Страх

Страх

Ларс

— ...Повторяю еще раз: впереди каждого человека, понимаешь, каждого, бежит что-то: похоть, власть, слава — мы за ними, — Ларс смолк.
— Ну, может, у кого-то Бог впереди, — попытался утешить друга Вильгельм.
— Не догнать, лицемерят, — постановил, как отрезал, Ларс.
«Н-да, легкое безумие первых апостолов...» — подумал Вильгельм.
Они шли по аллее. Осыпалась вишня, завезённая в Берлин из Японии, довольно хорошо прижилась, но, как май, так и сбрасывала безжалостно свои розовые бутоны, напоминая всем, что она чужеземка.
— Я, Виля, наказан, — Ларс остановился, преградив путь.
— О Господи, да что с тобой?
— Помнишь, в школе ученица из окна выбросилась, сломала ногу, Кристина звали. Так это она из-за меня, я довел.
— Послушай, та, с зубами?
— Да, да, с зубами.
«Ну, вот, только Достоевского нам не хватало», — подумал Вильгельм и спросил:
— Она ходила к адвокату?
— Никуда она не ходила, а я и обрадовался. Любила она меня, понимаешь, а я нет, но решил испробовать. Ну, любит же, почему нет? Прямо в туалете на четвёртом этаже, урок шёл. А она взяла и выбросилась из окна, переломала ноги, хорошо, что не умерла.
— Так, и что дальше?
— Что дальше, неужели забыл или притворяешься? Нормально, никто ничего не узнал, она молчала — любовь. Виля, я думаю, что именно это, и зачем я тогда связался с ней, сыграло такую роковую роль в моей судьбе. У меня вcё наперекосяк, всё, — Ларс двинулся, широко шагая, дальше.
Вильгельм, глядя под ноги и стараясь не наступать на розовые лепестки, поспешил за ним.
— Ларс, не ты первый, не ты последний, я ведь тоже... — он развёл руками.
— Ты про Анне?
— Кто? — удивился Вильгельм. — Ты о ком?
— Виля! Десятый класс, пушистые косы, первая немка, ты же мне сам рассказывал!
— Вообще-то, я подумал о другом. Ну ладно, память у тебя...
— Вот именно, что память. Ладно, поговорили, пока, пора, — остановился. — Значит, договорились?
— Договорились, не думай об этом, всё нормально, — успокоил его Вильгельм, сел в машину и поехал в свою сторону.
«За кем я бегу или кто за мной», — усмехнулся, позабавили собственные мысли.
Анне...
Забыл о ней Вильгельм.
Так сложились обстоятельства. В те далекие времена они въехали со всем скарбом из Сибири в ГДР. Его, пятнадцати лет, посадили в шестой класс, потому всех дичился, избегал, к девчонкам-немкам и приближаться побаивался. В 10 классе она сама подошла к нему, давно уже привлекал к себе русский немец из тайги, да и старше всех на два года, выглядел по-мужски привлекательно. Он не отнекивался.
И Кристина вспомнилась. Довольно неприглядная была девица, розовые дёсны с зубами при смехе настолько откровенно обнажались, что Вильгельм всегда испытывал стыд и неловкость при встречах с ней, избегал смотреть в глаза. Как Ларс мог с ней сблизиться? Вспомнил, как ездила в инвалидной коляске, победно поглядывая на всех. Возила её бесцветная хмурая подруга. Сменив коляску на костыли, вызывающе стучала ими по коридорам. К лету исчезла.
Много было шуму, и Ларс со всеми возмущался, сокрушённо качал головой. Вильгельм горячо поддерживал друга, иначе и быть не могло.
Это был единственный в школе немец, кто безоговорочно принял «schei;e Russen — говно русские». Многому научил, многое подсказал, вёл за руку — Вилю и не били, и сам ни разу не подрался в школе. Упала «стена», и, как и многие другие, они вместе из Марцана поспешили переехать в Западный Берлин. После получения диплома в универе разошлись по собственной воле, не осуждая и не оправдываясь, просто устав от ненужной близости, да и тяготили наспех данные обещания, доскональное знание жизни другого. Одинокими не остались, примкнули к тем, с кем было полегче. Свадьбы сыграли почти одновременно, всё ещё сказывалось юношеское стремление не запоздать, не отстать от друга, в чём-то помочь, благо, и невесты оказались подругами.
Затем Ларс пропал из жизни Вильгельма. На какой-то встрече услышал от знакомых, что тот обзавёлся всем, что могут дать деньги, и даже больше, что играл видную роль в компании, что сгорел на меди и дереве из России. Год назад возник в Берлине с семьёй, встретились как сослуживцы на фирме, поставили сразу руководителем отдела, сообщил он тогда снисходительно. Порадовались.
