История без отрицательного героя

А.В. Гринь

               
ИСТОРИЯ БЕЗ ОТРИЦАТЕЛЬНОГО ГЕРОЯ

ПОВЕСТЬ


    Оглавление
Еменгулов 3
Владимир 7
Подполковник Семёнов 11
Иван 16
Берёзовское поселение 19
Изольда 26
Иван 34
Изольда 44
Еменгулов 47
Владимир и Изольда 55
Ганс 60
Еменгулов 62
Иван 72
Владимир 89
Райцентр 91
Изольда 95
Иван 102
Подполковник Семёнов 104
Владимир 115
Еменгулов 125
Изольда 132
Владимир 134
«Костёр» 138
Агент охранки 143
Полковник Скуратов 149
«Лучший друг» 157
Владимир 160
Подполковник Семёнов 167
Скуратов 187
Иван 200
Владимир 206
Берёзовское поселение 218
Владимир 225
Берёзовское поселение 230



























Еменгулов

 Когда он снова начал что-то чувствовать, то обнаружил, что лежит  в ледяной грязи. Рука потянулась к кобуре. Однако в том можно было не сомневаться, – она была расстегнута и пуста.  Несколько секунд он прислушивался к голосам. Говорили двое. Скорее всего, валялся он тут недолго, - минуты две-три. Он попробовал приподняться.
 - Подпёрся сука! – молодой паренёк лихо помахивал револьвером, устремляя дуло на Еменгулова. Ну, с этим – всё ясно. Тогда Еменгулов искоса пригляделся к тому, который стоял на крыльце конторы. В сумерках было плохо видно, вроде, этот немолодой и держится спокойней, значит - главный. Еменгулов стал дышать на пальцы, согревая и разминая руки. Встал медленно. Почувствовал, что ушанка набухла от крови. Всё было задумано и сделано просто – как коровье мычание, один шумнул со стороны, а другой -  из-за угла - по башке  дубиной.  Приём – простой и надёжный. Эти из уголовного барака, он даже узнал их, лица не прячут, стало быть, - в живых его не оставят. Почему-то до сих пор не добили? Значит, - не это главное.
Теперь он заметил, что они ключи из его кармана достали и  контору вскрыли.
- Слышь, начальник! – нетерпеливо позвал главный, - иди сундук открой.
- Быстро, гнида! – заорал паренёк, надеясь посильнее испугать.
 Еменгулов ответил матом и охнул от пинка, молодой целился под рёбра.
Опрокинулся на бок. Знал, что ударит, потому успел дёрнуться. Удар больше по плечу пришёлся. Пускай бьёт. Главный глянул на пацана и отобрал револьвер. Для Еменгулова это несколько ухудшало ситуацию, хотя и не делало её полностью безнадёжной.  Лишь бы он сразу не начал стрелять, требуется ещё секунд тридцать.
Главный медлил. Что-то у них не ладится, сразу догадался Еменгулов. Про сундук говорят, сундук, надо понимать,  это –  конторский сейф. Сейф им нужно, стало быть,  вскрыть обязательно, а старенький замок опять заело. Вряд ли они на грабёж отважились  ради содержимого. Там их могут интересовать только спирт и несколько револьверов.  Ради этого всего на убийство идти глупо. Спирт скоро кончится, а револьвер в зоне кроме неприятностей ничего не доставит. Самое опасное оружие в зоне это нож, заточка. Незаметно тык, -  и нет человека. Ищи потом, кто на такое сподобился. Думай, думай скорее, подгонял он себя, стараясь не прислушиваться к боли, произрастающей из глубины головы. Может, убежать пытаются? Тогда - совсем глупость. Револьвер в тайге вещь почти бесполезная. Ни лося, ни кабана  там из него не застрелишь. Тем более, что сто пятьдесят километров по тайге за ночь преодолеть невозможно даже с револьвером. Да и погоня начнётся сразу, коль засветились. Здесь явно что-то другое.
Еменгулов покачался и упал на четвереньки. Встал, сделал несколько шагов и, застонав, снова упал.
 - Я идти не могу…
 - Шкворень, помоги начальнику, - приказал главный,  -  быстро, быстро!
 Вид перепачканного грязью и еле двигающегося Еменгулова добавил им наглости. Матерясь, дюжий Шкворень рывком поставил Еменгулова на ноги. Это была уже вторая ошибка. Первая состояла в том,  что они его сразу не добили. А, ведь, наверняка, начал догадываться Еменгулов,  на этот счёт самую серьёзную инструкцию получили. Да так бы и сделали, если бы дверцу сейфа не заело. А сейф им надо вскрыть обязательно, чтобы на ограбление было похоже. Вот, в чём дело!
Теперь Еменгулов знал, что шансы его растут с каждой секундой, и он уже решил, что делать. Он повис у паренька на плече, дал подвести себя к крыльцу. Медленно, раскачиваясь, как от слабости,   начал подниматься по ступеням. Подождал, чтобы Главный подошёл сзади поближе. Расчёт его оправдался, он ощутил несколько угрожающих толчков дулом  в спину. Значит он сзади – близко.  Это была вовсе - удача.
Еменгулов рванулся, оказавшись у паренька за плечами, и схватил его за шею.  Тот  дёрнуться не успел. Выхватив из рукава  нож, Еменгулов стремительно и сильно резанул Шкворня лезвием по лицу; брызнула  кровь.
Шкворень заорал, задёргался. Еменгулов держал крепко.
Главный вздрогнул,  увидев кровь на перекошенном лице своего напарника, оступился  назад со ступеньки, едва не споткнувшись, и вскинул руку с револьвером. Шкворень сучил ногами, пытаясь  обрести  равновесие. Не успел. Еменгулов резко взмахнул рукой с ножом и Шкворень начал оседать.  Револьвер в руке Главного звонко щёлкнул без выстрела. Тогда Еменгулов прыгнул на бандита с крыльца прямо через  паренька, завалившегося на бок. От резкого толчка в грудь противник потерял равновесие, Еменгулов  легко опрокинул его, прижал коленом руку, сжимавшую револьвер, и несколько раз ударил ножом.
 Еменгулов умело выкрутил револьвер из судорожной руки бандита, и подскочил к стене конторы. Правильно догадался, - так и есть. За углом  по тропе во всю мочь удирал третий, тот который на стрёме стоял. Сейчас,  гад, и ты своё получишь. Еменгулов  прицелился. Ранить или убить? Наверно лучше грохнуть, чтобы шестёрки лишнего не наболтали. А с тузами можно потом разобраться. Из-за недавнего удара руки плохо слушались. Мушка плясала перед глазами. Наконец ему удалось унять дрожь, он целил в середину, грохнул выстрел. Убегавший с разбегу ткнулся навзничь в землю.
Вот теперь, кажется,  –  всё. 
Еменгулов устало оглядел себя; вся телогрейка перемазана грязью вперемешку с кровью. Попытался отряхнуться, но только больше размазал всё это по рукавам. Поморщился, подумав, что глупость делает, и, держась за голову,  побрёл в контору.
 Когда разгорелась керосиновая лампа,  увидел ключ, на пол-оборота застрявший в замочной скважине огромного сейфа, который начал ржаветь ещё при царе-батюшке.  Рукояткой револьвера несколько раз грохнул как по барабану по дверце сейфа в районе  механизма замка и с усилием провернул ключ. Дверца со скрипом открылась.
Давно хотел приказать, чтобы смазали ржавый неподатливый механизм, да всё руки не доходили. Теперь оказалось – кстати. Вот теперь вышло так, что этот механический ржавеющий старичок его от смерти спас. Еменгулов  усмехнулся,  - как  лучший друг. 
Он вскрыл барабан револьвера. Один патрон в обойме был специально порченый. Именно на этот патрон был установлен механизм, чтобы первого выстрела не последовало, на всякий случай. Пригодилось,  раз в жизни, а пригодилось. Переставив барабан в первоначальное положение, Еменгулов бросил револьвер  на полку и захлопнул дверцу.
 Суки! Мелочь их подвела. Но, стало быть, мы ещё повоюем.

Владимир

Заканчивалась осень  одна тысяча девятьсот сорок третьего года. Радио голосом бессменного диктора Левитана вселяло в советских людей надежду на скорые перемены к лучшему. Не только потому, что Советская армия повсеместно теснила фрицев.  Неистребимая надежда прорастала из тайников души человеческой, но война продолжала безжалостно сыпать в семьи казённые похоронки.
Однако всё же  общее настроение складывалось скорее из побед на фронте, чем из  многочисленных личных трагедий, и поэтому Владимир ещё острее переживал неожиданный и, как ему казалось, несправедливый поворот в своей начинающейся биографии.  Вместо того, чтобы ехать на фронт, где свершалось событие опасное, волнующее и грандиозное, он тащился на перегруженном грузовике по глухой уральской тайге. Молодость младшего лейтенанта, замешанная на патриотизме,  не страшилась  войны. Гораздо хуже героической смерти представлялась нынешняя перспектива, - служба в глубоком тылу в охране тюремной зоны.   
В полусонной одури, куда он иногда погружался по дороге, ему чудилось, как он расстреливает из автомата разбегающихся немцев, похожих на крыс в длинных серых шинелях. Он желал самой жестокой мести. Однако судьбе было угодно распорядиться по-другому.
О будущем своём назначении он имел смутное представление. Про трудовые лагеря, в которые ссылали разных «врагов народа», мало кто рассказывал. Шёпотом иногда обменивались слухами, кого и когда забрали.  Почему и зачем, об ответах на эти вопросы каждый мог догадываться по собственному разумению, веря либо слухам, либо газетам, рисовавшим грандиозный процесс трудового перевоспитания «несознательных элементов». Владимир добросовестно пытался убедить себя в том, что все тяготы лагерной жизни в глухой уральской тайге будут иметь какое-то высшее государственное значение, но на душе его  всё равно кошки скребли.
В районе Владимиру мало, что  удалось узнать: в Берёзовское поселение по приказу Сталина свезено несколько тысяч обрусевших этнических немцев, предки которых поселились в России ещё во времена  царствования царицы Екатерины, да  несколько сотен уголовных элементов. Официально было объявлено, что эта мера в условиях войны с Германией поможет избежать «этнических конфликтов» в местах немецких поселений. Но, скорее всего, как понимал Владимир, изоляция мирных немцев имела целью предотвратить их возможное массовое предательство и переход на сторону врага. Если думать о государственных интересах, то - мера вполне логичная. На сколько, - Владимир не задумывался. Поэтому как-то самой собой в его понимании сложилось, что если эти немцы могут быть шпионами и предателями, то они уже шпионы и предатели. Не зря же их сюда ссылают.  И вот теперь появилась забота их тут охранять. Вместо того, чтобы защищать Родину так, как это требует совесть и воинский долг. Чёрт бы их побрал!
Трудовой лагерь производил ружейную болванку для винтовок и автоматов.  Командуют лагерем два начальника. Один - по хозяйственной части –  майор Еменгулов, другой – подполковник Семёнов осуществляет надзор по линии государственной безопасности.
Выведал он это всё у одного офицера, с которым он в конторе госбезопасности ожидал окончательного назначения.  Тот сообщил по секрету, что начальник, который из госбезопасности, несколько странноват, поскольку не любит  пределы лагеря покидать, только – по необходимости. Хотя другие офицеры всегда рады любой причине выбраться в район, чтобы разнообразить лагерную скуку. Ещё Владимир узнал, что немцы-переселенцы вели себя тихо и особых хлопот никому не доставляли. От голода и морозов погибали тихо, не убегали и не бунтовали.
Вот, собственно, и всё. Приказ получен, надо его выполнять. Владимир, как комсомолец, честно пытался вырастить в себе убеждение в необходимости и оправданности слепого подчинения военным приказам. Но, как только он начинал думать на эту тему, ему вместо правильных мыслей о воинском долге мерещились длинные ряды колючей проволоки, за которой стояли толпы полуголодных людей со злыми  и усталыми взглядами.
Надеясь заглушить сомнения, он попытался разговорить шофёра.
Но не тут то было. Вертлявый человечек,  напряжённо забалтывал всё время их совместного путешествия. Эх, чёртова дорога! Главное, - чтобы колёса не отвязались…. За этим стояло настороженное отношение к чужаку. Владимир это понял и прекратил попытки развязать  беседу.
Он начал вспоминать недавние события - последние дни его пребывания в военном училище, пытаясь понять, в чём же он ошибся.  Он заметно выделялся из общей массы своих сверстников даже ростом. К тому же - секретарь комсомольской организации военного училища: получалось, что именно за это судьба его и наказала. Эх, теперь думал он, не надо было высовываться. Ох, не любит этого природа!
Однако напрасно он пытался обвинить себя в своём нынешнем положении. Всё он делал правильно и добросовестно, по долгу, по-человечески. Увы, часто неясные внешние силы определяют водоворот человеческих судеб.
Самым навязчивым воспоминанием был эпизод,  когда его вызвали в кабинет начальника училища.
-  Вы направляетесь по спецраспределению, -  говоря это, полковник упёрся кулаками на стол, глядя Владимиру прямо в глаза. Стало быть, протестовать не уместно и опасно. Решили это где-то наверху, значит, всё – серьёзно. Оставалось только  - «слушаюсь»,  вот и всё. Теперь  вместо фронта придётся тосковать на дежурствах в уральской глухомани.
Чёрт, ругал он самого себя; можно ли теперь жаловаться на судьбу? Ведь комсомольская работа нравилась ему тем, что создавала привкус сладкой значительности, льстившей молодому самолюбию. Вот он и «загремел» по какому-то там «спецраспределению»,  - не повезло.
Грустные мысли покидали его лишь временами, когда машина, натужно взревев всеми своими лошадиными силами,  выкатывалась по ухабистой дороге на очередной косогор. Тогда казалось, природа задумала здесь от горизонта до горизонта изваять грандиозный мир исполинов.  За вершинами деревьев по сторонам открывались  огромные сопки и скалы, покрытые клочьями тумана. Лиственницы и ели, как воины в рукопашном бою толпились гурьбой у их подножий. Самые отважные корявые богатыри, словно атакуя непреступную крепость,  взбирались на вершины утёсов, оставляя нетронутыми лишь совсем отвесные гранитные бока, отполированные вечностью. Но даже лысый гранит не всегда мог противостоять натиску жизни. Недоступное деревьям кое-где покрывалось кустарниками, на худой случай - пятнами мхов и какой то разноцветной плесени. Посмотреть на эту плесень вблизи – обыкновенная грязь, то серая, то с красноватым или лиловым отливом. Только издалека крашенные этой грязью скалы удивительным образом приобретали смысл торжества и вечности жизни.
- Как памятники! – Владимир, привыкший к городским и умиротворённым сельским пейзажам, не смог удержать восторга, кивнул в сторону очередного нагромождения древних скал.
Шофёр мельком покосился на него, кивнул, изобразив почтительное понимание, но ничего не ответил.


Подполковник Семёнов

К вечеру они подъезжали к посёлку. С высоты последнего пригорка Владимир заметил невдалеке несколько десятков скучившихся бараков с узенькими прорезями окон. Ощущение сказки, навеянное тайгой, не сразу отпустило его. Издалека в наступающих сумерках серые приземистые строения показались ему похожими  на огромных хищных зверей, злых и униженных  колючей проволокой, которая опутывала их унылую стаю со всех сторон.  Но, может быть, так показалось из-за  общего своего нынешнего  настроения.
- Там контора…, - буркнул шофёр, неопределённо махнув рукой в сторону, и, когда Владимир спрыгнул с подножки, поспешно газанул, выплеснув на сапоги Владимиру струю грязи из разбитой колеи. Твою мать! Разозлился  Владимир. Что ж так не везёт! Отряхнувшись, закинул вещмешок  за плечо и  побрёл по обочине по направлению к самой большой избе с красным флагом над крыльцом.
По дороге остановился и оглядел сапоги.  Они выглядели так, словно он протопал двести километров по тайге, а не на машине ехал. Так к начальству идти нельзя. Пришлось вырвать пук мокрой   осенней травы с обочины и тщательно вычистить сапоги от налипшей слякоти. Он прополоскал их в небольшой и холодной лужице, притаившейся в траве, потом достал  тряпочку из вещмешка и насухо вытер кожаную поверхность. Ухоженные сапоги заблестели как две ёлочные игрушки. Вот теперь – хорошо.
Огромное тёмное здание местной конторы встретило его смесью запахов начинающей плесневеть древесины и дыма. В широкой комнате, уставленной шкафами и столами, чувствовалось тепло натопленной печи.
 Пробравшись вдоль стены сквозь тёмные сенцы, Владимир нащупал ручку внутренней двери. Отворил и стал на пороге, разглядывая внутреннее содержание горницы с четырьмя столами, заставленной шкафам. Здесь же его встретил хмурый на вид, крепкий, хотя и пожилой мужик, обутый в валенки и в телогрейке, накинутой на плечи. Владимир, не заметив на нём воинских знаков различия, всё же сразу почувствовал начальника. Судя по описаниям, привезённым им из района, это, скорее всего, подполковник Семёнов – главный здесь по госбезопасности.
Владимир, согласно уставной церемонии, звонко представился и попросил разрешение войти.
Он не успел подробно разглядеть этого человека, заметив мельком лишь широкое скуластое лицо с тонкими губами и крупным носом, короткую военную стрижку с уверенной проседью. Ему пришлось быстро отвести взгляд, когда его заметили. Лицо Владимира и   начищенные сапоги его Семёнов рассмотрел откровенно и прямо, и не торопясь также неспешно выдвинул ящик из стола. Достал  небольшую папку, открыл её, пролистнул несколько документов:
- Твоё личное дело. Владимир Журавлёв, - отличник боевой и политической подготовки. Секретарь комсомольской организации. Направлен к нам по спецраспределению. Всё так?
В интонации слышался скрытый смысл, который невозможно было в уловить в точности. То ли угроза, то ли ирония, то ли похвала. Владимир подтвердил, поборов желание  вытянуться ещё прямее перед человеком, в привычке у которого – умение так задавать вопросы.
Подполковник сунул папку обратно в ящик. Затем откинул телогрейку на спинку стула и, словно, потеряв интерес к Владимиру, присел к печке,  чтобы заняться дровами.
Владимир осмелился скинуть вещмешок с плеча  себе под ноги.
Повозившись  с печкой, подполковник устроился на большом, покрытом шкурами диване, коротко приказал:
- Садись…
Владимир растерянно огляделся. Куда садиться то? Присесть можно было либо на диван, рядом с подполковником,  либо на стул за большой конторский стол, стоявший посредине комнаты, либо на единственную табуретку, одиноко прислонившуюся к стене. На ней ему пришлось бы  чувствовать себя весьма неловко, как  перед расстрелом. Спросить что ли, куда сесть? Дурацкий будет вопрос.
   - Ну.., – поторопил подполковник, угрюмо разглядывая замешательство младшего лейтенанта.
   Владимир подумал, уверенно взял табуретку и перенёс её поближе к дивану, чуть сбоку. Сел. Затем попытался принять  позу посвободнее,  но не придумал, как это сделать на табуретке. Опустил  локти на колени. Стало неудобно, словно он молиться собрался. Тогда он выпрямился и положил  ладони на колени. Почувствовал, что так - лучше.
- Ну, что, лейтенант, - сказал подполковник после того, как Владимир перестал ёрзать, - поздравляю тебя с началом службы, хотя, могу догадываться,   ты не в восторге от назначения.
- Военный человек должен подчиняться приказам, -  осторожно ответил на это Владимир и осмелился второй раз украдкой заглянуть в лицо подполковника.
Семёнов теперь добродушно и насмешливо прищурил глаза и, как показалось, опять скользнул взглядом по вычищенным сапогам младшего лейтенанта.
-  Так, но  думать тоже приходится иногда, - задумчиво ответил Семёнов, -  главное запомни. Зона так устроена, здесь надо всё, что возможно у людей отобрать и запретить. Вот только тогда у них мысли сразу становятся простые и правильные,  где поесть и подольше поспать. Вот это самые хорошие, основные и надёжные мысли, и самые полезные для общего дела. А если будешь по-пустому с людьми церемониться – всем навредишь, а себе – больше всех. 
Не то ожидал услышать удивлённый Владимир. По неписаным традициям старший по званию начальник, тем более при первом знакомстве с подчинённым, должен был бы за столом сидеть, а не на диване и говорить только лозунгами политпросвета. Например, сначала - о тяжёлых боях, которые ведёт Социалистическое Отечество, а потом от общих задач перейти к конкретным его, Владимира, служебным обязанностям. Будучи секретарём комсомольской организации в военном училище, сам Владимир   именно так привык поступать в таких  случаях. К чему эта странная философия? Подполковник в упор разглядывал Владимира, словно ожидая ответа.
Сказать было до неприятности нечего.  Поэтому, изобразив на лице почтительное внимание, лейтенант предпочёл за благо ничего не отвечать. Рассудил, что,  во-первых, молчание – то ли знак согласия, то ли несогласия, а во-вторых, - ещё одному правилу он уже научился в комсомольской организации, - сумеешь смолчать, где надо, и - сойдёшь за умного. Если, конечно, сумеешь. Хорошо и вовремя смолчать иногда премного труднее, чем  подходящие слова найти. Но подполковник упрямо ждал. Может, я что-нибудь не так сейчас делаю, начал сомневаться Владимир.
В этот момент, жалобно скрипнув, отворилась потемневшая дверь, и в контору вошли три офицера, один из которых был невысокий майор средних лет. Ушанка держалась на его голове сбоку, не закрывая целиком свежую марлевую повязку на лбу.  Тут вовсе сомневаться не приходилось, судя по раскосым глазам, это был начальник зоны по хозяйственной части - майор Еменгулов. Еменгулов глянул сначала на вскочившего Владимира, потом перевёл взгляд на подполковника.
- Принимай, майор, пополнение, - ответил на его вопросительный взгляд Семёнов.
Еменгулов Владимира долго не разглядывал:
- Завтра - быть здесь в пять – тридцать! Идите, устраивайтесь в казарме.
Еменгулов проследовал внутрь конторы, а Владимир козырнул и развернулся и вышел в холодеющие осенние сумерки.
Итак, знакомство с начальством состоялось. Хорошо, или плохо получилось? Одно ясно, - повезло, что сапоги почистил; Семёнову это явно понравилось. Может, оно - и ничего, окончательно решил Владимир по дороге в казарму, ободрённый  этой пусть мелкой, но удачей.  А где тут у них казарма? Ладно, поживём – увидим.


Иван

Длинная бревенчатая казарма для офицеров располагалась недалеко от конторы. В комнатушке, куда отвёл Владимира дневальный, обнаружились две некрашеные тумбочки, наспех сколоченные каким-то местным умельцем, две узкие деревянные кровати того же происхождения и печка–буржуйка. Пустая койка располагалась слева от окна, а на той, что справа, скинув только сапоги, возлежал поверх одеяла долговязый офицер, с которым ему теперь, очевидно,  предстояло делить незатейливый быт казарменного соседства. На взгляд был он постарше Владимира лет на десять.
Владимир с интересом разглядывал необычный антураж; на подоконнике и самодельной полке, прикреплённой к стене, толпились толстые и тонкие книжки. Некоторые неровной стопкой лежали на тумбочке. 
Познакомились, и пока его новый знакомый возился с большим прокопченным чайником, Владимир рассматривал всё его книжное богатство. Странная это была смесь. Рядом с Пушкиным и Достоевским ютились труды по паталогоанатомии и математике, горному делу и астрономии, которые не просто так стояли рядом, а были заложены закладками из газетной бумаги на разных страницах.
  Этот высокий человек, неловко гремевший чайником, сутулившийся не по-военному, совсем мало соответствовал представлениям Владимира о тюремной зоне. Они немного посидели за чаем, и Владимиру пришлось рассказать свою нехитрую биографию. Иван почему-то рассказал меньше; он здесь – уже два года, бывший студент.
Скоро прошла неловкость любого первого знакомства, и Владимир, соблюдя приличия, сказался усталым, оно и действительно так было, и повалился отдыхать. Нары, сколоченные из грубых досок,  были жестковаты, матрас, набитый сеном, припахивал плесенью. Однако после утомительной тряски на грузовике счастьем было бы и на простую лавку повалиться.
 -  Свет не помешает? – вежливо испросил Иван.
Владимир в тон ему ответил, что про такую ерунду можно не спрашивать. Иван поставил коптилку у изголовья на табуретку и повалился на свою койку, прихватив какую-то книжонку.
Хороший мужик, точно подружимся, решил Владимир.
- У вас тут тоже стреляют? – поинтересовался Владимир, щурясь на огонёк коптилки, который в полумраке казался ослепительно ярким.
-  Почему решил? – спросил лейтенант.
- Я когда в посёлок прибыл, так сразу на начальников попал. Еменгулов, как мне показалось в голову раненый.
 - А! Третьего дня уголовники напали. Трахнули по башке дубиной.
- Это как?
- Собственно мало, что известно. Он их всех умудрился завалить. Кого ножом, кого – пулей. Больше ничего не рассказывают.
-  И часто тут такое?
-  Нет, не очень. Хотя и случается, всё-таки – зона. Уголовники, бывает, ссорятся с немцами иногда до крови.
- А другой начальник по госбезопасности всегда такой странный?
- Семёнов? – загадочно усмехнулся лейтенант, - так, значит, по душам успели поговорить? Присесть, наверное, предлагал?
Владимир начал думать, что бы это значило.
 - Ты куда сел на диван или на табуретку? – ухмыляясь, прищурил глаз Иван.
Владимир не сразу догадался.
- Ну, табуретку приставил поближе к дивану и сел, -  буркнул он растерянно.
- Правильно, - с довольным видом похвалил Иван.
- Правильно?! – возмущённо встрепенулся прозревший Владимир. Вот, значит в чём причина столь странного поведения подполковника, - у вас тут, стало быть – проверка на «вшивость». Это всех тут так «проверяют»?
-  Да, ладно, не кипятись, не всех одинаково, но - похоже. Тебе ещё повезло, - самый простой вариант попался…
-   Что это всё значит?
-   Не мучайся особенно, всё – просто. У Семёнова это вроде экзамена души. Рядом сядешь, значит, дурак, далеко сядешь, значит, - трус и мелочь. Человека сразу видно по тому, как он сидит и как здоровается. И первое впечатление часто оказывается самым верным, хотя и не всегда. Если в том встречаются  редкие особенности, то они, как правило, чем-то весьма интересны. Ты, стало быть, всё правильно сделал, а по сему - не беспокойся. Теперь ты, так сказать, первое время будешь на хорошем счету, а это - важно. Но будь с ним поосторожней, он милость на гнев меняет моментально, а гнев на милость – никогда.
- Зачем ему моя душа?
Иван поглядел на него, приподняв голову над подушкой.
- М-да, действительно, - сказал он, - ладно, спать давай, - и  отвернулся.
Завтра же напишу рапорт, чтобы на фронт отправили, зло решил Владимир.


Берёзовское поселение

Наутро он  начал выполнять обязанности. Работу  поручили не трудную, но  скучную. Сидя в тёмной конторе, приходилось переписывать обветшалые регистрационные карточки. Разбирал и подшивал накопившиеся накладные на различные «материальные ценности». Помогал ему в этом старый сухощавый немец в круглых сильно плюсовых очках из числа переселенцев - бывший бухгалтер, который, обладая в том солидным опытом, делал работу намного быстрее и лучше. Ганс, показалось, даже обрадовался, когда Владимир, быстро сообразив, что - почём, сбросил на него всю эту писанину.
Владимир за нескольких дней перезнакомился  с офицерами.  Многие нарочно заходили в контору, чтобы поглядеть на новичка. Выяснив «как звать?» и «откуда родом?», сразу по секрету сообщали, что Владимиру повезло с назначением. Должность по учёту считалась козырной, после которой обычно скоро следовало повышение по службе и в звании. Затем новые друзья приглашали как-нибудь вечерком «посидеть», намекая на выпивку. Тем первое знакомство и ограничивалось. Однажды Владимиру пришлось поучаствовать  в офицерских посиделках; папиросный дым коромыслом и самогон. Не понравились ни самогонка, ни разговоры.  Но согласно ритуалу стал он теперь  своим парнем. Не мямлил, не стеснялся. Баек сам хотя и не травил, но чужие - слушал и вовремя веселился.
Немцы-переселенцы, голодные и измождённые ежедневной непосильной работой, испуганно глядели на любого человека в погонах. Люди как люди, пригляделся к ним Владимир. Трудно было поверить, что они способны кого-нибудь предать или убить. Многие из них имели среди охранников и «хороших» и «плохих знакомых». Как, впрочем, и наоборот. Конечно, в душу к каждому не залезешь. Сегодня он от тебя взгляд прячет и лыбится, а завтра придёт случай, так он схватит автомат, да в тебя же очередь всадит.
  Владимир в первые дни любил развлечь себя болтовнёй на немецком языке со старым  Гансом. Поначалу это забавляло, но потом  Владимир стал тяготиться этим вынужденным соседством. У Ганса оказалась дурная привычка бормотать полушёпотом текст, который предстояло написать. Сама по себе привычка, вроде бы, безобидная, не на что сердиться. Однако радости в том было мало,  бормотание либо раздражало, либо навевало сон.
Этот престарелый Ганс имел счастливый для своего рода деятельности талант, - умел кропотливо и настойчиво  выполнять нудную бумажную работу. Когда Владимир сам пытался так же внимательно складывать цифры и переписывать бумажки, уже минут через десять к горлу подступала тошнота, и голова начинала кружиться. От этого цифры путались, и приходилось несколько раз пересчитывать «столбики», из-за чего тоска становилась вовсе невыносимой. Ганс подсчитывал всё только один раз и всегда безошибочно, даже находя в том для себя странное для простого человека удовольствие.
Как выяснилось, до войны Ганс работал в бухгалтерии огромного завода, где его ценили за необыкновенное умение считать в уме и запоминать цифры. С началом войны органы госбезопасности «брали» его на всякий случай прямо с рабочего места раза три, но затем  отпускали по ходатайствам дирекции. Но всё равно после известного указа Сталина безобидный старик был арестован и оказался в Берёзовском поселении, где ему теперь предстояло трудиться под «контролем» младшего лейтенанта. Какой, к чёрту, тут может быть контроль? Дилетанта послали контролировать испытанного профессионала.
Однако старого бухгалтера это нисколько ни смущало. По его разумению это составляло обычный порядок вещей. В его натуре стойко укрепилось предположение, что любой начальник нужен только для того, чтобы быть строгим и всех ругать время от времени для поддержания общего порядка. Тогда и дело пойдёт. Но не более. Чем меньше начальник знает и вмешивается в непосредственную работу, - тем лучше. За годы своей службы при советской власти он ни  с кем не ссорился и не высовывался понапрасну. Поэтому был любому начальству всегда угоден и удобен, за что его  ценили. Однако далеко по службе он не пошёл, может быть, по мягкости характера. Но, скорее всего, дело было в другом. К представителю немецкой нации, свободно разговаривающему на языке далёких предков, высокие начальники относились с опаской, и в должности повышать не торопились; как бы чего не вышло. Затем вовсе отправили этого немца от греха подальше.
Тем не менее, Ганс к своему нынешнему положению относился безропотно. При всех своих злоключениях оставался он убеждённым коммунистом с большим партийным стажем, свято верившим в мировую революцию и в скорое общее коммунистическое счастье на земле. Владимир, хотя и сам был по-военному воспитан на лозунгах политпросвета, но иногда сам не зная почему, слегка смущался от этой его слишком по-детски беззаветной веры.
  Начальник зоны Еменгулов порядки установил суровые, за проступки наказывал просто; за одного - всю бригаду. Тогда порядок поддерживался естественным образом; сами же трудармейцы друг за другом следили. Случалось, доносили друг на друга, пытаясь выслужиться, чтобы пристроится поближе к кухне или больничке.  Однако блатные следили за этим усердием и могли заточку в бок сунуть тому, кто уж слишком ссучился.
Еменгулов  не брезговал собственноручно вдарить кому-нибудь по скуле для порядка. Силищи в его коренастом и суховатом теле водилось, как у быка. Если бил со старанием, то провинившийся, затем, едва поднявшись на четвереньки, долго выплёвывал окровавленные осколки зубов. По понятиям этот мордобой считался правильным и справедливым, и  поэтому его боялись, хотя он никого без особой нужды всё-таки  старался не обижать.  Со всех  спрашивал работу одинаково строго. Поэтому работягам казалось легче выполнить, что полагается, чем оказаться избитыми в кровь.
Владимир вечерами успел написать несколько писем на фронт старым друзьям по училищу. Хотя некоторые из писем не отослал, поскольку, перечитав их с утра, обнаружил, что слишком откровенно жалуется на судьбу. Впрочем,  и на другие письма он не очень надеялся получить ответ. На всякий случай он по правилам  оформил «прошение на фронт» и решил ждать результатов.
  Потянулись дни, которые стали бы скучными, если бы Иван не подсунул Владимиру пару книг из своей библиотеки. Книги эти он выменивал в районе на тушёнку. За одну банку у изголодавшихся людей можно было выручить целый мешок всякой бумажной всячины. И - в старинных переплётах, и довоенных изданий. Некоторые книги были уже без первых или последних страниц; у прежних хозяев на самокрутки разошлись. За несколько лет у него накопилась солидная библиотека. Много книг растащили у Ивана друзья офицеры тоже на разные бумажные надобности. Иван по поводу этого вандализма переживал, но смирился со временем. Всё равно, пополнялась его библиотека скорее, чем расходовалась. И книги тем, кто просил, он всё-таки выдавал, иногда скрепя сердце.
Сначала Иван подсунул  старенький потрёпанный томик «Робинзона Крузо», потом – «Сквозь тайгу» Арсеньева, и мир для Владимира раскололся надвое. Реальность была скучна и обыкновенна,  а романтический вымысел был наполнен волнующими событиями, красивыми и отважными людьми, жаждой жизни. В отсутствии других развлечений в зоне  сладкое чтиво особенно захватывало. Иногда, начиная  одну книгу утром, Владимир уже заканчивал её к вечеру и брался за другую. Владимир таскал с собой книги на дежурство либо за поясом, либо за пазухой и, если только условия позволяли, спешил украдкой, чтобы начальство не заметило, «приложиться» к строчкам. Иван намеренно подсовывал ему книгу за книгой так, чтобы не ускользало ощущение «развлекухи».
За этим незаметно прошли первые недели его службы в Берёзовском лагере.
Однажды, возвращая Ивану томик Джека Лондона, Владимир заметил:
- Слушай, а то наш «кум» подполковник Семёнов похож на …
- На «Волка Ларсена», - засмеявшись согласился Иван, и на следующий день вручил Владимиру «Преступление и наказание» Достоевского.
- Это ты это меня для чего воспитывать вздумал? Это же очень скучно, я в школе читал, - попытался отмахнуться Владимир.
-   В школе, скорое всего, ты совсем не то читал, - усмехнулся Иван.
- Как это, не то?
- Теперь увидишь, - заинтриговал Иван.
Владимир пожал плечами и решил довериться. Тем более, что простая романтическая событийность, которая поначалу была сладка, честно говоря, стала слегка приедаться  от бесконечных повторений одного и того же  в разных вариациях; всегда - только любовь на фоне борьбы только хороших людей только с плохими на фоне тяжёлых жизненных обстоятельств. Всё это понятно, только на истинную жизнь похоже лишь в первом приближении.
И тогда друзья поспорили почти до ссоры.
Дело было вечером перед отбоем. Владимир дочитал и заявил, что «ерунда всё это» и даже слегка хлопнул увесистым томиком по столу перед удивлённым Иваном.
- Чего ерунда? Достоевский ерунда?
- Ну, и что…
- Достоевский?!
- Что ты заладил! Достоевский…, Достоевский, - вслед за Иваном распалился Владимир, - ты сам посуди, этого Раскольникова даже жалко. Убил, понимаешь, старуху – процентщицу. Экий молодец! Так это же убийца кровавый, мерзавец,  палач! Таких нервных сук давить надо, а не сопли разводить вокруг содержания его богатого внутреннего мира! Да, где твой Достоевский такого убийцу  видел?
   Иван озадаченно хмыкнул и начал пространно  мямлить про «модификацию морали», про творческие методы в литературе. Владимир не стал долго это слушать:
- Я понимаю, - подразумеваешь разницу в развитии, - он постучал пальцем себе по лбу, - только не убеждай меня в вещах очевидных, Иван. Напридумывал твой Достоевский лишних проблем, которые сейчас мало кого волнуют. Да ещё пишет так длинно и скучно. Может, в его время всё это вызывало интерес у таких же, как и он, сумасбродов, а сейчас всё проще и быстрее. Эпоха не та, и люди  изменились. Сейчас, если ты вор, предатель, убийца, значит – враг. Достоин - лишь общенародного презрения и смерти. И зачем тут ещё какую-то философию разводить, если дело и так яснее ясного?! Отстал от жизни твой Достоевский. И вообще, правду ли он пишет? Сам посуди, нормальный бы грабитель барахло бы продал и дал дёру. Потом всё бы прокутил и опять - на дело с топором.  А этот всё ходит и мается. Всё это, знаешь, не по жизни. Если ты нормальных уголовников не видел, так сходи, посмотри, вон у нас в зоне целый барак. Где ты там Раскольникова сыщешь?
Иван больше не стал спорить на эту тему. Но видно было, что он, хотя и удивлён таким напором  необычных откровений, но, вместе с тем, не сильно ими обижен.



Изольда

Порядки лагерной жизни для Владимира скоро стали превращаться в привычки. Сидеть в конторе было тоскливо, и он с охотой брался за разную случайную работу. Однажды, подменяя прихворнувшего офицера,   ему поручили участвовать в регистрации трудармейцев,  прибывших с очередной колонной. 
Людей, перемёрзших от мучительных переходов и переездов на конных подводах, согнали на плац перед конторой на только что выпавший снег и  начали по одному загонять в контору. К началу зимы холодина завернула всерьёз с морозцем и пронизывающим ветром. Переселенцы, те кому повезло уцелеть после этапа, толпились, то и дело налегая друг на друга, чтобы скорее попасть в тёплое помещение, чтобы потом оттуда  скорее попасть в кое-как натопленный барак. У самых перил конторы перед входом едва не разгорелась драка. Охранники в дублёнках и тёплых валенках с матерщиной расталкивали полуживых людей, махая винтовочными прикладами. После нескольких вскриков тех, кому досталось, наконец, воцарился порядок.   Люди стали по одному заходить в контору, не оттесняя стариков и женщин.
В конторе, восседая напротив обледеневшей с краёв двери, словно на троне, за огромным дощатым столом, встречал переселенцев немолодой уже старшина, обритая голова которого сильно походила на сырую картофелину с большими растопыренными ушами. Он сидел, сжимая карандаш узловатыми пальцами потомственного крестьянина, ставил галочки в списке. Боком у стены стоял длинный стол. За ним, поближе к полыхающей от набитых сосновых дров чугунной печке пугающе восседала комиссия, в которой кроме Владимира были ещё два рослых офицера. За отдельным столом сидел начальник лагеря майор Еменгулов. 
Процедуру эту и «комиссию» придумал сам Еменгулов. Особых забот у комиссии не было, - только сидеть и глядеть. Заходя внутрь помещения, трудармейцы, скользнув взглядом по обстановке, конечно, робели от комиссии и, случалось, отвечали на простые вопросы невпопад. Но после комиссии каждому трудармейцу каким-то волшебным способом становилось ясно, что делать и как дальше жить. Еменгулов всё правильно рассчитал.
Внутрь пропустили  молодую женщину в стареньком демисезонном пальто. Она размотала складки широкой шали с головы. Владимир глянул в её лицо сначала мельком, а потом с интересом. Несмотря на смертельную бледность и усталость, на холод, разъедающий тело до кости, в чертах её лица чувствовались красота и достоинство, точнее – порода. В чём причина этого впечатления, на этот вопрос Владимир вряд ли нашёлся бы, что ответить. Ведь люди очень часто незаметно для себя пользуются ощущениями, источников которых не понимают. Иногда только живописцам удаётся обнаружить нечто в положении губ и глаз, и жестов, выдающее главное в человеке. Но, пожалуй, это слишком малая толика, открывающая природные тайны  общения человеческих лиц. 
Старшина, набычившись, упёрся взглядом в список перед собой.
- Фамилия! – напряжённо буркнул он.
- Баум Анна, - тихо ответила женщина.
- Какие родственники с тобой?
- Мама умерла на этапе.
- А остальные?
- Отец у меня русский, только мама – немка, поэтому только меня и маму взяли, отца оставили на свободе.
 - Подробности не интересуют. Вали на медосмотр, после получишь свой номер! – старшина кивнул в сторону противоположной двери, за которой производили медосмотр, и поставил жирную галочку в бумагах, - следующий!
Женщина проследовала в соседнее больничное помещение.  Ни на кого не глядя. Словно не было вокруг неё никаких людей, никаких лиц, а вместо них - только несчастные для неё обстоятельства, которым невозможно не подчиниться.
Владимир вдруг поймал себя на импульсивном желании тут же вскочить и сунуть старшине кулак в морду. Но затем, разглядев суровый вид торжественно неподвижных товарищей офицеров, смутился этих своих мыслей и стал размышлять. И скоро, как и хотел, пришел к очевидному выводу, что грубость в данном случае, видимо, неизбежна, а значит - оправдана, если способствует ускорению всей процедуры. Скорее это не грубость, а необходимая военная суровость, решил он, - умение работать с людьми.  Можно было представить,  как должны сейчас мёрзнуть люди, ожидая своей очереди в колоннах за пределами вожделенной тёплой конторы. По этому спокойному и здравому разумению он теперь даже позавидовал способностям старшины, поскольку  чувствовал, что сам так не смог бы «дело вести».  Если входить в сочувствие к каждому,  разводить долгие беседы, тогда вся очередь перемёрзнет.
На очередной вызов к столу подошёл худой ссутулившийся старик,  у которого руки были перемотаны разноцветными тряпками вместо варежек. Доходяга, решил Владимир; три – четыре болванки за день перенесёт и коньки отбросит. Зря его сюда притащили. Хотя он так и подумал, но  теперь ему не хотелось расставаться с удобной для себя мыслью о необходимости военной суровости, которая так мало вязалась с видом  этого тщедушного создания. Впрочем, этот старичок и в любом другом месте долго бы не протянул.  Не живёт, а мучается. Так зачем ему длить страдания. Жизнь должна принадлежать молодым и  здоровым. Вся природа так устроена, значит, есть в том высший смысл.
Так подумал Владимир, и сразу отлегло от души. Сразу затих червячок сомнения, а, может, и не было его вовсе.
Дело спорилось, поскольку старшина умело пресекал все попытки переселенцев что-либо объяснить или пожаловаться. До тех пор, пока в контору не ворвался невысокий кудрявый паренёк в залатанной телогрейке и ногами, перемотанными разноцветными тряпками.
- Фами.., - начал было старшина.
- Я Боря Шуман! – гаркнул хлопчик, тараща глаза, -  Дело в том, что я не немец…, я еврей!
- Не орать! –  хриплым басом приказал готовый ко всему старшина.
Но не получилось. Боря Шуман продолжал наседать, казалось, у него в животе взорвалась граната, а слова он выкрикивал в пустоту, как разлетающиеся осколки, убеждая,  что произошла чудовищная ошибка. Он успел выпалить, что его папа был настройщик роялей в Одессе, которого знал сам Шаляпин. Так папе кличку дали «немец», поскольку настройщик роялей выглядел педантом. Тогда и все члены семьи скоро тоже  стали «немцами», раз папа немец. Теперь спросили, где тут немцы, и взяли всех только из-за клички.
-  Разберёмся! – хмуро буркнул старшина.
  - Да! - обрадовался хлопчик,  -  правильно, я же объяснял, я же писал, я даже товарищу Сталину писал! Дело в том, что я страшно обожаю товарища Сталина! Это учёный! Это великий учёный! Он всё видит и всё понимает!
И опять начал махать руками. Старшине пришлось грохнуть кулаком по столу.
- Тебе чего, пистон вставили?! Хватит орать, говорю, разберёмся! Иди туда, раздевайся на медосмотр.
Боря отпрянул от стола и быстро полез за пазуху.
-  Да, да! Вот тут я всё написал, прошу послать в органы, я всё написал…
Он достал  исписанную мелким почерком бумажку, давно потерявшую первозданную свежесть.  Окинув взглядом лица охранников и членов комиссии, он осторожно продвинулся боком мимо стола и положил её почему-то перед Владимиром.
- Я страшно обожаю товарища Сталина! – уверил он его с верноподданническим поклоном.
Владимир растерянно кивнул и прижал бумажку ладонью к столу. Некоторые офицеры на это хмыкнули в кулак.
- Быстро! – сказал старшина так, что Боря с перепугу тут же начал скидывать штаны. Обнаружилось, что под штанами и рубашкой Вася для тепла  обложен мятыми газетами, перевязанными засаленными медицинскими бинтами.
Старшина хотел позвать следующего, но замешкался, удивлённый доселе невиданной разновидностью исподнего белья. Он встал, подошёл и выдернул одну из газет.
- «Правда»…, -  прочитал он название газеты, - Ты, что, дурак! Тут же портреты товарища Сталина печатают.
-  Так, - то ж не заметно… Я ж только для тепла ликом к телу привязываю…, - это он сказал, вытягивая очередную газетку откуда-то из «мотни».
Два рядовых охранника, присутствующие при процедуре, не выдержали и в один голос заржали. В принципе за такое отношение к верховному главнокомандующему страны можно было бы и под расстрел угодить. Однако, как себя идиотом не считать, если всерьёз разбираться в тайном смысле одежды еврея Бори Шумана. Поэтому, не удержались от дружного хохота и товарищи офицеры. 
- Хорош, балаган разводить! –  приказал  Еменгулов.
Смех мгновенно прекратился.
- Ещё раз увижу, - пойдёшь в карцер! –   старшина для острастки звонко шлёпнул газетой Борю по давно не бритой щеке, из которой кудрявые волосы пробивались словно перья. Судя по тому, как тот сжался, били его на этапе уже не в первый раз. Он начал поспешно отрывать газеты от тела, стараясь выказать приятное начальству усердие. Однако всё это он демонстрировал, глубоко кланяясь  в спину старшине, который, зажав мятую газету в руке, направлялся на место.  Присутствующие во главе с комиссией  опять загоготали во весь голос. На этот раз криво улыбнулся даже Еменгулов.
В этот момент в дверь пропихнули молоденькую девчушку. Первый момент она с испуганно взирала на развеселившихся охранников.
- Как звать?! – привычно сказал старшина, когда стало чуть потише.
-    Изольда Браун.
- Иди на медосмотр, - старшина поставил очередную галочку.
Изольда растерянно осматривалась, не двигаясь с места. Бледное лицо её стало ещё бледнее, когда она заметила Борю со спущенными штанами.
- Я не буду тут раздеваться!
Офицеры загоготали пуще прежнего.
- Раздягайся быстро! Чуешь?! – старшина, ощущая весёлое одобрение скучающих старших офицеров, решил покуражиться с дурой.
Изольда не шелохнулась.
- Скидавай лапти, мать твою! – насупив брови, гаркнул старшина, и сально добавил, - а портки – я тебе потом сам помогу!
Охранники опять заржали. Владимир заметил, как дрогнули  губы у Изольды. Она стянула с ноги валенок и изо всех сил швырнула его в лицо старшине. Старшина едва успел пригнуть голову.
Девчушка озиралась вокруг с отважным отчаянием обречённого на смерть. Воцарилась общая растерянная тишина. Старшина молча подошёл к девчушке, замахнулся туго сложенной газетой, которую отобрал у Бори Шумана, но не ударил. Не посмел. Она не сжалась.
 –  Ах ты сука, - исподлобья неуверенно зыркая по сторонам, промычал старшина, не зная, что делать; то ли всё случилось слишком быстро, то ли из-за этих серых глазёнок, которые так  жгли, лишая его должной уверенности.
 В наступившем безмолвии все как по команде обернулись на Еменгулова. Тот сидел с каменным лицом.
- Давай в карцер её, -  строго определил Еменгулов, - к утру образумится.
 Старшина махнул рукой,  дюжий охранник поспешно схватил Изольду за шиворот и поволок за дверь. Она даже не пыталась сопротивляться, повиснув в его в волосатой лапе, как котёнок. У порога охранник остановился.
 -  В «холодный», или как? – озадачился он. Это «или как» прозвучало в его  устах с грубоватым малороссийским акцентом,  похоже на «или како».
Варианта было два. Если – в «холодный» сарай, значит, - могла быть смерть к утру или через несколько дней от обморожения, как минимум, - от воспаления лёгких. Но была ещё и тёплая гауптвахта.
- Сейчас есть кто-нибудь на «губе»? – осведомился Еменгулов.
- Вроде, нет, -  неуверенно ответил охранник.
- Вроде, или – точно?
- Точно, - нет, - уверил один из офицеров.
- Что ж, повезло… Тогда тащи её  в «иликаку»! –  разрядил обстановку Еменгулов.
Опять загоготали. Старшина уже беззлобно поднял валенок и швырнул вдогонку девке, которую отправляли на тёплую «губу». Поддаваясь общему настроению,  невольно улыбнулся и Владимир.
 Через минуту старшина продолжил регистрацию, словно  ничего не произошло.
Владимиру было и весело, как от щекотки, и тоскливо. «Будешь с людьми церемониться, – всем навредишь!» – вспомнил он наставление подполковника Семёнова. Всё, конечно, правильно, только зачем именно  ему, Владимиру Журавлёву, надо в этом участвовать. По уму, вроде, всё выходило правильно, а с другой стороны -  хоть волком вой. На фронт, на фронт надо проситься! Завтра опять рапорт напишу, отчаянно решил он, оно, глядишь, как-нибудь получится.

