Вспомню юность и Лагерный сад...

                ...Этот разговор заронил во мне интерес к проблемам
                электростатики и классической электродинамики.
                Восемь лет спустя мне посчастливилось сказать в
                ней свое слово, которое еще через двадцать семь
                лет было воспринято – я обнаружил свою фамилию в
                статье из сборника докладов по физике
                элементарных частиц на юбилейной международной
                конференции, приуроченной ко Всемирному году
                физики; там мой первый препринт цитировался в
                одном ряду с работами семи лауреатов Нобелевской
                премии!



О себе и о корнях

    Я родился 29 января 1949 года в цитадели ГУЛАГа-Дальстроя – на Колыме, в поселке Усть-Омчуг Тенькинского района Магаданской области. Семья отца моей мамы в начале 30-х подверглась раскулачиванию, высылке, из места проживания в c.Горбица Читинской области, и репрессиям. Мой дед, Петр Григорьевич Сермягин, был расстрелян по приговору тройки при ПП ОГПУ ВСК, а дядя, Евгений Петрович Сермягин, умер в лагере на Колыме за 10 лет до моего рождения. В детстве об этом я ничего не знал, какие-то подробности стали доступны много позднее; к 2008 г. появилась возможность ознакомления с делами наших родственников, хранящихся в архивах ФСБ-УКГБ по Читинской области.
    Мой отец, Владимир Ильич Антипьев, работал начальником геологоразведочной партии. Нас у мамы, Антонины Петровны, было четверо – двое старших детей, сестра Люда и брат Валерий, которые родились перед войной, и двое родившихся после войны – брат Гена, который старше меня на два года, и я, самый младший. Со стороны отца у нас польские корни – его мама – моя бабушка Софья Казимировна Кохановская, была дочерью участника Польского восстания 1863 года, Казимира Семеновича Кохановского, 1840 года рождения, сосланного в Сибирь. В начале ХХ века сестра моего деда по отцовской линии последовала вслед за мужем, бежавшим от преследования российских властей, в Новую Зеландию. Там теперь живут их многочисленные потомки, в числе которых наш троюродный брат Роберт и его семья, которые уже не знают русского языка. С ними мы установили связь в 2003 году и поддерживаем ее посредством Интернета; обменялись визитами.
    У отца, как геолога, была «бронь» - освобождение от воинской службы, поэтому во время войны его не призывали в армию. С наступлением весны отец уходил «в поле» до поздней осени, в экспедицию на разведку месторождений золота и других металлов, затем проводилась обработка собранного материала. «Летом 1939 года геолого-поисковой партией Тенькинского геологоразведочного управления, под руководством Антипьева и Лаламова, были найдены богатые рудные и россыпные месторождения касситерита, в районе 245-го километра основной трассы, по реке Хета; старшим прорабом поисковой партии был Хабаров.» https://magadanmedia.ru/news/1521265/
   Однако, условия экспедиций способствовали возникновению у отца пристрастия к спиртному; я был впечатлительным ребенком, и, после отпуска, проведенного «на материке», родители оставили меня, еще совсем маленького, у маминой незамужней старшей сестры Веры Петровны Сермягиной, которую я стал называть мамой, и которая усыновила меня. Я ей очень многим обязан; однако то, что у меня было две мамы, неосознанно воспринималось мною в детстве и юности как фактор моей неполноценности.
   Моё детство прошло на Транссибирской железнодорожной магистрали, в небольшом городке Иланский, где Вера Петровна работала учительницей русского языка и литературы, затем завучем и, ко времени моей учебы в Томске, – директором школы-интерната. Ребёнком я любил слушать стихи Пушкина, которые часто читала мне бабушка Надежда Сергеевна Сермягина, особенно поэму «Руслан и Людмила». Вера Петровна выписывала газеты и журналы – Учительская газета, Комсомольская правда, Пионерская правда, Иланский рабочий, Роман-газета, Техника молодежи, Крестьянка, Работница, Вокруг света, Огонёк. Газеты были необходимы в утилитарных целях – как оберточная бумага, для обоев, и как туалетная бумага. Журнал Огонёк я листал с любопытством – там было много фотографий, политических карикатур художников Кукрыниксы, Б. Ефимова (28.09.1900-01.10.2008) и пр. Но эти просмотры оставляли зловещий привкус напряженности, угроз бомбежек и атомной войны, политических козней недругов СССР – Эйзенхауэра, Аденауэра, И. Тито и пр. Циркулировали слухи о сбитых иностранных разведовательных зондах, пролетах самолетов-разведчиков и т.п. Так же, время от времени, тревожили сообщения о побегах заключенных из близлежащих исправительно-трудовых лагерей, и рекомендовалось соблюдать осторожность и воздерживаться от походов в лес/тайгу. Помню день похорон Сталина: Вера Петровна и мой брат Валерий, учившийся в 8 классе, с траурными нагрудными матерчатыми чёрно-красными розочками, собирались утром в школу. Никто не плакал.
    Я рано научился читать, задолго до школы, листал журналы «Техника молодёжи», словари, разглядывал картинки в учебниках физики и биологии, по которым учился мой старший брат Валерий. Однажды мне попалась в руки книжка о ракетах и будущих космических полётах. Пролистав ее, я узнал, что ракеты придуманы давно, но космических полётов всё еще нет. Я спросил маму – а кто делает ракеты? Она ответила, что ученые. Я тогда решил, что буду учёным, потому что у ученых интересная работа, а с результатами этой работы их, похоже, никто не торопит.
    Каждое лето мама брала меня с собой в отпуск. Мы бывали в Крыму, на Черноморском побережье Кавказа, с обязательным посещением подмосковного Монино, где останавливались в гостеприимном доме маминого младшего брата Геннадия Петровича и его жены Александры Ивановны. Дядя Гена служил в Военно-воздушной академии, которой позднее присвоили имя первого космонавта Ю.А. Гагарина. После седьмого класса дядя сильно помог мне по математике, доходчиво объяснив, как надо решать примеры. Бывали мы с мамой и в Ленинграде, останавливаясь у маминой младшей сестры Леониллы Петровны, учительницы русского языка и литературы.
    В школе мне легко давались география, химия и биология, нравились физические приборы – электрофорная машина, осциллограф, счетчик Гейгера; я хорошо рисовал, унаследовав способности от отца, занимался фотографией. В моем архиве хранятся фотоснимки, которые я напечатал в восьмилетнем возрасте. Мне нравилось работать на токарном станке по дереву в школьной мастерской, где я освоил и усовершенствовал метод изготовления деревянных винтов для верстака. Руководствуясь статьей из журнала «Техника Молодежи», в 4 классе я самостоятельно сделал микроскоп, в котором в качестве линзы была капелька глицерина, зафиксированная в отверстии, сделанном с помощью иголки в жестяной пластинке. Увеличение линзы было достаточным, чтобы наблюдать растительные клетки кожицы лука, препараты которой я готовил самостоятельно. Микроскоп я передал в кабинет биологии. В однокомнатной квартире, в которой мы жили вдвоем с мамой, я хранил под ванной, в совмещенном санузле, химические реактивы, в том числе, и концентрированные кислоты, с которыми экспериментировал, пытаясь получить нитроклетчатку, проводил опыты со взрывчатыми смесями и веществами. Мне хотелось раскрыть секрет передачи энергии взрыва на расстояние, об изобретении которого русским ученым М.М. Филипповым я прочитал в книге о К.Э. Циолковском.
    Подражая брату Гене, я увлекся радиолюбительством, выписывал радиодетали по почте. Учась в 7 классе, я собрал трехкаскадный усилитель низкой частоты на транзисторах, а в 9 классе  – «карманный» супергетеродинный радиоприемник, по описанию из журнала «Радио», который выписывал и читал от корки до корки. Я зачитывался произведениями научной фантастики, моя любимая книга той поры – «Шесть гениев» Севера Гансовского. Образ учёного-одиночки, гениального создателя абсолютно черного состояния пространства, долгое время был для меня идеалом и предметом подражания. Среди моих школьных друзей того периода – Вадим Ермаков, Володя Пучков, Виктор Корицкий. В 10 классе я сдружился с моими одноклассниками Юрием Колпаковым и Валерием Хмелёвым, с которым мы жили в соседних домах, рядом с нашей школой №41; эти дома хорошо видны на спутниковых снимках, которые теперь доступны по Интернету.

