Повесть о жизни

Это мое творение является не развлекательным чтивом, которое потребляют между делом или вместо снотворного. Это не пошлый любовный роман с постельными сценами. Здесь нет и острозакрученного детективного сюжета с драками, погонями и пальбой. Это описание необычной жизни обычных людей уходящего века.
Н. А. Бердяев пишет, что прошлое чревато будущим. И я с наивной верой надеюсь, что могу хоть немножко предупредить возможность его повторения.
Меня подвигло написать повесть расспросы моих сыновей, а в первой части желание самому разобраться и составить из отдельных эпизодов, наблюдений, документов, пересудов и недомолвок осмысленную картину жизни, подобно мозаике из множества отсутствующих камешков.


Часть 1

Прошел один год, как не стало мамы. И сейчас с особой остротой ощущаю, что я мало с нею был, что не получил от нее той жизнерадостности, стойкости, любви, - всего, что с лихвой было ей отмерено.
Мы не полностью осознаем, с кем идем рядом по жизни, и только когда теряем его, ощущаем свое сиротство. Это ощущение потери мощной, высокой стены, которая защищала твой тыл. Это сознание одиночества в мире, отсутствия твоего второго, внутреннего Я и той теплой волны от мысли, что есть еще кто-то на свете, близкий тебе по духу и крови. Это потеря связи с предыдущими людьми, составившими твой род. И это сознание огромной ответственности за них, потому что только ты один являешься их продолжателем и только ты несешь их карму.
И чтобы хоть как-то загладить свои проступки, которыми я мог вольно или невольно её обидеть, попытаюсь восстановить биографию мамы по её рассказам, по документам, по своим воспоминаниям, тем более, что я сам являлся участником её жуткой судьбы.

-1-

Моя мама, Лемешева Мария Андреевна, родилась 15 апреля 1918 года в городе Уральске, что на реке Урал в Казахстане. Её родители: Отец – Лемешев Андрей Абрамович 1894 года, мать – Остапец – Лемешева Матрена Яковлевна 1898 года рождения.
Мой прапрадед по матери Степан Остапец был родом из запорожских казаков. За что-то он был сослан в Сибирь, откуда позже перебрался на реку Урал. У него был сын Яков, а у Якова было двое детей: Кирилл и Матрена (Мотя). Остапцы имели много земли, стадо и не большой табун; было своё производство конфет.
 Где – то на Украине в деревне Прохорово близ села Лемешивка у богатого хозяина Онищенко работал наймитом (батраком) сирота Андрей. Во время столыпинской аграрной реформы в 1912 году хозяин переезжает на большие земли в Западный Казахстан. Молодой парень в поисках лучшей доли уезжает вместе с ним. Там работает у богатых Остапцов. Работник Андрей понравился хозяину своим трудолюбием и старанием, и отец Моти женил его на своей дочери. Молодым выделили  имущество, и они стали жить.
Во время гражданской войны те места много раз переходили из рук в руки (здесь уместно вспомнить Чапаева). При очередном отступлении белых Яков Степанович – высокий могучий старик вышел на улицу. Мимо пробегающий пацан - сопляк  в буденовке окликнул:
- Эй, товарищ, куда ушли белые?
      Дед обернулся:
- Какой я тебе товарищ?
      Пацан с руганью:
- Ах, ты белая сволочь! – выстрелил в упор из винтовки. Что это, классовая борьба или чувство безнаказанности и вседозволенности?
Семья переезжает на Кубань, в станицу Гулькевичи. Здесь завели свое хозяйство. У Андрея были золотые руки – был таким ковалем, что съезжались со всей округи. Даже кочующие цыгане специально заезжали только к нему. Он делал скрыни (сундуки), брички, а Мотя их расписывала. У них была такая выездная тачанка, что многие богачи уговаривали её продать.
В начале тридцатых годов у них было два коня для выезда, две-три лошади для хозяйства, три вола, три-четыре коровы и несколько десятков овец. А индюков, кур, уток был полный двор. Птиц никто не считал, только гусей доверяли пасти старшим девочкам. Чтобы управляться с полевыми работами, весной и осенью нанимали одного сезонного рабочего. А так как Лемешевы старались нанимать одного и того же человека, то их обвиняли в кулачестве, потому что на них работает батрак.
За стадом в станице ходили пастух с подпаском, которых кормила одна хозяйка 1- 2 дня, затем другая и так далее. С восходом солнца пастух дудочкой - сапилкой собирал стадо. На юге встают рано. В 6 часов утра на рынке уже никого нет. Зато здесь, в городе, еще никого нет даже в 8 часов. Можно понять, когда зима, но лето…
Мотя успевала подоить коров, а Андрей уже стучал в кузне. Пока готовился завтрак, вставали дети, и всё часов в 5, до жары, отправлялись в поле. В самую спеку отдыхали, а потом до темноты - вновь работа. И все своими руками. Зато были полные амбары. В больших деревянных ларях хранились зерно, мука, крупы, в специальных бочонках мед, подсолнечное масло. Сметана хранилась в емкостях типа бидонов объемом на 3-4 ведра.
 Родители (мои дедушка и бабушка) возили свои товары на базар в                г. Кропоткин.
Масло сливочное расфасовывали специальным двухфунтовым приспособлением в виде бочонка со съемным дном и вертикально движущейся крышкой, на внутренней стороне которой была вырезана корова. Она являлась фирменным знаком Лемешевых, и покупатели искали масло по этому оттиску. Позже я видел эту уникальную вещь; за подобное современные музеи дают высокую цену.
В станице маму звали Марусей, потому что они были “маломочные середняки”. Машей, Марией звали девочек богатых семей. Маруся была третьим ребенком в семье. Было ещё две старших сестры (одна из них Степанида), которые умерли в детстве.
По соседству жила семья, в которой было 8 детей. Они жили бедно. Маруся дружила со старшей девочкой, часто была у них дома и, бывало, обедала вместе с ними. После жирного наваристого украинского борща с кулебяками и пампушками ей казались необычно вкусными немудреная прозрачная похлебка и сваренная   на воде без масла пшенная каша с тыквой. Когда Маруся рассказывала, что она ела у соседей, то её ругали, чтобы она не объедала бедных.
Наступает коллективизация. Лемешевы были “маломочные”, то есть не крепкие и по закону раскулачиванию не подлежали. Но закон пишется для одних, выполняется другими, а контролируется третьими.  Друг дедушки, который работал в станичном Совете, предупредил, что их тоже будут раскулачивать. Чтобы уцелеть Лемешевы всё распродали, побросали и переехали на Донбасс. Но бабушкин брат Кирилл не успел. Его с семьей сослали в пески Арала.
Присвоившие власть присваивают и чужое добро (иначе, зачем власть нужна?), а кто добровольно отдаст нажитое своим трудом? Несогласных, выражающих “частнособственнические интересы”, в лучшем случае сажали или высылали, а в худшем расстреливали. В 1930 году заместитель начальника ОГПУ Ягода докладывал Сталину о 37 тысячах вагонах высланных семей кулаков.
Кто становился чекистом и раскулачивал?
Мама рассказывала, что была одна бедная семья, в которой здоровый парень не хотел работать, постоянно пил, дрался. Когда появилась возможность, он получил черную кожанку, пистолет и кричал, что всех мироедов поставит к стенке.
Большинство из таких буквально поняли слова “Интернационала”: «Кто был никем, тот станет всем», тем более что быстро и не напрягаясь; да еще, упиваясь властью, можно поглумиться над незащищенным. В НКВД принимали по социальному происхождению из пролетариата и бедняков, что автоматически должно было быть гарантией честности.
При советской власти графа – “происхождение”, заполнялась на каждом шагу, даже при получении туристической путевки.
Перед индустриализацией на юге был искусственно созданный голод – надо было уничтожить крепких хозяйственников и оторвать людей от земли для великих строек. Умирали целыми семьями. Люди жили только на “дичке”: тёрн, кизил, маслина, жердели (дикие абрикосы), травы, коренья – кто что знал. Мама говорила, что они выжили за счет “сушки” (диких сухофруктов).
На Донбассе у большего греческого села Старобешево был организован Каракубстрой и строился город Комсомольское. Из названия можно догадаться, что здесь, как и на других подобных стройках, работали не только комсомольцы, но и раскулаченные, “контрреволюционеры” и “бывшие”.
На остатки денег купили землянку. Дедушка пошел работать на рудник, бабушка вела хозяйство. Жили бедно. В семье было четверо детей: Маруся, Вася, Оля, Саша. Старшей купили новое пальто, когда она заканчивала педтехникум. Училась хорошо, легко давался немецкий язык.
(После смерти т. Оли  мы с её дочерью Томой нашли фотографию 1936 года, где среди подруг лет двадцати есть Лемешева Шура. О ее судьбе я ничего не знаю).
В июне 1937 года было снижение цен, в том числе на «туфли парусиновые белые», отдельные виды чулок и так далее. Мама бегала на свидание в таких туфлях. Чистила их зубным порошком, а позже, когда они потемнели от носки, намазала их черной ваксой. Друзья удивлялись, что она себе купила обнову. У мамы появилось две подруги: Скорикова и Перчак. Их называли - три Марии.
Многие парни заглядывались на маму. У неё было правильное лицо с несколько приплюснутым посредине носом и властным твердым взглядом. Её звали индианкой за темные глаза под черными бровями, родинкой над переносицей и длинной толстой косой из темно-каштановых волос. До конца жизни у нее были густые вьющиеся волосы, которые она коротко стригла, потому что болела голова и уставала шея от такой тяжелой красоты.
Мама была высокая, стройная, спортивного телосложения, как на полотнах Дейнеки. В тот период пропагандировался культ физически крепкого, здорового тела, занимались гимнастикой, выступали на физкультурных парадах. Были лозунги: “Женщина – на самолет!”, “Женщина  - на трактор!”
В Старобешево до сих пор есть памятник - трактор Паши Ангелиной. Мама говорила, что, по слухам, первая в СССР девушка - трактористка была любовницей  Сталина.
В начале пятидесятых годов я еще видел колесный с отполированными до зеркального блеска шипами трактор Фордзон. Он был без кабины с железным в дырочках сиденьем на стальной рессоре. Как могла женщина после работы на таком тракторе рожать? Но болезням и грусти места не было. Стране требовались только крепкие и молодые.
Жить легче стало, когда мама пошла работать в рудоуправление, а потом стала зав. библиотекой. В то время не у всех были радиотарелки и библиотека была основным и для многих единственным центром культуры. Читали много, и маму все хорошо знали.
Её избирают секретарем комсомола рудоуправления, членом райкома. Нравы в то время были странными. Одного парня исключили из комсомола за то, что появился на людях в цивильном галстуке – проявил пережиток буржуазной культуры. За это строго наказывали. А когда узнавали, что ребята слушают “вражеские” радиостанции, – обвиняли в политической неграмотности “попавших под влияние западного империализма” и делали “соответствующие организационные выводы”. Мама рассказывала, что им больше нравилась зарубежная эстрада, а не бодрящие марши первых пятилеток. Некоторые тайно по ночам собирались на квартире тех, у кого был радиоприемник с диапазоном коротких волн, и тихонько слушали аргентинские танго, немецкие романсы, американский джаз.
Ещё в конце шестидесятых годов мы записывали на магнитофон зарубежную музыку, которую тоже ловили по ночам на коротких волнах из-за “железного занавеса”.
Каждый комсомолец обязан был знать наизусть, и мама долго помнила фамилии пяти Маршалов Советского Союза: Тухачевский, Блюхер, Егоров, Ворошилов, Буденный. А когда первые трое были объявлены врагами народа, надо было их клеймить позором.
Впрочем, позднее  и мы должны были знать, что такое принцип демократического централизма или когда, за что и какими орденами был награжден ВЛКСМ.
Маме уже давали рекомендацию в кандидаты ВКП(б). Она запомнила партийные чистки, которые проходили в клубе при большом стечении народа. Такие зрелища проводились для изгнания из рядов партии “буржуазных элементов”. На сцену к президиуму вызвали одного из начальников рудника, которого мама знала. Каждый мог задать вопрос и надо было на него отвечать. Все проходило гладко, но одна старушка сказала, что этот начальник требовал взятку с её сына в ответ на просьбу привезти уголь на зиму. Пошло большое оживление, выкрики, взаимные обвинения.
Здесь же принимается решение отказать этому начальнику в членстве в партии (не знаю, на какой срок). А это обязательно влекло для инженерно-технических работников понижение в должности, а для рабочих снижение разряда с уменьшением зарплаты. И это в лучшем случае.
Воспитание было  направлено на насаждение в людях подозрительности, наушничества, сплетен и доносов. Их приучали бояться друг друга  и верить в правоту и силу сидящих в президиуме. Какая была идеологическая обработка можно судить по одной черточке – люди давали новорожденным странные имена: Октябрина, Сталина, Тракторина. Еще и сейчас встречаются Владлен или Владилен (Владимир Ленин).
В это время, примерно в 1939 году, судьба организует маме встречу со старой цыганкой. Мама, будучи твердой атеисткой, комсомольским вожаком сталинской закалки, не хотела её слушать. Но из трех подруг цыганка выбрала именно её. Мама рассказывала, что была поражена видом и выражением глаз старухи. Это была настоящая сивилла. Большой крючковатый нос, глубокие морщины. Из-за косматых бровей смотрела черная бездна (как будто глаза без зрачков). Цыганка предрекала страшную судьбу, сказала, что её предаст лучшая подруга. Над этим гаданием девчата только посмеялись, и мама напрочь забыла эту встречу. Вспомнила же её через много лет. Года четыре назад она сказала мне, что всё предсказанное сбылось, кроме одного, о котором я так никогда и не узнаю.
В начале 1940 года мама познакомилась с рыжим моряком Володей, который приехал на побывку. Уже договаривались о свадьбе. Это была первая большая мамина любовь (Так мне сама мама рассказывала). А недавно тётя Оля рассказала, что мама вышла замуж за Владимира Ивановича Евдокимова, который служил старшим штурманом на большом крейсере «Ворошилов»; хотя про своё замужество мама молчала.
В сентябре дядю Васю забирают в РККА. Он попал в особый Будённовский кавалерийский полк в Москву. В основном занимались выездкой и подготовкой к смотрам. Особенно следили за чистотой лошадей, для этого выдавали специальные щетки, мыло, салфетки. Требовалось так скоблить и чистить, что перед смотром командир полка лично проверял чистоту, проводя по крупу лошади белым платком.
Надо было хорошо знать характер и повадки животного. Однажды дядя Вася получил нагоняй, когда перед самым смотром его лошадь, которую он мыл до одури, вздумала лечь на землю
1 мая 1941 года их полк участвовал в параде на Красной площади и дядя Вася видел на Мавзолее Сталина. Есть фотография, которую мама подарила брату перед армией, где она полная, весёлая. Молодой интересной девушке виде- лось счастливое будущее.
Володя часто говорил, что, похоже, скоро будет война. Он погиб в первые ее минуты, когда немцы бом-били Севастополь. И мама назвала меня Володей в память о нём.