Иван

На другой день, перебирая карточки вновь прибывших переселенцев, не представляющих никакой угрозы для советской власти, что было совершенно очевидно, Владимиру опять стали приходить на ум те самые мысли. Раньше он их стыдился и старался гнать, почитая за «всякий мусор». Однако, очевидно, никогда раньше жизнь его не сталкивала так тесно с чужими трагедиями, в которых он теперь участвовал даже не просто, как зритель, а теперь как действующее лицо и причина. Теперь приходилось дать самому себе какой-нибудь ответ. Иначе…  А что, собственно, иначе? Владимир как всегда попытался заставить себя не думать на эту тему.  На этот раз почему-то не получалось.
Зачем эти несчастные люди здесь? Неужели для изготовления ружейных прикладов надо отрывать людей от дома, обрекать на полуголодное существование? Хотя, с другой стороны, кому же ещё эту «ружболванку» делать? Разве согласится кто-нибудь сейчас бросить дом родной, чтобы  в смутное военное время приехать сюда в тайгу на лесоразработки. Как ещё людей заставить делать то, что необходимо всей стране? Много людишек несознательных, не понимающих государственных интересов. Мелюзга и сявки. На словах то все любят Родину, а как до дела коснётся, так  на соседа кивнуть норовят. Конечно же, оправдывался Владимир,  любому маленькому человеку не виден высший  государственный смысл.  Да, конечно,  тяжело, люди гибнут. Однако  попробуем по-простому рассудить. Зачем товарищу Сталину обрекать на муки стольких людей? Он же не злодей какой-нибудь, чтобы просто так разменивать чужие жизни. Скорее всего, нет сейчас другого выхода. Это же совершенно очевидно. Стране, истекающей кровью в тяжелейшей войне, нужны винтовки.  И каждый должен выполнять свой долг перед Родиной на том месте, куда его определили партия и правительство. Поэтому нужны суровые меры. Иначе в войне не победить. Всё тут совершенно логично и правильно заключил он решительно. И почти успокоился, на душе полегчало, но не надолго.
«Изольда Браун, 18 лет, номер Б-3248» прочитал он на очередной карточке. Он вспомнил, с каким отчаянным презрением эта девчушка глядела на охранников после того, как запустила валенком в старшину. От этого  опять что-то двинулось в душе. Словно давно знакомый приступ зубной боли накатил. Эта «Изольда Браун, номер Б-3248», она здесь в зоне явно для лесоповала не приспособлена. Её то зачем сюда?  Много ли она здесь наработает на сорокоградусном морозе? Погибнет она здесь скоро. И что? Государственным интересам от этого ни жарко, ни  холодно. И таких обречённых на постепенное неизбежное умирание Изольд здесь, как минимум,  несколько сотен наберётся. Не много, конечно,  в масштабах страны, но ведь это люди, чёрт возьми! Кто в этом виноват? Да и виноват ли кто-то? Вконец запутался Владимир.
Проклятые,  бестолковые вопросы, на которые нет ответов. Как же другие люди их для себя решают?  Или не решают вовсе? Просто бегают себе каждый по своим неотложным делам, чтобы еду и крышу обеспечить. Как знать, чем окружающие люди мучаются, как можно заглянуть в чужую голову, чтобы узнать наверняка? Может просто некогда людям думать.  «В зоне у людишек надо всё, что можно отобрать и всё, что можно запретить, тогда у них мысли сразу становятся простые и правильные», опять вспомнил Владимир наставления подполковника Семёнова. Может думать вовсе не надо, а достаточно просто «мыслить»? Только получается и самого себя надо иметь  ввиду для этого рецепта. У себя, прежде всего, способность думать отобрать, и себе, прежде всего, думать  запретить. Как же так получается? Хотя, конечно, можно и по-другому дело повернуть. Одно дело – долг, другое дело честь. Долг это и есть честь, или эти вещи бывают противоречивы? Или и то и другое - просто  химеры, от которых пользы никакой, а правит всем только жестокий рациональный смысл. У кого такое можно спросить?
Господи, какой мусор в башке, попытался успокоить себя Владимир. Но почему-то ему вдруг стало нужно получить хоть какой-нибудь ответ сейчас, скорее. Иначе…., а что – иначе?
Может у Ивана спросить. Вот, Иван, не дурак и не сволочь. Он книжек много прочитал, значит,  уже решил, наверное, для себя, что такое справедливость. Вот, пожалуй, с кем можно поговорить.
Но как спросить,  вдруг получится глупо и непонятно. Как вообще  то объяснить, о чём, собственно идёт речь.
Думал он, думал и придумал  так. Когда Иван забежал в контору с какими-то очередными делами, Владимир начал издалека, для примера, поведал о странном случае с евреем Борей, который угодил сюда из-за нелепой клички. Иван слушал внимательно, но со скучным  лицом.
- Он вот прошение написал, - Владимир протянул бумагу.
Иван мельком взглянул на неё и, не долго думая, смял и демонстративно сунул себе в карман:
 - На самокрутки пригодится.
 - Зачем так?! –  вскинулся удивлённый Владимир, поскольку даже не мог предполагать в Иване такого убийственного равнодушия, –  не виноват же человек!
 - Ну, ты и открыл Америку! Так ты раньше совсем не замечал, что здесь вообще никто не виноват? И даже мы ни в чём не виноваты, -  мрачновато и спокойно заметил Иван, но, посмотрев на раскрасневшегося и по-детски набычившегося Владимира долгим взором, почуял неладное, замялся, достал бумагу, расправил и с показным почтением положил  обратно на стол, -  хорошо, попробуй ей придумать другое назначение. Посмотрим, что получится, только башкой сперва поработай.
- Можно же что-то сделать?! – отчаянно взмолился Владимир. Он был готов принять и понять, как ему казалось, любое решение. Но прямо так - с налёту не ожидал встретить такую уверенность в торжестве безнадёжности. И не хотел верить, что  Иван,  может с общей бедой так  просто обойтись.
 Иван, впрочем, тоже не веселился. Вздохнул и, разглядев ещё раз возбуждённое лицо Владимира, вдруг начал терпеливо и нудно объяснять, почему это дело совершенно безнадёжное. Сначала бумагу эту пошлют на какую-нибудь комиссию, где такие прошения мешками выкидывают. Но даже если комиссия пропустит, всё равно всерьёз никто заниматься разборкой не будет. Эту маляву в лучшем случае  просто переправят в тот НКВД, где этого хлопчика взяли. Там, конечно, не будут следствие назначать, чтобы правду выяснить и себя придурками представить. Скорее всего, промурыжат полгода, да отписку какую-нибудь придумают. Только здесь, не дай боже,  из-за этой бумаги ещё какую-нибудь проверку назначат, раз высунулись.
В принципе Владимир мог бы и сам догадаться о таком исходе дела, но, видимо, не мог себя заставить. Ему претило, что человеческая несправедливость свершившегося была совершенно очевидна. Тогда он прямо заявил об этом Ивану
 - Ну и что? – развёл руками Иван в ответ. – А что такое, собственно, твоя примитивная, извини, «справедливость»? Ты представь себе,  идёт человек по улице, а ему большая сосулька на башку с какого-нибудь карниза падает.  Хлоп – и нет человека. Чего ты скажешь? Справедливо это или нет?
  - Ну, так это несчастный случай, - недоумённо пожал плечами Владимир.
  - Вот, вот,  несчастный случай, и здесь - не повезло этому человеку, другому, третьему.  Государственная машина она сама по себе, на конкретного человека обычно не ориентируется. Все мы для неё не человеки, а так – мелкие зернышки. Увяз коготок малость, так затянет в жерновок и перемелет по полной норме, как ей хочется.  Не бери в голову. Зачем тебе это надо?
- Странно, как ты говоришь, - продолжал горячиться в душе Владимир, - «как ей хочется». Она, что «хотеть» умеет? Словно у неё свои мозги имеются или желаниям. Желания могут быть у человека, у тебя, у меня, а не у государства. Государства его вовсе нет. Это так – фикция. Где оно? Ау-у-у! Кто его видел? Покажи мне хоть его кусочек. Ну, покажи, покажи! Вот где оно сейчас здесь? Я вижу тебя, стены конторы, столы, стулья, землю на которой живу. Вот даже погоны на тебе вижу, которые якобы государством тебе дадены. Но это погоны. А самого государства я нигде не вижу. Нигде! Где ты, государство?! Слышишь – никто не отвечает… Нет его! Государство - это  мы разумные люди, обличённые вымышленной нами же государственной властью,  и от нас в конечном итоге всё зависит. Так почему от нас всё зависит так плохо?
- Я тоже так раньше думал. Однако это явление хоть и фикция, но самая, что ни на есть реальность. Оно умеет для себя хотеть нашими мозгами независимо от нас.  Вот, ответь, ты сам выжить хочешь?
- Ну, предположим…
- Не «предположим»,  а точно хочешь. Это хотение в тебе самое основное, - природой заложено. Так в этом твоём хотении есть и частичка его жажды жизни. И никуда тебе от этого не деться. Своей жизни нет, так оно использует твою и мою, и других людей. Оно свои мысли лепит из наших общих мыслей. Из всех мелких желаний оно вырабатывает одно своё собственное, которое ни от кого конкретно не зависит и которое понять никто не в силах. Это особенное и вполне определённое желание, отличное от твоего или моего. Поэтому, если эта скотина, которая на наших желаниях паразитирует, кого-нибудь поймает и сожрать захочет, - это отчасти вопрос невезения. Поэтому лучше не искушать судьбу. Надо постараться отгородить себе душу, если она у тебя ещё осталась, и, если получится, прятаться в кустах от хищника и жить тихо. Так было, есть и будет всегда. А жертву он себе всё равно отыщет. Последнее не от нас зависит, а просто – естественное природное явление. Вот и вся тебе философия.
  Как-то всё слишком просто, подумал на это Владимир, не повезло человеку, - несчастный случай, обстоятельства так сложились, «государство» захотело,  и изменить ничего нельзя. Всё как в древней трагедии «быть или не быть».  Интересно, коммунизм можно построить с таким хищным государством, если плыть только по стечению обстоятельств? Что-то слишком много сосулек сыплются на людей в последнее время.
 В принципе разговор на том можно было бы и закончить, но Владимир всё же не удержался.
- Вчера тут ещё неприятность вышла, - сказал он, пряча взгляд, - девчонка на регистрации старшине надерзила, а Еменгулов её - на «губу».
- Это та, что валенком запустила? – уточнил Иван, - смелая бабёнка, мне офицеры рассказывали.
- Да...
- А что, тут сложного? – пожал плечами Иван, - посидела денёк в карцере – и хватит. Дело это мелкое, Еменгулову вмешиваться даже не солидно. Если ты был в комиссии, вызови, сделай внушение для порядка, и - в барак.  Барак её быстро перевоспитает.
 -  Мне показалось она не такая как все, - она…, словно смерти не боится.
-  Не боится, так будет бояться. «Не такие» люди встречаются крайне редко, - заметил на это Иван, осторожно заглядывая в лицо Владимиру, - побудет человек в зоне день - другой, - тупеет, мельчает, злобой наполняется.  Вот тогда ему и окружающим сразу легче становится, понятнее и для себя и для всех. Боль и отчаяние тогда притупляются. Жить он начинает хотеть по-особому. С кем-то это пораньше, с кем-то попозже происходит, но чаще всего неизбежно. Барак тюремный души человечьи быстро под себя мнёт. Это не от нас зависит.
- Тогда, хоть что-то от нас зависит?! – взорвался Владимир, - какая удобная и дубовая у тебя философия! Барак у тебя во всём виноват! Открой,  наконец, глаза! Барак – это стены и крыша над головой, нары внутри,  как он может «мять»?
- Опять ошибаешься, - это как понимать. Барак – тоже живой,  такая же роевая «невидимка», как и государство, только помельче и ещё позлее, ибо её специально только для того умные люди придумали, чтобы она могла души человеческие жрать. Каждый человек – сам по себе человек, когда один. А  если собрать людишек в тюремный барак, и заставить проголодаться, так вот из этой смеси легко может получиться этакая невидимая общая гадючья душа, которая ничьей конкретно воле станет неподвластна. Это, помнишь,  как в Евангелии; меньше всего Пилат смерти Христа хотел, да только и он вынужден был общей воле  подчиниться. «Распни его!» - это крик общей гадючей души. Так ему осталось только руки умыть, – и нет сына божьего. Получается, не по своей воле Пилат это сделал. А вот, если разделить толпу и спросить каждого человека в отдельности, желает ли он смерти конкретно этого невиновного ни в чём человека, каждый, скорее всего, скажет, что – нет, с какой, дескать, стати. Вот и получается, что толпа иного, чем каждый человек,  хочет. Вся зона тюремная, как раз, такая невидимая гадина и есть.  Всё это держится на несвободе и подлости человеческой. Стоит каждому по чуть-чуть в себе Христа продать, так  эти невидимки мигом всю эту гадость в себя всасывают до последнего кусочка. И глядь, очень скоро, даже все праведники в дерьме по самые уши.
- По-моему здесь проще дело; есть несчастные люди, несправедливо обиженные. В нашей власти помочь им. Мы здесь власть и справедливость!
- Не заблуждайся так слишком! – наконец-то  рассердился Иван, - ты сначала прикинь, сколько тебе эта справедливость будет стоить, а уж потом и решай, стоит ли овчинка выделки. Когда хорошо подумаешь, - пылу поубавится, и, скорее всего, обыкновенно так происходит, тоже «умоешь руки» и станешь как все – частью этой самой гнусной общей души. Извини, если это неприятно слышать. И эта трусливая воля твоя – будет жестокая воля её. А потом, если не повезёт, может,  и другие свои желания растеряешь и потом – вовсе всего самого себя по кусочку вместе с ними. И через несколько лет будешь только частью её и ничем другим. Или с ума сойдёшь – вот тебе и весь расклад, выбирай.
- Как это всё мрачно,  - усомнился Владимир.
- Ты спросил, - я ответил, - пожал плечами Иван, - с чего ты взял, что я обязан убеждать тебя в чём-то. На самом деле, это глупый и бестолковый разговор. С самим собой бы справится, себя бы как-нибудь уверить в том, что кажется простым и естественным, даже это человеку не часто удаётся, если он не последнее дерьмо. Почему-то люди упорнее всего пытаются убедить окружающих в том, в чём сами не до конца уверены. Думать надо честно. А это, понимаете ли, очень и очень трудно. Пожалуй, это самая трудная задача для человека. Это на столько трудно, что редко у кого получается. Чаще человек сам себе сначала наврёт три короба, а потом, ещё и окружающих старается незаметно исподтишка этим всем вымазать. Оно, быть может, и оправдано как-нибудь в историческом смысле. Только беда в том, что всякая радость на том кончается, остаётся только одно на всех дурацкое веселие.
- Всё это слишком сложно, как ты говоришь. Давай попроще что-нибудь, думаешь, мне надо поговорить с ней? – неуверенно спросил Владимир,  думая о своём.
- С «невидимкой» что ли? –  рассмеялся Иван.
- Иди ты к чёрту, ты со своей  «невидимкой», - огрызнулся Владимир.
- А, - с девчонкой этой? Поговори, поговори, только не бери близко к сердцу.
- А, тебе это легко даётся? – мстительно осведомился  Владимир.
- Ты о чём? – встрепенулся Иван.
- Вот это самое,  не брать близко к сердцу?
Иван сначала отвернулся, дескать, -  глупо и об этом спрашивать.
- А вот, - не знаю, - вдруг обернувшись, заявил он,  - ей богу, - не знаю… Сам подумай, как это можно сравнивать,  и с чем сравнивать, если каждый человек с этим всегда один и сам по себе. Одно могу сказать определённо, всё дело в привычке. Привычка, как сказал поэт, свыше нам дана. Ко всему можно привыкнуть.
-  Это хорошо или плохо? 
- Разные бывают привычки, - уклончиво пожал плечами Иван и засобирался уходить.
- А ты про себя как понимаешь? Ты, например,  сам «такой» человек или не «такой»? – Владимир спросил по-простому, без всяких задних мыслей. Иван обернулся на пороге и как-то странно посмотрел на Владимира.
- Почему я должен тебе каяться? И не может никакой человек про себя ничего такого определить.
- Почему?
-  Почему?  Хотя бы только потому, что из любого человека в принципе можно сделать подлеца, – даже самую распоследнюю сволочь, причём так, что он и сам этого не заметит!
И потом захлопнул дверь. Вот и всё, называется - поговорили! Раньше, хоть что-то было определённо, а теперь вопросы множатся, а ответов – никаких.
Прояснилось только одно. Можно сделать «внушение» и - в барак.  Что ж, решил Владимир, по крайней мере, в этом сейчас государственное желание не противоречит его собственному. Уверившись в том, он позвал дежурного, и велел привести трудармейца номер Б-3248  из карцера.


Изольда

В ожидании её прихода он попытался  заняться каким-нибудь делом, но не смог. Так и просидел, глядя в одну точку, пока Изольда не вошла в избу, осторожно ступая через порог. Не дожидаясь приглашения, она устало опустилась на табуретку у стены.    
Владимира неприятно кольнула мысль, что  она, после этапа,  почти сутки на гауптвахте ничего не ела. Однако сначала надо было соблюсти приличия. Он встал, одёрнул гимнастёрку под ремнём и, прохаживаясь взад и вперёд по комнате,  начал с того, что сейчас идёт война, всем и везде очень тяжело, на фронте людей убивают. Здесь в тылу тоже не легко, но хотя бы жизнью  каждый день рисковать не приходится.  Поэтому все должны терпеть и ждать, терпеть и работать, чтобы всё, что можно отдать фронту. В конечном итоге самым главным в жизни сознательного комсомольца должно стать строительство коммунизма.
Изольда молчала, уткнув взгляд себе под ноги.
- Вы слышите меня? - спросил он.
- Да, конечно.
После того, как он услышал её слабый голос, Владимир начал всё больше и больше сомневаться, то ли он сейчас ей говорит. Он неуверенно прервал свою речь на полуслове. Однако, что же ей надо сказать? Чем ободрить? Больше мыслей никаких не приходило. Пауза затягивалась, и ему пришлось,  утратив былую уверенность,  продолжить про сознательность, ощущая, как краска противно приливает к  лицу. Изольда продолжала неподвижно сидеть на табуретке, прислонившись спиной к стене, глядя в пол. И неясно было, слушая его, она слышала его? Владимир начал сбиваться и повторяться, делать паузы, не зная,  что дальше. Она вдруг очнулась:
 - Гражданин начальник, можно вас попросить?
Владимир перевёл дух, слегка обрадованный тем, что она, наконец, сочла возможным о чём то с ним заговорить.
 - Конечно…
 Изольда  вздохнула.
 - Я не знаю, как сказать,… у вас это должно быть предусмотрено как-нибудь.
- Говорите, говорите, - с радостной готовностью подбодрил её Владимир.
 -  Не могли ли вы меня  расстрелять? – спросила она словно о деле обычном, - Я не хочу участвовать в вашем «строительстве».
Владимир растерянно уставился в усталое лицо Изольды. Несомненно, всё было – всерьёз. Простотой этого безысходного цинизма Изольда никого не обвиняла и на жалость не напрашивалась. Подразумевалось совсем обыкновенное, -  один человек должен был выполнить свою служебную обязанность - убить другого человека. 
- Я советский офицер…, я не палач! –  неожиданно для себя выдохнул Владимир, и сам не узнал своего голоса.
Изольда испуганно поглядела на него. Не то она ожидала увидеть.
- Простите, … Я думала…, - она примолкла и опять уткнулась в пол усталым взглядом.
Детский сад, ужаснулся он про себя. К чёртовой матери все эти разговоры, он на идиота больше похож, чем на проповедника. Некоторое время она разглядывала его, а он не знал, что дальше. Про строительство коммунизма говорить невозможно. А другие слова на ум не приходили. Но просто так сидеть тоже нельзя. Он неуверенно открыл ящик стола и достал свёрток. Положил его на край стола ближе к Изольде и отдёрнул руку, с досадой ощущая, как неловко всё это получилось.
- Возьмите, - буркнул он, глядя в сторону
Изольда настороженно покосилась на предмет.
- Что это?
- Еда это. Вы же давно ничего не ели.
 Замасленный кусок газеты сам собою раскрылся, обнажая несколько смятых кусков хлеба. Ах, вот в чём дело!
- Нет! – брезгливо произнесла Изольда отвернувшись, - мне заплатить нечем. Мне уже такое предлагали на этапе, я отказалась.
Владимир опять неловко подтолкнул свёрток  к ней  ещё дальше на край стола. 
- О чём вы подумали?  Я ничего не прошу!… Я вас очень прошу, возьмите!
Изольда, вдруг смутившись от этой его неловкости, растерянно подобрала свёрток.
- Спасибо, - тихо ответила она.   
У него было такое чувство, что его избили.
-  Можете идти!
Изольда медленно встала и направилась к двери. Потянув за ручку, она обернулась.
- А как вас зовут?
- Владимир, - быстро ответил он, но потом спохватился, - младший лейтенант Журавлёв.
Она шагнула за порог, а  Владимир, поглядев ей вслед на закрывшуюся дверь, подумал, какое счастье, что всего этого «внушения»  никто не видел.
Изольда зашла за угол барака и стала жадно жевать хлеб с салом, дрожа и давясь слезами. Сейчас ей хотелось только есть и плакать.






Еменгулов

На следующий день Еменгулов, к удивлению Владимира, назначил Изольду на кухонные работы в числе нескольких  вновь прибывших женщин. Должности, хоть как-то связанные с работой на кухне, считались очень выгодными. Там, по крайней мере, было тепло. Организм меньше расходовал энергии на собственный обогрев, а иногда и харчи какие-нибудь перепадали. Поэтому в условиях полуголодного существования любая близость к общей кормушке, к теплу, как минимум, гарантировала жизнь. Тех, кому повезло устроится на такую должность в зоне называли «радостными».  Вон «радостный», мля,  пошёл, - кивали им в след иногда с неприязнью, но всегда с тоскливым и завидующим взглядом.
 Стало быть, суровость на самом деле незлопамятного Еменгулова носила чисто внешний, обусловленный обстоятельствами  характер. 
Рассудив таким образом, Владимир  посчитал важным и правильным стать построже с трудармейцами. Он уже не деликатничал с ними с непривычки, а пытался командовать уверенно и резко. Люди подчинялись. Очень скоро их подневольная покорность даже стала ему нравиться. Через неделю он уже умело, как и другие охранники, покрикивал на пугающихся трудяг, проверял наряды.  Поначалу роль начальника становилась всё интереснее. Однако скоро наступил и такой момент, когда эта самая роль как-то разом надоела ему.  Однако к тому времени он уже привык к власти. Вот только показное самоунижение трудармейцев перед ним, - перед «начальством» стало вызывать неприязнь и раздражение. Чем больше он втягивался в казённую тоску лагерного быта, тем сильнее хотелось ему глубоких простых и человеческих чувств, а не этих томительных казённых отношений, в которых ему приходилось участвовать.
Появилась у него и ещё одна властная забота. Пользуясь каким-нибудь случаем, он, придумав для самого себя предлог, заглядывал на кухню, чтобы просто посмотреть на Изольду.  На кухне было шумно и тепло. Она возилась среди кухарок с кухонной утварью в сером халате, обтягивающем стройную фигуру. Халат был ей широк и сделан из грубой ткани. Однако Владимир других нарядов на женщинах давно не видел. Поэтому он украдкой ловил взглядом тонкую шею и обнажённые по локоть тонкие руки Изольды. Воображение молодого  человека быстро дорисовывало всё остальное. Устыдившись собственных мыслей, он  торопливо уходил, словно избегая встречи с ней. Потом было трудно сосредоточиться даже на увлекательном романе, буквы расплывались перед глазами, и он только мучился каждую свободную минуту, не зная, как поступить. Тем более, ему то ли казалось, то ли не казалось, когда он входил в столовую, она, опустив взгляд, гораздо внимательнее начинала рассматривать  кастрюли.  Кажется это ему или – нет? А если не кажется?  Эти вопросы вдруг стали волновать его больше всего на свете. Засыпая, он думал об Изольде и, просыпаясь, думал о ней же.
А что же Изольда? Кругом - голод, рабство и смерть, но день становился для неё как праздник, когда высокий стройный лейтенант приходил и, как ему казалось, незаметно посматривал в её сторону. Но она старалась рассуждать мудро, про то, что сейчас надо постараться просто выжить, а там, в недалёком будущем, когда кончится война, когда люди опомнятся от этого кровавого затмения, возможно, придёт какое-нибудь счастье, о котором все мечтают. Изольда пыталась гнать от себя другие мысли, однако её воображение не желало мириться ни с чем. Ей снились томительные сны, в которых она подолгу о чём-то разговаривала с существом, похожим на Владимира. Измучившись во сне, она утром даже не могла вспомнить тему этих разговоров и украдкой плакала в соломенную подушку.
Однажды ближе к вечеру  её вызвали в контору на выверку документов. Сначала она с удивлением подумала, почему начальникам для этого дня не хватило. Обычно все такие вызовы случаются утром. Но потом сердце почти замерло в её груди. Регистрацией документов на поселении занимался младший лейтенант Журавлёв. На эту встречу она шла как в полусне. 
Однако в конторе её поджидал не Владимир. 
Отпустив охранника, который сопровождал Изольду, Еменгулов крутанул ключ в замочной скважине. Затем расслабленно плюхнулся на диван.
- Ну, что, как тебе там, на кухне, работа не тяжёлая? – спросил он, разглядывая её с головы до ног.
Теперь нетрудно было догадаться, зачем её вызвали  и о чём  будет разговор. С этим к ней уже приставали охранники на этапе, да и уголовники здесь в зоне при случае проходу не давали. Ситуация неприятная, но знакомая. Тут главное не растеряться, или хотя бы не обнаружить собственной робости, внутреннюю силу здесь в зоне уважают. Она здесь второй закон и неразменная валюта, если, конечно, хоть что-нибудь оставалось у человека в промерзающей от мороза и голодной душе.
-  Обыкновенная работа, - ровно ответила она.
- Обыкновенная, говоришь? – продолжая разглядывать её, он удивился картинно, как плохой актёр, - обыкновенная работа это болванки на сорокаградусном морозе четырнадцать часов пилить за шестьсот граммов хлеба в день. Глупенькой хочешь прикинуться? А, ты, ведь, не глупенькая, верно? Уже неделю на кухне, отогрелась после этапа, наверное, отдохнула. Хорошо тебе там?
Не дождавшись ответа, Еменгулов поднялся, вытащил из стола бутылку спирта, хлеб и банку тушёнки, разложил всё это богатство на столе, достал огромный нож и стал ковырять банку.
- Ладно, не ерепенься, - миролюбиво заявил он, -  я не злопамятный. Поговорить, то с тобой можно? Понравилась ты мне. Не побоялась старшине валенком залепить… Проходи, садись, что стоишь, как бука?
- Я не хочу! –  просто ответила она.
Еменгулов вздохнул и понимающе закивал головой.
- Ты это…, пока обо мне не думай плохо. Заметь, я же тебя не пытаюсь обидеть, - он приподнялся и оправил гимнастёрку под ремнём, - просто поговорить позвал, познакомиться. Не захочешь если, - так воля твоя, - иди обратно. Только хорошо подумай сначала. Просто так тебе тут жить не дадут. Таких девок, как ты, хорошо, если  охранники подбирают, хуже - если уголовники. Рано или поздно. У них таких харчей не увидишь. Я много раз предлагать не буду. Будешь моя, - будешь жить сытно. Этим я выгодно отличаюсь от обитателей уголовного барака. Та ты хорошенько подумай!
Он встал, подошёл к двери, повернул ключ в замочной скважине и вернулся к столу. Изольда почувствовала, что внутреннее напряжение спало,  и засобиралась уходить. Она уже подошла к порогу.
- Погоди, - заметив её решимость, вдруг сказал Еменгулов, и Изольда обернулась. Он вынул из ящика два гранёных стакана. – Ладно, прости, что я с тобой так по-простому…ну…, понравилась ты мне. Может, всё-таки, останешься ненадолго.  Ну, поболтаем о чём-нибудь, покушаем…
Еменгулов, с этим его огромным ножом, которым он нарезал хлеб крупными ломтями, а потом по-деловому расставляющий стаканы, явно не тянул на героя-любовника, хотя и старался в том преуспеть. Наоборот, он показался ей жалким до смешного.  Может, он это и сам понимал, а потому был обижен и сконфужен. И тогда в ней встрепенулась другое чувство, может - простая бабья жалость. Она вдруг подумала, насколько же одиноки бывают люди среди других людей. Даже этому негодяю требуется  чья то душа,  хотя бы со стаканом водки в придачу.  Может, - чёрт с ним. Если он так липнет, - лучше немножко этим воспользоваться. Если от него много зависит, - то лучше не ссориться. Лучше с ним немного водки выпить, чем болванки пилить. С этими мудрыми мыслями она вернулась от порога.
Еменгулов налил ей половину гранёного стакана.
- Мне это много, - поморщилась она.
- Ничего, дойдёшь до барака, - ещё не подействует, - обрадовано и ласково уверил Еменгулов, - здесь близко. Зато потом заснёшь крепко. Ну, за наше более близкое знакомство!
Еменгулов сунул ей в руки стакан, коснулся его своим и залпом выпил. Закусил хлебом с тушёнкой и приготовил такой же кусок для неё. Изольда, давясь крепким спиртом, выпила. Вздохнула, почувствовав давно забытый душистый вкус мяса, и через минуту опять засобиралась.
- Погоди, -  властно остановил её Еменгулов.
Он подошёл и вдруг ловко расстегнул ей верхнюю пуговицу на телогрейке:
- Погоди! Теперь спешить незачем… Давай!
К пощёчине он был готов, перехватив руку Изольды,  а правой ладонью, коротко размахнувшись,  наотмашь резко ударил её в висок. Удар был  хорошо рассчитан. Изольда опрокинулась назад, упав на диван, покрытый шкурами, и подступившая дурнота сразу лишила её возможности сопротивляться.  Он наклонился  и стал не торопясь расстёгивать на ней  телогрейку. Она даже вскрикнуть не могла. Рванул рубашку, начал  мять грудь, распаляясь.
То ли от удара, то ли от ужаса у Изольды хлынула потоком кровь из носа. Она поднесла руку к лицу, которая мигом покрылась густой красной слизью.
- Фу, чёрт! – расстроился Еменгулов. Он резко стащил Изольду с дивана на пол, схватил какую-то тряпку,  а начал быстро затирать запачканное место на диване, потом, взглянув на Изольду, разорвал тряпку и  бросил  половину ей в лицо.
- Утрись!
Изольда оттолкнула тряпку, достала платок из кармана и прижала к носу. Еменгулов брезгливо поморщился, не переставая тереть диван.
- Не пачкай пол! Проваливай пока! – буркнул он, подумав, что сегодня это дело не выгорело. Почему-то размягшая душа его хотела не этого; лезть на окровавленную бабу ему явно не хотелось. Было скучно и противно.
Она, едва не теряя сознание, с трудом перевернулась на живот, потом, шатаясь, встала, удерживаясь за край стола. Стены, потолки, диван поплыли куда то в сторону. Кровь из носа хлестала в покрасневший платок. Собравшись, она  поплелась к выходу. Морозный воздух, коснувшись её лица,  придал ей немного сил, чтобы двигаться домой - к бараку.
Когда она ушла. Еменгулов налил себе и выпил закусив. Рассмотрел пятна крови на полу.  Подумал, ё моё! Скоблить придётся, а то пойдут разговоры. Впрочем, разговоры все равно какие-нибудь пойдут, обсмеют ещё суки. Чёрт, какая глупость получилась, сетовал он, быстро хмелея. Минут пять ему пришлось скоблить пол, стоя на карачках. Потом он устало развалился на диване, чувствуя, как горячая волна разливается по организму. Эх, чёрт, сегодня так хотелось чего-нибудь такого… ну, да ладно, ещё не всё потеряно.
- Дневальный! – заорал он.
Прибежал рядовой, дежуривший у входа в контору.
 - Приведи-ка эту, как её, ну, помнишь, из третьего барака, скажи на регистрацию, - приказал Еменгулов.
- Спят уже все, наверное, - попытался отбрехаться дневальный.
Еменгулов так зыркнул на него, что тот побежал боком, словно опасаясь пулю вдогонку получить.
Затем, в ожидании, Еменгулов попытался настроить себя на прежний кураж. Однако не получалось почему-то. Даже хмель не помогал. И эту дуру с огромными сиськами  из третьего барака совсем не хотелось. Сейчас припрётся, сука, и подол сразу задерёт. Тьфу, бля, - тоска одна. На сегодня вечер был точно испорчен. Вот, стерва!
Девица пришла с сонными глазами, видать уже от топчана оторвали. Делай скорее что надо, говорил весь её вид, да я опять спать пойду. Еменгулов коротко и яростно глянул на неё.
- Пошла, вон! – рявкнул он сердито и пьяно. Девица испуганно и недоумённо попятилась к выходу.
Изольда в это время пошатываясь пробиралась к бараку. Её поташнивало от сотрясения и пьяной одури. Несколько раз падая по дороге,  она с трудом добралась до места. В переполненном бараке, пропахшем сладковато-кислым бабьим потом, было темно, все спали. Поэтому не неё никто не обратил особого внимания, ночью многие часто выходили по нужде. Пробравшись на ощупь в темноте, она стянула валенки, скинула телогрейку и ткнулась в жёсткую соломенную подстилку. В темноте ей всё ещё мнилось раскосое лицо Еменгулова, озарённое сладострастным веселием.  Давай.., давай… давай…, - омерзительно пульсировала в ушах дробь его пьяного вожделения.
Утром, разглядев кровь, бабы не стали её будить на работу, кивая головами с пониманием. Дело было обычное, пускай отлежится девка, она теперь на особом положении.




Владимир и Изольда

В тот день Владимир, сдав дежурство,  заглянул в контору, когда день уже близился к вечеру.  Ганс, как обычно, бормоча, стучал счётами, перекладывая  на столе бумаги.
-    К вам приходили, - сообщил он, поглядывая на Владимира поверх очков.
-   Ничего, завтра опять придут, - устало морща, нос отмахнулся   Владимир от бумажных забот, на сегодня дел хватило, ноги от беготни ныли и в сон уже клонило.
- К вам несколько раз приходили, - замялся Ганс, выказывая  неловкость.
-   Кто приходил? – наконец насторожился Владимир, учуяв, что всегда уравновешенный Ганс сейчас странно озабочен.
- Девушка одна… спрашивала…-   у  Владимира сердце сильней забилось.
- Какая девушка? –  переспросил он, хотя почти сразу предположил о ком - речь.
- Изольда  из девятого барака, - подтвердил Ганс, - по важному делу, - добавил он с робкой важностью.
Владимир рванулся к двери и столкнулся с Изольдой, стоявшей почти на пороге. Они так поглядели друг на друга, что невольный свидетель их встречи Ганс, крякнув еле слышно что-то под нос, тут же неловко поправил очки и сразу  засобирался.  Пока он, поджав губы, пытался неловко попасть в рукав телогрейки, Изольда робко  вошла.  Владимир глядел то на неё, то на суетившегося Ганса. Она молчала отвернувшись. Наконец они остались одни.
Они помолчали, может секунд двадцать, может дольше.
 - Скажите, я вам нравлюсь? – тихо спросила она.
Разве мог он долго размышлять? Кто-то внутри его уже давно всё решил за него. Оставалось только подойти и обнять её. Он давно искал случая, чтобы признаться в этом, только никак не мог придумать как. Во всём Берёзовском лагере не было ни одного места, где он перестал бы быть офицером охраны, а она рядовым трудармейцем. Поэтому он боялся, что все те слова, которые он готовил к случаю, вдруг обидят её. Он боялся, что рядом с ней будет непременно чувствовать себя злодеем. Словно он пытался воспользоваться собственной властью. Поэтому, чтобы избежать внутреннего стыда,  он мучительно и долго искал слова высокие и достойные, которые никак невозможно было бы истолковать неправильно, со скрытым и недостойным смыслом. Слов таких, находилось  очень мало, поэтому подбирал он их с трудом, и всё сомневался, передумывал и откладывал. Но теперь всё вдруг, слава богу,  получилось вдруг само собой. Он даже обрадовался этому; молча обнял – и всё.
Плечи у Изольды дрогнули.
 - Я согласна, - произнесла она так тихо, что Владимир еле расслышал.
  Изольда отвернулась. О чём это она?
 - Только у меня раньше не было мужчин, - давясь стыдом и слезами, продолжала Изольда, - я… подумала, может, вы мне поможете…., я отплачу, я честно отплачу…
 Он теперь явно ощутил, что она не совсем про то говорит,  и тогда только увидел синяк на щеке.
- Отпустите, - Изольда снова  попыталась отвернуться.
Пальцы его вдруг напряглись  на её плечах, ей от этого стало больно, но она стояла смирно, не пытаясь  вырваться. Владимир опомнился и разжал ладони. Он отошёл в сторону, стараясь обрести уверенность.
- Та-а-ак, - протянул он, примерно догадавшись о причинах, побудивших её к столь трудному шагу, -  этот человек будет очень серьёзно наказан, - заявил он, стараясь придать голосу больше военной строгости, - я обещаю.
Он тут же представил себе, как этот человек будет наказан. Он младший лейтенант Владимир Журавлёв  сам лично вот этим кулаком размажет этому гаду всю морду в кровавое месиво так, что последующий карцер этому ублюдку покажется просто земным раем. Это будет потом, а сейчас перед ним стояла Изольда с синяком на лице и навернувшимися слезами на ресницах. Совсем растерявшись от этих её слёз, он, конечно, об этих своих истинных намерениях не стал говорить.
Чтобы надёжнее ободрить её, надо было сказать что-нибудь ещё более уверенное, солидное, государственное. Чтобы не думались мысли об унылой безнаказанности подлецов.  Поэтому он счёл уместным заявить и обнадёжить, что должен составить рапорт о случившемся и обо всём доложить  начальству. Это чтобы наказать нарушителей порядка по всей строгости военного времени. Получилось ещё хуже, Изольда уткнулась лицом в ладони,  и  заплакала навзрыд. Он прижал её к себе.
Когда она немного справилась со слезами, давясь стыдом, сбивчиво рассказала о случившемся.
Пока он слушал её, жалость в нём перемешивалась с гневом. Если бы в этот момент вошёл сюда Еменгулов, он тут же набросился бы на него, ничуть не думая и ни в чём не сомневаясь.
- Не плачь! Тебя никто не обидит! – поспешил уверить он.
Изольда, опустив ладони,  с надеждой глянула на него  мокрыми глазами.
- А, как же…? – она не договорила.
Она посмотрела на него то ли с сомнением, то ли с надеждой. И что-то такое было в её глазах, что он, не в силах  противиться порыву,  опять обнял её. Изольда не оттолкнула, только вздрогнула еле заметно. Когда он опустил руки, она сделала несколько шагов назад, потом повернулась и выбежала прочь.
 Когда он остался в одиночестве, в груди у него сделалось и сладостно и тревожно. Необходимость расправы с обидчиком представлялась ему делом совершенно очевидным.
Но с каким обидчиком?! Когда он трезвее взглянул на ситуацию, ему стало слегка не по себе. Как можно сейчас в военное время наказать своего  непосредственного начальника? Впопыхах он схватил карандаш и начал прикидывать примерный текст рапорта. Но, через полчаса прочитав несколько раз написанное, с ужасом заметил, что всё это несерьёзно выглядит. Писание его было наполнено таким пафосом, что выглядело глупо до смешного. Он представил себе, как будут хохотать офицеры над этим его литературным произведением.
Он  начал править текст, стараясь подбирать слова суше и казённее, но получилось ещё глупее. В отчаянии он пришёл к унылым мыслям. Чем дольше он думал, тем более с удивлением и ужасом  ощущал своё полное бессилие.  В случае любого скандала Владимир вредил только себе, никак не влияя на ситуацию. Еменгулов обладал слишком большой властью, а он – фактически ничего не мог противопоставить. С этой писулькой его просто высмеют. Это – в лучшем случае, а в худшем, - Владимир даже подумать боялся о том, что тогда случиться с ним и с Изольдой. Даже Иван скорее отговорит его от этой затеи, чем будет поддерживать. Значит, у Владимира не может быть даже союзника. Нет, эта идея, определённо была безнадёжной. Более того, страшнее всего, что она при этом была единственной. Так нельзя. Но тут сердце его сжалось, когда вспомнился несчастный вид Изольды, - нет отступать он тоже не намерен. Что же делать?! Что же делать?! Он ещё поразмышлял, и через некоторое время ему вдруг захотелось завыть от сознания своего бессилия. Может просто застрелить эту сволочь?!
Мысль его лихорадочно металась в поисках выхода, но всё казалось безнадёжным. Как не прикидывай, Изольду не спасти, даже если Владимир перестреляет всю охрану и  погибнет сам. Смерти он не испугается,  но придёт другой Еменгулов, и Изольда окажется в той же ситуации. Будет ещё хуже, ведь в чём-то убийственно прав Еменгулов, рано или поздно Изольду «подберут» другие охранники или уголовники. Нет, и этот вариант не хорош. Пожалуй, он самый неподходящий.
Что-то надо другое придумать. Чем дольше он размышлял, тем  больше почему-то казалось, что должен быть способ. Или ему так очень хотелось, чтобы способ был?  Иначе лучше умереть иначе он не сможет.
Мысль о реальности и близости смерти впервые столь ярко и отчётливо обозначилась сейчас в его молодой душе, но не вызвала страха. Он уже понимал, что готов на всё, и единственно, о чём оставалось думать – это как загрызть гада, а потом убить себя. Ему вдруг представилось, как он грызёт горло Еменгулову, и он, ругнув себя, решил, что эта горячечная дурость есть слабость. Надо сначала успокоится. Почему-то он вспомнил слова инструктора по рукопашному бою. Слабость силы – в её продолжении, - так, кажется,  говаривали ему на уроках в училище. Если следовать этой логике - Еменгулов с одной стороны обладает властью, но с другой – он же, по сути, её заложник.
 А что, если…?  Он открыл один из ящиков стола и достал пухлую папку с документами. Однажды ему показалось, что накладные на продовольствие, которые подписывал Еменгулов, часто до странности иногда походили друг на друга количеством указанных продуктов.  Он тогда столь побоялся поверить в некоторую свою догадку и отмахнулся от неё. Не может ведь такого быть, чтобы в военное время… Стоп, почему не может быть…? Если Еменгулов такая сволочь, так должен стремиться жить сытно. А ну, - посмотрим…
Он стал выписывать цифры из накладных в правый и левый столбики. Сбивался то и дело, путался, начинал заново. Поэтому просидел  в конторе долго, всю ночь. 


