8. Женщина с глазами из пламени

– Может, нам покончить с собой? Вместе.
Альдо вдруг рассмеялся; через мгновение и Вероника поняла: он перехватил её мысль прежде, чем она успела подумать. Теперь и ей представилось со всей яркостью: «вместе» – неосуществимо. Она никогда не решится умереть, не убедившись, что и он умер тоже, так как боится, что он сжульничает: дождётся, пока она отключится, и в последний момент переиграет. Отец так легко с жизнью не расстанется.
Да и сколько ему лет на самом деле? Может быть, тысячелетия. Может быть, он не одну такую дочь уже пережил. Переживёт и эту.
– А если бы мы прожили обычную жизнь? – попробовала другую струну Вероника. Кто знает, это могло и не быть пустыми словами. Ведь они уже убедились, что некоторые – самые близкие… к чему? – их фантазии обретают плоть…
– Я росла бы наивной девочкой, ты уважал бы меня и берёг. Я встретила бы доброго парня, и ты вручил бы ему мою руку перед алтарём…
Отец скривился, словно при нём царапали камнем о стекло. Для него не было ругательств хуже, чем «нормальная жизнь» и «простой человек», и он не замедлил отомстить:
– А если бы у меня была счастливая семья? Какая-нибудь другая женщина, дети от неё…
Вероника со стоном прикрыла уши руками: это был её худший кошмар, намного хуже, чем все её несчастливые детства, вместе взятые. Она всегда боялась, что отец её бросит, хотя сама регулярно подумывала бросить его. Головоломка никак не складывалась.
– Может, всё дело в запрете? – неуверенно протянула она. – Может, если бы не родство… Слушай, а давай сходим в ресторан, как будто мы любовники! В смысле… Я буду вести себя, как чужая женщина!
Из этой затеи по определению не могло выйти ничего хорошего. Но Вероника надеялась с помощью лобовой атаки избавиться от душившего её чувства, что её постоянно предают и обманывают. Отца предложенная ею игра легко увлекла, он с удовольствием выбрал для неё короткое серебряное платье на тонких бретельках и попросил не надевать бельё. В ресторане Веронике не пришлось блеснуть светскими манерами: отец сразу снял отдельный кабинет, и вскоре платье лоскутом органзы собралось у неё на талии – он велел ей сесть на стол, сбросить бретельки с плеч, поднять подол до пояса и начал ласкать её «вприкуску» – свободной рукой извлекая из блюда то жареных устриц, то острый перец, то вишни и по очереди заталкивая ей всё это в рот. Потом он овладел ею прямо на столе, среди тарелок и брошенных на салфетки мертвенно-бледных орхидей. Единственная разница с их предыдущими совокуплениями состояла в том, что её роль «любовницы» почему-то вдохновила его на оральный секс – раньше он никогда не прикасался к ней подобным образом, и это оказалось чертовски приятно… Покидая ресторан, Вероника окончательно разуверилась в своей роли волевой обольстительницы и снова чувствовала себя бессловесной рабыней. Отец остался доволен этим вечером не больше и не меньше, чем предыдущими, аналогичными.

***

Ей это не снилось. Она ясно чувствовала, как звёздный свет затягивает её, начиная с ног. Он был подобен воронке исполинской мясорубки, расположенной в небе и жадно впивающейся в тело своим всепожирающим огнём. Он понемногу разнимал всё на составные части и засасывал внутрь. Он подбирался к ней и тянул в своё белое, ослепительное нутро. Был только один человек, который мог услышать её, и она звала его, но с губ срывался лишь невнятный шёпот.
Охнув, Вероника всё же стряхнула с себя наваждение, как паутину с волос, и машинально взмахнула руками, упершись в изголовье кровати. Комната, казалось, плыла куда-то. В окно мерцала дождливая ночь. Влажные огни города, собственное тело, предметы вокруг – всё казалось ненастоящим. С ней уже бывало такое: словно её душа отходила куда-то, и в последний момент задерживалась – надолго ли?.. Скоро она сойдёт с ума или покончит с собой.
Был только один человек, к которому она могла пойти в таком состоянии. Благополучно забыв про все разногласия, Вероника покорно поплелась к отцу и нерешительно остановилась на пороге.
– Пап…
Отец всегда просыпался мгновенно, просто открывал глаза – словно и не спал, и Вероника почувствовала на себе его взгляд.
– Ты чего?..
– Что-то мне плохо…
– Иди ко мне, – без раздумий позвал он, и Вероника, вся дрожа, забилась к нему под бок. Как змеи, её обвили его сильные руки, и сейчас это было даже приятно – она сразу почувствовала себя защищённой и любимой. Он никогда не позволит ей убить себя, не позволит затеряться в бесконечном скоплении огненных звёзд… Она снова чувствовала себя маленькой девочкой, укачиваемой на руках всеведущего бога… Отец погладил её по шее, с наслаждением вдохнул запах её волос и, кажется, мгновенно заснул.

***

– А что, если отец Иисуса Христа тоже был каким-нибудь местечковым богом? Просто духом горы Синай… А Моисей уверовал и распиарил его на всю планету.
– Кого?..
– Иегову, он же Аллах.
– То есть, как это… он же?
– Ну, о ком написано в главных книгах иудеев, христиан и мусульман?
Альдо мучительно складывал в уме два и два.
– Так это что… один и тот же бог? – подсчитал он наконец.
– Слушай, какой ты тормоз, а? Я прям не устаю удивляться. Я думала, режиссёры – ну, как минимум, вменяемые люди, хотя бы потому, что съёмки – чисто технологически сложный процесс.
– Роды – тоже технологически трудный процесс, – вяло откликнулся Альдо, – но причём здесь вменяемость?..
– Италия – колыбель западной цивилизации! Римская Империя – первый глобализационный проект мира! Ватикан – столица мирового христианства! Рим – Вечный город!
– А космические корабли бороздят просторы Большого театра…
– Я думала, вы в школах проходите Гомера и Гесиода, Вергилия и Данте!
– Девяносто процентов населения Италии в плане образования находятся на уровне русского ПТУ.
– Но как ты можешь сравнивать?
– Это не я, это он…
– Ты хотя бы Феллини смотрел?
– Пытался однажды. Заснул… А ты?
– То же самое, – удручённо признала Вероника.
Альдо выразительно промолчал.
– Слушай, но ведь ты читал Ницше.
– Я?.. читал?..
– Ну да. Эпиграф к фильму «Ход красными»: «Я стою здесь в пожаре прибоя…» Ты говорил в интервью, что это были последние слова Ницше перед тем, как он окончательно сошёл с ума.
– А… ну да. Так ведь это я в интернете прочитал. На каком-то форуме…