-2-

Когда началась война, маму вызвали в райком. Насколько я понял из неясных рассказов, не было конкретного задания помогать партизанам, но было предложено организовывать неповиновение немцам. Ни гор, ни больших лесов на Донбассе нет, поэтому партизанских отрядов не было. Были подпольные группы в городах и поселках.
“Молодая гвардия” Фадеевым уж слишком расписана. Может быть, в числе других причин, и поэтому он застрелился?
Из комсомолок составили бригады по рытью окопов и противотанковых рвов под Запорожьем по левому берегу Днепра. Заканчивался август, начались осенние дожди. Девчата лопатами рыли глину или долбили известняк.  Ров копали в виде уступа глубиной с одной стороны  до трех метров и с севера на юг на многие километры.
Отступающие солдаты ругались, говорили, что это не нужно, что не поможет воевать, а только мешает своим же. И после мама видела, как немцы  на дно рва ставили рядом два танка и спокойно, как по мосту, проезжали.
Немцы сначала их бомбили, а позже сбрасывали листовки с предложениями расходиться по домам. В них были двусмысленные стишки:
Русские дамочки,
Не ройте ваши ямочки.
Приедут наши таночки,
Сломают ваши ямочки.
Они продолжали рыть, когда уже не было ни беженцев, ни солдат. Не было боев, только вдали слышался гул техники и высоко пролетали немецкие самолеты. Мама потом показывала мне, как гудели самолеты.
Вскоре все затихло и дня через два на машинах и мотоциклах мимо проезжали немцы. Они сказали, чтобы все расходились nach Haus - по домам.
Когда мама добралась домой, у них во дворе стояла немецкая полевая кухня. Поварами были: немцы: лет 50 Курт и Вилли, которому не было ещё 20.
Вилли бабашку называл Mutter, говорил, что в Германии у него такая же мама. Очень боялся, что его отправят на передовую. Потом мама узнала, что он погиб под Сталинградом при отступлении.

*   *   *

Пока не было посторонних, повара подсовывали мясо, сыр, давали бабушке кашу. Очень удивлялись, как она лепит вареники и варит украинский борщ. Осторожно, с предубеждением его пробовали, но потом очень полюбили. При приготовлении блюд они добавляли какие-то специи, и мясо разваривалось за двадцать минут, а сыр созревал в течение одних суток.
По этим мелким штрихам можно судить, как немцы были готовы к войне. Маме довелось видеть немецкую карту; она рассказывала, что на карте было отмечено все вплоть до ручейков и отдельных крупных камней.
Позже, когда мы с братом ездили на экскурсию в заповедник “Хомутовская степь”, (кстати, здесь С. Бондарчук снимал свой фильм «Степь» по Чехову) директор заповедника нам рассказывал, что с передовыми частями приехал какой-то немецкий офицер с картой этой уникальной степи. Он сразу же выставил охрану и не разрешал по заповеднику проезжать, косить или пасти лошадей. Со скифских времен здесь не велась никакая хозяйственная деятельность. Поэтому немцы степь берегли для Великой Германии.
Опишу ещё одну немецкую черту. В семидесятых годах я разговаривал со стариками, которые работали во время войны на кирпичном заводе под Волновахой. С немцами пришел бывший хозяин этого завода. Он сам следил за работой, сам каждую неделю выдавал зарплату. Ему помогал только один немец.
Чтобы больше заработать, наши рабочие грузили полную тачку и катили её, шатаясь от натуги. Немец ругался – Schweine – свиньи, бил хлыстом и ногой все переворачивал. Наши не понимали, в чем дело, – вроде стараются.
Оказывается, что от перегрузки можно сломать тачку и настил, побить кирпич, быстро устанешь и долго будешь отдыхать. Здесь и техника  безопасности, и качество работы, и сохранность оборудования. 
Когда вернулись красные, появилась целая контора различных инженеров, плановиков, бухгалтеров. И техника безопасности  с качеством не улучшились, и зарплата раз в месяц.

*   *   *

У бабушки кроме моей мамы остались тетя Оля, дядя Саша и больной дедушка. Дядя Вася был на фронте. В то время подростка Сашу немцы хотели расстрелять из-за кудрявых волос. Его называли Jude. Уж они-то были “специалистами” по евреям. Когда приходили новые части Саша прятался у знакомых в дальнем посёлке. Под таким страхом жили немало месяцев.
     Комсомольцев обязали каждый день отмечаться в комендатуре.
Оставшимся в оккупации надо было как-то жить. Бабушка каждый день ходила на базар в город Сталино, ныне Донецк (по прямой около 40 км.), брала кое – какие вещи и на рынке в Комсомольске их продавала. Этим и перебивались.
Немцы собрали жителей и предложили работать. Тетя Оля поступает на вновь открывшийся маслосырзавод. Делали мороженое, масло, сыр, сметану, шоколад и отправляли в армию или увозили в Германию. Работающим разрешали есть всё, но не воровать. За это строго наказывали. За месяц работы платили по 10 кг. муки и 0,5 кг. растительного масла на каждого члена семьи. Кроме того, в день на каждого работающего выдавали 1 л. цельного молока и 1 л. перегона.
Как относиться к подобному? Мне об этом лично рассказывала тётя Оля.
Мама устроилась уборщицей и посыльной в конторе (или комендатуре). Немцы уже знали, что она была комсомолкой и понимает язык. Когда не было рядом переводчика, то они обращались к ней. Она видела списки молодых ребят и девчат для отправки в Германию, видела списки подлежащих аресту людей. Некоторым она помогала избежать такой участи.
Тут прошел слух, что немцы расстреляли девять комсомольцев и двух коммунистов.

                *   *   *

Одна из её подруг, угнанных в Германию, уже в конце шестидесятых годов присылала из Америки письма и посылки на свадьбу своей племяннице. Она писала, что замужем за американцем, с которым познакомилась, когда их освобождали, что есть семья, дети, дом, машина и прочие атрибуты человеческой жизни.
Мама в это время работала грузчицей на кирпичном заводе в посёлке Войково Амвросиевского района Донецкой области, имела двенадцати метровую комнатушку, которая отапливалась углем, с водой и удобствами на улице. Мы жили в ней втроем, когда я приезжал в отпуск или на воскресенье из Таганрога, а мой младший брат из интерната в г. Амвросиевке.
Вот как судьба показала подругам, что такое чужбина и родина. (Специально пишу с малой буквы. Не зря М. Жванецкий говорит: “Родина там, где тебя ценят”, а не унижают и бьют по морде).

                *   *   *
Недалеко размещался какой-то штаб и там служил обер-лейтенант Вальтер. Он, как сейчас говорят, лояльно относился к русским. Предупреждал, когда придут эсэсовцы или кто-нибудь из начальников, специально не всегда прятал документы. Он сообщил, что Москву не захватили, а под Сталинградом немцы проиграли.
Три закадычных подруги - три Марии - вместе обсуждали новости, вместе горевали и веселились – жизнь продолжалась. Им было чуть больше двадцати. На одну из таких вечеринок пришел Вальтер.  Вначале девчата вели себя настороженно, но впоследствии привыкли. А когда Вальтер принес патефон с пластинками модных танго (впоследствии – уликой), они полностью освоились. Здесь образуется тривиальный любовный треугольник: Вальтер понравился Перчак, а ему  - я предполагаю – моя мама (хотя об этом она не говорила).
Такие отношения с оккупантами  я раньше воспринимал по-советски негативно. Но позже узнал из рассказов моей тещи, что у неё была любовь с итальянским офицером, который предлагал выйти за него замуж и уехать в Италию. Vita est Vita! – жизнь есть жизнь! Нельзя воспринимать все односторонне.
Перчак нравилась веселая жизнь, она стала “крутить” с немцами. Говорила, что война все спишет, а красные вернутся или нет – ещё не известно. Подруги уговаривали её остепениться. Но Перчак, когда немцы начали отступать, стала собираться с ними.


