Отс, тотс, перевертотс

    Дай ответ, не даёт ответа. 
         Н.Гоголь.
               
    В юности я увлекался театром. Нет, нет, я и теперь к нему не безразличен, хотя по разным причинам, посещаю его всё реже. Но тогда, в молодые годы, собирался стать артистом, как, впрочем, и многие молодые люди, и, возможно, стал бы им, ибо был достаточно близок к этому -  я имею в виду поступление в театральный институт.  Можно сказать один шаг отделял меня от осуществления юношеской мечты и, если бы не  Володя  Бриль…  Но вот беда, у  жизни нет сослагательного наклонения.
  Некто искушённый из цеха лицедеев как-то заметил: «Актёру платят за позор». Ах, умница! Всё ведь знал. Но разве в молодости думаешь об этом? Впереди интересная, порой красивая жизнь, а тут  нате – «позор»! Бред какой-то! Во всяком случае,  это не про тебя.
  В юные годы я занимался в студии художественного слова Дворца пионеров, но очутился там отнюдь не собственными стараниями. Да и какие старания  -  мне, дворовому мальчишке,  и в голову не приходило, что где-то, куда нужно долго ехать на трамвае, есть нечто, называемое богемным словом «студия», да ещё невесть какого   «художественного» слова.
        А попал я туда благодаря своему приятелю. Произошло это так.
Году в  48-49  мама отправила меня на лето в пионерский лагерь. Назывался он городским и находился не в пригородной зоне, как все другие, а  на окраине города в большой  новой школе близ аэродрома. И как же нас,ребят,  устраивало такое соседство!  Подумать только, за ограждающей канавой, на краю лётного поля стоял хоть небольшой, но настоящий самолетик – без крыльев и пропеллера, зато с двумя кабинами. В этом колченогом инвалиде и совершались беспримерные перелёты: из кабин доносился азартный вой, изображавший работу «пламенного мотора».Самое интересное, что нас при этом никто не гонял.
Одним из напарников по этим полётам был мой приятель Ванечка. Именно так, уменьшительно называли его все.Был  он, очевидно, старше меня – говорю так, поскольку времени с той поры утекло достаточно, из памяти многое повыветрилось -  и, вероятно, в наших затеях верховодил.
Всё, что он делал, было исполнено  какой-то удивительной благожелательности. И сам он был мягок, светел, улыбчив. Оттого-то все и
звали его уменьшительно-ласково  –  Ванечка.
Встречаются на свете такие приязненные люди, один из которых, надо полагать, был прототипом князя  Мышкина.
Если случалось нам набедокурить, объясняться к старшим шёл он. Все
знали -  он честно, ничего не утаивая,  расскажет о нашем проступке, но, глядя на его открытую искреннюю улыбку, сердиться было абсолютно невозможно.  И, бог ты мой,  сколько же раз мы  пользовались этим!
Вот этот-то Ванечка и привёл меня на экзамены во Дворец пионеров.
Почему именно туда – ведь сам он  там не занимался и, впоследствии, - увы!-
исчез с моего горизонта – хоть убей, ума не приложу.
Об экзаменах помню только, что были они в зале  корпуса, так называемого, художественного воспитания детей. Помимо студии  художественного слова находились там изостудия, хор, балет, кружок поэзии, детский театр.
Претендентов вызывали на сцену по одному пред светлые очи комиссии.  А заседали в ней дамы-преподавательницы – ни одна из них в памяти не удержалась. В сознании моём ярко запечатлелась лишь премьерша БДТ, сидевшая вместе с ними за столом, - красавица с гривой русых волнистых волос и грудным чуть капризным голосом – в прошлом так же ученица студии.
Как я читал?  Скорее всего плохо, поскольку по окончании удостоился вопроса: «Мальчик, ты сегодня завтракал?» - столь тих был мой голос со сцены. На что можно было надеяться после этого?  Однако, зайдя на следующий день – так, на всякий случай -  я, к своему удивлению,  обнаружил в списках и свою фамилию.
Таким образом, меня приняли в среднюю группу студии -  время было послевоенное, и отбор был не строгим.
Преподавателей в студии было четверо -  деятельная, властная старуха,
бывшая актриса  послереволюционного  рабочего театра с  внешностью
Пиковой дамы  и резким прокуренным голосом, безошибочно отличающим старых актрис, так же как  развёрнутые ступни выдают при ходьбе балерин. Она  железной рукой вела старшую группу.
Её дочь, стриженая брюнетка с  вечной папиросой в пунцовых губах, руководила младшей группой.
Следующей по значимости шла наш педагог -  молодая, ничем  особенно  не примечательная женщина с  не женской фамилией Граф.
