Фрактал

 Часть 1

— Бегом! — эта озорная бестия вцепилась в рукав моего пиджака так сильно, что я перекинулся на парту, точно выброшенный волнами дельфин, — у меня возникла одна гениальная идея!

— Опять? — я уже заранее капитулировал, наплевав на грядущую лекцию по квантовой физике: слишком лихорадочно блестели ее глаза.

Нельзя, чтобы кто-нибудь увидел. Даже случайно.

— О, перестань, ты прекрасно знаешь, что в моем арсенале только лучшее из лучшего, — ты ехидно осклабилась, деловито воздев палец вверх, подчеркивая важность своих слов. Ах, да, ты снова в образе величайшей актрисы, прости, я совсем забыл.

В твоем арсенале самые больные, недвусмысленно опасные, пугающие, и, временами, отвратительные идеи. Некоторые вызывают рвотный рефлекс и отборную ругань, но это мелочи, ведь ты давно забыла о брезгливости. Помнила ли вообще? Лучшие — определенно не совсем подходящее слово, скорее, антоним, сладкая.

— Идем, ну? — меня всегда раздражал звук твоего смеха, и эта глупая уверенность во взгляде. Кажется, далее по сценарию колкие комментарии моему внешнему виду на сегодня. Если не изменился репертуар, разумеется. Ты слишком быстро несешься по коридору, чудом не задевая моего декана своей дурацкой тростью. Декана? Здравствуйте, Мистер Блэкуэлл, я буду премного благодарен, если вы перестанете так удивленно пялиться, вам это не к лицу. С вашими-то очками. Как, впрочем, и лицом.

— Не забудь напомнить мне выбрать тебе рубашку, выглядишь совсем не респектабельно.

Браво. Получилось почти неожиданно.

— И это я слышу от тебя? — кислотный зеленый бант, ярко-лиловый френч, сошедший со страниц параграфов по викторианской Англии, и вершина образа фрика — длиннющие сапоги с шнуровкой в виде кишок, — Миленько. А где футболка с простреленным желудком?

— Проиграла в покер вчера ночью.

— Но как…? ((Как ты зимой добежала до студии в одном бюстгальтере?)

— Легко. Я просто сняла штаны, и все подумали, что это купальник.

Трость зацепляется за одну ручку двери, я хватаюсь за вторую.

— Все подумали, что ты бежишь немного не в том направлении — диспансер для душевнобольных в другой стороне, — подмечаю я, и мы синхронно распахиваем двери, жмуримся от непривычного света извне.

— Эти брюки совершенно не подходят твоему сортирному юмору, ужасный спектр цветов. Похоже, рубашкой мы не ограничимся, — ты косишься через плечо, и гаденько улыбаешься, имея на то полное право.

1:1

Снежинки тоже паршиво смотрятся в твоих огненных волосах.

***


Твой новый перфоманс — абсолютное безумие. Это осознание ударяет в голову с первых же страниц схем по новому номеру. Слишком претенциозно для начинающего дуэта, слишком сюрреалистично, слишком.

Руки напряженно дрожат, одно резкое движение, и листок превратится в импровизированный мяч.

— Ты уверена?

О, да.

Безусловно.

Наиглупейший вопрос, мне определенно нет прощения.

— Думаю, отрепетируем в семь. Я помню, у тебя курсы, но что поделать, — ты наигранно-небрежно прикрываешь рот во время зевоты, изящно взмахивая ногами, когда крутишься на гладком столе, — к тому же, не ты ли хотел славы?

— Я хотел бы воспользоваться правом не припоминать те слова. Слишком грубо даже для тебя, не находишь? Это был грязный ход.

— Так ты идешь или да? — карандаш по-прежнему крутится в твоих пальцах, и, о, боже, как это раздражает. Не тяни, ты же знаешь ответ, что бесит еще сильнее, но все же. Записывай уже, ставь кривую галочку, что ты там обычно рисуешь.

— Считай молчанье — знак согласия, — цежу я сквозь зубы, и, крутанувшись на каблуках сапог, покидаю помещение. Цирковые арены — не самые лучшие места для разговоров, а еще для убийств — акустика отменная, поэтому, если я бы взял вон ту пилу и отпилил тебе голову, слышали бы даже подпольные тараканы. Уходя вон из огромного зала, я спиной чувствую твою улыбку, нет нужды оборачиваться. Но на этот просчет можно закрыть глаза: твоя предсказуемость заключается как раз в непредсказуемости, граничащим с дистиллированным безумием.

В этот день происходит наше первое выступление на публике. Мы называемся громко и вычурно, броско и оттого гадко: «Фрактал». Впервые я жалею, что раскрыл рот на тему математических свойств подобия в ту субботу, и, разумеется, я предполагал, что ты не пропустишь это мимо ушей, ведь ты любишь слушать меня. Я говорю не часто, прямо пропорционально возрастающей ценности этих редких явлений.

Ты не перестаешь удивлять, доказывая это шелестящим в руке разрешением на временную аренду галереи. Небольшую, но чертовски популярную. Скорее, это даже можно назвать залом, но тем лучше. Он вполне сойдет за сцену, главное — публика обеспечена. Проклятые связи, откуда они у тебя берутся? Глядя на тебя, напрашивается два вывода: человек нездоров и человек нездоров. Третьего не дано, се ля ви, другой вопрос всплывает невзначай: как? Увольте, я даже могу это обрисовать в голове: юркое гибкое тельце просачивается сквозь толпы людей к одному, единственному спасителю и заведующему в одном лице. Эта наглая ухмылка тебе так идет.

Ты, безусловно, знаешь, чего хочешь.

Не уверен, что это работает именно так, но щелкни пальцами, и все произойдет так, как ты желаешь, это объясняет и тот факт, что Франческо дал тебе разрешение. Даже не забыл вывести свой фирменный крючок вместо росписи. Право, я готов поливать вас обоих грязью вечно, но сейчас не об этом.

Это надо прочувствовать.

Все начинается незаметно: потенциальные зрители снуют от картин к мраморным, местами, гипсовым изваяниям греческих богов, и только один из зевак, наконец, замечает подозрительные черные бусины на белых стенах. Как искусно. Люди не сразу понимают, что бусины движутся.

Они живые.

Это пауки.

Кого охватывает паника, те с ужасом пятятся назад, а кто-то цепенеет на месте, и правильно делает, ведь так намного проще разглядеть, что членистоногие отряды стягиваются в клубок под потолком в углу галереи, так же быстро исчезая. Забавно, что никто не замечает постепенно гаснущего света.

Звук включившегося прожектора отрезвляет, и толпа взволнованно оборачивается назад, туда, где красный спектр света разрезает пространство. Большее ошеломление вызывает то, что одна из фигур греческих богинь открывает глаза. Артемида, серьезно?

Это, наверное, то еще зрелище: абсолютно белый, точно гипсовый человек, вполне себе уверенно сходит с платформы, срывая бархатную завесу с хитроумной конструкции почти из одних трубок и проводков. Посреди галереи стоит совершенно прозрачный лифт, за исключением лишь той стороны, что разделяет его пространство зеркальной поверхностью внутри. Как раз на двоих.

Замаскировать эту махину стоило больших усилий.

Ты — в этом нет ни малейшего сомнения — подходишь к ребенку в первом ряду и наигранно-наивно спрашиваешь его тонким голосом:

— Ты замерз, малыш?

Мальчик попросту в шоке: заиндевевшая — живая! — Артемида стоит перед ним на одном колене, внимательно вглядываясь в лицо. Мальчик так ничего и не отвечает, вместо этого сильнее вжимаясь в стоящую позади мать.

Тебе не столь был нужен ответ, сколько произведенная реакция.

— А вы, верно, замерзли? Дражайшие гости, — громогласно вопрошаешь ты, что кровь действительно стынет в жилах. Не зная тебя, можно подумать, что ты гневаешься, но ты всего лишь играешь на публику. Стоящие колом, замороженные волосы выглядят довольно правдоподобно, как и искусственный снег, покрывающий твое тело.

Величественной, но быстрой и твердой поступью ты с нетерпением проходишься перед рядами остолбеневших зрителей. Они никогда не признаются себе, что следили за каждым твоим движением, не решаясь встретиться с требовательным взглядом неистовой богини. Ты просто блестяще играешь свою роль.

— Что ж, выглядите вы вполне теплыми, чего не сказать об оказанном приеме.

— Но это не повод расстраиваться! — та самая мамаша с мальчишкой давится воздухом от неожиданности. Еще бы, ведь я только что показался всем, выйдя из общей толпы на сцену, ближе к лифту. Простите миссис-мне-без-разницы-кто-вы, если я случайно задел вас локтем, появление того стоило.

— Сейчас вам будет представлена уникальная возможность поучаствовать в эксперименте, — говоришь ты, почти касаясь спиной механизма с трубками, — когда мы зайдем в лифт, его двери закроются, и мы не сможем видеть друг друга, нас будет разделять зеркальная поверхность. В ней есть отверстие для доступа кислорода.

— По истечении трех минут каждый из вас сможет подойти и нажать на рычаг, — я прохожусь рукой по переключателю, обратите внимание, он выглядит так, — к лифту по обе стороны протянуты трубки, которые регулируют поступающий воздух. На рычаге всего две надписи: «Cold/Not cold». Выбираете правый — на одну половину лифта поступает ледяной воздух, левый — обыкновенный воздух заполняет выбранную половину. Пространство внутри лифта начнет леденеть ровно через минуту после того, как закроется дверь.

В гробовой тишине мы заходим в прозрачную кабинку, и перед тем, как начинается отсчет времени, ты успеваешь добавить:

— И да, запуская тепло к одному, вы отнимаете его у другого.

Еще минуту назад выглядевшие напуганными, люди начинают смело подходить к хитрой конструкции, что, по сути, может сделать одного из нас снеговиком. Умереть от переохлаждения — та еще перспектива, а снеговик звучит более безболезненно.