Друг детства

    Мой друг детства, Шура Мостовской, был на год моложе меня. Его отец, Павел Михайлович, был иланской знаменитостью, т.к. кроме того, что он работал учителем русского языка и литературы в вечерней школе, он был еще и писателем, публиковал повести и романы в толстых сибирских литературных журналах «Сибирские огни» и «Енисей». В середине 50-х он написал, под литературным псевдонимом Павел Мостовский, детскую повесть «На каникулах», вышедшую в Москве отдельной книжкой, в которой главным героем был Шура, а я был изображен в качестве друга главного героя. С Шурой в детстве мы мастерили луки, арбалеты, самопалы, бомбы, радиопередатчики, запускали воздушных змеев и пороховые ракеты, в которых он преуспел, осознав раньше меня роль сопла, катались на велосипедах. В старших классах нашими излюбленными совместными занятиями стали шахматы, разбор олимпиадных задач. Шура хорошо ориентировался в зарубежной художественной литературе, много читал, и его оценки прочитанных книг способствовали формированию моих литературных симпатий. Однако в большей степени его влияние сказалось на моем математическом кругозоре. Он окончил мехмат ТГУ по специальности «дифференциальная геометрия», затем аспирантуру в Ленинграде, защитил диссертацию, преподавал в Томске, был заведующим кафедрой в пединституте в Мурманске.
Полярный день затеплится едва,
и ты увидишь ясно так, воочию –
немного лет, всего лишь тридцать два,
но в прошлом Томск, и Ленинград, и прочее…
                1982 г.

