Шестой маршрут

Зима 1952-го.
Помню как сейчас: я на короткий срок привезен бабушкой в Москву из сибирского села Большой Улуй, где мы живем вдвоем с мамой. Мама - ссыльная, сослана на поселение, но я об этом тогда еще ничего не знаю: мне только пять лет и самое главное о нашей жизни хранится от меня в тайне. И я живу блаженно и счастливо в нашем прекрасном Улуе, стоящем среди бескрайней тайги на берегу широкого Чулыма. В Москву я доставлен по медицинской надобности - требуется проверить зрение у столичных врачей.

Студеная московская зима, зверский мороз, и я, закутанный по самые глаза хвостами толстого башлыка, натянутого поверх большущей ушанки, топчусь рядом с бабушкой на заснеженном тротуаре в ожидании автобуса.
Автобуса всё нет и на остановке собирается немалая толпа - дело к вечеру, хотя еще совсем светло, и люди вокруг раз за разом выдыхают густые облачка белого пара изо ртов.
Почти все в черном, нескладном - с мешками, котомками, авоськами - неподвижные, уныло стоящие, втянув головы в плечи на морозном ветру, продрогшие фигуры.
И правда: до чего же холодно! Дымный ледяной воздух жгуче прихватывает нос и щеки, и я стараюсь отвернуться от ветра и поглубже зарыться в свой башлычок. И мы ждём, ждём...

И вот, наконец, появляется наш автобус, как сейчас помню - "6-й" номер, выныривает из белесой морозной дымки - вонюче-рычащее уродливое желто-красное чудовище с тремя разноцветными лампочками над стеклом водительской кабины.
И люди бросаются к открывшимся дверям, расталкивая и отпихивая друг друга, рвутся внутрь.
Мы с бабушкой тоже каким-то чудом оказываемся в автобусе, протискиваемся сквозь людскую толчею, нас тащит и подталкивает к окнам, и какая-то добрая душа уступает нам место на сиденье. Бабушка поспешно садится, взгромождает меня к себе на колени, и мы едем.
Хрипло рычит мотор, автобус мотает по мостовой, и людей кидает то влево то вправо, но никто не жалуется и не противится рывкам и качке, некоторые даже чуть слышно переговариваются о чем-то, а я приникаю к полузамерзшему оконному стеклу.

Бегут мимо разноцветные дома, окна, вывески, деревья... нас выносит на мост и мы катим над серой замерзшей Москвой-рекой, мимо Кремля, я смотрю туда, вглядываюсь...
И вдруг громко, радостно и торжественно сообщаю на весь автобус:
– Вот!... Вот тут живёт самый лучший... самый добрый... самый прекрасный... самый любимый...

И тотчас что-то происходит в автобусе, что-то случается со всеми – оглянувшись, я вижу мгновенно изменившиеся лица и глаза тесно стоящих, стиснутых давкой людей: все сразу сделались как будто незрячими, невидящими, все смолкли, оборвали разговоры, все едут в нежданно наступившей угрюмой мертвенной тишине, в глухом грозном молчании, едут, боясь встретиться взглядами – каждый слепо смотрит как бы в никуда, то ли в сторону, то ли в пол, то ли в автобусный потолок, то ли внутрь себя, все словно онемели и никто, ни один из пассажиров не смотрит на окружающих, лишь куда-то перед собой.

А бабушка внезапно хватает и сильно стискивает мою руку в варежке, я оборачиваюсь и смотрю на неё с изумлением.
Как неузнаваемо изменилось вдруг ее лицо!
Как странно и страшно расширились глаза, которыми она словно кричит и безмолвно хочет мне что-то сказать, будто молит о чём-то, но молчит и только сильней и сильней, до боли сжимает мою маленькую руку, неслышно шевеля побелевшими губами.

И мне вдруг делается жутко от выражения её лица, я чувствую, догадываюсь, что сделал что-то не так... сказал что-то не так... что это никак, никак нельзя было говорить...
Я смолкаю испуганно и растерянно, но тут автобус начинает тормозить и сворачивает к остановке. И бабушка - хотя я знаю, что нам ещё ехать и ехать, ещё далеко и долго катить – вдруг стремительно вскакивает, срывается с места, хватает меня в охапку и опрометью бросается к дверям. И люди отшатываются и поспешно пропускают нас, когда она с силой пробивается к выходу и мы снова оказываемся в лютом холоде на припорошенном снегом тротуаре.

Автобус, грозно взревев и обдав нас облаком черной копоти, трогается и отъезжает, входя в поток редких машин. И мы остаемся одни на остановке.
Бабушка молчит и, словно обидевшись или рассердившись, стоит, не глядя на меня, а я виновато молчу, боясь проронить слово и глядя на оставшиеся позади синие елки перед красными стенами и башнями отдалившегося Кремля.

Автобуса снова нет страшно долго... Снова ветер и поземка, снова собирается народ, а мы всё молчим, не глядя друг на друга. Наконец я дергаю бабушку за руку и вопросительно смотрю на нее снизу вверх. Она оборачивается, смотрит на меня и еле слышно выговаривает незнакомым странным голосом:
– Ничего, мой маленький... Ничего...

6 января 2018 года.