                - 3 -

Красная Армия пришла в Донбасс 9 сентября 1943 года.
Маму арестовали 13 сентября. Она была на пятом месяце беременности. Значит, мой отец, Ювченко Антон Алексеевич, появился на её пути до апреля месяца. Кем он был, и что делал в оккупации я не знаю. О нем мама категорически отказывалась рассказывать, ссылаясь на тяжелые воспоминания.
Факт ареста был ударом для Лемешевых, потому что никто не видел причины.
Когда в марте 1996 года я знакомился с делом № 35616 – пф, сейчас стыдливо названным архивно-следственным, хранящимся в СБУ – Службе Безопасности Украины города Донецка, то понял, что мама не знала несколько месяцев, почему её арестовали.
Ей ставилось в вину, что она, являясь комсомольским секретарем, не ушла с красными; что работая в комендатуре, была пособницей оккупантов. Следователю казалось подозрительным, что она осталась жива. Обвинили, что по её указке немцы расстреляли двух коммунистов и девять комсомольцев и евреев. Все обвинения строились на заявлении Перчак: когда они шли и увидели двух девчат, работавших в библиотеке, то Лемешева сказала, что там работают неучи, хотя есть люди, которые этому учились. И добавила, что мало их, гадов, уничтожили.
Что послужило причиной решения состряпать донос на лучшую подругу?  Видимо, став немецкой «жучкой», боялась и стремилась отвести от себя подозрение. Вот еще одна наша темная черта.
Всего за три дня и донос, и предварительное разбирательство со сбором материалов, и первичное следствие, и постановление прокурора на арест и прочие юридические тонкости. Системе нужны были, кроме свободных, ещё и бесправные рабы.
Козырем в следствии был патефон. Этот ящик фигурирует во многих показаниях.
При опросах и очных ставках “свидетели” в основном поддакивали и кивали, соглашаясь с обвинениями. Когда я читал показания, то удивлялся тупости и забитости людей. “Топи другого – себе легче” и “моя хата с краю…” - подобными фразами предполагалось сохранить личное спокойствие и благосостояние. Но это от недомыслия. Нельзя жить спокойно в доме, когда вокруг пожар.
Правда, я видел лист желтоватой, рыхлой бумаги, на котором корявым почерком полуграмотно говорилось о невиновности мамы. И при пересмотре дела этим же почерком всё было повторено. Но больше в её пользу никто не выступал.
Дознание велось по уже хорошо отработанной в НКВД процедуре. Следователь старший лейтенант (мама его называла – сволочь) часто говорил, что дело взял в “ежовые рукавицы”. Наверное, это выражение пошло от фамилии председателя Наркомвнудел, которого заменил Берия.
А. Собчак в своей книге о Сталине пишет, что на столе у каждого следователя должно было находиться указание Ежова о методах физического воздействия, т.е. добивались необходимого признания пытками. Поэтому и обвинения придумывались самими следователями.
Неделями в камере не выключали яркий свет. Не давали садиться, если присядешь, то сразу же стук в дверь и окрик. Не давали сутками есть и спать. Отбой в 23 часа, подъем в 5; кроме дневных допросов, часто применялись изматывающие ночные. Фаланги пальцев пережимались тисками до покраснения, чтобы заключенные (з/к) не симулировали боль. В конце «следствия» стали бить так изощренно, что из-за прилива крови к голове мама всё чувствовала, но ничего не соображала. После таких допросов голова долго гудела. Следователь не раз размахивал пистолетом и обещал расстрелять. Среди тюремщиков широко в ходу была фраза Берии – «стереть в лагерную пыль».
При побоях мама падала на грязный пол и закрывала только живот. А садисты метили именно в живот и лицо, чтобы этим сильнее унизить. Многие добровольно берут себе роль палача и с изощрением её выполняют. В рассказах о декабристах
Э. Радзинский сообщает, что уже в то время не было отбоя от таких желающих. Есть категория “людей”, которые получают удовольствие от унижения других, особенно при гипертрофированном чувстве превосходства и безнаказанности. Это особенно ярко проявляется в закрытых обществах: армии, детских домах, тюрьмах.
Били часто, в деле есть объяснение, от которого мне стало нехорошо. Я прочитал: “…боялась, что снова будут бить”. Били нас двоих.
На прогулке, видя синяки и почерневшее лицо мамы, одна из осужденных подсказала: соглашайся с обви-нениями, признайся во всём, и тогда перестанут бить.
Со слов мамы, она меня родила, находясь под конвоем 20 декабря 1943 года в Старо-бешевской больнице Сталин-ской области Украины. (Как-то, проезжая через Старо-бешево, я попросил показать место, где появился на свет. Но больницу разбомбили и там был пустырь.) А интересно, роды были в присутствии стражей? Ведь «враг народа» мог сбежать, как радистка Кэт со Штирлицем.
Вот письмо мамы в последний год жизни. Будь моя воля, я бы родился может быть в другое время, не знаю, но в другом месте - это точно. Поэтому и из-за воспитания не отмечаю эти дни, ведь от меня не зависит ни рождение, ни сама жизнь. В деле есть справка от 3 января 1944 года из районной больницы, что Лемешева родила (когда и кого не указано). Как у Пушкина “Родила царица в ночь
не то сына, не то дочь;”
Как подарок в свой день рождения (какая гримаса судьбы) со мной на руках (пусть Бог простит, чем не Мария с младенцем) мама  “Старобешевским РО МГБ Сталинской области и приговором Военного трибунала войск НКВД Сталинской области от 15 апреля 1944 года осуждена по ст. 54-1“а” УК Украинской ССР и по ст.2 УК СССР к 15 годам каторжных работ и 5 годам поражения в политических правах с полной конфискацией имущества.
 Суд кассационный, обжалованию не подлежит”. За измену Родине судила «тройка» – один полковник и двое военных, звания которых мама не помнила.

*   *   *

Можно живописать эту сцену, т.к. я в советское время в течение пяти лет был народным заседателем по уголовным делам. И сам был в качестве ответчика, когда моя жена настойчиво добивалась развода. Сомневаюсь, что за 50 лет здесь что – нибудь изменилось.
Я стоял перед судьёй и оглядывал обшарпанные деревянные колченогие скамьи, которые каждый раз скрипели и качались, когда всех просили встать, непокрытый, в чернильных пятнах судейский стол, три стула с высокими спинками. Представил, что на них для законченной театральности не хватает, как говорили большевики, двуглавой курицы. Рассматривал скучающую с ярким маникюром девочку – секретаршу, которая, по – моему, кроме фамилий, ничего не записывала, судью, которому всё давно  надоело, он устал от подобных дел.
Я озирался и отстранённо думал: “Неужели судят меня? И меня не минула чаша сия”. Только когда судья зачитал постановление, дошло противно – опустошительной волной, что меня разъединили с моими детьми.
Вот так, одним “росчерком пера” изменилась судьба нескольких человек. По какому праву люди, вмешиваясь в природу, решают коверкать жизнь других? И неужели за это не должно быть наказания?
Картину, которую видела мама, можно дополнить. В комнате были давно окрашенные темной краской на уровне человеческого роста поцарапанные стены; затоптанные, покрытые суриком щелястые половицы; немытые, вставленные после последней бомбардировки окна. (Такое мне слишком долго и хорошо было известно).
Воображаю: у судей были скучающие, заспанные жёлтые от курева и мятые от пьянки лица; серые маловыразительные лица солдат-конвоиров. Это была безликая, ничем не выделяющаяся масса, та тупая аморфная сила, которая является основой репрессивной машины и, упиваясь своей властью, потребляет ту энергию, которую сама же и производит. Именно из такой массы набирают в разведчики (или шпионы) людей с ничем не запоминающейся внешностью. Видимо, мы все такие, если оглядеться, сплошь серые, хмурые, озлобленные. За редчайшим исключением встретится яркая индивидуальность. И судьи, и солдаты были рады такой службе. Ведь шла война, а тут и тихо и сытно и нет хлопот: “работали” не с отпетыми рецидивистами, а с раздавленными и слабыми людьми. Тем более, что все было наперёд определено: попал в эти жернова - обязательно должен быть виновен, а ещё лучше, если сам “добровольно признался”. Уж коли выдающихся личностей: учёных, военачальников, людей искусства - система ломала, то что говорить о простых смертных?
При Берии в НКВД было негласное правило: невиновных сажали, а виновных расстреливали. Существовал анекдот. Начальник тюрьмы спрашивает у вновь прибывшего заключенного: «За что дали срок?
– Ни за что.
– Ни за что дают 10 лет, а у тебя 15».
Известен факт. В лагерь, где работала над секретным самолетом группа выдающихся конструкторов, куда входили Туполев, Королев и другие, приехал Берия. Один из арестованных, итальянский ученый, обратился к нему с жалобой, что не виновен. Берия, довольный результатами работы группы, похлопал итальянца по плечу и сказал, что знает об этом, иначе бы расстреляли.
Мама рассказывала, что я был у нее на руках, крутился; всё было в тумане, и, когда полковник сказал “15 лет”, она упала без чувств. Говорила, что если бы я не был с ней, то дали бы “вышку”: расстрел или 25 лет. Выходит – я её спас.

- 4 -

После суда всех осуждённых перевели в сталинскую тюрьму. Здесь игра слов – в город Сталино. Это была пересыльная тюрьма – “пересылка”, где формировались партии заключенных для отправки на каторгу. В первую партию попали все, у кого было пятнадцать и выше. Их отправляли на Сахалин, Чукотку, Магадан. Но начальник конвоя отказался брать “мамок”. И еще много раз такие истории повторялись. Значит, я своим существованием мешал исполнению приговора.
Стояло жаркое лето. Тюрьма была переполнена. Кормящие женщины содержались отдельно в общей камере. Какие уж тут уход, гигиена и питание. Свидания разрешали только один раз в месяц. Бабушка добиралась в Сталино и приносила постиранные пеленки, у которых надзиратели прощупывали каждую складку и шов.
В августе наш этап двинулся на север.  (С этого времени все мои передвижения начинаются в августе месяце). Двигались в основном по ночам, чтобы не видело население нашей счастливой страны.
Если одиночки могли что – то с собой нести, то у “мамок” не было даже своей одежды. На них были чёрные или темно – коричневые  юбки и кофты, а в холода выдавали ватники с большим, отбеленным хлоркой, кругом на левой стороне груди и на спине – чтобы легче было прицелиться при побеге. Для детей разрешали взять пузырьки с водой. Но когда одна из “мамок”, не выдержав, осколком перерезала себе вены, то их отобрали. А чтобы пить, в вагоне или сопровождающем обозе везли бак с жестяной кружкой на крепкой цепочке.
На узловой станции Валуйки Белгородской области в пересылке наш этап ждал поезда. В это время пригнали мужскую колонну, которая направлялась в Воркуту. Я капризничал и был на руках. Проходящий мимо мужчина весело обратился к маме: “Привет, красавица! Сколько дали твоему сыночку?” Мама зло ответила: “Пошел-ка ты…”
12 сентября 1944 г. мы прибыли в тюрьму № 1 г. Горький, теперь Нижний Новгород. Здесь застряли до весны, потому что конвой нас не хотел брать. Это была самая тяжелая тюрьма из всех. Город оправдывал своё название.

