ты мне ничего не сделаешь! АаааААААААА!
Она внезапно перешла на визг, и тут же из полумрака за колоннами вынырнуло безумное огненно-белое лицо с пламенеющими глазами, пронеслось с раздирающим криком между ней и Альдо и, метнувшись куда-то вверх, исчезло. Воздух задрожал от жара, как над выглаженными солнцем песками пустыни, из груди будто вырвались языки пламени, сдавленные там раньше, как в закрытой печи, Вероника схватила ртом горячий воздух, выкрикнула:
– Снято! – и  покинула Настоящую Венецию, не слишком присматриваясь, что там с отцом.

***

Они снова встретились уже дома. Долгое время не разговаривали. Отец ловил бумажной салфеткой струйку крови, лившуюся у него из уха. Вероника делала вид, что ничего не замечает.
– Скажи, – неуверенно начал отец, – ты действительно думаешь, что твоя жизнь станет веселее, если я, допустим, лишусь слуха? Или зрения?
– Ладно, не дави коленом на слёзную железу, – с отвращением возразила Вероника: Альдо любую ситуацию исхитрялся повернуть так, чтобы представить себя мучеником, а её – виноватой. – Сейчас-то ты, насколько я понимаю, меня слышишь? И видишь?
Отец вздохнул.
– Ты правда меня так ненавидишь?
– Да, – подумав, ответила Вероника. «Ненавижу за то, что люблю», – добавила она про себя, но отец, кажется, не расслышал.
– Это не моя вина. Это не я придумал. Я – жертва обстоятельств.
– Ты – жертва?!
– Не в буквальном смысле!
Вероника сплела пальцы, пытаясь успокоиться. Дискутировать было бесполезно. Она и на этот раз не поняла, как ей удалось вызвать «женщину с глазами из пламени», и предпочла не заострять на этой теме внимание. Пусть отец боится больше, чем следует.
– А что думает по этому поводу полиция? – насколько возможно ровным голосом поинтересовалась она. Альдо тоже попытался взять себя в руки.
– Эти люди числятся пропавшими без вести.
– То есть трупы в нашем мире не всплывают?
– Нет. После ритуала я сбрасываю тело в бухту… – Альдо поколебался, – где его поедают гигантские плотоядные черепахи, – через силу внёс он завершающий штрих. – А что?
– Экологично…
– Ты опять меня осуждаешь.
– А ты заслуживаешь чего-то другого?
– Да, – с вызовом ответил он.
– Ой, как интересно. И чего же?
– Чтобы меня принимали таким, какой я есть.
– Сам-то понял, что сказал?
– Понял!
Вероника взяла ещё одну нервную паузу.
– И как много народу ты уже сам себе принес в жертву?
– Знаешь, я не веду учёт.
– Ну, давай посчитаем. Мне, например, любопытно. Как часто это тебе нужно?
– А почему «сам себе»? – отец, по излюбленной привычке, ответил на вопрос по диагонали: встречным вопросом на постороннюю тему. – Не я придумал этот ритуал. Он существовал в том мире задолго до того, как я туда пришёл.
– Знаешь, пап, я тебя слушаю и поражаюсь. Иногда кажется, что твоя любимая фраза – «это не я». Это не я, это не я, это не я… Тебе как будто нравится это повторять. А что – ты?
– Чего ты от меня добиваешься? Допустим, я отвечу на твои вопросы, а что дальше? В чём твоя цель?
– Я хочу понять, что происходит!
– Да никогда ты этого не поймёшь! – последние слова отец произнёс с таким прочувствованным убеждением, что Вероника невольно вздрогнула. В самом деле, кому лучше от бесконечных разбирательств и моральных пыток, которые она постоянно устраивала всем, включая саму себя? – Ей? Теперь она в этом сомневалась…
Отец ещё пару раз приложил к уху салфетку и выбросил – кровь больше не текла.
– И что теперь делать?
– Дочь моя, тебе сколько лет? Ты меня спрашиваешь, что делать?
– А тебе сколько?
– Если хочешь услышать моё мнение, то я предлагаю позвонить в доставку пиццы.
– А потом?
– А потом – суп с котом, – раздражённо ответил кумир европейских интеллектуалов, и Вероника заткнулась.

***

– Отвези меня туда, – попросила Вероника, имея в виду красный круг.
– Зачем? – отец понял её без объяснений.
– Хочу поговорить с ним.
– Это ещё не значит, что он захочет разговаривать с тобой.
– Разве он – это не ты?
– Не совсем.
– Если тогда, во время ритуала, он перешёл в нашу кровь, значит, его частица есть и во мне тоже.
– Ты хочешь поехать, чтобы потолковать сама с собой?
– Может быть.