Откровенность друга и вернула в те лучшие их годы, и обеспокоила. Прогулка, начавшаяся так невинно, закончилась раскаянием и покаянием. Насколько искренним — такой вопрос он себе не ставил, как и священники на исповеди не спрашивают прихожан, просто выслушивают и хороших, и плохих, и никаких. Тайны есть у каждого человека, но не все рискуют их себе-то до дна раскрывать, чаще недомолвки, принцип умолчания, потому так напугало неожиданное доверие Ларса. Время горячих детских излияний закончилось. У мужчин признание в наглухо забытом дурном рождается в минуты душевной слабости, и Ларс не простит, что старый друг видел его раскисшим.
Вильгельм давно подозревал, что с Ларсом происходит что-то неведомое, которое сегодня и раскрылось. Три года назад неведомым для всех являлось и происходящее с ним. Не по своей воле отказался он тогда от пациента-подростка, словно выбросил его, как Ларс Кристину из окна. И испугался возникшему сравнению, хотя оно верно передавало случившееся. Долгое время тяготило чувство вины перед ребёнком, совершенно не знакомому с жизнью и не понимающему того, что может толкать человека на необдуманные поступки. Не давала покоя и обида взрослого мужчины на мальчишку, который посмел ни разу после отъезда ни позвонить, ни спросить о здоровье, ни рассказать о себе.
Как в своё время Вильгельм, так и Ларс бичует, обвиняет себя в тайной отчаянной надежде на оправдание и на душевное успокоение, которые подарит тот, кто слышит всё. Но никто никого не слышит, и никто никому услужливо не подправит прошлое, детство с верой в чью-то бескорыстную помощь извне закончилось. Да и нуждается ли Кристина в напоминании о костылях или тот же пациент в напоминании о боли, нанесённой ему пожилым, в годах русским из Берлина?!
На ум пришли слова бабушки: «Берегись, за грехи свои придется расплачиваться». Она в Сибири истово держалась религии, осуждала живущих без Бога. «Болезни, несчастья, неудачи в жизни и есть штраф за дурные поступки каждого из нас». И с ожесточением припоминала воющего от предсмертного ужаса коммуниста в больнице, где работала. Бога призывал, умолял простить и дать пожить, пожить. Не вышло, забрал Он его к себе. И Виля пугался в те годы всего, не зная, что — грех, а что — не грех. Верил или нет в загробный суд — таких вопросов себе не ставил, но при случае всегда напоминал маленькому сыну о всевидящем и всё знающем Отце нашем. Сонливый и вялый, тот лениво соглашался. А после скорой и мучительной смерти бабушки угрюмо сказал, за какие же грехи так сурово покарали бедную старушку. И добавил, что органика подвержена старению и изменениям, а чья это воля, Божья или природы, не узнать.
Дома жены не было, ушла прогуляться. У сына сидел гость, любезно представился — Ян.
Вильгельм не видел раньше этого юношу здесь, хотя знал всех друзей Грегора, но, что удивляло, тот довольно часто их изгонял, а может, они сами уходили. Мельком оглядел нового друга, остался не совсем доволен выбором сына, пожелал им доброго вечера и ушёл к себе. Накопились письма, счета, различные извещения. Устало сел за стол, посмотрел на аккуратную стопку бумаги и вновь задумался.
Что-то из детства неприятное, чуждое напомнил неожиданно этот мальчик, но что или кого... Вильгельм поёжился, при разговоре паренёк не сводил с него бесцветных глаз с нацеленными чёрными зрачками. Смешно шевелился удлинённый тонкий нос и подёргивалась щетинка редких усиков над тонкими губами. И, как завершение, голос, голос сытой души, довольный и жирный. «Не пристало ему носить имя Ян», — вынес Вильгельм приговор. Оно навеки закрепилось за бывшим воспитанником из нежилой больничной палаты. И поразился тому, что сегодня настойчиво возникают следы прошлого, принося ненужные раздражение и тревогу. Взрослый мужчина, что бы ему сейчас до того, что исчезло, но вот, поди же ты, затянулось.
Вошла жена и прервала размышления, рассказав, о чём говорила с дочерью по скайпу. Жалуется та, что хоть и живёт уже целый год по настоянию родителей в индийском квартале Лондона, а не среди англичан с их языком, денег всё равно не хватает. Он резонно заметил, что Мария мечтала с третьего класса, как только научилась делать бутерброды, о самостоятельности, и было бы неплохо, если бы мать научила её хозяйствовать. Жена ответила, что и ему не мешало бы хоть иногда выполнять свои отцовские обязанности, Мария ему тоже дочь. Виновато согласился и пообещал завтра же и поговорить.