*   *   *

Надо сказать, что тюрьмы - это специально построенные капитальные здания из красного кирпича с высокими, около трех метров, стенами вокруг или приспособленные монастыри. А пересыльные тюрьмы – наспех  переделанные строения с большим количеством рядов колючей проволоки и вышками.
Здесь я рассказываю только о нескольких из них; мама писала мне: “Всех тюрем и пересылок не помню – много было”

        *   *   *

Режим был жестокий да ещё урезали и без того скудный паёк и воду. Говорили, что идёт война, страна голодает, а вас, врагов, вообще не нужно кормить. На кормящих женщин воду давали по два литра в сутки. Этого количества должно было хватить на все нужды.
На всю камеру был один проржавевший таз. «Мамка» ставила в него ребенка, набирала в рот воду и, по каплям выливая  её в пригоршню, “обмывала”. Потом надо было помыться самой и ещё прополоскать свои и детские вещи. Из-за плохого питания и холода дети часто пачкали. Просто обписанные не стирали, да и стирка заключалась в отмывании, говоря по - научному, массы высокой консистенции. Ясно, какой был в камере воздух. Про мыло и горячую воду мама не рассказывала. Постиранные пеленки она сушила, обернув ими свое голое тело.
Какая самоотверженность женщин, вынужденных почти в животном состоянии выращивать детей! А от скольких детей отказываются в наше время в нормальных жизненных условиях! После таких рассказов, когда я глядел на пухленьких розовощёких детишек, выглядывающих из колясок, становилось муторно. Мне – то за что такое “счастливое” детство? Какие ползунки, присыпки, детское питание и т. п.? Не нужно иметь воображение, чтобы представить, как мама меня кормила грудью после трех суток карцера.
За нарушение режима и разные провинности сажали в карцер – холодную камеру размером 2х2, где давали два раза в день 150 – 200 грамм хлеба и кружку воды. Можно предполагать, сколько раз она там была со своим гордым и независимым характером. После карцера общая камера казалась курортом. В ней содержалось 15 – 20 взрослых человек.
Это была большая комната с каменным полом, покрашенными темно – зеленой краской отштукатуренными стенами и маленьким зарешеченным окном под потолком со скошенным вниз подоконником. Через него было видно только небо. (Сейчас на “Радио России” есть передача “Облака” для заключённых – точное название.)
По вечерам включалась одна лампочка такая тусклая, что можно было глядеть на неё не мигая. Помню, развлекал себя тем, что рассматривал её по - разному прищуриваясь, от чего образовывались различные пятна, полосы и круги. Но в какой это было тюрьме?
Железные кровати были вмурованы в пол. Выдавали грубое шерстяное одеяло и наматрасник из грубой холстины такой прочной, чтобы нельзя было сделать верёвки. Его вновь прибывшим надо было успеть набить соломой. А так как в этапе было по 200 – 300 человек, да ещё и дети мешали, то  бока от мягкого не болели. Обычно вновь прибывшие располагались около двери с окошечком у жестяного бака для надобности. Первые дни параша была без крышки. Но после отсидки мамы в карцере крышка появилась. Мама не была “паханом”, но с ней считались.

*   *   *

Так как политические содержались отдельно от уголовников, то и нравы у них были более человечные. Среди политических были люди разных социальных слоев и профессий: учителя, врачи, юристы, военные, колхозники, научные работники, простые рабочие и секретари парткомов. При желании можно было многому поучиться. Какие университеты мама прошла!
Надо сказать, что к уголовникам было презрение, а те считали себя хозяевами Родины, а политических – врагами. Кстати, я не слышал от мамы ни одного жаргонного слова или выражения.

*   *   *

Через окошечко в двери утром и вечером выдавали жестяную миску с кашей и кусок хлеба, а на обед кроме каши были щи или рыбный суп. На ребёнка дополнительно выдавали миску каши и кружку чая. Когда возвращали посуду, она проверялась, чтобы из неё не сделали ножи.
Во время прогулки мама узнала у заключённых юристов, какое должно быть питание детей. И после очередного “бунта” и отсидки в карцере «мамкам» стали выдавать ежедневно по куску “белого” хлеба, граммов 15 маргарина и по 200 граммов беловатой жидкости под названием “молоко” три раза в неделю.
«Мамки» “полюбили” рыбный суп. Они вылавливали рёбра, откусывали широкий конец, а острый сушили и шлифовали о стены. Отверстие делали сухой косточкой – так получались иголки для шитья. На пеленки, распашонки и ползунки отрывали свою сорочку - сniдницю, а нитки вытягивали из той же сорочки. Еще в 1964 году мама показывала мне такую распашонку. Как сохранила?!
В Горьком к ним (или к нам) посадили эстонку, по-видимому из богатой семьи. Она совершенно не была приспособлена к обычной жизни, не то что к тюрьме. Мама взяла ее по свою опеку, учила русскому языку, учила шить. Когда нас отправляли в Казань, мама беспокоилась и говорила, что без нее эстонка погибнет.
В конце апреля нас привезли в казанскую тюрьму. Здесь было полегче.
9 мая 1945 года утром заключенных с вещами вывели во двор. Была примета: если без вещей, то на прогулку, а с вещами – по этапу. Можно представить сбивающихся в колонну людей; у женщины котомка за спиной, в одной руке узел, за другую руку или юбку держится в невесть что одетый малыш полутора лет. (Я начал ходить рано, с девяти месяцев, видимо, для передвижения по родной стране.) Но конвой опять отказывался брать женщин с детьми. В это время объявили, что кончилась война. Поднялся сильный вой и плач. У многих была истерика. Все представляли свой дом и родных, которые будут возвращаться… Заключенных пытались успокоить и силой загнали в камеры. Такой был праздник.
Мама писала мне: “…из Казани меня и ещё трех женщин с детьми перевели в Свияжск (что под Казанью). Но у них был малый срок - у одной восемь лет, а у двух по пять”.
Здесь я заболел. Это была эпидемия полиомиелита. Камеры были переполнены заключенными, в том числе с детьми. Из примерно тридцати четырех детей осталось в живых, но с осложнениями, только двое. Кроме меня, была еще голубоглазая светленькая девочка Света с золотисто-белокурыми волосами. Все ею, как ангелочком, любовались. Она полностью ослепла.
Мне недавно прислали из СБУ копию медицинской справки от 25.03.1946 года, где говорится, что заключенная Лемешева Мария Андреевна имеет двухлетнего ребенка, страдающего полиомиелитом. Подпись - начальник больницы тюремного отделения НКВД ТАССР старший лейтенант Белов.
Если смерть прошла так близко, то как же сейчас не быть благодарным и не радоваться жизни!
Помню, какая-то женщина с сильным резким запахом пота телом прижимала меня к холодной темно-зеленой стене. Видимо, с тех пор не люблю такие запахи. Мама рассказывала, что я болел и, чтобы сбить жар, она таким образом делала мне “охлаждающие компрессы”.
Из лечения помню белые халаты, таблетки и так много уколов, что до сих пор не радуюсь врачам и больницам. Мама говорила, что я долго лежал в гипсовой кроватке – все до шеи было в гипсе. Когда переболел, предлагали сделать мне операцию: убрать испорченные позвонки и заменить их на трубчатые кости голени. Мама отказалась – какой ни будет, но мучить не дам. Или для лечения, или из-за плохого питания она долго кормила меня грудью, и я помню, как уже кусался. Помню также, как, откинувшись назад и положив меня на сомкнутые ноги, качала, как на качелях. Такие мелочи врезались в память потому, что у меня не было внешнего мира и все впечатления ограничивались тюремными стенами. Надо делать все, чтобы человечек видел природу, даже коляска должна быть открытой.
Юристы на прогулке подсказали, что по случаю окончания войны идет амнистия и можно подавать на апелляцию. Дело пересмотрели наспех. Такой вывод у меня из-за справки, которую дал представитель Горсовета г. Комсомольское, что свидетелей по делу не нашли. И очередной полковник решение суда оставил в силе.
В марте 1946 года нас снова перевели в казанскую тюрьму, где я был до весны 1947 года. Здесь у меня те же воспоминания: темно-зеленые стены, тусклые лампочки, неровно покрашенные из-за ржавчины решетки.
Но еще отчетливо вижу темный коридор, и впереди освещенный дневным светом дверной проем и на полу отблеск с длинными полосами от решетки, расширяющимися ко мне. Видимо, это была тюремная больница. Меня уже выпускали из камеры побегать по коридору.
Помню необычного дядьку, который удивился, когда меня увидел. Это был японский генерал. Мама рассказывала, что он подарил мне какую – то штучку, которой я потом играл и которую, позарившись, забрали надзиратели. До какой низости опускаются люди, чтобы отобрать игрушку у больного малыша, да ещё находящегося в тюрьме!
Но мир не без добрых людей. Очень тепло мама вспоминала о пожилой черноволосой, с проседью, неполной женщине с приятным лицом. Она часто брала меня с собой в обход. Это была врач или медсестра. Я лет до шести не выговаривал букву “Р” и называл её Мальям Халулна. Мама фамилию не помнила. Женщина приносила из дома что-нибудь, добилась, чтобы больные дети получали один стакан молока  в день.
Светлая память добрым людям.
Помню большой стол, сверху слева свет из окна. Едим варенную клубнями картошку, жирную селедку и сырую луковицу. Лук был сладким, но я руками потер глаза и сильно плакал. Меня успокаивали и дали в миске жидкость с запахом, которая мне очень понравилась. Может быть, это был кумыс.
В 1996 году я получил письмо из Министерства внутренних дел Татарстана, что истории болезни подлежат хранению в течение двадцати пяти лет, то есть уничтожены в 1970 году. Так я ничего за этот период не узнал.
Чтобы как-то скрасить свое существование, женщины пели песни из фильмов “Веселые ребята”, “Волга – Волга”, рассказывали различные истории. Мама рассказывала о первых комсомольцах, о челюскинцах, о летчиках Чкалове, Водопьянове, о женских экипажах Гризодубовой и Расковой и полярном лагере СП – 1. Я наизусть выучил фамилии Папанин, Кренкель, Ширшов и повторял, что буду летчиком. Мама говорила, что я бредил авиацией; и до сих пор не равнодушен.
Весной 1947 года, видимо, когда я окреп, меня у мамы отнимают. Я бы хотел обладать достаточным воображением и писательским даром, чтобы передать эту жестокость. Не могу даже представить себе те чувства, которые испытывает женщина, когда у нее силой отнимают её надежду и весь смысл существования в таких экстремальных условиях. А какие нервы надо иметь палачам? Это было до такой степени тяжело, что мама никогда об этом не говорила, а только замыкалась и отворачивалась. Она попадает в психбольницу.
Помню, нас, детишек, вывели гулять во двор. Высокая стена из красного кирпича. Женщина показывает мне на угловое, освещенное солнцем, окно и говорит, что там моя мама.
30 апреля 1947 года меня передают в дом малютки города Казани. Таким образом, я родился и провел в тюрьме 3 года и 4 месяца. Интересно, за какую вину? Если, по теории кармы, в наказание своим родителям, то они сами несли наказание. Это ж какими зверями надо быть моим предкам – не слишком ли большой перебор по этой теории?

*   *   *

Кстати, про реинкарнацию. Судьба так интересно распорядилась, что мне пришлось позже бывать в тех местах, где был в детстве не по своей воле: Донецк, Старобешево, Валуйки, Горький, Казань, Свияжск. Может мое тюремное детство и было той прошлой жизнью, от которой в этой остались ощущения, что я это где-то видел?
           - 5 -

Донбасс был разрушен, стране нужен был уголь. Маму из казанской больницы этапом отправляют в заполярные лагеря на шахты Воркуты Коми АССР, ЛК 223/7 “к”. Это, наверное, номер лагерного комплекса. Все з/к были под номерами. У мамы был   - 2з875, где 2 – номер буквы русского алфавита без Ъ, Ы, Ь, Й, Ё, всего 28, каждая буква – 1000 з/к; 875 – порядковый номер. То есть по численности мама была 63875-й только в их ОЛПе (ОЛП – объединение лагерей, которые входили в территориальные управления Север, Казахстан, Сибирь и так далее, собранные в свою очередь в ГУЛаг.)
Номер надо было написать на белой тряпочке дёгтем или креозотом и пришить на правой стороне груди. При вечерних проверках номер обязательно проверялся и “принимались меры”, если он был плохо пришит.