Четвёртым был мужчина -  пожилой артист из неудавшихся – с лицом Актёр-Актёрыча, на котором запечатлелась вся его пёстрая биография, -
лицом выпивохи и бабника.Он был как бы наособь в этом женском коллективе преподавателей, что, скорее всего и явилось причиной последующих событий.
Среди прочих студийцев у него занималась красивая девочка – Катя Резак – с большими тёмными глазами, лёгким  розовым румянцем на персиковых щеках и россыпью тёмно-русых кудряшек над чуть выпуклым матовым  лбом. Была она изумительно хороша в своей  юношеской свежести.
Он начал время от времени приглашать Катю на дополнительные занятия к себе домой. Об этом стало известно маме. Грознее мифической Фурии, она явилась к руководству Дворца и закатила  феерический, отнюдь  не  древнеримский скандал.
Вскоре  Борис Фёдорович исчез – бесславно и бесследно.
Наша средняя группа состояла человек из пятнадцати. Занимались мы вечером, два раза в неделю. Очень скоро образовалось небольшое ядро человек из четырёх-пяти, как мы их называли любимчиков.
На занятиях руководительница  работала с кем-нибудь из этих приближённых, стоящих в центре комнаты за спинкой стула, а все остальные, сидя вдоль стен, слушали. Огорчало ли нас такое пассивное присутствие? Да ничуть! Всё равно было интересно приходить туда  - мы сошлись  накоротке и с удовольствием общались друг с другом.
Время от времени, обделённые вниманием, участвовали в групповых поэтических композициях, например, по стихам Веры Инбер, и с этими работами выступали в театре Ленинского комсомола, Доме учителя, Дворце работников искусств, в Большом зале  главного корпуса. Всё это было увлекательно, волнующе, празднично. Нас: чтецов, хор, балет, музыкантов вывозили автобусами от Дворца пионеров до места назначения.
Приглашали, в основном любимчиков , и на радио. Периодически появлялась чёрная, похожая на галку, концертмейстер Остропятова и уводила кого-нибудь в Дом радио. А один из любимчиков даже играл в театре Ленинского комсомола в спектакле о Гастелло роль мальчика, и спектакль транслировали по радио.
Но самое неожиданное и сильное впечатление произвело на меня чтение  девочки из нашей группы, не входившей в число любимчиков и раскрывшейся совершенно случайно. Звали её Люда Самодурова. У неё были светлые, прямые, коротко стриженые волосы, ладная спортивная фигура.
Обычно после лета она появлялась отдохнувшая, загорелая, подтянутая и выглядела очень привлекательно. Одета Люда всегда была бедно и, хотя мы не обращали особого внимания кто в чём приходит, но когда однажды она явилась на занятия в рваных ботинках, и кто-то заметил это, объяснила, что порвала  обувь, играя с мальчишками в футбол. Мы, разумеется, поверили. И
только  значительно позже  я понял, что виной тому был отнюдь не футбол, а самая что ни на есть заурядная бедность. Выяснилось это случайно.
Я отдыхал в пионерском лагере на Карельском перешейке и в один из дней  наш старший отряд  отправился в соседний лагерь на дружескую встречу. Мы сыграли  с ними в футбол. Устроили своими силами концерт, а когда отправились на обед в столовую, я увидел Люду в посудомоечной.
Тут-то и пришла догадка о причине её рваных башмаков.
А с чтением произошло следующее. Как она готовила номер, я не слышал – видимо наши приходы в студию не совпадали -  и услыхал её только на концерте в  главном корпусе. Возможно, и сам я участвовал в нём, помню лишь, что происходило это не в Большом  зале, а в какой-то из гостиных. И не мудрено. Репертуар для Большого зала Дворца пионеров был не слишком подходящий. Читала она рассказ Чехова «Спать хочется».
Малолетняя нянька Варька, отданная «в люди» и совершенно  замученная непосильной работой на хозяев и хроническим недосыпанием, душит в люльке ненавистное кричащее хозяйское дитя и блаженно засыпает крепким детским сном.
Что побудило её взять в работу этот жутковатый рассказ, очевидно
почерпнутый Антоном Павловичем из полицейской хроники?  Участвовал  ли в выборе педагог, или просто  это было ей созвучно? Ей-богу не представляю.
Впоследствии я видел на сцене многих выдающихся исполнителей –
Ваграма Папазяна, в молодости общавшегося с Сарой Бернар, неповторимую  звезду неореализма Анну Маньяни, блистательного и неповторимого Марселя Марсо -  вот уж кто мог выразить невозможное:  средствами пантомимы  показать звук -  не  дать услышать, а показать! -  но, хотите верьте, хотите нет, впечатление от чтения этой девочки затмить было невозможно. Да-да, я нисколько не преувеличиваю.
Поразительно, откуда только в этом возрасте – а было ей лет 12-13 –
могла появиться такая пронзительная горечь,  такая гнетущая безысходность,
такая не детская пугающая глубина?!  М-да, поди ж, ты! Могу сказать только одно: в её лице  сцена потеряла большую трагическую актрису.