Изольда Круг
С утра вышел побродить. В парке взял кофе, у стойки огляделся и, помешивая в чашечке, закрутил в голове свой, только ему подвластный, как и часто в таких случаях, калейдоскоп мечтаний, надежд, видений в поисках наиболее интересных.
И неожиданно задохнулся от счастья, нахлынувшим на него девятым валом, захлебнулся свежим воздухом безграничной воли и бесконечного простора. В нём явилось миру иное сознание, чистое, новорожденное, в котором не успела еще осесть густая пыль знаний, опыта веков и нескончаемого потока поколений.
С младенческим восторгом воспринимал  свет, цвет, звук, движение, не искал по привычке логические связи, просто наслаждался покоем и властью над окружающим, ибо перестал от него зависеть, подчиняться ему.
И неожиданно, как и явилось, блаженство незнания покинуло его, и секунды не прошло, «вкусих — мало вкусих и умираю». Очнулся, осмотрелся: вокруг говорили, слушали, хохотали, словно ничего значительного и не случилось рядом.
Не в первый раз снисходила секунда счастья, не в первый.
Минул год после окончания универа, не мог найти работу. И, возвращаясь как-то от главы маленькой фирмы, с кем беседовал два часа — тоже отказал — в метро вдруг тело и душу потряс восторг независимости, власти над всеми...
По дороге к дому с тоской думал: где, когда и кто позволит ему ещё раз оказаться, хоть на краткое время, в мире счастья и покоя. Сколько же лет нужно было ему пройти, чтобы блеснули ослепительно и мгновенно исчезли, словно молния в грозу, воля и нескончаемый простор! И сколько лет ещё ждать, и дождётся ли.
Подошёл обед, жена напомнила: они приглашены на встречу к Изольде Круг. Вильгельм возразил, вечером предстоит разговор с дочерью, отцовский долг неплохо бы выполнить. Жена рассмеялась — не стоит впадать в ненужный пафос.
С великой неохотой собирался Вильгельм. Изольда Круг, «барышня истеричных кровей», так он называл подругу жены, ему не нравилась. В младенчестве или в школьные годы кто-то ей внушил, что она обладает даром, но каким, не пояснил. В поисках прозрения она потратила многие годы, в этом её поддерживал деньгами любящий муж, богатый владелец недвижимости как в Берлине, так и за его пределами. Особый прирост капиталу принесли беженцы «четвертого вала» из Восточной Европы. Вот она и жила за спиной старца. В девяностые купил ей небольшое уютное кафе в Шарлоттенбурге. Не справилась — налетевшие друзья потянули в казино. После значительных проигрышей и потери «дела» не сдалась, приступила к раскопкам другого дара — писательского. Долго корпела над «Воспоминаниями», но убедилась, что вспоминать пока нечего, должно пройти время.
Тут-то и открылся истинный дар. Наследственная прозорливость (прадед был из России, как и родители Вильгельма) позволила ей удивительно верно подмечать грешные слабости других, которые те тщательно скрывали, и при всех резать им «правду-матку в глаза». Пересыпая речь крепким русским матом, выученным от деда, она выбирала жертву и на богатом приёме ошарашивала бедняг осведомлённостью в их делах, призывала повиниться немедля и здесь. Те мялись, терялись, краснели, благодарно кланяясь, уходили, потом никогда не возвращались. Хотя многих именно такая «ядовитость» и привлекала к хозяйке.
Она сплотила маленький тесный женский кружок, который всё более и более приобретал популярность в Берлине своими скандальными разоблачениями. Однажды Вильгельм присутствовал на такой казни и попросил жену не водить его в этот дом, но сегодня особый случай.
При помощи врача-психиатра Изольда открыла ещё один необыкновенный дар, «болезненную фантазию», лихорадочно принялась за сочинение романов, объявляя среди знакомых различные конкурсы то на имена своих героев убийц, жертв, любовников, то на самые кровожадные методы убийства. Так год и проработала над трилогией о загадочных отношениях дьявола Рафаэля и бедной девушки Степаниды. Вильгельм попытался пояснить, что имя дьявола Рафаил, но получил крепкую отповедь. Выпустила в свет первую часть под названием «Рука об руку, как небо и земля, как жизнь и смерть». Собрала сегодня элиту для презентации изданного произведения. Вильгельм с женой тоже попали в число избранных.