***

Войдя в круг и призвав Настоящую Венецию, отец внешне почти не изменился – только в глазах будто бы замерцал чёрный дым. Вероника не стала терять время на бесплодные поиски отличий.
– Кто ты?
– А как ты думаешь? – Ей отвечал насыщенный придыханиями и призвуками голос, напоминающий шипение углей.
– Как тебя зовут?
– Можешь звать меня папой, – существо, похоже, издевалось.
– Ты не похож на моего отца.
– Мы похожи больше, чем тебе хотелось бы.
– Ты – бог. Злой бог. Злой, безумный, самовлюблённый бог.
– Ты ещё скажи: «тебя надо остановить». Ты ещё мир кинься спасать.
– Знаешь, я всегда думала, что бог – это нечто большее, чем человек. Но, если считать примером тебя, получается наоборот. В тебе не хватает какого-то куска, отче. Причём существенного.
– Надо полагать, души, – всё тем же ехидным тоном подхватил собеседник; критика его, похоже, забавляла. Вероника решила перейти к более конкретным вопросам.
– Зачем ты снимаешь фильм?
– Я хочу, чтобы зрителя не стало.
– Замысел, достойный большого художника…
– Вы, смертные, тревожите меня. Я хочу, чтобы вы все исчезли.
– И я тоже?
– Ты тоже. Ты – особенно.
– Ты хочешь, чтобы я сказала, что ты для меня тоже единственный. Но правда в том, что мы изначально не на равных. Это ты всегда был единственным для меня. А я для тебя – нет. Это отец может быть только один. А детей… детей может быть много.
– Ты становишься всё лучше. Я никогда так не хотел тебя, как сейчас.
– А если я убью тебя?
– Давай. Убей.
Поколебавшись, Вероника высвободила руку из кармана куртки и подняла пистолет – тот самый, позаимствованный ею из прикроватной тумбочки в спальне отца.
В тот же момент чёрный дым бросился ей в лицо, и пепел засыпал глаза. Вероника отшатнулась и машинально выкрикнула:
– Общий план!

***

Она увидела всю лагуну, всю «тьму над водой» – острова, погружённые в бесконечный мрак. И в каждом селении, в каждом доме теплились души, словно едва дышащие огоньки. Они были полны почтения к вышним силам духовных стихий, правящим их жизнью, полны преданности и восхищения. Но глубже всего, на самом дне, залегал страх.
Когда столб дымной тьмы, поднявшись за Вероникой, ринулся на ближайших людей, их души сжались в ничто. Вероника неслась над водой, над землёй, над огнями, а за спиной у неё нарастал ветер смерти. С неистовым рёвом он терзал всех, кто попадался на пути, и души мялись, скручивались и выворачивались, как бельё в руках у прачки. Всё, что было в этих душах, проливалось в пустоту, и оставался один только беспредельный смертный страх.
Вероника увидела улицы главного города. Вдоль сияющих каналов, облепленных лёгкими вздохами тумана, по тесным изломам улочек, мимо вельможных домов с мертвенно-бирюзовым отблеском на застывших лицах бежали сотни маленьких людей, и все они казались одинаковыми – ничтожными, уродливыми и не заслуживающими пощады. Скрюченные фигурки спешили к высоким фасадам царственных храмов, пытались спрятаться в готических складках каменных риз, распахивали гулкие двери – и проваливались в никуда. В роскошных «домах бога» не было пола. Один за другим жалкие беглецы, корчась от страха, бросались в бездну, и тьма, поднимавшаяся навстречу им из глубин, будто пропитанная кровью, стала красной.
В какой-то момент Вероника почувствовала, что непреодолимая сила захватила и её и гонит по наглаженной столетиями лестнице в толпе таких же. Неимоверным усилием воли она швырнула себя на ступеньки, чтобы остановиться, и тут же руки тьмы сомкнулись у неё на горле. Отец навалился на неё всем весом и стал душить. В ушах у Вероники пульсировал только топот сотен ног, только стук сотен сердец, обегавших, огибавших её сотнями волн, готовых сорваться с обрыва в небытие.
– У тебя такое мягкое тело, – прошипело вездесущее существо у неё в душе. – Я только подую, и боль уничтожит тебя.
«Пожалуйста, не мучай меня, – мелькнула без спроса шальная мысль, – я сделаю всё, что ты прикажешь»… – и канула в бездну.
«Пощади… принесём… кровавую жертву…» – отозвалось откуда-то с самого дна, и в ответ послышался всепобеждающий издевательский смех. Тогда Вероника поняла, что в жертвах не было нужды. Рано или поздно жертвами станут все. Каждый.
Где-то в груди её разрывался крик, но горло сдавливали безжалостные руки. Вероника подняла глаза, и ей показалось, что крик её в последнем безотчётном порыве рванулся куда-то ввысь, далеко, прочь отсюда…