Однако следует  заметить, что и у меня в то время были кое-какие удачи.
Та весна выдалась по выражению вымирающих  опрятных старушек  из
ульеподобных  коммуналок  - петербуржьён  веритабль – настоящей петербургской: промозглой, дождливой, гриппозной. Многие болели, в школах приближались экзамены, посещаемость студии резко упала.На нескольких занятиях я вообще присутствовал один, и  наша Евгения Фёдоровна волей-неволей занялась мной. Взяли мы рассказ писателя Емельянова. Назывался он «В трамвае». Дело происходило в тридцатые годы. На переполненной трамвайной площадке бабка заметила, как человек в шинели  полез в карман к студенту.Она подняла шум. Вора схватили. Начался скандал с рефреном: «На кого позарился!», пока не выяснилось, что отставной военный сунул в карман юноше десятку. Этим военным оказался… Аркадий Гайдар.
Мог ли представить тогда доброхот-дедушка, что впоследствии натворит его пухлогубый внучек!
В общем, быль это  или небылица, остаётся на совести автора, но для
чтения с эстрады, рассказ был выигрышный: много персонажей, живой диалог, неожиданная развязка.
Когда в дальнейшем я  читал его со сцены Большого зала, одна из старших студиек нашла в исполнении даже сходство с Райкиным. Ну, Райкин не Райкин, но звучал он, видимо, не плохо.
Позже, уже в другом коллективе, была ещё одна удачная работа, - сыгранная  в  драмкружке  в  чеховском водевиле «Предложение», роль жениха.Кстати в партнёрстве с Толей Равиковичем.
Вообще, водевили классика очень популярны и, на  первый взгляд, легки к постановке. Но лёгкость эта кажущаяся. Недаром мейерхольдовский спектакль по чеховским водевилям назывался «33 обморока». Ну-ка, попробуй, сыграй эти обмороки не повторяясь и не снижая уровень спектакля.
К слову сказать, наш спектакль способствовал налаживанию взаимоотношений с одним из моих учителей.
Астрономию у нас преподавал бывший выпускник нашей школы Александр Алексеевич Крестинский. Окончив Университет, он вернулся в родные стены и стал вести не самый важный предмет программы, что впоследствии понял и сам, став известным детским поэтом.
В  классе я сидел на последней парте  рядом с долговязым флегматичным блондином, сыном артиста Новосибирской оперы и, не без его помощи, время от времени отпускал идиотские реплики, впрочем, казавшиеся мне  весьма остроумными.Мог ли, скажите, после этого милейший Александр Алексеевич  относится ко мне астрономически безоблачно?
Спектакль  «Предложение» мы играли по окрестным школам и однажды привезли его и к нам.  Не знаю уж как я играл, но на следующий день Александр Алексеевич  сказал мне очень добрые слова.  С тех пор астрономия  перестала казаться мне  таким уж незначительным и занудным предметом.
Естественно, всё это не могло  не привести меня, в конце концов, к попытке поступления в Театральный институт.
Ныне институт превратился в Академию. Сейчас все институты – ну просто какое-то  поветрие! -  заделались либо Университетами, либо Академиями. Ни дать ни взять расшалившиеся маленькие девочки, щеголяющие  без присмотра в маминых выходных туфлях.
Театральный институт – это волшебное словосочетание приводило в трепет не одно юное сердце. Сколько дрожащих ног с подгибающимися коленками  переступали порог этого заведения на Моховой напротив старого уютного ТЮЗа! Сколько сбывшихся и не сбывшихся надежд видел его вестибюль,  где стояло несколько слепых бюстов доисторических греков.  На одном из этих видавших виды  эллинов ехидный студиоз  начертал: Станиславский.
Впрочем, среди толпившихся в вестибюле было немало тех, кто  принимал  метафору за очевидную истину.
Курс в том году набирал профессор, посетивший в своё время мхатовскую Мекку, встречавшийся со Станиславским  и считавший себя учеником театрального реформатора – не того, слепого и гипсового, а живого седовласого красавца, Борис Вульфович Зон.
Он был фигурой прелюбопытной. Удачливый режиссёр в начале творческого пути, он со временем потерял кураж, а затем и театр, но оказался талантливым педагогом и воспитал немало одарённых актёров известных всей стране.
В  согласии  с ритуальным чеховским определением -  в человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и душа, и одежда – Борис Вульфович  был внешне неотразим: бежевый с искрой пиджак, белоснежная крахмальная рубашка, брусничный галстук-бабочка. Откинувшись в кресло, он изредка проводил рукой по седым и, без того тщательно причёсанным, волнистым волосам, а затем наклонялся к столу, направляя в сторону экзаменующегося  крупный  породистый  нос  под роговыми очками  с  усиленной диоптрией , уводящей глаза, как в перевёрнутом театральном бинокле.
