Очки-пятачки картинка из детства

     «Очки-пятачки» - это начало дразнилки. Заканчивать не буду по соображениям самоцензуры.  Скажу только, что самое  последнее, рифмующее, слово  в ней – «гривеннички». В принципе она, дразнилка эта, должна была обрушиться на мое детство всей своей мощью, но обошлось. Дело в том, что я, пожизненный очкарик, как раз в самое «дразнительное» время (это класс третий - шестой),  очков почти не носил. Так перебивался.
   В самом начале, прямо с первого  класса,  была классная доска,  на которой я ничегошеньки не видел. Какое-то время я думал, что и все так.  Но после нескольких вразумлений со стороны учительницы понял, что нет, не все. И я такой на весь  класс один. Наверно, будь нормальная училка, все бы пошло иначе, но мне «повезло». Наша была резко аномальна. Кроме как водить строем  по двое во внеурочное время, а в урочное - ставить в угол, выгонять за дверь, оглушительно орать, а также рукоприкладствовать – других воспитательных мер она не знала и знать не хотела. И ей это сходило с рук до тех пор, пока она не перестаралась и не приложила одного пацана   (или как там  назвать третьеклассника) головой об батарею    так… Ну, в общем, до наложения швов. Правда, он и сам был виноват. (А чего он такой рыжий, да еще Страсберг по фамилии!).
  Понятно, что на нее мой жалкий лепет по поводу выйти из строя, то бишь из-за парты,  и подойти к доске положительного действия оказать не мог. И я все три года под ее чутким руководством продолжал ничего на доске  не видеть. А по причине учительского ора, слабо понимал и устное изложение школьной премудрости. И потому был обречен на прозябание в глухих безвылазных троечниках. 
  Но вот наступил 1954 год с его школьной реформой. Лично для меня она началась с пацана  в новой школьной форме. Мы  с ребятами сидели на вентиляционной тумбе, которая и по сей день стоит в палисаднике на углу Ножевого переулка и улицы Герцена ( Теперь - Большая Никитская). Так вот. Сидим это мы, ногами болтаем… Это то ли последний, то ли предпоследний день каникул – теплый-теплый август. Мы в рубашках нараспашку, а этот пацан с матерью идет, как… как не знаю кто!   Гимнастерка  такая серая под ремнем и до горла застегнутая, фуражка с кокардой и на  ременной бляхе  тоже  что то начеканено… Его счастье, что с мамкой шел, а то б мы ему показали кокарду…
    Но уже вскорости эту же форму пришлось напялить и мне. Не мне одному, конечно, но я здесь про себя. А кроме формы, еще и школы слили -  мужские с женскими. И стал  я учеником бывшей женской школы номер сто.
    Как нас девчонки встретили – это разговор сам по себе интересный, но особый. А я здесь про свои  очки. Новая моя учительница была не чета прежней. Можно сказать, она была ее полной противоположностью. Той было под двадцать, этой под восемьдесят, та была истеричка, эта – сама уравновешенность, та была надзиратель, эта - руководитель. Нет, конечно, у нее были свои тараканы, но маленькие и какие-то не вредные. Например, она заставляла своих девочек вести ежедневники, да не просто так, а по образцу, который сама   им дала. И у  всех у них были   такие толстые общие тетради в черных коленкоровых переплетах, каких мы прежде не видывали. И что уж они там записывали, я не знаю. Это держалось от нас в великой тайне и за попытку проникнуть в нее (любопытно же!) можно было лишний раз схлопотать по башке    этой самой тетрадкой, или чем  под руку  подвернется. Но нас, пришлых, а может приблудных, она,  Людмила Владимировна, к этому занятию не приобщила и мы, пацаны, остались от этой повинности свободны.
    Не знаю, что думала она, Людмила Владимировна, о нашем появлении в ее классе и вообще обо всем происходящем, но меня она… ну, не то что полюбила, но как-то отличала. И подходить к доске, что бы с нее списывать, разрешала без звука, и даже сама приглашала.  И подозреваю, что с ее подачи мама, наконец, собралась и отвела меня к «глазнику». И вот уже через небольшое время после этого похода у меня на носу образовались очки – круглые, в тоненькой стальной оправе, с пружинными заушниками, как сейчас помню,  силою минус две диоптрии.