Ганс

Наутро в контору заявился Ганс. Увидев взъерошенного Владимира и кучу папок, разбросанных по столу и дивану, буркнул что-то под нос и как всегда степенно устроился на своём месте за широким столом.
-  Я тут решил накладные проверить, - поспешил оправдаться Владимир, - мне надо сделать сводную ведомость на приход и расход продуктов.
Ганс с деланным вниманием перекладывал бумажки на столе, косо поглядывая на лицо младшего лейтенанта, у которого уставшие от бессонницы глаза возбуждённо горели, как два вечерних фонаря.
- Вы уверены в этом, молодой человек? – осторожно спросил немец и добавил, - вы слишком сильно рискуете.
 Ах, чёрт, похоже, он догадался, изумлённо смутился, но потом обрадовался Владимир. И, похоже, что он, всё знает! Если даже я Еменгулова заподозрил, так он, с его способностями, наверняка всё заметил.
- Послушайте, Ганс, мне это нужно! -  уверенно заявил Владимир.
- Это  опасно, - сказал Ганс.
- Мне надо!  -  упрямо заявил Владимир.
- Это очень опасно!  -  понизив голос, уверил Ганс, потом задумался, -  так вы хотите, чтобы ….
Он не договорил, непроизвольно глянув на дверь, теперь, очевидно, догадавшись и о причинах. Помолчал, размеренно постукивая карандашом по  крышке дубового стола.
- Однако я уже старый, - почему-то объявил он и добавил, - но вы будьте осторожны, молодой человек. Всё же постарайтесь поступать осмотрительнее.
-  Ганс, это действительно очень важно. Прошу скажи, если знаешь об этом что-нибудь.
Тогда Ганс достал из стола папку с какими-то бумагами и протянул Владимиру. Оказывается, всё у Ганса было давно посчитано,  просто так для порядка, по привычке.
Ганс объяснил, где какая цифра и что значит. Вот – сволочь Еменгулов, зло думал Владимир, вникая в расчёты бухгалтера. С этим окончательным открытием,  он даже сейчас, после бессонной ночи, не почувствовал усталости. Теперь у него есть кое-что, которое должно не понравиться начальнику  Берёзовского лагеря по хозяйственной части. Дотерпеть надо с этим до вечера, когда Еменгулов заявится сегодня к нему один на один с обычными делами. Побеседуем…тогда!


Еменгулов

Еменгулов прибыл в контору как всегда вечером точно в своё обычное время. Владимир привычно козырнул ему, как положено по уставу. Еменгулов кивнул в ответ и с молчаливой привычкой плюхнул на стол пачку бумаг.   
- Надо поговорить с вами, - остановил его Владимир, когда тот уже вздумал направиться к двери.
-   Докладывайте! – коротко бросил Еменгулов.
- Дело, мне кажется, серьёзное, - сказал Владимир.
Еменгулов поморщился.
- Докладывайте быстрее, младший лейтенант. О серьёзности вашего «дела» я составлю собственное впечатление.
- Вот накладные подобраны за год на «приход» и на «расход» продуктов.  По документам недостача видна.
Еменгулов посмотрел на листочки, лежащие поверх стола.
-  Что за ерунда? К чему у вас такое усердие…? – он удивлённо глянул на Владимира.
- Придётся доложить в район о возможном крупном хищении продовольствия, -  объявил Владимир.
-  Хорошо я посмотрю и решу, - Еменгулов потянулся за пачкой.
Владимир подхватил её быстрее.
-  Лучше я это сделаю сам, - это уже была прямая угроза.
Без того маленькие глаза Еменгулова совсем стали похожи на щёлочки:
-  Ах, вот оно в чём дело. Тогда поточнее объясните, я пока ничего не понимаю…
Владимир молча и деловито перевязывал тесёмки на папке с бумагами. Еменгулов без тени сомнения глядел на это, потом отошёл к окну и стал молча рассматривать морозные узоры на стекле, изредка затягиваясь папиросой. Задумался. Сердце у Владимира колотилось, но злость помогала чувствовать уверенность.
- Странно. Никак не понимаю, зачем тебе это? – сказал Еменгулов через минуту, - не понимаю, не похож ты на идиота. Почему задумал такое?
Владимир опять смолчал. Еменгулов повернулся к нему, прошёл к конторскому столу и устало присел на стул.
 - Ты, что ничего до сих пор не видел и ничего не понял? Ты не заметил, что охранники питаются получше рядовых переселенцев? А когда товарищи офицеры пьянствуют, жратва, думаешь, с неба сыплется?  Конечно, нам больше достаётся, чем поселенцам. Что тогда? Ты, похоже, непонятно почему башкой ослаб, молодой ещё комсомолец. Поэтому могу тебя на этот раз простить… А дальше не поумнеешь, - пеняй на себя...
- Я, понимаю,  на что вы надеетесь, - с готовностью возразил  Владимир, - я тоже не посчитал бы серьёзным поднимать бузу из-за пары банок тушёнки. О том, что продукты не  все в общий котёл  попадают, конечно, вся зона знает. Это, вроде, вам по должности положено, значит простительно. Беда ваша в том, что могут узнать, как и в каком количестве. Вы ведь умудряетесь вывозить из района продовольствие несколько раз по одной и той же накладной. А здесь всё, куда-то со склада исчезает. А люди, выполняющие важный оборонный заказ, поголовно от голода дохнут. Это, извините, уже посерьёзнее.
- Ого! Интересно, чем ты Гансу так угодил? – сразу догадался Еменгулов.
Владимир почувствовал, что Еменгулов всё, несмотря на внешнюю браваду, стал всё же несколько обеспокоен. Это Владимира несколько ободрило, поскольку затея его только теперь стала выглядеть не напрасной.
 - Всё-таки, ничего не понимаю, - спокойно продолжил Еменгулов, - что тебе надо? Хочешь войти в долю, - усмехнулся он, -  или хочешь меня убедить, что ты шантажист во имя всеобщей людской справедливости.
- Понимайте, как хотите, это не важно, - усмехнулся в ответ Владимир.
- Ну, предположим, - посерьёзнел Еменгулов, - только эти дела так не делаются. Сам подумай, я тебя смог бы прямо сейчас или чуть попозже просто прихлопнуть, а писульки твои – в огонь. И списать всё на уголовников, которые тебя, мягко говоря, почему-то недолюбливают.
Владимир вскочил и выхватил заранее приготовленный револьвер из ящика стола, и направил дуло на Еменгулова.
- Ах, вот даже как?! – ещё больше удивился тот, -  думаешь, если бы я это хотел тебя ухлопать, то стал бы об этом предупреждать?
В принципе, это было резонно. Владимир подумал и бросил револьвер обратно в стол, нет, не будет Еменгулов его прямо сейчас убивать.
-  Ей богу, не складывается, что ты сейчас так  бестолково не по своему разумению поступаешь. Или правда за справедливость беспокоишься? Книжек, стало быть, умных начитался… Может быть, может быть, - он помолчал несколько секунд раздумывая, затем продолжил, - тогда давай так, лейтенант, с тобой попробуем поговорить. Да, я вор, и с людьми жесток. Так ты меня именно за это сейчас наказать хочешь?  А ты не подумал своей молодой башкой, что меня именно за это здесь и держат? Ты только прикинь, разве от меня зависит, сколько зеков сюда присылают?! Ну, а продовольствия - в два раза меньше по бумагам выделяют, чем нужно. Чтобы дохли они постепенно. И, если бы я не воровал, так даже охране бы еды не хватало. Ты это посчитал? Куда я продукты деваю? Да проедает зона всё, и что выписано, и что мною своровано. Ганс, ведь, только бумажкам верит. А ты просто прикинь, сколько в зоне народу и сколько всем хлеба надо, даже если каждому – по осьмушке. А люди, заметь,  всё равно мрут, рано или поздно, какая разница. Да, нам больше достаётся, так, что прикажешь делать, всем сдохнуть разом?  И нам вместе с ними, проявляя милосердие?  Или прикажешь пожаловаться кому-нибудь? Иди, пожалуйся. Я посмотрю потом на тебя, как ты будешь выглядеть  в этой же зоне с пилой лучковкой и в телогреечке. Вот так, лейтенант! По-человечески  людей жалко. И мне жалко. И тебя, дурака, может быть, тоже жалко. Да только, ты, видать,  ещё не понял, что все мы тут зеки до единого. И я, и офицеры, и ты…  Зеки за проволокой, а мы над ней, а всё равно свободы нет, только одна разница и есть, - к кормушке мы поближе…! Они рабы, так и у нас, заметь, тоже  нет выбора.  Так, что, если рабов жалеть надумал, пожалей себя тоже, христосик. Ты хочешь, чтобы я добреньким был, так меня за это в ту же зону очень быстро сунут, а сюда другого начальника пришлют, который жизнь больше понимает.  Так уж, извини, я своего не упущу - стреляный. Так, за что меня винить можно? Ты тут без году неделя, а я всю жизнь по казармам людей гною в их же собственных нечистотах, и никогда у меня не будет ни кола, ни двора. Они в своём говне купаются, а я - в говне их ненависти ко мне. Тут ещё надо посмотреть, что лучше. Их завтра смерть от этого избавит, а мне и дальше с этим говном мучиться. Что, так это  правильно? Это справедливо?! Так человек должен жить?!
Владимир сейчас мог ожидать от Еменгулова чего угодно, но только не откровения. Еменгулов как на исповеди оправдывался. Перед кем? Перед ним. Это что же такое?
- Так зачем же над бабами издеваться?! – буркнул  Владимир в растерянности.
- Ты о чём? -  Еменгулов недоумённо пожал плечами.
- Изольду Браун зачем…., - Владимир  запнулся, подбирая слово, - избили?!
- Так, вот оно что! Так ты влюбился, что ли? – раскосые глаза Еменгулова теперь заметно расширились от удивления, - ты из-за этого? 
Он приподнялся и приблизился к Владимиру, заглядывая в лицо. Владимир невольно слегка опустил голову.
 -   Ну, огорошил! – засмеялся Еменгулов, - боже ты мой, как я сразу то не догадался, тьфу, твою мать…! А я тут, понимаешь, варианты просчитываю. А он тут, понимаешь ли, влюбился, козлик молодой. Мстить мне вздумал. Успокойся лучше, и засунь ты эти писульки в жопу?! Или ты того не видишь, что сюда таких девок каждый месяц эшелонами шлют? А ты из-за одной дуры  рехнулся?  Если  просто девку охота, так это дело плёвое.
         Владимир, опустив голову, смотрел в пол. Видимо в потёмках Еменгулов его лица не видел, а если бы видел, так поостерёгся бы. Владимир резко размахнулся и заехал обидчику снизу кулаком сначала в живот, а потом сразу в подбородок. Сильный удар получился, и суховатый телом Еменгулов, на полголовы уступавший Владимиру в росте, отлетел в угол конторы и опрокинулся на спину. Владимир кинулся на него, чтобы… Он ещё не знал, для чего. Просто сейчас Еменгулов был враг, а врага надо...  В ярости Владимир не знал, что он должно следовать за этим «надо».  Сейчас он желал только бить кулаками в это ненавистное лицо с раскосыми глазами, смять и уничтожить источник зла, вставший между ним и Изольдой. Подпрыгнув к лежащему на полу Еменгулову, он вдруг споткнулся. Споткнулся потому, что Еменгулов резко взмахнул ногой и ударил его по щиколотке. Удар был то, чтобы не сильный, но Владимир грузно грохнулся на пол. Еменгулов, несколько раз перевернувшись со спины на живот, откатился в сторону и быстро вскочил на ноги. Лицо его кривилось от боли.
- Точно дурак! – сказал он, держась за живот, - начальника вздумал бить, - и  отвернулся согнувшись.
Еменгулов, однако, произнёс это так, что чувствовалось, чтобы он жаловался и, казалось,  даже не разозлился. Словно не драка была, а  произошло нечто по воле досадного случая.
- Ох, не надо так сразу кулаками махать, - затем заметил Еменгулов.
Владимир поднялся, но почему-то у него сразу пыл пропал. Может, не получалось сейчас наброситься на человека, повернувшегося к нему спиной.
Через полминуты Еменгулов отдышался. Владимир напряжённо следил за его движениями, но Еменгулов явно не готовился к нападению. Вместо этого он усмехнулся.
- Что ж, хорошо дерёшься, - похвалил Еменгулов, - только вот мозги ещё точно не проклюнулись. Ладно, ладно, - не пыли понапрасну, - поспешил сказать он, заметив, что Владимир готов снова ринуться в бой, - ты, надеюсь, не полагаешь, что у девиц тут на зоне свадьбы бывают? – вдруг спросил он  почти участливо,  -  сам подумай, не я, так другие охранники приложились бы, иначе - уголовники.
- Я понимаю, но не все такие сволочи! – Владимир таким поворотом был слегка огорошен, он не ожидал такой лёгкой победы и по инерции продолжал яриться.
- Конечно не все, - подтвердил Еменгулов, - но правила такие, к сожалению. Вот, если никто раньше не подберёт, так до уголовников очередь дойдет. Самое поганое дело. Тогда девка точно пропадёт. И вряд ли ты ей чем-нибудь помочь сможешь. Здесь только я могу помочь, или не помочь.
-  Не стоит меня учить, - вспылил Владимир, - ты мразь, а не благодетель!
-  Ну, хватит, хватит, - вдруг посерьёзнел Еменгулов, - не очень то ерепенься, а то я действительно рассержусь. Давай-ка спокойней на дело взглянем. Для начала давай заметим, только я  баб хорошо кормлю за это. А это для них единственный шанс выжить здесь. Разве не так? Так надо понимать, что не за просто так, конечно.  Может быть, ты видел, чтобы что-то где-то запросто так давалось?  Это только в сказках, понимаешь…, так - в воображении.  Так, скажи, благодетель, что девке лучше, жить или умереть? Если баба симпатичная и сама своей выгоды не понимает, так я объяснить должен ей правду жизни, пока ей эту правду уголовники не объяснили. Подумаешь, нос разбил. Вела бы себя поласковее, что бы от неё убыло? Ровным счётом ничего.  Отряхнулась бы как курочка – и дальше себе живи. Ты, вот что,  вспомни  Анну Баум, - вместе с Изольдой в зону поступила. Где она сейчас?
- Зачем …это? – насторожился Владимир.
- Сейчас поймёшь…
- Ну, простудилась, умерла недавно в лечебке, я карточку недавно оформлял, - пробормотал Владимир, всё ещё не понимая, к чему Еменгулов клонит…
- Да не «ну», а правильно. Пахану уголовному добром не дала. Так её подловили, когда дюжина мужиков дело сделали, - в сугроб нагишом бросили. Дальше - сам знаешь. А Изольда твоя, между прочим,  на кухне в это время прижилась. И никто её не трогает, зная, что она, вроде бы, подо мной ходит. Но это даже не главное. Была у неё тогда возможность уйти. Я предлагал. Честно предлагал! Спроси сам при случае и убедишься, что я не вру.  И всё бы так и получилось, так водки с тушёнкой ей захотелось. За «просто так», или за красивые глазки?  Так защищай, давай, всех, если ты благородный. Чем же Изольда лучше той же Анны Баум? Только тем, что лично тебе больше приглянулась? Ты здесь царь или бог, чтобы определять кому жить, а кому умирать? А, если ты - не бог и не воплощённая справедливость, так нечего руки распускать! – вдруг разозлился Еменгулов, -   Ты хорошо подумал?! Может, ты не знаешь, что многие бабы сначала капризничают, а потом сами же по сто раз на дню ко мне просятся. Развлекаться им тут в зоне, сам понимаешь, больше нечем. Вот теперь и скажи, в чём я не прав. Найдёшь если хороший ответ, вот, пожалуйста,  тебе револьвер, можешь меня стрельнуть. А что?!  Если я, как ты говоришь, столь  редкая сволочь, как тебе кажется, так и жить мне незачем. Думаешь, мне всё равно? Я, ведь, тоже человек и мне тоже для себя знать положено. Хорошо, суди ты меня, если чувствуешь в том уверенность. За то, что  я выполняю свои обязанности? Пусть – палача, но свои обязанности! И выбора, заметь, - у меня  никакого нет! Так же, как и у тебя. Если ты меня не убьешь, значит, я прав. Если – убьёшь, - чем тогда ты от меня отличаешься?  На, выбирай!
Еменгулов расстегнул кобуру, вытащил револьвер и бросил на середину стола. Ещё минуту назад Владимир был готов выстрелить. А теперь, вот лежит на столе револьвер, точно такой же, как у него, но схватить его и выстрелить в Еменгулова  стало невозможным!
Такой  разворот совсем не вписывался ни в какой предполагаемый сценарий. Вот так Еменгулов, вот так службист свирепый! Это был какой-то другой Еменгулов. Владимир совсем недавно готов был ударить, готов был убить, но теперь совершенно не знал, что ответить.
-  Ей всего восемнадцать лет! – попытался он возразить.
- В чём я не прав?! –  настойчиво и зло давил Еменгулов.
-  Глупо она поступила, но глупость ещё не преступление…, -  как мог сопротивлялся Владимир.
- А разве за глупость не надо платить.  Так, ты не ответил! В чём я не прав?!
- Это жестоко!
- А как - иначе? Глазками издалека поморгать? Так давай поморгаем. Ты мне, я а – тебе! И разойдёмся по-доброму…
Владимиру очень хотелось ответить, но ни чего убедительного в голову не приходило. К тому же жёсткий и обидный ком в горле лишил его возможности даже мычать.   Еменгулов подождал, поднял револьвер с крышки стола и сунул обратно в кобуру. Потом вдруг резко и неожиданно размахнувшись, всадил изо всей силы  кулак Владимиру под самый висок. Удар был настолько внезапным и сильным, что Владимир даже дёрнуться не успел, мгновенно рухнул под стол, в башке словно граната взорвалась. Когда он попытался встать с дощатого пола, пропахшего кислой плесенью , Еменгулов наклонился и легко прижал его рукой к полу.
- Полежи, полежи чуток, башка скорей проветрится, это тебе должок, чтобы не забывал мозгами думать,  когда на начальника с кулаками лезешь.
Владимир оттолкнул его руку и тяжело поднялся.
- Ладно, ладно, лейтенант, теперь успокойся, иди и спокойно подумай. Мы квиты, я больше зла на тебя не держу. Пацан ты ещё, вот в чём твоя проблема, по молодости и затмение на башку нашло. Я же с пониманием, - дам я тебе шанс исправиться, но только в этот раз, а больше не дам. Мне всё ясно, тебе - тоже! Пока договоримся так: Изольду я не трону. Чёрт с тобой,  - она твоя. Заслужил, - усмехнулся Еменгулов, - а ты эти писульки спрячь подальше. Всё, что здесь произошло, мы оба забудем. Договорились?
Владимиру пришлось кивнуть.
- Ну что, даёшь слово? – по-отечески настоял Еменгулов.
Владимир отрешённо молчал.
- Ну, вот и хорошо! Вижу теперь, что – хорошо. Смотри не передумай, иначе разговор будет другой. Это любовь - зла, а я – добрый и, как видишь,  понимаю твои проблемы, - затем он развернулся и быстро вышел.
 В голове у Владимира сейчас вместо мыслей осталась только точка. От этой точки исходили смятение и боль. Оплеуха, полученная от Еменгулова, меньше всего была тому причиной. Тяжелее было другое. Он действительно не знал, в чём Еменгулов был не прав. Жестокая правда – всё равно правда, даже такая противная доблести и всему существу человеческому. Он даже представить себе не мог, что такое может случиться с человеком. Ранили - понятно, убили - понятно. А то, что произошло сейчас, это как называется? 
Когда дрожь прошла, он тяжело опустился на заскрипевший стул. Затем открыл верхний ящик стола, и, поморщившись, бросил туда папку с накладными и с шумом задвинул.  Так проиграл он или выиграл?  Что же теперь делать, застрелиться…? Он усмехнулся от этой мысли. Есть ли хоть что-нибудь, в чём  Еменгулов ошибается? 
Он оделся и вышел из конторы. Вдохнув морозного воздуха, он с тоской взглянул на пылающее в ночи звёздное небо. Неужели там где-то Бог есть, подумал он, которому надо всего лишь помолиться. Какая славная торговля с Богом, я тебе молитву, а ты мне – благо и прощение грехов. И всё будет в порядке? Можно будет больше не грешить? Интересно, что лучше, кающийся грешник, или неверующий праведник? Нет, молитва тут не поможет. Он усмехнулся, вспомнив, что ещё недавно, в подражание Ивану, пытался втайне стишок про любовь и звёзды написать. Теперь, когда он уныло брёл в казарму, этот стишок его заветный показался очень глупым. 

Иван

- К тебе Изольда приходила, -  встретил его Иван.
Он валялся на койке в одежде и даже в сапогах, закинув руки за голову. На тумбочке стояла наполовину пустая бутылка с самогонкой и пустой стакан. 
- Ты, что напился?
- И тебе предлагаю, - Иван набулькал целый стакан, - видишь, первача добыл по случаю.
- По какому такому случаю? – спросил Владимир, но, не дождавшись ответа, понимающе кивнул, взял стакан и выпил душистый первач, закусив кусочком хлеба, который протянул Иван.
- Зачем приходила? – переспросил  Владимир.   
- Мне не сказала..  Так, ничего, поболтали, чаем её угостил. Даже стишки ей некоторые почитал.
- Это ты про неё говорил «только к сердцу не приклеивай»..
Иван вздохнул:
- Я и сейчас скажу, ты с этим осторожней, нам это не удобно и не полагается. Ежели для любовных утех, так тут на этот случай специальный контингент девиц имеется. Вот с ними – пожалуйста. Они дорого не берут,  но мало не давай, а то отощают.
- Да ну тебя! - отмахнулся Владимир.
Владимиру показалось, что Иван захотел что-то ответить, но передумал, и вместо этого отвернулся. Через некоторое время Иван резко приподнялся и уселся на край одеяла.
-  Слушай, почему ты не побоялся в неё влюбиться? – спросил он так, словно обращаясь не к Владимиру, - это же я поэт. Как же так получается, неужели мне жизнь дороже, чем тебе твоя? Да сейчас любая жизнь гроша ломаного не стоит.
- Я тебе должен отчитаться, или наставление прочитать о вреде зависти?
- Я не завидую, понять хочу.
- Тогда иди к чёрту! Я ничего такого знать не знаю…
        Владимир не хотел спорить и вообще - поддерживать разговор. Во-первых, настроения не было. Во-вторых, - бесполезно, похоже, пьяный Иван надумал себе в башке какую-то чушь, это он не в душу лезет, а мучается. Пускай сам выболтает, что хочет, если нравится.
- Если человек не Ромео, - продолжил пьяно разглагольствовать Иван, - то  влюбляется не от детской глупости, а, либо от бедности,  когда мало у него, как ему кажется,  других удовольствий и возможностей поступить значительно, это - как Желтков в «Гранатовом браслете», либо от непереносимой скуки, когда другие удовольствия уже приелись. По этой же причине – от скуки, любят сильные мира сего. В любом случае любовь всех и молодых,  и старых одинаково оглупляет. Значит, глупость в любви – это главное условие. Поэтому чем умнее человек, тем труднее ему  влюбиться.  Одновременно умному и сильному - почти невозможно, но всегда хочется. Скажем, как лермонтовскому Печорину.  Вот вам и все причины.
- Значит – по глупости, - подвёл итог Владимир, - всё просто.
- Нет не просто, - продолжил Иван, - сложность начинается в том, что эта самая глупая настоящая любовь, пусть даже скоротечная и обманчивая, которой и нет вовсе, люди её сами себе иногда придумывают, эта химера и есть сама жизнь человеческая, - вечное напоминание человеку о том, что он есть человек. В любви важен только сам человек. Или раб он или царь, скучна жизнь его и мертва душа, если пуст он для того, чтобы жить в заботах о том, кто рядом..  Даже не важно, сколько любви при этом должно быть. Кому-то любви надо на всю душу, а кому-то и маленького расточка бы хватило. Только чаще спешит человек поскорее втоптать всё это в грязь. Во все эпохи мешает любовь человеку роиться с другими дураками и негодяями,  - стать бездумной и сытой принадлежностью какой-нибудь пошлой кучки.
- Эк тебя занесло, - иронично заметил Владимир.
- Нет, - упрямо покачал головой Иван, - не смейся понапрасну, любовь всегда возрождается из пепла в самый неподходящий момент, и всё возвращает в правильное русло на великие круги своя.
- Любовь и голод правят миром, - к случаю вспомнил Владимир, - тоже мне – открытие, почему же тогда ты мне советуешь быть осторожным, насколько мне надо быть осторожным?
- Понимаешь, - Иван приподнялся и сел на кровати, - я не господь Бог, чтобы знать ответы на такие вопросы. Тут уж каждый человек часто вынужден искать ответы самостоятельно, в муках и сомнениях.
- Честно говоря, мне сейчас больше жрать охота, чем ответы на вопросы искать.
-  Нам опять продукты не завезли, -  вдруг вспомнил Иван, - мы перебьёмся чёрствым хлебом, а зеки потерпят. Самое обидное, что Новый год, придётся впроголодь встречать. Зеков за это время передохнет процентов пятнадцать.
Владимир подсел ближе к тёплой печке.
- Когда продукты завезут?
- Когда рак свиснет… Ты, что не знаешь?  Может завтра, а может через неделю…
-  Люди истощены до предела…
- А, ты чего предлагаешь?
- Надо съездить в район, выяснить в чём причина, получить, наконец, всё что нам причитается по закону… Что то же надо сделать! – раздражённо предположил Владимир.
-  По какому такому закону… Не смеши… Там один разговор  «всё для фронта, всё для победы…». Продукты не получать, а «выбивать» надо, иначе ни хрена не дадут.  А рыпаться будешь – себе навредишь.
- Как же можно людей до крайности доводить… А, вдруг люди с голодухи бунт подымут…
-  Да ты что, какой бунт, - захохотал Иван, - бунтуют рабы, когда   свободу чувствуют и ещё  больше её хотят…  А у нас так всё устроено, что свобода только в одном направлении - «Родина, Сталин, коммунизм»…  Поэтому никакого бунта.  Людишки скорее друг у друга мародёрствовать начнут.
-  Ты, вроде, как-то иронизируешь? – осторожно осведомился Владимир, -  причём тут товарищ Сталин?
-  Я не сказал ничего такого.  Только то, что бунта не будет.
-  Но странная интонация, - осуждающе заметил Владимир.
- Да? Интонацию, уважаемый бывший секретарь комсомольской организации,  в протокол оформить невозможно, - съязвил Иван.
 Тьфу, ты, сердито подумал Владимир, причём здесь это? Куда это его опять понесло? 
            -  Любишь ты мозги пудрить! Не поймёшь тебя. Как будто иногда что-то сказать хочешь, да только всё виляешь, виляешь!
            Иван замолчал. Лёг на койку поверх одеяла.
        -   Довёл Россию до нищеты, сволочь усатая! – с театральным пафосом вдруг провозгласил Иван.
- Что, что! – удивлённо встрепенулся Владимир, - да за такие слова…
- Что? Ты что, не знаешь, - за такие слова расстреливать  надо по законам военного времени!
-  Неужели? Мне - ничего не будет, я усики Гитлера имею ввиду, - заржал Иван, - а тебе – будет. А ну, объясни, кого ты имеешь ввиду, чьи усики?
Владимиру оставалось только сконфуженно хмыкнуть себе под нос. Что сказать?  Подловил его Иван.
-  Вот – вот, - язвительно заметил Иван, - перед собой трудно лукавить. Хочешь прямоты….!   Изволь, - дерьмо твой товарищ Сталин!
  - Перестань, в конце концов! – Вскинулся Владимир, - ты, что с ума рехнулся?!
- Тссс! Пока никто не слышит, могу ещё раз повторить, мне это доставляет огромное удовольствие.
              Владимир подскочил к двери, открыл её и заглянул в коридор. Пусто. Закрыл дверь плотнее.            
  - Прекрати сейчас же! Пусть ты мне - друг, но слышать такое от тебя... Как ты можешь такое говорить о главе государства!
-  Испугался? – раскипятился Иван, - зачем же ты себе врёшь и не замечаешь этого? Почему ты меня – «товарища» оскорбить, дураком назвать не боишься, а товарища Сталина боишься?  Так почему я должен бояться другого «товарища» подлецом объявить.  Вот уж извини, либо ты его не боишься, либо он тебе не товарищ. Мне, к примеру,  он давно не товарищ. Боюсь я его с тех пор, как  по зонам мотаюсь.  Ты, может, думаешь, только у нас тут бардак и свинство? По всей России сплошная тюрьма.  Ты, знаешь, на предыдущей зоне кого я, сволочь такая, охранял?  Своих же ребят, которые из немецкого окружения вышли. Из десятерых, девятеро погибло!  Так,  этих чудом уцелевших потом - в зону, прямо в бинтах окровавленных.  А почему не сдохли, когда шли с голой жопой на пулемёты?! Так что ли?!
             Да, что сегодня за день такой?  Теперь, похоже, судьба предлагала ему  разочароваться либо в друге, либо в товарище Сталине…
 - Так, - нечаянное недоразумение, - вяло попытался возмутиться Владимир, - думаешь, Сталину всё докладывают? Его заботы по себе меряешь?! Может, он вообще  ничего об этом не знает.
- Как же не знает?  Когда кто-нибудь про него сболтнёт, что-то неприятное, даже потихонечку себе под нос и в сортире, или стишок какой напишет, так он сразу узнаёт, а тут не знает.  Не смеши!  А все эти атаки на фронте, любой ценой. Когда роту  раз пять на высоту под пулемёты посылают, и каждый раз половина лежать остаётся… А потом оказывается, что и высоту можно было обойти спокойно и в тыл немцам ударить.  Но, как же, - приказ товарища Сталина «Вперёд!», или расстрел на месте.  Так можно, конечно, войну выиграть, но какой ценой. Не головой, не талантом, а кровью человеческой.  Сволочь, прости господи,  нет ему прощения!
- Прекрати сейчас же! Ты точно рехнулся! - Владимир продолжил приглушённым голосом. – В конце концов, война - есть война. Может, эти жертвы  оправданы. Какое ж дело без ошибок. А в большом деле могут быть и большие ошибки. Подождать придётся. Придёт время – появятся талантливые полководцы.
- Слыхали мы эту песню про талантливых полководцев. Скажите, пожалуйста, как только победа на фронте – сразу «талантливый полководец». По настоящему талантливых людей в полководцах никогда не было и не будет, хотя, может быть, за редкими исключениями, которые во всей человеческой истории можно по пальцам пересчитать. Армия - это орудие смерти, плод всеобщего кретинизма. Она в принципе так устроена, что вверх поднимается чаще всего талантливая сволочь и серость, умеющая до сволочного мало в своей серости и тупости сомневаться. Хороший полководец иногда может быть хорошим и справедливым человеком, но талантливым – почти никогда. Талант полководца по большей  части в том и состоит, что с другой стороны полководец ещё  серее и тупее. Остальное зависит от доблести обыкновенного солдата. Всему есть мера, у каждого своя, так, вот по моей мере наш нынешний полководец - виновен! А ты понимай, как хочешь, это дело  совести.
Владимир угрюмо глянул на Ивана. Теперь надо либо бежать доносить на Ивана, либо смолчать, пожалеть друга;  стать сообщником в его мыслях. Он попытался найти, как правильно ответить, чтобы уйти от продолжения темы. Но ничего не придумал. Ситуация допускала никакой альтернативы; либо - "согласен", либо - "нет". Эта безысходность бесила.
-   Да разве можем мы решать, кто из нас ныне живущих злодей, а кто – праведник. Это окончательно решит только время, точнее - история, - заявил он примирительно.
   Но Ивана это только ещё больше распалило:
     -  Вот то, что ты сейчас говоришь и есть самое большое на земле и опасное заблуждение, - ещё больше хмельно продолжал яриться он, - нет в истории ни злодеев, ни праведников! Нет в истории ни положительных, ни отрицательных героев! В истории есть только уроки истории, а вот именно их люди видят и ценят меньше всего. Что за идиотство бесконечно судачить о том, кто в истории был злодеем, а кто – праведником, и кто кого важнее для истории.. Да, не важно это, пойми, мил человек! Надо бы главное - уроки истории изучать, хранить, складывать, так нет! Важнее, оказывается, ярлык подлеца или праведника какому-нибудь мертвецу приклеить. Бац! И всё в порядке с историей… Потом кто-нибудь ярлыки переклеит с точностью наоборот, бац, и опять всё в порядке с историей… Да и вообще не может один человек судить другого человека. Это только богу дано, но и у него не всегда получается… Судить можно только поступок, а не человека…
- Зачем ты мне это всё вываливаешь? – вконец разозлился Владимир, -  на хрена мне то твоё мнение, держал бы при себе! Эта пустая и опасная болтовня!
- Да, пожалуй, дурость, - быстро с готовностью согласился Иван, - не знаю, прости, наболело. Думаешь, мне людей не жалко?  Не сдержался. Крикнуть на весь мир мне  отваги не хватает. Вот всё тебе досталось. Прости  ради Христа!
Иван приподнял голову и изобразил поклон. Владимир отвернулся и для того,  чтобы дровишек в печь подбросить. Через некоторое время спросил не оборачиваясь:
- Где же ты всё-таки врёшь, Иван? То хочешь меня убедить, что всё дело в привычке. А теперь – вон как дело выворачивается. С виду ты службист, кто бы в твоей преданности товарищу Сталину усомнился?
Иван ответил медленно, разглядывал потолок.
-  А ты разве всё говоришь, о чём думаешь? Мы всегда говорим только то, что нужно и можно сказать. Здрасте, Иван Иванович, здрасте, Иван Никифорович, как дела, Иван Иванович,  хорошо, Иван Никифорович, до свидания, Иван Иванович,  до свидания, Иван Никифорович.  И так далее  Разве нет?
- Ну, не всегда, наверное. Без этого ж нельзя, - слабо возразил Владимир.
- Это тебе только кажется, что не всегда. Представь, например, что сейчас сидишь ты на вахте и входит любой из наших товарищей офицеров.  Неужели ты сейчас не сможешь предвидеть, что он скажет и что будет делать?
- Хм, в принципе, смогу с небольшими вариантами, - согласился Владимир.
- Ну, вот. Слова и поступки, как выясняется, могут взаимодействовать сами по себе и жить какой-то особенной жизнью,  независимо от того, чего мы хотим и что мы думаем. Хорошо тем, кто этого не замечает. А иначе - жизнь кажется сплошной банальностью. Всё только - "надо" и "нельзя". От этой пошлости сбежать некуда, только внутрь себя, а там долго удержаться не получается потому, что кушать иногда хочется. А ещё сложнее  в рабство при этом умудриться не попасть.
            Владимира это почему-то задело.
            - О чём ты? Какое рабство? По крайней мере, мы же с тобой офицеры, свободные люди. Скоро коммунизм во всём мире победит, а рабство останется только в сказках! 
            Иван в ответ нервно хмыкнул и махнул рукой.
- Тьфу, это ты на комсомольском собрании рассказывай!
- А ты тоже раб? – Удивился Владимир. 
Вопрос напрашивался сам собой. Но Иван, нервно дёрнулся и молча отвернулся.
            Владимир вздохнул и решил смириться. Дискуссия бесполезная и опасная. Он подумал, что надо попытаться сменить тему. А иначе всё это плохо кончится.
- Лучше стихи писать, чем забивать себе голову политикой.
- Ты так думаешь? – Усмехнулся Иван, - Стихи – дело, отнюдь, не безобидное, как кажется со стороны.  Стихи человека  убить могут.
- Совсем заврался!  – решил Владимир, - Пушкина, между прочим, не стихи, а Дантес прихлопнул, а Лермонтова - Мартынов. Или – не так?
       Иван замотал головой:
    - В некотором смысле - не так. Стихи – это не просто игра слов. Настоящая литература – это  такое же познание жизни и окружающего мира как философия, физика или математика. Иногда поэты и писатели доходят до глубин опасных, где обитают многие вещи, с которыми трудно справиться. Тогда стихи превращаются в стихию. Они действительно убить могут. Я об этом много думал и прихожу именно к этой мысли.
        - Я тебя не понимаю? Может, на примере пояснишь?
-  Пожалуйста, Лермонтова, его же поэзия убила.
- Ничего себе, сказал, - засмеялся Владимир.
       - Зря смеешься. Историки в некотором смысле – не врут, в той части, что стрелял действительно Мартынов. Но, скорее всего, Лермонтов сам смерти хотел.
       -    Это как так?
        - А вот так! Ведь непристойно поэту ни повесится, ни отравится. А вот дуэль – это наоборот и достойно и красиво. Это, в некотором смысле,  - пьедестал достойный настоящего поэта. Чтобы его смерть понять, достаточно «Героя нашего времени» повнимательнее почитать. И не так, как в школе учили, что герой здесь – в смысле типичный представитель эпохи. Отнюдь!  Печорин герой потому, что может всё, как Геракл. Он может пойти на дуэль один против всех и победить, может влюбить в себя и дикарку и светскую красавицу, он может украсть любимого коня у абрека, он может всё, какую бы цель себе не поставил. А за это за всё он получает только скуку, страдание и бессмысленность жизни. Просто в силе и в абсолютном достижении, оказывается, нет жизни. Ужас, но Лермонтов понял это, когда ему ещё тридцати не стукнуло! Юность в такое верить не должна.  Она, чтобы жить,  должна стремиться к абсолютам, к высотам, верить в любовную химеру, ценить и уважать силу, положение в обществе. А Лермонтов, блуждая в собственных мыслях,  уже в юности вдруг уверился в противоположном. Вот это – страшно. Самое драгоценное он потерял на этом пути – свою святую глупость. А замены для неё найти не успел. Простой человек может такое пережить, а настоящий поэт лишает себя способностей к мелкому компромиссу. Иначе он – не поэт, не рыцарь, понимаешь, собственного  слова.  Вот он и погиб на дуэли, обидев для этого лучшего друга Мартынова. В том у меня нет сомнений. Вот и получается, что стихи его убили. Не писал бы стихов, прожил бы жизнь свою, как все, детишек бы наплодили с какой-нибудь княжной Мэри. Разве это плохо?
         -  Трудно в такое поверить, - осторожно усомнился Владимир, -  Как же так, вот я, например, завидую  тебе иногда, как поэту. Ты, вон и в наряде что-то обдумываешь и после сразу за карандаш хватаешься. На других погляди, тоска зелёная в глазах, а разговоры у товарищей офицеров всё время одни и те же. Скучные разговоры, Ваня, до зубной боли никчёмные и скучные. Ты счастливый человек. Тебе не хорошо жить, ты всё время занят, у тебя всё время что-то новенькое в голове, мозги работают. Отгородил ты себя хитро от общего идиотизма. Всё же лучше умным быть, хотя это и трудно.
           - Умным?  -  Иван нервно расхохотался, - умные это, как раз, товарищи офицеры. Умным быть легко. А ты попробуй глупости наберись, чтобы всю жизнь такой дрянью заниматься, как, например, стишки. По сути это сумасшествие,  которое надо всю жизнь прятать от окружающих. Хорошо, если хоть немножко удаётся. Не они, а я, я – идиот никчёмный!
-  Так брось, если не нравится… Разве в этом проблема?
-      Я пытался, получается ещё хуже. Лучше бы не начинал, а теперь – не могу. Ничего у меня нет в жизни кроме моих мыслей. Как мне же мне последнего то лишиться?
         Они замолчали, задумавшись каждый о своём.
-  А как ты стал стихи писать? Не чёрт же тебя угораздил?
         Иван полез в тумбочку, порывшись достал несколько листов и протянул их Владимиру.
           - Вот, посмотри, это однажды написал я своё первое стихотворение ещё в школе и попало оно нашему учителю по литературе. Он через неделю принёс мне свои соображения. Стихотворение моё из двадцати строчек, а он мне шесть листов исписал. На моей писанине – ни одной пометки. Он всё переписал на отдельный листок, а там, погляди, каждое слово моё с длинным комментарием. Я тогда удивился, ради чего он такую работу провёл. Так он знаешь, что ответил?  Завидую я тебе. Так вот в этих шести листах почти всё моё счастье и награда. Ты, погляди, как написано. Здесь не  просто критика и какое-то «учение». Между строк - удивление живучести духа человеческого и зависть. Да, да -   зависть! В том, что у меня талант есть, а у него – нет. Вот, что меня всю жизнь ведёт и даёт надежду. Я когда в литературный институт поступал, думал, что буду счастливейшим человеком на земле. В чём очень скоро разочаровался.
         Владимир бегло просмотрел другие листки, которые протянул ему Иван.
- А это что? – он вытащил несколько листов, соединённых вместе, - тут тоже стихи…
- А это уже другая история, - взглянув на эту пачку, усмехнулся Иван, - тоже храню как реликвию.   Это уже в институте, будучи, как водится,  голодным студентом в состоянии легкой влюблённости, однажды написал я довольно длинный лирический опус и послал его оценить  одной известной поэтессе. Она всякую лирику чуть не каждый день публиковала в разных газетках. Честно говоря, мне её стихи не очень нравились, но мне хотелось как-то заявить о себе. Так она поправила несколько запятых, ставя против каждой жирную галочку на полях, и - всё. Вернула без комментариев. Я, недоумевая, напросился на встречу. Она сказала, что надо больше трудиться, тогда появится  успех и признание. Когда я дома вновь просмотрел свои писания с её галочками, понял, что это тоже зависть. Только не  та зависть. В каждой этой её жирной галочке - протест всему миру за свою неудавшуюся жизнь, за свою ускользающую молодость. Тогда я впервые по настоящему пожалел самого себя.
         Владимир покачал головой.
         - Но, ведь, есть и нормальные всеми уважаемые литераторы, которые интересно пишут о вещах важных. За это даже хорошо платят.
         - Понимаешь, Владимир, к сожалению, все важные вещи, сто раз переписаны ещё со времён греческих и римских трагедий. «Важные вещи» в любой исторической эпохе человечества всё одни и те же. Меняются только декорации. Во всём этом человеческом муравейнике можно попытаться найти какой-то новый смысл, но это чаще всего опасно, если не для жизни, так минимум - для здоровья. Легче получается, если  найти новые формы для изложения старых и прописных истин. Но самое правильное, для признания и денег, овладев мастерством, описывать…  декорации. А если важны только деньги, так надо умудриться накормить толпу её же собственными испражнениями! Вот где уважаемые мастера не переведутся! Не веришь? А ты почитай внимательно любую передовицу в газетке или иную песенку послушай.  Толпа – богата. Угоди толпе и будешь сыт. Но есть два самых несчастных и нищих существа на белом свете, это отдельно взятый человек и человечество всё в целом. Только они достойны настоящего искусства и  доблести души. Но от первого нельзя ждать благодарности большой, а от второго - скорой. И поэтому в любую эпоху очень трудно совместить движение духа с едой и деньгами. Если хочешь попробовать, выбирай себе икону, молись ей и  пиши, если силы в себе чувствуешь. Только знай, что пути духа и тела разные и редко пересекаются. Боги ревнивы и не любят, чтобы человек служил им всем одновременно.
            Иван  нервно потирал ладони.
- Зачем ты всё это мне говоришь? – осторожно удивился Владимир.
- Видишь ли, бывают люди, которые по воле живут. Но есть,  которые - по мысли. Тяжко это, когда мысль сильней, чем воля. Вот ты, похоже,  из такой породы, поэтому я тебе всё это говорю.
Владимир замер с поленом в руке. Так вот в чём дело. А, ведь, получается, что он прав! Разве стал бы Еменгулов перед кем-нибудь другим философию давеча разводить? По ивановой теории, - учуял слабое место?  Так «слабак», что ли я? Так думать было неприятно. Ну, да ладно, найдёт он ответы. Всему своё время…
   - Слушай, давай. Лучше стишок какой-нибудь свой почитай. Оно ж будет гораздо полезнее.
   - Иронизируешь? – огорчился Иван, -  правильно. Заслужил я это…наболтал лишнего, скулить и плакаться начал. Забудь и выкини…
          Но стишок прочитал. Владимир изо всех сил вслушивался в слова. Их смысл не лежал на поверхности. Он то всплывал, то ускользал, то непостижимым образом менялся, создавая в душе ощущение созерцательной грусти. Он попытался уловить систему, но так и не смог. Образы не хотели окончательно складываться воедино, но всё же взаимодействовали, чувствовались, жили своей жизнью, будоражили, недосказанностью своей передавали  нечто волнующее  и не поддающееся окончательному пониманию.
           - Ну, как? – спросил Иван.
- Да странно…  Не всё понятно, но такое впечатление, что внутри что-то перевернулось…
- Вот это самое «внутри что-то перевернулось» умножь на десять, а затем  представь, что с этим тебе всю жизнь теперь мучиться…
- Да брось ты, очень мне надо с такой ерундой  мучиться…  Я не буду…, - засмеялся Владимир.
-  Как знать, - загадочно улыбнулся Иван, - не зарекайся,  не исключено, что это уже не в твоей власти….
 -  Какой ты сегодня взбудораженный, – заметил Владимир, устраивая поудобней голову на подушке.
Иван шумно вздохнул.
- Извини.
- Да, ладно... Я тоже иногда думаю о жизни, о смерти... И всегда прихожу к простой и пошлой по сути мысли: всем хочется жить счастливо и всем не хочется умирать.
Иван приподнялся на локте.
- Вот тут ты не совсем прав. Человек к смерти относится двояко. Либо хочется жить вечно и ещё потом обеспечить себе беззаботное существование в раю. Либо другой вариант, - сдохнуть прямо сейчас, мгновенно и без боли, и чтобы никто про тебя никогда больше не вспомнил. Однако смерть приходит  всегда так, как никого не устраивает. Умереть страшно, этого никто не хочет, а вот «не быть» - к этому часто все наоборот стремятся, да и вся жизнь, в конце концов, к этому стремится сквозь краткий миг своего существования.
- Вот тоски нагнал, - заметил Владимир, - а если по-другому взглянуть,  то выходит – на самом деле удачливый  паразит ты Ваня.
- Это почему? – удивился Иван.
- А потому, что сам прикинь, сколько народу в пошлости живёт и страдает от неё, чтобы только единицам иная участь досталась. Если бы не было горя и скуки на земле,  разве мы смогли бы поражаться гению Чехова? А сколько людей должно было на войнах погибнуть, чтобы Толстой «Войну и Мир» написал?  О чём бы тогда все эти великие господа писали, какими открытиями и глубинами мысли нас поражали? Без пошлости, страданий и ошибок человеческих, что бы тогда на наших книжных полках стояло? Выходит так, что любой народ дорого платит за свою культуру. Ох, дорого! Вот и получается, достаётся поэтам и писателям вся сладость открытия форм, содержаний. Разве это не подарок судьбы?
- Хм…, - интересно ты вывел, - озадачился Иван и затем рухнул лицом на подушку,  - спать давай, - промычал он и затих.
Владимир тоже лёг, но в  эту ночь он промучился в полусонной одури.