Захватанные ручки общественных дверей он старался незаметно брать свежайшим  белоснежно-кипенныым носовым  платком. Весь он был стерильно отутюженный и напоминал  метрдотеля шикарного ресторана. Жесты его выходили округлы и деликатны, походка быстра и летуча – Чичиков на  губернском балу, да и только!
Что же касается души, то по заверениям Евгения Шварца, неплохо его знавшего,  она была далеко  не так безупречна.
Экзамены проходили в следующем порядке:  предварительные прослушивания с первоначальным отсевом, затем три конкурсных тура, заключительное собеседование, и  два десятка счастливцев с новенькими студенческими билетами отправлялись на картошку.
Конкурс в то время был по сравнению с другими  ВУЗами впечатляющий  - 40-50 человек на место. Предварительные  прослушивания проходили в большой учебной аудитории в присутствии абитуриентов. Каждого приглашали на маленькую сцену – он должен был отбарабанить этот кошмарный джентльменский набор: стих, прозу, басню, спеть, а, если повезёт, ещё и станцевать. Считалось, что это даёт представление как поступающий  держится на сцене, как двигается, владеет голосом…
Кого-то выслушивали по полной программе, других – лишь частично: «Спасибо, достаточно. А где вы занимались раньше?»
Могли задать и другие вопросы, ничего, впрочем, не значащие.
Однажды, сидевший в комиссии Вивьен – руководитель Пушкинского театра -  спросил у поступающего,  читал ли тот «Потерянный и возвращенный рай» Мильтона?
- Нет,- без тени смущения ответил юноша, -  а вы читали «Ярость тела» Сидорова?
- Нет, - вынужден был признаться оторопевший патриарх.
Возраст поступающих был, как правило, 18-19 лет. Выход к сценическому стулу претендента более зрелых лет заметно оживлял аудиторию: человек солидный, опытный, видимо есть серьёзные основания для подобного шага. Сейчас услышим нечто необыкновенное.
И действительно, однажды на эстраду вышел  худощавый юноша постарше других – умное лицо, нос с горбинкой, русый хохолок над высоким лбом.
Читал он отрывок из «Войны и мира». И – поразительное дело! -  по окончании произошло то,чего здесь не бывало и быть не должно: аудитория захлопала. Аплодисменты на экзамене столь же уместны, как игра на балалайке в церкви, или просьба закурить в мыльной. Но чтение действительно было великолепное.
Его пригласили к столу.
Выяснилось – он студент физмата Университета, в театральный, к огорчению экзаменаторов,  поступать не собирался. Зачем пришёл?  Быть может самоутвердиться, выслушать мнение авторитетов. А может и другая цель – поди разбери.
Бывали и иные неожиданности.
Как-то к злополучному стулу был приглашён мужчина лет  тридцати, субтильный , лысый,  с прядью, уложенной на черепе справа налево в тщетной попытке  изобразить наличие шевелюры. Народ  примолк: ну уж этот-то сейчас выдаст!  Он и выдал. Вышел и сказал буквально следующее:
-  Отрывок из Николай Максимыча Горького.
Затем помолчал и добавил:
- «Мать».
Но вот предварительное крупноячеистое сито пройдено, и абитуриенты перебираются на второй этаж: начинаются туры. Там поступающие предстают перед синклитом экзаменаторов в большом зале уже с глазу на глаз. Что разыгрывается  за закрытой дверью никому не ведомо, но  происходящее по эту сторону по-своему не менее любопытно.
На площадке перед большой белой дверью  движется водоворот молодых людей  самых разных темпераментов и манер поведения.
Вот некто подпирает колонну в позе каменного гостя с трагическим выражением на бледном лице (А-а, пропадай моя телега!), другой, с безумным видом держась за голову, словно она вот-вот разорвётся, безостановочно, подобно тигру в клетке, ходит взад-вперёд,  ничего не видя и не слыша вокруг.
У  мраморной балюстрады, не смешиваясь с толпой, возвышается красавица -  очень мало лёгкого светлого платья, очень много загорелых ног. Она не волнуется, ну, почти не волнуется – вот ещё! -  её стати должны сразить комиссию наповал.
Далее, сцепив пальцы, покачивается невысокий темноволосый юноша. С помощью знакомого сапожника он увеличил свой рост и теперь боится , что комиссия разоблачит обман – заметит сверхтолстые подошвы ботинок.
Кто-то у дверей в сотый раз прокручивает за лобной пазухой потерявший смысл текст – слова пробуксовывают, словно застрявшие в грязи колеса.
- Ой, мамочки, - пытается он поймать одной дрожащей рукой другую, - сейчас вызовут меня…
И не ясно, то ли он войдёт сам, то ли его придётся вносить  на руках.