 Прошли вдоль берега озера Tегель и оказались перед домом семьи Круг. На зелёной лужайке чинно стояли гости, дамы в чёрных длинных платьях, мужчины в тёмных костюмах. Закатное солнце поблёскивало на высоких бокалах с шампанским, аккуратно вился синий дымок от сигарет, велась и беседа, прерываемая смехом. Неуютно стало Вильгельму в светлом льняном пиджаке, в рубашке с расстёгнутым воротом. А жена угадала настроение вечера и явилась в тёмном костюме с белой блузой. Он преодолел смущение и шагнул к людям. Откуда-то сбоку вывернулся Лёва, в чёрном, но без галстука. Сообщил, что видные люди из верхних эшелонов культуры Германии заинтересовались его романом и требуют сценарий для съёмок фильма.
— Книга разошлась, тема актуальная — засилье и бесстыдство русских кланов в Германии... Виля, а давай вместе вдарим по немецкому кино, засядем и засадим... — он похлопал Вильгельма по плечу, взглянул на жену. — Ах да, тебе не до этого. Это шанс, Виля, шанс... Пойду, послушаю, извините, — и растворился в вечернем полумраке.
— Вот змей, видишь, как надо бороться. — подытожила негромко жена.
Хозяйка, обойдя все группки и пообщавшись с каждой, подняла колокольчик и, позвонив, пригласила в дом. Гости чинно расселись, муж разнёс угощения, подлил шампанское. В конце концов все присмирели на своих местах, и Изольда, побледнев, сказала:
— Друзья мои, не судите строго, но судите конструктивно...
— Милая, мы с тобой, — раздался голос Левы.
Вильгельм вздрогнул. А она благодарно взглянула в сторону бывшего журналиста, нервно вытерла вспотевшие подмышки белым маленьким платочком.
— Это мое первое, но почти полноценное детище. Второй месяц я живу в своей нереальности, переживаю замечательное чувство. Лёгкое, нежное, трепещущее... даже не знаю, как описать!
— Ты слышал, ты слышал, — толкнула жена.
— Я не только слышал, я и видел, — буркнул Вильгельм.
Изольда читала, на стульях мирно переговаривались, Вильгельм подрёмывал. Не прошло и получаса, как кто-то энергично захлопал, Вильгельм поддержал. Жена вздрогнула и с негодованием взглянула на мужа.
Гости долго не расходились. В саду было уютно, над озером рассыпались звёзды в чёрном небе, а хозяин, муж Изольды, всё потчевал и потчевал вином, да и бутерброды выглядели очень аппетитно.
Дома, уставший от бездарного вечера, Вильгельм раздражённо бросил: «Откуда у людей столько денег, чтобы накормить такую прорву гостей». Жена попросила не завидовать чужому успеху, а сходить к сыну и поговорить с ним как отец. Грегор в комнате не один, она расслышала голоса.
И верно, в столь поздний час там сидел Ян. Внезапно охватила неприязнь к юноше, к его ласково-вкрадчивой улыбке, к жирному голосу, к тому, как он расслабленно полулежал в кресле. И вновь явственно проступили черты чего-то очень знакомого и неприятного. Ян взглянул на вошедшего, маленькие чёрные зрачки в упор выстрелили. Вильгельм вздрогнул от неприятного воспоминания: кто-то очень давно тоже жадно исследовал его своими острыми злобными глазками. Ян спокойно поменял положение в кресле и продолжил, растягивая значительно слова:
— Поверь мне, брат, им нужно другое, действуй!
Грегор смущённо улыбнулся.
— Но как?
— Прижмись случайно, поцелуй, от мужских сильных рук они тают. Она у тебя первая!? — посочувствовал Ян.
Грегор закатился смехом. «Вот тебе и мальчик-с-пальчик», — изумился Вильгельм, значительно откашлялся, решив поставить юнца на место, но и слова не успел вымолвить, как сын заявил:
— Отец, дай мужикам поговорить.
— Ну, если здесь одни мужики... — и вышел.
Рассерженной жене пояснил, что там всё нормально, молодые мужчины обсуждают важные проблемы. На вопрос, как долго, пожал плечами. Уже в постели растерянно подумал о сыне. Бедный мальчик, непросто приходит мужской опыт, иногда длится пустыми годами. Ян опробовал что-то, если не лжёт...
В Сибири и ЭТО было по-своему. Далеко, далеко в детстве, сидя во тьме сарая и задыхаясь от непонятного жжения во всём теле, выслушивал он с друзьями одного приезжего, юркого, смуглого, мускулистого 12-летнего столичного жителя о его поразительных успехах с девчонками. Над местными обидно смеялся, сплёвывая папиросную горечь на землю, — в «войнушку» заигрались.