***

– ААААААААААААААААА!..
На какой-то момент она увидела во тьме белое лицо с глазами цвета пламени. Потом всё погасло.
Вероника снова была в красном круге храма – лежала на полу, пытаясь отдышаться. Отец отпустил её, потому что её взгляд обжёг существу глаза. Он стоял у алтаря, закрывая лицо руками, и между его пальцев капала кровь.
Вероника вдруг почувствовала, что сила, разбуженная в ней в этот раз, будет с нею всегда. Она больше не беспомощна. Если он когда-либо, зачем-либо решится её к чему-то принудить, – женщина с глазами из пламени придёт и рассеет тьму. Так просто. Её взгляд его ослепит.
Той, другой частью своей души Вероника почувствовала, как клубится и мечется по каким-то исчезающим граням бытия обозлённый бог. Долгожданная уверенность в собственных силах и безопасности, которой она уже не чаяла дождаться, опьянила её. Вероника вызывающе рассмеялась.
– Ну как, папочка? – поинтересовалась она, поднявшись. – Тебе нравится боль? Тебя это возбуждает? Знаешь, я даже подумываю разнообразить всем этим наш сексуальный досуг, – Вероника злорадно пнула невесомый осенний лист.
– Не надейся, – прохрипел отец, вытирая кровь с лица, – у меня не встанет.
– Ты на себя наговариваешь. Проверим?
– А поди ты нахуй…
– Ай-яй-яй, господин Боначелли! Как вы выражаетесь при ребёнке?..
Совесть отца была, кажется, нисколько не потревожена, в отличие от сугубо физического самочувствия.
– Лучше бы помогла. Мне ещё яхту вести, если ты не собираешься здесь ночевать, конечно.
– Ты пытался меня убить, – напомнила Вероника.
– Ты меня тоже…
Разговор снова пошёл по кругу вплоть до полной бессмыслицы. Вероника рассеяно пнула ещё пригоршню листьев и направилась к двери.
– Жду тебя на выходе.

***

По дороге назад молчали. Дома Вероника мрачно свалилась на диван и уставилась в бесстрастный прямоугольник белого экрана. Альдо устало привалился к дверному косяку, и вся его мученическая поза как бы говорила: «Что будем делать-то?» Вероника вздохнула.
– Я хочу быть полностью, абсолютно счастливой, – на всякий случай пояснила она. – И чтобы ничто, никогда не омрачало моего счастья…
– Посмотри на природу, Вероника. Посмотри, как она жестока. Придумав себе мораль, человек сам загнал себя в ловушку ограничений и живёт наполовину, и сам страдает от собственной иллюзии, что жизнь делится на добро и зло. А жизнь одна. И бог сотворил её страшной.
– Кто это говорит? – удивлённая такой длинной прочувствованной речью, Вероника скупо улыбнулась.
– Да, это я. – Существо спокойно прошло в комнату и тоже взглянуло на экран. Потом задумчиво опустило глаза. – Я люблю тебя, – с усилием, будто пробуя на вкус незнакомое слово, произнесло оно.
– Я тоже тебя люблю, – грустно откликнулась Вероника.

***

Полуразрушенный храм обвит плющом, цепляющимся за рамы выбитых окон. Центральная зала озаряется ало-золотым светом, исходящим будто бы от самих стен. Скамьи вынесены, и прихожане, закутанные в тёмные платки, сидят прямо на усыпанном бурыми осенними листьями полу, образуя круг. На алтаре между незажжённых свеч пристроилась девочка лет десяти и непринуждённо болтает босыми ногами. Завязанный на плече лоскут багряной ткани, который служит девочке одеянием, напоминает язык пламени, обнимающий маленькое смуглое тело. На тонкой шейке висит чёрное ожерелье с крупными круглыми бусинами, вырезанными из какой-то экзотической породы дерева, ещё несколько ниток с полудрагоценными камнями обвивает подвижные запястья и щиколотки. Непроницаемые глаза девочки кажутся чёрными окнами, за которыми трепещет невидимая горячая свеча.
– Огонь приветствует вас. – Помолчав, девочка сложила руки так, чтобы они образовали чашу, и в центре её ладони заплясал крошечный новорождённый огонёк.
Прихожане все как один простёрлись на полу лицом вниз, словно боялись, что омывающий внутренность храма пламень их ослепит.
В воздухе разлился сильный запах хвои. Прихожане, беспокойно шевелясь, ещё плотнее вжались в собственные тени. Девочка соскочила с алтаря и сделала несколько шагов по ступеням. Там, где ступала её нога, прямо на пожелтевшем мраморе распускались красные цветы с крепкими широко раскрытыми лепестками. Их запах смешивался с ароматом хвои. Девочка вошла в людской круг. С её рук, держащих живой огонь, как со свечи, стало капать мирровое масло, и его запах разлился в воздухе пронзительной прохладной струёй. Глаза девочки из чёрных стали золотыми. Девочка повернулась к ближайшему из прихожан – крупного сложения, богато одетый мужчина вздрогнул, как под ударом бича.
– Иди домой. Ты излечишься. Ты, – она перевела взгляд на следующего. – Больше не приходи ко мне. Деньги, о которых спрашиваешь, тебе не принадлежат. Ты, – ещё одна вспышка золотых глаз. – Отпусти мужа. Не держи… Ты… – монотонный детский голос лился и лился над склонёнными головами, поднимался под своды храма, растворялся в вышине, как опьяняющий дым. Алый воздух дрожал.
Лишь один человек в зале не преклонял колен. Поодаль, за алтарём, стоял высокий смуглый мужчина лет сорока в чёрном облачении католического священника и пристально следил за каждым движением девочки из-под полуопущенных ресниц. В хищных, ястребиных чертах его лица читался восторг учителя, гордого выступлением своей лучшей ученицы.