Маленькая худенькая девчушка, годная разве что в тюзовские травести,  пробираясь в толпе,  задаёт всем один и тот же вопрос: «А вы не знаете, можно читать монолог Бориса Годунова и стихи на французском языке?»
Никто не знает.
У лестницы, нервно кутаясь в цветастую шаль, стоит приехавшая издалека и уже отчитавшая темноволосая девушка – впоследствии известная актриса кино, поражавшая зрителей своим жгучим исподлобным взглядом, и в  страшном сне не способная представить, что закончит жизнь от руки собственного сына.
По мраморным ступеням медленно поднимается седенькая старушка в тёмной тальме и направляется к заветной двери.
- Бабушка,- кидается к ней девушка в шали, - узнайте, как там…- и она называет свою фамилию.
- Хорошо, милая, узнаю,- мягко произносит «бабушка» - звезда императорской сцены,  мейерхольдовская Нина из «Маскарада», красавица, благосклонности которой добивался такой поклонник как Колчак – Елизавета Ивановна  Тиме – и скрывается за дверью.
А в это время на другой лестничной площадке молодой, но уже известный чтец Михаил Павлов – высокий статный красавец, ( впоследствии умерший от традиционной актёрской болезни ), сам не очень давний выпускник института, рассказывает,  уже прошедшим чистилище очередного тура, байки о своём бывшем декане – знаменитом трагике, корифее Александринки, кстати, партнёре Тиме – Юрии Михайловиче Юрьеве:
-…во время финской войны у него отобрали машину, и он вынужден  был ездить трамваем. Как-то раз он садился в вагон – бобровый воротник пальто, шапка в масть, светлые гетры, трость с серебряным набалдашником – и нечаянно толкнул какого-то тщедушного гражданина.
- Осторожнее, - пропищал тот, - нечего толкаться. Подумаешь, какой барин нашёлся!
Поставленный чтецкий голос Миши обретает бархатные обертоны своего покойного декана:
- Откуда вы знаете, что я барин? Может быть я такой же хам, как и вы.
Миша оглядывает улыбающиеся юные лица слушателей.
"Отношения с новой властью у него были, как у Вольтера с Богом: раскланивались, но не беседовали. В один прекрасный день его пригласили в учебную часть: «Юрий Михайлович, ваш студент такой-то  третий раз заваливает зачёт по марксизму-ленинизму. Вам следует с ним серьёзно поговорить."
«Да, да, обязательно поговорю».
Вызвал провинившегося.
«Что же вы, голубчик, предмет-то никак не сдадите, а?  Нехорошо это. Вы уж постарайтесь. Раньше, знаете ли, был махизм, а теперь вот марксизм – надо учить, голубчик, надо…».
Наконец прослушивания очередного тура закончены, и  через час-полтора томительного ожидания выходит девушка-секретарь и зачитывает несколько десятков фамилий, оставшихся на плаву.
Так…десять…пятнадцать… двадцать… меня нет…ну, всё, провал… Боже мой… а-а! вот и я – двадцать девятый!
- Всё. Остальным – спасибо.
Нельзя не сказать, что отношения между поступающими были дружески-доброжелательными. Сочувствовали оставшимся за бортом очередного тура, перезнакомившись друг с другом ещё на предварительных прослушиваниях, искренне уверяли потенциальных конкурентов: «Ну, уж  вы-то обязательно поступите».
Среди прочих я познакомился с Володей Брилем. Живой, подвижный, общительный  парнишка, немногим старше меня, был он более ухватист и опытен. Поступал второй год.
Мы с ним сдружились легко, как дружатся в молодости, когда не раздумывая принимаешь всё, что предлагает тебе жизнь.      
За время экзаменов  его усилиями  мы успели подработать и сняться в массовке  фильма Ивановского «Михайло Ломоносов». До сих пор при телеповторах фильма я жду момента, когда по экрану проплывёт красный плащ  молодого дворянина. Сегодня только мне известно, кто был под этим плащом.
Кроме того, мы в качестве статистов ( или, как  толерантно выражаются в театре, артистов вспомсостава ) поучаствовали в спектакле «Порт-Артур», который привёз на гастроли Архангельский театр.
_ А знаешь ли, как Зон набирает курс? – тихо поинтересовался однажды Володя, когда мы сидели в полотняных солдатских робах на артиллерийском бастионе  капитана Борейко спиной к зрителям, лицом к «японцам», отрабатывая свои ежевечерние три рубля.
- Нет. Откуда? – так же тихо ответил я.
- Так вот, курс набирается по принципу театральной труппы – должен быть комплект амплуа. И будь ты хоть семи пядей во лбу, если у него на примете уже есть, скажем, комик, то твои шансы, дорогой, поют романсы:  не трать кума силы, спускайся на дно.