И незвано-непрошено моментально возник следующий кадр, и обдало не остывающим жаром того ледяного вечера в замшелом городке.
Он стоял, окружённый волками, слышал, как клацали зубы от нетерпения. Чужая ненависть расплющила, унизила, раздавила, и предотвратил нападение, с трудом разлепляя неживые губы, сказал и показал:
— ТАМ живет Шурка-давалка, бабушка знает.
Они умчались, бросив его одного стоять под лютым морозом.
«О Боже, что они могли с ней сделать, эти звери!?» — он обессиленно простонал и смолк, испугавшись разбудить жену.
Потом иногда встречал эту девушку, закутанную в шали, и бежал, боясь её глаз. И мысли сейчас, тоже струсив, побежали прочь. Как утопающий за соломинку, ухватился за последнюю: «Ах, детство, детство, не ведаем, что творим. Маленькие зверьки, живущие инстинктами».
Постукивал будильник, дышала ровно жена. Стараясь не потревожить её сон, он встал и вышел, сутулясь, на балкон.
И загляделся на ночь.
Чёрный купол навис над городом. У самого края купола поблёскивала огоньками Aлександерплац. Но гомон людской не был слышен. Спать ли легли, далеко ли от Вильгельма — кто его знает. Стояла особая ночная тишина, с которой хотелось слиться и остаться там, неведомым для всех. Под фонарями поблёскивали спины застывших машин, ни души. Он закурил. Уже с год, как не появлялись ни пёс, ни его хозяин, их ночные прогулки завершились. Пёс скончался, сосед съехал, всё во дворе напоминало умершего друга. Забавный человек, утверждал, что его пёс нравственно здоров, не лает на людей, как другие психически неуравновешенные псины,  в хозяев! Исчезли из его жизни, исчезли, как и исчез тот зимний вечер в сибирском городке.
«Спать, нужно спать», — сказал он.




Прогулка и ресторан
С тревогой ехал в понедельник на работу — предстояла встреча с Ларсом, а он не успел или не сумел подготовиться к ней. С досадой подумал о том, что не соизволил за выходные дни позвонить другу. Успокоить, увести от проблем. Закралась неприятная мысль, возможно, друг сожалеет об откровенности, упрекает себя в излишней доверчивости.
Уже сворачивая к фирме, поприветствовал сосну, стоящую у самой дороги. Познакомился не так давно. Полтора года назад выбрал кружной путь и ехал, удручённый и уставший уже с утра, на работу, оттягивая время. В тихом восторге увидел красавицу высокого роста, до третьего этажа, осанистую, привольно живущую у жёлтого дома с зелёными подъездами. Не выдержал тогда, склонил голову перед почтенной особой. День тот прошел легко и мирно, возвращался домой довольный собой, помахал рукой новой знакомой. С тех пор дорога с сосной стала постоянной, он ей не изменял, а в сложные дни тайно просил даму об удаче. Верил ли, нет ли, и всё-таки верил, иначе бы не обращался к ней почти ежедневно: «Спасибо тебе, дерево, за защиту, за помощь, за поддержку, не оставляй меня, я всегда с тобой». Однажды вышел из машины, встал у сосны, приложил ладонь к зарубцевавшейся ране, кто-то ветвь отрубил. Сосна откликнулась — ладонь согрелась.
И, в самом деле, пришло доброе решение поговорить, не стесняясь и не страшась, как в юности, с другом. Ларс выхватил из прошлого свой позор и с ужасом вглядывался в него, уподобляя себя жене Лота, превратившейся в соляной столб. Найдя такое сравнение, Вильгельм представил себе, с каким облегчением и с какой благодарностью после беседы Ларс взглянет на него.
С трудом дождался перерыва. В кантине радостно поприветствовал Ларса, пожал ему руку. Очередь двигалась, подошли и они. Вильгельм обнаружил, что оставил дома удостоверение. Впопыхах, погружённый в утренние мысли о Ларсе, о жене, да и о себе, забыл бумажку в куртке.
Фирма большая, работников много, к ним зачастили ходить на обед из соседних учреждений. Фирма своим работникам делала скидку, а пришлые обязаны были платить полностью.
— Конни, бумаженция дома, — улыбнулся на кассе, — но ты же меня знаешь.
— Конечно, — ответила она с улыбкой, — закон есть закон, плати полностью, завтра принесёшь — деньги верну.
— Конни, послушай...
— Виля, не создавай проблем, — негромко заметил Ларс.