Абитуриенты

    Моё решение поступать на ФТФ ТПИ сформировалось под влиянием брата Валерия, выпускника ФТФ 1962 года, работавшего в закрытом городе Красноярск-26. Он рекомендовал мне прочитать книгу «Эволюция физики» Эйнштейна и Инфельда, говорил, что на ФТФ преподают много математики и физики; это обнадеживало, но в чем заключается работа по специальности, он не рассказывал. Более определенные сведения я получил от сестры Люды, которая не была связана подпиской «о неразглашении секретных сведений, составляющих государственную тайну», поскольку окончила Тимирязевскую академию и работала агрономом в Архангельской области. Она по секрету сообщила мне, что у Валерия работа такая же, как и у героев фильма «Девять дней одного года».
    Я приехал в Томск, где все увиденное вызывало восхищение – огромное количество молодежи, студентов и абитуриентов, множество учебных корпусов ТПИ и классическая архитектура его Главного корпуса, Университетская роща, завораживающий вид с обрыва Лагерного сада, студенческие столовые, обилие продуктов питания в гастрономах.
Вспомню юность, и Лагерный сад,
перекаты сибирской реки,
тихий голос, задумчивый взгляд, –
как они от меня далеки!
    Меня поселили в комнату общежития на Кирова, 4, где проживало еще пять абитуриентов – мой одноклассник Виктор Прилепский, с которым мы вместе приехали в Томск, Борис Перевалов, Виктор Кобозев, Владимир Матафонов, Коля Покатилов. Неопределенность, связанная с выбором специальности на ФТФ, заставляла нас переживать. На собрании кто-то из абитуриентов прямо спросил декана Лапина П.В.: «Это правда, что нас будут учить делать атомные бомбы?» Смысл ответа был таков, что «…поступив на наш факультет, вы не пожалеете».
    У меня была серебряная медаль, и для поступления было достаточно сдать профилирующий экзамен по физике на 5. Я сдал на 4, поэтому пришлось сдавать все остальные экзамены. В результате я набрал проходной балл 13, дававший право на общежитие и стипендию, которая на ФТФ была выше, чем на других факультетах. Студенты говорили, что добавка к стипендии идет от военного ведомства. Из нашей комнаты еще трое успешно сдали вступительные экзамены – Борис Перевалов, выбравший химическую специальность, «четверку», и Виктор Кобозев и Владимир Матафонов, с которыми мы выбрали специальность «единица», имевшую условное наименование «теория физических устройств и их обслуживание».  Виктор Прилепский поступил на «единицу» на следующий год. Позже в одной группе с Переваловым учился мой одноклассник и школьный товарищ Валерий Хмелёв.
    /С той поры прошло без малого 52 года (пишу это добавление 23.01.2018 г.), не удивительно, поэтому, что многое забылось уже. Прошлым летом, просматривая страницы сайта "Одноклассники", я встретил Бориса Перевалова, моего институтского друга, с которым мы не виделись 46 лет! Через некоторое время мы отлично пообщались на Скайпе, как будто в былые времена в нашем общежитии. Борис прекрасно помнит многие детали нашей жизни в то время. Он мне указал на некоторые неточности в тексте этих воспоминаний, которые я исправляю, и напомнил ряд эпизодов практики в колхозе./
    У Кобозева был сверкавший перламутром немецкий аккордеон, на котором он проникновенно играл по вечерам в комнате общежития, иногда выходил с ним в коридор, растягивая меха.
          Когда взгрустнётся мне, глаза прикрою, вижу –
          Витёк играет вальс «Под крышами Парижа».
          Он голову склонил, поёт аккордеон
          про Сену и Мон-Мартр – мой юношеский сон.
    Отец Кобозева принадлежал к партийной номенклатуре; чувствовалось, что Виктор получил хорошее воспитание. Он был высок и элегантен, у него были аккуратно причёсанные прямые волосы соломенного цвета. После поступления в институт Кобозев хорошо учился, не пропуская занятий, и составлял ядро, основу нашей группы, вместе с Сергеем Поповым, Валерием Варлачёвым, Николаем Габриэлем, Юрием Копьевым, Сергеем Шелудько, Сашей Любченко, Сашей Цыденовым и двумя нашими девушками – Валентиной Киргизовой и Татьяной Жаровой. Кобозев много читал художественной литературы, но исключительно произведения советских писателей не первого ряда. Однажды я спросил у него о причинах его литературных предпочтений. Смысл его ответа сводился к тому, что эти книжки дают возможность, без особых усилий, получить представление о многих жизненных ситуациях, людских характерах и судьбах.

На практике в колхозе

    После поступления нас, уже студентов-первокурсников, направили на север Томской области, в колхозы. Плыли на большом речном теплоходе венгерского производства, заполненном студентами, вниз по течению Томи, а затем по Оби, почти тысячу километров.
    Нашей группе 016-1 выпало работать в п. Лукашкин Яр. Население поселка было многонациональным, включая местных остяков, и немцев Поволжья, сосланных в эти края еще в 40-е годы.
Небольшую часть группы оставили в рыболовецкой бригаде, на центральной усадьбе колхоза, а остальных отправили на сенокос, километрах в десяти от поселка.  Сенокосилки, конные грабли приводились в движение лошадьми. Скошенную подсушенную траву сгребали в валки, из валков формировали копны. Работник верхом на лошади, обвязав копну веревкой, прикрепленной к седлу, волочил ее к месту скирдования. Жили в большом сарае или овине, спали на нарах. Кормили нас хорошо, ежедневно варили густой суп с мясом – говядиной, привозили свежий хлеб, большой бидон молока и малый бидон сливок, которых едва хватало на сутки.
    Коля Колосов, приехавший в Томск из Павловского посада, считался москвичом, у него был характерный московский говор. Он хорошо играл на гитаре и пел каждый вечер. После ужина скучать не приходилось – играли в карты, рассказывали анекдоты и разные истории. Несколько ребят было из Усть-Каменогорска –  Саша Валяев, Юра Копьев, в высоких американских ботинках песочного цвета, доставшихся ему по наследству от деда, и Виктор Дружинин. Они обращались друг с другом как старые приятели, выстраивая стандарт взаимоотношений. Саша Валяев иногда что-то писал в тетрадке аккуратным мелким почерком. Что ты там пишешь? – спросил я его. – Решаю задачи, – отвечал он.
    В конце срока пребывания на сенокосе, у нас возник конфликт с бригадиром. В результате мы покинули сенокос раньше, шли в Лукашкин Яр пешком по берегу Оби, с рюкзаками, растянувшись цепочкой, впереди шел Коля Колосов с гитарой: «…нам навстречу пальма пыльная плыла издалека…». Наутро в правлении колхоза нам выдали деньги; хорошую зарплату получили наши ребята, работавшие в рыболовецкой бригаде. Запомнилось, как Олег Перелетов, с непроницаемым выражением лица, демонстративно развернул веером, пересчитывая, пачку червонцев. Те, кто работал на сенокосе, получили меньше в разы.