Вот-те на! А если я будущий артист широкого профиля, да они-то  не разглядят? Мало ли подобных примеров? А что как мы с Володей окажемся двумя Чацкими в одной упряжке?  Боливар-то, пожалуй, не снесёт двоих?  Любопытные тогда могут получиться  нюансы…
А тем временем экзамены  подходили к концу.  Теперь лишь случайность могла приоткрыть завесу над нашими судьбами.
Так, на одном из туров, когда меня пригласили к столу комиссии, рядом оказалась Алиса Фрейндлих. Кто-то из экзаменаторов говорил ей: «Вы поезжайте в Москву, в ГИТИС. Там сейчас открывается отделение  музыкальной комедии. Если они, паче чаяния, вас не возьмут, то мы примем в любом случае».
Борис Вульфович отнёсся ко мне с симпатией. Я прошёл все три тура, и мне стало известно, что он поставил мне пятёрку. И только  после собеседования, когда на последнее оставшееся место  претендовали двое – я и Володя,  предпочли его. Боливар - таки двоих не снёс.
Так закончилась моя театральная эпопея.

Прошли годы. Я отслужил армию, вернулся, поступил на работу и в Университет. И снова возвратился к своему увлечению – пошёл заниматься в студию художественного слова в один из Домов культуры. Вела эту студию Нина Александровна Поссе.
В конце позапрошлого и в начале прошлого века в России  приобрёл известность публицист, общественный деятель, издатель Владимир Александрович Поссе.  В своё время он был соредактором Горького  по изданию популярных литературных сборников «Знания», где печатались передовые писатели того времени. Кстати, Горький впоследствии позаимствовал некоторые черты характера Поссе для своего Клима Самгина.
Помимо этого он ездил по стране с просветительскими лекциями, а Нина Александровна, к тому времени его молоденькая жена, (разница в возрасте у них была значительная ), сопровождала лекции чтением отрывков из литературных произведений.
Когда я пришёл в студию, Нина Александровна была уже дамой в весьма солидном возрасте.
Впрочем, понятие «дама» к ней как-то не подходило. Когда она молодо вскидывала голову, щуря близорукие глаза, её легко было представить юной и восторженной девушкой, что не так уж часто сопутствует пожилым  женщинам. Дополняли  это впечатление седые стриженые волосы наподобие  курсисток начала века, слабый румянец на щеках тонкого лица со следами былой красоты, как писали в старинных романах, быстрая, лёгкая манера речи.
Педагогом она была не очень значительным, но на ней самой лежал отсвет  той уже ушедшей эпохи, представляющей для меня неизменный пытливый интерес.
Однажды – трудно сейчас сказать  по какому поводу – я побывал у неё дома. Жила она где-то в районе Литейного в большой коммунальной квартире, когда-то принадлежавшей им с мужем. Позже вдову просветителя уплотнили – слава богу, что не хуже – и она оказалась в одной большой комнате , два  зеркальных окна которой выходили на улицу.
В первый момент от обилия мебели гостю казалось, что он очутился в комиссионном магазине. Узкий проход вёл к окнам, по стенам, как в литературном музее,  густо расположились старинные не вылинявшие фотографии известных деятелей начала века – бородатые мужчины в сюртуках и женщины в дорогих платьях с рюшами.
Хозяйка этого наследия, напротив, одевалась скромно и неброско, что немудрено – зарплата преподавателя ох как невелика, а расставаться с кое-какими вещами загромождавшими жилище, но дорогими её памяти, по всей видимости, не хотелось.
Как-то после занятий она пригласила меня и ещё двух девушек на концерт приехавшего в Ленинград Журавлёва, с которым у неё было давнее знакомство.
В зале Дома офицеров – не огромном театральном, а  другом, но всё же вдоволь вместительном, мы сели в  передних рядах, достаточно  близко к сцене.
Первый ряд почти целиком  заполнили старушки – ветхие поклонницы знаменитого чтеца. Он недавно попал в автомобильную аварию, и  им было о чём посудачить. Оттуда слышался приглушенный и благоговейный шелест: «Дмитрий Николаевич… Дмитрий Николаевич…».
К тому времени я побывал на концертах многих известных чтецов: изысканного  Эммануила Каминки,  строгой Ольги  Беюл, артистичной Валентины Поповой, блистательного Антона Шварца (брата драматурга Евгения  Шварца ).
Как изумительно с тонкой иронией и истинно петербургским обаянием исполнял он гоголевский «Невский проспект». Бог ты мой, сколько в зале  Филармонии было  доброго и всепонимающего смеха!
Слушал Ларионова. Признаться-сказать, не так уж я почитал  этого суховатого, академичного мастера, единственным бесспорным достоинством которого  являлся красивый  низкий, можно сказать, «матовый» голос.
В то время я поклонялся другим кумирам – Журавлёву и Кочаряну.
