Куст сирени

        - Ушла на Светлую.
        - Ушла.
        - Так быстро.
        - Божья милость.
        - Милость, милость, – закивала высокая, аскетичного вида монахиня Александра, перекрестилась и испуганно огляделась – нет ли кого? Нет никого не слышно, только шелест листьев, чириканье и вот рядом послушница Вера, сомолитвенница. Та, задрав голову, смотрела на позолоченный крест, венчавший серый оцинкованный купол, – он как бы парил в воздухе.
        - Вечная, вечная память матери Людмиле, – прошептала она, захлебываясь, слегка причитая, и смахнула быструю прозрачную слезинку.
        Как бы в утешение налетел свежий утренний ветерок, омыл уставшие после Пасхи лица, расправил полы новеньких пахнущих почему-то кошеной травой ряс. Их надевали только по большим праздникам. Сегодня была Светлaя среда.
        Постояв возле храма несколько минут, монахиня и послушница развернулись и побрели в сторону трапезной, из окон которой доносилось жалостливое позвякивание тарелок и приборов – готовили поминальный обед...
        В Зареченский монастырь Наталья Александровна попала почти случайно. В сентябре прошлого года она развелась с мужем. Вернее, он ушел. Тридцать лет совместной жизни, конечно, и не пуд соли, и не бочка меда, но чтоб так вот взять и оставить, бросить ее!.. Можно было бы и объясниться, ведь столько лет рядом, столько пережили, столько раз клялся в любви! Вот и дочек воспитали!.. Но равнодушные потухшие глаза мужа скользнули по ней как по новому дивану... Да, что говорить не о чем.
        Когда тяжелая стальная дверь тихо щелкнула, она уселась на этот самый диван и уставилась в одну точку – на свадебную фотографию. Ну, вот и все, можно забыть. И его, и прошлое. Он ушел, дочери разъехались.
        Осень была теплой и ясной. Солнце ввалилось в комнату, осветило розовые тисненые обои. Вот и ремонт сделала… Когда в прошлом году как ушла на пенсию, думала отдохнуть от трудов и забот, поездить по внукам и заграницам. Не вышло…
Она подошла к окну, потянулась за шелковой шторой и застыла как завороженная – новенький, так сказать с иголочки, храм напротив сиял, переливался золотыми куполами, белыми стенами, голубыми высокими окнами. Солнечные лучи обливали, обволакивали церковь, окутывали дымкой… Ох, как хорошо! Пойти?..
        Пожилой священник слушал ее, как ей казалось, вполуха – кивал, поддакивал, даже сочувственно вздохнул, но все смотрел, то на заходящих в храм, то на иконы,  то просто себе под ноги.
        - Батюшка, так что мне делать? – спросила Наталья Александровна и неожиданно для себя заплакала.
        - Каяться, – ответил священник и снова отвернулся.
        - Я же ничего плохого не сделала, людям старалась помогать, а уж он-то как сыр в масле катался, – прошептала она сдавленным голосом и почему-то с укором поглядела на батюшку.
        - Ну вот за сыр и масло и кайтесь.
        - Как это?
        - Как сумеете. Для начала – исповедуйтесь, – ответил батюшка и накрыл ее епитрахилью.
        Сумбурная и весьма нелепая исповедь никакого ей облегчения не принесла. Она это поняла, как только снова оказалась дома. Походив по красиво обставленным комнатам, выпив чаю, она почувствовала, что смертельно устала. Нет, все неправильно – и жизнь, и церковь, и вот эти огромные и никому теперь ненужные комнаты, мебель под антик. Лечь – и умереть.
        Она вспомнила, как умерла мама. По рассказам двоюродной сестры Нюши, та легла на кровать, вздохнула и, отвернувшись к стене, уткнулась лицом в выцветший коврик. Даже не попрощалась… А она тогда на море отдыхала и на похороны не приехала!..