*   *   *

Система перемалывала людей. Судили “врагов народа” без разбора. В лагере была женщина, арестованная по доносу, будто она сходила по нужде с газетой, на которой был снимок Сталина. Ещё одна получила 10 лет за то, что купленные книги обернула в чертёж тары для упаковки кирпичей.
Калинин и Енукидзе по поручению Сталина разработали указ, прозванный позже “Закон о 10-ти колосках”. По нему сажали всех, кто нес с поля хотя бы горсть зерна. Тете Рае, с которой мама подружилась в лагере, “припаяли” двенадцать лет каторги за пару горстей зерна, которые она положила в карман фартука. когда возвращалась с поля. В 1945 – 1947 годах на Полтавщине был голод. Муж тети Раи погиб на фронте. Чем было кормить двух детей  и старую свекровь?
Так боролись с “расхитителями социалистической собственности”. Какой подневольный труд - работая на урожай, не пользоваться им. И ведь в бригаде из семи – десяти человек не было Сталина – создателя системы или хотя бы колхозного секретаря парткома - одного из её проводников. Были свои же люди, соседи.
По данным председателя Комиссии по реабилитации  жертв репрессий А.Н. Яковлева до 80% людей сажали по доносам. Что движет доносчиками, какую они ищут выгоду? Видимо, “стукачество” у нас в крови. Даже сейчас, на КамАЗе, я встречался с этим не один раз. Поэтому нами  так и правят, что мы сами готовы поджечь соседа, когда ему хоть на вершок лучше. Для наших людей насмешкой звучит призыв: “Любите друг друга!”. Подтверждением этого взять хотя бы ненормативную лексику. Унижения и оскорбления в матерных выражениях стали для нас привычными.

*   *   *

Шахта и бараки находились поблизости друг от друга. Все было обнесено двумя рядами колючей проволоки в трех – пяти метрах друг от друга. По второму ряду с внешней стороны стояли вышки с прожекторами, на которых дежурили автоматчики. Свет давали дизели, и они в полярную ночь гудели не переставая. Чтобы з/к не сбежали, ночью, а зимой и днем в снег меж рядами пускали собак. Да и куда сбежишь, если вокруг тундра, болота? Связь с миром – одна железная дорога, которая жестко контролировалась. Местное население было угнано от зон на сотни километров.
Во время пурги на работу шли, держась за натянутый трос. Один из з/к, когда порвался трос, заблудился и замерз почти в десяти шагах от барака. Думали, что он сбежал. Нашли же его только весной.
Ходили в тех же черных ватниках с белым кругом, на ногах бурки с галошами. Бурки – это подобие чулок, простроченных на вате. Галоши привязывались веревкой, потому что были другого размера или порваны. Для работы в шахте выдавали ватные телогрейки и штаны. На лицо от пыли надевали старый чулок. Многие не закрывались и умирали впоследствии от силикоза.
Питание делилось на три категории  - три котла. Первый котел больным и плохо работающим, второй – тем, кто выполнял план, третий – стахановцам, кто перевыполнял план. Пайка отличалась объемом, да в третий добавляли кусочек “белого” хлеба, маргарин и пару кусочков сахара.
Мама хотела выжить, хотела видеть сына. (У меня есть фотография, где мне четыре с половиной года, на обороте она сама себе написала “на память любимой маме от сыночка”).
Маму направили в забой “рубать уголек”. Его рубили киркой и откидывали лопатой, стахановцы применяли отбойный молоток. Сзади помощник нагружал в тачку и оттаскивал. Если пласт был мелкий, то работали лежа. На стенах из- за вечной мерзлоты был иней даже летом. Вот откуда плеврит – ревматизм. Аварии были часто, соблюдать технику безопасности было некогда да и незачем.
Когда мама впервые опускалась в шахту, то перед посадкой в клеть её остановил мужчина. Первыми его словами были: “Привет, красавица! А где твой сынок?”. Мама заплакала. Он пообещал дождаться её после смены. Это был мужчина, с которым они встретились в пересылке на станции Валуйки. (Что это, случай или Провиденье? Как не верить, что нас ведут Небеса?) Николай - так звали этого человека, за примерное поведение и ударный труд был расконвоирован, то есть свободно ходил в пределах лагеря и работал старшим бригадиром, а позже начальником смены. Он отвечал за отправку людей в шахту и мог видеться с мамой, когда она опускалась или поднималась “на гора”. Когда в шахте произошел обвал и маму через пол - дня откопали,  он забегал к ней в больничный барак, приносил часть своего начальственного пайка. Так возникла вторая любовь;  маме было двадцать девять лет.
Николай Максимович Стариков был боевым офицером, имел несколько орденов и именной пистолет с наклепанной на рукоятке дарственной пластиной. Его история банальна, как в плохих фильмах. Когда после ранения он пришел домой на побывку, то застал свою жену с тыловым начальником. Был скандал. Николай его избил и, разгоряченный, пошел в ресторан, там выпил. Увидел, как какие-то типы издеваются над искалеченным военным и похваляются своими боевыми заслугами. Снова драка. Все похватались за оружие. В суматохе Николай кого – то застрелил. Его взяли, добавили какую-то политическую статью и дали лет десять. От расстрела спасла надпись на пистолете.
Семья и родственники в Днепропетровске отказались от него. Кроме брата - летчика, который воевал и после служил в Прибалтике.
В рассказах о Николае мама всегда называла его “отец”. Вспоминала о нем с большим уважением и теплотой. Ко всему прочему он ей рассказывал о музыке и театре, учил правилам поведения. Таким должен быть любимый человек.
Хоть Николай был расконвоирован и свободно ходил по зоне, но виделись они только тогда, когда маму приводили на работу. Штреки в шахтах, как и бараки, делились на женские и мужские. На работу водили под конвоем так, чтобы мужские и женские бригады не встречались.
 С хорошо работавших, в том числе и с мамы, снимают конвой и отправляют в Речлаг строить мост через реку Уса, а затем строить Северо-Печорскую железную дорогу через Полярный Урал до станции Лабытнанги. В деле есть справка, где указано: “срок отбывала в Коми АССР, ст. Сейда, почтовое отделение № 175/67”.
Чтобы з/к не сбежали рабочий день начинался с установки «запреток» - колышков, за которые под страхом смерти нельзя было заходить. Бдительность охранников поощрялась: если конвоир кого – нибудь застрелил, то ему давали отпуск домой. У них был один сержант с Западной Украины, который дважды таким образом был в отпуске.
Однажды бригада разбирала старую постройку. В наступающих сумерках в углу мама увидела большой мешок. Когда его перевернула, то охватил ужас: из – под шапки на неё глядел череп. Это был обглоданный мышами и песцами скелет сбежавшего з/к.
На севере много умирало, но это было привычным, пока мама сама не столкнулась со смертью буквально лицом к лицу
Мама становится бригадиром; отвечает за организацию работы, за содержание бригады, а впоследствии, будучи мастером стройпоезда, отвечает за жизнь людей. Она всегда была “командирша” – с волевым, твердым характером, полученным по наследству и закаленным в тюрьмах и лагерях.
В бригаде не было мужчин, и хоть в тундре много озер, но жили без рыбы. Зато дополняли свой рацион витаминами, занимаясь собирательством: грибы, клюква, морошка, голубика, черемша. Так мама сохранила зубы. Их чистили, окунув палец в соль.
Вскоре маму (если можно так сказать) вновь арестовали. Ей грозит расстрел. З/к делали высокую насыпь перед очередным мостом. Был конец июня, стоял полярный день. Спешили. Тогда все «трудовые достижения» были приурочены к каким – нибудь датам: 1 мая, 7 ноября, конец квартала и т.п. Землю насыпали на оттаявший слой вечной мерзлоты. Подвезли шпалы, стали разгружать. И вся гора обвалилась в реку, придавив технику и людей. Маму обвинили во вредительстве. Спасло то, что обвал произошел явно с нарушением техники безопасности. Маму возвращают в забой; но нет худа без добра, она чаще стала видеться с Николаем.
Его перевели работать в контору шахты. Он устраивает маму газомерщицей. Она первой одна опускалась в штрек со специальной лампой, по пламени определяла количество газа и давала разрешение на работу.
Николаю выдали угол в больничном бараке, и они с мамой стали жить вместе, отгородившись занавеской. Можно догадываться каких усилий стоило добиться разрешения на “свадьбу”. Они радуются северному сиянию, мгновенно в короткое лето вырастающим цветам, карликовому лесу, высота деревьев в котором не выше колен, и грибам, которые выше берез. Участвуют в художественной самодеятельности – разучивают стихи, песни, ставят оперетты. У мамы было не сильное, но приятное сопрано. Сохранилась тетрадь, где указывается, чьи роли играют Стариков и Лемешева. В апреле 1950 года рождается мой брат Олег. Если я дитя тюрьмы, то он – лагеря.
Была ли регистрация брака я не знаю. Олег, как и я, носил мамину фамилию. Мне бы хотелось, чтобы и после моих детей фамилия не пропадала.
Мама с Николаем были не долго счастливы (если подходит такое понятие к тем условиям). В адресованном т. Оле письме от 24.12.50 г. Николай сообщает, что их разлучают; маму с Олегом отправляют в совхоз «Чум», а позже у мамы забирают и Олега. Какие нужно иметь нервы, чтобы это пережить в очередной раз.
Когда узнали, что умер Сталин, все этому очень радовались. Его проклинали, обвиняя в своей судьбе. Надеялись на изменения.
Берия проводит амнистию. Предполагают, что он, выпустив уголовников, хотел изменить обстановку в стране и захватить власть.
Мама вновь подает апелляцию. Свидетелей опять не находят. Перчак скрылась, еще одна женщина, проходившая по делу, сбежала. Но дали в пользу мамы показания мужчины, которые вернулись с фронта и госпиталей. В протоколе допроса от 2 сентября 1953 года есть запись: “З/к Лемешева содержится в лагерном отделении № 11 Воркутлага. Имеет сыновей – Владимир 10 лет в детдоме г. Казани, Олег – 3 года 3 месяца в детдоме Воронежской области”. Значит, Олег, как и я, был тоже в заключении около трех лет. А в Воронежскую область он попал, видимо, с каким-то родственником Николая, возможно, с братом – летчиком.
Политкаторжане амнистии не подлежат, и приговор оставляют в силе.
Проходит еще два года. Теперь проводит амнистию Хрущев. Пересматриваются дела политических. Справка – “Определением Верховного суда Коми АССР от 16.08.55 года, з/к Лемешева М. А. была освобождена из Воркутинского ИТЛ 6.09.55 года и передана на спецпоселение по адресу: г.Воркута, Западной район, шахта № 18, старый поселок, дом № 49”. Ей, как неблагонадежной, запрещается уезжать.
Казалось бы, можно начинать радоваться жизни: добилась изменений режима содержания, есть двое детей и знает адрес старшего, есть любимый человек, с которым мечтают собрать денег, чтобы уехать на Большую землю. Но пережиты еще не все испытания, отмеренные ей судьбой.
 Николая в конторе нашли повешенным. Так с ним расправились уголовники, которым он (предположительно) не закрывал лишних нарядов. А лишние тонны – это другое питание, улучшение режима, раннее расконвоирование и амнистия.
Вот ещё наша темная черта – жить в обстановке злобы и лжи даже в таких экстремальных условиях, где особенно нужна взаимовыручка и помощь. Или это присуще Homo Sapiens?
Мама опять попадает в больницу с нервным расстройством.
Вскоре её полностью освобождают и выдают справку, что “оттрубила” 11 лет 11 месяцев и 23 дня. Мама «3 года подарила начальнику». На жаргоне это значит – не отсидела срок.
- 6 -

В начале 1957 г. без денег, вещей, с одной бумажкой и фанерным чемоданчиком мама приезжает в Таганрог, куда после войны переехала бабушка. Здесь дядя Вася получил комнату на улице III Интернационала. На 15-ти квадратных метрах жили: бабушка, дядя Вася, дядя Саша с женой тетей Аней и сыном Вовой.
В Таганроге жить было негде, на работу бывшую з/к не принимали. Да и своей биографией мама могла попортить репутацию Васе, его жене Лиде, Саше и Ане.  На этом факте строились все их дальнейшие отношения. Ей не однажды говорили, чтобы она сюда не приезжала. (Когда я показал составленную схему древа нашего рода, она недоумевала – зачем все это, если даже живые «не родичаются».)