— Да, да, — подхватила кассир, — и не забудь чек, а то ничего не получишь.
Досадуя и на себя, и на Конни, обратился к Ларсу.
— Два варианта: брать или не брать?
Тот промолчал.
В кантине царили сдержанность и покой, уютно урчали холодильники витрин с закусками.
— Ларс, ну как прошли выходные, извини, я не позвонил ни разу.
— А что могло произойти, всё замечательно, — Ларс с аппетитом, выпрямив спину и поглядывая на других с высоты своего роста, поедал картофель со шпинатом.
— Я тоже вспомнил Кристину, Анне...
— Да-а-а? — протянул Ларс. — Замечательно, и что?
— Понял, что не стоит этим заниматься — вспоминать, терзать себя.
— Вот и прекрасно, и не занимайся, — Ларс доел пудинг, выразительно постучал по часам. — Виля, время, бегу.
С чувством глубокого разочарования Вильгельм виновато улыбнулся. Они распрощались. Надежды на дальнейшее покаяние, доверительность и признательность не оправдались.
Неделя выдалась напряженной — сроки сдачи концепции истекали, он и на фирме, и дома допоздна сосредоточенно продумывал структуру и содержание продукта, выполняя заказ крупной компании. Вовремя под аплодисменты коллег аккуратная папка легла на стол шефа. И впервые за годы деятельности на фирме он вздохнул с облегчением. Не только потому, что достиг вновь вершины удачи, но и потому, что избавился от гнетущего страха перед возможностью провала, мозг мог и отказать. Но послушный каторжник, его разум, успешно справился и в этот раз с задачей, премия обеспечена.
Подошли привычные пятница, ужин с сыном и с женой дома, скайп с дочерью и телевизионные новости. В субботу утром рано, сумрак только забрезжил в спальне, проснулся и нежно прикоснулся к жене.
— Виля, уйми гормоны, спим, — сказала она.
«Бедные пацаны, — бреясь в ванной, подумал он, — каждое утро терпеть такую муку, как они справляются!»
Жена ушла в магазин, Виля отправился «шататься без дела» по улицам и по парку, наблюдать за прохожими, за деревьями, за птицами. Мысли гуляли, уютные, покойные, ласкающие. Не позволял ни одной цеплять за душу, в этот день мог быть искренне довольным собой. Недаром вчера, одухотворённый и уверенный, метко заметил новому молодому сотруднику, насколько важно дать «железу», с которым они работали, жизнь. Идея одушевляет систему. Как долго будет работать, зависит от покупателей-обладателей.
Машины сновали туда и сюда, один поток людей обгонял его, другой двигался навстречу — рядом торговый центр. Свернул с дороги в аллею парка, в глубине нашёл скамью и сел.
С шумом опустилась стайка воробьев, с любопытством присмотрелся. Среди сородичей выделялся тщедушный взъерошенный воробей, в делах общины участия не принимал, свысока поглядывал на собратьев, суетливо прыгающих по дорожке и траве, без умолку болтающих. Вероятно, потерял аппетит, потому и худющий, потому и надменный. Бабушка тоже говорила про Вилю: «Болезный ты мой». На школьных фото выделялся своей нескладностью и обиженным взглядом.
И налаженный удобный строй мыслей нарушился.
Ян был так же нескладен, взъерошен и тощ, никогда ничего не просил, никого не осуждал и никому не сострадал. Ненасытное чувство вины вновь охватило душу. Словно он, никто другой, собственными руками равнодушно забросил мальчишку в пугающее неведомое, услышал скрежет, визг медленно закрывающейся ржавой двери за Яном, как в тот день, когда узнал об отъезде.
Он поднялся, стая вспорхнула, в недовольном ожидании расселась на ветвях ближнего дерева. Не желая птиц задерживать, поспешил домой. Вечером за скайпом доказывал Марии бессмысленность возвращения домой после двух семестров. Дочь не слушала, плакала, он согласился и с ней, и с женой на возвращение. Лучшее время сейчас — так и решили.
Воскресенье в Берлине редко удается. Вот и сегодня брюхастые тёмно-свинцовые облака низко повисли над городом до самого горизонта, редкие прохожие с собаками пугливо косились на небо. Как и договорились с друзьями, после обеда направились к Бритцергартен.
Ларс и Гретхен ждали у входа. Очереди в кассу не было, как раньше, билеты подорожали — цена хорошего обеда в ресторане.
— Как люди в Англии живут, я думаю, там всегда мрачно, — вздохнула жена и красноречиво посмотрела на Вильгельма.
— Потому и толстые они, британцы, а вот я отчего — не знаю, — и Гретхен похлопала себя по животу.