Моя половина начинает стремительно леденеть, я чувствую, как замерзают пальцы ног даже через подошву. Приходится обнять себя руками, будто это хоть как-то поможет сохранить ускользающее тепло. Минуты длятся целую вечность, после чего у публики будет власть над нашими жизнями.

«Посторонние люди решают, кто из нас больше заслуживает права жить». Твои слова как некстати летают в мыслях назойливой мухой, и как же хочется призвать пауков обратно из того угла.

Посторонние люди не понимают, что в любом случае умирают оба.

Напротив меня стоит высокий и безбожно худой мужчина лет тридцати или около того. Он, скорее, воспринимая ситуацию как шутку, с интересом разглядывает рычаги. Мои зубы начинают стучать, так что определяйся быстрее.

Правый или левый?

Он даже не смотрит мне в глаза, молчаливо делая свой выбор, быстрее шагая прочь, и это так естественно, ведь он не готов нести ответственности за содеянное. Это что-то вроде безумного психологического трюка, уловки.

Люди упивались, и будут упиваться ощущением власти над жизнью другого человека.

Шум с твоей стороны подсказывает, что тот мужчина выбрал левый рычаг.

После этого место у переключателей не пустеет до конца.

Одни подходят и, смеются, не думая, жмут на рычаг, заставляя гудеть общий механизм. Другие же относятся ко всему на полном серьезе, и подолгу смотрят в глаза каждому из нас. Поочередно. Я знаю, что таких ты ненавидишь больше всего, хотя все эти люди в целом выбирают на равных условиях.

Кто из нас достоин жизни чуть больше.

Кто прав, кто виноват.

Суть одна.

Каждый зрительный контакт — безвольная, трусливая просьба выбрать меня, и вместе с тем — просьба помочь тебе. Нас разделяют какие-то пятнадцать сантиметров, а кажется, целое огромное расстояние. Полы моего плаща давно покрылись инеем, ресницы больно и неприятно склеивает мороз, хотя, полагаясь на ощущения, лед, не меньше.

Повернуть голову в твою сторону стоит нечеловеческих усилий, но вместо этого, я сталкиваясь со своим еще не до конца замерзшим отражением. Дышать ощутимо больно, холод сковывает горло, как при сильной простуде. Я не могу сказать ни слова из-за этой чертовой непроходимости, получаются лишь сорванные хрипы.

Время словно застывает в этом лифте, и, боги, вот это ирония! Еще немного, и мне начнет казаться, как стекло с треском проламывается, некоторые осколки даже задевают меня, но это не страшно. Уже все равно. Замороженное сознание едва различает голоса, людей, их очертания. Глаза же уже перестают реагировать на свет, этот бесконечный и невозможно яркий свет. Мне все это лишь кажется?

Боже.

Скажите, что нет.

Во всяком случае, прийти в себя мне удается утром следующего дня, и первым, что я вижу, становится твоя довольная физиономия с возбужденно горящими глазами. Я отстраненно отмечаю про себя, что мы, судя по всему, в больнице, и тебе ужасно не идет этот мешковатый халат.

— У нас двести тысяч просмотров, — похоже, тебя вообще не напрягает ни ситуация, ни место, где мы оказались в конечном итоге, ибо твой палец нажимает на экране телефона Play, и я понимаю, что какая-то сволочь залила наше представление на ютьюб, — это успех!

Я перехватываю телефон, и листаю ниже, туда, где тысячи комментариев, раздражающие смайлики эмоджи, флуд и всякий восторженный бред, но, в основном, вопли восхищения в голосовых, одно из которых я случайно включаю, о чем сразу же жалею.

Ты предсказуемо вторишь восхищенному реву фаната и победно откидываешься на больничной койке. Салютовать руками вверх было вовсе не обязательно.

Я так и не уточнил, кто же из нас стал обладателем звания снеговика. Впрочем, сейчас это уже не имеет смысла. Вход в галерею тебе точно и стопроцентно заказан: Франческо долго читал тебе морали, не преминув назвать чокнутой на всю голову. Даже страшно представить выражение лица моего отца, когда ему сообщат номер палаты, в которой он может навестить сына.

— И что будет дальше? — голос все еще сиплый, но дышать, по крайней мере, терпимо.

Ты задираешь голову чуть выше на кровати, и смотришь на меня вверх тормашками.

— Следующий перфоманс, разумеется.

                Первый перфоманс

Невнятный шелестящий звук эхом разносится по просторному помещению. Молчаливые потрепанные стены с жадностью впитывают его, вырываясь из холодных объятий тишины.
Теперь в твоем распоряжении целая сцена громадного, просто чудовищно громадного театра, и плевать, что он был заброшен n-ое количество лет назад. Ты раздражительно быстро комкаешь в руках фантики, надеясь избежать шума, но он раздается.

Неудивительно, что вкус конфеты совсем не ощущается, будто бы ты не брала ее в рот вообще. В последнее время ты подолгу напряженно работаешь, и уже боишься каждого лишнего звука, который непременно придется вырезать из записей. В интернете ценится качественный монтаж, а еще наши голоса должны звучать идеально чисто.

— Еще раз, — на автомате повторяешь ты себе под нос, пропуская через руки грубый канат. Снова симулируешь бурную мыслительную деятельность? Когда обруч с характерным звуком закрепляется на нужной высоте, ты невольно вздрагиваешь, привязывая конец каната за один из железных поручней.

Лишний шум.

— Сегодня в семь открытие, — объявление звучит весьма отстраненно, пока ты продолжаешь зачарованно пялиться в пустоту. Не то, чтобы она хотела пялиться в ответ. Пальцы выписывают воображаемые фигуры в воздухе, и я понимаю, что ты повторяешь элементы нового трюка.

— Решишься? — я спрашиваю без особого интереса, так, между делом, даже не надеясь на то, что ты услышишь. Прозвучало слишком тихо, ведь не в моих интересах доставлять тебе дискомфорт. В особенности, перед выступлением.

— А, по-твоему, зачем я прогоняю номер заново? — небрежно брошенные слова идут в комплекте с глубоким выдохом и чуть закатившимися глазами. Получите и распишитесь, спасибо за покупку. Не могу не отметить, что наши словесные баталии становятся едва не единственным, что может вывести тебя из своих раздумий. Не нужно быть первоклассным специалистом, чтобы вынести вердикт: переутомление. Конечно, через каких-то пару часов напудренный до бела спонж умело скроет залегшую синеву темных кругов под глазами.
Издали они кажутся пугающими провалами, но ведь ты заткнешь уши и начнешь вопить, что есть мочи, дабы не слышать моих нравоучений.

— Черный или белый? — я делаю последнее уточнение по цвету бабочки, прежде чем скрыться за дверью своей гримерной.

— Красный, — не отрываясь от своего уже музицирования, напеваешь ты с закрытыми глазами в ответ. Кисти рук выгибаются так отточено четко, будто ты с детства лелеяла мечту стать дирижером, — черный — цвет вечного спокойствия.

— Прости? — я честно не понимаю твоих аллегорий, поэтому соскакиваю с края стола, и подхожу ближе. Ты в секунду оказываешься у полуразрушенного временем рояля, так и не размыкая век.

Поразительно.

— Черный, — повторяешь ты, и берешь минорный ундецимаккорд в пояснение своим словам, — белый — цвет вечной невинности, — и до меня доносится звучание малого мажорного септаккорда. Рояль звучит ужасно фальшиво, пожалуйста, не буди спящие клавиши.

— Я понял, крас…

— Уменьшенный септаккорд, — ты не перестаешь упрямо меня игнорировать, уже оторвавшись от инструмента, — красный — цвет вечной войны, цвет страсти, — взор уже распахнутых глаз врезается прямо перед собой, огибая элегантную форму подставки для нот. Ты поворачиваешься, и наши головы оказываются в пределах опасной близости из-за моей дурной привычки облокачиваться на инструмент. Едва заметная ухмылка, и ты и выдыхаешь мне в сомкнутые губы:

 — Цвет азарта. Сегодня ты прочувствуешь его сполна.

Крышка рояля с треском опускается на место, и, кажется, несколько клавиш отскакивают и разлетаются в разные стороны, а мне все еще видится ничем не прикрытый огонь твоих глаз. Огонь голой страсти, азарта, и еще вечной войны.

***


Твои многообещающие слова об азарте стали чертовой правдой, как бы ни хотелось это признавать. С момента дебюта декадентного «Фрактала», интернет захлестнула волна обсуждений, критики и иррационального восторга. Тысячи просмотров, миллионы комментариев, целые блоги обсуждений, эмоциональные видеовлогеров и тонны эмоджи в переписках. Видео с первого перфоманса перезаливалось бессчетные количества раз, в пабликах уже были размещены новости о грядущем шоу. Под рекламным постом с двумя чернеющими силуэтами комментарии росли с бешеной скоростью.

Это был безоговорочный успех.

Счастливчики, коим удалось тогда оказаться в галерее, бессовестно хвастались своей близостью к звездным персонам, произведшим мощнейший фурор в обществе. Несмотря на это, наблюдалось резкое расхождение во мнениях: одни находили задумку с лифтом гениальной, другие с маниакальным возбуждением доказывали абсолютную невменяемость этих «психов».

В любом случае, в официальной группе количество участников, готовых посетить встречу, переваливало за две тысячи.

Местом следующего перфоманса был выбран тот самый заброшенный театр оперы и балета. Снаружи многоуровневое здание казалось целым дворцом, что придавало ему более внушительный и солидный вид. В это же время внутри зрители с немым восхищением рассаживались по местам, повременно бросая волнительные взгляды на подмостки.

Без пяти семь.