ВЛАДИМИР

В шесть часов утра надо было подниматься на дежурство. Владимир, следуя многолетней привычке, умел быстро просыпаться. Но сейчас он почувствовал особенную усталость. Сначала он приписал это почти бессонной ночи, но что-то здесь было не так, незнакомо.

На улице стояла тьма кромешная, а здесь, в тёплой казарме, теплилась буржуйка, набитая сухими сосновыми дровами, горел слабенький фитилёк, освещая кусочек середины комнаты, закованное в иней окно. Иван ушёл раньше, так у него сегодня по службе приходилось.

Где-то там, за окном, в трудно просыпающейся зимней ночи слышались голоса людей, скрип полозьев саней для перевозки брёвен. Зона не переставала жить своими обычными заботами.

Владимир подумал, что вот ведь какая роскошь в том, что он может позволить себе бессонницу с тяжёлыми мыслями. А эти богом обиженные люди, которых заставляют работать по восемнадцати часов, засыпают мгновенно при любом удобном случае. Для них сон, если, конечно, не учитывать еду, — самая большая роскошь. Некоторые даже в лесу засыпали на краткий миг, пока подрезанная ручной пилой берёза валилась в мёрзлый и вязкий сугроб.

Вчерашний день отзывался в душе тоской и ещё… Страх, догадался Владимир. Это был страх. Он боялся.

Боялся этой правды, которой вчера наградил его Еменгулов, боялся и самого Еменгулова. Чёрт, разозлился на себя Владимир. Почему он должен бояться Еменгулова?

Однако захолонуло в душе противным и липким. Что-то надо было с этим делать. Тогда он оделся и, словно казня себя за эту свою слабость, направился на службу. По дороге он яростно месил снег валенками в полузаснеженной колее. Идти сегодня надо было на продовольственный склад. Если так можно было назвать большой бревенчатый сарай, постоянно охраняемый тремя часовыми, а в последнее время, в связи с голодухой из-за нехватки продуктов, наряд усилили до десяти человек и приставили к ним офицера. Еменгулов опасался скорее не голодного бунта в поселении, этого никогда раньше не случалось, а больше простого грабежа продуктов. Изголодавшиеся уголовники могли отважиться на такое. Поэтому и наряды усилили, поставили даже пулемёт. На всякий случай: бережёного — бог бережёт.

Ворота склада были открыты настежь. Внутри горела керосиновая лампа, человек шесть рядовых перетаскивали ящики с продуктами. Среди них он увидел Еменгулова. Окинув Владимира равнодушным взглядом, он о чём-то задумался и подозвал к себе:

— Надо кому-то ехать в район за продуктами. Вот я и подумал, что надо тебя послать.

— Почему меня? — угрюмо спросил Владимир.

— Во-первых, потому что приказы военного начальника не обсуждаются, — зло надавил Еменгулов. — А во-вторых, так мне кажется, полезно будет тебе туда прокатиться. Ты бери грузовичок с шофёром и поезжай вместо меня. И без продуктов не смей возвращаться. Действуй по обстоятельствам, как раз удобный случай всю твою любовь к человечеству проявить.

Владимир козырнул и молча развернулся. А что ещё можно было сделать?

РАЙЦЕНТР

По дороге Владимир временами дремал, если ухабистая дорога позволяла. Но даже во сне сомнения не оставляли его. Еменгулов теперь житья не даст. Мне больше всех, что ли, надо, — думал он, — а может, и действительно больше всех ему надо от жизни, такого, к чему другие равнодушны, и поэтому он тут в грузовичке и трясётся за общей надобностью. А вдруг не получится и он вернётся ни с чем. Еменгулов вообще в порошок сотрёт, да ещё и товарищи офицеры добавят. Все с голодухи злые стали. Ведь эти продукты «выбивать» как-то надо, как Иван рассказывал. Как это всё делать?

Через девять часов к вечеру они прибыли на место. В кисло пахнущей конторе склада распоряжался лысый подполковник, который спросил сначала, почему Еменгулов сам не приехал. Выслушав невнятный ответ, озадаченно поджал губы и заявил, что продуктов нет.

— В зоне несколько тысяч переселенцев, которые выполняют важную государственную работу, необходимую для фронта, — попытался убедить Владимир. — На складе даже хлеб кончился. Если я сегодня не завезу продукты — уже завтра люди начнут от голода умирать.

— Не ори тут, продовольствие в первую очередь на фронт уходит, а враги народа подождут, — грубо отрезал подполковник. — Ты мне тут агитацию не разводи. Жди, завтра, может, завоз будет.

Владимир ушёл обнадёженный, ночь они промёрзли с шофёром в кабине у потемневших от непогоды ворот склада, но и на следующий день продуктов не оказалось. Лысый подполковник только развёл руками. Что же делать? Возвращаться без продуктов никак нельзя, все запасы в зоне давно съедены. Сидеть тут до бесконечности? Невозможно. Стоя с машиной у ворот склада, Владимир наблюдал, как из огромного склада что-то выгружают и вывозят по каким-то бумажкам и чьим-то распоряжениям. Значит, какие-то продукты на складе были. Их не было только для него. Это — очевидно. Пожаловаться? Владимир даже не знал, куда и как. Да, выход, стало быть, один-единственный, но, может, уже и его нет. Владимир снова пошёл в контору. В кабинет к лысому подполковнику выстроилась очередь. Какие-то люди входили и выходили, не глядя на окружающих. Прождав в коридоре около трёх часов, Владимир вошёл и скромно сел в сторонке, дожидаясь, когда подполковник закончит очередной разговор. Подполковник что-то втолковывал забежавшему в кабинет старшине. Покачивая пальцами пресс-папье на тонкой канцелярской подстилке. Тот стоял, потупив глаза, и только кивал головой. Перед уходом старшина бросил взгляд на Владимира и плотно прикрыл дверь с другой стороны.

— Чего тебе опять, лейтенант?

— Товарищ подполковник, Еменгулов велел в тот же день вернуться, сказал всё сделать, ну… как всегда, и задержки не будет.

Подполковник насторожился. Владимир понял: «в десятку» или близко. Значит — вперёд…

— Что как всегда?

— Я всё подпишу, как полагается, только, если можно, побыстрее.

— А что он сам-то не приехал, как обычно?

— Не вечно же ему ездить самому… Он ведь у нас при должности…

На этот раз подполковник сразу не отказал, начал раздувать щёки задумчиво и откровенно «сверлил» Владимира глазами. Пришлось выдержать взгляд и сделать понимающее лицо. Наконец, подполковник кивнул, расслабился и начал крутить диск телефона. При этом он бормотал себе под нос, как бы выказывая обиду:

— Всё вам побыстрее, у нас тут своих проблем невпроворот! Сами тут воду мутят… Алло, Коля? Сейчас к тебе лейтенант приедет с Берёзовской зоны от Еменгулова. От Еменгулова, говорю, смекай быстро… Пропусти как обычно. Да, да, ладно, договорились.

Подполковник бросил трубку и, открыв папку, достал накладные.

— Давай, лейтенант, поезжай быстро, а то ещё на сутки тормознёшься тут. Ещё прихватишь противогазы для учений по гражданской обороне. Всё, проваливай!

Бригада солдат быстро загрузили продукты, и обрадованный Владимир покатил в обратный путь. По дороге он велел шофёру тормознуть ненадолго, залез в кузов машины и, ступая по мешкам с упакованными противогазами, пробрался в глубину кузова. Прикинул количество продуктов. По накладным не хватало почти трети. Неплохо живут начпроды. Что теперь? Ничего Владимир пока не украл, а всё же стал вором. По законам военного времени — высшая мера.

Он вздохнул, подобрал одну сумку, вытряхнул противогаз и набил нутро сумки продуктами. Положил буханку хлеба, чай, сахар, три банки тушёнки, затем надел сумку на себя. Чёрт с ним, если всё равно вором стал, надо хотя бы Изольду накормить. А то вдруг совсем ничего не достанется, кроме неприятностей. Он вернулся в кабину, и они продолжили путь. Шофёр несколько раз покосился на сумку от противогаза, которую Владимир держал на коленях. Владимир перехватил этот взгляд, вынул банку тушёнки и сунул шофёру в карман телогрейки. Тот сразу повеселел и всё дорогу травил байки, пытаясь развеселить Владимира. Однако Владимир слушал его назойливую болтовню вполуха, тоскливо думая о превратностях судьбы.

По прибытии на зону он приказал шофёру стоять у склада и пошёл искать Еменгулова. Обошёл контору, пищеблок, заглянул в бараки. Не нашёл. Без него Владимир не знал, что делать с продуктами. Надо же на склад оформить, но что делать с недостачей. Когда он вернулся на склад, оказалось, что Еменгулов приходил и распорядился.

— Бумажки забери… — кладовщик протянул Владимиру подписанные примятые накладные.

Владимир обнаружил, что груз принят точно и полностью цифра в цифру. Этим Владимир освобождался от ответственности за недостачу. Выходило так, что Еменгулов совершенно просто и ловко превращал его в своего соучастника и должника, пусть без его, Владимира, воли. И всё же, всё же…

ИЗОЛЬДА

Когда он вернулся в контору, на его столе лежала странная записка: «Срочно приходи в 18:00 в посёлок в дом Кумахи. Подробности на месте». Владимир глянул на часы. До 18:00 оставалось пятнадцать минут. Это ещё что такое?

Решив, что записка от Ивана, он сунул её в карман. Гадая по дороге, с чем это связано, Владимир поспешил в посёлок. Раньше от офицеров он что-то слышал о доме на краю села, где раньше жила солдатская вдова по кличке Кумаха. Дом был необитаем, однако офицеры охраны подремонтировали его и водили в этот дом баб из числа молодых немок-переселенцев. Однако это втайне от Семёнова, который изредка для порядка сурово наказывал тех, кто в сладком грехе потерял всякую меру. Но обычно он смотрел на этот блуд сквозь пальцы, правильно рассудив: не в сортирах же товарищам офицерам с бабами развлекаться, подобно уголовникам? Хотя крупных безобразий быть не должно.

Дорога от зоны до противоположного края посёлка оказалась длиннее, чем он предполагал, может, из-за выпавшего снега и метели, наделавшей глубокие сугробы в протоптанной снежной тропинке. Владимир опоздал к намеченному сроку почти на двадцать минут. Подходя к дому, он в слабом свете, пробивавшемся из оконца, увидел следы валенок на снегу, ведущие к двери. Похоже, его ждали.

Войдя в сенцы, Владимир почувствовал запах дыма. Уютно пахнуло теплом, сеном, деревней. В темноте сеней он нащупал дверь, обитую тряпьём для тепла. В доме топили печь. Он постоял около двери, пытаясь уловить звуки изнутри, но всё было загадочно тихо. Владимир открыл дверь и шагнул через порог. У печки на табурете, спиной к двери, за столом с ярко коптящей керосиновой лампой кто-то сидел в накинутой на плечи телогрейке. Человек резко повернулся на скрип двери. Изольда?!

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Ты как здесь? — первым очнулся Владимир.

Она закрыла лицо ладонями.

— Мне бригадир сказал… на восемь часов…

Изольда не договорила, замешкалась.

— Тебе сказали, что пора оплачивать по счетам?

Изольда вспыхнула, вскочила и бросилась к двери. Он поймал её за рукав. Она дёрнулась и выскочила из накинутой на плечи телогрейки, которая осталась в руках Владимира.

— Не уходи, — вздохнул он, — прости…

Изольда отчаянно замерла у самой двери. Владимир аккуратно положил телогрейку на лавку, потом подошёл к столу, выложил продукты из сумки, висящей на плече. Снял верхнюю одежду и повесил на гвоздь, вбитый в стену у притолоки.

Изольда повернулась и смотрела на него настороженно блестящими глазами.

— Сказали, что ты придёшь сюда…

Тогда он подошёл и обнял её. Она не отстранилась. Он разволновался, почувствовав упругую теплоту девичьего тела, и опустил руки. Получилось так, словно он испугался. Смутившись, он прошёл к печке, отвернулся и протянул руки к огню. Ему стало мучительно сладко и вдруг отчаянно захотелось, чтобы время вовсе остановилось. Чтобы вот так всегда сидеть в доме возле натопленной печи, а где-то рядом была Изольда, которая смотрела бы на него круглыми влажными глазами. Ни о чём думать не хотелось, ни мучиться, ни сомневаться. Как же он устал от всех этих сомнений. Ему захотелось снова обнять её, но он вспомнил, что за два дня даже руки вымыть не имел возможности, ночуя в кабине грузовика.

— Здесь есть вода?

— Там, — показала рукой Изольда.

Владимир заглянул за печку, увидал под потолком бочку тёплой воды; товарищи офицеры для себя хорошо постарались. Вода нагревалась от печи и через маленькую дырку в боку, где сейчас торчала пробка, выливалась наружу, а потом уходила в подпол. Простенькая, но вполне удобная конструкция. Он пощупал бочку — вода ещё не была горячей, но вполне терпимо. На полочке лежал кусок мыла. Надо же, какая драгоценность. Он вымыл руки и вернулся к столу. Нарезал хлеб ломтями, открыл жестяную банку. Потом они, бросая друг на друга всё более смелые и взволнованные взгляды, жевали хлеб с душистым мясом. Он передвинул стул и сел рядом. Теперь они вместе смотрели на завораживающий огонь, пылающий в печи.

Он обнял её за плечи, и на них, словно откуда-то из детства, навалился домашний уют, про который они недавно и помнить-то боялись. Он втекал в их души властно и настойчиво, заполняя самое главное место, которое уготовано в живой человеческой душе. Он поцеловал её на этот раз страстно, почувствовав в ответ такую же бездумную силу, которая вдруг притянула их друг к другу.

Он встал и ушёл за печку, задёрнул занавеску. Затем разделся, встал под отверстием в бочке и вынул пробку. Полилась тёплая водичка. Зажмурив глаза, начал натирать голову мылом. Вдруг он почувствовал ладони на своей спине. Это Изольда подошла сзади. Он замер.

Как только ему удалось смыть пену с лица, он не смог удержаться и нескромно окинул Изольду взглядом. Она, смутившись своей наготы, скрестила руки на груди и повернулась к нему спиной. Владимира вдруг кольнула мысль, что уголовники могли бы подкараулить Изольду в лесу, как Анну Баум.

Он подвёл её под душ и начал гладить намыленными руками, впервые ощущая под руками это женское струившееся нежное тепло. Изольда вздрагивала то ли от волнения, то ли от едва тёплой воды.

На широком деревянном топчане с настоящими перьевыми матрасами оказались старые, застиранные до ветхости, но чистые простыни. Они спрятались под одеяло, согревая друг друга.

Ему захотелось сказать Изольде что-нибудь самое важное, и слова должны быть не простые, а очень красивые, как стихи у Ивана. Хотелось, но слов таких не находил и прижимал её к себе за плечи.

За последнее время он столько всего передумал, и сейчас эти тревожные мысли предательски не отпускали его. Они были здесь, сейчас, внутри его. Вот ведь оно, то, о чём он совсем недавно так мечтал, как о каком-то необыкновенном счастье. Но это счастье почему-то не свершалось. Сейчас, когда она ждала от него и любви, и даже большего, он разволновался и устыдился. Это был первый случай, когда ему довелось вот так оказаться с женщиной наедине. Всё, что ни приходило ему на ум, казалось неловким и неправильным. Она почувствовала его смятение, подняла голову и посмотрела в лицо.

Что же это такое? Ещё несколько дней назад он так мечтал о ней. А теперь, когда она рядом, он кроме тревоги ничего не испытывал. Ему захотелось закутать её, как есть, в одеяло и унести куда-нибудь в другую страну, подальше от всего этого ужаса, от этих бараков, от этих дум, с которыми не мог справиться. Он покраснел от собственной неловкости, сумел сказать только одно:

— Я, наверно, очень устал.

Изольда вздохнула, провела ладонью по его лицу, затем приподнялась на локте и стала поправлять подушку. Её упругие груди покачивались в такт движениям. Она перехватила этот взгляд и улыбнулась.

Так это она нарочно, это игра, догадался Владимир. И тогда вдруг что-то вспыхнуло в груди. По телу покатилась тёплая волна. Только бы не заметила — этот стыд пришёл к нему неизвестно откуда. Но Изольда всё-таки заметила, прыснула со смеху. Эх! Теперь сдержаться было невозможно.

Сна не было. Владимир снова и снова, словно купаясь в собственной сладкой страсти, прижимал к себе Изольду, словно боясь упустить это счастье, которое, как казалось, сейчас всё выплеснется через край и вдруг больше никогда не повторится.

Потом они лежали, глядя в потолок, на потемневшие замысловатые деревянные узоры выструганных досок. Эти узоры, как непонятные стихи Ивана, будоражили воображения, рассказывая о чём-то таинственном и вечном. Им теперь не надо было думать, что говорить. Слова сами рвались из души, когда они говорили, когда вспоминали. Что они могли вспоминать? Довоенное лето и танцы по воскресеньям в маленьких городках, где прошло их недавнее детство. Владимир также рассказывал про то, как пушки стреляют. Изольда при этом ахала и делала круглые глаза.

Казалось, время повело себя странно; сначала остановилось, как и мечтал Владимир, зато потом быстро кончилось.

Странная штука — время. Кто-то придумал будильник и объявил, что на нём нарисовано время. Какая отчаянная самонадеянность! Размеренное тиканье иногда помогает человеку, например, на работу не опаздывать. На самом же деле — время нечто большее. И это можно хорошо почувствовать. Ведь каждый человек, пока жив, живёт вечно. Что ни говори, сознание не может в глубине своей постичь конечность собственного бытия. Уже только поэтому душа человеческая оказывается вне времени и вне замкнутого пространства. А в той душе, которая любит так, как сейчас любил Владимир, время вовсе иногда не двигается, а иногда вдруг бесследно исчезает. Какую же ценность приобретают тогда ничтожные минуты существования, которые и после своего ухода в небытие продолжают жить и властвовать в сладких переживаниях. Ещё! Ещё, кричит душа, когда потом особенно познает ценность этих минут, для которых вся прежняя жизнь кажется лишь подготовкой к этому главному и сладкому мгновению. Но тщетно, цветы неизбежно вянут, превращаясь, может быть, в плоды и семена, которые неизвестно куда и на какие испытания забросит вечное свершение жизни.

Наступило утро, с ним пришли обычные мысли. Сладкая сказка заканчивалась. Пора было возвращаться. Быстро одевшись, они побрели обратно в зону.

Там была другая жизнь — ненастоящая. Настоящая только что закончилась, и было им неизвестно, что с ними будет завтра, повторится ли это когда-либо вновь. Вот ведь как бывает: жизнь длиною в одну ночь, грустно размышлял Владимир. Мало, очень мало показалось ему. Но вдруг подумалось: а бывает ли она хоть у кого-нибудь длиннее? И вообще, интересно, сколь часто в жизни человека случается настоящая жизнь. Вот сейчас он придёт на службу, опять начнутся обязательные жесты, обязательные фразы. Даже шутки товарищей офицеров будут скучны и почти обязательны, к месту и ко времени. И попробуй сделать что-нибудь не так, не по правилам, а как-нибудь по-человечески или по-божески, не в названии дело. Оказывается, не так-то это просто! Оказывается, настоящая человеческая жизнь — это огромная роскошь, которая не всем даётся и не всем удаётся. За неё приходится всегда чем-то платить. Иногда — непонятно чем. Ах, если бы заранее знать точную цену проблесков собственного счастья. Сколько можно было бы ошибок избежать, насколько больше жизни прожить.

Они расстались на том месте, где одна снежная тропинка вела к тюремным баракам, а другая — в офицерскую казарму.

ИВАН

Когда Владимир пришёл в казарму, Иван уже проснулся и собирался на утреннее дежурство.

— Ты где был-то? Я уж забеспокоился — пропал человек на всю ночь…

— Издеваешься?

— Не понял…

— Будто сам не знаешь…

Иван сделал круглые глаза:

— Я вправду ничего не знаю…

— Слушай, это не повод для шутки…

— Да в чём дело?!

Владимир потянулся, чтобы отыскать записку в кармане, но рука его замерла на полдороге. Он опрокинулся спиной на свою кровать, и закрыл лицо ладонями, и догадался. Так вот оно что! Иван тут ни при чём. Это Еменгулов вот так продал Владимиру Изольду по сходной цене. Продал, как сутенёр проститутку, как рабу новому хозяину. Вот гад!

— Что с тобой? — Иван потряс его за плечо. — Что ты так вдруг побледнел?

— Всё в порядке, — очнулся Владимир, — есть некоторые неприятности.

— Не хочешь говорить — чёрт с тобой. Только не забудь, что сегодня подполковник Семёнов офицеров на банкет собирает в честь Нового года. Явка — обязательна.

Иван пожал плечами и ушёл. В этот день Владимир не хотел никого видеть. Он ушёл в контору и просидел там весь день, сделав вид, что перебирает пожелтевшие истрёпанные бумажки. Лишь бы не беспокоили. Он пытался сосредоточиться и обмозговать все последние события, чтобы принять какое-либо решение. Но ничего не мог придумать, поэтому не чувствовал уверенности в душе. По всему выходило, что он должен либо благодарить Еменгулова, соглашаясь на предлагаемую плату, либо ненавидеть его, а может — себя. Ничего промежуточного пока не получалось. Он не спешил идти домой, пытался заняться обычным чтением, но не мог ни на чём сосредоточиться. За час осилил лишь восемь страниц из третьего тома «Войны и мира». Хотел уже захлопнуть книгу, да только вдруг обнаружил в ней фразу, которая сейчас его поразила до глубины души. «Чем более мы стараемся разумно объяснить… явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее». Вот уж точно — это то, что сейчас с ним происходит. Владимир прочитал дальше.

«Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлечённее её интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы. …Царь — есть раб истории.

История, т. е. бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя, как орудием для своих целей».

Раньше Владимир почти не замечал таких отступлений, не понимая и считая их скучными, следя лишь за событийностью повествования. Только теперь он вдруг заметил, что сюжет не самое главное. Стало быть, весь этот огромный литературный труд графа Толстого наполняет содержанием всего одну простую мысль. О вечной войне он пишет, в которую погружён весь мир. «Война и Мир»; здесь Мир не как отсутствие войны, а как война всех во всём Мире, всех против всех и даже каждого — с самим собой. Вот, оказывается, здесь о чём. О вечной войне, в которой даже царям многое недоступно в силу обстоятельств. Что же тогда остаётся простым смертным? Получается, неважно, раб ты или царь, чтобы выжить, надо быть волком в составе какой-нибудь стаи? Значит, прав, что ли, подполковник Семёнов? Право сильного есть самое основное право? Он положил книгу в ящик стола, оделся и вышел из конторы.

ПОДПОЛКОВНИК СЕМЁНОВ

На крыльце он наткнулся на капитана Макия — пузатого балагура, одного из заместителей Еменгулова по хозяйственной части. Будучи грузен телом, этот капитан отличался необычайной живостью, за что получил кличку «Макакий».

— Драпай скорее в клуб! — заявил Макий, он был уже навеселе.

— Зачем?

— Очнись! Зачитался, что ли? Новый год уже через три часа…

— Фу ты, забыл совсем.

— Ну, ты даёшь! Беги скорей, уж целый час все там гоношатся. Оно ж уже и спиртяка кончилась! Вот сейчас достану ещё из сейфа и — туда. Погоди! Пошли со мной, поможешь, а то там замок дурацкий.

Владимир вместе с капитаном вернулся в контору. Макий достал увесистый ключ и стал открывать огромный стальной сейф, стоящий в углу. Здесь Еменгулов хранил запасы спирта. Замок действительно не поддавался. Ключ попытались прокрутить сначала Макий, потом Владимир — механизм опять заело.

— Так мы до утра провозимся, вдарить надо в это место, — капитан похлопал ладонью по дверце сейфа, — тогда обычно отпускает.

Владимир примерился и двинул изо всей силы в это место каблуком сапога. Сейф содрогнулся, но это не помогло.

— Не, — покачал головой Макий, — сухой удар нужен… Типа молоточком…

Владимир огляделся в поисках подходящего предмета. Ничего похожего. Потом достал увесистый револьвер из кобуры, вынул из него патроны, сунул их в карман. С возрастающим усилием начал постукивать рукояткой по дверце сейфа, пытаясь провернуть ключ. Что-то хрустнуло внутри. Владимир бросил пистолет на пол и двумя руками ухватился за ключ.

— Ща пойдёт… — обрадовался капитан.

Он оттолкнул Владимира и взялся сам. Клац! Дверца, наконец, заскрипела. Толстяк едва успел банку подхватить. Одна из полок внутри сейфа, очевидно от удара, соскочила с места, и всё, что на ней было, вдруг с шелестом и стуком вывалилось на пол.

— Во бля! Сейчас бы… вдребезги… с полу спиртяку лизали… — ахнул Макий, обозревая под ногами кучу папок, перемешанных бумаг, коробочки и прочий хлам, накопившийся в сейфе. Ещё ничего не случилось, однако на раскрасневшемся от мороза и выпивки лице капитана с мясистым носом читались огромное горе и одновременно радость оттого, что горя не случилось.

Владимир невольно представил эту картину: себя и толстого капитана, жадно подлизывающих растекающиеся по полу лужи спирта между склянок от разбившейся банки — и не смог сдержать смеха.

Капитан сконфуженно отставил банку и начал вставлять полку на место. Затем принялся расставлять папки.

— Пистоль забери, — он поднял с полу и протянул Владимиру револьвер.

Владимир пихнул его в кобуру и сунулся было помогать.

— Не лезь, я сам, — отмахнулся тот и начал, чертыхаясь и щурясь в темноте, расставлять папки, по ходу прикидывая, как они могли быть расположены на полке. Сверху на папки напихал коробочки, как оказалось с патронами.

Закрылся сейф со скрипом, но гораздо проще и быстрее. Подхватив банку, Макий засеменил к выходу.

Заперев контору, Владимир догнал капитана по узкой протоптанной в сугробах тропе. Тот, видать, сильно протрезвел от осознания той степени «радости», которая могла бы произойти в душе товарищей офицеров, если бы он разбил банку. Теперь он старался аккуратно попадать ногами в тропу, прижимая хрупкую драгоценность к телу обеими руками.

В просторной избе у подполковника Семёнова застолье персон на двадцать было в полном разгаре. На длинном столе, покрытом несколькими простынями, стояли раскрытые консервы, на тарелках — нарезанный хлеб, тонко нашинкованные куски сала, тушёнка. Нестройными рядами красовались потёртые металлические кружки. Всё это — в плотной завесе табачного дыма. Довоенный патефон ныл что-то про любовь на фоне пьяной болтовни.

— А, вот и новый начпрод! — увидев его, забалагурил Семёнов, и присутствующие обернулись к двери. — Отличился, отличился. Я уж думал, будем на Новый год одни сухари грызть. А тут такие, понимаешь, таланты!

Еменгулов, сидевший справа от подполковника, изобразил понимание на лице и слегка махнул рукой в знак приветствия. Пришлось кивнуть в ответ.

Было заметно, что пара — подполковник Семёнов с Еменгуловом — составляла центр внимания всей компании. Другие офицеры внешне казались непринуждёнными, но Владимир подметил их частые взгляды в сторону начальства, что выглядело довольно прозрачным проявлением лести.

— Штрафную гони! — гаркнул один из офицеров, который, очевидно, пытался примерить на себя роль придворного скомороха, и Владимиру сунули в руки кружку, до половины наполненную неразбавленным спиртом. Мужики ещё не приняли «на грудь» столько, сколько надо. Поэтому радоваться не получалось, они пока пытались веселиться.

Напиться, что ли? Эта мысль не вызвала сейчас у Владимира былой неприязни. Захотелось забыть про всё хотя бы на несколько часов. Глотнул содержимое залпом. Неразбавленный спирт пламенем ударил в горло. Владимир откусил бутерброд с тушёнкой.

— А ну иди сюда, сынок! — подполковник махнул рукой. Офицеры потеснились, и Владимир устроился слева от подполковника.

Для окружающих это был знак политического значения. Этим подполковник отмечал и поощрял усердие Владимира в деле «выбивания» продуктов. Однако Владимир совершенно этому не обрадовался. На почётном месте оказалось скучнее всего. На другом конце стола офицеры сквозь табачный дым хоть травили какие-то глупые байки, временами испуская басистый хохот. Рядом с подполковником Владимир не мог даже представить подходящую тему для разговора. Чтобы занять время, он медленно намазывал хлеб тушёнкой. Подполковник сначала что-то обсуждал с Еменгуловом о порядках в зоне. Потом ещё раз выпили, подполковник похлопал Владимира по плечу.

— Ну, что, брат, справляешься в конторе?

— Нет проблем, — ответил Владимир в тон вопроса.

Да уж, прав Иван, слова действительно могут жить собственной жизнью, независимой от человеческих желаний. Захмелевший подполковник между тостами пытался развлечь себя. Им пришлось завязать разговор сначала на местные темы, а потом о положении на фронтах и возможных ближайших перспективах, потом о друзьях и родственниках, которых война разметала в разные стороны. Владимир напряжённо подбирал соответствующие слова. В результате у него голова заболела от этого занятия. Но, глядя со стороны, можно было подумать, что два человека ведут увлекательнейшую беседу, поскольку каждый старался выказывать взаимное уважение к собеседнику, кивая головой в общем согласии.

Наконец, стрелки приблизились к двенадцати часам, и офицеры с криками «Ура!» и «За победу!» хватанули долгожданную дозу. Раньше это была так — разминка.

Владимир почувствовал, как к голове подступает сладкий хмельной туман. Через несколько минут офицеры вконец раздобрели и стали хлопать друг друга по плечам. Кто-то развернул гармошку, несколько удальцов вдарили каблуками о половицу, и — «понеслась душа в рай».

Наблюдая за этим пьяным откровением, которое, как ни странно, выглядело по-своему грациозным, несмотря на неловкие движения танцующих, Владимир заметил для себя, что этот танец, в сущности игра, был правдивее и правильнее, чем обыкновенность. И невольно увлёкся задорным юмором и неподдельным азартом, который рвался наружу из глубин человеческой натуры. Почему же такое так редко, иногда — только в танце удаётся? Жизнь трезвая до краёв наполняется ложью, а жизнь хмельная, иллюзорная вдруг оказывается более сродни истинному духу человеческому. За этими мыслями он не заметил, как к нему подсел Еменгулов.

— Ну что, лейтенант, мириться будем?

Восточные глаза его совсем сузились в щёлки. Мириться? Владимир попытался сосредоточиться, несмотря на туман в голове. Получалось так, что они даже не ссорились. Один человек избил другого человека, а этот другой даже не обиделся, просто поторговался, и состоялась сделка. Драка выглядела глупо. Значит, не было того, что называется ссорой. Здесь — совсем другое. Поразмыслив так, Владимир сказал:

— Будем выполнять условия договора?

Еменгулов довольно качнул головой.

— О чём это вы? — вдруг заинтересовался подполковник Семёнов.

— Да так… С лейтенантом, кажется, нашли, наконец, общий интерес.

— А! Дело полезное, — подполковник изобразил иронию.

— Лучше про Новый год поговорить, — заметил Владимир.

— Ишь ты, шустрый, ершистый какой! Это хорошо! — несмотря ни на что, подполковник светился пьяным добродушием. Еменгулов тоже засмеялся.

После разудалых приплясываний потянуло на лирику. Офицеры затянули «Синий платочек» под гармошку, потом «Катюшу», потом ещё что-то общеизвестное. Наконец, надоело и это. Подполковник постучал ложкой по краю стакана. Офицеры вмиг приумолкли. Послышались голоса:

— Пускай Ваня споёт! Давай! Душевное что-нибудь…

Похоже, Иван на этот счёт никогда не капризничал. В руки ему сунули гитару. «Давай, Ваня, разверни душу!» Иван, выждав тишины, запел на мотив цыганочки:

Галифе, винтовочка,

Шинелька, гимнастёрочка,

Сабелька булатная на боку висит,

Эх я, сиротинушка,

В смутную годинушку,

Словно листик с ветерком, шатаюсь по Руси…



Что хула нам, что молва,

Всех Господь рассудит!

Покатилась голова,

Да то ли ещё будет…



Наше дело ясное,

Там белые, тут красные,

Да пока пуля не поймала, будем вечно жить,

Денег нету ни гроша,

Так не мается душа,

Чтоб ещё денёк прожить

Да голову сложить…



Наши пики козыри,

Пока черву сбросили,

Не судьба мне, братушки, остаться в дураках,

Пока есть винтовочка,

Да льётся самогоночка,

Не вышла вся махорочка,

Да сила в кулаках…

Офицеры как по команде закурили. Владимир с удивлением присматривался к лицам. На миг показалось, что за столом сидели незнакомые ему люди.

— Эх, Ваня, — удивлённо вздохнул подполковник, — сам ты странный, и песни твои странные. Но интересно, интересно…

— Эта песня не совсем моя, — заявил Иван и рассказал, что дня три назад подошёл к нему бандит из уголовного барака, которого «Утюгом» кличут…

— Это который у них из главных и любит ложкой раскалённой братву наказывать? — уточнил кто-то из офицеров.

— Ну, да! Накалит на свечке — и к провинившейся жопе. Подошёл, значит, ну и, понимаешь, мнётся как-то странно. Стоит, бормочет — я в толк не возьму. Вроде как «трошки не в себе». Всё спрашивает, правда ли, что я стихи пишу. Потом, оказывается, тоже стишок написал и протягивает бумажку, — Иван хмыкнул. — Ну, я кое-что подправил, глагольных рифм поубавил. Вот тебе и песня…

— Ну, надо же, блатняк такую песню сочинил, — подполковник усмехнулся задумчиво. — Интересно получилось. Наверно, неправильно тебя из литературного института выперли.

Иван пожал плечами.

— Вот как раз за такие песни. Сказали — «порочат динамику социалистического строительства».

— Но, но! Следи за базаром! Что за чушь? — Подполковника такой поворот несколько озадачил. — М-м-м… Хотя академикам, может быть, виднее…

— Хлопцы, нам сейчас лейтенант про Новый год тост скажет! — может быть, так подполковник просто захотел уйти от щекотливой темы.

Все как по команде взглянули на Владимира. Ситуация получилась не из приятных. Во-первых, никаких речей он не готовил. Во-вторых, отказаться — невозможно. В-третьих, отделаться простым «За победу!» или «С Новым годом!» выглядело пошлее пошлого. На фоне духа откровения, который сейчас вдруг повис в табачном дыме над всей компанией, враньё и показуха странным образом становились унизительны. Похоже, подполковник сознательно преследовал определённую цель. Хоть Владимир и был уже пьян не в меру, но щекотливость момента он ощутил со всей очевидностью. Показалось ему, что подполковник предлагал ему публично «прогнуться», как проститутке, на прощанье, напомнив всем, кто здесь истинный хозяин. Может, так, может — не так. Владимир плохо соображал из-за пьяной мути в голове. Офицеры приумолкли, с интересом наблюдая, что будет дальше. Да пошли бы вы все! Злая мысль сверкнула в голове Владимира, он поднялся.

— Выпьем за то, чтобы в наступившем году удалось нам здесь уморить побольше немчуры поганой!

Офицеры притихли от неожиданности. Все перевели взгляд на подполковника. Тот с каменным лицом разглядывал стакан. Теперь всё отразилось как в зеркале. Подполковнику сейчас тоже нельзя ни врать, ни вворачиваться. Роль атамана не давала ему возможности мелкой игры на публику. Вот чёрт, мальчишка!

— Ну, зачем же так, — осторожно нахмурился Семёнов, — «уморить», «немчура» — их судьбы не мы решаем, а кто-то выше.

— Конечно, во всём начальники начальников виноваты, все кивают друг на дружку снизу доверху! — с пьяным упрямством возразил Владимир. — По-вашему, получается, самый большой начальник — самый большой подлец: ему дальше кивать не на кого.

Это было уже слишком. Все замерли в напряжённом молчании. Подполковник покраснел как рак:

— Это ты зря так обобщаешь. Ах ты, стервец! Размышлять, значит, начал… Иронии набрался! Доболтались, мать вашу! Всё! Кончен бал, пошли все вон!!!

Подвыпивший подполковник разъярился не на шутку. Офицеры поспешно поднялись молча, похватали одежду и, пряча глаза, повалили на улицу. Уходя, Владимир оглянулся от двери.

— Вон! — заорал Семёнов.

После ухода офицеров он некоторое время, взволнованно дыша, напряжённо о чём-то думал. Потом вдарил изо всей силы кулаком по столу. Посуда жалобно звякнула, несколько металлических кружек брякнулось на пол. Выходило — плохо. Очень плохо.

Как оно всё хорошо начиналось, чтобы так скверно закончиться. Глупую выходку этого сосунка можно было понять двояко. Какого начальника он имел в виду. Если самого Семёнова, то ещё ладно. Однако можно представить и так, что виноват во всём самый большой начальник всей страны. Все это слышали. Значит, кто-нибудь не замедлит донести куда следует. Даже непонятно, что теперь делать. На такой пьяной ерунде попался. Публично позволил себя втянуть в диалог с антиправительственной пропагандой. Дурак, мальчишка! Ладно бы только праздник обосрал, дело-то, кажись, посерьёзнее выходит. Подполковник хорошо понимал, что теперь может случиться. Надо было что-то делать очень быстро, не теряя времени. Пока оно не случилось, это непоправимое…

Хмельной туман в голове не позволял ему спокойно думать, но он ждал. По опыту ждал необходимых мыслей. Надо было найти решение. Иначе уснуть не удастся. Пришли три пожилые немки-уборщицы, спросив разрешения, стали прибирать после недавнего застолья. Подполковник накинул шинель и поплёлся в свою избушку. Эх, зря он, похоже, на этого мальчишку большие надежды возлагал. Не то, совсем не то! Молчать не умеет, слишком не умеет. Правду по-глупому ищет. Ну, так пусть на себя и пеняет! Боже, что за люди кругом? Не на кого глаз положить, сплошная мелюзга и придурки. Нечего их жалеть, вообще никого нельзя жалеть для их же пользы. В том он сегодня ещё раз убедился. Сколько нужно в жизни экспериментов, чтобы дуракам перестать мозги выращивать? Мозги у человека — они сразу есть, или их от рождения нет, отрастить их невозможно, сколько ни старайся — рассердился Семёнов на самого себя — действовать надо, хватит лирики.

