Сердце матери

Ирина Святофоровна потушила газ, взяла из кособокого серванта черпак, глубокую миску и позвала:

-Володенька! Иди ужинать!

В кухню тотчас ворвался Володенька, умостился за прибранный стол и ухватился за именную ложку, струганную из огрызка ясеня любящим дедом.

-Ах ты мой сыночка!

Мать ласково встрепала загривок на Володиной головке, выставила перед ним суп, придвинула бутерброды и села рядом.

-Спасибо, ма, - промычал сын, набивая рот хлебом с вареной колбасой.

Ирина Святофоровна в умилении разглядывала Володеньку, поглаживая острый худощавый подбородок.

-Не устал ты, милый? - шептала она. - Намаялся за день... Ну, ничего, кушай, кушай, дорогой...

Володя хлебал суп с аппетитом, зажёвывая бутербродами и прикусывая свежим пупырчатым огурцом. Губы его замаслились, борода блестела жирной влагой.

Мать протянула ему платок.

-Ну ма! - еле вымолвил Володя и поперхнулся.

-Ах ты мой бедненький, - бросилась мать утешать и гладить своего сыночку. - Ты аккуратнее, не торопись... Вот так... Давай ещё подложу.

-Угу.

Мать взяла со стола опустевшую миску и вывернула в неё из кастрюли остатки супа.

-Вот. И бутербродики бери, кушай. Бедный ты мой, бедный...

Грубо лязгнула входная дверь. В пороге прозвучало:

-Ирка, давай жрать!

Ещё минута, и в кухню устало  ввалился Яков Палыч, отец Володеньки.

-Ну, чего там? Давай, есть хочу, - пробурчал он и в нетерпеньи уселся напротив сына.

-Ой, - всплеснула руками Ирина Святофоровна, - а я ж еще не готовила...

-Что значит "не готовила", стексель мне в румпель?! А это что?! - отец указал на опорожняющуюся с поразительной скоростью миску Володи.

-Еда, - отчетливо булькнул сынок,
выворачивая в горло последние капли.

-Так! - сердито сказал отец. - Чтоб! Завтра! Шёл! Искать! Работу!

-Но Яша... - бросилась мать успокаивать супруга.

-Хватит! Ему уже тридцать четыре скоро! Так и помрём с хвостом на шее!

-Яшенька, - успокаивала его Ирина Святофоровна, - Володенька ещё не пообвыкся... Время ещё много...

-Не пообвыкся?! Мы три года как переехали! Хорош Ваньку валять! Чем ты днями занимаешься?! Хоть бы книжку какую прочитал! Хоть бы в комнате своей прибрался!

Яков Палыч вскачил с табурета и бросился в сыновью комнату.

-Пошли, идиота кусок! будешь как в армии, под мои команды грязь скрести!

Володя только хмыкнул, уплетая последний бутерброд.

-От, сволочь неблагодарная! - закричал отец из прихожей. - Сейчас я сам тебе порядок устрою!

Яков Палыч влетел в спальню Володеньки, да так шибанул дверью, что на потолке треснула и разошлась штукатурка. Он принялся сметать на пол всячину с кровати, тумб и полок. Открыв ящик стола, отец схватил в охапку какие-то листки, развеял их в воздухе и приметил спрятавшуюся на дне ящика толстую тетрадь. Раскрыл её в серёдке и признал Володин почерк.

-Что за дрянь... - пробормотал отец, пытаясь разглядеть слова среди вычурных загогулин.

Мало по-малу Яков Палыч распознал в кривизне закорючек натуральные буквы и прочел следующее:

"<...> а потом мы выпили ышо и я попался мусарам, пытаясь залесть на чейто болкон. Пришлось штрав платить. У отца выпрасил сказал, што на медобследование надо. Зато весело было. А на утро мы шли с васькой пахмеляцца, какойт дедок на велеке ехол мима. Мы ему вдагонку давай орать типа крути быстрей собачья печень. Он спугался, внатуре быстрей покатил. Дико ржали.
Потом вася взял две водовки, я на оставшиеся свои взял чарнила и пошли бухать в парк. Стеблись с  прахожих пили а дальше я какт все смутно помню <...>"

Яков Палыч в ужасе перевернул несколько страниц.

"<...> не знаю, што там у них дальше было. Только я ачнулся в трезвоке и мусар не пустил меня поссать. Тогда я попытался поссать в кармушку и мусара меня дико завалтузили дубиналом. Помню я ышо кречал какие они все педики.
На утро скозал отцу, што меня какоет фулиганье замачило. Он к мусарам хоцел ити, но я убидил его мол ненада <...>"

Перевернул еще с десяток.

