А на закуску смерть звезды

Я заказал бутылку гранатового вина и два фирменных ужина. Вот время! Ещё недавно ребята без планов на будущее могли подработать официантами, а теперь вот — маленькие терминалы их полностью заменили.

- Я заплачу за себя, - сказала моя невероятная гостья.

- Спасибо. А то я денег, видите ли, много не взял...

- А у вас много? - улыбнулась гостья. - Нет, не отвечайте, я шучу. Мне неинтересно.

Она задумчиво отвернулась к окну, а я всеми силами старался не пялиться на её профиль. Симпатичная, но не скажешь почему: просто все в ней было гармонично, закончено. Даже косметики было аккурат сколько надо.

- Смотрите-смотрите, - засмеялась гостья, заметив мой взгляд.

Я смущенно отвернулся - тоже к окну. Это было даже не окно, а огромный иллюминатор, по ту сторону которого стремительно умирала звезда. Она медленно сжималась, становилась все светлее и светлее; в кульминацию она рассыпалась миллионами ярких брызг. Огромный космический фейерверк.

С легким жужжанием приехал робот-официант: безвкусный параллелепипед, набитый подносами, сгрузил наш заказ и поехал к следующему столику.

- Вы даже не смотрите на еду, - заметила моя гостья, принявшись за салат-оливье. Она выглядела уверенно, но без заносчивости, как будто была на своем месте за столом незнакомца. А у меня руки тряслись.

- Когда девушка ни с того, ни с сего подсаживается за стол к мужчине, это выбивает из колеи... Мужчину, по крайней мере, - ответил я, дав зарок избегать встречаться с ней глазами.

- Вот в чем дело. Тогда давайте так: посмотрите на меня.

Я посмотрел — и чуть не утонул в этих бездонных черных очах.

- Я журналистка, - просто сказала моя гостья; когда она улыбалась, по краям её глаз собрались морщины. - Я пишу о знакомствах... в жизни. В той, которая считается реальной. Вот, редакция дала задание - познакомиться с мужчиной...

Она смущенно улыбнулась. На сцене заиграл джаз, которого я не помнил. Или не знал. Музыка меня волновала меньше всего: я был оскорблен до глубины души признанием. Меня — и нагло использует в своих целях какая-то девица с планшетом?

- Точно платите за себя, - буркнул я.

- Неужели мне было притвориться, что я познакомилась с вами просто так? Или из-за милого личика? Трости? - удивилась журналистка. - Или лучше начать знакомство с правды?

- С правды, конечно, но...

Но «но» не было. Подошел слева, справа, даже снизу - и не смог найти изъяна в ее логике.

Через пару столиков от нас раздался визг - это робот пролил горячий кофе на посетительницу. Случай один на миллион - живые официанты намного чаще ошибаются. Но желтая пресса прицепится именно к нему - ведь роботы опасны, непредсказуемы и не управляются людьми.

- Скажите, ваша газета напишет про это статью? - кивнул я в сторону казуса. Вокруг жирной раненой женщины уже толпились её муж, несколько администраторов и ресторанный врач, пытавшийся пробиться к пациентке сквозь собравшуюся вакханалию.

- Мы больше по социальным проблемам, - улыбнулась моя гостья. - Проблемы роботов оставьте кому-нибудь другому.

- Тогда вы мне нравитесь, - решил я, принимаясь за бифштекс. - Сколько у нас времени?

- До нового года? Около получаса.

- Вот и познакомимся. Вы не против есть и говорить?

- А мы куда-то спешим? - удивилась она, но вернулась к тарелке. - Налейте вина.

- Потом она погаснет, и будет не так атмосферно, - пояснил я, наполняя её бокал.

- Как думаете, у нее есть название?

- Это всегда можно загуглить, - я повел плечом, и передо мной появилась поисковая страница.

- Нет-нет! Не надо, закройте. Пусть... Пусть она будет Мирандой.

- Почему Мирандой?