Начало учёбы

    После возвращения в Томск мы поселились в общежитии по адресу ул.Кирова,4. Я проживал на первом этаже, вместе с Виктором Пономарёвым, Сашей Цыденовым, Сашей Валяевым, Виктором Дружининым, Валерием Ушаковым.
    С Сашей Цыденовым, приехавшим из Бурятии, из Мухоршибири, мы дружили все годы учебы в Томске, вместе проводили много времени. У него был первый разряд по лыжам, он мечтал выполнить норму кандидата в мастера и регулярно тренировался; его экспертные оценки служили для меня ориентиром в спорте. Два раза он спасал меня, проявляя непоколебимую решимость в критических ситуациях. Первый раз это было перед очередным Новым годом, в почти сорокаградусный мороз, когда он сопровождал меня в походе за ёлкой, которую я пообещал достать знакомым девушкам. Вторично – при открытии нами купального сезона, во время неудавшегося заплыва в ветреный день через Томь, когда его спокойный рассудительный голос помог мне вернуть самообладание, вместе с силами покидавшее меня под влиянием захлестывавших волн.
    Я дружил с Пономаревым; он приехал в Томск из Курганинска Краснодарского края. Пономарев мечтал о литературном поприще, сочинял во время лекций стихи и повести, с нарочитым презрением произносил слово «коммунисты». Он стал инициатором и главным редактором первого (и единственного) выпуска литературного журнала нашей группы, для которого он написал предисловие и текст в духе повести Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». По предложению Пономарева, я нарисовал для него иллюстрацию.
    В школе я никогда не пользовался шпаргалками, считал их составление постыдным никчемным занятием; все школьные предметы давались мне сравнительно легко, для достижения уровня отличника мне не приходилось слишком напрягаться. Как следствие, я не имел привычки к систематическому умственному труду, необходимого опыта поэтапного формирования в сознании динамических стереотипов, проще говоря – навыков, которые превращают знания в реальную силу. Под влиянием рассказов старших, у меня сложилось представление об учебе в вузе, как о формальном процессе передачи от преподавателей к студентам потока разнородной избыточной информации, освоение которой в целом не представляется возможным, да и не нужно, поскольку, придя на производство, молодой специалист нередко получал инструктаж типа «забудьте все, чему вас учили».
    Вначале было трудно организовать свой быт таким образом, чтобы он всецело содействовал учебе. Считалось шиком, не посещая занятий, успешно сдавать сессию. К негативным последствиям приводило чрезмерное увлечение внешними сторонами студенческой жизни – «от сессии до сессии живут студенты весело».
Не все смогли благополучно
пройти сквозь эти жернова...

О преподавателях

    Особую симпатию вызывали преподаватели, имевшие профессорское звание, и лекторы, которые не пользовались записями для своих лекций. Запомнились такие лекторы, как профессор Кузнецов С.П., который читал нам высшую математику на первом курсе; доцент Монарх Мусия Израилевна читала нам спецглавы высшей математики, доцент Фукс Александр Григорьевич читал курс термодинамики. Яркое впечатление произвёл Николай Васильевич Кислицын, о котором мы много слышали еще до того, как он стал читать нам теоретическую физику в пятом семестре. Помню, как он выговаривал нам, нерадивым студентам, за неуважение к старшим, за то, что мы растрачиваем попусту драгоценное время, не развиваем свои способности, когда столько интересных проблем, с досадой восклицал: «В ваших головах нейроны кип-я-я-я-т, а вы бьете баклуши!». Он предлагал обращаться к нему без церемоний, если появится какая-нибудь интересная идея.
    На своих лекциях он, опытный оратор, видя, что внимание слушателей рассеивается, пускался в рассуждения о смысле жизни, давал характеристики известным ученым, не всегда лестные; о Ландау – что тот решал задачи, валявшиеся на обочине, делился воспоминаниями о своем студенчестве, провоцировал: «Предположим, что вы стоите над обрывом в Лагерном саду. Чего вам больше хочется, плюнуть вниз, или взлететь?» Он был среднего роста, на вид лет пятьдесят; у него был высокий лоб с залысинами, с шапкой кудрявых черных волос. Саша Любченко утверждал, что Кислицын красится. Выглядел Николай Васильевич всегда подтянутым, в наглаженном костюме с галстуком. В перерыве он иногда курил вместе с нами, студентами, на лестнице. Он почти не видел на один глаз, вследствие отслоения сетчатки после того, как он однажды поднял на руки свою жену. На его лекциях я получил начальные представления о соперничестве в науке, о существовании альтернативных теорий. Он не был «кровожадным», и «заваливал» не так уж много студентов, но экзамены по теоретической физике обычно превращались в спектакли, заставлявшие нас трепетать. На экзамене Николай Васильевич собирал зачётки, раздавал билеты и прохаживался по рядам, наблюдая за процессом подготовки ответов и громогласно разражаясь нравоучительными комментариями. Через некоторое время он, удостоверившись в недееспособности «контингента», отпускал «с миром» тех, кто был согласен на «удовлетворительно». Более уверенным в своих силах студентам предлагалось остаться для выяснения отношений. Как-то, на проспекте Кирова, возле Электролампового завода, я увидел его, идущего навстречу, и поздоровался. Он взглянул на меня с удивлением, и проследовал мимо, оглядываясь.