***

Прогуливаясь по Венеции в компании Альдо, Вероника периодически влипала в странные ситуации. Однажды ей пришлось вспомнить замечание Марко насчёт того, что юные венецианцы предаются любовным утехам под брезентом в лодках – им как раз довелось пройти мимо милующейся парочки, причём одежда в живописном беспорядке дремала на каменном парапете миниатюрного причала. Вероника тактично оставила сцену без внимания, но Альдо, не будь прост, стянул у легкомысленной девицы джинсы.
– Пусть разок заявится к предкам без штанов, – с плотоядной улыбкой заключил он.
– Альдо, – прыснула Вероника, – тебе сколько лет?..
– Будут знать, как нарушать общественный порядок, – удовлетворённо пояснил Альдо. – Охальники, – покопавшись в божественной памяти, он с удовольствием извлёк на свет очередное экзотическое слово.
– Альдо, не позорься. Говори по-итальянски, – взмолилась Вероника.
– Я говорю по-русски лучше тебя, – обиделся отец  и, поразмыслив, добавил: – Балаболка.
– А если бы они нас заметили?
– Я бы их вырезал, – не задумываясь, легко отозвался отец. Вероника даже остановилась.
– Альдо, реальность – не твой фильм! – с нажимом продекламировала она. – Нельзя просто так вырезать людей!
Альдо тоже остановился.
– Это кто сказал? – резко возразил он, и его огненные глаза в одно мгновение стали злыми. Вероника не сразу нашлась с ответом. Действительно: а что она может ему запретить?
– Нет такого слова – «нельзя», – с выражением абсолютной убеждённости отчеканил Альдо, и Вероника пожала плечами.
В другой раз Вероника заметила увязавшийся за ними неуверенно шагающий силуэт – то ли наркоман, то ли пьяный. Отец кивнул в ответ на её мысль и прошептал:
– Сейчас будет забавно.
Когда незнакомец протянул руку, чтобы схватить его за плечо, отец резко обернулся и с улыбкой сказал, глядя ему в глаза:
– Свет!
Дальнейшее и впрямь могло показаться забавным: человек отшатнулся, мелко заморгал, руки его затряслись (или они тряслись с самого начала?), на скукоженном лице возникло выражение неподдельного, даже какого-то противоестественного изумления, и мелкий грабитель, спотыкаясь, отступая, залепетал, как младенец:
– Свет! Свет! Свет…
Отец, недолго думая, шагнул к нему, уверенно и умело обыскал, забрал кошелёк и револьвер, который грабитель, видно, не успел достать. Револьвер оказался незаряженным, а кошелёк – почти пустым, как вскоре убедился отец, проверив добычу под ближайшим фонарём.
– Что с ним случилось? Что он увидел?.. – Вероника с изумлением провожала глазами силуэт, который шаркал от них прочь по противоположной стороне набережной, отмахиваясь руками от чего-то невидимого.
– Понятия не имею, – жизнерадостно ответил Альдо.
– А ты не думаешь, что его в психушку могут увезти?..
– Ой, да хоть в морг… – Альдо осёкся, увидев на её лице привычное выражение упрёка, и немедленно пошёл в контрнаступление. – Ну, а я-то тут причём? Я, что ли, заставил его шататься по городу впотьмах? Я надоумил его к нам приставать?
Справедливо не посчитав молчание за знак согласия, он добавил спустя паузу:
– Да не волнуйся ты. Если б что, полиция бы уже на ушах стояла. Да и журналисты… – он осёкся, сообразив, что нечаянно дал дельный совет, и явно привычным, рассеянным движением сунул револьвер в карман. – Вдруг пригодится, – пояснил он и с опозданием, видимо, понял, насколько странно это прозвучало. Перехватив очередной неопределённый взгляд Вероники, он даже остановился посреди дороги: – Я что, по-твоему – наёмный убийца? Или главарь мафии? Что?
Вероника пожала плечами. Внезапно отец вынул револьвер и протянул ей.
– Возьми себе.
– З-зачем?
– А ты не догадываешься? Забыла про нашу «семью»?
– Но… не станут же они…
– Они обеспокоены. Настоящая Венеция полностью вне их контроля. Вика, есть вероятность, что они попытаются нас убить. Если на тебя нападут, обещай мне, что… не пощадишь.
Вероника взяла тяжёлый холодящий предмет в руку и вздохнула.
– Быть может, это лучший выход.
– Это не им решать! Если мы захотим уйти из жизни, то сделаем это без их помощи!
– Ты боишься, что умрёшь вместе со мной? – Вероника усмехнулась и в порыве вдохновения предположила: – А что, если тот, кто останется в живых, – освободится?.. Забудет навсегда. Связь исчезнет!
– Жаль, что проверить это можно только один раз, – холодно отозвался Альдо.

