Скрипка

Отец сидел у репродуктора и слушал скрипку. Он сразу узнал ее, как только зазвучала мелодия. Звуки лились так трогательно и нежно, с таким неожиданным трепетом, так проникновенно, что он с удивлением заметил, что перестал читать, и книжка, не поддерживаемая кистью руки, соскользнув, повалилась на пол. Он на лету подхватил ее, крепко задумавшись.

Что это была за музыка? Чья?

Какой композитор создал такие дивные звуки, он не знал. Не знал, потому что читал, не обращая внимания на то, о чем талдычили по радио. Не слышал, когда объявили о музыкальном произведении и его авторе.

- Как правдиво, искренне и просто! – выдохнул отец из себя и стал думать о своей жизни, углубляясь в прожитое.

Скрипка разбудила в нем какие-то неясные, еще до конца не осознанные мысли, но разбудила. И стал он думать о красоте музыки, которая проникает в самую глубь человеческой души, выворачивает наизнанку всю ее суть.

Молодость свою он старался не вспоминать, но скрипка заглянула в его душу так трепетно и настойчиво, что он невольно вспомнил свою первую и единственную любовь.

Шла двадцатая весна жизни, однако у него не было опыта взаимоотношений с женщиной. Природная застенчивость, нескрываемая стыдливость и удушающая робость преследовали его, когда он проходил мимо девчат, о чем-то весело и непринужденно болтающих. Сжимаясь, сутулясь, будто укорачивая высокий рост, проходил он мимо, не смея взглянуть ни на одну. Нередко преследовал его смех одной девчонки, которая, прервав болтовню, смотрела ему вслед и хохотала.

- И чего ржет! Вот  необъезженная кобылица, - думал он, а сердце его ныло, ныло…

Как-то раз он увидел ее в работе. Рано утром он шел на веслах в дощатой лодке в Корсукову. Вдоль берега несколько человек тянули невод, все более и более наполняемый сверкающей  на солнце рыбой.  Руководил этой группой Жмуров Гурий, отец той смешливой девчонки, что запала ему в сердце. Всмотревшись попристальней, он увидел и ее, идущую рядом с братьями, с подоткнутым подолом цветастой юбки, раскрасневшуюся, по-прежнему с искрящей улыбкой на лице.
- Радуется хорошему улову, - подумал он и, не сдержавшись, воскликнул:
- Бог в помощь!
- Бог-то Бог, сам не будь плох! – весело ответил Гурий с торжеством человека, выполняющего нужную всем работу.

Невод подтягивали все ближе и ближе к берегу, и Надя стала выбирать рыбу в кадки, быстро и ловко наполняя их. 
- Одна тоня и столько рыбы! – с восхищением подумал он,  совершенно не завидуя богатому улову, лишь по-крестьянски радуясь за других.

Да, запала ему в душу Надька Жмурова, крепко запала. Ей в ту пору шел девятнадцатый год – в самый раз невеста. Гурий всем сердцем любил дочку за трудолюбие, за редкий дар понимать с полунамека, как нужно справить то или другое дело. Сыновей считал лодырями. Надю жалел по-своему, наперед зная, что жизнь ей уготована трудная, в вечной крестьянской работе, которую не переделать.

Осенью Степан Тарасович по настоянию сына отправил сватов к Гурию. Надя гостей  не ожидала, но с решением отца согласилась, став женой высокого стройного парня, которого давно приглядела на вечерках.      
               
На другой день отец снова присел к репродуктору. Опять звучала музыка. Ему хотелось повторения того, что услышал вчера. Но не было скрипки. Он бы отличил ее от всех других инструментов. Звучал фортепьянный концерт. Где же скрипка?