Скоро должно начаться, еще совсем чуть-чуть, и зал охватит всеобщее ликование.
Но центр сцены до сих пор был укрыт от посторонних глаз за плотной тканью кое-где рваных штор. Напряжение росло по мере приближения минутной стрелки к двенадцати. Импровизированный циферблат отображался на закопченной ткани штор чуть ниже кулис. Свет прожектора высвечивал каждое движение заветной стрелки.

Возбужденная публика практически хором шептала отсчет последних секунд.

— Семь часов ровно! — довольно громким ликованием раздалось в бельэтаже. Сидевшие вокруг зрители раздраженно обернулись в сторону высокого курчавого парня. От переизбытка эмоций он просто не мог сидеть на месте, поэтому единственный из всех выделялся своим вертикально-ровным положением.

— Что-то не…так? — сообразив в чем дело, он замялся и оттого чуть накренил голову вниз.

Его лучистая улыбка заметно потускнела. В этот же момент публика была удостоена второй раз слышать его уже удивленный вопль. Коронный красный спектр света вновь разрезал пространство и имел неосторожность пройтись по стеклам очков молодого человека.

Началось!

Не заостряя внимания на растерявшемся юноше, люди на балконах рванулись вперед. Теперь все внимание было сосредоточено на сцене: занавес резко разошелся по разные стороны, разорвав голографический циферблат; ткань лохмотьями упала на первые ряды прежде, чем виду зрителей открылась почти голая сцена.

— Что за… — просипел голос в третьем ряду.

Посреди сцены стоял широкий и вытянутый ящик с водой, отдаленно напоминающий аквариум. Само собой в нем без труда могло расположиться трое, а то и больше человек, что уже наводило на странные мысли и сердце начинало биться в предвкушении. Женщина в главном рукаве, да вы! — не стоит так сильно впиваться руками в перила, вы можете поломать ногти.

Невнятное грубое скрежетание расстроило драматическую паузу, и люди тревожно переглянулись. Судя по звукам, оно исходило со сцены, причем, с обеих ее сторон. Кто-то будто специально уродовал стену чем-то железным, и от этого шума хотелось закрыть уши руками и бежать как можно дальше. Хватит этих шуток, где представление?

— Ага! Вон там, да! — курчавый юноша буквально захлебывался словами, опасно перегибаясь через балкон. Его рука все еще тянулась в сторону сцены, где, наконец, показались мы. Мой кусок железной балки был довольно тяжелым, и я прилагал немало силы, чтобы еще и скрести им по стене, срывая груды штукатурки. Ярче всего мне запомнился твой взгляд в тот момент: дерзкий, нахальный, а еще чуточку пугающий. Ты также рассекала стену вторым железным куском, мы практически мчались навстречу друг другу, все быстрее и быстрее. Мне казалось, что ты сейчас зарычишь, словно одержимая началом шоу.

Нет.

Не словно.

Клянусь, публика визжала в тот момент, когда мы, казалось, должны были столкнуться, накинуться друг на друга, нещадно калеча себя уродливыми железяками.

Боже, они действительно были готовы в это поверить?

— Дамы и господа, — твой голос звучал гулко, отскакивая от стен. Я замер на месте согласно твоему сигналу, ты же, сделала лишь секундную паузу, чтобы продемонстрировать свои мирные намерения в отношении меня. Ну конечно, в твои планы не входило избиение партнера!

Ты резко оторвалась от стены, и быстро зашагала к центру сцены, бросив на меня уверенный взгляд. Твоей целью была свисающая с потолка веревка, та, что находилась ближе всего к «аквариуму», давай же, дерни за нее.

— Мы начинаем, — достойная краткость слов, и веревка идет вниз силой твоих рук.

Криопушки по периметру приходят в действие, и со сцены в зал мощно бьет пар, вырастая в белые столбы под потолок. Зрители заходятся в восторженном визге, воют, аплодируют, не щадя ладоней, так сильно воздействуют на людей спецэффекты. Это даже смешно. Ты распаляешь публику пылкой речью, проверяя их готовность, хотя сама заводишься от своих слов куда больше.

Не важно, что ты говоришь, важно как.

И, боги, ответный эффект превосходит все ожидания: зал гудит, воздевая вверх руки, сжатые кулаки, кто-то подбрасывает кепки, банданы, что все мешается в одну мельтешащую пеструю массу. Я с трудом выхватываю в ней твой точеный профиль, что освещает свет софитов, и невольно провожу параллель: он словно белая камея, одна деталь изящнее другой, осторожно, береги глаза. Хотя, ослепляют совсем не огни на сцене.

— Как вы уже поняли, эта штука здесь стоит неспроста, — небрежно подмечаешь ты, приваливаясь плечом к стеклянному ящику. На первых рядах хулигански гогочут, пока ты в одно движение огибаешь «аквариум», и, подтянувшись на руках, взбираешься наверх. Стеклянная крышка предостерегающе скрипит, вынуждая тебя сдвинуться с центра вбок. Балансировать с железным куском балки в руках не так уж и просто, верно?

— Трюк, что я продемонстрирую, также известен под названием «Бриллиант», — краем глаза отмечаю, как нервно подрагивают твои пальцы. Волнуешься, значит, или снова в нетерпении? Чертыхнувшись про себя, наконец, шагаю из тени, наступая на световой круг от прожектора. Он одиноко, но ярко смотрит сверху единственным глазом.

Мой выход.

Публика заходится аплодисментами с новой силой, с балконов даже доносится свист.

— Исчезновение, проще говоря. Все знают, что происходит с бриллиантом при погружении в стакан с водой? — продолжаю я, переходя от приветствия ближе к делу.
По залу разносится шепот, невнятное бормотание, но я, все же, умудряюсь поймать нужные мне слова.

— Как вы сказали? — девушка из третьего ряда, в самом его начале, от неожиданности округляет глаза, — повторите это еще раз, Мем?

Незнакомка тушуется, и я почти слышу, как она шумно втягивает воздух через нос прежде, чем подняться с места. Ты вовремя направляешь свет второго прожектора, ловишь девушку в яркий круг. Я даже немного понимаю ее, но сдерживаю усмешку.

— Бриллиант, он…становится невидимым в воде.

— Совершенно верно! — подхватываю я, задирая голову вверх. Ты кратко киваешь, и я послушно отхожу в сторону, воздевая вверх карманные часы, чтоб все видели, — считаем вместе со мной десять секунд. Если в течение этого времени ей не удастся выбраться наружу, в протянутую к аквариуму трубку начнет поступать раствор с кислотой, которая способна разъесть до кости.

— Играем до конца, — шепчешь ты.

— Десять! — сердце бешено колотится в груди.

— Девять! — лица зрителей кажутся удивительно похожими, или это у меня мутнеет в глазах?

Движения словно замедляются, а я продолжаю с детским восторгом отсчитывать время хором с остальными.

— Восемь! — все происходит как во сне, от которого невозможно проснуться. Тебя отчего-то сначала упрямо ведут от завязки сразу к кульминации, и только потом предлагают объяснить мотивацию и все разложить по полочкам.

— Семь! — я уже не слышу собственного голоса, только губы продолжают шевелиться.
Становится невыносимо душно, алая бабочка на шее хочет вспорхнуть, и тянет меня вперед, только затягивая смертельный узел.

— Шесть! — ты смеешься, или все это лишь плод моих фантазий?

— Пять! — нет, остановись, ты не выполнишь этот трюк, довольно! Довольно, слышишь? Прекрати, мать твою!

— Четыре! — слезай вниз с этого чертового ящика.

— Три! — пока еще не поздно.

— Два! — прошу.

— Один!

Хочется закрыть уши, чтобы не слышать отвратительно-резкого звука разбивающегося стекла, не видеть того, как разлетаются куски стекла в разные стороны. Не смотреть на твои тонущие в воде вещи. Публика не сразу понимает, что к чему, куда делся человек из костюма, где он теперь. Кто-то вскакивает с мест, хватаясь за голову, кто-то нервно кусает губы, заламывает пальцы.

И снова поднимается этот невероятный шум, который, точно хлесткая пощечина, отрезвляет меня.

— Один, — не узнаю своего измученного хриплого голоса, рука с часами идет вверх против моей воли, я не властен над телом.

— Два, — несмело подхватывают люди на первых рядах. Они все напуганы, на большей части из них нет лица. Белизна стен не сравнится с цветом их лиц.

— Три, — твой кислотный бант оседает на дне ящика, рядом с пестрым костюмом и тяжелыми высокими сапогами. В «аквариуме» кристально чистая пустота.

— Четыре, — положите трубку, мужчина, вы все равно не сможете ничего объяснить скорой или полиции, кому бы вы не звонили. К тому же, здесь не ловит связь.

— Пять, — я бы и сам хотел все объяснить.

— Шесть, — например, твои слова перед самым началом, когда ты еще повязывала бабочку вокруг моей шеи: «Где бы ты не находился, нить жизни неизменно приведет тебя к собственному надгробию. Заставит взглянуть на свой эмалированный посмертный портрет — последнее зеркало, уготованное судьбой». Ты звонко рассмеялась, когда я тревожно опустил взгляд на ленту — нить — с бабочкой. Как символично.

— Семь, — скажи, ты планировала умереть сегодня? Только честно, не как на приеме у психиатра. Даже вследствие несчастного случая, неудачного трюка? Планировала? Как иначе объяснить твои слова о смерти?

— Восемь, — я всегда допускал эту мысль: что, если не получится и все пойдет к чертям? Не по сценарию. Что, если ты не успеешь, пальцы запутаются, тебе не хватит времени?

— Девять, — что, если этот перфоманс придется читать с пометкой «роковой»?

— Десять.

Мне невыносимо хочется быть дислексичным ублюдком. Не уметь читать.

Публика замирает и ошарашено глядит на сцену, будто у каждого из них забрали эту призрачную, последнюю надежду. Никто больше не считает вслух, единственный шум, что нарушает тишину — тиканье моих часов.