***

Дом из чистейшего белого мрамора, с двумя готическими окнами-розетками над дверью, выходящей прямо на канал, такой узкий, что ветви перегнувшейся через стену сада старой пихты царапают ставни дома напротив. В небольшой квартире на верхнем этаже – тот же мужчина и та же девочка. Он мягкими движениями массирует её маленькие пальцы цвета мёда, в то время как она с отрешённым видом смотрит сквозь него.
– Bellissimo, perla mia, – говорит он, серьёзно глядя в роящиеся золотыми огнями бездонные глаза. – Ты сегодня была безупречна.
– Я устала, – глухо говорит она чуть хрипловатым голосом. – Каждый раз я боюсь, что мне не хватит сил.
– Ты – дитя бога.
– Да, я знаю. Сила принадлежит не мне, а ему. Он даст её столько, сколько пожелает, я же должна лишь нести его дар в смирении. Но порой так хочется знать, что он будет любить меня вечно.
– Он тебя любит. Но абсолютный огонь может быть губителен для людей. Ты сама знаешь.
– Это правда, что пишут в газетах?
– Да, невежд напугали две смерти подряд от сердечного приступа в кругу, как они пишут, «огнепоклонников». Но мы никого не заставляли приходить. Все знают, что цена твоего участия высока. Я говорю тебе это потому, что ты уже достаточно взрослая. Ты должна понимать, что страхи эти нарочно подогреваются твоими врагами из так называемой церкви, которая давно уже перестала быть «домом божьим». Тем лучше. Пусть недостойные сгинут в своих сомнениях, и останутся лишь те, чья душа закалена.
– Смерти нет. Есть лишь превращение воды в пар и снова в лёд. Так же и душа под действием духовного огня то растворяется, то вновь обретает очертания.
– Воистину. Ты мудра не по годам, Джойя. Я знал сотни женщин, и ни одна не может сравниться с тобой.

***

С невозмутимой грацией детства и свободой святости девочка при опекуне сбросила багряное покрывало, сняла многоярусные бусы и надела типичный для рядовых горожан домашний костюм – трикотажные штаны и майку с аппликацией в виде потешной овцы. Второе, ещё более диковинное плюшевое животное обнаружилось в одной из полок над кроватью: прижав его к себе, девочка откинулась на подушку.
– Твоя капибара не думает, что пора ложиться спать? – с улыбкой спросил мужчина, указав на игрушку.
– Я ещё немного почитаю, падре.
– Только не говори мне снова, что хочешь ходить в школу, наравне с простыми детьми. Для тебя сейчас это непосильная нагрузка.
– Я понимаю, что вы заботитесь обо мне, падре. К тому же, мне нравятся наши уроки.
– Ты умница, gioia mia . Завтра я разбужу тебя, как обычно.
Обменявшись с опекуном детски-невинным поцелуем, девочка проводила его глубоким взглядом мерцающих золотых глаз.

***

– «На официальной пресс-конференции венецианского епископата, прошедшей в эту пятницу, дон Энио Донаджио, настоятель прихода Толентини, категорически заявил, что круг поклонников его подопечной – печально известной Джойи Эспозито, девочки-сироты, будто бы обладающей даром ясновидения, не является сектой. Между тем из вполне достоверных источников известно, что на своих собраниях сплотившееся вокруг ничего не подозревающего ребёнка сообщество дегенератов фактически поклоняется Джойе как новому воплощению то ли Христа, то ли Богоматери, тем самым поддерживая еретическое с точки зрения католической церкви учение о реинкарнации. Мы нисколько не осуждаем Джойю, которая в силу своего возраста, вероятно, даже не вполне понимает роль, отведённую её группой фанатиков, однако призываем падре Донаджио опомниться и не порочить церкви нашего города истериками бесноватых!»
 Вероника в изумлении опустила газету.
– Альдо, как такое может быть?.. Это же сцена из нашего фильма! Они пишут о наших персонажах в газетах! Им кажется, что всё происходит на самом деле!
– Да, я уже понял.
– И… что теперь будет?.. Интересно, а мы можем встретиться сами с собой?..
– Думаю, не стоит к этому стремиться.
– Почему?.. Если эта Джойя – такая просветлённая…
– Джойя – женщина с глазами из пламени. Она сжигает одни области реальности, чтобы дать проявиться другим. В этом суть феномена ясновидения. Я бы не рискнул попадаться ей на глаза.
– Но ведь… ты её создатель.
– Не я, а мы.