С тех пор каждый день, всегда в одно и то же время, он торопился домой к репродуктору, круглой тарелке, подвешенной под потолок, из которой лились дивные звуки. Постепенно стал запоминать имена композиторов и названия их произведений. Полюбил скрипичные концерты глубоко, сильно и страстно, как любят женщину без взаимности. Это были минуты блаженства. Находясь под впечатлением звуков, он подолгу не мог прийти в себя, понять,  чего от него хотят и где он находится. Это возмущало окружающих. Они не знали, что он пребывает в другом, доступном только ему мире.
 - Папа, задачка не выходит, помоги, - попросил братишка.
Отец посмотрел на него недоумевая.
- Пап, ты что не слышишь? – дотронулся до него, дергая за рукав рубашки, сын.
Отец вздрогнул, взгляд его, беспомощный и отстраненный, на мгновение остановился на сыне.
- Пап, что с тобой? Ты здоров? – спросила я у него.
- Все в порядке, - очнувшись,  ответил он.



Выполняя ежедневно тяжелую крестьянскую работу, он стал вспоминать, когда впервые услышал скрипку. И вспомнил.

Это было на подступах к Берлину в небольшом немецком городке, название которого уже забыл. Он со своей ротой ночевал в доме надменной хозяйки, не желавшей взглянуть на незваных гостей, расположившихся в просторной гостиной. Вдруг где-то, неподалеку, зазвучала скрипка. Война и музыка – это удивило его. Он вышел из дома и направился туда, откуда лилась мелодия, томительно грустная, зовущая куда-то, проникающая в каждую клеточку мозга. Она перекраивала наизнанку душу, болезненно вторгаясь в сердце, властно заставляя кому-то сочувствовать, сопереживать.

Вернувшись,  он увидел, что солдаты слушают с тоскливым ожиданием конца… Слушали, пока не прозвучал последний аккорд. 

Долго он находился под властью музыки. Даже во время боя музыка не отпускала его. Грохотали залпы орудий, гремели катюши, а у него в ушах звучала скрипка. И что удивительно, он ни разу не был ранен, будто пули обходили его.

Отец вернулся домой целым и невредимым, только остались рубцы от прежних ранений. Теперь скрипка стала зовом его души.
- Что может быть сильнее музыки? Любовь? А разве это не музыка? - часто размышлял он. - Любовь – это сам Бог в моей душе, - внезапно вспомнил он чьи-то слова, по-новому прозвучавшие для него.

       «Седьмая» симфония Д. Шостаковича, посвященная легендарному Ленинграду, выстоявшему вопреки человеческому разуму, окончательно покорила его. Он метался во сне, видя страшные сны, связанные с войной. Днем ночные кошмары преследовали его. Он пытался распознать тайну сна и приходил к мысли, что основа всему – скрипка. Это любимая женщина, творившая с ним чудеса.

Он полюбил мазурки Шопена, щедро изображавшие пышный бал, или яркую пляску крестьян под аккомпанемент деревенского скрипача, или песню, не требующую особых размышлений, или обыденный разговор на балу, удачно скрытый от постороннего слуха.

Скрипичный концерт Хачатуряна, посвященный Давиду Ойстраху, который обладал мощным темпераментом и всепобеждающей жизненной силой, захватил его настолько, что он начал думать о безграничности музыки, о ее неслыханной смелости, даже безумии.
- Что же это такое? Зачем мне это?
Теперь со дна души его поднималось чистое, светлое, еще не подвластное ему озарение.
- Надо жить, надо любить, надо верить, - вдруг вспомнил он слова Пьера. – Надо надеяться, - продолжил он слова Л. Толстого. -  Да на что? Кто-то придумал, что искусство преображает жизнь. Может, он и прав, то к чему мне, русскому крестьянину, с детства привязанному к земле, трагическое настроение, светлая радость с сумрачной печалью? Краски звуков иногда вносят тихий покой, но чаще волнуют, требуют немедленного созидания. Я тоже творец, творец хлеба насущного, - успокаивал он себя. – Изменить мир, как требует музыка, не в моих
силах. Какой там мир! Свою жизнь не смогу изменить.

Музыка по-прежнему переполняла его. Он думал о скрипке, о ее золотых звуках, похожих на колосья поспевающего пшеничного поля, и спокойная мудрость жизни, теперь не казавшаяся ему нудной и однообразной, приходила к нему, уставшему и много потрудившемуся на родной земле, которая кормила и город, и деревню.