- Потому что... Потому что законы физики — Просперо, её отец — не дают ей развоплотиться и
встретиться со своим суженым - Фердинандом, принцем Неаполя и Небытия. Понимаете? Они друг другом очарованы.

- У вас интересные сравнения, - ответил я. - Если вспомнить, что угасающая звезда символизирует уходящий год, то получается, что Миранда и её страдания — тяготы прошлого года, а Фердинанд — надежды на новый?

- Видите, в вас тоже есть поэт, - улыбнулась моя гостья и пригубила вино. - А чем вы по жизни занимаетесь?

- Да так, всем понемногу... Решаю задачи прикладной математики, если коротко.

- А если длинно?

- Изображаю бурную деятельность. Вы же знаете, в одном месте наука - наука, в другом наука - кусок merde.

- Так можно сказать про любую область, - заметила журналистка. - Вам не нравится?

- Нет, - горько усмехнулся я. - Совсем не нравится.

- Тогда почему вы ничего не поменяете?

- Поздно менять. Было бы мне лет двадцать — я бы убежал отсюда, не задумываясь. А теперь... Мне хорошо платят: так хорошо, что я могу позволить себе это, - я обвел бокалом силуэт звезды; было что-то завораживающее в игре красок на её поверхности. - Взамен жизнь стала рутиной, которую...

- Сложно менять, - закончила за меня моя собеседница. - Я понимаю вас.

- Значит, вы старше, чем выглядите, - я неловко улыбнулся: не каждый день пытаешься делать комплименты.

Но она как будто не услышала меня. Смотря задумчиво на игривую звезду, она перевела дыхание и сказала:

- Я знаю одну историю.

«Когда-то давно, когда люди только начали колонизировать космос, всем заправляла одна частная корпорация. Она организовала первую колонизацию Марса, изобрела многоразовые ракеты... Построила станцию на орбите Луны.

На этой станции работал один талантливый математик. Он считался лучшим топологом своего времени, кто-то говорил — гений. А гении, как водится, со странностями: нервный, дерганый, легко раздражался, медленно остывал, да ещё был эксгибиционист. Но топологию как раз нашли в космической динамике, и поэтому он попал на лунную станцию.

Какое-то время он работал, и станция росла и процветала. Но однажды ему взбрело в голову, что математика - не его. Может, сказалась долгая оторванность от коллег, может и правда переосмыслил себя: там было много времени на пространные размышления. Факт остается фактом: он наотрез отказался работать, потребовал вернуться на Землю — и улетел первым же рейсом.

После его отъезда станция начала медленно угасать. Проблемы были, как показывают отчеты, именно в технической части. Знаете, как это бывает: новый невероятный феномен, который никто не может объяснить. И может быть, только может быть, гениальный тополог смог бы решить эту задачку, но...
Проблему не решили. Станция упала на поверхность Луны, и миллиарды были потрачены впустую.

Что же стало с мятежным математиком? Он поступил на исторический факультет и провел там всю свою жизнь. Выпускал сборники исторических фельетонов, написал много статей и вдохновил новую историческую парадигму, которой ученые пользуются до сих пор.»

Я медленно перенесся из мира молодого математика в действительность.

- И какова же мораль вашей истории? - спросил я.

- Мораль? Никакой морали. Я только добавлю, что он поправил нервы, перестал раздражаться и вообще, как говорят его друзья, стал совсем другим человеком.

- И ради своего счастья принес в жертву научный прогресс.

- Принёс, - согласилась моя собеседница и сделала большой глоток вина. - После этой неудачи еще полвека не говорили об орбитальном исследовании Луны. Потом, правда, и технологии улучшились, так что не зависели от воли одного мальчишки. Может, тогда нам было рано строить небесные города?

Тем временем какофония джаза закончилась, и на сцену поднялся квартет: две пары мужчин и женщин в ярких нелепых нарядах.

- Чу! Посмотрите на время! - моя гостья вскочила, оживилась, вся подтянулась и расцвела. - Скоро уже будет. Идемте танцевать.