        Наталья Александровна разрыдалась. Перед ее глазами проплыла родная Введенка, омываемая быстрой и чистой Вежой, холмы в перелесках и между ними – бесконечные разливные луга. Господи, хорошо было гулять с Нюшей и деревенскими подружками, беззаботно срывать яркие луговые цветы и плести тонкие веночки, которые походили на царские диадемы. Как они беззаботно и радостно смеялись, играли в догонялки, любуясь синим чистым небом... Все давно ушло, осталась какая-то никому не нужная да ей чужая жизнь. Неужели все?.. А ведь Нюша жива, Введенка стоит!..
        Сборов никаких не было. Схватив пару коробок шоколадных конфет, пачку цейлонского чая и комплект постельного белья в подарок Нюше, она сунула, запихала это все в чемоданчик. Следом затолкала черное бархатное платье, пакет с бельем и, щелкнув замками, набрала номер такси...
        Деревня находилась в самом глухом районе области – почти сто пятьдесят километров. Таксист помялся-помялся, но за три тысячи без всяких попутчиков  согласился.
        Через полчаса подержанный хэндай летел вдоль облетавших золотых лесополос, уже сквозивших синим небом и перепаханными черными полями. “Господи, как в жизни – то свет и золото, а то – чернота и грязь,” – подумала Наталья Александровна и прикрыла глаза.
        Через несколько минут под тихое поскрипывание дверей и гул шин она погрузилась в сон. Она шла по широкой деревенской улице, из дворов доносились голоса, кудахтанье, собак. Последние лучи захожего солнца окрасили охрой крыши, верхушки только что распустившихся горьковатых тополей. Подойдя к своему дому, она вдруг разбежалась, подпрыгнула и  взлетела над забором. Увидев стоявшую на огороде маму, он глубоко вдохнула и закричала:
        - Смотри, мама, смотри как хорошо! Все цветет, благоухает, вон кладбище над Вежой залито сиренью как морем!..
        Вскинув к небу руки, она потянулась, вся напряглась!.. но ногу вдруг свело судорогой и она упала в какую-то яму. Сверху с сухим шелестом посыпались сухие листья и земля...
        От боли в затекшей ноге, от странного стука сверху она вскрикнула и проснулась. Машина вильнула к обочине и резко затормозила.
        - С вами все в порядке? – обернувшись, испуганно спросил таксист. 
        - Что? Что случилось?
        Наталья Александровна открыла глаза, недовольно посмотрела на широкое и скуластое лицо водителя, его серый наморщенный лоб. За окном вырисовывалось скошенное поле, утыканное сухими кукурузными стеблями; по стеклу текли тонкие струйки унылого осеннего дождя.
        - Нет, нет, ничего, – торопливо ответил водитель и отвернулся.
        - Тогда – поехали. Я спешу. Не останавливайтесь, – коротко приказала она и снова закрыла глаза...
        Нюша её приняла радостно. На подарки стала отнекиваться, дескать, не нуждаемся, но Наталья Александровна настояла, и коробки тут же исчезли.  Сели пить чай. Нюша  начала рассказывать о детях, внуках, родственниках; упомянула, что за могилкой тетки приглядывает, убирается перед Пасхой и на Радоницу. Наталья Александровна начала благодарить родственницу и почему-то подумала, что надо будет дать ей еще и денег.
        - А сирень-то как разрослась! Вширь и ввысь, приходится все время обрезать. Но пахнет – как в раю! – воскликнула  Нюша и чуть прикрыла глаза, словно пытаясь вспомнить оттенки запахов.
        Получилось, видимо, не очень, она вздохнула и продолжила:
        - Oградку по весне покрасила в голубой цвет, калитку починила, так что скотина какая не забредет. В общем, полный порядок.
        Подробный отчет и заботливость сестры очень тронули  Наталью Александровну. Она  растрогалась, даже всплакнула, всхлипнула.
        - Спасибо, спасибо, тебе, сестричка за заботу и помощь, – забормотала она, обнимая покатые полные плечи Нюши. – Прости, вот все никак не могла приехать. Всю суета, заботы, забыла о главном.