*   *   *

Дедушки в семье уже не было. Он во время войны и после работал в организации, которая распределяла товары и продукты, поставляемые в том числе по ленд-лизу (американская помощь воюющим странам). Как всегда были большие хищения. Начальники сваливают все на дедушку, уговаривают его взять всю вину на себя. Аргументом являлось то, что сидит дочь и ему все равно не поверят.
В это время действовал лозунг: “Дети в ответе за своих родителей”, по которому преследовались все члены семей арестованных. Тем более, на семьи, в которых был осужденный, смотрели косо. (Сталинское понятие кармы?)
Дедушка бежит в Таджикистан в город Куляб, видимо, к нашим родственникам и там, вдали, умирает. Так они с мамой и не увиделись. Я его тоже не видел. Знаю только, что до 1960 года он был жив, по письму, которое мне прислал. Он работал проводником в геологических экспедициях, видимо, хорошо знал горы.
В 1998 году я узнал, что до 1993 года в городе Кулябе жили Лемешевы Татьяна Анатольевна – 1932 года рождения и Павел Данилович – 1948 года.


*   *   *

Мама поехала к сестре Оле в город Комсомольское. Шла по городу с высоко поднятой головой. Встречавшиеся знакомые, которые требовали суда, отводили глаза и опускали головы. Мама с презрением им говорила: “Ну – что, хотели, чтобы я сдохла?”. Моему отцу, который искал с ней встречи, она сказала, что для него я не существую, и запретила меня видеть и со мной переписываться.
Тётя Оля вышла замуж за Хижняка Гришу, с которым молодые Лемешевы до войны парубкували - дружили. Она жила у свекрови с мужем и дочками Людой и Томой.
Очень хорошо мама встретилась с подругой Марией Скориковой и её мужем, который до войны ухаживал за мамой.
В Комсомольске маму тоже не принимают на работу – нужна прописка. Знакомая советует поехать в Горловку. Затем скитания по Донбассу. Выходит указ Хрущева об ответственности за бродяжничество, по которому и цыган насильно трудоустраивают. Мамой начинает интересоваться милиция. Мыкание заканчивается  в городе Макеевка, где мама работает на одной из шахт. Ей ещё нет сорока.
Знакомые уговаривают выйти замуж за шахтера Виктора. Поначалу жили нормально, как все. Но после того, как она привезла Олега, Виктор стал много пить, бить её и ребенка. Мама бросает Виктора. С тех пор я не знаю ни одного мужчины в её жизни.
В сентябре 1957 г. она устраивается поваром в детские ясли г. Харцызска. Здесь хоть и мало платили, но можно было кормить сына тем, что не доедали дети. С кем оставался первоклашка Олег, когда мама работала сутками, и где они жили, я не знаю.
Известно, как у нас относятся к бедным и неудачливым. Родственникам мама фактически была не нужна – в Таганрог не приезжать, в Комсомольское жить негде. Тётя Оля жила со свекровью, с которой отношения не складывались, в доме, построенном пленными немцами. (Гримаса истории – улица имени партизанки Зои Космодемьянской).
Однажды, в очередной приезд в Комсомольск, она впервые смалодушничала. Шла по мосту через Кальмиус, настроение было паршивое: одна, с клеймом каторжанки никому на свете не нужна, родственники относятся холодно. Нет денег, нет семьи, сын сиротствует в далекой Татарии, нет жилья. По английской пословице: “Мой дом - моя крепость” человек чувствует себя защищенным, когда есть куда приткнуться. Даже в камере или лагере были свои нары, своя территория, а здесь… На что такая жизнь? Появилась мысль покончить с собой.
Но Бог не зря её проверял на прочность. Подумала: “А кому будут нужны мои дети, ведь не зря столько пережила и перетерпела?”.
Она слышит голос: “Мария, это ты?” Её окликает полнеющий, невысокого роста мужчина. Она узнает в нем парня, которого ещё до войны, будучи секретарем, наказывала по комсомольской линии. Он работал главным инженером кирпичного завода в поселке Войково в 15 километрах от станции Амвросиевка. В 1968 году он заезжал к нам в Войково в гости. Жаль, что я не слушал их разговоров.
Мама получает от завода комнатушку, оформляет паспорт и работает грузчицей. В её бригаде собрались такие же неприкаянные горемыки. Чтобы больше заработать, они заходили в горячие туннельные печи, хватали ещё не остывший кирпич и грузили в вагоны. Вагон грузили по 4-6 человек, чем меньше людей, тем больше заработаешь. Работали смену через смену, а то и оставались на следующую, когда мужики запьют или в праздники при двойной оплате.
Чтобы не обжигать руки к рукавицам пришивали транспортерную ленту. Её же пришивали на подошву к тапочкам, в которых работали летом. Надо не забыть, что это Донбасс и летом температура доходит до +43 в тени (1970 год), а зимой до –20. Какое нужно здоровье, чтоб с тяжестью на руках выходить из горячего цеха на метель, а летом проходить мимо больших вентиляторов, которые кирпич охлаждали.
Олег вспоминает, что мама не могла с себя снять заледенелую одежду. Стояла и ждала когда она оттает и отогреются руки. А еще надо было приготовить еду и высушить одежду, Ведь вагоны могли прийти в любое время. Это ли не продолжение каторги?
Наскоро поев, она ложилась спать, а когда слышала поезд, просила нас с Олегом посмотреть, какие идут вагоны: платформы, полуплатформы, пульмана или телятники, чтоб определиться, как будут работать. Она показывала, в каких вагонах перевозили заключенных. Таким образом судьба каждый раз напоминала ей о прошлом. 
Кроме того надо было таскать уголь на зиму, сажать и тяпать картошку в степи (благо, жука ещё не было. Он появился в 1970-72 годах), собирать по посадкам терн, шелковицу и жердели. Впрочем, этим занимались все.
После больницы, где мама была “из-за сердца” она временно работала учётчицей. Отмечала ходки (рейсы) водителей КрАЗов, возивших глину из карьера на завод. Завела знакомство среди водителей и пользовалась их услугами, когда надо было что-нибудь привезти. Практически все требовали платы.
Пьянство – порок этот нам присущ из-за климата или является национальной чертой всех, живущих за 50-той широтой. Думаю, что каждый напивался до одури хоть один раз в жизни. Мерилом труда или услуг являлась бутылка. А так как у простых людей никогда не было денег, то расплачивалась мама, как и все, жидкой валютой – самогоном, который гнала примитивным способом.

*   *   *

В большую кастрюлю – выварку помещали чистый камень и вливали бражку, которую готовили из свеклы, груш, яблок, абрикосов – всего, чем богата украинская земля. На камень ставили небольшую чистую миску. Сверху устанавливали большую миску так, чтобы между ними был зазор. Края большой миски и кастрюли замазывали для герметичности тестом. В большую наливалась холодная вода и все это ставилось на огонь.
Сложность процесса заключалась в поддержании такой температуры, чтобы жидкость кипела, но не попадала в чистую посуду, где собирался продукт. Надо было проверять пальцем температуру “холодильника”, вычерпывать горячую и вливать холодную воду. Кроме того, следить за временем процесса, чтоб миска не переполнялась, и герметичностью шва, постоянно его подмазывая. Время зависело от температуры нагрева и концентрации сырья.
По окончании цикла “холодильник” снимали, приемную емкость опустошали и все повторяли. Чтобы опьянеть, пить не требовалось.
Качество продукции проверялось огнем. Наполненную столовую ложку снизу подогревали горящей спичкой, а затем этой же спичкой поджигали содержимое и каплями выливали. Если горело на полу, то качество продукта высокое. А дальше его настаивали на абрикосах, дубовой коре, травах.
 Так подробно описываю для того, чтобы представить, как тяжело доставались житейские услуги. Кстати, насколько я знаю, никто в округе для продажи этим не занимался. Это сейчас в моем подъезде из пятнадцати квартир продают в трех. Дочкам на золотые серьги.

*   *   *

На заводе к маме хорошо относились, она становится мастером, получает премии и путевки. Директор низким голосом обращался: “Как дела, ударница?”. Отдал ей свою путевку в санаторий города Сочи. Об этом отдыхе она долго и с удоволь-ствием вспоминала, хотя в кошельке было только семнадцать хрущевских рублей.
О её прошлом никто не знал, любо-пытным говорила, что работала на Севере по найму. И мне она стала под большим секретом рассказывать только через три года после нашего зна-комства перед поезд-кой к тете Рае на Полтавщину в 1964 году. (А впервые я увидел маму, когда приехал в гости из Елабужского детдома в Татарии после окончания десяти классов в 1960 году. И тогда же в первый и последний раз увидел бабушку).
Мама тщательно скрывала свою историю, боясь навредить себе и нам. Официально все выяснилось с перестройкой, когда её признали пострадавшей от политических репрессий и выдали в 1996 году справку о реабилитации “в связи с отсутствием совокупности доказательств обвинения”. Сорок лет после освобождения она носила клеймо врага Родины!.
А формулировка в справке какая юридически – казуистическая. Если была бы такая “совокупность”, не отсутствие самих доказательств, а их сочетание, соединение? То есть нынешние самостийные стражи “незалежнiй ненцi Украiнi” продолжают подозревать на всякий случай. На человеческом языке это значит, что они имеют доказательства вины, но не могут связать их между собой. Точно – “в огороде бузина, а в Киеве дядька…”
О том, что знаком с её уголовно процессуальным делом я так маме и не сказал. А как изучал его надо описать отдельно.

*   *   *

Я почти два года вел переписку с разными инстанциями с целью узнать о первых годах своей жизни. Кстати, некоторые мои знакомые спрашивали, зачем мне это нужно. Странный вопрос. Даже если я выращен в пробирке или клонирован, неужели не интересно знать, кто автор?
Знать о своих предках надо не только из-за элементарного любопытства. Почему я поступаю так, а не иначе, почему мне нравится это, от кого у меня такие глаза и прочее, и так далее. Как из семечка сосны не вырастает липа, так и в человеке заложены те качества, которые переданы ему от прошедших поколений.
К человеку из растений ближе всего по строению дерево и можно философски отождествить 3 образа:

дерево человек    судьба
листья волосы     дни
ветви руки     годы
ствол туловище     жизнь
корни ноги     память предков

(В данном случае, жизнь не в материалистическом понимании как форма существования белковых тел, но как реальная действительность). Без корней человек, как и дерево, продержится месяц - два, но судьба не может достойно сложиться без знаний о самом себе, об источниках своего характера, наклонностей, привязанностей.