За годы семейной жизни во Франкфурте она неузнаваемо изменилась: плечи, бедра, грудь покрылись сытостью, раздались во все четыре стороны, а ноги так и остались голодными, сухими. Недаром Ларс однажды меланхолично обронил: «Моя избушка на курьих ножках». Дамы под ручку дружно пошли впереди.
— Schatz, не отставать! — Гретхен весело глянула на них.
— Ну, отдохнём? — Вильгельм вопросительно взглянул на друга.
— Попробуем, — Ларс протяжно зевнул, затряс головой, закурил. — Устал я за неделю, а кто из нас выбрал это место?
— Спроси у них, ах, всё нормально, — Вильгельм похлопал друга по спине.
— Зигрид всё время дома?
— Уже десять лет, не пошла ей работа, да и так забот хватает...
— Моя в Берлине наотрез отказалась куда-то устраиваться.
А сад и в самом деле выглядел тускло. Скучный, невыразительный, он у Вильгельма вызвал тоску, как и свинцово-серая погода. Семь лет назад с семьей заходили сюда. Цветы, пруды, яркие рыбки, дети всех возрастов и народов, кругом киоски с едой, рестораны, мороженое, визг, писк, хохот.
Сейчас всё иначе. Цветы исчезли, пруды затянула трава, золотых рыбок, вероятно, съели, плавали утки и неумытый лебедь. На детской площадке малыши и несколько подростков молча лазили по брёвнам и канатам. Жена решила сделать несколько снимков на память, остановились у деревьев. Наверху пискнула и звонко пропела пташка.
— Ишь, как радуется, хорошо покакала, — поделился Вильгельм.
— Да-а-а? Ты уверен? — протянул Ларс, оба рассмеялись.
Для совместного фото подошли и мост над затянутым травой прудом, и площадка с гольфом. На ней задержались, сделали круг, выиграл Ларс, засняли с призом — с бутылкой пива. Выпили кофе, побродили, утомились, отправились на поиски ресторана или приличного кафе.
У стеклянного огромного сооружения в виде вигвама сидели несколько посетителей. Плотный мужчина усердно поглощал макароны, ржавые от кетчупа. Вокруг под столом и на столе озабоченно суетились голодные воробьи, он раздражённо отмахивался.
— Нет, здесь я не останусь, — заявил Ларс.
Вильгельм поддержал друга, восторженно предложив сходить к «грекам» — недалеко, и там ему все знакомы.
По дороге к ресторану обогнал шумный по-цыгански свадебный кортеж. Смех, крики, музыка неслись над улицей. Невеста в белоснежном платье, жених в тёмном костюме горделиво стояли в первой машине. Вильгельм искренне обрадовался и замахал обеими руками, приветствуя счастливую пару.
— Видели, видели? Они заметили, ответили, как невеста радовалась, как радовалась! Видели? — и подпрыгнул от удовольствия.
— Ты не один, Виля, ни к чему всё это, — одёрнула жена.
Греческий ресторан они приметили давно, около 10 лет назад. Уютный, мирный, кормили сытно, недорого. Свои маленькие праздники — дни рождения — они обычно отмечали здесь. Потому Вильгельм, не испытывая никакого смущения, по-приятельски поздоровался с хозяином, стоящим у входа, дружески пожал руку, справился о здоровье, о делах.
— Мы без предупреждения, извини, Нико, наше место занято, не найдется ли что-нибудь у окна?
Хозяин приобнял, подвёл к столику, за которым уже расплачивались, и удалился. Принесли пиво, соки, Ларс с наслаждением отпил, вновь подошёл Нико и пожелал приятного аппетита.
— Ларс, ну как, нравится тебе здесь? — оживлённо спросил Вильгельм.
— Должен сказать: неплохо, сервис достойный.
Вильгельм радостно огляделся, недалеко сидела девушка с лицом вкусным, как мороженое, прохладным и сладким. Подтолкнул Ларса, кивнув в её сторону, тот остался безучастным, жена нахмурилась.
Пиво, соки выпили, но еда задерживалась, Вильгельм веселил друзей, напряжённо ожидая кельнера. В углу оглушительно с подвизгами и стонами взорвалась хохотом группа женщин.
— Hallo, hallo, — мужчина с соседнего стола повернулся к Вильгельму, — immer histeriesch!
— А не одна я здесь кругленькая, хоть это успокаивает, — Гретхен расправила сочные плечи, взяла в руки вилку, нож, выразительно постучала по столу.
«Какая прелесть», — подумал Вильгельм.