        - Да, что уж, понятно, – с готовностью закивала Нюша и сама вытерла в ответ навернувшиеся слезы. – Должность начальственная – тяжелая. О себе и то, наверно, забывала.
        - Да Нюша, что скажешь: тяжело было, а стало еще тяжелее. Вот и Виктор ушел от меня. И дочери поразъехались.
        - Правда?
        На лице кузины проступило деревенское любопытство, смешавшееся с бабьим сочувствием.
        -  Вот так, значит! Жаль, но ты не переживай – сейчас мужики нестойкие. А девки и мои тоже носа не кажут. Давай-ка лучше перекусим и сходим на могилки.
        На кладбище Наталье Александровне вдруг стало легче. Оглядывая серо-желтые холмики, читая фамилии, среди которых было много знакомых из далекого прошлого, она успокаивалась. На могиле матери она опустилась прямо на мокрую землю, начала креститься и шептать “Господи помилуй”. Единственное, что она помнила из церковных служб. Нюша, постелив целлофановый пакетик на лавочку, помогла ей встать. Они сели рядом и, по-деревенски пригорюнившись, обнялись. В молчании прошло несколько минут.
        - Через неделю будет десять лет, как мама умерла, – наконец едва слышно прошептала Наталья Александровна.
        - Да, воды сколько-то утекло! – ответила ей в тон Нюша, вздыхая. – Надо бы сорокоуст заказать по Марфе Матвеевне.
        Что это такое, Наталья Александровна не знала, а спросить, чтоб не прослыть невеждой, побоялась.
        - В райцентре есть храм или вон можно в Заречье съездить в монастырек. Недалеко. Там может и лучше.
        - Ага, – пробормотала Наталья Александровна, все еще не совсем понимая, о чем ведет речь сестра. – Надо.
        - Завтра мой Колька рано утром за товаром в райцентр поедет, может нас или туда, или в Заречье подбросить. Я тоже хочу записки подать, свечки поставить...
        Монастырь ей никак не приглянулся – обшарпанные домики, небольшая, какая-то приплюснутая церквушка, тополиный скверик рядом. В нескольких местах штукатурка на стенах обвалилась и красно-бурые пятна кирпичной кладки походили на рваные раны. "Как пусто и безлюдно." У Натальи Александровне при этой мысли даже кончики пальцев на руках онемели, так что и сложить их в троеперстие она едва смогла.
        По невысокой лестнице они вошли в низкое, но, как оказалось, просторное помещение. Нюша сразу повернула вправо и направилась к деревянной стойке, на которой лежали листики белой бумаги, ручки и стояли картонные ящички со свечками. За ними склонилась голова в черном платке.
        - Напиши записки. Мать подай отдельно и скажи, что на сорокоуст. Потом возьмешь свечки и все оплатишь.
        - Сколько? – механически шепнула Наталья Александровна и взяла листик бумаги.
        - Сколько пожертвуешь, так и слава Богу, – ответила Нюша и начала быстро заполнять листочки.
        Наталья Александровна взяла бумажку с надписью “За упокой” и написала “Марфа”, подумав, добавила имя деда. Отец их бросил, когда ей было шесть. Жив ли?
        Заметив, что сестра мешкает, Нюша спросила:
        - Подсказать что?
        - Да, вот не знаю, как с отцом быть. Умер он или нет?
        - Ну если он был старше матери, то почти наверняка упокоился.  Да и пил он, как тетка рассказывала.
        - Пил, – кивнула Наталья Александровна и вписала имя отца.
        Как только всех вспомнили и записали, Нюша сунула стопку бумажек пожилой монахине за ящиками:
        - Всех как обычно, а вот эту – сорокоуст с выниманием частички, – сказала она и, повернувшись, шепнула: – Наташ, деньги можно отдать прям матушке.