Ящик по-прежнему пуст. Кислотно-зеленый бант все также покоится на дне. А потом все вещи разом начинают сжиматься, будто некто отрывает от них куски, портит, комкает. Публика с ужасом охает, кто-то обмахивает себя руками.

Кажется, я знаю, каково это, когда сжимается сердце. В голове бьется мысль о том, как бы помягче донести очевидное до людей, успокоить разбушевавшиеся рассудки, и…

Мерзкий треск стекла, добрая половина воды выплескивается наружу, но ни одна капля не долетает даже до первых рядов. Трубка, откуда должна была поступать кислота, теперь завалена осколками, и ты опасливо обходишь растекающуюся водяную кляксу. Только ли водяную?

— Успели соскучиться? — победоносно заявляешь ты, появляясь из-за разбитого «аквариума» под звуки оваций. От него остались только деревянные перекладины, и это выглядит большой объемной геометрической фигурой из кабинета математики. Люди испытывают смешанные чувства всеобъемлющего восторга и стыда: хочется бесконечно долго ласкать тебя взглядами, но фарс в том, что на тебе больше нет одежды.

Меня до сих пор напрягает то, что кислоте удалось расправиться с лентами в виде кишок в первую очередь. Вероятно, ты не преувеличивала, когда уверяла меня в их подлинности.

— Полетели? — смотришь на меня с детским восторгом, собирая остатки волнения со дна моих глаз. Тебя все еще бьет дрожь, и это естественно, ведь вода была холодной, но ты смогла, ты успела, пальцы не запутались! Совершенно не стесняясь своей наготы, ты берешь меня под руку, ведь заранее знаешь ответ.

— Полетели, — я произношу на выдохе, одними губами, и мы вместе бежим до самого конца сцены. Люди восторженно ахают, наблюдая почти волшебное зрелище: сотни черных уродливых бабочек взмывают вверх вместо двух наших фигур. Зрители еще долго будут гадать, как же удалось провернуть подобный трюк, ведь, стойте, так не бывает, это невозможно.

Для тебя не существует подобных сковывающих рамок и границ, их словно и не существовало. Ты не просто воодушевлена тем, что делаешь, ты этим живешь. Одержима, как навязчивой идеей, которую хочется выбить из мозга, дайте пистолет. Для того, чтобы понять меня, мою мотивацию и цели, нужно поверить в отсутствие порога нормальности любого из перфомансов. Чтобы понять тебя, нужно быть самим перфомансом.

                Второй перфоманс

— Ты уже видел, а? Такими цифрами светит только платформа Форекс! — доносится до меня твой радостный голос из ванной. Радостный — слишком одностороннее определение, на самом деле, в твоем тоне можно различить ноты и восторженного удивления, и самодовольной бравады, а еще — абсолютно неопределенные звуки закручивающейся интонации в окончаниях. Это вполне объяснимо количеством опустошенных тобой бокалов красного полусладкого. Не то, чтобы тебе безумно нравился вкус — скорее цвет, ведь ты так страстно обожаешь красный. В отличие от меня, разумеется.

Можешь определить, на сколько градусов закатываются мои глаза? Дымовая завеса висит еще в коридоре, и да, она точно такого же цвета, как и белки глазных яблок. Испытание славой ты завалила по всем существующим и несуществующим фронтам, именно поэтому я не вижу смысла тратиться на слова и нравоучения, когда распахиваю дверь, откуда доносился твой голос. Зубы по-прежнему стиснуты даже когда на меня вываливаются и обволакивают клубы белого пара с головы до ног.

Химический запах шоколадных сигар бьет в нос, что невольно хочется чихнуть. Видимо, ты здесь давно, раз мне приходится буквально разрывать руками эту отвратительную пелену, чтобы, наконец, посмотреть тебе в лицо. Последний взмах рукой, и очертания тела, что находится в ванной, проявляются чуть четче, чем было. Воду и шампунь заменяет масса блесток с пайетками, в куче которых ты лежишь, свесив одну ногу с эмалированного бортика. Шипы лакированного ботинка лениво переливаются в приглушенном свете.

— Я ради тебя даже на паузу поставила, — в эти слова вложен больший смысл, чем в дизайн твоего сетчатого «нечто», ибо язык отказывается называть это платьем, — смотрим?

На экране изрядно потрепанного телефона появляется блондинистая девчонка, блоггер, судя по всему. Она делает обзор на наш последний перфоманс, с серьезным лицом внушая зрителям скрытый и глубокий смысл трюка, который ты придумала в океанариуме, кормя пираний мармеладными мишками. Это просто унизительно смешно.

Я присаживаюсь на корточки и перевожу взгляд на видео.

Ты чему-то на мгновенье улыбаешься, и, кажется, причина — это все больше расползающаяся трещина на экране смартфона. Светловолосая ютьюберша и не подозревает о том, что сейчас на месте ее глаза красуется совсем не эстетичная вмятина от удара об угол раковины. Выглядит особенно забавно, когда она вещает об экстатических моментах перфоманса.

— На цифры посмотри, — черный ноготь стучит у значка с просмотрами, и количества, надо сказать, впечатляют. Краем глаза я замечаю в отражении твое лицо, и взгляд глаз, в которых тумана больше, чем во всей ванной комнате. Мне не хочется тебя винить, напротив — противоестественно хочется присоединиться, но я уперся в желании превзойти тебя в испытании славой.

Хоть в чем-то.

Пусть это будет моей маленькой победой, о которой ты никогда не узнаешь.

Понимание, что все постепенно скатывается куда-то вниз, настигло еще давно, но оттого это ужасное осознание обреченности так аномально спокойно и тихо засело где-то между ребер, там, где надежнее всего. Ты что-то спрашиваешь, продираясь через дебри расплывающихся перед глазами букв статьи, что так быстро приходит на смену видео с канала. Чтение вслух безбожно утомляет. Я даже не улавливаю сути слов, не то, что вникаю в формулировку — все звучит точно под водой. В последнее время это ощущение довольно часто ходит со мной за ручку, точно маленький и капризный ребенок. Болезненный ребенок, отмечаю я про себя, находя твои склеившиеся от воды волосы омерзительными. Они так неестественно ярко контрастируют с цветом кожи на лице, что рука тянется проверить твой пульс. На твою голову словно вылили помои, или это мне так нравится представлять куски осклизлой гнили вместо безобидных конфетти и блесток.

— Мы на вершине, — задумчиво и нелепо выдаешь ты, растягивая губы в улыбке. Большой и уродливой. Блестки прилипли ко лбу, отливают золотым на скулах, зеленым — чуть ближе к носу. Их придумали для декорирования и красоты, но тебя это не спасает.

Отвратительно.

— Будешь столько курить…

— Оплачу похороны за свой счет, знаю, — ты делаешь очередную затяжку, стряхивая пепел куда-то в темноту, — знаешь, как я хочу умереть?

Нет, ни капельки.

Наречие «когда» имеет куда больший вес.

— Я хочу, чтобы ты вскрыл мой череп, — стоит ли поражаться доверительной интонации и расфокусированному взгляду? Так опрометчиво. Ты всегда говоришь такие вещи, пялясь в потолок? — и посчитал количество извилин в мозгу.

Пахнет полнейшим абсурдом, это даже не смешно, но, тем не менее, я облокачиваюсь о бортик ванной и делаю вид, что мне безумно интересно, не стесняйся, расскажи, на что еще способен твой прокуренный мозг. Который мне в будущем выпадет честь освободить от черепных стенок.

— Зачем?

Ты кривишься в подобии усмешки, все так же неотрывно глядя перед собой. Еще одна затяжка. На этот раз чувственная и глубокая.

— Чтобы укрыть мою могилу стольким же количеством цветов.
Гениально, но это уже явно перебор.

— Обойдешься одной ромашкой, — я поднимаюсь, кряхтя от смеха, но ты даже не думаешь обижаться. Шоколадный запах табака сменяется горьким, и это становится невозможно терпеть. Самым оптимальным вариантом кажется оставить тебя здесь, в той же позе, ведь мне наплевать.

— Уже уходишь? — с виртуозной быстротой ты кутаешься в образ из детской непосредственности. Легкая обида в голосе звучит почти по-настоящему, я даже готов поверить в подлинность растерянности во взгляде. Но мое пребывание в дверном проеме стоит ограничить по времени: возможна смена излюбленного пренебрежительного отношения к тебе. Нежелательная смена.

Несмотря на порочную изюминку во всем твоем образе, внутри всегда будет оставаться нечто безгрешно-чистое и теплое. Родись ты в эпоху барокко, взгляды именитых художников, несомненно, оказались бы прикованными к тебе. Точно обезумевшие, вовлеченные в опасную авантюру, каждый из мастеров бы захлебнулся в желании дополнить твой образ изящным сольфериновым оттенком. Каждый из них боролся бы за право тонко и филигранно отточить контур крыльев, что красовались бы за спиной. Я уже вижу твою пренебрежительную усмешку, и спешу подчеркнуть: ты и образ божественного создания — неравнозначные понятия. Так может считать только не знающий тебя человек.

— Сладких снов, — заплетающимся языком тянешь ты, наклоняясь в мою сторону. Блестки валятся с бортика, рассыпаясь по выщербленному кафелю.

— Сделай одолжение: не задохнись к утру к чертовой матери.