*   *   *
 
Мне позвонили на работу и мужчина представился работником КГБ. Я был в шоке. Первые мысли были: “Как нашли; что сделал?” Подумал, что моя переписка органам не понравилась. Какой генетический страх сидит только от названия этой организации! Мужчина, видимо, это знал или почувствовал. Он мягко меня успокоил и очень вежливо предложил встретиться “в любое для Вас удобное время”. Я стал делать реверансы, что работаю до пяти вечера, что пока доеду,.. не смею задерживать… Он отрезвляюще – убедительно сказал, что работают постоянно и меня пропустят, когда назову фамилию в точно назначенное время.
Я пришел на другой день в 14.00 часов. Паспорт не потребовали. Дежурный сержант по внутреннему телефону кого-то вызвал и предложил пройти в комнату. Он просил не закрывать двери, постоянно за мной наблюдал.
В небольшой комнате был старенький платяной шкаф, кушетка (подумал, на случай, если будет дурно), тумбочка с внутренним телефоном и графином с водой, маленький обшарпанный столик с двумя стульями по сторонам. На окне решетка. Пахнуло хорошо знакомой казенной неуютностью.
Вошел невысокий приятный мужчина в штатском с толстой папкой. Представился - Сирень Фатыхович. Я подумал: в таком учреждении и такое милое имя.
Он обратился ко мне по имени-отчеству и минут десять обходительно, с извинениями объяснял, что мне придется читать только в его присутствии, что ничего выписывать нельзя, что если мне станет плохо, то можно сделать перерыв до следующего раза, когда почувствую себя лучше. Он так меня “подготовил”, что стали дрожать руки.
Я читал до 17.30, и все время он сидел в полуметре напротив меня. Я подумал: какая у него тяжкая работа. Он несколько раз спрашивал, хорошо ли я себя чувствую, и только один раз он выходил, но дежурный на меня уставился, как удав.
На следующий раз я не захотел приходить из-за таких условий. Такой сверхсекретности мне надолго хватило.
Но большое спасибо работникам одного из отделов КГБ по Татарстану и его начальнику  Сафину Исмаилу Накиповичу. Они делали запросы в такие учреждения и министерства, о которых я и не думал.

*   *   *

Жизнь мамы устанавливалась как у всех женщин, оставшихся без мужей, целью которой являлась борьба с нуждой, выращивание детей. На воспитание не оставалось времени и сил. Хотя лишь в труде и заботах можно воспитать порядочность. Только в праздности и относительном достатке человек подвержен соблазнам, если у него нет внутреннего стержня.
В кино, которое крутили в поселковом клубе 2 раза в неделю, женщины не ходили. Билет стоил 20 копеек, а булка хлеба 16. Жизнь слишком крепко приучила к разным лишениям. Мама говорила, что на голодный желудок кино не смотрится. И мне “капала на мозги”, когда я покупал книги, особенно по искусству, или ходил в театр и на концерты, когда уже жил в Таганроге. Только через много лет, когда я стал московским театралом, она смирилась, поняв, что в этом я неисправим.
Женщины как могли скрашивали свое серое существование. Они празднично одевались, когда собирались у нашей соседки Сиреньчихи смотреть какой-нибудь фильм. Телевизор был далеко не у всех; и женщины заранее договаривались, кто куда пойдет. Этот напился, у тех гости, эти рано ложатся, там злая свекровь, - надо было учитывать различные жизненные ситуации. Даже в магазин  за хлебом мама наряжалась и подкрашивала губы.
Мне нравилось, когда они после трудов собирались у кого-нибудь по соседству в палисаднике. Это были не те застолья, когда собираются для отягощения желудка, где еда является одним из кичливых показателей благосостояния. Здесь стол был центром беседы, он соединял разных людей со своими судьбами. Появлялась бутылочка наливки своего изготовления.
Вместе горевали, вместе пели украинские песни. Мама любила петь, но не всегда любила арии из опер. Она передавала слова бабушки, когда транслировали концерт какой-нибудь певицы: “Вие, як скаженна”. Мама любила песни в исполнении Изабеллы Юрьевой, Лидии Руслановой. Кстати, я впервые от неё узнал, что Русланова была в заключении.
Как было пронзительно сладко и ком подкатывал, когда звучали “Цвiте терен”, “За туманом нiчого не видно”. Это были настоящие песни, которые выходят изнутри, когда перехватывает дыхание и уже нет сил говорить.
Такие посиделки обычно заканчивались слезами.
Меня можно упрекнуть в романтизации маминой жизни, но ведь она состояла не только из черных пятен.
Можно было бы жить, но от перенапряжения и пережитого иссякает отпущенное Богом здоровье: плеврит, желудок, водянка, два инфаркта и так далее. В год в больнице была по два - три раза.
 Мама часто болеет, мало денег, тяжело в одиночку поднимать сына, и её уговаривают отдать Олега в интернат в Амвросиевке.
Мы приезжали в Войково на выходные и праздники. Я привозил спирт, который таскал с авиационного завода в Таганроге, где работал с 1962 года. Маме посоветовали пить его натощак по 1 столовой ложке и заедать кусочком масла три раза в день. Каждый раз, кривясь и морщась, эту процедуру она выполняла три месяца с недельным перерывом. Правда, после этого можно было жевать жареные гвозди. Только сердце лучше не становилось и нервы.
 В 1967 году я устраиваюсь на вновь открытый завод в поселке Владимировка, что в сорока километрах на юго-запад от Донецка.
Олег заканчивает восемь классов и они вместе с мамой переезжают ко мне. (Опять новое место). Мы снимаем домик в саду у бабушки по прозвищу Кутусярочка. Наконец-то мы вместе.
Маму принимают на сортировку - готовую продукцию надо было вручную раскладывать по сортам, видам, упаковывать в специальные поддоны и ящики.
К работе она относилась, если можно так сказать, слишком уважительно. Это было либо последствие сталинских зверств, когда сажали за пяти - минутное опоздание, либо по-настоящему коммунистическое отношение к труду, как вера в идеал счастливого будущего, которое зависит от самого ударного труда.
Я много раз спорил, что это добровольное рабство, выкладываться надо только когда работаешь на себя, а не там, где “общественно-полезный” труд, или хотя бы когда от него получаешь удовольствие. Мне было досадно, когда, чувствуя себя нехорошо, мама шла на работу, а не брала больничный. Зная, что будет плохо, кривясь и ойкая, работала, а потом просила таблетки. Я её ругал за это и обещал не подавать воды, если она будет так относиться к своему здоровью. Мама была далеко не глупа, а я не понимал, что это – или наплевательское отношение к своему здоровью, или самоутверждение, когда таким образом являешься объектом общего внимания.
Когда я приходил на перерыв и задерживался, чтобы посмотреть знаменитый тогда наш хоккей, она мне читала мораль: так работать нельзя, что нет сейчас энтузиазма стахановского движения и тому подобное.
Горько сознавать, что я был прав и мама в конце жизни увидела, что её трудом пользовались перестройщики, а детям и внукам приходится начинать с нуля.
В 1969 году  мы получаем квартиру в 5и этажном доме. Вот только теперь у мамы есть нормальное жилье – больше 30 лет человек мыкался по свету.
И опять буквально проверка на прочность. Вскоре мама устраивается электролафетчицей. Лафет - это большая платформа с рельсами, на которую автоматически вкатывается полувагон с изделиями. Лафет, сам двигаясь по рельсам, передает полувагон к печам. Не сработал тормоз и маму прижимает между полувагонами. Снова больница.
Месяца через два из – за последствий травмы приходит очередной удар. Дождливым осенним вечером мама была в своей комнате, ей не здоровилось. Олегу пришла повестка – через неделю его забирали в армию. Мы с ним готовились к ужину.
Вдруг донёсся сильный затухающий вой, переходящий в стон. Мы буквально остолбенели. Я не понимал, что это и откуда. Когда вой повторился и стал прерывающимся, мы вбежали в мамину комнату.
Она сидела на кровати и, уставясь в верхний угол, теребила на себе платье и стряхивала с него невидимый сор. На нас не реагировала, а невидящими глазами следила за чем–то на стене. Мы бестолково пытались добиться ответа, кричали, тормошили её.
Минут через 5 – 7 мама стала только постанывать, на наши вопросы однообразно повторяла: “Тараканы, тараканы” и стряхивающими движениями проводила по голове, рукам, постели.
Олег сбегал в больницу и вызвал скорую. Врач сделал укол, предложил маме поспать и уехал. Она успокоилась, но всё сидела и стряхивала. Мы не знали, что делать. Если что – то у человека болит, то, предложив больному таблетки и ухаживая за ним, этим себя успокаиваешь. А в этом случае что делать?
Когда часа через два приступы стали повторяться Олег опять вызвал врача и мы ночью повезли маму в психоневрологическую больницу под Енакиево. Но теперь приступы стали чередоваться с осмысленными вопросами: “Куда меня везёте? Я нормальная”. Видимо, ей представлялось, что мы хотим от неё избавиться. Нам, прошедшим казённые дома, было очень тяжело.
Мы остались вдвоём. Через неделю я Олега проводил в армию (из родственников никто не приехал).
Когда я приезжал на свидания, а ехать надо было около ста километров с пересадкой в Донецке, мама упрекала меня, что редко приезжаю (а я был в больнице каждые две недели) и часто повторяла: “Хотя бы увидеть Олега!” Наверно, она побаивалась, что мы от неё откажемся. При встречах смотрела настороженно - заискивающе и пыталась как бы приласкаться, что для её суровости совершенно не подходило.
Больница представляла собой несколько одноэтажных зданий на большой территории с кустами и деревьями. На окнах некоторых зданий были решётки; из форточек иногда раздавались не очень музыкальные завывания. Всё окружал высокий забор.
Выздоравливающие и тихие (хотел выразиться - заключённые) ходили на работу и в столовую в хорошо знакомых ватниках (благо, хоть круга не было) и в юбках из тёмного сукна. После месяца медикаментозного лечения и постельного режима была трудотерапия: шили юбки и те же ватники. Свидания проходили в серой не слишком чистой комнате. На окнах были решетки, стены выкрашены «любимой» для советских людей темно-зеленой краской с черной окантовкой на высоте 2х метров. Сверху побелка многолетняя на вид. Вдоль стен почерневшие от грязи стулья и скамьи.
Людей было много - приезжали по воскресеньям со всей области. В помещении нельзя было нормально поговорить. Общий гул и гвалт перекрывались одиночными вскриками и возгласами или посетителей, или, чаще, больных с внезапно наступившим рецидивом. Мне было тяжело и неприятно там находиться и я прямо убегал из тепла на холодную автостанцию.
Мама пробыла в больнице почти 4 месяца. С тех пор она довольно часто говорила, как заклинания: “Хоть бы увидеть Олега. Хоть бы дождаться его из армии!”. И после, обращаясь к нам: “Хоть бы дождаться внуков!”.
Думаю, что таким образом она ставила себе ориентиры, чтобы набраться сил для продления жизни. И когда мы с моим младшим 18 - летним сыном приезжали в гости, она сказала мне: “Ну вот, и взрослого Димочку увидела!” Это прозвучало как итог. А собираясь погостить в Комсомольске, мы хотели её оставить с правнуком, но она твёрдо заявила: “Поеду я!” И в машине на обратном пути мне сказала: “Больше их не увижу”. Это было в августе, а 3 декабря 1998 года мамы не стало.
Ей шел 81 год.