Когда в воздухе мелькнула оранжевая бумажка, лицо монахини, обрамленное апостольником вдруг сжалось и покрылось мелкими морщинками.
        - У меня нет сдачи. Может, помельче?
       Наталья Александровна взглянула на Нюшу и спросила:
        - А если, как его, пожертвование на монастырь... За упокой души, да? Так можно?
        - Можно-можно – торопливо ответила Нюша, кивнула и отвернулась к большой иконе какого-то святого, не сводившего глаз с женщин...
        В храме они пробыли недолго – Нюша быстро переходила от иконы к иконе, Наталья Александровна стояла рядом со свечным ящиком и механически читала названия книжек и брошюрок, разложенных на приставном столике. Наиболее часто в названиях встречалось слово “спасение”. “Странно как-то, непонятно, о чем речь,” – подумала она и оглянулась. Спросить было не у кого – монахиня куда-то исчезла.
        Минут через десять вспотевшая и улыбающаяся Нюша выросла прямо перед ней и довольная затараторила:
        - Ну вот, всех помянула, ко всем приложилась, свечки поставила. Можно и восвояси. Колька эсэмс прислал, через пятнадцать минут будет здесь...
Раскрыв зонтик, под моросящим мелким дождем, тесно прижавшись к друг другу, родственницы направились выходу. Под ногами скрипел мокрый песок, было холодно и как-то одиноко. Когда они подошли к высоким монастырским воротам, их окликнул слабый женский голос. Наталья Александровна обернулась: пригибаясь, беспомощно размахивая руками, за ними бежала та самая монахиня, что сидела за свечным ящиком в храме.
        - Подождите! Ох, Господи, подождите! Матушка...
        Вытирая катившийся по лицу пот, тяжело дыша, через полминуты монахиня остановилась, схватила Наталью Александровну за руку и прошептала:
        - Матушка игуменья Варвара... просит вас на чай... Не... не откажите...
        Наталья Александровна еще несколько раз приезжала в Заречное. Покой и мир осеняли ее душу, как только она входила широко раскрытыми воротами на территорию монастыря. Она шла между давно не ремонтированными зданиями, мимо сверкающего крестом храмика,  тонкой как свечка колокольни и ее сердце с каждым шагом стучало все сильнее и сильнее словно перед встречей с чем-то дорогим, желанным, важным, с тем, чего оно так долго искало и жаждало. Это напоминало молодость, влюбленность, первое свидание. Ей вдруг захотелось всех обнять и расцеловать, и забыть все плохое, что сучилось в последний год ее жизни.  Перед новым годом она решила остаться в монастыре насовсем...
        Ее умения администратора здесь не очень подходили –  другое хозяйство. Не было и необходимых церковных навыков – ни петь, ни читать по-славянски она не могла. Подумав, игуменья предложила ей нести послушание на кухне.
        - Зимой в монастырь никто не заглядывает. Сестер всего лишь семь да батюшка с алтарником. Справишься
        Кухня была уютной, хорошо оборудованной и Наталья Александровна с удовольствием взялась за работу – готовила, придумывала новые постные блюда, что были ей в новинку, а заодно и вычищала углы. Месяц пробежал незаметно. Перед масленицей появились первые паломники. Сначала по одному-два человека, потом пошли хоть и небольшие, но группы. Работы стало больше, и в келью она все чаще возвращалась к полуночи. Повалившись на кровать, она засыпала без сновидений...
        К середине поста ее силы были на исходе. Кое-как разобравшись с обедом на Крестопоклонную, она ушла к себе в келью и закрылась. Ни звон на вечернюю службу, ни посыльная от игуменьи поднять ее с кровати не смогли.
        Она лежала и думала о том, что большей глупости, чем уход в монастырь, она в своей жизни не совершала. Слава Богу, хоть не приняла постриг, а только пошла в послушницы. Ох, лучше быть ослушницей, чем закончить свою жизнь среди кастрюль или вот в этих сырых стенах, что сдавливают, не дают дышать! Боже, зачем все это?!