Решив так, подполковник несколько успокоился. Главное — это сделать ход первым. При прочих равных это всегда преимущество. Задачка, конечно, трудная, но… Обивая снег с валенок на крыльце, он уже представлял в общих чертах, что необходимо предпринять. Рисково, конечно, но должно пройти, если он в людях всё правильно понимает.

ВЛАДИМИР

Уже на следующее утро Владимир обнаружил, что офицеры стали относиться к нему по-другому. Сухо здоровались и прятали глаза. Нетрудно было догадаться о причинах. Владимир на трезвую голову, конечно, пожалел о случившимся, но не придавал тому особого значения. Собственно, ничего конкретного он не сказал, а неконкретное можно понимать по-разному. В конце концов, каждый пусть думает, что хочет. До следующей пьянки. А там — забудется.

Ближе к вечеру его позвали к подполковнику Семёнову. Войдя в кабинет, Владимир был готов к неприятностям. Очевидно — придётся получить «выговор». Он почему-то подумал, какое странное название «выговор». «Говорение» как источник наказания. Тебе «говорят», какой ты есть плохой, как будто знают тебя больше, чем ты сам себя знаешь. Причём «выговаривают», как правило, тех, кто не может ответить тем же. С такими мыслями он вошёл в кабинет к Семёнову.

— Вызывали, товарищ подполковник?

Подполковник кивнул:

— Вызовут тебя по-настоящему примерно завтра к вечеру.

Подполковник пристально взглянул на Владимира, намекая на тайный смысл сказанного. От такой «ласки» у Владимира холодок пробежал по спине. Да, тут что-то посерьёзнее, чем простой выговор.

— Не понял…

— Это как раз и плохо, что ты медленно всё понимаешь. «Телега» появилась…

— Какая «телега»?

— Донос у нас «телегой» называется — в областное НКВД…

— Это очень плохо?

— Хуже не бывает.

— Это кто ж?..

— Глупый вопрос. Ясно, что не я… Про нас с тобой там прописано очень чётко: «агитация против высшего руководства страны». Фельдъегерь сегодня бумагу доставит.

— А откуда это известно? — спросил Владимир и прикусил язык — тоже глупый вопрос.

— Ну, это ты сам догадайся, — грубо бросил Семёнов.

— И что теперь, неужели этого достаточно, чтобы…

— Достаточно… Достаточно… Когда приедут расследовать дело — мало не покажется… Свидетели найдутся, и расскажут, и от себя ещё добавят…

— И что будет?

— Ты действительно не понимаешь? Или просто прикидываешься?

Владимир задумался.

— Я, конечно, глупо поступил, но вроде никому не навредил настолько, чтобы…

Владимир не успел договорить, подполковник вскочил, схватил его за отвороты телогрейки и швырнул в сторону двери. Владимир, даже если бы захотел сопротивляться, вряд ли бы сил хватило. Он едва успел вытянуть руки, чтобы смягчить удар. Но всё равно больно ударился коленкой. Однако ошарашила его не столько боль, сколько выражение внезапно вспыхнувшей ярости на лице подполковника.

— Каяться наконец-то решил! Каяться теперь в дерьме собственном будешь! Башкой раньше надо было думать, а не жопой! Я-то, может, ещё выкручусь, а вот тебе бог подаст, пацан!

Владимир подобрал выпавшую из рук шапку и медленно поднялся. Подполковник отвернулся к столу и поднял трубку полевого телефона. Начал крутить ручку. Владимир стоял, не зная, что делать дальше. Семёнов оторвал трубку от уха и пристально взглянул на Владимира.

— Ещё вопросы есть… какие-нибудь?

Владимир понял, что аудиенция окончена, и хромая поспешил выйти на улицу. Прямо сейчас бы умереть, не было бы страшно. Не страх он чувствовал сейчас, а томящий душу стыд. Его опять отшлёпали, как щенка. Неужели всё так серьёзно, из-за глупой пьяной выходки?

После его ухода Семёнов некоторое время сверлил взглядом закрывшуюся дверь, потом ему что-то сказали по телефону. Он пошевелил в задумчивости губами и ответил:

— Давай, действуй, как договорились. Только быстрее. Он уже на взводе…

Повесил трубку на место и опять задумался, глядя на неё. Должно сработать. Подполковник это чувствовал. Иногда ему, конечно, приходилось ошибаться, когда надо было много думать, а вот чутьё его никогда не подводило. Поэтому, слава те господи, на нём до сих пор погоны, а не «деревянный бушлат» или зековская роба, одежда, которую уже примерили многие из его бывших знакомых. Семёнов усмехнулся, но сразу отогнал от себя эти воспоминания. Дело прошлое, а жить надо настоящим, извлекая из прошлого только полезные уроки. Это он почитал самым главным для себя правилом. Жизнь — это как игра в шахматы, где глупые пешки стремятся попасть в ферзи. А вот самый главный-то игрок никогда не виден, его вообще нет на шахматной доске, этот тот, который двигает даже фигурами, возомнившими себя ферзями. Ох, рисковая получится ныне комбинация. Однако много проблем решается в случае удачи. Поэтому стоит овчинка выделки.

Ещё подполковник подумал, что «раскис» он поначалу на мальчишку. Нет, глупость всё это, сентиментальность. Сейчас не то время. Подполковник умел при необходимости не ощущать жалости, азарт от понимания риска — вот что и греет, и жжёт душу. А сопли — удел дураков.

Когда Владимир вернулся в контору она была пуста, Ганс куда-то запропастился. Очевидно, опять сверку какую-нибудь на складе делает, решил Владимир. Тем, может, лучше, в одиночестве легче оценить ситуацию. Владимир направился к столу, и взгляд его упал на конторский шкаф с документами, стоявший в углу комнаты. Вдруг его пронзила догадка. Побледнев, он подскочил к шкафу, растворил внешние дверцы и выдвинул один ящик, порылся в бумагах, затолкнул обратно, выдвинул тот, который ниже, потом другой — верхний. Всё так и есть! Папка с теми накладными исчезла. Какой глупец! Какой же он глупец! Еменгулов просто выкрал всё. Нет документов — нет проблемы. Как всё просто! Доказывай теперь, куда всё делось. Кто теперь ему поверит, что там, в накладных, было.

Ловко же его сделали. Пока он с Изольдой кувыркался, Еменгулов, стало быть, только и ждал от него любой оплошности. И дождался-таки. Ведь это он, точно он накатал телегу в НКВД. Больше некому. Кто теперь поверит про какие-то там накладные «врагу народа». Боже, как всё просто.

А он-то, дурак, в какой-то договор поверил. Какой, к чёрту, договор?! Здесь, оказывается, никому верить ни в чём нельзя. Вера в этом мире — слабость, благородство — порок.

Чего же теперь делать?

Конечно, подполковнику выгоднее замять дело. Но ведь не даст Еменгулов, не даст. Он тоже много власти имеет. Тут они с подполковником почти на равных. Так, получается, Еменгулов одновременно и подполковника давит, и мстит за обиду. Хитро придумано.

Остаётся Ганса найти. Единственный остался свидетель, который сможет по памяти накладные восстановить. Маленький, но есть шанс Еменгулова прижать.

Владимир схватил шапку и бросился к выходу. Однако остановился на пороге, быстро вернулся, задвинул ящики и закрыл дверцы шкафа. Затем выбежал на морозный воздух.

Сразу натолкнулся на капитана Макия. Это кстати. Он по хозяйственной части за бараки отвечает. Должен знать. Они поздоровались.

— Не подскажете, в каком бараке Ганс-конторщик проживает?

Макий сделал круглые глаза:

— А ты разве не знаешь ещё?

— Я же к нему в гости не ходил никогда…

— Увы, но Ганс-конторщик уже нигде не проживает…

У Владимира комок подступил к горлу. Он уже догадался, что Макий скажет дальше. Тот отвёл глаза в сторону.

— Хрен его знает, чем он уголовникам не угодил. Полчаса назад его с заточкой в боку обнаружили в лесу. Тёпленький ещё. Если хочешь, сбегай, погляди. У пятого барака сейчас толпа собралась. Сейчас иду подполковника предупредить. Убийство — дело серьёзное.

Капитан махнул рукой и засеменил по тропе. Владимир подумал, что капкан захлопнулся теперь со всех сторон. Теперь события стремительно развиваются — чувствуется Еменгулова хватка. Бедняга Ганс. В какое дерьмо втянул его Владимир. Безобидный старик стал заложником чужих интересов. Из-за глупости одного гибнут невинные люди. «В принципе, я уже старый и мне здесь не нравится», — вспомнил Владимир слова Ганса, когда просил у него помощи. Значит, предвидел бедняга, чем всё это кончится. А ведь Владимир, уважая его за необычный талант, в глубине души наивным глупцом считал.

Владимир уже подходил к крыльцу, когда его окликнули сзади. Он обернулся, оступаясь между сугробами по узкой тропе, его догоняла Изольда. Сердце его тревожно забилось. Они условились не встречаться на людях. Значит, и тут что-то…

Изольда подбежала и остановилась молча. Он посмотрел ей в лицо, губы её дрожали.

— Что случилось? Только заплакать не вздумай и не подходи ближе.

— Мне Еменгулов велел к нему прийти…

— Кто сказал?

— Через уголовников передали…

Владимир попытался показаться невозмутимым, но, почувствовав комок в горле, непроизвольно мотнул головой.

— Когда? — спросил он хрипло не своим голосом.

— К десяти часам…

Ему показалось, что Изольда почувствовала его волнение. От этого тоска, наполнявшая его, ещё больше усилилась от осознания неумения скрывать собственные чувства.

— Уходи скорее! — буркнул он, отведя взгляд в сторону.

— Что мне делать?

— Ничего не делай, сиди в бараке… А ещё лучше иди в «больничку», придумай, что хочешь, лишь бы время протянуть. Всё, уходи, уходи…

— Говорят, Ганса-конторщика убили, — сообщила она.

Но Владимир не ответил. Он развернулся и быстро поднялся на крыльцо. Изольда огляделась. Похоже, никто не видел. И засеменила по тропе в противоположную сторону. После короткой встречи смутная тревога не покинула её. Женское чутьё подсказывало ей, что Владимир в опасности. Сердце у неё тревожно забилось от тоскливого чувства безысходности. Что может слабая женщина, да ещё и рабыня. Только плакать.

Владимир зашёл в казарму. Иван валялся на кровати, углубившись в очередное чтиво. Глянул поверх книги на Владимира.

— Привет, комсомолец!

— Привет!

— Вон тебе комсомольское задание прислали, в углу валяется.

В углу лежало несколько противогазов из тех, которые он привёз из райцентра.

— Зачем это?

— Очередное «учение» планируется… Вон на столе список офицеров, тебе приказано раздать в соответствии с размерами каждого «рыла».

Владимир сбросил с плеч телогрейку, подошёл к столу, и, не взглянув, свернул листок вчетверо, и сунул в нагрудный карман. Только поручений ему и не хватало. Иван захлопнул книгу и засобирался на дежурство.

— Сегодня мне всю ночь сидеть на караулке. Приказ лично Семёнова. Завтра опять какая-то очередная проверка бдительности. Почему именно мне такая радость? Вот бы вместо тебя — в конторе, в тепле… подремать к утру можно. А тут пришёл наряд, ушёл наряд, по телефону — каждые пять минут тренькают. Дрянь бестолковая — непонятно кому это понадобилось. Да что ты бледный какой? Заболел, что ли? Сходи в медпункт, померь температуру хоть!

— Да, простудился, наверное…

— Может, мне зайти, фельдшера прислать?

— Не надо, сам оклемаюсь… Иди, не бери в голову…

— Ладно, пока…

Иван защёлкнул ремень поверх телогрейки и скрылся за дверью.

Владимир подумал, с какой бы радостью он своими проблемами бы с кем-нибудь поменялся. Он подошёл к умывальнику, плеснул воды, умылся и глянул на себя в зеркало, висящее рядом на стене. Вправду бледный, и побриться он сегодня забыл. Ему показалось вдруг, что взгляд у него стал жалкий, как у затравленного волка. Если ему это так заметно, значит, и остальным тоже?

От этой мысли ему опять стало досадно и стыдно. Стыдно за свою молодость и неопытность. Он проиграл Еменгулову. Проиграл жизнь этому прощелыге, «Чингиз Хану», который его, как щенка, обвёл вокруг пальца, отобрав и веру в людей, и надежду на лучшее, и любовь втоптал в грязь. Ничего у него больше не осталось, кроме тоски. Вот он, человек из зеркала, смотрит, лейтенант с простым именем «Владимир», с простой фамилией «Журавлёв». Однако немного ему осталось. Несколько часов, а потом будет другой человек с этими же именем и фамилией, только с затравленным взглядом и обидой на вечную несправедливость этого проклятого богом мира. Лучше было бы на фронте наверняка погибнуть, тогда, пожалуй, хоть смысл какой-то был в его короткой жизни. А теперь — влачить жалкое существование в какой-нибудь такой же зоне среди моральных уродов. Ну, нет! Он им докажет, кто здесь настоящий игрок.

Владимир медленно достал револьвер из кобуры и, глядя в зеркало, приставил дуло к виску. Медленно начал нажимать на курок, глядя на себя в зеркало. Он прикидывал, как должна пройти пуля сквозь голову. Ударный механизм напрягся и щёлкнул. Владимир опустил руку и вскрыл барабан. Сердце у него захолонуло. Вот это номер! В барабане револьвера он заметил патроны. Как же так? Он хорошо помнил, что извлёк все патроны, когда они с капитаном Макием вскрывали сейф. Когда же он снова зарядил свой пистолет? Он не мог вспомнить. Вот ведь до чего раскис, чёрт, совсем голову потерял. Он подумал вдруг, что, может быть, и лучше, если бы револьвер не дал осечку… Идиот! Нервным стал!

Он сунул пистолет обратно в кобуру и улёгся на спину поверх одеяла, закинув руки за голову. Полежал минут пять, глядя в потолок. Потом нащупал и достал список из нагрудного кармана на раздачу противогазов. Третьим в списке значился майор Еменгулов. Ну, что ж, судьба, видно, даёт ему шанс. Слабенький, единственный, но шанс.

«Тварь дрожащая или право имеющий?» Вот уж точно, всё по Достоевскому выходит! Есть, стало быть, такая проблема у человека. И Владимир решит эту проблему. Собственно, это не его выбор. Обстоятельства лишают его выбора, вот в чём не прав был Достоевский. Не всякий Раскольников — преступник, иногда всего лишь палач, действующий не по своей воле. Это разные вещи. Значит, надо поступать, думая только о цели, — и точка! Других мыслей у него пока не будет. Сейчас он как зверь, который должен бороться за жизнь. И не его вина, что он должен это сделать. Зверь всегда действует в силу естественных причин. А естественные причины низводят Владимира Журавлёва до уровня зверя. Круг замкнулся — молчи, человек — сейчас не твоё время… Он всё решил твёрдо, оставалось только дождаться…

ЕМЕНГУЛОВ

До половины десятого Владимир пролежал в полусонной одури. Затем вскочил, накинул телогрейку, переложил револьвер в карман, подобрал несколько противогазов и вышел из казармы на улицу. По дороге к конторе он шёл во тьме на ощупь. Благо, исхоженная тропа знакома. Фонарик-жучок лежал в кармане. Сейчас он не нужен, сейчас не стоит привлекать к себе внимание. От конторы он повернул на другую тропу, которая ввела к дому Еменгулова.

Не доходя метров тридцать, он остановился, ушел левее и спрятался за углом, наблюдая за обстановкой. Судя по темноте в окнах, внутри никого не было. Значит, придётся подождать. Вышел он, когда было полдесятого. Хода сюда — минут семь. До десяти ещё есть время.

К ночи морозец окреп, и Владимир пожалел, что непредусмотрительно надел телогрейку, а не полушубок. Чёрт! Однако поздно себя жалеть.

Вдалеке показалось жёлтое светлое пятнышко зажжённого фонаря. Всё точно — идёт!

Владимир теснее прижался к стене, наблюдая из-за угла, как Еменгулов взошёл на крыльцо, открыл дверь и прошёл внутрь. Владимир вдруг вспомнил, как в детстве так же прятался за углами, когда с пацанами играл в «казаки-разбойники». Как же всё будет глупо, если у него не хватит духу сделать это. Он разозлился на себя за эти мысли. Постоял ещё некоторое время, оглядываясь вокруг. Всё тихо. Быстро прошёл на крыльцо, отворил дверь и шагнул за порог.

Взойдя в сени, достал фонарик и осветил дверь в избу. Постучался.

— Да, да! Заходи! — услышал ответ.

Владимир шагнул в комнату. Еменгулов успел переобуться в валенки с обрезанными голенищами, старенькая телогрейка была накинута на плечи. Владимир мельком осмотрелся. В небольшой своей комнатушке Еменгулов поддерживал порядок. Две табуретки, стол, на котором стояла лишь керосиновая лампа, тумбочка, небольшой шкаф и несколько полок вдоль стены, где в ряд были разложены кружка и несколько тарелок, стояли чугунки — всё это выдавало человека аккуратного и смирившегося с одиночеством. Еменгулов в углу поливал водой руки из умывальника у печки. Затем вытер руки, прошёл к столу.

— Проходи, Ромео, раз пришел! — пригласил он почти по-приятельски.

В другом случае Владимир, может быть, и обиделся бы на это его «Ромео», но не сейчас. Сейчас только злобы добавилось в душе. Однако внешне он этого попытался не выказывать.

— Завтра — учения по химзащите. Раздаю противогазы… — доложил он, не удаляясь из рамок уставных приличий.

Было заметно, что Еменгулова это несколько озадачило. И гость, и время его появления, и причина — всё выглядело чуточку странным.

— Не понял. Обязательно с этим на ночь глядя ко мне домой идти?

Однако Владимир с озабоченным видом перебирал противогазы.

— Конечно, сами же на завтрашнее утро учебную тревогу назначили.

— Ну да, да… — вспомнил Еменгулов и взял один противогаз.

— Если всё, лейтенант, тогда — уходи. У меня сегодня ещё дела намечены, сейчас мне не до твоих противогазов…

Стало заметно, что Еменгулов торопится скорее избавиться от назойливого гостя.

«Я-то знаю, какие у тебя дела сегодня…» — зло подумал Владимир.

— Так же не годится, — возразил он, — надо же примерить, чтобы точно по размеру подходил.

Еменгулов поморщился и вынул маску из холщового мешочка. Через секунду он в противогазе утратил возможность бокового обзора. Этого момента как раз и ждал Владимир. Он быстро выхватил пистолет, приставил дуло к виску Еменгулова между ремнями маски и нажал на спуск.

Грохнул выстрел. Еменгулов дёрнулся и рухнул на пол, сделав несколько конвульсивных движений, затих. По полу от его головы потекла струйка крови. «Не повезло человеку… — подумал Владимир, стараясь унять дрожь в руках. — Где я это слышал? А, Иван говорил про Борю-немца. К чёрту Борю-немца…»

Теперь пришла пора «заметать следы». Он встал на колени и аккуратно снял маску противогаза с лица мёртвого Еменгулова, сунул обратно в мешочек. Затем предстояло заменить револьвер. Этот — на его собственный. Владимир огляделся. Ремень с кобурой аккуратно лежали на полке в углу комнаты. Владимир шагнул в сторону полки, но вдруг услышал шум за дверью. Кто-то входил в дом. «Чёрт!» — напрягся Владимир. В дверь три раза постучали… Владимир сжал револьвер и, даже не подумав, направил его на дверь. Через несколько секунд дверь приоткрылась…

— Можно? — это был мужской голос.

Дверь отворилась, и в комнату, не дожидаясь приглашения, согнувшись, чтобы не удариться о притолоку, неловко шагнул капитан Макий. Сделав пару шагов вглубь комнаты, он разогнул шею и увидел лежащего на полу Еменгулова, от головы которого текла струйка густой тёмной крови. Потом он перевёл взгляд и остолбенело воззрился на Владимира, сжимавшего в руке ещё дымящийся револьвер.

Недолго думая, Владимир выстрелил. Макий секунду постоял, потом грузно осел на колени и навзничь рухнул на пол. Не повезло и этому человеку… — больше у Владимира не было мыслей. Происходящее не походило на реальность. Владимир сейчас ощущал себя участником какого-то потустороннего мира. Перед ним лежали два человека, которых он собственноручно лишил жизни. Убил! Убил, стучало в висках. И ничего не было, кроме этих звуков, стучавших изнутри, как колокольный набат.

Действуя, как заведённая механическая игрушка, Владимир подошёл к полке и потрогал лежащую здесь кобуру. Кобура оказалась пустой. Однако надо было найти револьвер Еменгулова.

Намотав на руку носовой платок, Владимир взял со стола горящую керосиновую лампу. Точно на том месте, где она стояла, он обнаружил странную надпись, похоже, недавно нацарапанную ножом: «Доверил истину лучшему другу». Поставив лампу на пол, открыл тумбочку. В ней он обнаружил офицерскую книжку, несколько толстых книг, письма, отдельно лежит небольшая фотография. Владимир поднял её за края. Маленький, примерно десятилетний, мальчишка с раскосыми глазами сидел на коленях у женщины тоже с лицом восточного типа на фоне лубочного пейзажа, одного из тех, которые рисовали на холсте городские фотографы-кустари. Владимир положил фотографию на место и закрыл тумбочку. Отворил дверцу небольшого шкафчика, стоявшего в углу, ощупал одежду, заглянул во все места. Куда же Еменгулов мог его спрятать? За несколько минут Владимир обшарил всю небольшую комнату. Не нашёл. Оставалось положиться на удачу. Если потом найдут ещё один револьвер, пусть думают, что у Еменгулова было их несколько.

Он как во сне постоял ещё несколько секунд, затем протёр рукоятку своего револьвера и сунул его в правую руку Еменгулова. Рука была противно тёплой на ощупь. Владимир всмотрелся в его лицо. Казалось, Еменгулов просто уснул. Лицо его приобрело какое-то детское выражение и стало похоже на то, с фотографии. Затем он вспомнил, что надо сделать ещё одно. Он вернулся к тумбочке и достал из неё офицерскую книжку. Нельзя её оставлять. В ней был проставлен номер личного оружия. Сразу догадаются, что не собственный револьвер у Еменгулова в руке.

Владимир ещё раз окинул взглядом комнату. Склонился над неподвижным Макием и обыскал его одежду. Нащупал твёрдый предмет в кармане брюк. Это был ключ от конторского сейфа. Пожалуй, кстати. Он сунул ключ в свой карман. Ведь ещё в одном месте были записаны номера личного оружия офицеров: в книге регистрации оружия, хранившейся в большом конторском сейфе. Однако теперь надобно уходить. Владимир достал из-за пазухи специально приготовленную тряпку и подтёр все следы от растаявшего снега на полу, подобрал противогазы и, осмотрев ещё раз комнату, отворил дверь и выбрался наружу.

Поднялась метель, тьма была кромешной. Значит, к утру и следы на снегу все заметёт. Это очень кстати. Теперь надо попасть в контору.

Пробираясь в темноте сквозь метель, не включая фонарь, Владимир потерял тропу и увяз в сугробе. Начерпал валенками снега. Пока выбирался, холодный ветер выдул из телогрейки все остатки тепла. Подойдя к конторе, он открыл дверь собственным ключом и проник внутрь. Он достал ключ, который нашёл у Макия, и попытался вскрыть старый сейф. Он помнил, что надо найти и уничтожить журнал регистрации личного оружия. Однако ржавый замок сейфа опять не поддавался. Владимир потянулся к кобуре, чтобы достать револьвер. Рука его скользнула по пустой кобуре. Вот чёрт! Тогда он взял со стола массивное пресс-папье и ударил им по дверце сейфа. Когда ключ в замке начал проворачиваться, Владимир бросил пресс-папье на пол и открыл сейф. Перерыв все полки, он с отчаянием понял, что искомого журнала в сейфе нет.

Захлопнув сейф, Владимир нагнулся. Однако пресс-папье под ногами не обнаружил. Куда-то делось. Скорее всего — запинал его нечаянно под сейф ногами, пока перед сейфом топтался. Владимир встал на четвереньки и сунул руку под сейф. Рука наткнулась на тяжёлый и холодный предмет. Нет, не то. Однако ухватил и вытащил это. Даже присвистнул от удивления. Это был запылившийся револьвер. Откуда он здесь? Однако — весьма кстати. Владимир, недолго раздумывая, сунул его во внутренний карман. И снова пошарил рукой под сейфом. Пресс-папье лежало совсем рядом. Водрузив его обратно на стол, Владимир опять вытер все следы и, сунув ключ под сейф, выскочил из конторы. Запер дверь и побрёл через метель к казарме. Жалко, чёрт, надо было заранее всё предусмотреть и сперва журнал на всякий случай добыть. Оставалась надежда либо найти журнал утром, либо можно теперь вернуться и поменять револьвер в руке Еменгулова. Свой на этот найденный. Однако сделать это придётся рано утром. Сейчас надо срочно в казарме появиться, словно никуда не уходил. Иван должен вот-вот с дежурства вернуться. Будет свидетель, что он, Владимир, никуда не уходил. Иван придёт усталый, уснёт как сурок. Тогда надо будет быстро всё сделать.

Домой он явился посиневший от холода и с негнущимися пальцами. Только теперь он почувствовал, как сильно замёрз. С трудом стащил с себя телогрейку, бросил несколько поленьев в потухающую «буржуйку», зарылся прямо в одежде под одеяло. Сначала его бил озноб, затем он провалился в забытье. Последним его осознаваемым чувством была жалость. Жалость к самому себе.

Вернувшийся с дежурства Иван застал его в горячечном бреду. Иван пощупал его лоб ладонью, Владимир не очнулся. Иван вздохнул и побежал за фельдшером. Примерно через час усатый пожилой военврач, сердитый оттого, что его вытащили из-под тёплого одеяла и заставили бегать по улице в метель, растеребил Владимира, потыкал в спину трубочкой, подёргал сердито дряблыми щеками и сказал: «Хреново, витаминчики бы не помешали…» Прописал настой из хвои, тёплое питьё и ушёл. Вместо витаминчиков Иван налил ему полстакана спирта. Владимир, кашляя и давясь, выпил, молча отвернулся к стенке и опять накрыл голову одеялом. Его бил озноб, и сознание мутилось. До утра он опять затих.

Иван некоторое время разглядывал больного, потом достал из-под кровати валенки Владимира. Снег на них и внутри растаял, они были мокрыми насквозь. Покачал головой и поставил валенки к печке. Потом налил в чайник воду из ведра, стоявшего на лавке у порога, и понёс греть на буржуйку. Однако вдруг остановился посредине комнаты, посмотрел на валенки, потом на Владимира, потом опять на валенки, поставил чайник на стол, схватил тулуп, шапку и бросился вон из комнаты. На пороге задержался, протянул руку, тронув телогрейку Владимира, висевшую на гвозде. Во внутреннем кармане нащупал тяжёлый предмет. Револьвер! Отдёрнул руку, словно обжёгся, и обернулся на больного. Владимир лежал, отвернувшись к стене, накрыв голову одеялом. Иван стремительно шагнул за порог и аккуратно притворил снаружи дверь.

Через час зона была взбудоражена слухами о смерти начальника лагеря и его заместителя.

ИЗОЛЬДА

Начиналась сильная метель. Дороги занесло. Стихия грозила отрезать зону от остального мира на неделю, может, и больше. Подполковник Семёнов, не дожидаясь приезда следователя, вынужден был начать дознание собственными силами. Избу Еменгулова опечатали и никого к ней не подпускали. Сначала он вызывал всех офицеров по очереди, расспрашивал, кто что видел или слышал. Офицеры отводили глаза, пожимали плечами, не выдвигая никаких версий.

Владимира лихорадило. Тело и голову наполнила тупая боль, чуть отпускавшая к утру, ночью он срывался на бред. Рваное забытьё, в которое он иногда погружался, нельзя было назвать сном в прямом смысле слова. Ему тогда чудилась Изольда, молча смотревшая на него долгим понимающим взглядом. В этом сне он пытался подбежать к ней ближе, рассказать о чём-то сокровенном, убедить в этом, но не мог найти нужных слов и просыпался ненадолго, наталкиваясь взглядом либо на знакомые трещины в досках потолка, либо в оштукатуренных глиной и наспех побелённых стенах комнаты.

Однажды он очнулся и увидел Изольду, сидящую рядом с его кроватью. Тусклый свет керосиновой лампы почти не освещал её лицо.

— Ты как здесь? — спросил он, стараясь не сорваться на раздирающий грудь кашель.

Она подошла ближе и приложила прохладную ладонь на его пылающий лоб.

— Меня в больницу перевели, тебе дополнительный паёк принесла, больным полагается.

Владимир вздохнул.

— Я не хочу есть.

Изольда ткнулась лицом в подушку рядом с его головой, и слёзы брызнули из её глаз. Владимир почувствовал, как её волосы щекочут ему щёку.

— Я не умру, — заявил он почти уверенно.

Изольда справилась с рыданиями и даже улыбнулась сквозь слёзы.

— А где Иван? — спросил он, сообразив, что Иван в это время должен был бы отсыпаться после дежурства.

— Не знаю. В зоне тревогу объявили.

Владимир догадался спросить, почему. Изольда отвела глаза и, выдавливая из себя слово за словом, поведала об известных на зоне обстоятельствах гибели майора Еменгулова. Владимир молча выслушал, нахмурил лоб и ничего не сказал в ответ. Вместо этого он взял её за руку и прижал ладонь к своим губам. Спросил, встретившись с ней взглядом:

— Ты о чём сейчас думаешь?

— Я тебя очень люблю, — заплакала Изольда, уткнувшись лицом в одеяло на его груди.

ВЛАДИМИР

Когда рассвело, он почувствовал себя лучше и даже без посторонней помощи отважился добраться до больницы, где ему выделили койку в отдельной палате для офицеров. Ближе к обеду явился подполковник Семёнов в сопровождении Ивана. Подполковнику подставили стул, он сел рядом с койкой.

Владимир попытался приподняться. Семёнов прижал его рукой к постели.

— Лежи! Не беспокойся… Я полагаю, тебе сообщили о событиях…

— Да, я знаю…

— Так вот, мне, как понимаешь, положено следствие по горячим следам провести… Есть некоторые основания предполагать насильственные причины смерти майора Еменгулова и капитана Макия.

Семёнов сделал паузу, пристально всматриваясь в его лицо. Владимир упрямо выдержал взгляд и настороженно пожал плечами. Подполковник продолжил:

— Мне по правилам положено выяснить наличие алиби у лиц из ближайшего окружения покойных.

Владимир задумался.

— Когда точно это произошло?

— Предположительно в ночь с двадцати двух до двадцати четырёх часов.

— Я с температурой уже лежал дома.

— Кто это видел?

— Иван меня последним видел, когда на дежурство уходил.

Стоящий рядом Иван кивнул, подтверждая сказанное.

— Было дело… Я даже по дороге зашёл в больничку и вызвал для лейтенанта фельдшера на утро. Когда я уходил в девять часов, лейтенант, похоже, был уже с высокой температурой. Выглядел неважно…

Семёнов озадаченно посмотрел на Ивана.

— Фельдшер это сможет подтвердить?

— Конечно…

Подполковник задумчиво надул щёки.

— Ладно, хоть что-то…

Они ушли, а Владимир отвернулся к стенке и накрылся с головой одеялом.

В этот же день из района прибыл военный следователь — пожилой полковник, и допросы офицеров начались снова. Больного Владимира пока не беспокоили, однако тяжесть на душе становилась всё мучительнее. Он даже представить себе не мог, что смесь сомнений и неизвестности может оказаться столь изощрённой пыткой. Каждую ночь он не мог уснуть, обуреваемый одними и теми же не раз проклятыми мыслями. Он бесконечно перебирал в памяти недавние события, придумывал ответы на вопросы, которые могли задать по ходу следствия. Пытался то вспомнить детали, то забыть всё разом как страшный сон, поэтому ещё и ещё раз убеждал себя в неизбежности, необходимости и справедливости случившегося.

Изольду он теперь мог видеть каждый день. В офицерском отделении кроме него больше не было пациентов. Поэтому она старалась чаще приходить к нему в палату. Эти краткие встречи были для него и долгожданны, и мучительны. Ему отчаянно хотелось поделиться с ней мыслями о главном, чтобы между ними не было никакой лжи, чтобы она могла знать и понимать Владимира таким, каков он есть. Чтобы его правда, которую он выстрадал и продолжал выстраивать каждую минуту, стала частицей и её правды. Однако оказалось, что люди ещё не придумали слов, чтобы объяснить всё это друг другу ни за минуту, ни за час. Он не мог объяснить это обычными словами. Пришлось бы много говорить. Получилось бы выспренно и глупо.

Изольда чувствовала тяжесть в его душе и не желала говорить слов пустых, только приличествующих месту и времени.

Однажды пришёл Иван. Просто так, проведать. Присел на табуретку возле кровати.

— Как она, жизнь? — вопрос он задал «для порядка».

Однако Владимиру нужна была информация.

— Говорят, на меня кто-то донос состряпал.

Иван сразу ничего не ответил, даже не прореагировал в стиле «ох!» и «ах!», как требовали приличия. Вместо этого лицо у него приняло упрямое, жёсткое выражение. Владимира это даже несколько смутило. Вот так сюрприз. Это был какой-то другой Ваня, доселе неизвестный. Что бы это значило?

— Я в курсе…

— Откуда знаешь?

— Зона, как Господь Бог, всё знает и видит. В зоне даже первородный грех не смог бы приключиться, потому что зона часто даже мысли и знает, и видит.

— Значит — слухи ходят. Чего посоветуешь?

— Пока — молчать в тряпочку…

— Это понятно. Как думаешь, нельзя узнать — кто?

Иван загадочно помедлил с ответом.

— А зачем тебе?

— Как это зачем? Хотя бы просто так, из интереса… Может, когда удастся поквитаться.

Иван не ответил и встал с табуретки, собираясь уходить. Он уже дошёл до двери, когда Владимир его окликнул:

— Иван!

— Да…

— Это мог сделать Еменгулов?

— Нет, — сказал Иван и ушёл, быстро прихлопнув дверь.

Владимир не знал, что думать. Как это не Еменгулов? Чего это Ваня с ним в прятки вздумал играть? Откуда такая уверенность? Чушь собачья! Что Иван знает? А если он всё знает? Вот так выяснил «информацию»! Владимир отбросил одеяло и в волнении сел на край больничной койки. Если Иван о чём-то догадывается, это не значит, что всё пропало. Иван — друг, не продаст. С другой стороны, друг-то друг, а вдруг… Он устыдился этой мысли. Опять нервишки.

В дверь постучали, он быстро лёг в кровать. В его интересах выглядеть больным как можно дольше. Однако это была Изольда. Она вошла и села на край кровати.

— Вы что, с Иваном поссорились?

— Да ты что, с какой стати?

— Он сейчас какой-то странный шёл, меня остановил, как будто что-то сказать хотел. Но ничего не сказал, отвернулся и ушёл.

Владимир поймал её за руку и привлёк к себе.

— Послушай, Изольда, сейчас — война. Вдруг со мной что-нибудь случится…

Изольда приподняла голову, уронив прядь волос на его лицо.

— Если ты погибнешь, я тоже жить не буду. У меня больше нет ничего.

В её голосе не было ни слёз, ни жалости, ни отчаяния. Владимир выпустил её из объятий и отвернулся к стенке. Она поднялась и, ничего больше не говоря, ушла. Он почувствовал, что ему хочется отвратительно зареветь, как ребёнку. Иногда, оказывается, умереть легче, чем простые слова слышать. Сопляк, мразь! — мысленно изругал он себя. Немного полегчало. Он достал книгу и попытался занять голову чтением. Раньше помогало, а сейчас глаза скользили по буквам безрезультатно. Пробежав несколько страниц, Владимир совершенно не воспринял их содержание и стал читать заново, как бы самому себе в наказание.

КОСТЁР

В тот же день его навестил ещё один посетитель. В дверь тихо постучали. На приглашение в палату вплыл субъект на вид — не молодой, не старый, в потёртой телогрейке, запачканной местами машинным маслом. В руках он мял не менее потёртую шапку-ушанку.

— Здорово, начальник! — гость картинно заулыбался, обнажая худые цинготные зубы.

Владимир, удивлённый таким визитом, начал вспоминать, где его раньше видел.

— Помнишь меня, иль разрешишь представиться, пока не преставился! — и захихикал, довольный собственным остроумием.

— Да мы знакомы, — Владимир вспомнил болтливого шофёра, с которым он приехал в зону, — тебя Костёр кличут, ты из уголовников.

Владимир уже неплохо усвоил принятую здесь манеру общения с «жуликами». Обычай требовал от начальника умения вовремя рассердиться и вести диалог короткими, как выстрел, фразами.

— Тебе чего надо? Адрес не перепутал?

Костёр одобрительно закивал с пониманием, поскольку беседа, по его представлениям, входила в правильное русло. По понятиям.

— Не, начальник, к тебе… к тебе… — и опять цинготная улыбка на губах.

— Тогда дело говори…

Необычный посетитель полез за пазуху.

— А вот газетку тебе принёс свеженькую.

Владимир насторожился. Дело, конечно, было не в газетке. В зоне, Владимир в том уже много раз убеждался, цена слова и дела была высока, поэтому просто так ничего не говорилось и не делалось. Можно было предполагать, что уголовник намерен зачем-то напустить туману и скрыть истинную цель посещения. В любом случае — это намёк на особенную важность визита.

— Мне газетку?

— Так я теперь почту и фельдъегеря в район туда-сюда вожу. Вот и почту иногда разношу хорошим людям.

— Из этого такой важности набрался?

— А как же, газетка — это ж вещь. Она как раз для того, чтобы каждый мог свою важность соблюсти и грамоте не разучился.

Костёр расправил газетку на колене и любовно поглаживал её ладонью. Владимир успел хорошо познакомиться с повадками блатных и понимал, что уголовник скоро постарается как можно неожиданней «выбросить свой козырь».

— А ты, оказывается, разговорчивый…

— А с хорошим человеком поговорить — всегда удовольствие, — Костёр, видимо, не желал обострять отношения. И это — намёк. Значит, ему надо важное сказать, но пока — побаивается. Хочет человека глубже распознать, душу почувствовать.

— Всё же лучше, чем воровать…

— Ой, не обижай, начальник, воровство, ведь оно разное бывает, — Костёр не обиделся. — Сам посуди, вот у меня маманька, к примеру, в колхозе две нормы делает. Так ей за это ни хрена не дают, только галочки в тетрадку ставят. Ни дров из лесу, ни травы для козы и кур брать нельзя. А налог — «самообложение» платить надо и молоком, и яйцами. А где взять? Так вот она по ночам в лес крадётся и траву с дровами ворует. Так на этих бабах сейчас вся страна держится. И что получается? Не воруй она — вся страна загинет. Значит, воровство у нас уже изначально заложено, чтобы Россия жила. Значит, если есть на дворе трава, а на траве дрова, так это всё по-русски, это всё — ворованное. Так оно ж всё равно почти, что траву украсть, что магазин подломать.

— Так вы, урки, стало быть, только магазины грабите, а у таких вот баб ничего не берёте?

Костёр перестал скалить зубы, уронил на пол, затем поднял ушанку. Не зная, куда её деть, сунул за пазуху.

— Бывает. — Почесал затылок, помолчав, добавил: — Так граждане должны бдительность соблюдать. Если у государства воры есть, значит, у ротозеев всё равно своруют. Разве не так?

— Зачем ты такой разговорчивый стал. А ты не боишься? — буркнул Владимир.

— Не, начальник, ты не заложишь, — засмеялся Костёр. — Ты ж не такой. Я людей хорошо чувствую.

— Может, хватит за жизнь болтать, давай — по делу.

После этого, скосив глаза, Костёр ещё «помялся» для порядка, затем произнёс полушепотом:

— А я тебе, начальник, пакетик принёс.

— Какой пакетик?

— Краденый, конечно. Какой у меня ещё может быть пакетик?

Костёр вытащил из-за пазухи сначала шапку, затем небольшой четырёхугольный конверт и положил на край кровати. Владимир, выдержав паузу для приличия, поднял пакет и осмотрел с двух сторон. Адресовано в район, начальнику Госбезопасности.

— Откуда он у тебя?

Костёр скорчил ехидную мину.

— Я почту и фельдъегеря в район вожу. Так они там все бумажки в такие мешочки специальные прячут с печаточкой. А печаточка — грех один. Я такие из собственной сопли за пять минут делаю. Так вот украл. Ты уж возьми, не побрезгуй, пакетик об ту соплю не шибко испачкался, — он захихикал.

Владимир не то чтобы шибко растерялся, но не знал, что делать и что думать, и вертел пакет в руках. Видя его замешательство, Костёр ловко выхватил конверт, разорвал и достал изнутри листок, сложенный вдвое, который сунул обратно в руки Владимиру. Владимир глянул на строчки и оторопел. Это был тот самый донос, о котором говорил подполковник Семёнов. Вот так сюрприз! Костёр встал, нахлобучил ушанку и собрался уходить, давая понять, что дальнейшие разговоры здесь стали не уместны.

— Зачем ты это сделал? — Владимир задал вопрос, но тут же понял, что не получит правдивого ответа.

Костёр снова «приклеил» к своему лицу цинготную улыбку.

— А хороший ты человек, начальник. Мы, урки, тоже не без понятия.

Потряс башкой, то ли кланяясь, то ли сочувствуя, и поспешно удалился.

Как только он скрылся за дверью, Владимир впился глазами в текст. «Довожу до Вашего сведения…». Далее следовало описание всего, что случилось на посиделках у подполковника Семёнова. Слова Владимира про «самого большого начальника» квалифицировались как открытая антисоветская пропаганда и подрывная идеологическая деятельность. Странно, что про подполковника Семёнова ничего не сказано, напрасны были его опасения. Написано было витиевато, большую часть доноса составляли общие рассуждения типа «…когда страна истекает кровью в смертельной схватке с немецко-фашистскими захватчиками…». Однако после прочтения оставалось впечатление, что перепились офицеры и невесть чего наболтали. Конечно, при желании всё можно было бы трактовать по-разному. Подписи не было. Странный какой-то донос. И чего теперь с этим доносом делать? Уничтожить? Тогда не исключено, что появится другой.

Владимир сунул листок в конверт и спрятал его в прореху в матрасе до поры. Возможно, появятся лучшие идеи.

Теперь ясно, почему до сих пор его не арестовали.

АГЕНТ ОХРАНКИ

События эти начались ещё задолго до войны.

К контрреволюционному движению он примкнул сразу, при этом будучи совершенно уверенным в безнадёжности начатого дела.

Во-первых, ему, бывшему начальнику отдела сыскной полиции, приходилось быть последовательным до конца. В новой России, в которой большевики, не зная, что делать с обширнейшим государством, начинали для порядка расстреливать всех подряд, для него законного места не находилось.

А во-вторых, была ещё одна веская причина, по которой он стал врагом Советской власти.

Женился он в солидном уже возрасте по любви. Даже по взаимной любви. С женой они прожили вместе всего год, и он потерял её. Потерял и обвинял себя в том.

Он умел предусматривать и сумел предусмотреть многое, но… Сотни раз он перелопачивал в памяти свои мысли и поступки, сознательно подвергая себя мучительной пытке укоризны. И всякий раз смесь боли и досады не теряли остроты, принося страдание. В этом страдании было одновременно и облегчение. По крайней мере, казнил он себя — виновника беды. Сам себя судил и сам себя наказывал, что позволяло восстановить видимость внутренней гармонии и удерживало от сумасшествия.

Обладая самыми достоверными сведениями, полученными от надёжных своих агентов, он сразу почувствовал и разглядел масштабы той беды, которая надвигалась на Россию вместе с только что свершившейся так называемой революцией. Старая Россия разваливалась на глазах, как гнилая телега, прыгающая по ухабам. Будучи реалистом, взвесив все за и против, он решил бежать из России, пока не поздно. Грешно, конечно, ему, стоящему на страже законности, бежать вот так, бросив на произвол судьбы дело, которому верой и правдой служил всю жизнь. Однако, во-первых, средств исправить положение пока не видно, а во-вторых, сначала теперь приходилось думать о семье, о будущем ребёнке, который скоро должен был появиться на свет, а там уж с Россией — как получится.