***

Вероника вдруг вспомнила, как отец лишил её невинности. Оттого, что он всё её детство исполосовал монтажом, она даже забыла, какой именно эпизод был самым первым, а сейчас вдруг вспомнила. Первые годы, пока она была совсем ребёнком, он довольствовался её руками и ртом, но как только ей исполнилось шестнадцать, взял её сразу после дня рождения. Она уже тогда была очень больна и быстро уставала, он принёс её с праздника на руках, разделся при ней – он любил дразнить её видом своего обнажённого тела, зная, что она исподтишка наблюдает за ним сквозь полуопущенные ресницы. Сначала всё шло, как обычно, просунув руку между его слегка раздвинутых ног, одной ладонью она обхватила яички, а другой стала поглаживать ствол, как вдруг он велел ей остановиться.
– Ложись на спинку, милая, – его голос звенел от напряжения, – я покажу тебе кое-что новое. Ты ведь уже знаешь, как мужчина берёт женщину?..
Не дожидаясь реакции, он опрокинул её навзничь и задрал пышную юбку платья. Вероника почти не почувствовала боли – первое время он щадил её и не входил на всю длину. Несмотря на эти предосторожности, а может, благодаря им, его оргазмы с ней были такими бурными, как ни с одной другой женщиной. Хотя он мог иметь красивейших и вполне зрелых любовниц, он действительно влюбился в собственную дочь и не видел ничего предосудительного в том, чтобы наслаждаться ею. Если бы он хоть в малейшей степени осознавал недозволенность происходящего, Вероника, возможно, смогла бы ему отказать, но… он понимал только законы собственного желания, и в результате упивался беспомощностью жертвы и своей абсолютной властью над ней. Как она могла заставить его остановиться?..
Но теперь она уже взрослая.
И его желание стало сильнее. Ему нравится её гнев, её гордость и непокорность, нравится ломать её сопротивление и удовлетворять свою страсть, не сдерживая силы…
Вероника почувствовала себя опустошённой. Он поглощал её, как океан соли и тьмы. У неё никогда не хватит сил, чтобы это прекратить.

***

– Я тут, в твоё многолетнее отсутствие, основательно поэкспериментировал с лунным плодом. С рецептом приготовления, с дозировкой… Больше-то путешествовать мне некуда. Так вот, что я тебе скажу. Время очень нестабильно. Кататься по времени, как вагон по монорельсу, не получится. К тому же события, свидетелем которых придётся стать – как в условно-прошлом, так и в условно-будущем – могут непомерным грузом обрушить психику. Именно поэтому ю-ми-тэ, жители тёмного города, позволяют себе прикоснуться к плоду только раз в году, во время священной церемонии, к которой тщательно готовятся. На острове никто не «пыхает» и не «ширяется» просто так. Они вкушают плод, чтобы подготовиться к поворотным событиям своей жизни. Но у о-ми может быть и другой эффект…
Насколько я понял, больших доз плода организм ю-ми-тэ не выдерживает. А организм человека – может. Чем больше доза, тем отдаленнее момент, в который попадёшь. Прочитав литанию богине О-мо на убывающей луне, отправишься в прошлое. На растущей – в будущее. Так вот… Во времени есть такие личности, такие события, которые обладают огромным весом и стягивают пространство на себя. То есть они будут практически в любом случае. А значит – такой момент можно не только посетить, но и… повторить это посещение!
– Ты хочешь отвести меня в какой-то конкретный момент? – догадалась Вероника.
– Именно. Только ценность этих моментов не всегда очевидна. Иногда, по нашим меркам историзма, непонятно, что здесь особенного: не битва, не переговоры глав государств. То, о чём я говорю, я тоже не сразу понял. Но у вселенной свои счёты. Я попадал в некую эпоху, плюс-минус два-три года, несколько раз. Это небывалая сила притяжения. Сейчас я хочу, чтобы ты тоже это увидела.

***

Судя по сплошь скуластым лицам, обтянутым, будто старой пергаментной бумагой, кожей всех оттенков мёда и жжёного сахара, живописным лохмотьям и женским фигурам в сари, они оказались где-то в Индии, а судя по округлым террасам из бронзы и мрамора, спускавшимся к воде,– в порту. Отец хищно огляделся, как плантатор, созерцающий свои владения.
– Приехали!
– Где мы?
– Скоро будем в Индийском океане, – он подтолкнул Веронику к ближайшей лестнице, и та, ничего не соображая в окружающей толчее и покрепче ухватившись за изящный поручень из пальмового дерева, стала спускаться вниз. В глаза бил предзакатный золотой блеск, рвущийся сквозь прорехи в алых, синих, фиолетовых, бирюзовых облаках. Череда лестниц привела к причалу, возле которого покачивалась округлая полусфера футуристической лодки.
– Грузись, доставка бесплатная, – поторопил её отец.
– А куда мы плывём?
– В оперный театр.
Вероника почла за лучшее отложить дискуссию до более удобного момента. На борт лодки текла интернациональная толпа в причудливых костюмах, похожих на вечерние.
– Мы не слишком выделяемся? – прошептала она, косясь на соседей.
– Мы выглядим достаточно странно, чтобы на нас не обращали внимание, – успокоил её отец. – Мода будущего мира похожа на карнавальную.
– А мы далеко в будущем?
– Да.
В этот момент лодка качнулась, бесшумно сдала назад и, не поворачиваясь, ринулась к разноцветному горизонту. Берег исчез так быстро, что не будь прозрачного округлого купола, пассажиров, наверное, тут же сдуло бы в волны.
Когда багряные края солнца и моря соприкоснулись, впереди показался исполинский прозрачный шар, плавающий прямо в воде. По мере приближения Вероника разглядела внутри концертный зал, похожий на прозрачный орех: в центре – круглая сцена, выше – концентрические круги зрительских рядов, ещё выше – гигантские объекты, напоминающие тёмные вогнутые зеркала. Затем подсвеченный покатый бок шара закрыл полнеба, и гомонящая толпа потекла на ближайший причал. Со всех сторон к шару причаливали такие же лодки.
– Сколько здесь народу? – неуверенно уточнила Вероника, прислушиваясь к разноязычному гомону.
– Театр «Сфера» предназначен для постановок международного уровня. Он расположен в открытом океане и вмещает до ста тысяч зрителей.
Вероника вздохнула.
Нарядная толпа прогуливалась у подножия шара, как по набережной. Круглые белые фонари стояли прямо на дорожках из прозрачного стекла, под которым плескалась вода. Сейчас, когда пришлось идти пешком, Вероника поняла, что размерами шар может соперничать с целым городом.
– Главное – дойти до ближайшего лифта, – пояснил отец. – Они поднимают зрителей в свободные секции по мере заполнения зала. Там всё равно, где сидеть: голографическая проекция спектакля пойдёт через зеркала в центр зала.
Поднимаясь в прозрачном лифте, Вероника наблюдала, как за стеклом гаснут прощальные краски неба. Когда она шагнула в зал, у неё возникло чувство, что она смотрит в кипящую жизнью долину с вершины высокой горы: ей даже показалось, что она вот-вот опрокинется и полетит вверх, как космонавт в безвоздушном пространстве. Отец осторожно потянул её за локоть.
– Если хочешь, можно выдвинуть поручни, – он указал на зрительский ряд, представлявший собой сплошной диван без всяких перегородок. Вероника заставила себя сесть – голова кружилась – слева выдвинула поручень, а справа прижалась плечом к отцу.
Краски заката постепенно гасли, зал померк, потом озарился золотым отсветом зеркал. В оркестровую яму потянулись музыканты, в воздухе в центре сферы соткались их увеличенные голографические изображения. Аплодисменты нарастали, как морской вал, в какой-то момент все в зале поднялись на ноги – Вероника тоже, не совсем соображая, что происходит – с усилием она разглядела далеко в бездне сцены чёрную фигуру дирижёра – как ей сперва показалось, молодого мужчины, но тут вспыхнула очередная голограмма, и Вероника сообразила, что дирижёр – женщина, одетая в мужской костюм.
– Кто это?..
– Это величайший музыкант из всех, кто когда-либо был рождён. Это она спроектировала «Сферу». Сюда прибывают со всех континентов. Оборудование, которое она использует, уникально, трансляция идёт во множество разных точек мира, голограммой прямо в небо. Только представь себе, в эскимосских чумах, в буддийских монастырях, в японских мегаполисах, в индийских трущобах сейчас видят всё то же самое, что и мы. Где-то в американской пустыне, вдоль Большого Каньона, сидят палаточники и готовятся слушать оперу. Звук слышен, как вживую, всё равно что над ухом – земля дрожит. Опера пойдёт буквально по всему миру.
– А Венеция?
– А Венеция уже утонула. Так что отсюда надо выходить осторожно – можно вернуться в город, полностью скрытый под водой.
– Поверить не могу. Неужели это всё будет на земле?..
– Очевидно, будет.
Когда аплодисменты стихли, над куполом простиралось ночное небо, в вышине проступали звёзды, как слёзы, и у Вероники возникло жуткое и завораживающее чувство, словно сами небеса радуются, глядя сейчас на землю. Дирижёр повернулась к оркестру и на какое-то долгое мгновение замерла с воздетыми руками. И будто весь мир замер. Многотысячный зал как исчез. Инстинктивно Вероника тоже откликнулась на этот требовательный жест и всей душой почувствовала священную тишину, которая, как она остро ощущала сейчас, должна предшествовать той истинной мистерии духа, что разворачивается между музыкантами и слушателями в эпицентре музыки.
Наконец тонкие руки обрушились вниз, и грозно разверзся первый аккорд увертюры – Моцарт, «Дон Жуан».