***

Молоденький лейтенант полиции смущенно остановился у дверей.
– Добрый день, падре… Мы не могли бы… – неопределённым жестом руки он обозначил сразу несколько вариантов окончания фразы: «переговорить по важному делу», «неприятному для вас», «без свидетелей» и «особенно без этой девочки с пугающими глазами, о которой рассказывают всякие небылицы». Епископ Донаджио медленно покачал головой в ответ на два последних вопроса и коротким кивком призвал гостя приступить к двум первым, а заодно жестом руки пригласил пройти в комнату и сесть.
– Видите ли… неловко об этом говорить… – молодой человек опустился на край стула, – я понимаю, что здесь нет вашей вины… Но вокруг девочки в городе нездоровый ажиотаж. На почве поклонения ей уже начали совершать преступления… М-да… Собственно, потому-то я и здесь, – он нервно хохотнул, покраснел и снова взял серьёзный тон. – Это связано с торговлей… теми вещами, которые она якобы материализовала, или… её волосами, например… – обливаясь потом, полицейский покосился на безучастную Джойю, привстал на стуле и снова сел, очевидно, желая и не решаясь отодвинуться как можно дальше. – Девочка подарила одному из, хм… просителей, локон своих волос. Как утверждают подследственные, тот человек сразу трижды выиграл в лотерею. Далее, якобы, он должен был этот локон сжечь, но тот непонятно как оказался у третьих лиц… И единственный выживший утверждает, что все остальные погибли в результате несчастного случая. Что сомнительно. Я вынужден привлечь вас к расследованию как свидетелей. Было бы неплохо, если бы вы вспомнили, что именно девочка говорила тому, ээ, везунчику. И ещё, я бы попросил вас не раздавать больше… видите ли, люди верят… в сверхъестественную силу… проклятие… – молодой человек окончательно сбился. Епископ и Джойя переглянулись, но промолчали. Полицейский выдохнул и обмахнул лицо фуражкой. – Жарко тут у вас. Так… что же?
Девочка вдруг соскочила с подоконника, на котором сидела, рассеянно глядя на звонкие блики воды и покачивающуюся у входа полицейскую лодку, подошла вплотную к гостю и требовательно протянула руку.
– Отдайте то, что сейчас у вас.
Молодой человек от испуга даже не сразу осознал суть слов.
– Чт-то?.. Откуда ты знаешь? Но я не могу, это улика!
Девочка не двинулась с места, молча держа вытянутую руку прямо на уровне его груди, словно собиралась вынуть сердце. Полицейский умоляюще оглянулся на епископа, но тот тоже промолчал. Дрожащей рукой молодой человек вынул из кармана пакетик с локоном. Джойя забрала его и спокойно кивнула.
– Спасибо. Вам ничего не сделают за нарушение инструкций. Ступайте домой, у вашей жены для вас хорошая новость.
Медленно пятясь, молодой человек добрался до дверей и, не прощаясь, вышел. Джойя задумчиво положила пакетик в объёмистую пепельницу в виде черепа, чиркнула спичкой и подожгла.
– Он был следующим владельцем? – негромко уточнил епископ, глядя в огонь.
– Да. Огню же не объяснишь. Если бы он не отдал, у его жены случился бы выкидыш.
– Я тоже это увидел, как только он вошёл. Ты молодец.
– Может, пора прекратить эту раздачу сувениров? Они скоро из-за моих волос друг друга поубивают.
– Пусть учатся. Пусть поймут, что если сказано сжечь – значит, надо сжечь. А не бежать торговать на рынок или хвастаться приятелям. Подойди сюда. – Он притянул девочку к себе, поставил её между колен и погладил горячую смуглую шею. – Помнишь, как мы встретились в Индии? У тебя тогда были длинные-предлинные волосы…
– И ты каждый вечер расчёсывал мне их сто раз перед сном, – девочка счастливо улыбнулась.
– Теперь от твоих кос мало что осталось, – он с улыбкой коснулся её волос, подстриженных аккуратным европейским каре. – Пожалуй, раздачу локонов и впрямь пора прекратить. Но не колец из застывшего огня. Да, я знаю, тебя это утомляет. Но каждый раз, когда материализуешь предмет, представляй, что делаешь это для меня. Пусть в нём будет вся твоя любовь ко мне. И ты справишься легко. Ну, попробуй.
– Сейчас?
– Да.
Девочка сложила руки горстью, потом сомкнула ладони, как створки раковины, и прижала к груди. Мужчина накрыл её руки своими. Через некоторое время их странные объятия разжались. На ладони девочки лежало кольцо из переливающихся, будто огненные слезинки, камней.
– По размеру? – с улыбкой спросил мужчина, и девочка, закусив губу, осторожно надела кольцо ему на палец.