Комплекс неполноценности

    Однажды я узнал, что первокурсники, желающие заняться углубленным изучением физики, приглашаются на занятия кружка, организованного кафедрой общей физики. Придя вечером после занятий в Физический корпус, где уже шел семинар, на котором присутствовало несколько человек, я был разочарован – у доски, заикаясь, выступал студент нашего потока с сообщением о процессе стимулированного излучения фотонов. В то время я довольно сильно заикался, и мне представилось, что для одного семинара два заики – это перебор.
    Связанный с заиканием комплекс неполноценности в течение длительного периода являлся для меня причиной стрессов, сильно мешал мне в самореализации, в осуществлении моих амбиций, приводил к пассивности и ступору. В особенности это проявилось на третьем курсе, на занятиях по военной подготовке, а затем на экзамене, когда надо было отдать рапорт «товарищу майору». Можно представить, что испытывали мои друзья-однокашники, слушая в напряженной тишине мое натужное мычание.
    /Дополнение 26.01.2018 г., цитирую из сайта ОК: ...Литература не была моей преференцией в школьные годы, из-за сильного заикания. Я испытывал натурально нравственные муки, когда меня вызывала Клара Васильевна (Тиханович, учитель литературы и русского языка в шк.№41 г. Иланский, 1964-66гг.) - прочитать стихотворение, отрывок прозы. Ну, и слушать меня тоже было мучение, понятное дело. Я завидовал моим друзьям-одноклассникам, у которых не было проблем с речью. Только к 30 годам я решил проблему заикания - самостоятельно. Ключ оказался простым - надо полюбить свой голос.
    Я заметил, что когда говорил в микрофон и слышал звук своего голоса, усиленный многократно, то спазмы голосовых связок, или чего там, не возникали, я чувствовал только воодушевление и мог говорить совершенно свободно. Ха!, - сказал я себе. В чем проблема? Техника, конечно, помогает, но главное - получать удовольствие от собственной речи, чтобы самому было приятно слышать собственный голос. И да, нужны тренировки, много тренировок. Перед  своим научным семинаром в 1978 году, когда я докладывал свою первую теоретическую работу по релятивистскому уравнению движения заряда, я много раз записывал на магнитофон и прослушивал свою речь, пока не добился желаемого результата. И семинар прошел отлично! Потом я выступал с чтением своих стихов в нашем ДК в Дубне - на концертах самодеятельности, вечерах поэзии - осечек никогда не было, потому что я много репетировал. Так что - не ругайте себя, хвалите! ("А тот, который во мне сидит..." )
   И еще о дефекте речи. В детстве я картавил - выговаривал "Р", как вот здесь сообщила Елена - горловым способом. Это меня напрягало, создавая комплекс неполноценности. Как-то на самоподготовке (я учился в школе-интернате, был "приходящим" учеником, т.е. ночевал не в общежитии, а дома), в классе шестом, со мной заговорил мальчик из другого класса, с которым я не был знаком. Он спросил меня: - Хочешь, научу выговаривать "Р"? Это очень просто! Я недоверчиво протянул - Х-хочу!  А как? - Умеешь стрелять из автомата? - К-конечно, - т-т-р-р-р-р-р-р! -Ну, вот, отлично! А теперь стреляй, только "т" не произноси!
Я тут же попробовал, и получилось! Тем же вечером я очень удивил маму своим достижением, благодаря совету этого мальчика. Наверное, это был ангел небесный!/
 
Ментальный оргазм

    С первым курсом связан момент моей самоидентификации, определения вектора внутреннего развития. На почве радиолюбительства я довольно близко сошелся с Иваном Скуратовым, нашим профсоюзным лидером. Мы с ним обсуждали конструкцию бестрансформаторного транзисторного усилителя мощности НЧ, я был энтузиастом печатного монтажа. В нашей комнате, на электроплитке, мы затеяли травление монтажной платы из фольгированного стеклотекстолита, в растворе хлорного железа, которое мы с Иваном выпросили после занятий в лаборатории Химического корпуса. Бурое облако ядовитых испарений, сопровождавших процесс травления платы, вызвало неудовольствие и протест моих сожителей. Иван предложил мне вместе обратиться в лабораторию радиоэлектроники НИИ интроскопии, чтобы начать заниматься научно-исследовательской работой студентов. В тот период времени в моем воображении, без каких-либо волевых усилий с моей стороны, вертелись и складывались в различные комбинации какие-то электронные схемы, что меня развлекало до известной степени, а потом стало досаждать мне. И как-то раз, в солнечный весенний день, проходя по проспекту Кирова, я задал себе вопрос: кем, собственно, я хочу быть? Мне хотелось видеть себя ученым, сделавшим фундаментальные открытия в теоретической физике, решить, совершенно по-новому, проблемы, которые не поддавались предыдущим исследователям. Быть радиоинженером-конструктором мне совершенно не хотелось, несмотря на все достоинства этой уважаемой профессии и мои очевидные способности к ней.
    И я решил прекратить занятия радиолюбительством. Постепенно моё воображение освободилось от навязчивой привычки манипулировать транзисторами и RC-цепочками. Я стал размышлять о природе гравитации, пытаясь придать математическую форму придуманной мной еще в школе умозрительной модели, опиравшейся на представления об эфире и казавшейся мне вполне новаторской. Довольно быстро я пришел к заключению, что хотя моя модель гравитации и объясняет, вроде бы, возникновение притяжения, но задача даже двух тел в ее контексте выглядит неоправданно сложно, что в то время представлялось мне существенным недостатком моей теории.
    Я стал размышлять о проблеме многих тел, и мне в голову пришла ошеломившая меня идея, появление которой сопровождалось мощным всплеском умственного наслаждения, эйфории, ментального оргазма, испытывать который в такой степени мне еще не приходилось. Это произошло на проспекте Ленина, возле СФТИ. С тех пор я многие годы находился в почти непрерывном поиске и исследовании проблемных ситуаций, мысленное разрешение которых награждало мой мозг выбросом эндорфинов, что безошибочно свидетельствовало о новизне найденного решения.