***

Музыка бушевала, как буря, вспышки света и гигантские голографические декорации словно растворялись в небесах, озаряя огромное пространство. Вероника раньше не понимала эту оперу, а сейчас поняла. Это о том, что любовь может быть страшной. Её лики бесчисленны, они не вписываются в классификации, схемы. Они далеко не только приятны или приличны… Если потеряно всё, остаётся любовь и смерть – так просто. Новые и новые голоса набегали в шквальном ритме, сменяя друг друга, и каждый из персонажей был совершенен в своей силе, в своём неподражаемом блеске. Певцы казались сверхлюдьми, настолько выразительны были их лица, а глаза источали огонь. Душа исполнителя, роль и музыка соединялись в ослепительный кристалл с безупречно выверенными гранями, вбиравшими свет и извергавшими его обратно таким ярким и чистым потоком, как будто сами звёзды, с их вечным льдом и жаром, зажглись здесь, как и в космосе. Сполохи света озаряли нутро облаков, и небеса будто разверзлись во множестве высот – и, казалось, с них глядят внимательные глаза неведомых воздушных существ… Яркие лучи проницали мрачную толщу вод, и в бездне, открывшейся музыке, будто таились миллионы обитателей глубин и тоже внимали…
– Индусы говорят, что когда Будда проповедовал, даже ангелы спускались послушать, – вполголоса прокомментировал отец. – Когда играет Валерия Безобразова, молчит вся вселенная.

***

Когда появилась фигура Командора, это было как столб звёздного света – а когда мрачная тень раскинула руки, приглашая за собой, словно раскрылись космические врата. Музыка лилась в небо ослепительным потоком, и всех, тысячи зрителей, словно захватывало медленное кружение – и вот уже облака и светила плыли рядом, в едином хороводе… Дон Жуан преображался, но теперь уже и каждый зритель казался огненным бриллиантом, и сам вёл разговор с великой фигурой – Духом самого Создателя всех миров, призывающего всех своих детей, сколь угодно грешных, вернуться в вечность и светом смыть с себя призрак всего земного. В какой-то момент всю Сферу поглотила непроглядная тьма: не видно было ни образов, ни сцены, ни оркестра, ни зала – всё погрузилось во мрак, а в вышине разразилась подлинная буря, и в ней остались лишь два голоса – равно гордых, равно величественных – человек спорил с самим Богом. И вот – последние слова:
Страх, мне ещё неведомый,
В сердце проник бесстрашное,
Кругом сверкают молнии,
Подземный гром гремит…
Вновь алая фигура героя, но теперь уже в высоте, возносящаяся всё выше, пылающая всё ярче – нет, не адским, но тем неземным огнём, что выше добра и зла. Купол раскрылся, волос коснулся морской ветер… Разошлись облака, озарённые светом молний, обрушивавшихся с неизмеримой высоты в бушующие волны – уже невозможно было понять, это часть спектакля, или сама природа отвечает своим неведомым голосом на бурю человеческого гения – стихию музыки и красоты. Последние торжествующие аккорды разнеслись в небе сиянием от горизонта до горизонта, и всё погрузилось во тьму.
Вероника поймала себя на том, что сидит, склонившись отцу на плечо. Шквал аплодисментов доносился, как дальний прибой. Казалось, над ней пронеслась подлинная буря – не земная даже, но космическая. Не хотелось поднимать голову. Отец мягко поддерживал её, не говоря ни слова, и кольцо его рук казалось таким надёжным, способным укрыть от всех жизненных забот и губительных порывов. В эти мгновения он, сам великий художник, конечно, понимал потрясение души, принявшей в себя весть горних миров.
Вероника наконец оглянулась на сцену. Создатели всего этого великолепия казались ей высшими существами. Мельком она ещё раз увидела лицо дирижёра – сильное, смуглое, белозубое, которое можно было принять за лицо красивого юноши – и в то же время отмеченное какой-то мрачной печатью рока – отчего-то оно казалось чёрным, как тлеющие угли.
– Пойдём, – отец чувствительно сжал её локоть, возвращая к реальности. – Нам ещё на лодку погрузиться и до берега доплыть. Путь неблизкий.
Как сомнамбула, Вероника поднялась и двинулась в какой-то из многочисленных людских рек к одному из выходов. Хорошо, что отец сохранил больше хладнокровия, а то она, вероятно, не выбралась бы из зала. Впрочем, он видел эту постановку не в первый раз. Казалось, пол под ногами качается – а может, он и правда качался.
Вероника пришла в себя на борту лодки, под окном звонко шипели брызги, ветер овевал лицо, она лежала под пледом, откинувшись на грудь отцу, и блаженно смотрела куда-то в аквамариновую дымку на линии горизонта. У неё не хватило бы сил и пальцем пошевельнуть. Размеренное гудение лодки убаюкивало.

