Могло быть хуже

- Могло быть хуже! - упрямо твердил Тесак, согнувшись в три погибели у окна автозака. Под его пальцами скрипела пластиковая бутылка - импровизированная утка, полная мочи и обгорелых бычков, которые мы прикуривали у огнеметных ранцев охраны, дразня их, как животных в зоопарке, только с обратной стороны клетки. Голова представляла собой глобус Воланда, карту океанов запекшейся крови, ущелий-порезов, нефтяных пятен заскорузлой грязи и Мариинских впадин от ударов кастета, а бока подпирали филейные части тринадцати других зеков, расквартированных квадратом четыре на четыре метра, а он, падла, как по заученному твердит, мол, могло быть и хуже, по-любасу.

Мне-то с корешами норм, привыкли, притерпелись, все-таки не одну черствую корку хлеба вместе сгрызли, а контингент напрягается, не нравится ему такое пренебрежение их долей страданий да боли, ой не нравится. Киваю недалекому, чрез арго сигналы посылаю, заткнись, огребем ведь, но ему-то поровну, он делает вид, что нихуя не понятно, а чего тут понимать, ты ж на хате не один, а общество надо уважать! Хотя какая тут хата, эрзац жалкий, железные стебли, воткнутые вместо мусорного контейнера на КАМАЗе, но держат в ней нас уже третий день, время от времени меняя дислокацию.

- Могло быть хуже! - опять Тесак за свое. Идейный он, понимаете, мечтатель, и как все такие - немного поехавший. Но без справки о биполярном расстройстве идейным никак, а лучше звезду Давида на плечо нашивать, с пометкой под звездочкой «поехавший», а то колотить их будут, в каждой подворотне да закоулке. Не всем же повезло вырасти таким здоровым лбом, как Тесак. Был у нас студентик отчислившийся, полуазиатской национальности, с горбатым носом, затирал про интернационал да коммунизм, Лёхой звали, так вот он из-за идейности своей кончил плохо.

Пошли мы как-то хлеб тырить в булочную. А ее ЛКНы охраняют, стерегут хлеб наш родимый, русский, ласковый, как поцелуй славянки в уста. Не на мерседесах, конечно, не в пиджаках малиновых ЛКНы, а все равно опасные, с нунчаками да отвертками. Вваливаемся, значит, в булочную, и меж прилавков расхаживаем, туфли лакированные к полу прилипают, вжикают. Вжик-вжик, а вдруг кто отвлекся, вдруг теплая, мягкая булка с корицей под мышку влезет, точно мышь в норку, вжик-вжик. Тут главное - побольше кипиша навести, а уж в этом Тесак наш мастер. Он в любом споре авторитет.

- Неправильный у Ким Чен Ына был коммунизм! - студентик утверждает. – И у Великого Кормчего... и у Кастро. Про Хо Ши Мина я вообще молчу! Троцкистский уклон к тому же. Что-то нормальное Пол Пот творил, да и он не туда в итоге вырулил, на кривую дорожку партноменклуатуризации. Вот в чем загвоздка: чтобы выжить, революционной ячейке нужна система, структура, причинно-следственные связи. Но это ведет к нарушению принципа равенства и вседозволенности...

- Могло быть хуже! - упрямец утверждает, утирая урожденному с унитарной, непробиваемой и непоколебимой идеей нос. - Хуже, и всё тут!

- Конечно, могло быть! - вынужденно соглашается Леха. - Как только обретший свободу народ устанавливает справедливое распределение доходов, тут же налетают буржуи с санкциями, границы оцепляют, эмбарго вводят, карантин и санитарную зону. Врагов народа засылают, кого-то прям на месте вербуют. Экономическая обстановка накаляется, производство падает, роженицы не рожают. Как тут без расстрелов-то обойтись, а?

Неизвестно, до чего студентик бы еще до****елся, в глазах его виднелось будущее, с космолётами, пикниками на Марсе, котятами, которые вместо "Мур" левитановским басом глаголят "Ленин, Мир, Рай" и избранные цитаты из отредактированных мемуаров Маркса, но тут ЛКН просекают, что дело-то нечисто, и в ход идут ножки из-под табуреток. Тесаку-то что, он орет "Могло быть и хуже!" да отбивается, а студентик явно не злоупотреблял физическими упражнениями в детстве, на липком полу лежит и в лужу крови всматривается, красную, как его мечта.

Несправедливо будет утверждать, что Тесак только за счёт кулаков-гирь на понтах держится. Он и языком, ужом изворотливым, кого угодно заткнет. Был у него соперник по занудству, Петя-Супермен, он на здоровый образ жизни нагнетал.