"<...> Эта шалава могла мне трипак сунуть. Хорошо, што я тогда бухой атрубился <...>"

-От сукин сын! - взревел Яков Палыч, бросившись в кухню и потрясая тетрадью набегу.

-Ты что это вытворяешь, подонок? - заголосил он в сыновье ухо. - Вот, мать! Читай! Читай, какой мразью твой любимчик увлекается!

Отец всучил Ирине Святофоровне измятую в истерике тетрадь.

-Батя, - лениво проговорил Володя, держась за живот. - Да лан те, чего ты, это самое...

-Ты уже говорить разучился, урод! - горлопанил Яков Палыч. - Куда тебя несёт?! Ты понимаешь, что всем этим занимаются выродки, которым терять нечего?! Я еще жив, и мать твоя жива! А если, вдруг, помрет она??! А ты - урод! Она тебя, выродка, голубит и милует, а у тебя... нет у тебя сердца, вот как! Твоя мать живет, её сердце трепещет, когда она тобой любуется, а ты!.. Еду мою пожрал, урод! Тебе на нас плевать, а?! Сердце! Материнское сердце за тебя сгорает! Или тебе насрать?! Не хочешь ты этого??!

С этими словами Яков Палыч схватил Ирину Святофоровну за ворот халата, с силою выдернул из-за стола и одним ударом проломил ей грудную клетку. Кровь брызнула на скатерть, на лицо Володи, и тот брезгливо прикрылся локтем.

-Вот! чего ты хочешь! - гневался отец, чавкая в груди Ирины Святофоровны пышным, отекшим сердцем. - И я, прости господи, не против.

Яков Палыч вырвал из жениного тела большой пульсирующий орган, уложил его в тарелку, присел на табурет и принялся уписывать кровоточащий деликатес, роняя на столешницу алые слюни и кусочки свежего мяса.

-Ум-м, - в наслажденьи щурился отец, - вкуснятина... м-м-м... Малый желудочек твердоват.

Мать продолжала стоять с тетрадью в руках, уставившись на округлую дыру в холодеющей груди. Затем она подняла взгляд на Володеньку. В её глазах ещё теплилась надежда. Но всякая надежда была иллюзорна.

Володя хмыкнул, встал, вышел в коридор, напялил изношенную ветровку, затертые худые туфли, и покинул квартиру, осторожно прикрыв за собою дверь, будто преступник...


Своё пятидесятилетие Владимир Яковлевич справлял за бутылочкой плодовой "Смуглянки" в груде мусора, безусловно и ежечасно находящейся по улице Космической, близ элеваторов поросшего былью мелькомбината. Кряжистые столбы элеваторов подпирали хмурое осеннее небо, не позволяя рухнуть пушистой толще серых туч на одинокого именинника, развалившегося в неряшливой куче бытового хлама.

Допив остатки вина, Владимир громко рыгнул, не обратив внимания на прохожего старика, ковылявшего с тростью по грязной обочине.

Обойдя широкую лужу, старик направился прямиком к свалке. Владимир оглядел приблизившегося к нему человека, и нечто знакомое, больно родное угадал в его фигуре, в его морщинистом беспокойном лице.

-С днем рождения, сынок! - слезно вымолвил старик.

-А... Вот он кто, - пьяно проворчал Владимир. - Пшол тсюда, старый хрыч!

Дедуля бухнулся на колени и заголосил:

-Я не прав был, сыночка!

-Эге! - просиял Володенька. - А где сердце моей мамочки?! Чо, на месте сердца *** вырос?! Да-а-вай, пшол, старый хрен, пшол тсюдова, пока жив!.. Ненавижу!.. Получи!

Он метнул в старика пустой "Смуглянкой", но та пронеслась далеко от цели и угодила в лужу.

Старик поспешно рассупонил замшелое пальто и извлек из-за пазухи бесформенный пульсирующий кусок мяса, почерневший и источающий страшное зловоние.

-Вот, возьми.

Дедуля протянул остатки материнского сердца Володе:

-Не доел тогда; решил, что пригодится когда-то. Ведь всякое бывает в жизни. Потрогай, не бойся. Еще бьётся...

Володя принял из рук отца гниющий кусок сердца, прижал его к своей клокочущей груди, заплакал и, ничего больше не видя и не слыша, завернулся в подраный лоскут ватной перины.

Так, в его ладонях, навсегда и застыло - сердце матери.