***

– Потрясающе. Это всё просто огненный мир какой-то.
– Она синестетик. Как Скрябин.
– Кстати, она играла когда-нибудь «Поэму экстаза»?
– Нет. Она считает, что это сочинение пробуждает низменные чувства… Зато видела бы ты её постановку «Гибели богов»!
– Ой, нет, – застонала Вероника в совершенно искреннем ужасе. – От четырёх таких вечеров подряд у меня сердце разорвётся. – Ей даже страшно было представить, что кто-то мог видеть такое. – Сам-то ты как это выдержал?
– С трудом, – признал Альдо. – После этого представления повеситься хочется. Понимаешь, что ничего лучше уже точно не сделаешь.
Такая сугубо профессиональная аттестация заставила Веронику улыбнуться.
– Хотела бы я ещё когда-нибудь её увидеть… – Веронике неизгладимо запало в память лицо женщины-дирижёра – словно обожжённое подземным огнём, дерзкое, страшное – лицо воина, а не поэта, в котором сквозь черты молодой женщины проступал огромный лик, древний и даже не человеческий.
– Все мы когда-нибудь увидимся, – философски заметил отец.

***

На следующий день Альдо с торжествующим выражением лица положил перед ней какой-то журнал необычного формата, с надписями на нескольких языках, в том числе на русском, – ничего подобного она прежде не видела. «Духовная музыка народов мира», – гласил англоязычный заголовок на превосходной мелованной бумаге, а проверив номер издания, Вероника наткнулась на дату: июль 3029 года. С обложки куда-то в пустоту смотрело смуглое самоуверенное лицо вчерашней музыкантши, больше похожей на длинноволосого юношу, всё в том же мужском костюме.
– Ты хотела ещё раз встретиться с ней, – довольно пояснил отец. – Ты встретилась. Точнее, встретишься.
– Ты хочешь сказать… – Вероника осторожно пролистнула страницы.
– Это твоё интервью с Валерией Безобразовой.
Не веря своим глазам, Вероника нашла подпись: «Вероника Старостина».
– Как мне это удалось?!
– Не знаю, – честно признался отец. – Просто увидел журнал в киоске и взял для тебя. Общепланетарные издания там распространяются бесплатно.
Вероника в изумлении принялась читать.
«– «Дон Жуан» – очень сложная опера. Я долго её не понимала, долго шла к этой постановке. Это была первая опера, которую я услышала в жизни, с неё началось моё увлечение классической музыкой.
– Сколько вам тогда было лет?
– Лет десять. Я чувствовала, что это божественная музыка, где каждая нота на месте. Но я не понимала, о чём она.
– А сейчас что вы думаете?
– Здесь не надо думать. Здесь надо слушать. Чтобы услышать в какой-то момент то огромное, неземное, что звучит за этим поразительным многообразием характеров, богатством музыкальных тем. Мы слышим смех, слёзы, ревность, гнев, нежность, ложь, обиду, страсть – кажется, все оттенки любви, которые только можно представить… Я, помню, много думала над любопытным эссе Гофмана – известного сказочника – о «Дон Жуане». Там он в форме фантастического рассказа даёт свою трактовку этой оперы. И вот я всё пыталась примерить его разбор на музыку Моцарта. По мнению Гофмана, речь там шла о несовместимости социальных рамок со стихией страсти.
Главный вопрос любого, кто берётся за эту постановку: что в действительности произошло между Дон Жуаном и донной Анной? Мы этого не видим, в первой сцене перед нами слуга – Лепорелло, но с этого начинается действие. Потом донна Анна преследует Дон Жуана, призывая слуг на помощь, появляется Командор и погибает в поединке. Следом появляется жених донны Анны – дон Оттавио, и она берёт с него клятву отомстить.
По версии Гофмана, Дон Жуану удалось её соблазнить. А уже после она с запозданием испугалась позора и общественного порицания. Я тоже считаю, что донна Анна убивается, конечно, не только из-за гибели отца. Но и на выражение безответной или запретной страсти её партия не похожа. Вслушайтесь только в её сбивчивый рассказ дону Оттавио о той страшной ночи, в мистически-восторженные интонации её финальной арии: «Нет, жестокой, друг мой милый, ты меня не называй!» Это выражение беспредельной скорби. И, конечно, она не переживёт того года, который обещает жениху, покой для неё теперь возможен только в ином мире. Тут я согласна с Гофманом.
– Но что, по-вашему, произошло?
– Я думаю, он её изнасиловал. Это была единственная женщина, которую ему не удалось соблазнить, вот почему с этого момента всё идёт кувырком. С донной Анной он перешёл черту. Но самое страшное для неё в этом переживании было, что, возможно, тело её и получило наслаждение, однако душа осталась равнодушна. Для неё это неразрешимое противоречие. Любовь для неё возможна только при полном единении душ, чего не мог дать Дон Жуан при всём своём порочном очаровании. Об этом опера. О трагедии и безысходности земной страсти.
– И всё же это очень красиво.
– Да».
– Как она… точно рассуждает.
– Слишком хорошо знает, о чём говорит, – усмехнулся Альдо. – Она – икона ЛГБТ-движения ХХХ века, открытая лесбиянка, самая известная представительница, так сказать, альтернативного образа жизни в будущем мире.
– О, господи. Такое впечатление, что деятели искусства все через одного… – Вероника осеклась на слове «извращенцы».
– Я этого не слышал, – в своей обычной манере отреагировал отец. – Вы, кстати, и об этом дальше говорите.
Вероника нащупала взглядом нужные строки.
– «Я не хочу равных прав с натуралами».
– Ага, её крылатая фраза.
Вероника вчиталась, перескочив через кусок статьи.
– «Не мной замечено, что в биографиях гениев зачастую прослеживаются линии каких-то сексуальных перверсий и неудовлетворённости.
– Может быть, не такая уж это случайность. Вдохновению нужна какая-то щербинка, знаете, как песчинка внутри моллюска. Из неё рождается жемчужина.
– Вы никогда не скрывали свою сексуальную ориентацию, и в то же время отказываетесь присоединиться к правозащитному движению. Почему?
– Я думаю, души тех, кто выбирает необычную сексуальность, не для того приходят в этот мир, чтобы замкнуться в личном счастье. Наверное, мне нужен надрыв. Истинная любовь всегда трагична».
Вероника усмехнулась, покачав головой.
– Её страшно слушать даже без музыкального сопровождения.
– Гений, – просто пояснил отец.
– А ты знаешь, как сложилась её судьба?
– Трагично, – кратко отговорился он.