- Берешь, значит, синтол. Тьфу ты, совсем химию путаю, никакого синтола! Зачем тебе мышцы, жри амф, ты на скорости любого размотаешь, двушкой в петачело, – пропагандировал Петя-супермен, а Роскомнадзор нет-нет, да останавливал его на улице, карманы выворачивал, даже воровской, смотрел укоризненно, ну зачем тебе, Петя, дрянь эта, ты же простой, адекватный парнишка, с окраины заводской… Петька действовал как кактус: всё понимал, но изменить ситуацию не мог. Даже наоборот, гордился происходящим, за соль земли считал тех, кто соли интраназально принимал.

- Если я знаю, что человек жрет вещества, – глагольствует Петька, – я точно знаю, что это – стоящий, интересный человек. В нем полно мужества! Первобытного риска! Готовности войти в пещеру с огнеметным тигром. А какие перспективы открываются для наркомана! В ментальном плане, разумеется. Столько потрясающих открытий на трубе мусоропровода! И говорит необычные, неожиданные вещи, как соловей на говно изгаляется, аж заслушаешься! По расширенным зрачкам сразу видно глубоко духовную, трепетную натуру с тонкой метафизической организацией. А честности сколько в триаде барыги, хмурого и психонавта!

Все было достаточно ровно, пока Супермен не поймал перилы с некачественного дозняка, очнулся в реанимации и не пошел в обратном направлении. Ну, нет, неправоту свою он не признал, просто теперь перед каждой тирадой о наркоманском величии Петька приставку прибавлял: «Главное, что ваш сын – не наркоман». Как понимаете, это был уже явный закос под целевую аудиторию Тесака, а конкурентов он не любил никогда. Даже проект организовал как-то, по вычислению да унижению педофилов.

Только Петька свою телегу завернул («главное – чтобы не наркоман»), как Тесак его взял, и самым бессовестным образом при честном народе опустил.

- Наркоманом быть – не уксус пить, – рассудительно рассудил он Петьку. – Бытие наркоманом порождает уверенность. Дает тебе что-то, в чем ты разбираешься, сечешь фишку, дерьмовое, но всё же место в жизни, авторитет в широких кругах и повод для гордости. Ауру бесбашенности, претензию на исключительность, вход в касту. Иным образом, это та же социализация, иерархия, выводок сомнительных знакомых и связей, личина, типология, шаблон. Ты что, хочешь быть как все? Дуть за гаражами, отсасывать за дозу, протирать экран мобильника, дабы порошок не прилипал. Наркоман – успешный человек, с лопатой в парке роется, в подъездах не бухает, нет – закладки ищет. Вы бы упарывались, если бы упарывались ваши родители? Прикинь, приходишь домой, а там батя пузыри перед выключенным теликом пускает. Культура занюхивания - так, чтобы при чихе товар кровью не заляпать. А давайте зарплату не в рублях начислять, а в граммах? Чай, более стабильная валюта. Рассада на балконе! Гибрид огурцов с каннабисом. Леня Голубков в ящике рекламирует «Тропикамид», зачем нам чеки в аптеках, у нас марафон, кто быстрее подхватит тромбоз да СПИД.

В общем-то, дальше слова «социализация» Тесак мог бы и не говорить. Все пацаны знают, что по натуре они – одинокие волки, и не могут жить по законам общества, бандитская романтика исключает пиратский кодекс чести и превыше всего ставит законы джунглей. Надо делать, как анимешный лысяш советовал: сто приседаний, десять километров пробежки, сто отжиманий на кончиках пальцев – и вот, через месяц можно щемить ларьки. Но ни в коем случае нельзя жить по-людски! Мы – отверженные, мы крутые, мы не вступили в комсомол, в университет не поступили, да и жениться нам как-то не нужно от слова нахуй.  Авторитет Пети-Супермена упал очень низко, туда, куда не каждая птица долетит, а если долетит,то не вернется, зашкварится, изваляется в меде да дегте, а Тесак вкурил уважуху от братанов.   

И, что самое приятное, никогда Тесак от своего кредо не отступался, ни при каких обстоятельствах. Завод закрыли? Ну и что, скажите спасибо, что крысиный яд в урезанные на пять процентов пайки не подмешивают. Начальник УВД въехал в автобусную остановку и вышел, нетрезвый, с обрезом наперевес? Восхвалите Всевышнего, что у него «Сайги» не было, а если бы он в метро спустился, то еще недели две бы на всех входах гигантские очереди б стояли, просветительского назначения. Как там в песне было? «Это шмон, это шмон, первый лагерный закон, чтоб люди не забывали, где вообще обитают». Нет, в Тесаке не было ни грамма цинизма, наоборот, он всем безмерно, всем сердцем, сочувствовал, просто… то ли необычная форма оптимизма, то ли какое-то жуткое знание удерживало его от поспешных выводов, заставляло следовать железному принципу наихудшей вероятности исхода событий.