***

– Вчера неожиданно мне приснились двое коллег по римскому епископату. Я их пять лет не видел. Оба работали в Ватикане. Сегодня позвонил в Рим, уточнил у секретарши – оказалось, оба умерли за эти пять лет.
– Что сказали?
– Не помню.
– А мне снилось, как будто я с группой людей в большом парке. И мы должны что-то искать. Я говорю, что пойду по другой тропинке искать одна, хотя искать мне не очень хочется. За мной идет мужчина. Я останавливаюсь у куста роз и трогаю их руками, будто погружаюсь в саму природу, в этот момент мужчина касается моей руки, и ощущение невероятной близости между нами и близости вообще. Словно я нашла то, что искала, но это не то, что искала группа.

***

Прихожане снова сидят, образуя круг, на этот раз на полу в квартире Джойи. Девочка, скрестив худенькие ноги, сидит в центре круга в обычных джинсах и майке, но на запястье у неё поблёскивает потемневший от времени золотой браслет с вырезанными на нём иероглифами. Она молча выслушивает посетителей, обращая то к одному, то к другому взгляд тёмных глаз с пляшущими золотыми огнями.
– Я узнала, кто настроил часы. Оказалось, это сосед – Даниэле. Не понимаю… но это единственный человек, который так явно меня не терпит, мое присутствие до дрожи его доводит. А мне спокойно, и прежде я бы сказала – ну и ладно. А тут я подумала – почему именно на меня такая реакция. И решилась с ним поговорить. Остались мы с ним на лестнице вдвоем. Говорю – я тебя злю? Он – да, я и сам не могу понять этого, не могу объяснить. Говорить трудно. Он не понимает, как я живу, что я делаю, как можно вообще в таком хаосе жить, чего я хочу в жизни. Оказалось, что он помогает отцу, у кого эпи-синдром, как и у меня. Мы по сути дали друг другу отражение по нашим жизням. Я ему – что человек волен жить без оглядки, он мне – что есть время, ограничения и материя, которые не надо игнорировать…
Для меня это был такой знаковый диалог, мне казалось, что сошлись силы – порождение хаоса, может сам Уран, а напротив чистое время, Кронос, упорядоченность, и впервые общаются через двух людей на лестничной клетке, пытаясь понять друг друга.
Я подумала только о том, какие же красивые сюжеты у этой жизни, какие встречи, какие диалоги. И что же это мы такие дураки люди бываем – боимся говорить, выходить на диалог.
– Самое удивительное – прошла надежда встретиться с одним знаковым для меня человеком, расстались и не виделись с которым больше семи лет, а я все держала и не отпускала. А тут шла мимо вывески, ассоциативно с ним связанной, и из меня как будто железка выпала, я не стала ее поднимать.
– Почему-то каждый раз, как я смотрю на часы, вижу два одинаковых числа. 12:12, 17:17… Я не специально, честное слово. Не знаю, что это значит.
– Ко мне на этой неделе постоянно подходили слишком настойчивые бомжи-попрошайки: шли за мной, прося денег, меняли направление, если я двигался в другую сторону, предлагали что-то купить, иногда просто говорили со мной про жизнь. Причём всякий раз мелочи у меня с собой не было, и я не мог от них «откупиться».
–  Осенью были годины отцу и брату. В церкви во время службы у меня полились слезы, я вспомнила венчание с уже, к сожалению, бывшим мужем и моё желание подарить ему свою любовь, красоту, то огромное доверие, которое было к нему. И у меня возникло сожаление, что я не смогла построить и сохранить с ним отношения. И мне показалось, это было развенчание. Случайно это оказалась родительская суббота, и был молебен по усопшим. Потом я пришла домой, и как раз зашёл бывший муж. Я с ним поделилась переживаниями в церкви, он меня не понял. Я высказала ему претензию по поводу отсутствия сопереживания. Он сказал, что он не способен понять мои пиковые эмоции. И я поняла, почему мы развелись. Я рыдала часа два.
– Обратила внимание на тело – на внешнее, как на инструмент – что я транслирую своим видом. Захотелось транслировать красоту и даже некоторую приятную ухоженность. Говорю «даже» – потому что раньше у меня было к этому пренебрежение.
– Мне вдруг вспомнилось – кто, что и сколько мне должен. И кому что должен я. Разговор, деньги, вещи. Захотелось забрать себе своё и отдать не своё. Довольно точное понимание. Как будто я узнал, что в царстве моей жизни слишком много воруют, а я делал вид, что нет.
– У подруги был день рождения, вечером сидели в кафе, болтали в женском кругу. И тут нам принесли бутылку шампанского и по шикарному пирожному, следом подходит мужик, говорит, что он бог вина Дионис и захотел нам сделать приятное, сказал и ушёл. Вот так вот, боги и в материи проявляются!
– Я нашел двух мёртвых птичек в печи на старой квартире.