Глупо полагать, что сейчас тебя начнут терзать угрызения совести о ненадлежащем виде на завтрашнем онлайн-аншлаге. «Слава бежит впереди нас» — твой дежурный ответ на все мои просьбы завязывать с «этим делом». Ты выставишь средний палец и закуришь снова, и будешь продолжать вытаскивать еще по сигарете, пока не начнет горчить на языке. Ну, или пока не опустеет пачка. Но, несмотря на всю эту колючую оболочку, ты продолжаешь казаться мне ускользающим миражом, вечной загадкой, которую никак нельзя разгадать, не подобрав подходящего ключа к хитросплетенному механизму. Беда в том, что этого ключа нет, и не будет, но сам факт допущения подобных мыслей говорит за себя: я хочу тебя разгадать. Жадно хочу понять до конца, найти мотивацию всех твоих действий, разделить взгляды и воззрения, что немыслимо само по себе.

Все, что мне остается, это с досадой кусать губы, в тайне лелея мечту хотя бы раз, хоть одним глазком заглянуть под крышку шкатулки Пандоры. Понять суть таинственности и прелести волшебства, что там надежно и тщательно скрывается. И снова утопия: я — не более чем удобное дополнение. Именно так звучало объяснение, почему ты выбрала меня в качестве партнера. Если взглянуть со стороны, это действительно удобно: породистые, но не красивые черты лица, высокий рост, приятный голос — какими еще природными данными должен обладать идеальный артист?

— Ты мне подходишь. Удобное дополнение.

Вот и все объяснение.

Такое простое и незамысловатое, в отличие от переживаемых мною ощущений. Быть может, путем самопознания, терпеливой самодисциплины и смиренного принятия я смогу разобрать составляющие этого эмоционального коктейля на вкусы и запахи, на чувства и их оттенки. В те редкие моменты откровений, как сегодня, когда ты словно обнажена в своей готовности делиться сокровенным, я чаще слушаю, чем говорю сам. В твоих размышлениях о жизни есть нечто такое, на что я не могу безапелляционно ответить «нет, это не так», ибо это нечто взывает к какому-то голосу во мне, что я просто вынужден склоняться к правильности твоих смелых суждений раз за разом. Пускай, это что-то противоречит моему обычному взгляду на мир, как и взглядам многих людей, но это кажется уникальным. Что самое удивительное, я не перестаю размышлять на эту тему. Возможно, ты неосознанно запустила во мне необратимый процесс жажды самопознания, поиска ответов на все мыслимые вопросы, и, более того, указала путь к намеченной тобой же цели — определиться, чьи взгляды о мире стоит защищать. Живущего обыденностью изо дня в день большинства, или же подобных тебе безумцев, которым под силу внести собственные коррективы в современные реалии? Один твой вид — вызов обществу, которому ты желаешь противостоять.

— Представления о прекрасном — один сплошной бред. Это лишь набор общих взглядов, каких придерживаются люди из-за отвратительного стадного чувства. Это же рамки, рамки! Удобные, не спорю, но только вслушайся в то, о чем они говорят: «Хочу быть неповторимым!», «Быть необычным круто!», «Быть единственным в своем роде так замечательно!». Притом, приличествуя определенным стандартам и нормам — этим самым сковывающим рамкам! Это до безобразия смешно: родиться оригиналом и желать присоединиться к тысячам копий, какие соответствуют современным представлениям об искусстве и красоте. Не проще ли будет избавить мир от этих глупых представлений? Они должны бросить вызов своим страхам, побороть себя, и, наконец, понять, что даже в уродстве можно снискать красоту и искусство. В безумии тоже есть своеобразное искусство. Я намерена показать его каждому из них, чтобы они научились не бояться показывать свои изъяны, свои слабости и несовершенства, ведь никто не идеален. Необходимо понять: глупо желать соответствовать неземным женщинам на картинах, что люди называют искусством. Им может стать каждый из нас.

В красноречии всегда чувствовалось твое безоговорочное превосходство, и даже проигрывая в наших спорах, тебе всегда удавалось обыграть свое отступление с ноткой пикантной иронии, либо с таким достоинством принять поражение, что сама победа бунтовала и рвалась из моих рук, напрашиваясь к тебе. Сейчас, складывая картину воедино, я с позором понимаю, что не имею права упрекать тебя в том, какую ты мне определила роль. Будучи «Удобным дополнением», фактическим инструментом в твоих руках, это не мешает осознавать одну непреложную истину: ты — человек, увлеченный своим делом, отдающий ему себя целиком и полностью, расценивающий людей как средства для достижения целей. Но зато каких! Великих и безумных в своей гениальности! Я кожей чувствую этот иррациональный восторг от отведенной мне роли. Для тебя не существует границ общепринятых норм и правил, ведь в этом отчасти и заключается смысл всех перфомансов: заставить общество отказаться от рамок и обрести свободу.

— Чтобы жить в безгранично свободном мире, — мечтательная улыбка украшает твое лицо, и ты блаженно прикрываешь глаза. Это был наш единственный спор, который свелся к нравственно-просветительскому концу, вместо привычного подсчета очков на воображаемом табло.

Ты никогда не позволишь мне даже приподнять край занавеса, что откроет обзор на все твои цели устремления, не говоря о планах. Мое единственное преимущество на данный момент в том, что я признаю свою моральную слабину даже с позиции ведомого, который, подобно тонкому прутику, может легко сломаться под воздействием критики общественного мнения.

— Завтра будет…интересно, — вместо привычного «трудный день» говорю я сам себе, и улыбаюсь. Решение закинуть удочку в океан из общественных устоев приходит внезапно, даже не хочется ничего менять. Улыбка не спадает с лица, и даже не блекнет под трепетной мыслью: завтра будет крупный улов. «Мы будем продолжать до тех пор, пока не увидим дна Бездны Челленджера. А потом мы наполним ее новой водой» — звучит в голове твоим голосом.

***


С недавних пор, каждое наше выступление проходит в напряженном тумане. Он витает над минным полем, где ты продолжаешь стоять с завязанными глазами и беспомощно тянуть руки вперед, дрожа ресницами под плотной повязкой. Панический страх сдавливает сердце в стальном кулаке, когда ты собираешься сделать шаг. А ведь он может стоить тебе ноги, верно?

— Все хорошо? — мы стоим посреди оживленной улицы, но для меня не существует всего того гвалта, что исходит буквально отовсюду. В голове шум, ультразвук, и это точно не хорошо. Твоя обеспокоенность во взгляде граничит с привычной инфантильностью так ярко, что это даже непривычно. Угольно-черные ресницы оттеняют белую кожу, создавая сюрреалистический контраст. Подлецу все к лицу, но сейчас определенно не самый лучший момент для баловства эпитетами.

Я опускаю взгляд на телефон, затем снова перевожу на тебя.

— Уже двадцать минут прошло, чего мы ждем?

Ты поджимаешь губы, и провожаешь взглядом проходящих людей. Серых и безликих, так и подчеркни. А еще, кажется, ты недовольна тем, что я проигнорировал твой вопрос. Какая жалость, ведро для слезок справа от тебя, смотри, не опрокинь.

— Нам пора.

— Интересно, — я всегда задыхаюсь при быстром шаге, и вот сейчас, — как ты это определяешь? Разве это не зависит от тебя?

Ты отвечаешь привычным молчанием, и разворачиваешься ко мне спиной, прибавив ходу. Мы не сразу сворачиваем с главной улицы в маленькую проходную, в безлюдный тупик, ведь нас могут заметить. Полицейские тоже смотрят телевизор, и прекрасно осведомлены о массовых забастовках наших последователей. Маленькие разрушители, ценители декадентного искусства, сюрреализм, импрессионизм, авангард и далее по списку. Это даже повышает тонус.

Иссиня-черная мокрая лестница оказывается единственным отличительным явлением в скудном дворике, и я с каким-то особым пренебрежением хватаюсь за ее тонкие перила. Естественно, я был здесь неделю назад, но в прошлый раз у баков не было бомжей, что сейчас самозабвенно жгут там мусор, да и ящиков у склада было больше — растащили. Ты воровато озираешься по сторонам прежде, чем достать ключ.

Когда мы заходим в здание, мне хочется выколоть себе глаза, внутри все равно ни черта не видно. Дверь быстро захлопнулась, и ты точно растворилась в этой липкой темноте, где единственный свет исходит лишь от лестничного пролета.

— Надеюсь, тебя еще не утащили наркоманы? — пытаюсь позвать тебя, но голос безбожно хрипит, проклятая простуда, что б ее. Я поднимаюсь на второй этаж, стараясь не смотреть на обшарпанные стены и грязную, выщербленную лестницу. Пахнет удушающе убого, каким-то смрадом, и, кажется, даже хуже, чем на первом этаже. Сами стены будто сочатся гноем, источая зловонные миазмы. Света не становится больше, скорее, наоборот, и я чудом не угождаю ногой в дыру. Кто-то умудрился топнуть так, что деревянные доски не выдержали напора и с треском провалились.

— Такими темпами, у тебя окажется больше шансов быть похищенным, — твой голос раздается высоко над головой, этажа три-четыре вверх, не меньше, — все готово, поднимайся быстрее.

— А кабель? — минуя финальный этаж, уточняю я, на что ты киваешь головой, и снова утыкаешься в провода, что-то распутывая и присоединяя. Тонкие пальцы быстро бегают по кнопкам, как по фортепианным клавишам, и мне невольно вспоминается твоя игра. Фортепьянная соната №3 Фа минор Брамса превосходно вписалась бы в эту гнетущую обстановку, отчего мне снова думается, что ты обладаешь способностью предвидеть ход событий, и даже предугадывать мысли. Иначе как можно объяснить причину твоей улыбки в мою сторону? В такие пугающие своей точностью моменты совпадений ты мне кажешься не человеком.

Я презираю и обожаю тебя, боготворю и боюсь, как самого страшного демона, того, что живет в подсознании, и когда ты думаешь, что принимаешь правильное решение, сворачиваешь на верный путь, ты не замечаешь, как железные зубья медвежьего капкана смыкаются и пронзают тебя насквозь.

— Подключено, — это значит, что шоу началось.