Но эти-то, в камере, не знают нихрена да ничего не хотят слышать. Разозлись, легли под ментяру, заяву на Тесака накатали. Достал он их своим «Могло быть хуже». Нас выпустили, кого-то на исправпромзону цепью прижали, на остальных корма собачьего пожалели, а его к вышке приговорили, за неуважение законов общества, вот.  Хорошо хоть, братанов на свиданку пустили, последнюю вечерю устроили, даже дешевого ледибоя вызвали, чтоб у шеста танцевал.

Сидим мы с Тесаком, воду водопроводную распиваем, и, по традиции, приговоренный на смерть душу нам свою катехизисом изливает.

- А чего ты такого в жизни повидал, что все тебе как-то легко да просто кажется? – улучив момент, спрашиваю я Тесака. – Даже когда нашествие колорадов было…  мы их дихлофосом давим, паникуем, а ты невозмутимый, аки хер на блюдце, все свою присказку поговариваешь…

- Но ведь и впрямь могло быть хуже! – округлил глаза Тесачок. – Я книжку читал, про интеллигентишку двадцатого века, «Степной волк» называлась. Я не думал, что это сопли какие-то, я-то боевичок в стиле «Дивергента» ожидал. А там… там чуваку херово было ой как! Нам и не представляется. Сколько бы мы не голодали, как бы нас из мест обитания не выгоняли, инфляция кошельки не мучала, подруги ножи в спины не втыкали… Да даже если бы мы неграми из Сомалиленда были, всё равно все неприятные случаи, вся грязь из-под колес автомашины, разруха, нищета, подростки-проститутки, цыгане, обкрадывающие проезжающих в маршрутке, нежелательная беременность, насилующий отчим, врожденный порок сердца, газовая камера, поезд, перемалывающий кости, всё ****утое бессмысленное насилие, помноженное в корне на несправедливость и смакуемую жестокость ни черта ни стоят с тем, что чувствовал этот парень! Он как будто смотрел в бездну, Джонни, а оттуда на него глядел чёртов Сартр, и они друг друга понимали, и их тягость, бремя прятались всюду, в любом мимолётном промежутке бытия! И ладно-то Сартр, его люди бесили, ад – это другие, я это прекрасно понимаю и поддерживаю концепцию золотого миллиарда, стерилизацию и тесты на интеллект. Но «Степной волк»… Его страдание было нашим, настоящим, пацанским, одиночеством без милой волчицы рядом, пятьдесят девять лет, а ты так и не обрел своего места в жизни, люди тебя не понимают, да и не хочешь ты, чтобы тебя понимали, ты и шагу на встречу не сделаешь ради того, чтобы люди могли тебя принять, ты будешь ждать и плакать, упиваться несчастьем, всматриваясь в цветочные горшки на лестнице, ожидая удачного шанса, что кто-то поймет и оценит тебя, удержит от самоубийства. О да, если ты перережешь вены, то что-то изменишь в своей жизни, вот тогда тебя оценят по заслугам, поймут и пожалеют, слабовольную падлюгу, ведь ты такой особенный, уникальный, ведь если не ты совершишь суицид, то тот, кто додумается до подобного поражающего умы деяния. Ведь каждый день похож на предыдущий, а всё вокруг как будто ополчилось на тебя, подсыпает соль на расцарапанные тобой же раны, напоминает, какой ты уязвленный да потухший. Листик слетел с березы? Он как ты, оторвался от веток, наркотики, опять же, принимает, не ценит здоровье… А может быть ты – сумасшедший? О да! Это всё объясняет! Опять же, особенность, пастырь заблудший, просто родился не в ту эпоху, не в той стране, не в той семье, не с этой дурацкой родинкой на носу, она, она все испортила! Я разрываюсь на части, я такой противоречивый, такой странный, о, дайте мне тёплый клетчатый плед, кофе и сигарету с надписью «опасность», или «оригинальность», а лучше и то, и другое вместе, я буду курить их и дышать… Беспросветной надеждой, на то, что когда-нибудь что-нибудь измениться, само по себе, ведь нет боли хуже, чем боль душевная…

Тесака казнили на следующее утро, а я до конца жизни запомнил этот монолог и повторял про себя, когда душе собраться было нужно, как мантру, поговорку, идиому:

«Могло быть хуже».