        Она вспомнила свой сон, когда ехала во Введенку в сентябре, и перекрестилась. Господи, неужели она умрет в этом чужом неродном месте? Умрет? Нет-нет! Тогда она думала о маме, и сон было свяан с ее смертью! Причем здесь она?!
        Приподнявшись, Наталья Александровна  с ужасом огляделась – что она здесь делает? Зачем ей этот монастырь? Спасать свою душу? Нет, она ее уже спасла своей работой на благо общества, а заодно заслужила покой и достойную обеспеченную старость! Уезжать, как можно скорее! Домой! Вызвать такси! Она готова заплатить любые деньги!..
        Скинув подрясник и на ходу надевая еще новое пуховое пальто, она схватила чемодан и бросилась к двери...
        Наклонив голову и задумчиво глядя на брошенный на пол подрясник, на пороге стояла мать Варвара. Ее полная высокая фигура полностью заняла узкий дверной проем. На отекшем бледном лице игуменьи мелькнула странная улыбка.         
        Наталья Александровна отступила на шаг. Что здесь смешного!? Она чуть не умерла от непосильного рабского труда, кормила целый кагал понаехавших дармоедов, чистила эти кастрюли! Падала с ног, в конце концов, а тут – улыбочки!..
        - Не обижайся, – шепнула игуменья, и шагнув в комнату, обняла за плечи, прижала к себе. – Я тоже думала после первого поста, что умру. Это всегда так.
        Вздрогнув, Наталья Александровна встретилась с участливым взглядом матери Варвары и опустилась на низкую колченогую табуретку возле окна. Через секунду плечи ее задрожали, забились, а голова ткнулась в холодное запотевшее стекло, сквозь которое виднелись ломанные черные контуры мартовских яблонь. Игуменья нагнулась и крепко прижала к себе.
        - Подожди, не спеши уезжать, – с предыханием как после долгого подъема по лестнице, прошептала она. – Вот увидишь – все наладится. А пока... пока походи на службы. Замену на кухню найдем...
        Накануне Вербного Наталья Александровна приняла постриг.
        В сам праздник ее неожиданно навестила Нюша. После службы, завидев кузину, она помахала ей серебристыми ивовыми веточками и, энергично раздвинув плотные ряды прихожан, протиснулась к ней.
        - Наташ, ты выглядишь как настоящая монахиня! – довольно громко проговорила она, с восторгом обнимая родственницу. – Тебе так идет это облачение! Ты – не поверишь!
        - Ну, что ты Нюш, не надо,– смущаясь и быстро оглядываясь по сторонам пробормотала Наталья Александровна. – Пошли ко мне в келью.
        Пройдя чуть вперед, она кивнула Нюше, чтобы та следовала за ней, и скользнула в узкую боковую дверь. Через минуту они оказались в уютном скверике, наполненном сладковатым благоуханием крокусов и горьким – распускающихся тополей.
         - Нет, Наташа, ну как ты хорошо смотришься в черном! – опять начала сыпать комплиментами Нюша. – Слушай, тебе после Пасхи обязательно надо приехать к нам. На Радоницу! Родные могилки навестить! Сирень как раз зацветет!
         - Да, сирень.., – тихо вздохнула Наталья Александровна и, оглядывая палисадник, отрешенно добавила: – Я уже и вправду стала монахиней… Вот постриг три дня назад приняла.
         - Батюшки! – всплеснула ладонями Нюша. – Дай, мать, я тебя обниму! А как нарекли? Людмилой? Ой, людям милая! Молись о нас!
         - Да-да, конечно, – пробормотала новоиспеченная монахиня и, запнувшись, спросила: – А как там твои?
         В ее голосе чувствовалось смущение – она явно не знала, о чем говорить, и была не очень уверенна, что говорить вообще необходимо. Видимо, это отразилось на ее лице.