Сидя перед пустой сценой, в ожидании появления знаменитого артиста , я, чего греха таить, собирался разобрать его чтение по косточкам и  позаимствовать кое-какие исполнительские секреты.
И вот быстрой  походкой на авансцену вышел мастер – невысокий, коренастый, на лбу видна заметная вмятина – последствие автокатастрофы, и, без всякой паузы, словно только что был с нами, чуть надтреснутым голосом произнёс первые слова новеллы Мериме «Кармен».
И – удивительное дело! – не прошло и пяти минут, как меня вместе со всем залом захватила магия этого превосходного рассказчика. Какой там анализ! Какие к чёрту секреты мастерства!
Мысленно бок о бок с повествователем я уже трусил на муле  по пыльной испанской дороге, где впереди маячил преградивший путь угрюмый контрабандист…
Есть у больших артистов свойство, называемое приблизительным, мало что объясняющим словом – талант.
Это свойство неизученное и трудноуловимое, состоит в каком-то неведомом и загадочном гипнотизме.
Артист  как бы берёт тебя за руку вместе с твоей парализованной волей и легко,  без усилий , уводит за собой в некую  светлую и блаженную даль…
Воистину счастлив тот, кому это даровано природой!
В антракте мне захотелось покурить.
Когда я вернулся, Журавлёв снова был на сцене и продолжал рассказ.
Я присел на свободное место где-то в конце зала.
И вновь мастер повёл меня в свой волшебный мир. Какое исполнение, какие скупые отточенные жесты!
Прикрыв пол-лица ладонью, артист показал, как цыганка  закрывалась мантильей от своего любовника, так, что был виден только один большой чёрный глаз.
Да, конечно, это был чёрный глаз исполнителя, но  это было и жгучее око испанской гитаны. И всё это было чудо как хорошо!
Когда чтение закончилось, слушатели наградили артиста долгими и вполне заслуженными аплодисментами.
Я, стоя аплодировал вместе со всеми, когда подошла Нина Александровна с девушками и тихо сказала: «Пойдёмте за кулисы».
Дмитрий Николаевич успел сменить концертный костюм и сидел в вязаном домашнем жилете, умиротворённый и чуть уставший после приятной и хорошо выполненной работы.
Нина Александровна представила нас.
Он доброжелательно поздоровался и сказал несколько милых слов моим спутницам. Потом, обратившись ко мне, заметил:
- А вот вы хорошо слушали.
Эта фраза прозвучала, как светская любезность воспитанного человека, и я уже собирался ответить что-нибудь вроде: «Вас иначе слушать нельзя», что было бы не только вежливостью, но и истинной правдой, Но он, не дав мне времени для ответа, спросил:
- А почему вы во втором отделении пересели?
Признаться, я был ошеломлён. Это же надо так видеть зал, чтобы заметить, кто, где и когда сидел!
Имевший к тому времени кое-какой опыт чтения с эстрады, я всегда обращал свои монологи в то место, где  потолок зала сходится с задней стеной и не представлял, что  можно действовать по-иному.  А тут, на тебе такое!
После объяснения мастеру причины моего перемещения, мы вскоре откланялись.
Больше я – увы! – его не слышал.
Со вторым кумиром у меня личного знакомства, как ни жаль, не случилось. Однако небольшой штришок чуть приблизил меня нежданно-негаданно  к интимному миру артиста.
Одна знакомая, которой было известно о моём увлечении, как-то подарила мне маленькую книжечку о творчестве Кочаряна. Книжечка эта, которая до сего дня хранится в моей библиотеке, досталась ей от соседки по коммунальной квартире. А соседка была близко знакома с Суреном Акимовичем.
Обнаружил я это, перелистнув титульную страницу. На чистом месте крупным, чётким почерком героя книги написаны были весьма недвусмысленные строчки:
Не тысячу, но всё же ночь
С ним провела профессорская дочь.
И подпись автора стихов.
Нужно ли объяснять, чем явился для меня такой подарок?!
Так вот: сколько раз Кочарян приезжал в Ленинград с чтением «Тысяча и одной ночи»,  столько раз я был среди  его многочисленных слушателей.
А был он не просто чтецом, но переводчиком, толкователем и, конечно же, гениальным  исполнителем этой эпопеи.
Манера его была весьма своеобычна.Посреди  пустой яркоосвещённой сцены стояло кресло. Из правой кулисы возникал полноватый плотный человек с характерной восточной внешностью  в чёрных роговых очках. Подойдя к креслу, он двумя решительными жестами снимал очки и резко опускал их в  нагрудный карман концертного пиджака. Затем садился и без паузы начинал произносить певучий арабский текст – то ли вступление к рассказу, то ли хвалу Всевышнему – который заканчивал совершенно неожиданной фразой:
- Един Аллах и нет у него товарищей.