***

«Для меня ты чудовище. Человек, на котором стоит крест, и нет ему спасения. Ты не можешь понять, каким образом я сдерживаюсь, чтобы не проклясть тебя».
«Я вижу тебя. Это очень тяжёлое зрелище, но я не отворачиваюсь. Хотя ты и святая, я жажду прикоснуться к тебе, жажду слиться с тобой, и мне хочется, чтобы весь наш круг был твоим единым телом, телом для тебя».
Эти и подобные признания часто звучат на страницах писем в адрес Джойи. Мужчины и женщины то разражаются проклятиями, то желают оргии с ней и пишут об этом в каком-то самоистечении.

***

Девочка стоит в мощёном дворике неправильной формы. Слева от неё можно увидеть двойную скульптуру: обнажённая женщина с пантерой у её ног и обнажённый мужчина с орлом. Чуть дальше, у жёлтой кирпичной стены – два медных кресла, высоких – будто бы предназначенных не для людей, с символами луны и солнца над спинками. Справа от девочки, в нише на углу здания – скульптура медведя, будто бы разрывающего тяжёлые железные цепи, которыми он прикован к белой стене. Девочка стоит как бы на пересечении силовых линий, натянутых между этими образами, а кругом толпятся слушатели.
– Вы у церкви святой Бригитты. Она закрыта сейчас. Это не случайно. Её истинное святилище – не там. Под именем христианской святой скрыта куда более древняя женская сила. Это – трёхликая кельтская богиня Бригитта, чьё имя означает: «яркая». Она – трижды богиня Огня: огня поэзии, кузнечного дела и целительства.
Христианский мир во многом вобрал в себя древних богов. Причесал их под себя. А древних богинь одел в закрытые монашеские одеяния. Сейчас во мне поднимается какое-то огненно-красное кипение при виде статуй Мадонны. Богиня гневается на то, что люди сохранили почитание женского только в одном образе. Только в образе скорбящей, всепрощающей Девы-Матери. Завернув её в монашеское покрывало, исключая и демонизируя другую её ипостась. Женщин поставили в такое положение, что они вынуждены были скрывать свою природу. И свою страсть и силу им позволительно было проживать только в строгих рамках религиозной морали. Прятаться за какими-то высокопарными речами. Уходить в монастырь. И придумывать себе ангелов, чтобы осталась хоть какая-то возможность соприкоснуться со своим экстазом и наслаждением, не рискуя быть сожжённой на костре в качестве ведьмы.
Снимите с женской природы эти вериги, серые монашеские одеяния и цепи! – говорит вам богиня. Это не битва против церкви. Это проникновение живого огня в холодные каменные стены, которые иначе рухнут.

***

– Вчера, когда мне захотелось орехов и апельсин, одна из прихожанок как раз принесла апельсин и мешочек орехов. До этого мне ни разу не передавали съедобные гостинцы. Так быстро сбылось.
– Всё правильно, Джойя. Ты должна тренировать силу своего желания. Ты не можешь, как обычные люди, добиваться своего в мирской суете. Позволь миру дать тебе всё, что нужно, без усилий с твоей стороны.
– А помнишь, один сеньор возил нас в горы, в свой отель? Мы жили на третьем этаже в резных хоромах, и спускались на второй, чтобы проводить беседы… Мне там ещё понравилась арома-сауна… просто сказочная, с трёхмерными картинами природы на экране и музыкой… Я тогда раскрасила фантазию: «дом в горах – дом из дерева – бассейн – сауна – массаж – счастье» – и всё это испытала! Но: я думала, это будет принадлежать мне, а мир пустил меня туда пожить лишь временно…
– Джойя, по большому счету все в этом мире не наше, потому что мы не вечны. Когда тебе дают подобное, ты принимай его как своё, как принимаешь лес. Он же не твой, но и твой одновременно.
– Я понимаю. Ты хочешь сказать, что нельзя ставить собственность выше самой жизни…

***

Вероника приволокла в дом большой холщовый мешок.
– Посмотри. Нашла на помойке, стоял возле мусорного бака. Похож на тот, в котором падре вынес скопившиеся письма от прихожан, а?
Она с усилием развязала верёвку, туго стягивающую мешковину.
– Посмотрим, что там внутри… Ой… Пап, поди сюда.
Внутренность мешка была до отказа забита смятыми, сброшенными как попало денежными купюрами, слегка обгоревшими по краям.
– Ничего себе, – озадаченно протянул Альдо и вытряхнул кучу на пол.
– И что мы собираемся с этим делать?..
– Такие замызганные… Может, их утюгом прогладить?