Уже через секунду люди на Таймс Сквер начнут оборачиваться на главные мониторы, билборды и рекламные щиты, ведь, боже, этого просто не может быть. Толпы воинственных подростков уже сосредоточились на Пикадилли, и даже среди них найдутся уверенные в том, что ярко-алая однотонная заставка лишь один большой глюк.

К сожалению, это не так.

Прохожие с интересом останавливаются, некоторые даже просят остановить машину и выходят, чтобы подойти ближе и увериться в реальности происходящего. Вызывающая заставка сперва только дрожит, а затем резко сменяется видом сцены импровизированного театра. В толпе нарастает напряжение, когда сверху спускается обруч с эфемерной и какой-то совсем прозрачной гимнасткой. Девушка висит, раскинув руки четко по обе стороны, не поднимая головы. Случайные прохожие непонимающе смотрят на гогочущие группы подростков, и в ужасе отходят назад, когда видят петарды в руках некоторых из них. Похоже, вон тот парень слева от автобуса обо всем догадался. Брюнет с особенно безумным взглядом пялится на беднягу прохожего, пожалей дедушку, у него может случиться удар.
Когда обруч фиксируется на нужном расстоянии, девушка вскидывает голову и устремляет в камеру свой пронзительный взгляд. Угольно-черные ресницы все так же бесподобно выделяются на совершенном лице. Миловидные черты искажаются в кровожадном оскале, после чего в толпах поднимается настоящий ажиотаж, оглушительный вой ликования глушит испуганный крик старика, все сливается в один невозможный шум.

Шоу обещает быть веселым.

Один полицейский участок встает на уши синхронно с произнесенной фразой: «Как вы уже поняли, нам удалось подключиться к мониторам трех стран». Коренастый и немолодой мужчина вскакивает с места, чем притягивает вопросительные взгляды коллег.

— Там мой сын, — сквозь зубы цедит он, неотрывно глядя на монитор. Какой-то смельчак уже ведет прямую трансляцию на ютьюб с телефона. Качество оставляет желать лучшего, но на экране возможно различить происходящее, и это уже хорошо.

— Сэр? — несмело переспрашивает напарник, но мужчина только отмахивается, и тянется за рацией.

— Найди место, откуда ведется запись. По возможности перекрой сигнал. С толпой на площади разберемся позже.

— Сэр, это… — парень не теряет надежды, когда начальник возвращает рацию на прежнее место.

— Поверить не могу, нам почти удалось поймать эту суку! — с маниакальным воодушевлением выдает мужчина, как-то ненормально блестя глазами, — она не уйдет, не уйдет…

— Может, Вам будет лучше присесть?

В тот же момент сотрудник едва подавляет вскрик: пара черных глаз буквально выжигает его изнутри, выворачивая наизнанку.

— Там мой сын, — как единственное исчерпывающее объяснение чеканит мужчина, и разворачивается к коллегам, — слушайте указания.

— Слушайте внимательно! — ты воплощаешь само вдохновение, стоя на сцене вот так, как сейчас. Этот огонь в глазах, пылкость речи, резкая правильность движений. Мне даже нравится наблюдать из-за кулис, ведь выражение «Две звезды» придумали из жалости к блеклой тени. Ты, и только ты одна должна с жаром обращаться к публике, следя за мерцающим красным огоньком камеры. Весь твой капризный и бессвязный на вид, довольно необычный ход работы все это время находился под влиянием одной навязчивой идеи. Настолько больной, что она даже сейчас продолжает высасывать из тебя соки. И сейчас ты намерена воплотить ее в жизнь, чего бы это ни стоило.

— Видите револьвер? — ты легко крутишь оружием на камеру, и, наконец, подходишь к столу. Я уже жду тебя, когда ты садишься напротив и хватаешься за телефон второй рукой, — на барабане указаны числа от одного до восьми. Я поверну барабан на выбранную цифру тем зрителем, кто первым отправит мне СМС с номером любого числа. Сейчас на экране появится номер, на который вы можете прислать СМС.

— Как вы уже догадались, мы играем в русскую рулетку: в магазине всего один патрон, — как заколдованный произношу я, неотрывно глядя тебе в глаза. Ты кладешь локти на стол и подаешься вперед, — так же я имею право направить дуло револьвера в песочные мешки у стены, если сочту угрозу для жизни достаточно серьезной.

— Но помните: я спущу курок в любом случае, — твой рот растягивается в плотоядной улыбке.

— Мы играем до восьми выстрелов.

— Время пошло.

А потом мир начинает вертеться вокруг все быстрее, ослепляя яркостью красок и оглушая звуками в голове, пока не взрывается, не ослепляет и не оглушает окончательно только для того, чтобы возродить снова. Первые пять минут тянутся вечность, и мне кажется, что я слышу уличный галдеж, звуки взрываемых петард, крики толпы, пьяную брань, когда единственным шумом является лишь звук перезаряжаемого револьвера.

Даже не хочется думать о перекошенном от страха и гнева лице моего отца, о ревущих зрителях, где каждый из них лихорадочно набирает номер и отправляет на него СМС, в надежде оказаться тем самым. На улицах наверняка царит хаос, я почти слышу, как бьются бутылки и стекла машин. Всех охватывает настоящее безумие, ведь люди так любят смотреть на то, как другие играются с жизнью. Когда у тебя на глазах умирает кто-то другой, это будит внутри животные инстинкты, и тебя охватывает экстаз.

— Номер четыре, — читаешь ты и снова крутишь барабан, поворачивая на заданную цифру. Я уже сбился со счета попыток, перед глазами все плывет, и я вспоминаю предыдущий перфоманс, где суть состояла в выборе таблетки, а не пули. Транквилизаторы, наркотики, слабительные, витамины, пустышки и яд. По двадцать штук на каждого. Играли до конца. Ты был волен выбирать любую, оболочка в любом случае бы растворилась на языке мгновенно. Но понять, что именно съел, возможно было только спустя тридцать минут.
Сейчас все гораздо серьезнее. Штабу отца маловероятно удастся перебить сигнал, еще нереальней узнать, где находится помещение, где мы находимся.
Нас никто и никогда не найдет.

В этой игре нет ни правил, ни судьи, чтобы определить нарушения. В этой чертовой игре неизвестно, сколько осталось раундов и есть ли попытка реванша.
Ты приставляешь дуло к виску, и испытующе смотришь на меня. Клянусь, толпа сейчас истошно вопит, хоть полицейские и пытаются ее сдержать. По лбу спускается капля пота, и я внезапно осознаю всю доведенную до абсурда очевидность.

— В мешки, — хрипло выдаю я, но ты словно не слышишь, продолжая удерживать дуло на прежнем месте. Большой палец уже тянется спустить курок.

— В мешки! — не своим голосом рычу я, вытягиваясь через весь стол, чтобы схватить тебя за руку и выстрелить в эти чертовы мешки. Выстрелить? Невидящими глазами мы оба всматриваемся в струйку песка, что выходит из разорванного отверстия на ткани. Неужели…

— Ты спас мне жизнь, — слабо говоришь ты, а в глазах читается: «Почему ты мне не дал умереть, ублюдок?». Невероятно, ты смеешь винить меня за то, что я выхватил тебя из лап смерти! Как и тогда, когда от передозировки у тебя пошла кровь из носа. Помнишь, как она заливала подбородок и шею? Ты знала, что последняя таблетка не просто безобидный витамин. Ты специально выбрала именно ее, ярко красную, ведь это же твой любимый цвет, чтоб его! Когда я потянулся к тебе, то в ужасе отпрянул: твое лицо было искажено в какой-то дикой, ненормальной улыбке, и от этого зрелища хотелось вырвать себе глаза и больше никогда не смотреть. То шоу принесло нам просто неслыханную популярность, количество подписчиков на канале перевалило за миллион.

— Зачем? — твой голос становится необычайно спокойным, когда ты, кажется, обрываешь трансляцию, и боже, лучше бы ты кричала.

— Зачем? — как заведенная, снова повторяешь ты, и я срываюсь. Не выдерживаю, подскакивая с места, переворачивая стол, останавливаясь напротив тебя. Ты даже не дергаешься в сторону, не моргаешь!

— Зачем? — огрызаюсь я, — ты расстроена тем, что не удалось красиво сдохнуть на публику? Этого ты хотела? К чему было придумывать весь этот бред про перфомансы, искусство, если ты продолжаешь хотеть тупо сдохнуть на глазах у всего мира, вывернув все кишки наизнанку? Это не игра, а жизнь, жизнь, ты понимаешь? Ты слишком вжилась в роль гениального психопата, который думает, что сможет изменить мир. Стереть общественные устои и освободить от рамок, конечно, звучит красиво и поэтично, но это невозможно! Нереально! Все это лишь жалкая попытка, хилый протест, пойми, наконец!

Полные злости слова повисают в воздухе, эхо словно повторяет и повторяет их в затянувшейся гробовой тишине.

— Тебе это нравится, да? — ты поднимаешь глаза и смотришь так, что все холодеет и хочется бежать отсюда куда подальше, нет, нет, пожалуйста.

— Тебе нравится, — констатируешь ты, делая шаг навстречу, — все это время ты только делал вид, что держишь гнев на коротком поводке, когда тот, на самом деле, был обмотан у тебя вокруг шеи.

Я в ужасе отступаю назад, и мы оказываемся у голой стены, мешки давно скатились в одну большую кучу.

— И сейчас он затянулся! — восторженно заключаешь ты, и топаешь так, будто хочешь проломить этот пол, — твои душевные раны просто созданы для того, чтобы их открывать. Снова и снова!

Это становится последней каплей, и я, точно крыса, загнанная в угол, набрасываюсь, кричу, ударяю кулаком о стену, чудом не задевая твоей головы. Ты с секунду смотришь на мою руку, а потом смеешься. Смеешься заливисто и неконтролируемо, и я понимаю, что могу переломать тебе все кости, но я сломаю что-то тебе, но не тебя. От этой неожиданной мысли, слишком абстрактной и неясной, чтобы облечься в слова, образы, но достаточно точной для языка эмоций, подсознание само выдает ответ: ты и есть сам перфоманс.