Когда он сообщил об этом жене, она ушла плакать в спальню. Она понимала, что это решение далось мужу тяжело и если он так решил, значит, к тому есть очень веские основания.

На следующий день она быстро собрала чемодан и заявила, что должна уехать, чтобы проститься с сестрой, матерью и братом, в Москву. Видя её решительность, он не стал удерживать, хотя и не мог и сопровождать. Надо было спешить, очень спешить, предстояло переделать кучу дел перед отъездом. С каждым днём находиться в Петербурге становилось всё опаснее. Он приставил к ней одного из своих самых надёжных своих людей и проводил.

Не рассчитал, не додумал. Старые государственные структуры стремительно теряли власть. Агент сбежал на половине дороги в Москву, а родственники отказались напрочь покидать Россию, не веря, что старые порядки закончились навсегда.

Она пропала по дороге, когда в одиночку возвращалась обратно.

Стараясь не поддаваться отчаянию, он бросился на поиски. Несколько недель, не теряя надежды, он искал её следы по поездам и станциям, перебиваясь с хлеба на воду. Искал упорно, привлекая весь свой профессиональный опыт, пока, наконец, случай не помог. Мука неизвестности была легче, по крайней мере уже привычной. Но то, что он услышал, было ещё страшнее. Её уже заметно беременную изнасиловали и скинули с поезда беглые дезертиры, хлынувшие с фронтов, всегда готовые на разбой и слонявшиеся по железной дороге в поисках удачи.

Поначалу он жаждал мести, но разыскать конкретных убийц в условиях закипающей как самовар России было делом безнадёжным. Во Францию он уехал один. Там некоторое время и жил, в одиночестве, с горечью в сердце и осознанием собственного бессилия, наблюдая за трагическим событиями в России, пока судьба не свела его с Савинковым и его движением.

Теперь вся его ненависть находила лишь слабое утешение в борьбе против первопричины — того жестокого хамства, которое стало входить в моду после свержения прежней законной власти. Ему, убеждённому законнику, был ненавистен этот новый революционный российский идиотизм, в котором он не видел никакой перспективы, кроме крови и страданий.

В контрреволюционной организации его ценили за умение выстраивать сложные и глубоко законспирированные агентурные сети. Он тайно вернулся в Россию, изменив и внешность, и фамилию. Для себя он хорошо понимал, что терроризм тоже ведёт в никуда. По его представлениям, борьбу с большевиками надо было вести по-другому. Не взрывами и диверсиями, а большевистскими же методами воздействия на массы. Однако боевые соратники с ним не соглашались, и ему пришлось смириться за неимением альтернативы. Обладая деятельной натурой, он мог только в работе находить себе опору в жизни.

После разгрома его организации чекисты, уже поднаторевшие к тому времени в розыскной работе, арестовали его по предательскому доносу, но сразу расстреливать почему-то не стали. Он недоумевал, почему его всё время перевозили из одной тюрьмы в другую. Он похудел, оброс бородой до неузнаваемости. Не видя для себя иной перспективы, кроме расстрела, он решил не длить более своих мучений и рассказал одному лысому следователю в очках всё о своём прошлом. Его несколько удивило то обстоятельство, что в глазах этого следователя он не обнаружил той «классовой ненависти», которую ранее наблюдал повсеместно у иных революционных начальников. Сначала, после окончания его повести, следователь думал минут пятнадцать, закуривая одну сигарету за другой. А потом спросил, кому он ещё рассказывал об этом. Услышав ответ, следователь посоветовал пока помалкивать и больше не приходил к нему. Это показалось ему странным. Но его опять почему-то сразу не расстреляли.

Спустя почти полгода мытарства по тюремным камерам к нему в камеру-одиночку заявился человек в штатском и предложил работать на большевиков. Новой России, оказывается, потребовалась вдруг профессиональная тайная полиция.

Это показалось ему поразительным. Оказывается, не так уж глупы большевики. Правильно учуяли почти единственную для себя возможность удержаться у власти и накинуть удила на Россию, вздыбившуюся в беспределе народного бунта.

Он испросил для порядка сутки на «подумать» и с удивлением понял, что всё восходит на круги своя. Его вербуют так, как и он вербовал недавно соглядатаев для царской охранки. В обществе проснулась какая-то скрытая пружина — саморегулирующая сила, которая, соответствуя лишь собственным правилам, приводила в порядок российскую государственность. Старый дряхлый бюрократический российский государственный монстр умер. В муках Россия порождала монстра молодого, сильного и ещё более жестокого. Ну что ж, философски рассудил он, значит судьба её такая. Поживем — увидим.

В конце концов, умирать пока не хотелось, а выбирать не приходилось, всего-то один шанс и появился.

Так началась его новая карьера сотрудника ЧК с родословной потомственного пролетария, что следовало из выданных ему документов.

Эту карьеру он делал на удивление быстро. Став поначалу рядовым сотрудником, он, незаметно используя свой прошлый богатый опыт, довольно быстро раскрыл несколько тяжких преступлений и пошёл вверх по новой служебной лестнице. Ему хватило актёрского таланта, чтобы корчить из себя убеждённого партийца, активно выступающего на собраниях и исполненного ультрареволюционной наглости. Его за это даже отмечали и награждали.

Шли годы, а тот человек в штатском его больше не навещал. Жизнь шла вперёд естественным путём, и вряд ли стоило опасаться неприятных встреч. Все его прежние знакомые и сослуживцы были либо расстреляны, либо сбежали за границу, а его личное дело и биография были подделаны надёжно чьей-то невидимой рукой.

Он с удивлением стал догадываться, что тот человек в штатском был, похоже, единственным, кто знал тайну его истинной биографии. И этот человек куда-то пропал навеки. Может быть, умер. Похоже, что большевики просто перемудрили с засекречиванием его прошлого и настоящего. Судьба, похоже, сделала ему грандиозный подарок. Что было с этим делать? Он просто стал жить дальше.

Он больше не завёл семьи. Всех женщин, которые, случалось, оказывали ему особенное внимание, он непроизвольно начинал сравнивать с той, которую потерял. Сердце начинало ныть, и жизнь казалась мелкой. Какая уж тут любовь? А иного рода близкие отношения были для него неприемлемы. Что тут поделать — издержки благородного дворянского воспитания.

Когда Сталин овладел всей полнотой власти в стране, начались чистки в органах, и он стал готовиться к худшему. Но судьба распорядилась по-иному. Вскоре его вдруг вместо очередного повышения по службе и в звании турнули в таёжную глухомань. И он втайне был рад этому назначению. Всю жизнь он мечтал жить в деревне подальше от суеты и мерзости столичной. Тем более, как он хорошо понимал, новая война была уже не за горами.

ИВАН

Несмотря на поздний час, в палату к Владимиру заявился Иван. Принёс одежду, которую вывалил на спинку кровати. Потом заявил, что завтра утром полковник Скуратов и Семёнов едут в район.

— Ты повезёшь.

— Именно я и обязательно — завтра?

— В порядке приказа.

Иван уселся на табурет и, похоже, не намеревался быстро уходить. Владимир насторожился.

— Ещё что-нибудь?

— Мне кажется… — Иван замялся и замолчал. Затем достал из-под полы бутылку самогонки.

— Хочешь?

— Не-а, — озадаченно мотнул головой Владимир.

— Как знаешь, а я, пожалуй, выпью.

Он взял стакан Владимира с тумбочки и налил до краёв. Залпом выпил не закусывая. Его поведение сейчас явно не вписывалось в привычные рамки.

— В чём дело? — спросил Владимир.

Иван мельком глянул на него, и отвёл взгляд в сторону, и заявил:

— Все говорят, нет правды на земле, а правды нет и выше…

— Сволочь ты, ссучился, стучишь на меня Семёнову? — не выдержал Владимир.

Иван воспринял это спокойно, налил себе по новой.

— А вы делаете успехи, молодой человек.

— Что ты на этот раз задумал?

— Задумал не я, а Семёнов.

— Что задумал?

— Про то нам неведомо. Но я его знаю, он, когда очередное умертвие изобретает, всегда глазками по-особому блестит и добрый такой, вежливый становится. И никогда ни одной промашки. И в этот раз не промахнётся.

— Он хочет устранить Скуратова?

Иван сделал неопределённый жест рукой:

— Ты о себе прежде всего подумай. Тебе… хана, — повторил он с нажимом, — по моему глупому разумению.

— Так ты прощаться пришёл! — ядовито осведомился Владимир.

— Не, пока предупредить. Ты вали, делай скорее с собой что-нибудь, чтобы к завтрашнему утру не выздоравливать до здравого ума и твёрдой памяти. Иначе пропадёшь.

Владимир покачал головой.

— Это невозможно, я слово дал.

— Подумаешь — слово. Люди много слов говорят и всё время врут. Так что не переживай особенно.

— Не могу я…

— А я помогу. Угадай, кто на тебя «телегу» накатал?

— Тоже ты?

Иван хмыкнул.

— Володя, все истины просты, да только тяжело даются…

Нет, гнева Владимир не ощущал, только непомерное удивление. Иван не врал. Однако быстренько осмыслить это чудо не представлялось возможным. Из глубины души прорвался только один вопрос:

— Зачем?

— А как же в морду для начала? — засмеялся Иван.

— Это пожалуйста! — Владимир изо всей силы заехал кулаком Ивану по скуле. Тот опрокинулся назад вместе с стулом, потом, лёжа на полу, пьяно рассмеялся. Поднялся, потёр щёку, расстегнул кобуру и бросил револьвер на подушку:

— Теперь хорошо бы и стрельнуть в грудь врагу.

— Неохота мараться!

— А Макий с Еменгуловым тебя не сильно замарали? — зло спросил Иван.

Владимир медленно опустился на кровать и закрыл лицо руками. Господи! Сам-то он разве не убийца и не мерзавец? Иван хмыкнул:

— Ага, поплачь теперь, праведник… Оба мы в дерьме, и этот факт передумать непросто. Ты убийца, а я предатель.

— Пошёл бы ты!..

— Давай поплачем вместе!

— Проваливай, я сказал!

Иван приподнялся со стула и оправил гимнастёрку под ремнём.

— Теперь, пожалуй, давай попробуем что-нибудь серьёзное делать. Всё ведь серьёзно. Маловероятно, что завтрашний день тебе удастся пережить.

Владимир опустил руки от лица.

— Зачем ты это сделал. Ты же поэт. Я же тебе верил, ты же всё правду говорил. Если это всё была ложь, то чем же люди живут, зачем люди живут? Какую ценность имеет житие в таком дерьме?

Иван вздохнул:

— А ты заметь, сейчас в России всё кверху ногами. Праведники в тюрьме, разбойники на троне, поэты строчат доносы, купцы, которые рождены, чтобы только деньги считать, залезли в академики. Дураки выступают на трибунах, а философы молчат в тряпочку. И так далее… Все про это знают, но ничего сделать не могут. Все в дерьме, за редким исключением. Это Россия так заболела. Это болезнь такая. Все твари болеют, а страны и государства стали тоже болеть по-особенному. Немцы вон тоже «фашизмом» болеют. Может, нам не повезло, и нам приходится болеть вместе с Россией. Но мы должны быть счастливы тем, что от нас, может, хоть что-нибудь. Это трудно, но можно. Шанс есть. И поэтому жизнь наша в «дерьме» скорее всего не бессмысленна. Праведники найдутся и мир спасут. Их, собственно, много-то и не надо. Они не количеством сильны.

Владимир вскочил и подошёл вплотную к Ивану.

— Не забывай, ты не проповедник, Ваня, ты стукач и предатель, а я убийца! Какая прелесть, давай и дальше поговорим о высокой морали! Опять мути напускаешь? Решил себя через Россию оправдать? А ты попробуй со стороны собственной шкуры!

Иван отвернулся и отошёл в сторону.

— Изволь. Ты успокойся и подумай. Стал бы Семёнов скрывать ради тебя факт антиправительственной пропаганды, подставляя самого себя под угрозу? Ведь «настучать» мог любой из компании офицеров, кто это слышал. Тогда виноватыми окажутся и Семёнов, и все, кто знал, но не настучал. А это равносильно смерти, Володя. И не только для тебя, а ещё и для тех, кто вовремя не стукнул.

О таком развороте дела Владимиру ни одной мысли раньше не приходило. Только теперь, после ивановых слов, он увидел иную подоплёку событий.

— Во, во!.. — Иван приподнял указательный палец. — Просыпается, наконец, понимание. Мне тогда точно кранты. Ведь я стукач штатный, специально завербованный. Так мне пришлось настучать, чтобы всё обошлось малой кровью. Твоей, правда. Но ты сам виноват. Кто же тебя за язык-то тянул? И главное пойми, если бы не я на тебя стучал, тебе Семёнов другую суку бы подсунул. А вот тот добил бы тебя очень скоро.

Владимир покачал головой:

— Может, ты и прав, Ваня, только руки с благодарностью за это я тебе не смогу подать.

— Я понимаю… может, я и сволочь, но поверь, иногда пытаюсь быть человеком.

Владимир залез рукой под подушку, достал конверт, скомкал и бросил в лицо Ивану.

— На, ещё раз попробуй…

Иван не обиделся. Он подобрал пакет и достал из него послание.

— Ага! — обрадовался Иван. — Не подвёл Костёр.

— Так ты!.. — опешил Владимир. — Ты Костра послал, чтобы он пакет выкрал? Чего же тебе надо?

— Можешь ещё раз вдарить в благодарность, — съязвил Иван, — я потерплю. Тебе-то завтра покруче достанется.

Владимир не шелохнулся.

— Теперь по поводу «телеги», — продолжил тогда Иван. — Всё просто, как коровье мычание. Отсюда бумага ушла, значит, необходимое дело сделалось, а туда не пришла. Значит, там не завелось. Пока все, кто в курсе, думают, почему тебя не берут, дело, глядишь, само собой завянет. Вот и всё. Прости, я сделал всё, что мог.

Владимир с удивлением обнаружил, что шанс замять дело был весьма вероятен. Иван написал донос и сделал так, чтобы он исчез по дороге. Ведь все настолько боялись связываться с госбезопасностью, что, скорее всего, даже вопросов о судьбе доноса не стали бы задавать. Стало быть, Иван не только настучал, но и, собой рискуя, спас. Зря Владимир его избил.

Иван достал бутылку из-под кровати, куда её засунул Владимир, и разлил самогонку в два стакана.

— Не вздумай извиняться, — предупредил Иван. — Повезло тебе, что мне Костёр подвернулся. А иначе кранты тебе. И я бы тебе ничем помочь больше не смог. Мой донос дошёл бы до цели. Не стал бы я, друг, разделять твою участь. Такая вот я сволочь! Прости. Ещё выпью. Завтра тебя спасти может только чудо. Скорее всего, видимся в последний раз. И последний тебе совет: в случае любой заварушки бери Семёнова сразу на мушку и стреляй, скорее стреляй, ни секунду не раздумывай. Ему ни в чём нельзя верить. Редкая он сволочь и в этом необычайно изобретателен. Может, тебе и повезёт, но это — вряд ли.

— Мне повезёт, — произнёс Владимир как заклинание.

Когда Иван ушёл, Владимир лёг на койку, закинув руки за голову. Спать не хотелось, да уже было и некогда. Пора было собираться. Он подумал об Изольде и решил, что не будет с ней прощаться. Она ему помочь ничем не сможет. Зачем ему причинять ей лишнее страдание напоследок? Какое он имеет на это право? Если ему суждено завтра умереть, это не должно выглядеть мелодрамой. Хватит с него мелодрам.

ПОЛКОВНИК СКУРАТОВ

Для расследования обстоятельств гибели начальника Берёзовского лагеря Еменгулова из района прибыл спецуполномоченный полковник Скуратов.

В табели о рангах этот начальник от госбезопасности занимал весьма высокое положение и по званию, а самое главное — по должности. Товарищи офицеры, взбудораженные недавним событием, боязливо поглядывали в сторону вновь прибывшего. Разглядеть издалека получалось немного.

Был он примерно в том же возрасте, что и Семёнов, хотя и выглядел со стороны не столь моложаво и крепко. И голосом он был потише, и военная выправка, хотя и чувствовалась окружающими, но не смотрелась в нём как самая заметная сторона натуры. Видно, что скрытный был человек, впрочем, как и ожидалось.

По приезду он не мешкая взялся за дело. Выслушал доклад Семёнова и допросил необходимых людей, волновавшихся и опасливо путающихся в показаниях. Только потом направился в избу Еменгулова осматривать место происшествия, где, по уверению охраны, никто ничего не трогал. Его сопровождала целая свита офицеров во главе с подполковником Семёновым. Но он запретил им входить в недавнее жилище Еменгулова, велел разойтись и в одиночестве проследовал вглубь помещения.

Часа полтора он бродил из угла в угол, разыгрывая в воображении своеобразные спектакли, где сценариями были рабочие версии следствия, а персонажами — недавние живые или мёртвые участники человеческих трагедий. Он всегда так делал. В большинстве случаев это позволяло заметить важные детали, которые, дополняя общую картину, постепенно высвечивали необходимую истину. Однако сейчас случай был особенный.

Через два дня некоторые обстоятельства для него уже прояснились.

Никогда ещё полковнику не попадались такие странные дела. Почти всё, что касалось «технической» стороны смерти двух офицеров, в принципе соответствовало версии самоубийства Еменгулова, а всё остальное, мотивы, ситуация, отношения между офицерами не складывалось ни в какую систему. Хорошо понимая, что так не бывает, Скуратов продолжал проявлять усердие в поисках достоверных фактов, способных пролить свет на истинное положение вещей. Становилось очевидным, что сразу раскрыть это дело не представляется возможным.

В его профессиональной практике случались самоубийства, большее число которых свершалось по совершенно очевидным причинам, старым, как сам этот древний мир: несчастная любовь, позорная беременность, иногда экономические растраты, стрелялись или вешались затравленные и обедневшие люди из касты творческой интеллигенции, пьянство, наконец, и т. п. Однако все обычные жизненные проблемы, казалось, перестали волновать людей с началом войны. Непосредственная угроза жизни придавала самой жизни особенный вкус. Война меняла многие установки и человеческие ценности.

Недавно, правда, полковнику пришлось разбираться с самоубийством одного офицера, больного газовой гангреной. Молодой кудрявый красавец мужик, подорвавшись на мине, лишился обеих ног. Ему несколько раз делали операцию, укорачивая загнивающие концы. Гангрена «ползла» всё выше и выше. Наконец, он раздобыл неизвестным образом пистолет и застрелился прямо под капельницей.

Девчонка медсестра, которая за ним ухаживала длительное время, вынула из его руки пистолет, приставила к своему виску и попыталась застрелиться тоже. Пистолет дал осечку, и лежащий рядом танкист в тяжёлом состоянии, набравшись сил, успел схватить её за руку. Грозная война не смогла справиться только с одной силой в человеке, имя которой «любовь». В такое ещё можно поверить. Но в самоубийство майора Еменгулова, портрет которого вырисовывался из рассказов знавших его офицеров, поверить было почти невозможно.

В деле была ещё одна странность. Эта надпись на столе «доверил истину лучшему другу», скорее всего вырезанная ножом, который майор всегда носил в рукаве и с которым никогда не расставался. Такой аккуратист, как Еменгулов, не стал бы просто так портить стол в приступе тоски. Это только подростки и идиоты портят стены в туалете, но не кадровый военный. Какую «истину» какому «другу» он доверил? Кому об этом сообщает?

По результатам допросов офицеров Скуратов уже мог примерно предполагать распределение симпатий: кто кому враг или друг в Берёзовском лагере. Сопоставляя показания, заставляя не раз краснеть офицеров при ответах на некоторые его щекотливые вопросы, он пытался по деталям выстроить истину. И неожиданно обнаружил следы пока неясной интриги, в которой были замешаны многие и ныне здравствующие фигуранты. Пока было неясно, имела ли эта интрига непосредственное отношение к предмету его исследований. Однако полковник нутром чувствовал, что дело весьма непростое.

Сначала, помнится, ему показалось странным одно совпадение. Ведь начальника зоны не так давно уже пытались лишить жизни. Подняв это дело из архива, Скуратов подивился, как Еменгулов в одиночку после сотрясения мозга смог справится с тремя вооружёнными бандитами. В принципе, это было понятно, если принять во внимание довоенную подготовку майора. Обыкновенному человеку в подобной ситуации шансов почти не оставалось.

Однако мотив нападения был недоступен пониманию. Казалось, сам Еменгулов в своих показаниях уходил от этой темы. Всё было сведено к попытке «обчистить» содержимое сейфа в конторе. Однако в этом сейфе фактически не было ничего такого, что могло бы стимулировать уголовников на подобные подвиги. Ради спирта и оружия? Спирт быстро кончится, а оружие в зоне, в условиях тайного доносительства, представляло наибольшую опасность для тех поселенцев, кто его имел, чем для тех, кому можно было угрожать этим способом. Один из нападавших, матёрый рецидивист с большим уголовным авторитетом, не мог этого не понимать. Значит, не в сейфе дело, была актуальна другая цель деяния, а именно — смерть Еменгулова. Сейф — это так, для отвода глаз. Странно тоже, в зоне полно мужиков мастеровых, давно могли бы механизм замка изнутри вскрыть, починить и смазать. Хотя, конечно, тогда майору так не повезло бы. Ржавый механизм и позволил майору чудом уйти от расправы.

Вывод один: некто в зоне был заинтересован в смерти Еменгулова. Если это так, значит, этот некто умеет ловко манипулировать людьми и делает это.

Полковнику удалось довольно быстро выяснить и проверить алиби у лиц из ближайшего окружения покойных, а также и тех уголовников и трудармейцев, кто мог иметь личную обиду на начальника зоны. Он с удивлением обнаружил, что и жулики, и трудармейцы воспринимали «Чингиз Хана» как зло необходимое. Для них Еменгулов был просто «назначенный начальник». Поэтому смерти лично ему никто не желал. Зачем? Исчезнет этот начальник, придёт другой такой же или ещё хуже. Все тяготы их жизни происходили, по их понятиям, скорее от власти некоторых жизненных обстоятельств. «Чингиз Хан» был строг, суров, жесток порой, но в рамках этих же обстоятельств. Наказывал для пользы «дела», но и давал иногда «слабину» при возможности сообразно понятиям милосердия.

Был он весьма пристрастен к женскому полу. Все более или менее приятные на лицо женщины, поступавшие в зону, рано или поздно попадали в состав его своеобразного «гарема». Без особой необходимости он их не обижал и давал разные поблажки. Каста его «невест» находилась на особом положении в среде рядовых трудармейцев Берёзовской зоны. Если женщин обижали уголовники, расправа с виновными была быстрой и жестокой. Окружающие это молчаливо одобряли, считая справедливым. Даже те провинившиеся, которых он наказывал, по прошествии времени зла к начальнику не испытывали, может, конечно, только по этой причине. А по другим причинам? Бог его знает…

По характеру Еменгулов был определённо не сахар. Однако большинство обитателей лагеря, узнав о самоубийстве, даже жалели бывшего начальника и относились с большим опасением к возможности изменения установленных им порядков.

В процессе расследования круг подозреваемых быстро сузился до нескольких офицеров, а поскольку они в большинстве жили совместно в общежитии, всего до шести человек. Этот результат был достигнут чисто техническими приёмами, которые в практике дознания никогда не подводили полковника.

На фоне ставших известными фактов фокус с инсценировкой покушения выглядел невероятным. Исследуя детали, Скуратов обнаружил, что в момент выстрела револьвер Еменгулова был действительно очень аккуратно и близко приставлен к виску. Траектория полёта пули, пробившей голову, была идеальной для такого случая. Если некто стрелял в него, то как мог майор Еменгулов запросто так подставить висок для выстрела. Не дёрнулся, не попытался перехватить чужую руку. Даже следы от пороховых газов оставили отчётливо заметный след на виске вокруг кровавой раны. С этой стороны выходило, что Еменгулов действительно сам это сделал, либо стрелявший — какой-то волшебник. Однако чудес на свете не бывает. Ну не получается самоубийство, хоть ты тресни!

Почему кобура револьвера лежала сзади на полке? Макий не успел и нескольких шагов от порога сделать. Не мог Еменгулов за долю секунды выхватить пистолет из кобуры, аккуратно положить кобуру на узкую полку сзади себя и выстрелить в грудь вошедшего. Стало быть, Еменгулов должен был уже держать револьвер в руке, когда пришёл Макий. Он должен был тогда ждать этого прихода, действовать целенаправленно. Непонятно, зачем человеку, решившему покончить счёты с жизнью, тащить за собой ещё и такую безобидную корову, как Макий.

Версия внезапного помешательства также маловероятна. В таких случаях странности в поведении самоубийц не проходят незамеченными в процессе их обычных контактов с окружающими людьми.

С одной стороны, такое убийство, если это убийство, мог совершить лишь человек весьма дальновидный, расчётливый и ловкий, а с другой стороны взглянуть — сплошное дилетантство. Если это самоубийство, то без причин и внутреннего смысла. Не может тут быть ничего среднего.

Казалось весьма странным ещё такое обстоятельство. Покойный майор Еменгулов очень неохотно сотрудничал со следствием после того, как его уголовники чуть было не отправили на тот свет. В протоколах он везде настаивал на версии ограбления сейфа. Однако, судя по портрету, который вырисовывался из рассказов окружающих, не так он был глуп, чтобы всерьёз верить в подобную чепуху, должен был предусмотреть на этот предмет какие-нибудь меры. Он, конечно, не мог не подозревать, что его враг, опять же, если он вообще существует, чрезвычайно умён и коварен.

На всякий случай Еменгулов мог оставить записку с объяснением истинных причин событий, как раз интересных для следствия. Не об этой ли истине сообщает надпись на столе. Но кто тогда «лучший друг»? У майора случались собутыльники, но в быту он был скрытен и не страдал от собственного одиночества. Соответственно, и к нему никто особых дружеских чувств не испытывал.

Надпись на столе звучит глупо, если только её воспринимать как сентиментальность. А если как иронию — тогда за ней должен стоять важный скрытый смысл. Кому это могло быть адресовано? Тому, кто будет это читать и думать над этим в определённом ключе. Для остальных смертных эта надпись никакого значения не представляет. Значит, решил полковник, надо всё же друга неизвестного искать. Фу ты, господи, может, он кого-нибудь в зоне сверх меры облагодетельствовал, должник у него остался, или ему кто-нибудь когда-нибудь жизнь спас. Вот если только… Полковник даже присвистнул от удивления столь необыкновенной на первый взгляд догадке. А ведь был «друг» у майора Еменгулова. Полковник взволнованно встал и натянул на плечи дублёнку.

Шагая по сугробам к казарме, где ему выделили комнатушку, полковник пытался решить, что теперь делать.

Придя в свою каморку, зажёг лампу на столе и обнаружил, что в его отсутствии кто-то обыскивал это его временное жилище. Поскольку искать у него явно было нечего, значит, это просто предупреждение. Солидно! Однако этот тайный обыск имел и полезное следствие. Догадка при этом превращалась в стойкое убеждение. Враг опасен, когда не виден. А когда один на один «в чистом поле», исход поединка зависит уже не только от внезапности. Хитрость и коварство перестают быть важными преимуществами позиции. К тому же его догадка — это ещё не объявление войны. Тем более, этот человек пока не знает, станет ли Скуратов ему врагом.

«ЛУЧШИЙ ДРУГ»

Наутро полковник начал обычные допросы обитателей Берёзовской зоны. Медленно заносил показания в протоколы. Надо было потянуть время. Скуратов уже знал, что с двенадцати до часу в обеденное время контора пустеет. К этому времени он под благовидным предлогом завладел всеми необходимыми ключами и сделал вид, что задерживается дописывать протоколы расследования. Так он уже делал несколько раз, поэтому ничто не должно было показаться подозрительным окружающим.

Оставшись в одиночестве, полковник достал ножичек, связку ключей, один из которых выделялся большим размером, и направился к сейфу. Огромный металлический ящик с пятнами ржавчины и облупившейся краской как всегда открылся не сразу. Скуратов даже не взглянул внутрь сейфа на полки. Тут, конечно, искать нечего. Маловероятно, что сейф не обыскали тщательнейшим образом ещё до его, Скуратова, сюда приезда. Надо было развинтить внутреннюю крышку и добраться до механизма замка.

Четыре винтика, которые держали эту крышку, начали отворачиваться на удивление легко. Полковник усмехнулся — лучший и единственный «друг» майора Еменгулова решил «расколоться» сразу… Когда внутреннюю крышку удалось снять, в проёме между ржавыми деталями Скуратов обнаружил то, что искал — пухлый запечатанный пакет. Он быстро сунул его в карман и начал устанавливать крышку на место. Болты никак не хотели попадать в свои гнёзда. Наконец, справившись с этой работой, он поднялся, намереваясь скорее и незаметнее закончить дело. Однако не удалось. Он резко обернулся и заметил, что некто подсматривал за ним через окно. Тень быстро скрылась из проёма. Полковник мысленно чертыхнулся. Как нехорошо, что застали его за этой работой.

Содержимое пакета, который он вскрыл, добравшись до своего нынешнего жилья, не то чтобы сильно удивило, но заставило призадуматься. Что же теперь со всем этим делать? Ах, как плохо, что его заметили возле сейфа! Теперь-то он не сомневался, что за ним наблюдали, скорее всего, с самого момента его прибытия.

Полковник достал из кармана список шести офицеров, не имевших твёрдого алиби, которых он отсортировал чисто технически. Сделать это было нетрудно, поскольку почти все офицеры жили по два, по три человека в одной комнате. Двоих из них за час до момента убийства, полковник уже не сомневался, что это было убийство, видели всего по одному свидетелю. Вряд ли эти свидетели могли дать ложные показания. Этих он вычеркнул сразу. В самом процессе убийства явно действовал одиночка. Четырёх оставшихся, двух пожилых и двух молодых офицеров, он пометил цифрами «1, 2, 3, 4» в зависимости от степени достоверности алиби и стал думать. Первого — пожилого офицера — в момент убийства не видел никто нигде. Второго видели мельком, не узнав лица. Третьего офицера никто не видел с вечера до следующего утра.

Последнего, четвёртого из них, младшего лейтенанта, видел один свидетель примерно минут за тридцать-сорок до события уже в постели с температурой. Этот молодой прибыл в зону недавно прямо из училища. Скуратов его ещё ни разу не допрашивал, поскольку, как ему сообщили, этот «совсем ещё мальчишка» простудился и был серьёзно болен. Полковник хотел уже вычеркнуть его, но, покрутив в руках карандаш, не стал. Он начал припоминать детали в поведении трёх первых офицеров, которых он допрашивал несколько раз. Прикидывая в уме возможные события, он попытался менять цифры местами. Однако версии не совпадали то в одной второстепенной детали, то в другой. Промучившись целый час, Скуратов с досадой швырнул карандаш на разворот блокнота. Получалась муть какая-то. Может, он ошибается в начальном предположении, что Еменгулова и Макия застрелил кто-то из офицеров. Ну не мог, не мог Еменгулов ночью спокойно впустить в дом ни уголовника, ни трудармейца! Это мог быть только хорошо знакомый ему человек. Поэтому его визит не вызвал у Еменгулова никаких опасений. Или этот человек пришёл с важным и неотложным делом, которое допускало экстренный визит к начальнику зоны. Слишком ценил Еменгулов собственное одиночество, чтобы позволить столь позднее вторжение в своё жилище без веской на то причины. Какое событие могло случиться, чтобы послужить предлогом проникновения в дом?

Первые три офицера никак не вписывались ни в какую интригу. Так может?.. Полковник несколько раз хватался за карандаш, озабоченный новой догадкой, но не спешил выносить решение, передумывая версию снова и снова. Наконец, покачав головой, поставил перед фамилией младшего лейтенанта Журавлёва вместо четвёрки жирную единицу. Походив из угла в угол комнаты ещё минут пятнадцать, подошёл к столу и вычеркнул всех подозреваемых, кроме лейтенанта Журавлёва. Распутался, похоже, клубочек. Совсем распутался. Ранее в подобных следственных случаях ему иногда приходилось испытывать азарт. Но сейчас он даже не искал в себе этого ощущения. На душе стало очень тоскливо.

Он накинул на плечи дублёнку и побрёл в медсанчасть. Такого с ним ещё никогда не случалось. Как же странно всё вывернулось! Вот у него уже вся башка седая, чего только не видел на этой грешной земле, сколько истин понял и важных, и второстепенных, скольких напастей сумел избежать. А вот, оказывается, всё-таки сложнее жизнь любого понимания.

ВЛАДИМИР

Войдя в больничку, он справился у дежурной медсестры о здоровье лейтенанта Журавлёва. Миловидная девчушка опустила взгляд:

— Он очень сильно простудился…

Во-первых, не профессиональный медик, а во-вторых, неровно дышит на лейтенанта Журавлёва, — мысленно усмехнулся полковник, — обыкновенная история.

— Как зовут вас, сестричка? — осведомился он добродушно.

— Изольда, — ответила сестричка и смутилась, заметив, как пристально полковник рассматривает её. — Браун.

— И-золь-да, значит, — повторил полковник по слогам, шагая по больничному коридору. Он вошёл в палату.

Увидев незнакомого человека с погонами полковника, Владимир откинул одеяло и попытался вскочить с койки.

— Здравствуйте, лежите, не вставайте, лейтенант. — Скуратов подошёл и слегка придержал его рукой за плечо. — Давайте не будем церемониться?

Но Владимир всё же приподнялся и сел на краю кровати. Полковник устроился на табуретке рядом, положив на колени папку с протоколами допросов.

— Кто я такой, вы, наверное, уже знаете?

— Конечно, вы расследуете… — Владимир замешкался, подбирая слова, — это дело…

— Вот-вот… По этому самому делу мне и с вами надо поговорить…

— Я мало что знаю, — попытался предупредить Владимир.

— Это простая формальность. Мне надо опросить всех, кто мог хотя бы случайно быть поблизости к месту происшествия. К вам у меня несколько вопросов. Вспомните, пожалуйста, как можно подробнее все ваши дела в период с восьми часов того дня, когда погиб майор Еменгулов.

Владимир потёр подбородок.

— Странно, конечно, что он застрелился. Выйдя от подполковника Семёнова, я направился в контору. По дороге встретил капитана Макия.

— О чём с ним говорили?

— Он был сильно озабочен убийством одного из трудармейцев уголовниками, спешил к подполковнику Семёнову. Поэтому мы долго не разговаривали.

— Хорошо, дальше, — полковник начал записывать показания.

— Ну, затем почувствовал себя плохо и пошёл в казарму.

— Как вы думаете, когда вы могли простудиться? Днём ведь была оттепель, и в этот день, и в предыдущий.

— Да кто его знает? — Владимир пожал плечами. — Весной в оттепель можно сильнее всего простудиться. Я по службе должен был часто в столовую ходить, контролировать расход продуктов. А там, на кухне, жара часто бывает от печек, вот я предполагаю, скорее всего из-за разности температур.

— Логично, — полковник записал и это. — А скажите, так, между нами, правда ли, что женщины, которые на кухне работали, как бы это сказать, пользовались «особым вниманием» майора Еменгулова.

Владимир смутился и ответил не сразу:

— Я человек военный, здесь не так давно, в такие вещи стараюсь не вдаваться.

— Это правильно, — подтвердил Скуратов и продолжил: — Скажите, а лично у вас была какая-нибудь неприязнь к Еменгулову?

— Нет, — уверенно ответил Владимир.

— Хм, разрешите не поверить.

— Почему? — насторожился Владимир.

— Он же был ваш непосредственный начальник, а где вы видели, чтобы начальниками были все довольны?

— В этом смысле? Ну, конечно, он весьма строгий был, иногда до жестокости, но это — с трудармейцами и уголовниками. А офицерам и лично мне он зла не делал, требовал только в пределах службы. Я человек военный, для пользы дела умею подчиняться без обид.

— Значит, конфликтов у вас быть не могло?

— Нет.

— Ну, а если предположить, что его смерть не была следствием попытки самоубийства. Кто, по-вашему, смог бы покуситься на его жизнь.

— Скорее всего — уголовники. Они уже пытались недавно сделать это.

— Почему, как вы думаете?

— Не знаю. Может, чем не угодил им сильно. Трудно сказать. Я здесь недавно. Могу не знать многих обстоятельств.

— Скажите, а что вы знаете о прошлом майора Еменгулова?

— Да ничего, собственно, не знаю.

— Говорят, он мог так человека ударить, что челюсти в кашу превращались.

— Случалось, — подтвердил Владимир, вспомнив несколько недавних лагерных эпизодов.

— По-вашему, смог бы он справиться с вооружённым человеком?

— Запросто, — согласился Владимир. — Недавно он справился с тремя уголовниками, которые хотели его убить.

— Конечно, знаю об этой истории, — кивнул Скуратов, — и не удивляюсь, ведь до войны Еменгулову довелось довольно долго поработать инструктором в подразделении по борьбе со шпионажем.

Владимир замер, глядя в пол. Вот это новость! Так вот, оказывается, в чём дело, вот почему Еменгулов повёл себя так странно, когда Владимир набросился на него с кулаками. Еменгулов просто мог не знать, что Владимиру по странному стечению обстоятельств никто не поведал о прошлом начальника зоны. В глазах сильного достойна уважения отчаянная отвага слабого. Вот чем объясняется поведение Еменгулова при той их встрече. Что же получается? Еменгулов тогда говорил искренне? И не был ему, Владимиру, врагом?

— Молодой человек! — полковник потряс Владимира за плечо.

Владимир спохватился:

— Извините, товарищ полковник, ночью голова болела, спал очень плохо.

— Здесь вас навещает кто-нибудь?

— Иван… то есть старший лейтенант Бахарев. — Владимир отвечал устало.

— А скажите, — продолжил Скуратов, — там, на входе в санчасть, сестричка такая миловидная сидит. Это кто ж такая?

— Сегодня Изольда Браун дежурит, она из переселённых немцев.

— Мне показалось, что она не профессиональный медик, — заметил Скуратов.

Владимир пожал плечами.

— Будто бы не знаете? Молодая дивчина — а вы не поинтересовались, кем до войны работала? Вы же в конторе регистрацией занимались, неужели не обратили внимания? — Полковник лукаво подмигнул.

— Изольда Браун учительницей была, — ответил Владимир.

— Она давно в больнице?

— Да вот, как я заболел, так её сюда перевели.

— А кто распорядился?

— Еменгулова уже нет, значит, скорее всего, подполковник Семёнов.

— Ах, вот как. Раньше где она работала?

— В столовой, — ответил Владимир и добавил: — Я её там видел…

— А она вообще давно в зоне?

— Несколько месяцев…

— Эх, симпатичная девушка, даже мне, старику, приглянулась, — полковник опять подмигнул. — Ну, рассказывайте дальше…

— А о чём ещё рассказывать?

— Ну, пришли вы в казарму, кого встретили по дороге, что сделали.

— Никого не встретил, только Ивана, извините, старшего лейтенанта Бахарева.

— О чём говорили?

— Помню, он на дежурство собирался.

— Ну, ну подробнее…

— Ну, он что-то на жизнь жаловался, спросил, не заболел ли я, ну, и ещё что-то. Я уже не помню…

Скуратов полистал тетрадку и открыл протокол допроса старшего лейтенанта Бахарева.

— Вот, Бахарев рассказывает, что принёс вам противогазы для проверки и раздачи группе офицеров…

— Ах, да, противогазы. Действительно, надо было проверить комплектность и организовать учения по химзащите среди офицеров.

— Чего же вы такую важную вещь не вспомнили. Ведь протоколы, подтверждающие алиби, сопоставляются в таких деталях.

— Да разве всё упомнишь, тем более такую ерунду. А почему «алиби», вы меня в чём-то подозреваете?

Полковник задумчиво потеребил тетрадку и пристально посмотрел Владимира.

— Бывает, убийство очень похоже на самоубийство. Поэтому желательно иметь свидетелей о своём местонахождении в момент происшествия.

Владимир кивнул. Скуратов сунул протокол обратно в папку и продолжил:

— Противогазы, противогазы. А скажите, а как вы эти противогазы раздавали, по списку?

— Конечно, по списку, там и список был, — согласился Владимир.

— А он сохранился?

— Не помню, куда дел. Тем более учения не состоялись из-за смерти майора Еменгулова.

— А в список вы успели заглянуть?

Владимир подумал и ответил:

— Мельком.

— Старшие офицеры в нём значились?

— Не помню точно.

— Вы не обратили внимания? Странно, обычно предстоящие контакты с начальствующими лицами захватывают внимание в первую очередь.

— Вы правы, скорее всего, были. Теперь вспомнил, точно были.

— Майор Еменгулов тоже значился?

— Тоже значился.

Скуратов уронил на пол карандаш. Поднял и сунул в нагрудный карман. Засобирался уходить.

— Ты, вот что, лейтенант, — сказал он уже от порога, — ты тут лежи пока спокойно и постарайтесь не наделать глупостей. Договорились?

Владимир посмотрел на него недоумённо и растерянно.

— Не слышу ответа, — переспросил Скуратов.

— Договорились. А почему…

Полковник оборвал его на половине фразы.

— Значит — договорились…

Полковник ушёл, аккуратно притворив за собой.

После его ухода Владимир с минуту разглядывал закрытую дверь, морща лоб, затем поднялся с койки и осторожно проделал несколько шагов в угол палаты. Там висело зеркало, заглянуть в которое сейчас он и хотел, и боялся. Когда увидел своё бледное отражение, поспешил отвернуться. Теперь, кажется, всё! Он сделал всё, что мог. Сожалеть и жалеть себя он не будет. Страха в душе он не ощутил. Только липкую пустоту.

БЕСЕДА

Наступило время года, когда весна наведывалась с утра, а по ночам зима упорно отстаивала свои права. Дневная оттепель уже сменилась вечерним заморозком, когда Скуратов медленно побрёл в темноте по тропе, ведущей в дом к подполковнику Семёнову. Придётся им сегодня побеседовать. Значит, варианты и основные, и запасные необходимо рассчитать как можно точнее и прямо сейчас.

Значит, во-первых, размышлял Скуратов, добившись смерти Еменгулова, Семёнов собирается избавиться от мальчишки. Это совершено ясно. Во-вторых, ему опасен человек, который знает о содержимом пакета Еменгулова. Опасен он — полковник Скуратов. Есть два варианта решения последней проблемы: либо поторговаться и договориться, либо… либо уничтожить неудобного человека. Что сделает Семёнов? Скуратов усмехнулся очевидности решения: сначала будет торговаться и договариваться, а потом попытается избавиться способом каким-нибудь простым, но надёжным. Ведь даже не пакет представляет особую опасность, а информация. Если учитывать его повадки, вряд ли удастся легко удрать из поселения в район. Семёнов должен хорошо понимать, что вне Берёзовской зоны справиться со Скуратовым и завладеть пакетом Еменгулова будет труднее.

Впрочем, пакет можно сразу отдать, он по сути особой роли не играет. Вряд ли это на сто процентов убедит Семёнова в искренности намерений. Но дезориентирует — это точно и, пожалуй, важно. Семёнова следует ограничить во времени, и можно попробовать сделать так, чтобы тайна перестала быть тайной уже здесь, в зоне. Конечно, это не совсем хорошо, но что делать?

С этими предположениями он шагнул на порог дома подполковника Семёнова.

В пуховом свитерочке, одетый по-домашнему, Семёнов выглядел гостеприимным барином. После обмена положенными приветствиями Скуратов медленно снял полушубок, и Семёнов почтительно повесил полушубок на гвоздь. Скуратов окинул взглядом небольшую комнатёнку: на столе — чайник, в углу — разогретая буржуйка, возле печки — мелко наколотые сухие дрова. По всему было видно, что хозяин любит комфорт и порядок. Скуратов не смог заметить ни одной брошенной второпях вещи. Даже старенький топорик, которым мельчили дрова перед растопкой, с отшлифованным ладонями топорищем не лежал, а был аккуратно приставлен к стене так, чтобы это на фоне дров выглядело живописно.

У стены стоял массивный деревянный комод, украшенный резьбой по дереву. Дело мастера. Семёнов перехватил взгляд гостя, направленный на резной комод. И Скуратову пришлось некоторое время хвалить виртуозную работу.