   И стал я как все читать и списывать с доски, прямо не вставая с парты. Но это были и все преимущества   моего нового положения. Во всем остальном участь моя стала плачевна. Ну, к примеру, при каждом резком движении я должен был теперь трепетать за  целость очков. А резких движений хватало. Те же прятки, те же «колдунчики», «домики на весу», «казаки-разбойники», «круговая лапта», да мало ли... Футбол, наконец!   Хотя, сказать по правде, больше всего я любил, забившись с ногами в угол дивана, читать что-нибудь этакое… Жюль Верна, Майн Рида, Фенимора Купера… Благо, мама работала библиотекарем  именно в Доме детской книги. Но обнаружить эту свою  слабость перед пацанами я, конечно, не мог и предавался ей урывками и в глубокой тайне. Ну и, конечно, «очки-пятачки»…  И эта участь меня не миновала.  Нет, от своих ребят я ничего такого не слышал. Но ведь  своими круг общения не ограничивался, и эти самые «пятачки» настигали меня в самых разных местах – на переменке в коридоре,  в ходе междворовых турниров по разным видам дворового же спорта, и просто ни с того ни сего на  улице. Но продлилось это очень недолго. Все благополучно закончилось, когда, не помню по какой оказии,   очочки мои разлетелись – куда стекла, куда дужки и оправа пополам. Ремонту эти обломки уже не подлежали и я вернулся в исходное положение. То есть, занял свое законное место слева от классной доски. Из этой позиции мне было удобнее всего списывать всю премудрость, что на ней изображалась.
    Но время шло, и к седьмому классу я перестал толком различать записи на доске и уткнувшись в нее носом. К тому же и учителя теперь были по разным предметам разные и все по разному относились к такому нарушению порядка. Так неотвратимо наступило  время вторым очкам.
    Кроме того, как я теперь подозреваю,   несколько изменились и материальные обстоятельства нашей семьи. К маминой библиотекарской зарплате прибавилась стипендия старшего брата и, самое главное, на волне «великого реабелитанса» возникла папина персональная пенсия за те самые эпизоды его биографии, из-за которых он чуть не полжизни провел в полуподполье. Но это совершенно отдельная история. Вернее, она-то как раз всеобщая. Но к моим очкам имеет все же отдаленное касательство.
    Мои новые очки здорово походили на прежние, только размером побольше, да стекла потолще. Судьба их тоже была непроста. Тонкая стальная оправа норовила сломаться на переносице при всяком самом пустяковом случае. А таких случаев… Ну, об этом здесь уже помянуто…  Не знаю, как бы я обходился, но, на мое счастье, в нашем дворе жила моя тетя Саша с двумя сыновьями, то есть моими двоюрдными братьями (оба старше меня). Притом один, Борька, настолько старше, что меня просто не замечал, а второй… А вот второй, Алька, меня очень даже приметил! Ведь я со своими ломаными очками представлял ему уважительную причину откашивать от выполнения домашних заданий под благородным предлогом помощи младшему брату. И он, как завзятый радиолюбитель,  действительно паял мне  очки, жертвуя для этого всеми  иными занятиями – от литературы до химии. А если вдруг оказывалось, что не хватает припоя, канифоли, или кислоты, он быстренько собирался и мотал  в «Военторг» (рядом, минут двадцать бегом от Никитских Ворот до Воздвиженки), где все это продавалось. В общем, мы с ним  были очень довольны сложившимся симбиозом, а вот тетя Саша – резко нет. И не знаю, к чему бы все пришло, развивайся события и дальше по этой же схеме – я ломаю,  Алька паяет – но как-то само собой все сошло на нет.
   Я стал заниматься в кружке при геолфаке МГУ и причин для ремонта очков резко поубавилось. А потом пришлось вообще заменить их, потому что из прежних я вырос – расстояние от уха до уха превысило возможности дужек. И эти новые очки  были уже в пластмассовой оправе, довольно массивной, сломать которую было гораздо сложнее, чем прежнюю, проволочную. Я сперва очень их стеснялся. Мне казалось, что меня из-за них  вообще не видно. Но одна девочка в геологическом кружке сказала, что в очках у меня все-таки менее дурацкий вид, чем без них. И, под влиянием этого комплимента, я как то смирился со своею судьбой очкарика, а со временем и вовсе перестал об этом думать. Ну, разве что когда очки заливает  дождь, или когда они запотевают при переходе  с холода в тепло.