Однокашники

    Пономарев и Колосов составили творческий дуэт авторской песни: Пономарёв писал тексты, Колосов подбирал для них аккомпанемент и пел. Они выступали на концерте художественной самодеятельности, в ДК ТПИ.
    Мне нравилось их творчество, поэтому у меня вызвал недоумение комментарий на их выступление нашего преподавателя по марксистско-ленинской философии А.Б. Зельманова, что эти песни – довольно низкого качества. К сожалению, не могу вспомнить теперь ни одной их вещи; из тех времен всплывает одна песня Анатолия Хабаровского, которую мы тогда с воодушевлением распевали:
«…волны лениво играют баркасами,
кружатся чайки у самой воды.
Где моя милая, где моя нежная? –
Тихо зовёт парохода гудок,
а за кормою дорожка стелется снежная
и почему-то зовет на Восток…».
    Большое влияние на меня оказал Саша Валяев. В комнате общежития наши кровати стояли, разделенные столом, у двери. Хотя мы не были дружны – Саша представлялся мне высокомерным, из-за категоричности его высказываний, но я отдавал должное его способностям – лекции он редко посещал, но учился очень хорошо, постоянно решал задачи по физике и математике. Узнав, что он занимался самбо и имеет высокий разряд, мне стало любопытно, поскольку мне еще не приходилось бороться с самбистом, и я по-мальчишески стал приставать к нему, чтобы померяться силой, но он применил не силу, а прием, который произвел на меня сильное впечатление.
    Уже после того, как Валяев перешел на другой факультет, мы с ним встретились на танцевальном вечере в вестибюле одного из общежитий. Саша сообщил мне, что решает задачу об электрическом потенциале заряженного острия, сотрудничает в научном плане с Д.И. Вайсбурдом, с которым они уже написали статью. Этот разговор заронил во мне интерес к проблемам электростатики и классической электродинамики. Восемь лет спустя мне посчастливилось сказать в ней свое слово, которое еще через двадцать семь лет было воспринято – я обнаружил свою фамилию в статье из сборника докладов по физике элементарных частиц на юбилейной международной конференции, приуроченной ко Всемирному году физики; там мой первый препринт цитировался в одном ряду с работами семи лауреатов Нобелевской премии!
    Мы вновь встретились с Сашей – Александром Никифоровичем Валяевым, который давно уже доктор физико-математических наук и профессор, спустя годы, на банкете выпускников Томского землячества в Москве. Я его сразу узнал, внешне он мало изменился, чего нельзя было сказать обо мне. В мае 2009 года я был у него на Юбилее, который праздновали в Институте проблем безопасного развития атомной энергетики (ИБРАЭ РАН, г.Москва), где он работает.

Саше Валяеву в его Юбилей
                от Толи Сермягина

Шестьдесят бывает почему?
Шестьдесят бывает потому,
что тогда, в далёкую весну,
крик ребёнка взрезал тишину….

Почему бывает шестьдесят? –
Потому что много лет назад
мы с тобою жили в этом мире,
с регистрацией по Кирова, 4.

Шестьдесят бывает почему?
То известно Богу одному:
что предрешено, так то и будет,
как в Скрижалях, или в Книге судеб….

Мне не перечислить твоих дел –
ты достиг всего, чего хотел,
и теперь, в кругу своих друзей
отмечаешь этот Юбилей.

Ты вполне достаточен собой.
Я ж тебе желаю, дорогой,
членства РАН, устойчивой потенции,
и, конечно, Премии – из Швеции!