Зал оживлялся.
Далее следовал изумительный, пронизанный неповторимой иронией, пёстрый и красочный  рассказ из необычайной жизни арабского Востока.
Вот уж точно, слушать его можно было тысячу и один раз с неувядающим интересом!
Я и слушал в очередной раз в концертном зале у Финляндского вокзала.
Моё место было близко к сцене в правой части зала. Рядом находилась служебная ложа, отгороженная лёгким барьерчиком.
Московский гастролёр повторил свой выход с забрасыванием очков в нагрудный карман, но перед тем как сесть в кресло очень внимательно и без особой приязни посмотрел на служебную ложу. По взгляду было ясно, что  сидящие там, явно непрошенные гости. А было их двое – Ларионов и женщина, очевидно, его режиссёр.
Кочарян выдержал долгую паузу, подчеркнувшую нежелательность такого присутствия.
Ленинградский чтец наклонился к своей спутнице и тихо – хотя я сидел близко и слышал его реплику – заметил: «Взгляды-то,  взгляды каковы, а?»
Москвич, как обычно, начал рассказ арабским вступлением и соответствующей фразой в адрес Вседержателя, но время от времени продолжал неприязненно поглядывать в сторону ложи.
Пара непрошенных гостей, на мой взгляд, чувствовала себя не совсем комфортно.
Похоже,  было, что москвич этим не ограничится. Так и случилось.
В одной из сказок Шахразады речь идёт о состязании в обширности познаний  между мудрецами халифа ар-Рашида и  посрамившей их девушкой по имени  Таваддуд.
На один из вопросов: «Что острее меча? Что быстрее яда?», она устами Кочаряна ответила: «Злой взгляд друга, товарища и сослуживца».
На последнем слове артист сделал рукой широкий жест и преспокойно указал на пару в служебной ложе.
Даже учитывая негласное соперничество Москвы и Ленинграда, это было порядком таки дерзко.
В ложе произошло замешательство. Но тут подоспел антракт, и сидящая пара суетливо заторопилась за кулисы.
После антракта они уселись на свои места явно успокоенные.
Дома я открыл один из томов «Тысяча и одной ночи» - ночь четыреста шестидесятую – разумеется,  никакого сослуживца  там и в помине не оказалось. Был лишь глаз «дурно глядящего человека».

Прошло время и немалое. Волею обстоятельств я поселился в Ломоносове, или, если угодно, в Ораниенбауме ( и для чего так запутывать названия?! )
Увлечения мои постепенно ушли в прошлое, да, честно сказать, и объектов достойных не было видно.
Как-то раз, проходя мимо Дома культуры, я обратил внимание на небольшую, написанную от руки, афишку: «Такого-то числа состоится выступление артиста В. Бриля».
Володя! Подумать только! Сколько лет пролетело!
Конечно, в назначенный день я оказался там.
Театральный зал был тёмен и пуст. Пришлось отправиться в администрацию,  выяснить  в чём дело,  и в одной из комнат нашёлся Бриль.
Он пополнел, погрузнел, волосы поредели, но был вполне узнаваем. Я напомнил о нашем давнем знакомстве. Артист не удивился , не изобразил какой-то радости, но деловито произнёс:
- Вот хорошо. Пошли со мной.
Мы поднялись на второй  этаж,  где в одной из комнат на принесённых стульях сидело человек десять-двенадцать случайных посетителей.
- Стань у двери и никого не пускай,- живым манером распорядился приехавший.
Читал он Чехова. Читал бодренько, всё той же знакомой скороговорочкой.
Слушали его безучастно, словно лекцию  о популяции мухи дрозофилы в Калужской области.
Несколько девиц, никогда и в руках-то не державших томик смешливого сотрудника «Осколков», тихо лузгали семечки, собирая шелуху с губ в кулак…
По дороге на вокзал мой давний знакомец рассказывал, как разошёлся с Зоном, о работе в театре на периферии – то ли в Волгограде, то ли ещё где-то, о возвращении и службе в некой заштатной концертной организации ( как говорят в Одессе – зачипиловке ), от которой и разъезжает по городам и весям…
В его манере говорить, жестикулировать, похохатывать было нечто мелко-суетливое, пошловато бесстыдное что ли…
Меня он, по-моему так и не вспомнил.
Когда электричка отошла, я подумал: «А вышел бы из меня Журавлёв, Кочарян, или Люда Самодурова?»
И на ум пришло высказывание неизвестного артиста: «Чтобы состоялась одна судьба, тысяча судеб должна не задаться».
Так не верно ли говорится: «Нэма тэго злэго, цо на добже не вышло?»
Как шутил один мой не унывающий знакомый по поводу происходящих с ним малоприятных жизненных кульбитов: «Гарбацуцер,пуцер, бамер, отс, тотс, перевертотс!..»