***

Вот уже в четвёртый раз, выходя от дирекции кинофестиваля, Вероника попадала под крошечную грозовую тучу, которая, будто специально её дождавшись, проливала нахальный и совершенно нехарактерный для венецианского лета дождик. «Женщина с глазами из пламени» вошла в программу внеконкурсного показа при том, что сами создатели картины не подозревали, какой именно материал окажется на плёнке. Вероника бегала по вопросам регистрации и пропусков, с ужасом думая о том, что в выборе платья для красной дорожки придётся довериться отцу – он уже проинструктировал её, как правильно позировать перед фотокамерами, будто это было самое главное. Организационные вопросы решались между делом, и Вероника всё никак не могла проникнуться важностью момента: наоборот, легкомысленное желание пустить всё на самотёк усиливалось, хотя она не смогла бы объяснить, что именно ей хотелось проконтролировать.
К тому моменту, как она вернулась домой, официальная программа фестиваля успела основательно промокнуть. Отец, по обыкновению, валялся на диване, а на отце валялся преисполненный чувства своей значимости Антон, вальяжно раздувая бока и сверкая опасным золотым глазом. Вероника тоже запрыгнула на диван, заставив предыдущую компанию потесниться.
– Мои коты! – довольно объявила она, пощекотав сначала одного зверя, потом другого. Первый, отфыркиваясь, метнулся прочь; второй рассмеялся.
– Ну вот, ты прогнала мою грелку. Ложись теперь сама сюда.
– Я мокрая и холодная, – хихикнула Вероника, упав ему на грудь.
– Тем более… Мне нравится, когда твои волосы пахнут дождём… Я в юности фанател от Ундины.
– Ты был знаком с Ундиной?
– По книге… Впрочем, ни за что не осилил бы этот опус, если бы не картинки. Там были потрясающие иллюстрации акварелью.
– Да помню я эту книгу, она лежала у тебя на второй полке секретера.
– Этого даже я не помню, – удивился Альдо.
– Я тайком залазила в твой шкаф, когда ты не видел. И всё там перебирала. И, знаешь, никогда не могла понять, зачем Ундина вообще вышла из воды?
– Я тоже… Слушай, тебе в самом деле надо вытереть волосы… А может, лучше в горячую ванну?..

***

У себя в спальне под матрасом Вероника случайно нашла свой собственный – из той, прошлой, самой первой жизни – дневник. Она вела его незадолго до того, как сожгла плёнку. Этим записям было больше лет, чем ей сейчас.

«Ловлю себя на чувстве искусственного торможения (управлять не умею – торможу): слишком окружающее реагирует, образные мысли становятся слишком проявленными во вне – почти фарсовое ощущение. Люди говорят и делают то, о чем мысленно воображу, книги, фильмы, фантики на дороге, фразы в транспорте как отвечают.
Какая-то чрезмерность».

«Сегодня одним махом разрубились три моих давних связи с близкими людьми.
Просто еще один трофей в копилочку».

«Наблюдая жизнь, слушая разговоры, наблюдая за своими процессами – всё больше чувствую себя причастной ключевому эпохальному повороту в истории. Контекст эпохи присутствует даже в самом конкретном, частном, сиюминутном».

«Сейчас впервые я принимаю то, что мне изломало жизнь. Образы. И пустоту. Не знаю – как долго меня на это хватит. Мне трудно об этом писать. Там, где образы – там всегда пустота. Если приму её – мне кажется, я стану цельной. Вольной. И волевой.
Пустота – нуль. Неподъёмная.
В пустоту и пишу. С пустотой и общаюсь».

«Оно приходит и даже воплощается – но в каком-то искажённом виде или жуткими подменами и пленом, я как будто в чьей-то власти и всегда освобождаюсь через разрушение – но уже связей, отношений. И точно уже больше никогда не будет этого – раз сбылось».

«Какое удивительное ощущение. Я сплю два часа в сутки. Я чувствую какую-то слепую силу, которая проходит сквозь меня. Как же прекрасны образы. Какая титаническая задача предстоит мне – взять в плен их смыслы. Как красиво... Ощущение присутствия того, к кому страшно попасть в руки, но без которого всё теряет смысл».