    На втором курсе я подружился с Саней Любченко, который в ту пору был старостой нашей группы. Саня приехал в Томск из Приморского края, из Артёма. Он был очень общительным и «заводным» парнем, выполнял чертёжные работы и курсовые проекты с изумлявшей меня быстротой. Нас объединял интерес к философии, к диалектическому материализму, который нам читал А.Б. Зельманов в третьем семестре. Саня был инициатором досрочной сдачи диамата, к которой готовилось несколько человек, но преподаватель допустил только меня, поскольку я не пропускал занятий по этому предмету. После окончания второго курса Любченко и Копьев организовали строительную бригаду, членами которой были ещё Олег Пустоваров, Виктор Поповцев, Гена Ивлев и я.
    В тот период стали проявляться инициативность и организаторские способности Юры Копьева; чтобы избежать избыточного налогообложения, он зарегистрировал нашу бригаду в обкоме ВЛКСМ в качестве комсомольского строительного отряда, затем съездил на автобусе в Бакчарский район, где нам предстояло возводить бревенчатую пристройку к зданию школы, и договорился об условиях работы.
    Время, проведенное в строительной бригаде, оставило яркие впечатления на долгие годы. Мы жили на краю деревни Воробьёвка, в пустующей избе. Однажды Виктор Поповцев, умевший делать искусственное дыхание «рот в рот» и внешний массаж сердца, спас от смерти хозяина дома, у которого мы в тот момент обедали. Хозяина ударило током от неисправного электроинструмента, и если бы не Виктор и другие наши ребята, то дело могло кончиться плачевно.
    На 4 курсе я жил в одной комнате с Сашей Любченко, Сашей Цыденовым, Сергеем Поповым, Сергеем Шелудько. Любченко привез из дома баян и с блеском играл на нем несколько вещей, одним из хитов был «Турецкий марш» Моцарта. Любимой книгой Любченко был роман «Финансист» Теодора Драйзера. Под влиянием этой книги, вероятно, он стал подумывать о смене специальности. Этими планами он делился со мной, но я их не разделял. Его мечты стать финансистом осуществились много лет спустя, уже в новой России.
    Олег Перелётов был в нашей группе, пожалуй, самым остроумным студентом, мастером шуток и ироничных реплик. Как-то он преподал мне и Саше Цыденову урок юмора, предложив решить, можно ли садиться голым задом на блок из чистого урана. Выслушав наши рассуждения о том, что уран – радиоактивное вещество, и садиться на него поэтому никак нельзя, вредно, он назидательно произнёс: «Это не юмор. Садиться на уран нельзя потому, что это очень чистое вещество, и его нежелательно пачкать, поскольку голый зад, скажем так, место не совсем чистое».

Александр Лаппа

    На втором курсе, спустя некоторое время после начала занятий, в нашей группе появился новый студент, который перевелся в ТПИ из какого-то челябинского вуза. Это был Александр Лаппа. Он уже успел закончить, с отличием, техникум, обладал чувством юмора, играл в оркестре народных инструментов на домре-приме. Мы в нашей группе обсуждали между собой, кто способнее – Валяев или Лаппа.
    Осенью 1969 года, когда мы учились на 4 курсе, в Томске были зарегистрированы случаи заболевания дизентерией. Лаппа и я попали под карантин в профилактории ТПИ на улице Усова, оборудованном под изолятор. В палате я читал книгу Мостовского и Куратовского по теории множеств; Лаппа посоветовал мне изучать функциональный анализ, как более перспективный инструмент с точки зрения приложения к теории обобщенных функций, рассуждал о достоинствах интеграла Лебега-Стильтьеса, по сравнению с интегралом Римана. Со своей стороны я предложил ему любопытную головоломку, которую мне задал однажды Кобозев в перерыве между лекциями, и привел пример математического оператора, не обладающего свойством ассоциативности. После окончания карантина Лаппа привлек меня к участию в оркестре народных инструментов. У меня не было хорошего музыкального слуха, но я умел делать тремоло медиатором, что оказалось достаточным для поступления в оркестр, поскольку музыкантов не хватало. Руководил оркестром Павел Константинович Данилов, пожилой большеголовый мужчина благородного вида, с совершенно седой шевелюрой, работавший инженером в проектном институте.
    На концертах Лаппа исполнял сольные партии для домры-примы, я играл некоторое время на второй домре-альт. Затем Лаппа настоял, чтобы я перешел на первую домру-альт. В качестве курьёза вспоминаю, что иногда я отставал на несколько тактов, и мой альт звучал в полном одиночестве, доигрывая партию уже после финального жеста дирижера. Между нами Лаппа выражал недовольство тем, что в нашем репертуаре явный избыток сочинений руководителя оркестра, а классики мало.
    Мы посещали лекции для аспирантов и молодых специалистов Томска, проходившие по вечерам в 204 аудитории Главного корпуса ТПИ. Лекции читались ведущими преподавателями Томска. Математический анализ читал Г.Г. Пестов, курс алгебры – И.Х. Беккер. Курс геометрии блестяще прочитал профессор ТГУ Щербаков Роман Николаевич, о котором мне с восхищением рассказывал мой друг Шура Мостовской, учившийся у него на мехмате ТГУ.
    Однажды Лаппа предложил мне написать совместную научную статью. Уже не помню, какую тему предлагал он, а я в то время размышлял над проблемой возникновения необратимости в классической механике, поэтому я предложил заняться задачей классического биллиарда на регулярной пространственной решётке, с целью исследовать механизм возникновения ветвления, того, что теперь широко известно как бифуркация. К тому времени я уже несколько лет регулярно заглядывал в Реферативный журнал физики, который постепенно заменил мне чтение научной фантастики.
    Вскоре Лаппа стал сотрудничать с А.М. Кольчужкиным, у которого занимался решением задач теории переноса и применениями метода Монте-Карло, осваивал ЭВМ. Мы стали общаться реже.
    Из всех моих друзей и знакомых, Александр Лаппа повлиял на мою судьбу, пожалуй, в наибольшей степени. Он был патриотом нашей специальности и считал, что поскольку она нас кормит, то мы должны воздать ей должное. Вслед за ним я выбрал подмосковную Дубну, в качестве места преддипломной практики, – Лабораторию нейтронной физики Объединённого института ядерных исследований (ЛНФ ОИЯИ), где в то время создавался новый импульсный ядерный реактор на быстрых нейтронах, ИБР-2. Затем Лаппа переменил свой выбор на Обнинск, Физико-энергетический институт, где были лучшие условия для занятий теорией реакторов и их расчетов на ЭВМ, в которых он достиг больших успехов. Я же уехал в Дубну и там остался.