Семёнов поставил чайник на пылающую буржуйку, открыл дверцу резного шкафа, достал стаканы и еду: тушёнка, галеты, хлеб, сахар, бутыль со спиртом — роскошно по военному времени.

— Можно и по рюмашке, а потом и от чайку не откажусь, — поддержал Скуратов.

В довершении изобилия были предложены блинчики.

— На настоящем масле, — заметил Семёнов, перехватив удивлённый взгляд полковника. — Любите блины?

Однако Скуратова больше заинтересовала широкая и тонкая сковородка, из которой Скуратов выложил блинчики в тарелку. На днище стальной сковородки виднелось несколько отметин, как показалось Скуратову, от пуль.

— Какая странная у вас мишень, — сказал Скуратов, разглядывая вмятины.

— А! — Семёнов перехватил его взгляд и понимающе кивнул. — Это называется — «последняя надежда».

И в ответ на недоумение Семёнов, раскладывая угощенье на столе, начал неспешно рассказывать, как в прошлом году привезли на поселение одного лётчика прямо с передовой. На фронте сражался лётчик храбро, но — родословная подвела. Как узнали, что отец его был этнический немец, так сразу с передовой и сняли. Чтобы не предал и к своим немцам не убежал. И прямо — тюрьму. Эту сковородку разрешили с собой взять в качестве талисмана, в порядке уважения к воинским доблестям. Когда он над линией фронта летал, то он эту счастливую сковородку под ноги клал, чтобы снизу от пуль себя защитить. Оказывается, лётчики часто так делали. Помогало. Самолёты в начале войны плохонькие были, снизу брони не имели. При этом выстрел снизу был опасен. Так эта сковородка ему несколько раз жизнь спасала. Вот и стала для него талисманом. Полгода лётчик на поселении прожил, потом умер от воспаления лёгких, а сковородка после него осталась.

— Я бы похоронил бы её вместе с этим лётчиком, — мрачно заметил Скуратов, дослушав сюжет ещё одной человеческой трагедии.

— К чему на войне такая патетика? — ответил на это Скуратов. — Правильнее глядеть на вещи проще. Для меня это всего лишь кусок железа, который в наше суровое время достоин того, чтобы его использовали по назначению. Однако не настаиваю на том. Если вы имеете иные взгляды, можете взять её себе и распорядиться в соответствие с вашими убеждениями. Однако ж блинчиками не побрезгуете?

— Нет.

— Тогда берите. — Семёнов достал чистое полотенце и начал заворачивать в него блины вместе со сковородкой. — Наутро разогреете на печке — будут как свеженькие.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Скуратов.

Семёнов разлил спирт в два маленьких стограммовых стаканчика.

Скуратов вздохнул:

— За что пьём?

Семёнов откинулся на спинку стула

— За что предлагаете?

— За знакомство, — сказал Скуратов.

— Так мы уже давно знакомы, можно уже и за дружбу, — предложил Семёнов.

— За дружбу — так за дружбу, — быстро согласился Скуратов, — если, конечно, мы действительно подружились.

— Бог с вами, полковник, — не обиделся на это Семёнов. — А вы не думаете, что дружба бывает очень разной. Бывает — побольше, бывает — поменьше. В зависимости от обстоятельств. «На всю жизнь» дружат только дети, а мы с вами в почтенном возрасте.

— Тогда — за дружбу в зависимости от обстоятельств, — согласился Скуратов на это обозначение правил игры.

Они выпили, закусив бутербродами с тушёнкой. Некоторое время они пережёвывали закуску, глядя в разные стороны.

— Так что с расследованием? Удалось что-нибудь распознать? — первым не выдержал Семёнов.

— Удалось, — кивнул Скуратов.

— Пришли об этом потолковать?

— Не уверен, что вы меня правильно поймёте, подполковник, — начал Скуратов, — а мне мальчишку жалко.

— Какого «мальчишку»? — Семенов не ожидал столь стремительного развития темы.

— Поверьте, лично вы мне данном случае абсолютно безразличны. При всём том, что я про вас знаю, мне незачем относиться к вам враждебно, — заявил Скуратов, разглядывая гранёный стакан.

Для Семёнова столь открытая позиция выглядела почти неприлично. Подготовившись к длительной игре с полунамёками и торговлей, он не знал теперь, как относиться к столь резкому отказу от всех правил и условностей. За этим блефом со стороны Скуратова могли скрываться самые разные, поэтому непонятные и, стало быть, опасные причины, которые будет теперь трудно понять в связи с неопределённостью правил.

— Всё-таки нашли? — спросил Семёнов.

Скуратов заранее решил здесь не прятаться:

— Еменгулов хорошо рассчитал, что рано или поздно замок у сейфа попытаются разобрать и смазать. При этом не сами же вы этим будете заниматься. Значит, велика вероятность, что пакет рано или поздно мог попасть в чужие руки в случае смерти хозяина, что, собственно, и получилось.

Семёнов поднялся, принёс закипевший чайник и разлил кипяток по кружкам.

— Что собираетесь делать?

— Самое простое — представить, что сам Еменгулов застрелил Макия, а потом застрелился. По невыясненным обстоятельствам. Конечно, плохо, что не удалось раскрыть причины, но факт налицо.

— За такое «следствие», — недоверчиво покосился Семёнов, — вас, конечно, по головке не погладят. Но предположим… А как же ваш протеже? Почему вам его так жалко?

Скуратов засомневался, что ответить.

— Не знаю, поймёте ли вы меня, подполковник? Может, я к старости сентиментален стал. Обычно я пошлостей боюсь. Стараюсь искать какие-то свежие мысли. Жалко мне парнишку, вот мог бы у меня сейчас сын такой быть.

Семёнов почти уже решил для себя, в чём и насколько можно верить собеседнику, но последняя фраза, на первый взгляд наивная в своей детской откровенности, вдруг расстроила все его предположения и весьма насторожила. Конечно, столь открытая позиция в данном деле выглядит глупо, но глупостью это быть не может. Тогда — что, блефует? Семёнов очень не любил теряться в догадках.

— Вы меня удивляете, полковник! Это свежая мысль? — Только и приходилось предполагать, что Скуратова «понесло» со стопки.

— Конечно, — заявил Скуратов, — сентиментальность вещь глупая, дорогая и часто непозволительная. Это я хорошо понимаю. Однако надо учитывать и такое обстоятельство, что рано или поздно надоедает жить в дерьме, хочется именно роскоши. Так почему не доставить себе удовольствие, если обстоятельства позволяют? Вы же не станете отрицать, что жить надо стараться себе в удовольствие?

— Что это за удовольствие вы себе придумали в ваши-то годы? — поразился Семёнов.

— Вас сильно удивляет этот романтизм? — вздохнул Скуратов.

— Не скрою, мне он не понятен.

— В принципе, не это главное. Наш лейтенант — палач поневоле, я так думаю, пускай сам всем этим мучается. Но не в ваших интересах раскрывать истину. Пускай получится так, что Еменгулов сам виноват в своей смерти. Этот вариант сейчас удобен для вех.

— А вы действительно мне не враг?

— Нет.

— Странно всё это. Так куда вы денете пакета Еменгулова?

Скуратов достал из кармана пакет и бросил на край стола, затем сделал паузу, приложившись губами к стакану с чаем. Надо было предоставить собеседнику время для того, чтобы обмозговать событие.

— Я теперь ваш должник? — Семёнов взял пакет в руки, извлёк содержимое и бегло осмотрел листки с неровным почерком…

— Мы же не на рынке.

Семёнова этот ответ ещё больше озадачил:

— Не надо, полковник, мы с вами всё-таки не дети. Так не бывает… Ситуация такова: либо вы смерти не боитесь, либо предполагаете договориться. Я более склонен предположить второй вариант. Но тогда я вам должен. Так извольте сообщить, чем я должен всё это оплатить. Зачем сейчас-то играть со мной в прятки, когда мы почти договорились?

— Воля ваша. Просто оставьте мальчишку в покое. И снимите наблюдение за мной. Вот и вся цена.

— И только? — усомнился Семёнов.

— А это, — полковник кивнул на пакет, — большего и не стоит. Я беру нормальную цену по моим понятиям.

— Однако и я должен дать нормальную цену по моим понятиям. А по моим понятиям ваша цена подозрительно маловата.

Скуратов развёл руками:

— Странная у нас торговля получается, — насмешливо заметил он. — Сами подумайте, зачем мне с вас требовать большего? Мне от вас ничего не нужно.

Семёнов глядел недоверчиво. Он, сам не зная почему, ощутил теперь особенный интерес к собеседнику. Много он на своём веку повидал. Но теперь, ему так показалось, столкнулся с явлением для себя, даже можно сказать, загадочным.

Привыкший экономить на словах, Семёнов — человек одинокий и скрытный, начальник отдела госбезопасности — всегда считал всякую философию постыдным уделом дураков. «Развезло!» — всегда с презрением думал Семёнов, когда приходилось замечать глупое благомыслие подвыпивших офицеров на пирушках. И всё же сейчас неизвестно из какой глубины его человеческой натуры вырывалось наружу существо любознательное, которое обнаружило для себя событие, достойное удивления. Хотелось понять это, что ощущалось не просто как блажь, но как властная потребность и азарт, которому было трудно противиться. И он в первый раз в жизни вдруг счёл для себя возможным всерьёз вступить в полемику о том, что давным-давно, почти в детстве, передумано и решено, казалось, окончательно для себя.

— Ну, зачем вам этот мальчишка? — продолжал кипятиться Семёнов в попытках уловить коренное значение поступков своего нынешнего собеседника.

— Это же не просто «мальчишка», — ответил ему Скуратов, — это ведь чья-то жизнь. Такая же, как моя или ваша.

— Ерунду говорите! Мир слишком велик, полковник, — сразу возразил Семёнов с уверенностью, — чтобы жизнь таких червяков, как все мы тут вместе взятые в этой Берёзовской зоне, составляла хоть какую-нибудь значимость. Если один червяк сожрёт другого червяка под этими вечными звёздами, так это всего лишь событие, относящееся к факту удовлетворения голода. Червяки, как вы понимаете, всё равно размножаются с огромной скоростью. Вот и попробуйте найти в такой логике изъян. Не думайте, что я не пытался это сделать. Пытался много раз честно и добросовестно. Так мои исследования ни к чему не привели. Нет здесь никакого противоречия.

— А вы не подумали, подполковник, что ошибка может очутиться не только в логике, но и в исходных понятиях.

— Это как же?

Скуратов продолжил:

— Вы напрасно считаете, что «весь мир» — это «под звёздами». В нашем случае «весь мир» — это всего лишь Берёзовское поселение, пусть даже расположенное в ста пятидесяти километрах от основного течения жизни. А в таких размерах не всякий человек уже может выглядеть «червяком». Попробуйте теперь так всё заново передумать, может получиться совершенно иной вывод.

— Да, может быть, вы и правы отчасти. В теории всё выглядит складно, но я не могу позволить себе эти ваши «исходные понятия», — согласился, но не сдал позиции Семёнов. — Только, если бы я думал по-другому, я бы давно сдох! И не лукавьте, полковник, если бы вы всегда думали так, как пытаетесь представить, то вы бы тоже здесь сейчас не сидели. Не так ли?

Они помолчали некоторое время, думая каждый о своём, потом ещё раз выпили «за дружбу».

— Так вы не ответили, полковник, — настойчиво напомнил Семёнов, — в чём я не прав? Или вы не понимаете, о чём идёт речь?

Скуратову приходилось отвечать откровением на откровение.

— Напротив, прекрасно понимаю. Конечно же, подполковник, вы правы в том, что обыкновенная жизнь человеческая абсолютно чистой никогда не бывает, — согласился он, — тем более если ты политик, чиновник или царь, так ты вор и предатель изначально по определению.

— Ага! — засмеялся Семёнов. — Сами же себя в угол загоняете.

— Но с чего вы взяли, что вор и предатель или убийца — это всегда подлец?

— Ну, знаете ли, — развёл руками Семёнов, — так можно до чего угодно договориться. Про то ещё в Евангелии давно всё прописано.

— А что Евангелие? Христа ведь не только Иуда предал, но и апостол Пётр, — напомнил Скуратов. — Иуда — за тридцать серебряников, а Пётр — за жизнь свою испугавшись, за что себя потом изводил в душе, каялся. Так вот Петра пожалеть и простить важно, а Иуду может только бог простить. Я предполагаю, в том есть большая разница.

— Ах, вот вы как вывернули, — искренне удивился Семёнов. — И вы, стало быть, в том совершенно уверены?

Скуратов вздохнул тяжело.

— Честно говоря, я чем дольше живу, тем больше утрачиваю уверенности. Разве не может оказаться так, что человеку и тридцать серебряников могут иногда быть дороже собственной жизни. Я уверен только в том, что нет для человека единого божьего правила для каждого случая. Каждый раз приходится решать конкретную нравственную задачу со многими неизвестными. Человек многотрудно должен истину искать — вот за этим он на свет и рождается. А сейчас истина в том, что лейтенант Журавлёв достоин жалости.

Семёнов покачал головой, словно пробуя на вкус очередное предположение.

— Хм, — ответил он после некоторого раздумья, — какую же благодарность вы рассчитываете получить от лейтенанта Журавлёва?

— Какую благодарность? — засмеялся полковник Скуратов. — Я вижу, вы меня почти совсем не поняли. В данном случае любая благодарность будет вредна и унизительна.

— Неужели? — усомнился Семёнов. — Вы отрицаете, что добрые дела достойны благодарности?

— Не все, но многие. Благодарность на самом деле — вещь непростая. Вот представьте себе, например, солдат на фронте героически жизнью рискует, а царь ему за это только бирюльку — медальку в благодарность на грудь вешает. Так это, скажу, скорее обман, а не благодарность.

— Обычное дело. А как же, по-вашему, должно быть? — удивился Семёнов.

— За доблесть солдата царь должен либо собственной доблестью заплатить, либо, на худой конец, деньгами, я так думаю. А не просто благодарностью в простом понимании.

— Значит, просто так благодарности не бывает?

— Не бывает. Заплатив только «благодарностью», человек скоро опять придёт за тем же с той же самой платой. Он так устроен — человек. Не потому, что плохой, а потому, что просто человек. Поэтому от лейтенанта Журавлёва мне ровным счётом ничего не надо. Мне — от мира надо. Честно сказать, я бы не стал беспокоиться из-за человека мелкого, недостойного. А лейтенант Журавлёв — честный парень, который, как я заметил, хочет и умеет думать. Может, в том и есть моё простое предназначение, чтобы ему сейчас жизнь спасти. После вас миру вот этот комод расписной останется, а после меня — человек живой. По-вашему, что лучше?

— Комод — несомненно лучше! — с настойчивой уверенностью заявил Семёнов.

— Да вы, оказывается, безнадёжный мизантроп! — засмеялся Скуратов.

— Отнюдь, — в тон ему ответил Семёнов, — и поясню, поскольку могу предвидеть вашу нелюбовь к вещам бездоказательным. Начну с того, что, действительно, если бы не ваше непонятное благородство, лейтенант Журавлёв уже завтра бы угодил в трибунал, а через неделю был бы расстрелян. И, как не кажется вам это странным, совесть бы меня не замучила.

— И вам действительно это кажется справедливым?

— Совершенно…

— Странно…

— Теперь попытаюсь объяснить. Во-первых, я исхожу из предположения, что тот, кто вовсе не существует, ничего не потерял перед нами — ныне живущими. Если рассматривать реальных, а не выдуманных людей, наделённых божьей благодатью, то эту простую истину однажды со всей ясностью понимаешь, и многое тогда в душе меняется. Разве жизнь сама по себе прекрасна? Может быть — в кратких мгновениях, за которые людям всегда приходится платить сполна тяжёлую цену или унижениями, или пошлостью, или рабством, или предательством, чем угодно, что идёт скорее от чёрта, нежели от бога. Во все эпохи было одно и то же. Тогда, скажите мне на милость, откуда у людей уверенность, что прямо завтра или даже в следующем тысячелетии всё должно быть по-другому? Изменятся машины, изменятся одежды, но отношения между людьми, исполненными собственным эгоизмом, останутся прежними. К чему тешить себя пустыми надеждами на лучшее устройство этого жестокого мира? Тем не менее я могу согласиться, что жизнь в среднем её проявлении всё равно лучше, чем смерть. Однако не смерть, а небытие, может, даже и лучше, чем иная жизнь. Все люди, пока живут, естественно стремятся к удовольствиям. И к чему эти удовольствия сводятся? У товарищей офицеров, например, — к самогонке. Чаще всего — ко сну разума — как раз к тому небытию, которое могли бы получить просто так и в полной мере, если бы случай не забросил их неизвестно для чего в этот мир. Поэтому не надо бояться небытия. Уход в небытие в любое время — это отнюдь не трагедия, а скорее благо. Поэтому я не считаю, что лейтенант Журавлёв много потеряет, если его через неделю расстреляют. Такой вот парадоксальный каламбур. Теперь вам не смешно?

Скуратов не ответил.

— Вот вы говорите, что он простой и честный парень? — продолжил тогда Семёнов. — Так что из того? Было время, и я, и вы были молоды и наивны, как он. Но что стало с теми парнями сейчас? Их уже нет, они, не умирая вовсе, ушли в небытие. И — ладно! Сейчас есть только вы и я — старики почти, совсем непохожие на то, что было наивно и ушло. Если их небытие столь неизбежно, то почему я должен считать, что небытие лейтенанта Журавлёва будет зло, а не добро с моей стороны? Ведь пройдёт время, и лейтенант Журавлёв, коль будет жить, неизбежно здесь в зоне превратится в подобие меня, понимающего вещи, в том числе и любовь и дружбу, таковыми, каковы они есть на самом деле, а не как некоторую химеру в его нынешнем младенческом представлении. Лично я в этом нисколько не сомневаюсь. А вы можете спросить, хочет ли он этого сейчас? Разве не хуже для него в конце концов разувериться в тех святых и прекрасных идолах, которые ныне царствуют над его счастливым воображением, и не лучше ли будет ему уйти в небытие вместе с ними? С его талантами, которых вы вряд ли можете не заметить, он очень скоро станет тем, что я сейчас есть, или ещё хуже с вашей точки зрения. Давайте представим себе, что если он узнает всю правду о действительных причинах недавних событий, так он захочет убить меня, как убил ни в чём не повинного Еменгулова. Вы это допускаете?

— Определённо, — согласился Скуратов, пытаясь сообразить, куда начал клонить Семёнов..

— А если так, если я в прошлом — это он, а он в будущем — это я, то стремление его убить меня будет его собственным выбором по отношению к себе. Тогда получается, что я в некотором смысле исполняю его собственное желание. Так разве в этом можно разглядеть мою вину? Просто так сложились необходимые обстоятельства. Не более того.

— Ну, вы и накрутили! — мотнул головой Скуратов.

— Похоже, вы прекрасно поняли, о чём я говорю, что ж, если вы со мной решили быть откровенным почти до глупости, так не мешайте и мне в этом удовольствии.

— Небытие и смерть — разные вещи, — немного подумав, заявил Скуратов.

— Да, но только тут уж ничего не поделаешь, — развёл руками Семёнов. — Возможно, в чужой смерти есть моя вина. Честное слово, готов чем-нибудь искупить при случае. Не знаю только — чем. Конечно же, надо стараться грешить поменьше. Я ведь, как это не покажется вам странным, — натура романтическая не хуже вас. Кровь и боль и мне противны. Хотя мне, не скрою, приходилось собственноручно убивать людей. Но стрелять я стараюсь исключительно в сердце. Быстрая смерть — это почти небытие. И разве это не лучше, чем гнить в госпитале от смертельной раны. Мгновенная смерть в переходе к небытию — это почти не смерть. К сожалению, пока — это единственное моё оправдание.

— Быстрая смерть — как оправдание убийства, — с сомнением покачал головой Скуратов.

— Не думаю, что это ново. Любой самоубийца рассказал бы вам то же самое. Только не любят они ничего такого рассказывать, — усмехнулся Семёнов.

— Однако всё же ещё одно важное обстоятельство вы упускаете, — заметил Скуратов.

— О чём речь?

— Дело в том, что мир начинён случайностями. Хаос — вот, что существенно и дарит нам надежду. Вот что надо учитывать, а вы — не хотите. Путь насилия и смерти — отнюдь не очевидность. Пока есть хотя бы маленькая надежда и вероятность хоть в чём-нибудь избежать зла, пошлости, жизнь человеческая будет иметь смысл и назначение. И это — несомненно, важно. Между прочим, легко прожить без заповедей христовых, но в чём тогда состоит «рулетка», в чём же тогда азарт жизни? Он совсем в другом. Мелкодушие — это легко, но плохо, если — незачем. А ты попробуй с этими глупыми христовыми заповедями хотя бы день жизни проживи. Вот, что интересно и счастливо. В самом высшем своём смысле, жизнь человеческая — это не состояние и не цель, а путь. И в конечном итоге измеряется человек не столько тем, чего он достиг, а тем, как он шёл. Вот с этой позиции вы небезупречны, подполковник. Вот уже совсем заболтались, — спохватился Скуратов. Его действительно слегка развезло после выпитого.

— Всё-таки мне так не кажется, — рассмеялся Семёнов, — однако с вами трудно спорить полковник, вы, я вижу, можете доказать всё, что угодно. Больше всего мне с медалькой понравилось. Это вы интересно придумали — впечатляет.

— Так это не моя мысль, — по-доброму усмехнулся Скуратов, — …был такой философ Артур Шопенгауэр…

Он спохватился и прикусил язык. Это было неосторожно. «Дурак! — полыхнуло у него в голове, он понял, что в пьяном азарте совсем разболтался. — Что же я несу… Это всё слишком… Слишком… Нельзя такого было говорить… Может, проскочит…»

Не проскочило. Это был полный провал.

— Что же вы замолчали, полковник, — настороженно помолчав, заулыбался Семёнов, — продолжайте. Это очень интересно, когда человек с крестьянской родословной может так убедительно рассуждать о столь высших материях, а при этом столь подробно цитирует, как вы сказали, Шопенгауэра?

Скуратов судорожно соображал, что ответить. Обычно он быстро придумывал слова, но сейчас, может, мешал хмельной дурман в башке. Но зря он метался в мыслях, Семёнов решил добить его вконец.

— Разубедите меня скорее, полковник, в ваших талантах, а то я могу ещё подумать, что и в контрреволюционных мятежах вам участвовать приходилось, и университет не заканчивали. Или вы собираетесь настаивать, что только у меня богатое прошлое?

Такой оборот событий не вписывался в продуманный сценарий. Скуратов медленно и напряжённо бултыхал ложкой в стакане с чаем.

Оказывается, вот он — тот человек, который долгие годы определял судьбу нынешнего полковника Скуратова — бывшего царского чиновника уголовной полиции. Значит, сюда, в уральскую глухомань, он, Скуратов, был переведён неспроста. Для чего? Стало быть — просто разумная предусмотрительность со стороны Семёнова; вот именно для такого случая потребовался ему «свой» следователь в чине и с правильной родословной. Всегда можно быстро, если потребуется, при помощи шантажа завербовать себе верного человека. Сколько же у Семёнова здесь ещё таких «законсервированных» помощников.

Что же теперь? Теперь они с Семёновым — в равном положении. Скорее всего, Семёнов уничтожил тех, кто непосредственно проводил его вербовку как члена контрреволюционной организации, и теперь только он один знает настоящую биография полковника Скуратова. Как, впрочем, и Скуратов только один знает много секретов о Семёнове. Каждому из них обезопасить себя можно двумя путями. Самый надёжный путь — обрубить все концы — уничтожить возможный источник информации вместе с человеком, а второй — остаться на равных. Что же выберет Семёнов?

Семёнов словно угадал его мысли.

— Не думаю, что будет правильным, полковник, прямо сейчас в меня стрелять из пистолета, — его ирония не исключала откровенности.

Скуратов только молча наблюдал за собеседником.

— Слава богу! — миролюбиво продолжал Семёнов. — Не скрою, вы мне симпатичны, полковник. Всегда приятно пообщаться с интересным человеком. Я предлагаю не враждовать, а дружить. Подумайте, какой смысл нам в преклонном возрасте палить друг в друга? Мы не мальчишки на дуэли. Тем более, что я могу муху на стене из револьвера хлопнуть навскидку. Так что лучше не рискуйте и не вздумайте хвататься за пистолет. Давайте лучше поговорим о вещах простых и конкретных.

Семёнов вдруг открыл ящик, достал и положил на стол перед Скуратовым папку с бумагами.

— Берите. Это моя плата за ваше молчание, и я намерен считать, что мы договорились и в некотором смысле — квиты.

Скуратов озадаченно взвесил папку в руках.

— Что это?

— Это накладные за год на приход и расход продовольствия. Согласно этим документам Еменгулов был организатором крупных хищений. Для следствия можно предположить, что Макий, подобрав компромат, решил выдать Еменгулова и потом занять его место. Я могу подтвердить, что эту папку передал Макий мне лично. Поэтому Еменгулов в отместку убил своего заместителя, а затем застрелился, не желая дожидаться собственного ареста.

Вот это номер, подумал Скуратов, листая бумаги. Кто бы это мог подобрать эти накладные? Так вот оно что, тут же догадался он, — вот и причина смерти конторщика Ганса. Когда Семёнов подвёл лейтенанта Журавлёва к желанию мести, мальчишка всё принял за чистую монету. В глубине души Скуратов ужаснулся коварству и циничной изобретательности Семёнова в этой игре. Но внешне, как только мог, попытался казаться обрадованным этим подарком. Скуратов нутром чувствовал, что Семёнов ему сейчас почему-то верит или хочет верить. Однако точил червячок сомнения. А вдруг! Опасен он, Семёнов, очень опасен. Предлагает перемирие, даже дружбу. Можно ли в это поверить?

Он закрыл папку и решительно засунул под мышку.

— Вот за это — спасибо, — сказал тихо и встал. — И ещё, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мне завтра в район уехать, ибо следствие на этом закончено.

Последнее выглядело то ли как просьба, то ли как вежливый приказ. Стало быть, доверительная их беседа окончена. Каждый получил, что полагается, и остаётся выполнять условия договора.

— Завтра мне тоже в район надо, поеду с вами, — заявил Семёнов. — Вот пусть Журавлёв и отвезёт нас.

— Почему именно Журавлёв? — насторожился на этом полковник Скуратов.

— Ничего особенного. Потому что завтра все офицеры заняты в усиленном карауле. Военное учение завтра, — сообщил Семёнов. — Хватит лейтенанту на койке валяться. Здесь не санаторий.

— Может, он ещё не совсем окреп после болезни.

— Вот для учений не окреп достаточно. А в машине тепло, не замёрзнет. Пускай за шофёра едет. У меня больше нет свободных людей, все по нарядам расписаны.

Семёнов встал, обозначив желание на том и закончить их затянувшуюся беседу. Теперь он желал скорее остаться в одиночестве. Слишком много мыслей навалилось на него сейчас. Как бы глупостей не наделать. Лучше сейчас разбежаться вовремя. Во-первых, чтобы вспомнить и перебрать в памяти все детали их беседы: интонации, жесты, открывающие истинные намерения собеседника, — и окончательно решить, что предпринять в дальнейшем.

Скуратов отложил на секунду папку, медленно натянул полушубок на плечи, подобрал папку и, попрощавшись, направился к двери.

— Полковник! — крикнул вдогонку Семёнов.

— Да? — Скуратов обернулся на пороге.

— Блинчики… забыли, — с укоризной произнёс Семёнов.

— Ох, склероз! — улыбнулся на прощание Скуратов.

Ему пришлось возвратиться и забрать завёрнутую в чистую тряпку сковороду вместе с блинчиками, которую протянул ему Скуратов.

После его ухода Семёнов развернул пакет и вынул из него листки с записями. Быстро пробежав по тексту взглядом, бросил бумаги в печку. Оставалось додумать, можно ли Скуратову доверять. Ещё недавно эта тайна была только его, подполковника Семёнова, тайной. Всё было хорошо, и можно было спать спокойно. А теперь?

Профессионал есть профессионал. Это тебе не влюблённый дурачок Журавлёв. Скуратов ведёт себя смело, открыто. Или блефует? Вот чёрт! Чёрт!.

Семёнов поднял трубку телефона и начал накручивать ручку. Когда на том конце провода ответили, он коротко спросил:

— Куда он пошёл? Почему «не знаю»? Раздолбай ты дрёбаный! — заорал Семёнов и бросил трубку. Потом подумал, что зря это он раскричался. Нервишки, нервишки… Это — проявление слабости. Эх, бережёного бог бережёт! И вновь подняв трубку, сказал в неё уже спокойно: — Давай быстро ко мне!

СКУРАТОВ

Ветер утих. Скуратов ещё по дороге сюда приметил местечко, где можно спрятаться. Отойдя на несколько десятков метров от крыльца, он быстро сделал несколько длинных шагов в сторону и встал за углом покосившегося сарая, который служил когда-то убежищем для первых поселенцев, а теперь был заброшен и был так мал и приземист, что его всякий раз забывали разобрать, особо не замечая зимой среди сугробов, а летом среди разросшегося бурьяна. Полковник огляделся на всякий случай. Слежки за собой он пока не чувствовал. Улица, если так можно было назвать тонкую тропинку, прочерченную валенками охранников вдоль казармы и нескольких домиков, была пустынна в зоне видимости. А вне этой зоны его манёвр не должен был быть замечен по причине сгустившихся сумерек. Невдалеке светились окошки казармы. Отсюда было хорошо видно крыльцо избы подполковника Семёнова. Теперь надо подождать. Как долго?

Если Семёнов не верит в условия договора, то сейчас либо сам куда-нибудь побежит, либо к нему сейчас кто-нибудь заявится. В любом случае обнаружится факт начала подготовки к отъезду полковника Скуратова из зоны. В смысле подготовки к ликвидации.

Почему-то Скуратов в глубине души тешил себя надеждой, что Семёнов не пойдёт на эту крайнюю меру, хотя рассудок оставлял на это мало надежды. Ждать ответа на вопрос, решил Скуратов, придётся не более минут пятнадцати, и не ошибся. Ещё и десяти минут не прошло, как с дальнего конца тропы сначала послышался хруст снега, затем показался некто, приближающийся быстрой походкой, неуклюже балансирующий между подмёрзшими после утренней оттепели сугробами. Незнакомец глядел себе под ноги, наклонив голову. Поэтому Скуратов никак не мог разглядеть его лица и продолжал напряжённо всматриваться. И всё же повезло: незнакомец остановился у самого крыльца, видимо, решив осмотреться. Он понял голову, чтобы окинуть взглядом окрестности и в свете проглянувшей луны. Вот тут-то Скуратов узнал его. Вот это номер! К Семёнову стучался не кто иной, как старший лейтенант Иван Бахарев. Что ж, теперь всё более чем прояснилось, можно было уходить. Скуратов ещё раз огляделся на всякий случай, выбрался на тропу и засеменил по ней, стараясь передвигаться быстрее. Путь его лежал теперь опять в больничку, в палату к младшему лейтенанту Журавлёву. Только бы Изольда была ещё на дежурстве

Стараясь не производить шума, полковник открыл дверь и, миновав пристройку для карантинной сортировки, проследовал в начало больничного коридора. Изольда дремала сидя за столом, уронив голову на согнутые руки. Она вздрогнула, услышав шаги постороннего человека, попыталась встать. Полковник остановил её жестом руки и заговорил полушёпотом:

— Мне надо срочно поговорить с лейтенантом Журавлёвым. Только так, чтобы нас никто не застал. Если вас кто-нибудь спросит, то вы меня здесь и сейчас не видели. Больше ничего я вам сказать не могу, вы должны всё быстро сообразить и верить мне на слово.

Она поверила скорее уверенности его слов, чем каким-то соображениям, которые могли возникнуть в её голове в этот момент.

— Меня придут сменять, — поспешно сообщила она и глянула на старенький будильник, стоящий на крышке больничного стола, — через двадцать минут.

— Этого должно хватить. Продолжайте сидеть так до моего ухода, — полушёпотом произнёс полковник и двинулся вдоль коридора. Изольда взволнованно смотрела ему вслед, боясь шевельнуться.

Младший лейтенант Журавлёв, по-видимому, не спал, лёжа в темноте больничной палаты. Больным не полагались лампы в палатах по причине экономии керосина. Скуратов вошёл в палату без стука и быстро притворил за собой дверь. Владимир мигом поднялся и сел на край койки, не видя в потёмках вошедшего.

— Не поднимайте шума, лейтенант. Будет лучше, если вы ничего не будете говорить, а говорить буду только я. У нас с вами очень мало времени. Я понимаю необычность моего визита, но для этого есть основания. Вы должны внимательно выслушать меня и поверить мне, — полковник сделал паузу, чтобы дать возможность собеседнику опомниться. Владимир молчал. Полковник нащупал в темноте табуретку и присел рядом с кроватью.

— В чём, собственно, дело? — растерянно спросил Владимир.

— Я хорошо понимаю ваше теперешнее состояние. Я знаю, что это вы стреляли в Еменгулова. Однако в том, что случилось, виноваты не только вы. И даже не в большей степени, чем другой человек, который умело вас использовал. Ему очень нужна была смерть Еменгулова. Сейчас нам с вами не приходится разбираться в нравственных сложностях. Сейчас речь идёт о моей и вашей жизни. В остальном мы позже разберёмся.

Затем полковник рассказал, что удалось узнать из материалов покойного майора Еменгулова.

Раньше этот человек, которого теперь называют подполковником Семёновым, был одним из приближённых к самым верхам власти в Кремле. Ещё при Ежове он занимался построением тайных агентурных сетей, предназначенных для слежки за высшим руководством страны. С его помощью собирались негласные досье на военных начальников. Естественно, что после того, как Ежов попал в немилость, человека, владеющего такой информацией, не оставили бы в живых. Однако за несколько недель до того, как Ежов был репрессирован, его ближайший тайный сподручник вдруг исчез. Исчез на удивление стремительно и надёжно, очевидно, поменяв и фамилию, и биографию. Было также очевидно и то обстоятельство, что готовился он к этому заранее и очень тщательно. Тогда-то и возник «кум» — подполковник Семёнов — в этой уральской глухомани. Конечно, легко догадаться о судьбе настоящего подполковника Семёнова. Беглеца пытались искать, но безрезультатно. По чистой случайности здесь очутился Еменгулов, которому приходилось мельком встречаться с истинным подполковником Семёновым. Когда Еменгулов уверился в подмене, то решил, что приобрёл власть над «кумом», но, видно, сильно просчитался.

— Остальное вы знаете, Владимир, — закончил рассказ Скуратов. — Когда вариант с нападением уголовников провалился, всё было подстроено, чтобы вы приняли Еменгулова за своего злейшего врага. Как это удалось сделать? Я не знаю многих деталей, надеюсь, потом мы с вами найдём истину, если нам повезёт выпутаться из этой истории.

— Вы хотите сказать, что я убил двух неповинных людей? — выдохнул Владимир.

— Не особенно терзайте себя. Вами управляла чужая воля.

— Как это чужая?! — вскрикнул Владимир. — Это я стрелял… Я!

— Тише, тише! — Полковник замахал руками. — Что это вы как барышня истеричная? Не вздумайте орать!

Полковник понизил голос:

— Как вы не понимаете, что в этой игре вы тоже жертва. Семёнов рассчитывает вскоре избавиться от вас. А теперь — и от меня, поскольку я знаю о нём правду.

— Я — убил! — в горячке твердил Владимир, подчиняясь в глубине души властному желанию произнести эти слова вслух не важно кому. Ему что-то надо было сделать с этой своей тайной, разделить её, чтобы не сойти с ума.

— Да перестаньте, лейтенант! — разозлился Скуратов. — Я вам не священник, чтобы грехи отпускать. Сейчас война идёт, люди гибнут. Да и Макий этот тоже не праведник. На фронте, извиняюсь, и посрать не успел, ногу сам себе прострелил и был комиссован. И воровали они с Еменгуловым премного и на пару. Пусть теперь вам будет полегче?

— Мы не на войне.

— А вы думаете, война только на фронте бывает? Там она только проще. Сейчас у нас с вами один враг и мы должны действовать заодно.

— Что я должен сделать? — сдался Владимир.

— Давай подумаем. Чтобы безнаказанно убрать меня, надо придумать нечто особенное. Случится это, скорее всего, завтра по дороге из поселения. Вас Семёнов назначил сопровождать его и меня в дороге. Поедете за шофёра.

Владимир опешил.

— Почему я?

Скуратов невольно усмехнулся, но спохватился. Хорошо, что в темноте Владимир не мог этого заметить.

— Вот и меня это удивило. Скорее всего, вы ему тоже не нужны в вашем нынешнем качестве. По дороге он избавится от меня, заодно и от вас.

— Значит, это он сам телегу состряпал! Сволочь! Кем он сам себя после этого представляет?

Полковник решил объяснить:

— Напрасно вы думаете, лейтенант, что он плохо о себе думает. Он так же защищает свою жизнь, как и вы. Вы на себя-то обратитесь. Кто бы мог подумать, что вы способны на такое убийство? Да ещё настолько продуманное с технической стороны? Это для вас он мерзавец, а в собственных глазах всякое злодейство выглядит чаще похожим на особую доблесть и добродетель. Я за свою жизнь столько воров и убийц повидал, что можете мне поверить. Вор ворует, а убийца убивает, никогда не ощущая угрызений совести, а только защищаясь от этого жестокого мира методами этого же жестокого мира.

Много раз потом вспоминал Владимир эту последнюю фразу, сказанную Скуратовым. В циничной простоте этого откровения узнавались именно его, Владимира, недавние мысли. Когда он только задумал убийство, ему ведь казался значительным этот поступок. Даже его душевные последующие мучения и угрызения совести подразумевались, ну скажем, как события в центре мироздания, имеющие решающее значение и для него, и для человечества в целом. Выстрелив в Еменгулова, он отчасти стремился этим к новому осознанию своего бытия. Но теперь оказывается, что свершилась всего лишь очередная мерзость, чем так естественно богат этот несправедливый мир. Думать об этом после было мучительно, но неизбежно. Оказывается, мысль человеческая — мать совести, порождающая ощущение собственной пошлой мелочности, — вот самое мучительное наказание за преступления против глубокой истины человеческой души.

Полковник ещё что-то говорил, но Владимир, раздумывая о своём, не улавливал его слов. Пока полковник не тронул его за плечо.

— Вы меня слышите? — Скуратов сделал паузу. — Скажите, вам Изольда очень дорога?

Владимир вздрогнул, как от удара.

— А откуда вы…

Скуратов вздохнул:

— Понятно… При необходимости Семёнов будет шантажировать вас этим. Вас для этого и обрабатывали.

— Как это обрабатывали? — пробормотал Владимир. — Вы хотите сказать, что…

— То, что вы слишком доверились этому своему другу лейтенанту Бахареву.

— Иван? — изумлённо выдохнул Владимир.

— Стучит на тебя Семёнову, — подтвердил полковник. — И ещё хочу заметить, что любовь — роскошь непозволительная в наше военное время, хотя в другие времена вряд ли было лучше.

Он посмотрел на светящийся циферблат своих часов.

— Слушайте и запоминайте. Вам придётся помочь мне выбраться из зоны. Потом всё остальное будет моей проблемой. Вы всё поняли?

Владимир, помолчав, напряжённо спросил:

— А почему я должен вам доверять?

Скуратов не ответил.

— Конечно, у меня нет другого выбора, — наконец догадался Владимир.

— Только не соглашайтесь слишком быстро, если вдруг Семёнов попробует пойти на уговоры и шантаж, для виду сломаетесь только на Изольде. Хотя вряд ли он изберёт этот путь, — вслух задумался полковник. — Он наверняка придумает что-нибудь посерьёзнее. Знать бы, что… Короче, действуйте по обстоятельствам, цель вам, надеюсь, ясна.

Полковник собрался уходить.

— Ещё один вопрос для ясности картины, — вспомнил он. — Как вы умудрились завладеть револьвером Еменгулова перед тем, как выстрелить ему в висок?

Владимир не верил своим ушам.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он настороженно.

— Не знаю, как вы проделали этот фокус, но Еменгулов был застрелен из его собственного револьвера, в чём я убедился, когда сверил номера этого револьвера в книге учёта, — ответил Семёнов. — В противном случае вы, уважаемый, были бы раскрыты в первые же часы после убийства.

— Я стрелял из своего револьвера, — удивлённо пробормотал Владимир. — Я не нашёл револьвер Еменгулова в его доме.

— И всё же, как говорится, факт остаётся фактом.

— Не понимаю, как это могло получиться? — вконец растерялся Владимир.

Они некоторое время помолчали, а затем Скуратов, предположил:

— Вспомните, а вы не могли где-нибудь нечаянно поменяться револьверами? Может, чистили их рядом или другой случай?

Владимир вспомнил. Он вспомнил, как он был удивлён, когда обнаружил патроны в барабане револьвера, хотя ранее собственноручно опустошил барабан. Значит, уже тогда это был не его револьвер. Значит, попал он к нему раньше. Оставалось предполагать, что револьвер Еменгулова просто выпал из сейфа, когда они с Макием вскрывали замок накануне Нового года, и Владимир нечаянно подобрал револьвер Еменгулова вместо своего собственного. А его револьвер благополучно пролежал под сейфом, куда его задвинул Макий в потёмках и откуда потом забрал его Владимир.

— Да-а, — удивлённо протянул Скуратов, когда выслушал сбивчивый рассказ Владимира, — вы просто везунчик, лейтенант. А иначе вы бы уже тут не сидели. Тогда бы и следствие не пошло так глубоко, и не обнаружилось бы послание Еменгулова, и подполковник Семёнов быстренько бы вышел сухим из воды. Конечно, за счёт вас.

Сказав это, полковник заторопился. Приходилось спешить.

Изольда сидела на том же месте. Она мельком глянула на проходящего Скуратова и ничего не сказала. Умненькая девочка, подумал он, дай бог и тебе удачи.

Ему пришлось думать о смерти, когда шёл домой. По дороге он заново мысленно перебрал все последние события и вдруг пришёл к унылому выводу, что, по-видимому, напрасны его усилия. У Семёнова должно быть достаточно и сил, и времени для подготовки, чтобы расправится с ними. Пережить им с младшим лейтенантом завтрашний день — шансов очень мало. Только если будет удача. И ничего поделать тут невозможно. Если Семёнов решил его убрать, то он своего добьётся. Он один из тех немногих людей, у которых почти всегда всё получается. Если только случай какой-нибудь поможет. Так надо как-то со своей стороны помочь этому случаю. Хотя бы немножко. Но как? Знать бы, что он задумал.

За дурака он меня точно не держит, начал размышлять Скуратов. Значит, может предполагать, что я попытаюсь распознать его истинные намерения и в связи с этим что-нибудь предпринять. Конечно самое простое — просто застрелить.

Полковник сразу отбросил эту мысль. Тогда самому придётся пропадать. Семёнов, подобно Еменгулову, наверняка предусмотрел, чтобы в процессе расследования его гибели всплыло досье на бывшего чиновника царской полиции.

Можно было бы связаться с районом и вызвать охрану? Нет, охрана не успеет. Семёнов опередит. А потом, конечно, достанет это же досье на бывшего чиновника тайной полиции. Затруднение тогда у него будет одно, чтобы объяснить, как оно попало к нему в руки и почему пришлось пойти на убийство, хотя достаточно было бы ареста. Это не мелочь. Наверняка у Семёнова что-нибудь заготовлено и на этот счёт. Но все равно выглядеть это будет очень подозрительно, убийство полковника госбезопасности привлечёт много постороннего внимания. А ему сейчас может очень вредить это постороннее внимание в его нынешнем положении. Поэтому на этот крайний вариант он пойдёт только при отсутствии других, более лёгких способов. Он уже наверняка перебрал все возможные варианты и только и ждёт, когда противник начнёт по-умному делать ходы.

Одна из таких «умностей» состоит в том, что Скуратов обеспечит себе поддержку другого человека. Но что это даёт? Ровным счётом почти ничего. Может, только лейтенант под ногами путаться будет.