«Наверное, надо просто наблюдать и фиксировать. Каким бы чрезмерным, пустым, выстроенным или абсурдным не изображал себя окружающий мир – это просто движение морской волны».

***

– Ты спишь?
– Нет…
– Иди ко мне.
– Не хочу.
– Ну, пожалуйста. Давай, лапушка, ты знаешь, чего я хочу… А я знаю, что ты хочешь меня укусить. Но ты этого не сделаешь… Да, вот так… ох… ещё. Хорошо, хватит, детка. Теперь повернись. Нет, не вставай с колен… Ты у меня красавица. Даже не знаю, каким способом я хочу тебя больше. Ладно, начнём с начала. Давай, сожми меня покрепче, детка. И двигайся, не стой как истукан. Да, вот так… Да! Хорошо! О боже, какая ты у меня сладкая… Теперь я хочу тебя сзади, милая. Ложись. Раздвинь свои хорошенькие ножки. У тебя потрясающее тело. Давай, расслабься, малышка. Это не больно. Я буду двигаться медленно. Да… очень хорошо… боже, девочка моя… вот так! вот так! ты моя ласточка… Теперь повернись, я возьму тебя спереди, и мы на этом закончим, обещаю. Ну, пожалуйста, ну, милая.
– Сколько можно?!
– Ну, потерпи, детка.
– У меня уже всё болит!
– Не капризничай.
– Смажь чем-нибудь свой чёртов член! Господи, как ты мне надоел!
– Не груби. Задушу. Ох… да… да… обними меня ножками, милая… чудесно… ммм, ты просто прелесть. Ну, поцелуй меня. Ну и не надо.
– Извращенец. Псих.
– Злыдня.
Однако Вероника всё же получала с ним удовольствие, и он это знал. Она привыкла к его однообразным жестоким ласкам, и когда он её игнорировал, с ужасом признавалась себе, что скучает.
– Ты не откажешь мне в одной просьбе, милая.
– Откажу.
– Я куплю тебе несколько комплектов нормального женского белья, и ты всё примеришь при мне, хорошо?
– Чем тебе не нравится моё бельё?
– Тем, что это спортивный костюм… Ну, не упрямься.
Она согласилась, и на следующий вечер он завалил её вещичками, некоторые из которых она не знала, как надевать.
– Ты, главное, не надевай пояс поверх трусиков, – посоветовал отец, – я не собираюсь снимать всю конструкцию.
Примерка белья прошла так бурно, что отец машинально ответил «Перезвоните позже» на звонок из Ватикана. Там (думая, что говорят с падре Энио Донаджио) сообщали, что считают его деятельность (то есть Джойю) деструктивной сектой.
Читая в подведомственной церкви прессе жутчайшие обвинения, отец беззаботно хохотал.
– Первый раз вижу, чтобы рецензии появились до премьеры.
– Боже, они считают, что это всё на самом деле! – Вероника просматривала газеты, не веря своим глазам. – Они думают, что Джойя – настоящая!..

***

Выглянув из своей комнаты на крошечный балкон, чтобы проверить, чем вызвана чрезмерная активность голубей, Вероника обнаружила, что в углу под изъеденной временем и венецианским климатом каменной балюстрадой появилось крепенькое гнездо.
– Теперь они постоянно под окном толпиться будут! – с возмущением поведала она отцу. – Может, лучше выбросить?..
– Ты с ума сошла! Дай я погляжу. Нет, разрушать гнездо ни в коем случае нельзя. Птицы не приближаются к человеку просто так. Они чувствуют особые моменты.
– Какие?
– Когда в доме зарождается новая жизнь.
– Уж не намекаешь ли ты, что я беременна?..
– Нет. Мы дадим жизнь чему-то другому. – Отец постучал пальцем по стеклу, и голубь на него обернулся. На грудке у него красовалось яркое белое пятно. – Надо дать им клички. Пятнышко?
Голубь вытянул шею, внимательно присмотрелся и сказал:
– Гуль!
– Пятнышко! – Голубь снова вытянулся и подтвердил:
– Гуль!

***

Однажды, когда он долго не звал её, она ощутила такое острое желание, что готова была сама просить его, и когда он наконец позволил прикоснуться к нему, совсем не сопротивлялась. В тот единственный раз она ответила на его поцелуй, и когда столкнулись их зубы, сплелись их языки, всё растворилось в чистом наслаждении, и даже вся неправильность происходящего…

Я тьма за тьмой
ветер над водой
Отец мира
нерождённый, немыслимый.
От меня твоя жизнь, от меня же и смерть.
Я – Бог Соли и Тьмы,
твоё тело принадлежит мне,
и твоя душа – моя.

– Нет! Хватит. Я больше не позволю тебе. – Вероника сама не успела осознать, как вырвалась из кольца его рук и оттолкнула его. Она с лихорадочной поспешностью спрыгнула с постели, чувствуя, что сейчас может наконец сказать то, что давно хотела. – Когда ты прикасаешься ко мне, у меня такое чувство, как будто меня грязью облили. Это невыносимо.
– Вика…
– Нет. Если ты не можешь любить меня без этого, значит, не люби меня вообще. Мне плевать. Я тебя ненавижу.