***

– И она говорит: «У тебя шизофрения и ты можешь с этим жить. Тебе будут встречаться люди с шизофренией. И тебе с этим нужно научиться жить. Вот например Берта, – а это дочка моей крестной мамы, у нее эпилепсия, все возможные расстройства личности… Думаю: откуда знает! А мне и правда часто встречаются люди с пограничной психикой. Обычно я узнаю об этом уже после. Сразу-то ведь не отличишь, они довольно милые, пока в адеквате.
Она говорит: закрой глаза. А сама как ударит меня в лоб. И меня мгновенно выбросило в сон. Как будто я на трамвайной остановке, это место моего детства, рядом с домом, где я родилась. Время за полночь, темно, фонарей нет. И мы ждём трамвай. Я точно знаю, что они уже не ходят. Но вот проносится один трамвай в другую сторону, не останавливается. Значит ходят, это странно. Потом идёт другой трамвай. Тоже в другую сторону. И я вдруг понимаю, что даже если мы сядем в другую сторону, мы доедем. Для меня это слишком парадоксально. Мы заходим, внутри светло, много людей, очень необычно для ночи…
И тут я просыпаюсь, лёжа на полу, с чувством, что это трамвай-парадокс. И да, если не выдержать эту парадоксальность жизни, сознание может поехать. Так бывает. Сон показал мне, как это происходит.
У меня был однажды эпизод, когда поехала психика. Я очень хорошо помню, как я неконтролируемо кидала вещи в стену, как мое сознание покидало меня. Но не полностью, всегда был какой-то внутренний стоп. А позже, в университете один парень, увидев какой-то мой рисунок, сказал: ты шизофреник, тебе лечиться надо. Если честно, меня это задело тогда. Джойя как будто всё об этом знала и приняла, как норму. Рядом с ней я ощутила самоуважение и смирение перед этой долей. Мне передалось её спокойствие к таким вещам. 

***

Вероника, трясясь в вапоретто, старательно делала вид, что не слушает разговоры о девочке, но в дом ворвалась, как буря:
– Альдо, сегодня какая-то женщина говорила, что Джойя излечила её от шизофрении!
– Конечно, мы ведь уже отсняли эту сцену.
– Но она уверена, что всё происходило в реальности! Это настоящая женщина, я её никогда прежде не видела!
– Что ты хочешь, чтобы я сказал? Тебя не устраивает, как идут съёмки?
– Нет, но… Кто это? Кто такая Джойя?..
– Ты. Не такая, какой ты была в детстве. Но это ты.

***

Проезжая с отцом по делам на яхте мимо острова Повелья, где в здании заброшенного монастыря одно время работала больница для умалишённых из высокопоставленных семей, Вероника чуть не свалилась за борт: она увидела, как вдоль белокаменной набережной, с выходящим на неё казённо-прямоугольном пустоглазым фасадом, идёт не кто иной, как… она сама с отцом!
– Альдо! – заорала она, вцепившись поверх рук отца в штурвал. – Смотри! Это что, мы?! – Белая с чёрными пятнами тления стена уже исчезала за поворотом. – Я только что видела, как мы ходили по развалинам монастыря!
– Чего ты орёшь?.. Я чуть не оглох.
– Но ты видел?!
– Да, видел. Сто раз уже видел такое… Это съёмки, чему ты удивляешься, я не понимаю?..
– И много нас по Венеции?..
– Да не знаю я… какая разница?..

***

Несколько раз Вероника издалека подходила к дому падре Энио Донаджио – она знала от отца, где находится квартира, выбранная им для съёмок – но так и не решилась зайти внутрь. Что она там найдёт? Девочку и её опекуна? «Камеру»? Саму себя? Какая-то сила не пускала её внутрь – словно реальность, зная о своём несоответствии здравому смыслу, изгибалась, стараясь всеми силами задержать человека в русле привычки. Временами у Вероники возникало пугающее ощущение, что большая часть того, что человек видит и слышит – лишь морок, ложные картины, наспех натянутые реальностью поверх разломов в собственном течении, и стоит приглядеться к ним тщательнее – сосредоточив полное внимание на одной точке – мир затрещит по швам. Что там, под этой красиво сделанной записью?

***

В какой-то момент отец принял решение завершить съёмки фильма, хотя финальной сцены не было (первой, впрочем, тоже). Неделю спустя из случайно услышанного разговора Вероника поняла, что теперь венецианцы считают всё, произошедшее вокруг Джойи, делом годичной давности; тут же, в парикмахерской, она нашла старый номер журнала, датированный прошлой весной, где выдвигался ряд версий относительно таинственного появления и внезапного исчезновения девочки-ведуньи и её опекуна. Между тем Интернет полнился новостями о фильме «Женщина с глазами из пламени», который должен был открыть внеконкурсную программу Венецианского фестиваля.