И я бегу от тебя прочь, как от дикого животного, готового разорвать жертву на куски. И только на выходе я понимаю, что все это время слышал писк, исходящий от камеры.

                Третий перфоманс

Холодный воздух безбожно рвал когтями глотку, попадая в приоткрытый от бега рот. Прохожие даже не оборачивались в толпе, когда я расталкивал их, продираясь вперед, господи, быстрее бы оказаться как можно дальше отсюда. Я видел, как многих из них схватывала охрана и скручивала руки особо буйным за спиной. До ушей доносились потоки сквернословия, всевозможной брани, смешавшейся с размеренными голосами служащих ФСБ. Они серьезно надеялись вразумить этих остервенелых подростков? Да даже большую из них часть, остальные — бросьте, это всего лишь обычная масса людей, пребывающих в шоке от увиденного на экранах. Дайте им четверть часа, и они сами разойдутся по своим делам.

— Сохраняйте спокойствие, — деланно беспристрастным голосом вещал офицер, с отчаянием в глазах наблюдая за молодыми людьми: они продолжали бить бутылки, хохотать и горланить пьяные песни на неизвестном языке. Усмирить вот этих? Их всех? Оставьте ваши шутки, это ни капли не смешно.

Все еще оборачиваясь назад, на людей, я свернул с площади и уже продолжал бежать по освещенным, но таким одиноким улицам. Все это время меня не оставляло ощущение, что у меня боле нет дома. Проведенное за приготовлениями к шоу время, — тонны времени, — буквально вытеснили из головы мысли об отце, его тихом голосе, утомленном взгляде. Стерлось и само понятие слова дом. Он вообще существует? И даже если так, то существует ли он для меня в том первозданном понимании до сих пор? Всего один квартал, пятая авеню, поворот налево, шестой этаж, и…

— Где ты был? — в голосе отца напускная забота и спокойствие. Слишком много фальшивого покоя за один день.

Кроссовки быстро соскальзывают с ног, и я вспоминаю, что оставил хорошую пару ботинок в том проклятом зале, за кулисами.

— Где ты был? — уже жестко, по слогам, так по-настоящему. Как раз в твоем стиле, отец.
Когда его грузная фигура показывается в прихожей, сердце уходит куда-то ниже пяток, проваливается на пятый этаж, откуда доносится истеричное верещание миссис Кингсли. Что, пьянчуга Джош снова явился пьяным, как свин и в очередной раз испортил вам жизнь своей тупой рожей, о господи, как она надоела?

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — свирепо рявкаешь ты, и я вынужден повиноваться, подняв взгляд. Сердце гулко стучит в груди, дыхание сбивается. Я знаю, ты ждешь банальностей, вроде «такого больше не повторится, я чертовски виноват и раскаиваюсь», или «я дерьмовый сын, ради бога прости меня». Нужно подобрать такие слова, которые не выдернут тот злосчастный кубик в основании шаткой башенки, с треском круша все.

— Да, я был там, светил лицом на экранах, ты это хочешь услышать? Сам ведь прекрасно знаешь, — я выдыхаю, приваливаясь спиной к холодной стене, — я не посещал дополнительные курсы, пропускал тренировки, и нет, я не проработал ни дня в кофейной. Откуда деньги? Я заработал их с той девчонкой, мы снимали видео на ютьюб. Ты наверняка…

— Нет, не говори, — отмахиваешься ты, качая головой, — ни слова об этой… — кисти грубо чертят в воздухе неопределенные фигуры, и вероятно, ты просто не можешь подобрать нужного определения для описания одного обычного имени.

— Я не… — слова застывают на языке, и я окончательно капитулирую, больше не пытаясь сказать ничего в свое нелепое оправдание. Стоит наклонить голову ниже, и будет удобно прятать глаза за свисающей челкой. Не смотрите, не разговаривайте со мной, уходите, никого нет дома.

— Тебя не было полгода, — твои слова звучат многозначительно, на грани с истерикой, но скорее больше с отчаянием. У тебя красное лицо, трясущаяся нижняя губа и взгляд загнанного больного животного. Это пугает так, что хочется бежать прочь, я никогда прежде не видел такого твоего лица, — полгода ты шлялся непонятно где, бросил учебу, принимал наркотики, вот!

Брошенная пачка медицинских заключений разлетается у ног, и хочется что-либо возразить, ведь это не я принимал психотропные, наркотические и прочие дрянные препараты, но это определенно не самое разумное решение. Связь с разумом начинает постепенно ускользать — я впадаю в состояние морального отупения, и это вполне объяснимая реакция мозга в неблагоприятной ситуации, когда человек отказывается бороться. Вопли отца, ссорящихся соседей и плачущего за почти картонной стенкой ребенка доносятся как сквозь вату. Я могу лишь бестолково моргать глазами, не меняя выражения на лице, и это похоже на пытку, которая становится все более изощренной.

— Ты переезжаешь, — коротко бросаешь ты, исчезая на кухне, где горит свет. Дверь захлопывается так, будто сейчас же сорвется с петель. Ты не видишь смысла читать нравоучения, а еще не видишь, как во мне рушится все после сказанных слов. Весь яркий мирок в голове теряет краски в геометрической прогрессии, в нем остаются лишь голые стены и звенящая тишина. Пускай, он был невыносимым, больным в последнее время, когда у меня открылись глаза, но он был моим.

Веки сами опустились в беспомощном изнеможении.

Этот вечер стал концом пути, точкой, дальше которой уже ничего не существовало. Я просто не мог чувствовать сильнее. Рука по инерции потянулась к карману за телефоном отправить колкую прощальную СМС на номер, который не хранился в памяти смартфона, но был одним из тех, что я помнил наизусть.

Нет. Нельзя. Не после всего.

В тот вечер я молча собрал вещи, слыша голос отца за стеной. Он бурно говорил по телефону о моем переводе на тот же факультет в Техасский университет в Остине, а это значило, что я буду жить у его брата. Первое время, разумеется. Начиная завтрашним утром, календарь моей жизни должен был смениться новым листом.

Черное на белое, так ты обычно говоришь?

***


— Как это нет? Вы обязаны предъявить водительское удостоверение, иначе…

— Катись к черту! — я не вижу того, как ты вырываешь и бросаешь шланг, наплевав на то, что бензин продолжает течь. Не слышу брани и криков заправщика, не вижу выбежавших людей из придорожного кафе с чередой вопросов на лице: «Куда? Зачем?». Скрип колес наверняка не столь приятен слуху, как твой излюбленный Шопеновский двенадцатый этюд.
Эффектно уехать — это еще надо уметь. Со стороны выглядит красиво, но на деле — безрассудно и глупо, даже спонтанно. Такую детскую непосредственность в действиях не прощают даже самим детям. Тем более злым, отчаянным и помешанным.

А еще тем, которые умеют водить.

Ты всегда управляла любой машиной с легкой небрежностью, словно родилась с рулем в руке, однако, на сей раз я не мог себе позволить смотреть своими глазами на то, как легко и непринужденно твои пальцы касаются кнопок режима подвески, или охватывают руль. Как глубоко ты вдавливаешь педаль газа, как стрелка спидометра рвется к сотне. Ты будто и сама не слышишь истеричный вой мотора, твои глаза наверняка по-прежнему недоступны ужасу. А жаль.

На полосе из ниоткуда появляется грузовик и не собирается переходить на вторую. Водитель попросту не видит тебя, на таком расстоянии еще невозможно ничего увидеть, у тебя есть шанс свернуть! Но ты только крепче вцепляешься в руль, жмешь на газ и разгоняешься.

Теперь столкновение неизбежно. Браво.

Автомобиль бросает из стороны в сторону, вираж вправо — ты отклоняешься к приборной панели, но не страшно — ремень обратно припечатывает к креслу. Поворот руля, сбавление скорости. Решила передумать в последний момент, когда водитель вовсю сигналит и в ужасе высовывается из окна, что-то вопит, чего не разобрать из-за жуткого шума? Из груди рвется звериный рык, и ты дергаешь руль, сворачиваешь влево, проскакивая в нескольких метрах перед грузовиком. Машина еще не успевает вписаться в очередной поворот, как бледные пальцы ловко переключают передачу, сбрасывая обороты.

Начинается новый разгон.

Ты даже не знаешь, чего хочешь больше: снова попытаться разбиться, красиво уйти из жизни или остаться и продолжить балансировать на тонкой грани между жизнью и прямой дорогой в то самое желанное место. Оно в каждом перфомансе, в каждом действии, в самой задумке.

Хриплое рычание мотора перерастает в затяжной вой, корпус машины трясет, и, боги, я счастлив, что не вижу этого. Шахматная доска теряет последние фигуры на заднем сидении, а катающаяся по салону бутылка все же разбивается при мощном ударе о дверь. Ты чертыхаешься, быстро оборачиваясь через плечо. В общем-то, плевать.

Впереди пять машин, ты неудачно свернула и выскочила на встречную, и это какое-то безумие. Свет фар адски слепит глаза, что хочется закрыться рукой, крепко-крепко зажмуриться и больше никогда не смотреть, ибо хватит, я сдаюсь, это просто невыносимо. Стрелка на спидометре переваливает за сто пятьдесят, сто шестьдесят, сто семьдесят…

В оглушительном реве мотора уже невозможно различить ни звуков виртуозной фортепианной игры из колонок, ни лязганья подвески, ни странного ужасающего мычания.

Ничего.

***


— И не забудь конспекты по последней лекции. Мистер Питерсон ходит злой как черт на этой неделе.

— А ты видел счастливчиков под конец полугодия?