- 7 -

Бабушка тоже умерла 3 декабря, но 1961 года в Таганроге.
Когда я работал учеником гравировщика на военном заводе, дядя Вася приносил к нам на участок доски из нержавеющей стали. На ней мой учитель гравировал специальной фрезой надпись с датами начала и конца жизни. Это называлось “зарабатывать на жмуриках”. Раза два я ходил на могилу бабушки.
В последний мой приезд дядя Саша сказал, что теперь тот угол кладбища заасфальтирован. Вот оно, пушкинское, “любовь к отеческим гробам”…

               
 *   *   *

Сколько есть брошенных могил, когда живым недосуг за ними ухаживать. Но чтобы асфальтировать, затаптывать или строить на их местах… Как в Елабуге на месте кладбища, где была похоронена кавалерист – девица Надежда Дурова, в 1958 году построили жилой дом. (Правда, недавно рядом ей поставили памятник).
Даже с могилы М. В. Ломоносова  в Петербурге своровали надгробие.
Нет у людей ничего святого.

 *   *   *

Сейчас думаю, сколько же выпало на долю одного человека. Возникают вопросы: “Зачем жила? Для чего терпела и столько перенесла?”
Надеюсь, что, пройдя такие испытания, мама попадет в рай. Тем более, что умерла она перед днем Введения во храм Пресвятой Богородицы (тоже носила имя Мария). А иначе, зачем страдать?
Интересно, что бы написал Лев Толстой, знай он не про Катюшу Маслову, а подобное? Никакие литературные сюжеты не идут в сравнение с этой биографией. Я нигде и никогда не читал ничего подобного.
Жизнь мамы является для меня высшим образцом стойкости и мужества. И сейчас, когда говорят, что у N. была  тяжелая жизнь, мне становится смешно и противно от жалоб и слюнявости. Впрочем, у каждого своя беда – “у кого борщ пустоват, а у кого жемчуг мелковат”.
Была ли мама счастлива? В общепринятом смысле,  конечно же, – нет. Но мне кажется, что воспринимала и ощущала она все более остро и четко. Подобное бывает, когда видишь мир после многих дней пребывания в больнице. Когда радуешься и солнышку, и дождю, и ребенку, - всему, что окружает.
 Я не слышал, чтобы она жаловалась на здоровье, а только иной раз скривится и выпьет лекарство или скажет: “Пойду, полежу”. В заключении она мало болела. Интересная закономерность: если человек выдерживал в таких диких условиях, то он после живет немало лет. 
Мама не была прикована к постели. Она выходила во двор, общалась со знакомыми. (Мне нравится, когда люди вечерами выходят посудачить на скамейках у ворот или «забить козла» в домино за столиком во дворе. Это почти роднит. Жаль, что в Челнах этого нет, а на редких в городе скамейках сидят с ногами на сиденьях).
Мама никогда не была без дела. Она удивлялась женщинам, которые сидели целыми днями на лавочках: неужели дома нечего делать. Жизнь ее научила быть бережливой – она перебирала узел с тряпочками, перематывала нитки – мулине, что-то перевязывала, строчила. Рассказывала прибаутки: “что делает дочка? – Шие та спiвае. – А Что делает мати? – Порэ та плаче”.
Ей в наследство досталась швейная машина немецкой фирмы “Singer”, которую еще моя бабушка получила в приданое. Это было массивное сооружение на литой в завитушках станине с большим маховиком, приводившимся в действие педалью, на которую надо было нажимать двумя ногами. На ней можно было пошить тонкий батистовый платок, и дядя Вася перешивал солдатскую шинель. Разболтанная и изношенная, мне, нравилось, как она клацала и лязгала своим дореволюционным механизмом. Мама её берегла и была очень недовольна, когда мы с Олегом что-нибудь крутили в ней.
За домами она единственная разгребла горы мусора и завела маленький огородик. Необходимости в зелени не было: мы втроем зарабатывали достаточно. Но ей хотелось подвигаться, подышать воздухом. Бывало, за веточкой укропа ходила полчаса, хотя огородик в тридцати метрах от дома. Уже в августе 1998 года мы с ней потихоньку с остановками пошли к ставку (пруду), что в четырехстах метрах от дома. Она с любовью глядела на сосны, гладила их. Ещё в 1970 году мама посадила под окнами каштаны и ухаживала за ними. Можно сказать, что немало людей сажают деревья и кустарники. Но многие ли сажают их не ради пищевых и иных потребностей?
В Бога, насколько я знаю, мама не верила. Но когда я привез из Таганрога, оставшиеся от бабушки, икону и потрепанную в толстом кожаном переплете Библию, она повесила икону в углу над своей кроватью. И в последние годы жизни, говоря о будущем и, видимо, не надеясь на своё здоровье, часто произносила: «Если Бог даст».
 Она, как и бабушка, не любила попов. Рассказывала, что ещё в детстве дружила с поповской дочкой. Когда приходила к ним домой после Пасхи, то видела в углу гору раскрашенных яиц. Куличами и яйцами попадья кормила свиней. Если видишь, что явно без достатка старушка приносит последний пятак на свечку, а священник, говоря о равенстве, едет в личной машине, то таким “слугам Божьим” тяжело поверить. Это сейчас модно играть в религию, нацепив крест на золотой цепи поверх одежды. По крайней мере, и поп, и такой “верующий” ведут себя честно, потому что играют  по ясным для них правилам.
О политике мама не говорила, видимо, много нахлебалась её. Когда партократы развалили Союз, она ругала правителей «западенами».
На отсутствие денег, как принято сейчас, она не жаловалась. Только скажет: “Ходила в магазин, денег потратила, а ничего почти не купила”. О неудачном продукте говорила прибауткой: «Мил – не мил, денежки платил, кушать надо!» Или философствовала: «Живём не горюем, хлеба не купуем, а с базара кормимся». О ценах и положении на Украине сообщала, сравнивая с прошлым: “Давно не писала, потому что не было конвертов. Во время войны письмо складывали треугольником и  оно доходило при том разрушении до адресата”.
Мама практически ничего не читала, а телевизор глядела выборочно. Если нравилась какая-нибудь шутка, то весело, до слез смеялась, скажет: “Хай, йому грець!”. Если фильм не понравится, ничего не объясняя, махнет рукой: “Такое!..”
Она была не слишком разговорчивой, но любила вспоминать свою довоенную молодость. Мне нравилось, когда мы работали по хозяйству -  перебирали картошку, таскали уголь или чистили жердели от косточек, как она рассказывала о своей жизни. В такие минуты возникает духовная близость. Жалко, что я не стремился к этому. Вообще, наши отношения были несколько странными. Я жил вместе с мамой с 1967 до своего отъезда на КамАЗ в августе 1972 года. Первые год – полтора мы привыкали друг к другу, как молодожены. Но только у тех есть время присматриваться и притираться во время свиданий, мы же стали жить сразу.
Сколько терпения надо было иметь, чтобы жить вместе с чужим по сути взрослым 24х летним парнем, который вырос в совершенно других условиях, у которого сформировался свой характер, были свои привычки и непонятные другим взгляды. Как нужно было приноравливаться к человеку пусть и родному, которого няньчила и выхаживала до 3х лет и вдруг через двадцатилетный детдомовский провал оказавшемуся рядом? А сколько мудрости, силы, понимания было ей необходимо при моих метаниях, особенно, когда я после свидания в 1960 году снова вернулся в детдом?
У меня с мамой не было, да и не могло быть той теплоты отношений, той любви, о которых мы мечтали в детстве, как о самом сокровенном и которых были лишены не по своей воле. Знаки внимания мне хоть и нравились, но одновременно раздражали. Даже дичился, считая, что таким образом я становлюсь зависимым и теряю свободу.
При обращении к ней я избегал личных местоимений и года два никак её не называл. Много позже схитрил и придумал короткое – “ма”. Предполагаю, как мама от таких отношений страдала. Мы с ней сдружились, когда у меня появились свои дети и я мог объективно воспринимать их поступки. Жаль, если необходимое приходит поздно.
Насколько я понимаю, мама ушла, так и не приняв свою судьбу. В 1996 году жаловалась в письме: “Вот принесли орден и медаль за 50-летие конца войны (не написала – Победы), а зачем они мне. 50% льготы на квартиру, свет, лекарства, а здоровье все взяли и судьбу испортили”.
И моего отца не простила. Я его так и не видел. Вначале говорила, что он погиб на фронте. Его фотографию мне показала только в 1997 году и сказала, что умер он в апреле 1975 года. (На сообщение, что появился на свет мой сын Боря она подумала: в один год дед умер, а внук родился) Раньше, когда мы с ней приезжали в Комсомольское и я просил познакомить меня с отцом, отвечала, что его для меня нет, и другим наказала нас не знакомить. Через много лет она мне сказала, что отца давно нет:  “Сдох, собака!”, что к нему приезжал его старший сын, с которым они были в плохих отношениях. Так мой отец и жил, и умер в одиночестве. И не знаю я его могилы, к которой можно было бы прийти. И  не знаю, где мой старший брат по отцу.
Не знаю, была ли довольна мама таким мщением. Но ведь она и меня наказала безотцовщиной. Я не хотел маме перечить, боясь за её здоровье. С ней было тяжело на такие темы разговаривать, потому что она при воспоминаниях хваталась за сердце и пила таблетки.

*   *   *

Каждый человек имеет право на собственную тайну. Но вправе ли родители лишать детей памяти о своих предках?
Говорят, кто не знает своего прошлого, тот не достоин будущего. То есть без высоких моральных качеств, уважения к себе и тенденции духовного развития к будущему не придешь. Если настоящее – это перемещение из прошлого в будущее, то жизни как таковой не будет, только прозябание, растительное существование. Ведь невозможно куда-то дойти, не имея отправной точки.
Как же нас воспитывали, что мы не интересуемся своим прошлым, не знаем и не хотим знать о своих предках? Изучаем историю очередного Людовика, не зная, как жила наша бабушка.
Революция и эмиграция, раскулачивание, войны и новостройки светлого завтра оторвали нас от корней. И что хуже всего, скрываясь за бытом, мы сами не хотим знать о своем роде. Таким образом становимся толпой, быдлом, перекати-поле, которым легко управлять. И, являясь жертвами, сами создаем условия для появления других жертв.
Нужно по возможности стремиться жить в одном месте или поблизости друг от друга. Не надо объяснять все мобильностью мира, если нам недосуг даже позвонить или написать. Надо создавать условия для взаимовыручки и поддержки, как в притче о метле, где отдельный прутик слаб, а вместе они сила. Что же тогда говорить о духовных связях?
Станут ли люди добрее, не изжив зло в своей жизни, а передавая его в следующую?
Можно быть недовольным собственной судьбой, но если нет возможности изменить прошлое, не лучше ли его воспринимать как данность? Проще жить так, как сказал Чехов: “Знать нам не дано, а принимать надо”. Есть какая – то неизвестная нам цель, до которой у каждого человека свой путь и роптать на него нет смысла. Пройдя испытания, не лучше ли радоваться, что есть возможность дышать, ходить, видеть.
Я хочу, чтоб мамина жизнь была точкой отсчёта для других, чтобы они сравнивали и тогда ничто не будет казаться горьким.
Светлая ей память.
Упокой, Господи, душу рабы Твоей!



2000-08 г.г.