***

– Вот, примерь. Здесь всё, что нужно. Я буду смотреть, как ты одеваешься. Тебе может понадобиться помощь.
Вероника устало промолчала. Понятно, что дело было вовсе не в её неумении одеваться – хотя она не умела, конечно… – однако спорить было бесполезно. Она неохотно принялась вскрывать шуршащие фирменные пакеты. Тут правда было всё, что нужно, например специальное облегающее бельё телесного цвета, которое будет незаметно под полупрозрачным платьем, – она бы ни за что не догадалась такое купить. Откуда он всё это знает, – тоскливо подумала она. А ведь Италия – родина многих модных брендов… Наконец, она просочилась в платье – будто облилась шампанским. Отец милостиво помог застегнуть каверзные крючки.
– Да расслабься ты, – посоветовал он, потискав её плечи. – Ну, куда ты пойдёшь с таким убитым лицом?
Вздохнув, Вероника прислушалась к завываниям котов – отец оставил их наедине с очередной порцией сырого мяса.
– Давно хочу спросить… Они правда людоеды?
– Это всего лишь свиная печень. Твоя совесть удовлетворена?
– Совесть бывает не удовлетворена, а спокойна.
– Неважно.
– Некошерно.
– Они атеисты.
– А я думала, сатанисты.
– Во всяком случае, к богу они не имеют отношения…
Красная дорожка оказалась намного короче и теснее, чем выглядела на фотографиях в журналах. Вокруг каждой звезды клубилась команда людей, не входящих в кадр – охранников и помощников, поправлявших шлейфы роскошных нарядов, чтобы красавицам не приходилось самим нагибаться под пристальными объективами репортёров. Вероника не заметила, как в составе толпы возбуждённых знаменитостей была внесена в зал. Наконец на белом полотнище экрана появился титр – не совсем тот, который ждали, но никто почему-то не удивился.
«Настоящая Венеция».

***

С самого начала Джойя начала бегать по залу. Вероника ёрзала и оглядывалась, в ужасе наблюдая, как девочка то исчезает, то появляется, то появляется в двух-трёх местах одновременно, однако похоже было, что кроме неё, этого никто не видел: все смотрели на экран, и вскоре Вероника заметила кое-что, встревожившее её ещё больше – зрители сидели абсолютно неподвижно, даже не моргая – словно разом попали в застывший момент времени и больше не могут отвести глаз. Единственным, кто смотрел фильм как обычно, был отец.
– Что происходит? – одними губами спросила Вероника.
– Хватит вертеться, – одними губами ответил он ей.
Вероника перевела взгляд на экран. Там, в знакомой комнате – на квартире падре Донаджио – Джойя в алом покрывале и чёрных деревянных бусах вещала что-то, высоко подняв ладошку, на которой плясал золотой огонёк. Вероника осознала, что уже несколько минут ничего не слышит.
– Звук пропал, я ничего не слышу!
– Идёт одновременно несколько разных озвучек. Девчонка говорит каждому своё.
– Я вообще ничего не слышу!
– Твоё счастье.
Картинка сменилась. Теперь камера в полутьме цвета ожога приближалась к полуодетому мужчине, который, поглаживая свой возбуждённый член, смотрел неподвижными чёрными глазами в объектив, а потом перевёл взгляд на сидящую перед ним на коленях девочку в белом платье.
– Ты что, правда это так запомнила?
Вероника удивилась.
– А ты думал, это самые счастливые мгновения моего детства?..
Альдо прикрыл глаза рукой, как бы говоря: «сделайте меня развидеть это», потом снова взглянул на экран и возмущённо прошипел в сторону дочери:
– Да это уголовник какой-то!
– А ты и есть уголовник, – терпеливо пояснила главная героиня.
По экрану поплыли кадры Настоящей Венеции: призвание Бога Соли и Тьмы в волнах дыма и пепла, потом праздник Ро-но-ро-а, литания богу-улитке… Вероника снова оглянулась на зал. Зрители сидели неподвижно, лишь по лицам то там, то сям пробегали сполохи серебра и бирюзы – словно люди вразнобой заглядывали в каналы острова.
– Как ты думаешь, что они видят?
– А хер его знает…
Где-то в перекошенных переулках показалась одиноко-гулкая фигура женщины в светлом плаще. В тот же момент точь-в-точь такая же фигура прошла вдоль первого ряда прямо перед экраном. Вероника подскочила.
– Это что, я?!
– Да сиди ты! Успокойся!
– Давай уйдём!
– Успеем!
Вероника оглянулась на дверь и тут заметила, что зрителей в зале стало меньше. Значит, кто-то ушёл?.. Она впилась в лица оставшихся. Никто не двигался. Вероника перевела взгляд на экран и тут краем глаза заметила движение. Только оно шло не от людей. В зале появился ещё кто-то. Словно огненная черта метнулась где-то на краю видимости. Вероника попыталась притвориться, что смотрит прямо перед собой, и в то же время уловить нечто, мелькавшее в стороне и сзади.
У виска гуднул белый гул. Это было лицо. Белое лицо с глазами из пламени. Оно летало по залу и смотрело на людей. И те, кто встречал его взгляд, исчезали.
– Твою ж мать… – похоже, это заметил и Альдо.
– Они что, исчезают?!
– Похоже на то…
Лицо летало по залу с всё возрастающим гулом огня. Зрителей осталось меньше, чем свободных мест. А что, если я… – успела подумать Вероника, когда лицо появилось прямо перед ней. Глаза из пламени заглянули в неё.
Будто ею двигала посторонняя сила, она невольно поднялась на ноги. Настал момент абсолютной темноты. На какие-то бессчётные мгновения она лишилась не только зрения, но и памяти. Осталось ничего. Она не успела упасть, как вернулась в сознание. Но где-то на краю задержалось чувство, что в этот миг пустоты с ней могло произойти что угодно. Может быть, это вообще уже не она.
Вероника неуверенно огляделась. Зал был пуст. Экран погас.

***

По разломам оранжево-знойных улочек они спустились к осыпанному полуденным блеском морю. В городе не было ни души.
– Остались только мы двое, – сказала молодая женщина, присев на огненно-белый край набережной, и её отражение в весёлой воде поправило ремешок модной сумки. Её собеседник развернулся лицом к ней и встал напротив неё, так что его тень коснулась её плеча, побледнела, стала чайной и скользнула в сторону. Некоторое время женщина задумчиво наблюдала за пляской теней разной степени яркости подле её ног. Потом подняла глаза.
– Похоже на то, – сказал её собеседник, и в его голосе плеснул шум новорождённой пены. Вода в каналах стала чёрной, и все отражения из неё исчезли.
– А где он?
Существо улыбнулось крепко сжатыми губами, так, словно хотело сказать: «никогда», – и медлительно-лукаво покачало головой. Его смуглое лицо выражало безграничную самовлюблённость и дерзость, а сквозь глаза цвета гаснущего пепла бил обеспамятевший ветер. Женщина вздохнула с лёгким сожалением.
– Пойдём домой, – сказала она.