Момент истины

    В середине мая 1971 года, из заснеженного Томска, на улицах которого мела позёмка, я прилетел в Домодедово; в Москве было по-летнему тепло. Дубна встретила нас, группу томских студентов под предводительством Юрия Комендантова, благоуханием яблонь и вишен. Нас поселили в современной гостинице «Дубна», построенной по болгарскому проекту, в которой я прожил, в отличном двухместном номере с видом на набережную р.Волги, весь период преддипломной практики и дипломирования, до марта 1972 года. Двух студентов нашей группы 016, Юрия Черткова и меня, направили в сектор, сотрудники которого выполняли расчеты активной зоны будущего реактора. Начальник сектора, Евгений Павлович Шабалин, обрисовал задачи, которые нам предстояло решать в процессе выполнения дипломной работы. Расчеты активной зоны на ЭВМ показались мне скучным занятием, и я сказал Евгению Павловичу, что хотел бы заниматься нейтронной физикой. Он посоветовал обратиться к Владимиру Максимовичу Назарову, что я и сделал.
    В группе Назарова ее сотрудники занимались экспериментальными исследованиями «отравленных» замедлителей быстрых нейтронов, в плане обеспечения экспериментальных каналов будущего реактора. Это был важный период моей жизни, наполненный жаркими спорами и процессом самоутверждения, приобретением новых знаний и навыков, новых знакомств. По числу сотрудников ЛНФ тогда приравнивалась к большому советскому НИИ; было много иностранных специалистов, в основном из стран социалистического содружества. В группе Назарова тоже были иностранные сотрудники, еще молодые тридцатилетние люди из Польши и Северной Кореи. Там же работали недавние выпускники нашей 21-ой кафедры Анатолий Суховой и Валерий Хитров, которого я знал по Томску. Отношения были дружеские и самые демократичные, дни рождения отмечали после работы, всей группой.
    Мне нравилось посещать научно-техническую библиотеку ОИЯИ, с ее богатым книжным фондом и обширной советской и иностранной научной периодикой, бывшими в свободном доступе. В свободное время я много читал Бальзака, Стефана Цвейга, Гофмана, сражался за шахматной доской с Юрой Чертковым, играл в настольный теннис и в волейбол, который тогда был здесь весьма популярен; у меня был высокий прыжок и неплохой удар, поэтому меня сразу пригласили в сборную ЛНФ по волейболу.
    Моими соседями по гостиничному номеру были командированные в ОИЯИ сотрудники различных научных учреждений СССР, которые жили здесь по нескольку недель, сменяя друг друга. Как-то осенью ко мне подселили очередного командированного, лет тридцати пяти, закончившего в своё время физфак Ленинградского университета и работавшего научным сотрудником в Протвино, в Институте физики высоких энергий (ИФВЭ). Мы были с ним на «вы», по вечерам часто беседовали о науке, я рассказывал о преддипломной практике, делился идеями и планами. Перед отъездом мой сосед, в конце разговора, произнес, что у него сложилось хорошее впечатление об уровне обучения в ТПИ. Я подтвердил, что таки да, стал перечислять, что в ТПИ хорошие условия для учебы, современная учебная база, возможность доступа к таким исследовательским установкам, как реактор, ускоритель. Он задумчиво выслушал мои слова, а затем отрицательно покачал головой: «Нет, о ТПИ я сужу по вашему уровню. Если там учатся такие студенты, как вы, то с вашим вузом все в порядке». Это был момент истины. Я осознал, что, тоже, как и наши лучшие студенты, могу достойно представлять в своем лице Томск, ТПИ и ФТФ.


                ***
Благодарности

Основной текст* написан весной 2010 г. по предложению А.Н. Валяева, которому я весьма за это благодарен. Моя искренняя признательность всем моим родным и друзьям, которые прочитали заметки и указали на ошибки и неточности – В.В. Антипьеву, Л.В. Дегтярёвой (Антипьевой), А.П. Мостовскому, А.Б. Цыденову, Б.В. Перевалову.

Краткая информация об авторе
СЕРМЯГИН Анатолий Владимирович
Окончил Физико-технический факультет Томского политехнического института в 1972 году. Работал в Лаборатории нейтронной физики Объединённого института ядерных исследований (ЛНФ ОИЯИ) г. Дубна М.О., в Отделе эксплуатации импульсного реактора ИБР-30 – инженером, старшим инженером, начальником смены. В 1991-1992 гг. – сотрудник Отдела конденсированных сред ЛНФ ОИЯИ. В 1993-2011 гг. – старший научный сотрудник, с 2012 г. – ведущий инженер АО «Институт физико-технических проблем» Госкорпорации «Росатом». Награжден нагрудным знаком «Ветеран атомной энергетики и промышленности» (1998 г.). Биографические данные опубликованы в справочниках «Who's Who in Science and Engineering» Marquis, USA (2006–2007, 2008–2009 гг.), «Outstanding Scientists of the 21st Century» IBC, Cambridge, England (2007 г.), «2000 Outstanding Scientists – 2010» IBC, Cambridge, England. Принимал участие в работах по монтажу установки CMS (Compact Muon Solenoid) на Большом адронном коллайдере (LHC) в ЦЕРН (Швейцария-Франция, июль-октябрь 2007 г.).


_________________________________________________________
*) Опубликовано в сборнике «Томские политехники — на благо России: Книга пятая». Редактор-составитель Б.Ф. Шубин. М.: Водолей, 2011 г. – 440 с.