Стоп! Ухватился за эту мысль полковник. Он даже остановился на снежной тропе от неожиданности своего предположения. Почему, однако, Семёнов сам поручил лейтенанту сопровождать их завтра? Маловероятно, что это случайно. Не специально ли он подсовывает лейтенанта Журавлёва, чтобы Скуратов мог заручиться его поддержкой и успокоиться на том. Этим он даёт возможность превратить себя в заложника. Следуя логике, необходимо прийти к мысли о том, что два человека из трёх, находящихся в кабине, имеют преимущество против одинокого третьего просто в связи с численным превосходством. Если последует нападение извне, тогда либо лейтенант, либо он сам, кто-нибудь успеет выстрелить в Семёнова, находящегося внутри кабины. В одиночку трудно действовать против двоих, заведомо готовых к нападению. Семёнов смерти себе явно не ищет. Не тот он человек, чтобы так безнадёжно подставлять себя. Он мог бы назначить шофёром любого из своих людей, тогда бы имел преимущество. Например, лейтенанта Бахарева. Но он так не делает. Что это значит? Или Скуратов таким образом действительно даёт некоторую гарантию их недавнему договору, или преследует иную цель. Какую?.. Или нападения вовсе не будет? Тогда — что? Чёрт, зачем он подсунул мне лейтенанта? «Так ведь он хочет меня этим успокоить, чтобы я ничего другого не применил, кроме как заручиться поддержкой Журавлёва», — пришла, наконец, догадка. А я клюнул на эту наживку, — досадливо подвёл итог полковник. Получается, если я понадеюсь на лейтенанта, так лейтенант будет скорее как-то обеспечивать безопасность Семёнова, а не мою.

Задумавшись, он промазал ногой мимо твёрдого основания натоптанной снежной тропы и тяжело оступился в сугроб. Инстинктивно опёрся одной рукой о снег, чтобы не потерять равновесие. Как раз в этой руке он держал свёрток с блинами. Свёрток лопнул, и блины, скользнув по сковороде, вывалились в сугроб. Вот чёрт, — досадовал Скуратов. Он освободил ногу, затем, отложив сковороду, подобрал на ощупь блины, сколько нашёл в снегу. Положил обратно на сковороду. Потёр замасленную ладонь снегом.

Кажется, нашёлся ответ! Вот зачем Семёнову нужен младший лейтенант Журавлёв. Все обстоятельства вдруг сошлись к одному простому решению. Слишком простому, чтобы о нём можно было запросто догадаться. Нападение будет, несомненно будет, но какое! — изумился Скуратов, отряхивая снег с колен. Он ещё раз мысленно перетасовал все условия этой непростой задачи, чтобы не упустить какой-нибудь мелкой, но существенной детали, но только ещё больше уверился в своей догадке. В принципе, всё сходилось. «Ишь ты, умник», — зло подумал он о Семёнове.

Но, даже если так оно и задумано, всё равно — что тогда делать? Получается, даже предвидя события, сложно придумать защитный ход. Ловко задумано. Получается, пока Семёнов не обнаружит сам свои намерения, с ним ничего нельзя поделать, а потом — сразу будет поздно. И — никаких тебе свидетелей. Скуратов подобрал сковородку с блинчиками, перемазанными снегом. Выбросить их, что ли? Хотя… Он не выбросил.

Не выбросил и подумал, что многим умникам часто бывает трудно додуматься до глупости, точнее — до парадокса. В этом их слабость. Значит, сейчас в том может быть надежда на спасение. «Придётся рискнуть, — он невольно усмехнулся своей задумке, — об этом Семёнов явно не догадается». И ещё при этом придётся всё-таки надеяться, что удача не подведёт.

ВЛАДИМИР

В назначенный час Владимир прибыл в контору. Возле крыльца уже стоял автомобиль, перевозивший лагерное начальство.

Близилась весна. Запах талого снега и прогревающихся за день проталин заметно усиливался с наступлением светлого времени суток. Однако с ночи опять подморозило, и ледок должен был хорошо укрепить дорогу.

Владимир заглянул в контору. Семёнов был там. Увидев Владимира, он слегка кивнул в ответ на положенное приветствие.

— Ждите в машине, лейтенант, сейчас подойдёт полковник Скуратов и поедем, — бросил он, не отрывая взгляда от бумаг.

Он выглядел настолько озабоченным этими мелкими бумажными делами, что Владимиру на миг показались глупыми все недавние опасения. Он вышел к машине и сел за руль, примериваясь к педалям и к рулю. По тропе к конторе спешил полковник Скуратов. Коротко глянув на Владимира и быстро оглядев автомобиль, он проследовал в контору.

Через несколько минут он и Семёнов показались на крыльце. Владимиру впервые довелось увидеть их вместе одновременно. В близком сравнении они показались ему странно похожими друг на друга, хотя он сначала не мог определить, чем именно.

Семёнов был несколько выше ростом и грубоват лицом. Одет он был в лёгкую короткую дублёнку, туго перехваченную ремнём на пояснице. В правой руке он сжимал тонкие кожаные перчатки и вышагивал солидно, словно поднимался на трибуну, чтобы произнести речь. Скуратов шёл чуть впереди, похожий скорее на вальяжного барина, чем на военного. Дублёнка его, как шуба, была шире и длиннее, на ногах — большие валенки, что несколько затрудняло движения. Однако Семёнов не старался идти первым, а когда тропа, ведущая от крыльца, несколько сузилась, пропустил вперёд, как требовала субординация. Глядя со стороны, Владимир, наконец, смог догадаться, что показалось ему похожим. Это было выражение их лиц. Оба они излучали невозмутимость и торжественную уверенность с едва уловимым оттенком показного добродушия. Они о чём-то говорили. Казалось, что при этом они друг друга пытались не слушать, а «чувствовать». Владимир с иронией подумал, что так, наверное, раньше «графья» сходились на дуэли. Только странные нынче получаются дуэли. Много участников при полном отсутствии секундантов. Дуэль на условиях полного отсутствия правил. Или, может, это ему просто кажется из-за ночи бессонной?

Он на всякий случай провёл рукой по карману, где лежал револьвер, который он предусмотрительно переложил из кобуры. Конечно, револьвер никуда не делся. Владимир выскочил из кабины и открыл заднюю дверцу для Скуратова.

Если Скуратов сядет назад, то Семёнову, скорее всего, придётся сесть на переднее кресло вместе с водителем. Такое положение давало им со Скуратовым определённые преимущества. Лучше видеть перед собой затылок противника, чем сидеть к нему спиной. Скуратов втиснулся на заднее сиденье, а Семёнов, мельком взглянув на Владимира, проследовал к переднему сидению и по-хозяйски дёрнул ручку передней дверцы.

В глубине машины Скуратов был почти незаметен внешнему наблюдателю. В таком расположении Семёнов становился заложником, если, конечно, Скуратов умел хоть сколько-нибудь управляться с пистолетом. Военный же человек.

Владимиру оставалось зорко следить за дорогой, а Скуратов, в чём Владимир не сомневался, будет держать Семёнова на мушке, чтобы не дать ему покинуть машину в случае нападения.

Семёнов махнул рукой в знак того, что можно трогаться, и Владимир нажал на педаль газа и скоро подогнал автомобиль к шлагбауму, обозначавшему выезд из посёлка. Дежурный сержант с автоматом, узнав Семёнова, поспешил поднять стрелу, и машина покатила по колее, накатанной грузовиками и санями.

Владимир старался вести машину на максимальной скорости, которую позволяла ухабистая дорога. Из-за этого автомобиль прыгал и кренился, доставляя неудобства пассажирам.

Некоторое время они хранили молчание. Но затем Скуратов не выдержал первым:

— Лейтенант, — заявил он после очередного ухаба, — не надо так торопиться. Мне сдаётся, в том нет особой необходимости.

Владимир косо глянул на Семёнова. Тот еле заметно усмехнулся, продолжая глядеть сквозь лобовое стекло на дорогу. Пришлось сбавить обороты, и дальше машина покатилась спокойнее, лишь солидно покачиваясь на кочках, с хрустом ломая тонкий ледок, прихвативший ночью талую воду в лужицах. Когда на пути попадались места, удобные для близкой засады, Владимир всё же несколько увеличивал скорость и усерднее раскачивал руль, объезжая ухабы. Эти манёвры, по его мнению, полностью должны были затруднить возможность прицельного обстрела пассажиров снайпером. Краем глаза он старался следить за Семёновым. Но тот, казалось, задумался о своём, молча рассматривая дорогу.

Полковник на заднем сидении временами закрывал глаза, словно впадая в дрёму. Как он может дремать, удивлённо подумал Владимир. Он сам внутри весь кипел от напряжения. Так они проехали около часа, продвинувшись вперёд километров на тридцать. Дорога сузилась и начала вилять среди деревьев. Места начинались глухие. Случись заваруха, ни криков, ни выстрелов никто не услышит. Да, здесь удобное было место.

Бревно лежало в правой колее. Казалось, оно выпало из кузова при перевозке. Владимир заметил его издалека и отреагировал мгновенно: даванул на тормоз, затем включил задний ход и быстро отъехал назад метров на пятнадцать за ближайший поворот. Притормозив, он выхватил револьвер из кармана.

— В чём дело, лейтенант? — настороженно осведомился Семёнов. — Вы так боитесь трухлявых пней?

Очнулся и подполковник, вгляделся в дорогу.

— Что случилось? — Судя по интонации, казалось, что он сейчас не сильно озабочен ситуацией.

— Лейтенант проявляет бдительность, — обернулся к нему Семёнов, — увидел бревно в колее.

— Бревно? — переспросил Скуратов. — Какое бревно?

— Деревянное бревно, — с этими словами Семёнов сердито повернулся к полковнику спиной.

— Правильно, бдительность никогда не помешает, — бесцветно произнёс Скуратов.

Владимир осматривался, не замечая вокруг больше ничего подозрительного. Сейчас он был готов стрелять в Семёнова при малейшем шорохе со стороны.

— Что вы сидите, пойдите и уберите бревно, — это было похоже на приказ. Владимир снова глянул на полковника.

— Конечно, лейтенант, иначе же мы не проедем.

Владимир выскочил из кабины и, пригибаясь, начал продвигаться вдоль дороги по обочине перебежками от куста к кусту. В результате он оказался в метрах пятнадцати от дороги напротив того места, где лежала злополучная деревянная болванка. Всё было тихо, следов на снегу вокруг бревна не было. Скорее всего — ложная тревога. Это должно было произойти не здесь. Сунув пистолет в карман, он вышел на дорогу и перетащил бревно на обочину.

Машина, бодро урча мотором, покатилась дальше.

— Вы что ведёте себя, как на фронте? — спросил Семёнов Владимира.

Издевается, сволочь, подумал Владимир, но вслух произнёс:

— Места тут глухие, опасные…

— Да, медведи сейчас уже, наверное, просыпаются, — усмехнулся Семёнов.

Владимир не ответил.

Скуратов опять намеревался вздремнуть. Как он может, сердито подумал Владимир. Он вдруг начал думать, по какой такой причине так верит Скуратову, которому ничего не мешает сдать его с потрохами, как только исчезнет опасность? Что Скуратов, что Семёнов — два великих актёра на сцене жизни. С тех пор, как Владимир попал в Берёзовский лагерь, он как будто лишился собственной воли. Им двигают, как пешкой в большой игре, создавая иллюзию самостоятельности. Чего он сумел сделать сам? Только влюбиться, что большого труда не составляет. Так, может, теперь и Скуратов пытается его использовать. Зачем полковнику госбезопасности покрывать фактического убийцу двух человек, если проще обвинить и расстрелять быстренько по законам военного времени. Что имеет Владимир из гарантий кроме слов, которые есть предмет нематериальный? Отыграть бы всё на несколько ходов назад, тогда Владимир знал бы, что делать, а сейчас вариантов не осталось. Или можно что-нибудь изменить? Стрельнуть бы их обоих и дать дёру. Владимир усмехнулся — глупая мысль.

А вдруг Скуратов не обманывает. Поди проверь. Одно понятно и достоверно в подобных ситуациях: человек может только сам на себя надеяться. Всё остальное — глупость и ребячество. Вон Иван наверняка давно на Семёнова работает, и ничего, жив-здоров пока. Ведь никто кроме всего трёх человек не знает истинные обстоятельства гибели Еменгулова и Макия. Иван не предаст, а Семёнов, очевидно, умеет ценить преданность.

Эти два старичка, похоже, схватились насмерть. Либо Семёнов должен уничтожить Скуратова, либо наоборот. Если Владимир за Скуратова, то игра идёт на равных и многое зависит от его, Владимира, поведения. Парадокс в том, что велика вероятность потерять свою жизнь при любом исходе поединка. Ничего себе расклад. Поставь он их сейчас в известность о своих сомнениях, как бы они себя повели? Кроме честного слова у него нет никаких гарантий, а честное слово не гарантия. Буриданов осёл умер, выбирая из двух одинаковых благ, а Владимиру предлагается умереть, выбирая из двух одинаковых вариантов зла, из двух вариантов предательства. При этом смерть является результатом любого выбора. К чёрту все эти игры. Не хочется умирать мерзавцем, может, надо просто забыть о собственной шкуре.

С этими мыслями он проглядел ухаб, и машину сильно тряхнуло.

— Полегче, — буркнул Семёнов.

Владимир сбавил газ. Ехать оставалось совсем немного.

Владимир продолжал размышлять, что если этот его политический альянс с полковником Скуратовым фактически не имеет под собой никаких весомых оснований, кроме слов, значит, это тупик, из которого не существовало выхода. Когда он отчётливо осознал это, отчаявшись собственным положением, он вдруг подумал, что не он один, а все люди всего лишь марионетки обстоятельств. И чтобы перестать быть такой марионеткой, наполненной чужой, разрушающей волей, надо умудриться не играть, а жить, иногда не заботясь о собственной шкуре. Эта мысль обнадёжила и глубоко поразила его.

Он начал думать о том, что Семёнов, приговаривая людей к смерти, действует только в силу обстоятельств. Он не маньяк и не сумасшедший, чтобы желать смерти ближнему только ради смерти. Так, стало быть, он не волен, он раб, презренный раб этих же обстоятельств. Он, как Понтий Пилат, не желая смерти Христу, вынужден помногу раз умывать руки, которые неизбежно пачкаются чужой кровью. И понять этого он не может из-за того, что силён и потому всегда выигрывает. Сильным мира сего всегда кажется, что вот-вот, ещё одно усилие, ещё одно предательство — и наступит долгожданное облегчение. Не надо будет всё время думать о том, как выжить в этом жестоком мире, где, несмотря на все заклинания о справедливости, продолжает царствовать закон силы. Но не получается так. Чем больше у человека власти, тем сильнее давят его железные тиски необходимости. Так что же получается в результате, все они здесь марионетки?

Семёнов, чтобы выжить, вынужден приговаривать к смерти. Иван, чтобы выжить, вынужден продавать друга. Скуратов, чтобы выжить, вынужден покрывать убийцу. Изольда, чтобы выжить, должна продавать тело. А он, Владимир, чтобы выжить, вынужден чинить кровавую расправу, как палач. Да, он палач, который приводит приговор в исполнение. Палачу не дано решать, праведный приговор или нет. Он обязан просто в урочный момент взмахнуть топором. И не только он, все они палачи, свершающие не свой приговор друг над другом.

Тогда остаётся одна простая задача. Надо умудриться понять, а кто же тогда хозяин? Чья же воля заводит мир на предательство и убийство? Откуда этот порочный круг? Есть шанс хотя бы перед смертью не быть марионеткой?

Они проехали большую часть пути. Владимир напряжённо всматривался в дорогу — когда? Что задумал Семёнов, который спокойно сидел рядом с ним, погружённый в собственные мысли. Оставалось проехать около двух километров до здания районной конторы госбезопасности. Неужели Семёнов сумел за ночь организовать засаду на этом отрезке пути. Это могло означать, что он действует в составе хорошо организованной группы. Но и этот отрезок пути они проделали без приключений. Владимир глянул на полковника через зеркало заднего вида. Тот теперь не спал и сидел с каменным лицом. Нет никакой засады. Это стало совершенно очевидным, когда они подъехали к воротам обширного двора, окружавшего контору госбезопасности. Только теперь, увидев охранников с автоматами, Владимир позволил себе расслабиться. При таком исходе их путешествия становилось понятным, что Семёнов предлагал Скуратову первому нарушить условия договора. В сущности — стать предателем, подлецом. Неужели Семёнов первый раз в жизни отважился на подобный риск?

Владимир нажал несколько раз на гудок, и ворота отворились. Охрана хорошо знала и Семёнова, и особенно Скуратова, поэтому их пропустили без проверки документов. Владимир зарулил внутрь двора и поискал глазами место, чтобы остановить автомобиль. Самая глубокая колея вела к месту у стены на противоположной стороне двора, куда он и направил автомобиль. Когда машина остановилась правым боком вдоль стены, Семёнов бодро выскочил наружу и хлопнул дверью. Скуратов толкнул сначала левую дверь, однако с этой стороны замок открывался туго. Владимир выскочил, чтобы помочь полковнику справиться с замком, однако оказалось, что тот, чертыхнувшись, перелез направо и вылезал с противоположной стороны. Получилось суетливо и глупо, и Владимир ругнул себя за нерасторопность. И тут — бах, бах, бах! Прогремели три выстрела с противоположной стороны машины. Владимир даже подумать ничего не успел, ноги сами в несколько прыжков перенесли его спереди капота автомобиля, и он увидел.

Семёнов стоял к нему спиной, держа пистолет в согнутой руке, а Скуратов схватился рукой за грудь и медленно терял равновесие. Упав сначала на колени, он плашмя ткнулся лицом в снег и затих. Семёнов быстро развернулся и направил пистолет на Владимира. Тот схватился за карман, но было поздновато, всего на секунду, но поздно.

— Спокойно, лейтенант, — произнёс Семёнов. — Сейчас очень аккуратно достаньте свой револьвер из кармана двумя пальчиками и бросайте его сюда, мне под ноги.

Дуло револьвера смотрело прямо в лоб Владимиру. Семёнов так держал револьвер и смотрел вперёд, что Владимир сразу почувствовал, что стрелок он отменный. Похоже, это был конец. Всё… Переиграл их Семёнов. Владимир медленно вынул револьвер и бросил под ноги Семёнова. Тот быстро нагнулся, и подобрал его, и сунул в свой карман.

— Предлагаю считать, что случившееся в наших с вами интересах, — сказал он тихо. — Полковник всего лишь поплатился за нарушение условий нашего договора. Я предоставлю вам тот же выбор. Вы либо за, либо против меня. Постарайтесь не повторить его ошибку.

Семёнов поднял руку со своим револьвером, затем медленно и аккуратно положил его на капот машины ближе к Владимиру. Затем шагнул вперёд и, обогнув его, двинулся по направлению к дверям конторы.

Владимир быстро подскочил, схватил оставленное Семёновым оружие.

— Подполковник, — позвал он негромко.

Семёнов замер не оборачиваясь.

— Мне так кажется, что я всё-таки должен вас убить, — глухо произнёс Владимир. — И повернитесь, пожалуйста, не хочу стрелять вам в спину.

Семёнов развернулся. В его руке был зажат другой револьвер, который он медленно наводил на Владимира. Владимир не стал нажимать на курок — бесполезно. Он только теперь догадался, что опять проиграл. Всё рассчитал Семёнов, всё до последней мелочи.

Сзади лежал мёртвый следователь — полковник Скуратов. Оружие убийства — в руках у Владимира. Семёнов в перчатках это сделал и стрелял в таком месте, где никто не мог его видеть, между машиной и глухой стеной. А в этом револьвере больше нет патронов. Их было всего три, и все три пули — в груди полковника Скуратова. Всё предельно просто: убийца, которому нечего терять, из мести расправился со следователем. Через большой двор сюда приближаются три ничего не понимающих охранника, которые только выстрелы и слышали и видят двух человек, направивших друг на друга оружие. До этого охранники ничего не видели, поскольку их задача — наблюдать то, что происходит вне двора, а не внутри его.

«Семёнов никогда не ошибается», — вспомнил Владимир слова Ивана. Точно, теперь всё сходилось. Сходилось к простой точке в недолгой биографии младшего лейтенанта Владимира Журавлёва. Владимир даже сквозь страх смерти в глубине души поразился гениальной простоте идеи: расстрелять их собственноручно прямо в конторе госбезопасности, без помощников и свидетелей, когда он, Владимир, почти совсем успокоился и поверил в благородство начальника госбезопасности Берёзовского лагеря. Семёнов, однако, медлил с выстрелом.

— Ну, что ж, — произнёс он хрипло, — я ведь, малыш, дал тебе шанс сделать выбор, а ты его сделал неправильно. Впрочем, я так и думал…

Вдруг Семёнов вздрогнул, увидев что-то за спиной Владимира. Ба-бах! Раздался выстрел.

Но это была не та пуля. Эта пуля впилась Семёнову в середину груди. Он широко раскрыл глаза и, прижав левую руку к середине груди, опрокинулся на спину.

Владимир обернулся. Скуратов лежал ничком на капоте и сжимал двумя руками револьвер, из которого только что выстрелил.

— Попал, — тихо произнёс он, затем нагнулся, подобрал шапку, обляпанную снегом, и нахлобучил её на голову. Прошёл мимо оцепеневшего Владимира и наклонился к Семёнову. Жив ли?

Лицо Семёнова перекосилось.

— Чертовски больно, — сообщил он тихо Скуратову и шевельнул рукой с зажатым в ней револьвером.

— Ага, — сказал Скуратов, наступив ногой на рукав шинели Семёнова. — Извини… Прощай.

— А я тебе почти поверил, — напоследок удивился Семёнов, дыхание у него перехватило, он скривил губы и затих.

— И я тебе тоже, — чуть слышно проговорил Скуратов, приподнимаясь.

— Вы ранены, — наконец, выдохнул остолбеневший Владимир, указав на три отверстия в полушубке. Пули легли почти одна в одну в середине груди напротив сердца.

— А? — вздрогнул Скуратов, разглядывая собственную грудь, потом заметил: — А, ведь стрелок он действительно оказался отменный, на что, собственно, я и надеялся.

Затем расстегнул верхние пуговицы дублёнки и из-за пазухи извлёк тонкую стальную сковородку с отметинами от пуль.

Подоспевшие охранники сжимали в руках автоматы и глазели то на труп, то на полковника со сковородкой, то на Владимира с пистолетом, не зная, что делать.

— На меня совершена попытка покушения! — громко объявил Скуратов. — Убит опасный преступник! Кто сейчас есть в конторе?

— Изотов… майор Изотов, — ответил старший по званию.

— Немедленно — сюда! — заорал Скуратов на солдат.

Грозный тон подействовал, и все трое кинулись в контору.

— Идиоты, — буркнул полковник вдогонку, — зачем всем-то бежать?

— Что мне теперь делать? — растерянно спросил Владимир.

— Идите к чёрту! — рассердился Скуратов.

БЕРЁЗОВСКОЕ ПОСЕЛЕНИЕ

В связи с начавшимся расследованием Владимира задержали в районе на несколько дней. И когда он возвратился обратно, все пересуды почти уже утихали. Однако офицеры, пользуясь случаем, всячески старались получить от Владимира подробности. Он всячески уклонялся от этих разговоров, найдя хорошую отговорку: в лице Семёнова был обнаружен опасный государственный преступник — и всё. Офицеры и качали головами. Но затем быстро отступались, и скоро импровизированные допросы прекратились.

С Иваном Владимир был более откровенен.

— М-да, всё гениальное произрастает из идиотизма — на дурака взял, — с удивлением резюмировал Иван, выслушав подробности про сковородку за пазухой. — Как же всё-таки вам повезло со Скуратовым.

— Однако почему Семёнов не мог организовать засаду по дороге?

— Мог, но это много хуже. Ведь участники — это одновременно и свидетели. А свидетели — это новая опасность. А так, как он задумал, всё мгновенно складывается как надо. И следы не надо подчищать.

— Как же так? Мне Скуратов сказал, что Семёнов организовал нападение уголовников на Еменгулова. Почему здесь свидетели не мешали?

— Тут несколько иное дело, — начал прикидывать Иван. — За нападение уголовников в зоне отвечает начальник зоны. А если в результате погиб сам начальник зоны, то и наказывать, собственно, некого. Скорее всего, после того, как был бы ограблен сейф, предполагалось уничтожить всех бандитов.

— Как же так? Они дураки, что ли? Не могли догадаться?

Иван пожал плечами:

— Каждому из них сказали, что всё будет «повешено» на его подельщиков, которых быстро расстреляют по законам военного времени. Вот и весь фокус, безошибочно рассчитанный на подлость человеческой натуры. Очень вероятная версия. Всё это времени требовало для подготовки, которое тогда у Семёнова было. А вот для устранения Скуратова времени не было. Вот Семёнов, как обычно, и придумал способ наиболее простой. На простоте и попался.

Складно всё получалось у Ивана, но Владимира всё же терзали сомнения. Неужели такое возможно? Неужели возможно настолько вылепить волю внутри другого человека, чтобы этот человек настолько был уверен в собственном выборе?

— Ну, предположим, что всё это так, — вслух предположил он, — однако заметь, Семёнов должен был предвидеть даже то, где я машину во дворе остановлю.

— Тоже мне, нашёл задачку, — хмыкнул Иван. — В принципе, любой человек легко предсказуем даже в таких мелочах, особенно тот, кто всё время мыслит романтическими категориями. Ты в себя загляни повнимательнее. Всё, что вокруг тебя ни происходит, ты всё раскладываешь очень просто либо в дружбу, либо в подлость, любовь, предательство… Именно поэтому часто становится возможным предвидеть, что и как ты будешь делать.

— Даже в таких мелочах?

— Ага! Но не волнуйся, это проходит со временем. К сожалению… И у тебя пройдёт.

— А потом что?

— Потом, может быть, научишься считать: сколько любви, сколько подлости, сколько дружбы и сколько предательства. Только тогда человек становится посложнее и поинтереснее. Иногда это настолько утомительно взвешивать, что временами и жить неохота. А некоторые задачки и вовсе не решаются. Не дай бог тебе в такое когда-нибудь вляпаться.

— А если бы Семёнов хотя бы раз стрельнул полковнику в живот или в голову, ты бы меня уже никогда бы не увидел. Интересно, если Скуратов догадался, почему так рисковал?

— А, по-моему, риск был минимальным, — заметил Иван. — Куда бы ты, например, выстрелил, когда узнал, что я на тебя донос написал? Мне в глаз, в ляжку, в живот?

— Пожалуй, бы точно — в грудь.

— А почему?

— Да, странно, — удивился Владимир, — не стал бы я тебе в лицо стрелять и в живот бы не стал.

— Почему?

— Потому, что… ты странный — ты Моцарт и Сальери одновременно. В том есть замысел божий? Тебя нельзя презирать…

Иван засмеялся.

— Скуратов теперь постарается, чтобы тебя скорее на фронт отправить, — через некоторое время сказал он.

— Почему так думаешь?

— Определённо! Зачем Скуратову такого свидетеля, как ты, держать рядом. Ему сейчас надо всё на покойного Семёнова свалить, чтобы концы в воду. Точно теперь тебя на фронт отпустят.

Владимир тяжело вздохнул.

— Не могу я сейчас на фронт, без меня Изольда погибнет здесь.

— Определённо, — согласился Иван, — если только что-нибудь не придумать…

— Что придумать? — встрепенулся Владимир, даже за рукав его схватил.

Иван беззлобно отдёрнул рукав:

— Чёрт его знает… Рисково, конечно… Помнишь Борю-немца?

— Ну!

— Так ты его «прошение» со своим ходатайством всё-таки послал по инстанциям. Даже мне не сказал.

— Причём тут это? Сам же говорил, что дело безнадёжное. Но больше я ничего не мог для него поделать. Сделал, чтобы человек хоть надеждой был бы жив. Ну и что?

— Рука у тебя лёгкая. Однако ответ пришёл положительный, отпускают его домой, а у него чахотка в последней стадии. Всё равно не жилец.

— Это ты к чему?

— А вот к чему. Я и думаю, зачем такой ценной бумаге пропадать? Сейчас, после гибели Семёнова, в зоне бардак и брожение. Можно попробовать Изольду в Борю на бумаге переделать, чтобы из зоны выпустить.

— Ты что это, всерьёз? — опешил Владимир.

— Риск, конечно, огромный, но и шанс есть. Сейчас в зоне все так отощали, что бабу от мужика отличить можно только при ближайшем рассмотрении. А там, на воле, что-нибудь придумаешь сам. Сейчас беженцев много по России перемещается. Бумажку одну мы на Борю сделаем, а другую — на другое имя. Нам краски на печать не жалко. А здесь Изольду оформим как умершую и похороним вместо Бори-немца. Под шумок, может, и проскочит.

— А как же Боря, согласится ли он на такое?

Иван молчал.

— Ты считаешь возможным выпросить у раба кусок свободы? — мрачно спросил Владимир.

— Просить ничего не придётся. Боря должен умереть очень вовремя. Иначе ничего не получится.

— Как это он должен умереть вовремя? Господа Бога об этом попросить предлагаешь? — Владимир отвернулся с тоскливой безнадёжностью на лице.

— Вот он, твой Господь Бог, — сказал Иван, достал из кармана и протянул Владимиру отточенную бандитскую заточку, — Придётся так, бери — на уголовников спишем.

— Ты что мне предлагаешь? — опешил Владимир.

— А что ты так встрепенулся, — удивился Иван, — ты же сам недавно рассуждал о «дружеском союзе Моцарта и Сальери». Вот тебе и дело для твоего Сальери, пробуй. Боря-немец точно не жилец, трёх дней не протянет. Днём раньше, днём позже, какая разница?

Конечно, был резон в Ивановых словах, но Владимир упрямо покачал головой.

— Еменгулова смог шлёпнуть, а доходяге мучения облегчить — стесняешься? — Иван ссутулился, поджал губы и сунул заточку обратно в карман.

— Такой кровью счастья себе не купить, — сказал Владимир. — В чём-то ты прав, конечно, можно и к крови привыкнуть, если жизнь выбора не предлагает. Однако если привыкнуть — жить можно, только становится — незачем. Я это теперь понимаю.

— Ну-ну, — хмуро отозвался Иван.

— Больше никаких вариантов? — угрюмо спросил Владимир.

— Какие могут быть ещё варианты? — сердито переспросил Иван. — Нет других вариантов. Что ж, это твоё решение, — сказал Иван, — либо Боря, либо Изольда, сам понимаешь.

— Изольда не должна погибнуть!

— Тогда — Боря! Ты как дитё малое, — зло удивился Иван. — Скажи, где он, твой выбор? Если ты не убьёшь доходягу, то ты тем самым убьёшь Изольду. Неужели не ясно?

Владимир отвернулся.

— Сделай это! Я прошу тебя, — вдруг сказал Иван, — пусть это будет тоже мой выбор. Я смог бы, но не должен это сделать за тебя. Сделай так, я тебя умоляю. Что если я тоже люблю её! Значит, тоже имею право выбирать!

Владимир давно гнал от себя эту догадку. Не хотел, чтобы так получилось. Что теперь делать, если всё-таки случилось? Разве Иван в том виноват? Сердцу не прикажешь. Ясно, что Иван хочет спасти их обоих. Кто же он, этот Иван? Пророк или чудовище? Что же делать? Времени для выбора решения почти не оставалось. Оно теперь стремительно текло, как сухой песок с ладони сквозь пальцы.

Среди ночи измученный мыслями Владимир встал и зажёг лампу на тумбочке. Осторожно сел на кровати, затем сунул ноги в обрезанные валенки. Свет лампы показался ему ослепительным до боли в глазах. Когда тьма стала прозрачнее, Владимир невольно бросил взгляд к порогу. Вон там висит Иванова телогрейка с заточкой в кармане.

— Ты что, передумал? — вдруг спросил его Иван.

Оказывается, тоже не спит. Думает, тоже мучается?

— Нет, просто пить хочу…

— Ага, — сказал Иван и отвернулся к стене.

— Иван, — позвал его Владимир.

Иван не отозвался.

— Вот что, Иван, пусть Изольда останется здесь, ты должен позаботиться о ней. Я понимаю, что больше никогда не увижу ни тебя, ни Изольду. Мне тяжело, но выхода нет. Время пройдёт, она к тебе привыкнет. Пусть так будет. Наверно, ты был мне всё-таки хорошим другом, а с ней…

Владимир не договорил, сделал несколько больших глотков из чайника и лёг обратно в кровать.

На следующий день утром ему вручили повестку, в которой предписывалось явиться в течение суток с вещами в городской военкомат. А к полудню его разыскал Иван и сообщил, что Боря-немец умер. Владимир настороженно взглянул на него. Иван покачал головой. Он был бледен. Сильнее, чем обычно, сутулился, но подтвердил: сам умер, своей смертью.

Владимир схватил повестку и рванул в комендатуру. Сейчас каждая секунда дорога.

ВЛАДИМИР

— Это что такое? — прищурился майор Изотов, когда Владимир протянул ему бумаги на подпись.

— Пропуска для меня и для освобождаемого по справке НКВД трудармейца, — ответил Владимир.

— Странная история с этим трудармейцем, — заметил Изотов. — Почему его выпускают?

— Там написано, — напомнил Владимир.

— На заборе тоже написано, — буркнул Изотов. — Вы же должны понимать, лейтенант, отсюда никого и никогда ещё не выпускали. Не мне вам объяснять.

— Почему, собственно? — попытался удивиться Владимир. — Органы тоже могут ошибаться.

— Что?! — взъярился майор. — Смотри, лейтенант, доболтаешься.

— О чём я доболтаюсь? — искренне удивился Владимир. — Смотрите сами, вот здесь чёрным по белому: «в связи с ошибкой, допущенной органами НКВД…».

— Ладно, не строй из меня дурочку! — взъярился Изотов.

Владимир счёл правильным промолчать.

— Я здесь человек новый, — заявил вдруг Изотов, — пока ничего здесь не понимаю, ничего подписывать не буду!

— Без вашей подписи — нельзя, — забеспокоился Владимир. — У меня же предписание — на фронт.

— Тебе подпишу, а Шуман подождёт до выяснения обстоятельств, — решил майор.

— Да каких таких обстоятельств?! — вырвалось у Владимира.

— Не зарывайтесь, лейтенант! — заорал Изотов. — Распустились тут, мать вашу! Сказано — после, значит — всё!

Упёрся, сволочь, ужаснулся Владимир. Чёрт бы взял! Как обидно всё срывается. Он невольно сжал бумаги в кулаке. Эх, была не была! Изотов ведь и вправду здесь ничего пока не понимает. Больше всего люди боятся этого своего непонимания.

Владимир подошёл к сидящему Изотову вплотную, положил бумажку под нос, затем выхватил револьвер и приставил дуло к начальственному лбу, взвёл курок.

— Ты тут действительно ничего не понимаешь, — сказал, глядя прямо в глаза оторопевшему Изотову. — А если не понимаешь, тогда подписывай.

— Это что значит? — не сразу перепугался Изотов.

— Извольте подписать! Только сделайте всё правильно и потом всё забудете, словно ничего не произошло и вы правильно исполнили свой служебный долг…

— Я не буду ничего подписывать, — попытался всё же упрямиться Изотов.

Владимир резко размахнулся и заехал левым кулаком ему по скуле. Изотов опрокинулся вместе со стулом. Владимир подошёл к нему, растянувшемуся на полу, наклонился и вытащил револьвер из его кобуры.

— Так пока лучше будет, — сказал он Изотову.

Теперь догадываясь, что дело серьёзное, смертельное, тот приподнялся и, дрожа рукой, поставил закорючку на бумагу.

— На что вы надеетесь, лейтенант? — хрипловато спросил он затем. — Убьёте вы меня или нет, вам отсюда уже не выбраться. В любом случае.

Владимир не ответил. Аккуратно сложил бумажку в карман, затем сунул свой револьвер в кобуру и не спеша направился к двери. Выйдя на крыльцо, он выбросил револьвер Изотова в траву около стены.

Изотов некоторое время наблюдал закрывшуюся за Владимиром дверь. Потом схватил телефонную трубку. Передумал, бросил её на место. Что происходит?! Потом снова схватил. Крутанул ручку.

— Немедленно ко мне начальника караула! — заорал он в трубку.

Начальником караула сегодня был назначен старший лейтенант Бахарев. Владимир знал это, когда отважился взять Изотова на мушку.

Через несколько минут Иван стоял перед начальником по стойке смирно.

— Слушайте приказ, старший лейтенант, — немедленно организуйте караульный взвод. Вам необходимо немедленно взять под арест младшего лейтенанта Журавлёва. Желательно живьём. В случае вооружённого сопротивления разрешаю применять огонь на поражение.

— Ага! — сказал Иван, догадавшись о том, что перед этим произошло, и не шелохнулся.

— Всё понятно? — грозно переспросил Изотов.

— Так точно! — подтвердил старший лейтенант.

— Выполняйте! — приказал Изотов.

Иван продолжал всё так же стоять по стойке смирно.

— В чём дело? — спросил Изотов.

— В принципе, ни в чём, — бодро ответил Иван.

— Выполняйте! — заорал Изотов. — Почему до сих пор стоите как истукан!

— А почему вас это удивляет? — спокойно и нагло переспросил Иван.

— Что?! Это вы… — поперхнулся Изотов, — вы это… вы что… под трибунал захотели?

Иван пожал плечами.

— Я не понимаю!.. — яростно зашипел Изотов.

— Это — плохо, — громко и сочувственно объявил старший лейтенант. — Невидимка не срабатывает, — засмеялся Иван.

— Какая невидимка? — Изотов ещё больше покраснел, совсем стал как варёный рак, присел на стул, потом вскочил, потом снова присел. Он впопыхах схватил трубку телефона. Тогда Иван подошёл к столу и выдернул шнур на панели телефона.

— Пока не надо никуда звонить, — сказал он с милой улыбкой.

Изотов отпрянул в сторону. Иван вытянулся по стойке смирно.

— Исполняйте приказ! — крикнул Изотов, сорвавшись голосом на фальцет.

— Какой приказ? — искренне удивился старший лейтенант.

Иван смотрел на него круглыми глазами.

Теперь-то стало видно, что Изотов вконец струхнул как следует.

На том комедию можно было закончить.

— Вы отсюда, пока что никуда не выходите до вечера, и советую сидеть тихо, — сказал Иван, затем развернулся и, слегка чеканя шаг, удалился.

«Сильно ли Изотов перепугался? — прикинул он в уме. — В любом случае его испуганных сомнений должно хватить до вечера, — усмехнулся он за дверью, — а больше и не потребуется».

И ещё он думал, что раньше, ещё бы неделю назад, младший лейтенант Журавлёв до такого бы сам не додумался так быстро. Сейчас это уже другой Журавлёв. Только он здесь кое-что не совсем рассчитал. Он, наверное, думает, что я всесильный — «герой нашего времени». Нет, я не герой и не всесильный. Правильно ли то, что он здесь и за себя, и за меня решил? Или не было другого выхода? Трудно понять. Но теперь это ни к чему, как говорится, только бог ему теперь судья.

БЕРЁЗОВСКОЕ ПОСЕЛЕНИЕ

Расставались они на окраине поселка. Крытая брезентом военная полуторка ожидала всего двух пассажиров. Изольду подсадили в кузов. Она юркнула в глубину кузова и устроилась за большим тюком какой-то военной рухляди, затем укуталась с головой в плащ-палатку. Владимир, как офицер, должен был ехать в кабине. Он тревожился и спешил. Если удастся миновать шлагбаум с последним охранником — можно считать, что всё почти в порядке.

— Эх, тоскливо мне, — сказал Иван, — прощай.

Слишком быстро и просто всё, с досадой думал Владимир. Жили — дружили, а теперь вот так «прощай». Ему стало неприятно от этого «прощай», хотя, конечно, ещё глубже в душе он был счастлив тем, что, наконец, уезжает в тревожную неизвестность. А Ивана что ждёт? Всё то же. Захотелось как-то его ободрить, но он так и не придумал, чем.

— За что тебя фортуна любит? — вздохнул Иван.

— Меня фортуна любит? — удивился Владимир. — Что такое говоришь? Ты не забыл, что война идёт? Каждый день прожить — счастье. А завтра от фортуны — шальная пуля в лоб. И — всё!

— Хорошо подохнуть — это тоже большое везение, — заявил на это Иван как о деле обыкновенном.

Что ж так мрачно, подумал Владимир. Он дружески шлёпнул Ивана по плечу и вскочил на подножку грузовичка:

— Прощай, Моцарт! — Владимир попытался пошутить на прощение, но, видно, неудачно.

— Мой Моцарт, сделал всё, что мог, — кисло усмехнулся Иван, — теперь работа осталась только для моего Сальери.

— О чём это ты?

— А, не бери в голову, — отмахнулся Иван, — я тут тоже долго не задержусь.

— Вот как. — Владимиру показалось, что Иван сейчас опять странно говорит, но уже некогда выяснять детали, скорее всего, Иван тоже на фронт решил проситься. — Что ж — тогда удачи! Тогда, может, на войне встретимся. А лучше — после войны. Обязательно мне напиши, только адрес не потеряй.

— Может быть, — сказал Иван, вглядываясь в темноту зачехлённого кузова, — хотя вряд ли…

Машина тронулась, раздвигая чёрными колёсами блестящую весеннюю жирную грязь, и покатилась из Берёзовской зоны.

Дежурный у заставы ещё долго косился на Ивана; почему этот долговязый лейтенант, навалившись на грубо струганное тонкое бревно шлагбаума, так долго стоит и смотрит на дорогу вслед удаляющемуся грузовику. Посматривал искоса, сейчас интересно было подумать. А потом будет всё та же скука.

В этот день Иван не вернулся на дежурство. Часа через три стали искать. Обнаружили — в казарме. На казённой кровати он лежал в шинели и сапогах, с прострелянной головой на окровавленной на подушке. Рядом с ним на полу стояла пустая бутылка и валялся револьвер, выпавший из руки. Перед этим он сжёг в печке все свои дневники и тетради.

А Владимир, сидя в тёплой кабине, пытался настроить мысли, чтобы радоваться своему отъезду из зоны. Не получалось так, как хотелось. Он беспокоился об Изольде, которая, несмотря на навалившееся весеннее тепло, может, мёрзла в кузове, хотя они ей туда незаметно много тёплых вещей накидали. Но поменяться с ней местами было невозможно. Офицер должен ехать в кабине, а бывший зек — кузове. Когда машина въехала на косогор, Владимир на ходу открыл дверь и окинул взглядом удаляющиеся назад лагерные бараки.

Несмотря на зиму,природа уже, казалось,ждала весны. Лес вокруг попрозрачнел, стал пахнуть талым снегом и жизнью. Ещё было далеко до первых листьев, но природа уже была беременна новыми надеждами. А бараки посерели, постарели, но даже сейчас они были похожи на огромных и сильных серых зверей. Только не звери это. В простой природе всё просто и свято. Если волк пожирает оленя, так это не трагедия, это простая неизбежность. В этом нет унижения. Почему же человек с его способностью мыслить может так легко порождать невидимых монстров и так покорно отдавать свой дух им на растерзание ещё при жизни, умирая гораздо раньше, чем ему назначено природой и бьющимся сердцем. Он захлопнул дверь, словно стараясь отсечь себя окончательно от этого наваждения. Однако от самого себя не закроешься. В чём-то он тоже умер, что-то он потерял в Берёзовской зоне от прежнего Владимира. И пока не ясно, что приобрёл взамен. Может, больше потерял, чем приобрёл. И кого в том винить, если это случается с каждым человеком рано или поздно. И ещё он думал, слаб ли человек, заброшенный в этот мир не по своей воле, не по своему выбору? Вечный ли он раб обстоятельств? Как странно всё — столько сил уходит у людей, чтобы изменить жизнь свою к лучшему, а она чаще меняется по своим законам от событий, казалось бы, мелких и незначительных.

Может, прав Иван, действительно — фортуна кого-то больше любит, а кого-то меньше. Вот сейчас они едут с Изольдой навстречу неизвестности и лишь только потому, что случай помог ему. Когда помог? Когда он нечаянно овладел револьвером Еменгулова? Или ещё раньше, когда он догадался, приехав сюда, почистить сапоги жухлой осенней травой? Или не случайности это вовсе? Может, всё без исключения есть фатальная закономерность, но ведь должны быть моменты, когда человеку предоставлено выбирать и когда его воля обретает краткую власть над миром, большую, чем железная необходимость или случай. Что же получается, только ради этого краткого мгновения и приходится переживать, перемучивать всю предыдущую и оставшуюся жизнь свою. И в каждой ли человеческой жизни случается этот краткий миг? А если и случается — то как его узнать?