- Я не танцую...

- А я танцую! Ну же, идем, идем! - она взяла меня за руку и настойчиво потянула за собой, туда, где парочки медленно покачивались в такт песни давно умерших исполнителей.

И мы танцевали вместе с ними, сами по себе; молча кружились в объятиях друг друга, и не было ни одной мысли - предательницы счастья, и было так хорошо, так хорошо! Эта журналистка — невероятная женщина — ворвалась в мою жизнь и осветила её, словно падающая звезда.

- Ты меня любишь? - спросила она.

- Кто-то перечитал классиков двадцатого века, - я улыбнулся самому близкому существу во всей Вселенной.

- Ну тебя, - она легонько оттолкнула меня и снова притянула. - Ну так любишь?

- Нет.

- И я тебя - нет... Правда это замечательно - не любить?

Музыку прервал глубокий мужской голос, объявший речь генерального секретаря Ассамблеи.
На фоне угасающей звезды в кадр вошел Роберт Волкович: де юре — представитель голоса человечества, а де факто — полноправный монарх. Он был стар, но никто из нас не мог дать ему точной оценки; немногие черные волосы были аккуратно причесаны вокруг сверкающей лысины. Он смотрел с экрана, как смотрел год, два и двадцать назад: с теплой, отеческой улыбкой. Он говорил кратко и ни о чем, подводя итог ушедшего года и желая нам всем хорошей, счастливой жизни в следующем, новый свершений, открытий, успехов.

- Хоть что-то не меняется, - усмехнулся я.

- А мне нравится, - сказала моя гостья.

- Вот как? Нравится, что у нас один и тот же секретарь уже на протяжении... Скольких там лет?

- Нравится, что он выступает. Вы, может, не заметили, но он каждый год снимает новое обращение и никогда не повторяется.

- Разве? Мне казалось, он каждый год желает нам счастливой жизни.

- Каждый год желает по-разному. Скажите: а что ещё ему пожелать человеческой расе?

- И все равно: просто пускает пыль в глаза, - хмыкнул я.

Наконец Волкович ушел. До конца года оставалось меньше минуты.

Мы сидели, робко держась за руки, словно подростки на первом свидании. Звезда — та самая, которая была старым годом — уменьшалась все быстрее, быстрее, переливалась всеми красками электромагнитного излучения, такими, которых не знают даже художники и не видят собаки. Волны игриво разбивались об окно, а в голове моей проносилась вся моя жизнь, скучная, постылая жизнь, и вспоминались все мои юношеские мечты. Я был наконец тем, кем хотел быть: литератором, историком, художником, математиком — всеми сразу. Я был Богом. И по левую руку от меня сидела она — родственная душа, soulmate, спутница с жизни, с которой я разделю все радости, всё горе, все постели в обозримой Вселенной и за её пределами.

А потом все кончилось. Не было ни оглушительного взрыва, ни брызг. Мир будто окунулся в воду. Звездное полотно было спокойно, невозмутимо. Оно не заметило, как ушла его частичка: звёзды выше смерти.

- Страшно представить, что человек может вот так, ради развлечения, погасить звезду, - сказала моя ненаглядная гостья. - Миллиарды лет превратились в несколько часов, и все ради спектакля.

- Когда-нибудь мы сможем их зажечь, - сказал я. - И покорим Олимп.
Она усмехнулась, но ничего не ответила.

Во всех разговорах бывают минуты молчания — это совершенно нормально. Когда пытаешься придумать тему, искусственно вернуть угасшую болтовню к жизни, всегда получается ненатурально и пошло.
Но ждать не пришлось: моя журналистка встала.

- Спасибо тебе, - улыбнулась она, и в ее глазах играли светлячки. - Незабываемый вечер. Из него получится отличный репортаж.

- Мы можем устроить повторное интервью, - ответил я, зная, что она этого хотела также сильно, как и я.

- Прости, - она покачала головой. - Я лесбиянка.

Я рассмеялся.