Оба парня синхронно оборачиваются проходящей девушке в облегающем платье, и заговорщически переглядываются.

— Два фраппучино, пожалуйста, — говорит один из них, прищелкивая языком.

— Не многовато ли сладкого за одно утро?

Парень заметно багровеет от слов бармена, и обиженно пихает его локтем.

— Да ну тебя!

Тот издает странный звук, соединяющий довольное гоготание и икоту, но тут же смешно поджимает губы. Подвижная мимика этого блондина-в-кепке никогда не оставляла меня равнодушным, чего не сказать о нем самом — за все время совместной работы в старбаксе я ни разу не поинтересовался, как его зовут.

С момента моего переезда в Остин прошло около пяти лет, и за этот период я успел окончить университет, съехать от дяди, устроиться лаборантом в научно-испытательный ракетно-космический центр и начать получать второе образование. Месяц назад мне предложили повышение, и я должен был пройти переподготовку, которая начиналась в конце декабря, поэтому был временно освобожден от работы. А сейчас, работая в старбакс, под видом обыкновенного студента, вот уже вторую неделю я навешивал на лицо дежурную улыбку со словами: «Что будете заказывать?».

Я еще делаю фраппучино, когда в кофейной кто-то додумывается включить телевизор. Это так странно: добрая часть людей разом оборачивается к небольшому экрану и заинтересованно наблюдает за происходящем. Тихий восторженный шепоток пробегает по помещению.

— Смотри, — светловолосый коллега толкает меня под локоть, кивая в сторону экрана. Нет, вы шутите? Второсортное ток-шоу не может так сильно залечь человека, серьезно, это даже смешно.

— Итак, почему вы решили заняться писательством? Последняя книга произвела настоящий фурор в обществе, вы знаете? Это весьма любопытно!

Дешевое шоу. Избитые вопросы.

— Это не входило в мои планы, — смеется голос по ту сторону экрана, и я готов поливаться кипящей смолой, пожалуйста, выключите, запустите в плазму чем-нибудь тяжелым.
Двое юношей за стойкой тоже смеются, а цвет моего лица становится эквивалентен белизне зефира, который плавает в готовом кофе. Тупо уставиться в чашку кажется наилучшей идеей, главное не смотреть, не смотреть, не смотреть…

Но слышать, слушать. Услышав твой голос раз, невозможно забыть этой деланно подобострастной интонации, от которой, на самом деле, разит пафосом. Этим же голосом ты отвечала на вопросы преподавателей, надиктовывала лекции вечно не высыпающимся студентам. Сейчас же, ты звучала совершенно спокойно и уверенно, твоя речь словно источала умиротворение и непринужденность. Пара легких слов о сюжете, мельком о героях, совсем чуть-чуть о концовке и ничего о себе. Дальше смех, смех, смех.

Я не читал ни одной из твоих книг, но слышал об «исключительном умении автора располагать к себе молодежь». Эта свежесть, совсем еще девичья привлекательность создавали тысячи поклонников, — смотрите! — недоступная страстям, неподкупная, и в то же время по-детски непосредственная писательница говорила с читателями своими книгами! Вздор! Необыкновенная история омовения от бессчетных слоев грязи была виртуозно скрыта, она словно блекла на фоне твоей очередной фальшивой ипостаси, и все благополучно забыли о ней.

Новоявленная публика вычеркнула твой образ с ютьюб, записав в «достойные люди».

Тошнотворно смешно.

— Ты чего?

Обеспокоенный взгляд светловолосого парня-в-форменной-кепке прерывает бурлящий поток мыслей.

— Ничего, — я отвечаю слишком быстро для человека, который хочет казаться незаинтересованным в происходящем, но ничего не могу с этим поделать, — ваш кофе, пожалуйста.

***


Консультант продолжает что-то болтать про новинки из мира литературы, и, кажется, совершенно не замечает отсутствия интереса клиента. Тем лучше, я явился сюда не для того, чтобы слушать о классической «Жизни Дэвида Копперфильда» и тем более, никак не о «Незнакомке из Уайлдфелл-Холла». Английская классика, боже, Храни Королеву.

— Нет, нет, меня интересует только одна книга, — мой взор останавливается четко на пестрой обложке. Взгляд обводит контур изображенного на ней человека. Он или она поливается синей краской посреди комнаты, а затем рисует руками, ногами, головой на широком листе под собой. Прискорбно, ведь ты так и не воплотила идею этого перфоманса в жизнь.

— О, — с восхищением вздыхает консультант, точно я похвалил способности ее самого любимого дитя, — превосходный выбор.

Мне даже хочется согласиться.

Переступив порог дома, я открываю произведение, освобождая его от вычурной обложки. Книга читается удивительно легко: пальцы, точно заколдованные, все быстрее листают страницы, пока, наконец, не доходят до последней главы. Это чертовски неприятно осознавать, но если бы я не знал автора лично, то немедленно присудил бы ему корону гениальности. Ты повествуешь о двух фокусниках, из арсенала которых выплескивался нескончаемый поток самых невероятных идей. Они разъезжали по разным странам, культурным столицам с целью изменить общество, освободить его от тех самых сдерживающих рамок и сложившихся устоев. Со скрупулезностью, показавшейся мне педантичной, ты исповедуешься в самых смелых желаниях в каждом предложении, детально описываешь каждый нюанс. Я читаю последнюю главу особенно внимательно, и подмечаю храбрость автора не бояться в высказываниях. Это поистине достойно уважения, ибо благодаря четким, местами грубым формулировкам, ты отвечаешь на всевозможные вопросы, которые возникают по ходу чтения.

Я не сразу понимаю, что уже с минуту читаю последнюю фразу уже который раз. Нечто подозрительно знакомое скребется в груди, но я никак не могу уловить смысл заключенных в кавычки слов:

«Ты должен стремиться к центру, а не к периферии»

А еще в каждом экземпляре книги на последней странице запечатана фишка в бумажном конверте. Неотъемлемый элемент любого казино, авторская задумка, вот только…

— Ну, конечно, — шепчу я одними губами, поражаясь беспятиминутному открытию, и немедленно вскрываю конверт.

— Ты должен стремиться к центру, а не к периферии, — звучит в голове твоим голосом, я даже вспоминаю эту белозубую улыбку. Седьмой перфоманс, цирковая тематика, кудрявые парики, несоразмерно большие шляпы-цилиндры, цветной шатер…

— Что это значит? — всплывшие в памяти слова звучат странно, будто это вовсе и не мой голос. Я подбрасываю ту самую фишку, в нетерпении озираясь на часы в ожидании начала шоу. Ты продолжаешь загадочно улыбаться одними губами.

Центр, центр, центр…

На иллюстрации под заветными словами весело машет рукой человечек. Он стоит в центре раскинувшейся под ногами мировой карты, что само по себе наталкивает на очевидную мысль.

Центр — это расположение, точка в городе. Центральная площадь.

Я не помню, как одним махом открываю и сгребаю в руке бумажный конверт, накидываю пальто и выбегаю из дома.

Светит солнце и идет снег, когда я добираюсь до площади. Вокруг меня сменяются толпы людей, и все куда-то спешат в предновогодней суете. По классическому сценарию. А я стою и верчу в руках эту нелепую фишку. Атрибут седьмого перфоманса, из такого знакомого, но уже такого далекого прошлого. Казалось, вся наша неправильная, опасная, и даже бесцельная жизнь была реальностью еще вчера. Накатывает то самое отвратительное чувство, когда тебе кажется, что ты все еще на коне, когда на деле ты уже давно сошел с дистанции.

Я ласково глажу эту пластиковую вещицу, прохожусь пальцами по ребру, искусственно добирая и отдавая ту странную, несвойственную мне нежность. Кажется, я все еще задыхаюсь, только вот не знаю от чего — эмоции или одышка от бега? Примерно то же я ощущал, пока работал с тобой, и от этого всегда хотелось избавиться. Как сейчас хочется отделаться от невыносимой мысли: уже невозможно вернуться в ту самую жизнь, которую я отверг пять лет назад. Я осознаю, что если бы мне по счастливой случайности выпал шанс все изменить, поступить иначе, я все равно выбрал бы тот же путь. И пошел бы за тобой. Пошел бы абсолютно на все, согласился бы с любой безумной идеей, с любым резким словом, взглядом, так сильно мне не хватало азарта все это время.

Словно я и не жил эти кажущиеся теперь такими долгими пять лет.

— Я ненавижу тебя! — свой крик пугает куда больше, нежели вопли посторонних? Так вот, это полный абсурд. Прохожие лишь нервно оборачиваются, царапая минутными колючими взглядами, кто-то даже крутит у виска. А потом все снова возвращается на круги своя, и меня обходят стороной, кутая в привычное безразличие. Я готов вырвать себе грудную клетку, выпотрошить бесполезное тело, так сильно я тебя ненавижу. Это прозвучало бы ужасно по-детски, и вообще там должен быть другой глагол, но не суть. Глупый получился бы протест. И, главное, против чего? Кого?

Будучи уязвленным, сломленным своими же мыслями, я стою на коленях на главной площади, и мне чудится в толпе знакомый силуэт. Длинные полы яркого плаща, изящный цилиндр. Точно как из седьмого перфоманса, дорогая, ты прихватила его с собой? Надела ради меня? Не мешай, не мешай мечтать, пусть это будет именно так, мне хочется так думать, так хочется думать именно так, так хочется…

Лучше подойди ближе, видишь? Я даже вытянул руку навстречу, смотри! О, снова это твое извечное любопытство во взгляде. Там есть понимание? Там оно есть? Правда-правда? Это сродни индульгенции ко всем грехам, которые мы совершили вместе. Улыбаешься, подходишь ближе, ты идешь ко мне! Давай же, я все еще ее держу ладонью вверх.

Возьмешь меня за руку?