         - Да так себе... – шмыгнув носом и отворачиваясь, нехотя проговорила Нюша. – Вот собрались на майские приехать, денег на дорогу просят, мол, мам подбрось... Сама знаешь...
         Достав скомканный платок, она быстро провела по покрасневшему носу и спросила:
         - А ты-то про постриг дочерям сообщила?
         - Нет-нет, что ты!  Пока не надо... Вдруг не поймут?
- И вправду, куда возвращаться? –  вздохнув, невпопад заметила родственница...
Они походили по скверику, поговорили о том, как хороша погода, что вот уже и огород пора высаживать, и все скоро зацветет и наступит благодать. Наталья Александровна слушала, кивала, а когда подошли к сестринскому корпусу, пригласила родственницу выпить чая.
         Чаепитие однако было еще более коротким, чем прогулка, каким-то скомканным. Таким же было и прощание. Не допив свою чашку, Нюша поднялась, подхватила сумку и, как-то по-светски припав к щеке кузины, зашептала:
         - Не забывай, не забывай нас, приезжай! На могилки сходим, по лугам пройдемся, веночки сделаем. Помнишь?..
         Монахиня Людмила чуть улыбнулась и закивала:
         - Помню, помню. Свидимся...
         В понедельник Пасхи мать Людмила слегла с высокой температурой. Она лежала в своей келье на узкой кровати, каждую минуту ее тело сотрясал хриплый мокрый кашель. Она почти не открывала глаз, перед ее мысленным взором проплывали бледные лица умершей матери, почти забытого отца, и почему-то дочерей. Они то приближались, то удалялись.
         Мать Людмила в полу беспамятстве пыталась приподняться словно хотела рассмотреть их повнимательней. Но в этот момент они почти исчезали,и она со вздохом опускала голову на сбитую подушку. Они ли это и зачем они приходили, зовут куда-то? Но ей и здесь в монастыре хорошо. Здесь спокойно, тихо. Да, она приболела, но скоро поправиться. Надо будет обязательно съездить в Введенку на Радоницу. И обязательно нарвать сирени с могилок, поставить в келье, будет поминать родных, молиться об их спасении. Ведь она монахиня теперь, это ее долг...
        Приоткрыв на секунду глаза мать Людмила посмотрела на белую входную дверь – по бледно-розовой щеке скатилась маленькая прозрачная слезинка. Оставив тонкий след, она упала на чисто вымытый светло-коричневый пол. Монахиня вздохнула и сложила руки на груди...
         Под вечер, когда окна отразили первые алые блики заката, не открывая глаза, она тихо, как-то по детски закашляла и, отвернувшись к стенке, умерла...
         Через два дня под пасхальные песнопения монахиню Людмилу похоронили на монастырском кладбище за алтарем. Все было обыденно и просто. За гробом помимо насельниц монастыря шли Нюша и приехавшие с ней дочери Натальи Александровны.    
         Нюша несколько раз останавливалась и, глядя на безоблачное синее небо, покачивалась и громко шептала: “Как же так?! Как же так?!” Шедшая сзади послушница Вера молча подхватывала ее под локоть и вела дальше.
         Когда небольшой холмик начали глухо обивать лопатами, Нюша обняла племянниц и громко зарыдала. Игуменья повернулась, что-то шепнула и из черного плотного ряда вышла монахиня Александра с полу распустившимся сиреневым кустом. Его опустили в ямку у изголовья могилы и присыпали землей.
        Плакавшие дочери переглянулись и начали торопливо смахивать слезы. Игуменья посмотрела на них и кивнула в сторону келейного корпуса, где на первом этаже располагась трапезная и откуда доносился тихий перезвон расставляемой для поминания посуды. Охая и вздыхая, Нюша развернулась и засеменила по узкой посыпанной желтым песком дорожке. Дочери Натальи Александровны поправили слегка наклонившийся кустик, постояли еще несколько минут и, поддерживая друг друга, двинулись следом, то и дело останавливаясь и оглядываясь на желтый приплюснутый холмик.