Гретхен была права: за редким исключением, подобрались крупные, не уступающие друг другу ни в весе, ни в объеме мужчины и дамы. Прямо за соседним столиком выделялась своим необъятным бюстом молодая женщина, её полные обнажённые по локоть руки двигались над едой стремительно и ловко. Муж и не пытался придвинуться к столу, мешал выпуклый живот, цеплял еду на вилку издалека. Не желая казаться бесстыдным, Вильгельм отвернулся.
Наконец принесли блюда. Вильгельм смущённо пояснил, что такого ещё не бывало — так долго никогда не ждали. Ларс снисходительно похлопал по плечу, предложил выпить за здоровье. Все согласились и подняли кто сок, кто вино.
У пробегающей мимо официантки стаканы соскользнули с разноса и с рождественским звоном разбились. Вильгельм вскрикнул и, сорвавшись со стула, подбежал к ней:
— К счастью!
Поднял несколько крупных осколков, девушка, покраснев, недоумённо взглянула.
— В России, если посуда бьётся, говорят «К счастью», — торжественно объяснил он ей.
Жена встретила довольно холодно:
— Мы всё видели.
— А что?
— Как ты с молоденькой кокетничал...
— Где?
— На полу, — Ларс аккуратно обтер рот.
Всё-то она видит, вот умру, и обронят на мою могилу случайно цветы, а она заявит: «Не успела отойти в мир иной, как уже кого-то обхаживает!»
— И правильно, за вами глаз и глаз... — Гретхен постучала пальцем по столу.
— Ну, как сказать... — Ларс поморщился.
— Schatz, почему ты всегда споришь? — огорчилась Гретхен.
— Иначе они не могут. Вот мой, до скандалов доходит. Послала за картошкой, принёс одну мелкую! Я ему и так, и так, а он упёрся: «Кто-то же должен и такую покупать».
— И часто у вас споры?
— Раз в месяц, но я не считала.
— Я тоже... со счёту сбилась, — и Гретхен, улыбаясь, посмотрела на мужа, а Вильгельм заметил, что мелкие черты её лица стали ещё мельче — глазки, губки, бровки.
— Мы покурим, не возражаете? — перебил Ларс и, не дожидаясь согласия, поднялся.
Вильгельм последовал за ним к выходу из ресторана.
— Зря ты так много куришь, — после продолжительного молчания сказал он.
— Много, мало — кто измерил, — пожал плечами Ларс и спросил:
— Твои детишки читают?
— Конечно, как же иначе.
— А мой никогда ничего!
Боль в голосе друга изумила Вильгельма:
— Ларс, может, времени не было, да и вот беда-то...
— Ничего никогда не читал, бездуховка, — Ларс не слушал Вильгельма, — все они такие, поколение прагматиков, ни до чего нет дела.
— Ты не прав, кто он уже у тебя?
— Муж, семейный человек, занялся недвижимостью, первый взнос был мой, — Ларс выдыхал дым в сторону. оберегая Вильгельма.
— Дети всегда уходят, мы же в свое время ушли.
— А он ко мне и не приходил. Идём, дамы заждались, — Ларс тщательно притушил сигарету, толкнул дверь.
Обескураженный, Вильгельм последовал за ним. В ресторане шумели, ели, пили. Ларс расплатился за всех, как Вильгельм ни протестовал.
— Мein lieber Schatz, прекрасный выдался день.
Прощались долго, пока жена не сказала:
— Людям надо идти, Вильгельм, завтра на работу.
У входа в дом он обнял жену, долго стояли молча.
В спальне, не говоря ни слова, обхватил и отчаянно прильнул к ней всем телом.
— Тебе завтра на работу, — укоризненно шепнула она.
— Я всегда на работе, — сдавленно ответил он...
И настолько отчётливо, настолько зримо видел себя в ней, что и в эту ночь восторг желания не покидал после сокрушительного и соединившего их обоих в одно тело взрыва. На потолке суетились тени трепещущих от легкого ветерка тюлевых занавесей, чуть слышались звуки проезжающих на улице редких машин.
Как любил в эти минуты чувствовать себя маленьким, беспомощным и защищённым властной силой матери-жены, которая так же долго не размыкала своих объятий и что-то шептала, непонятное и жадное.


Под липами
Зацвела липа, и не успели плоды созреть, как вокруг деревьев роями закружились женщины, безжалостно обрывая и складывая в большие сумки пучки бледных и хилых цветов.
С цветением липы в Берлин пришла жара. Разомлевшие и недовольные жители утверждали, что такое пекло может «надуть» только из Сахары. По телевидению с ними тоже соглашались. Жара всегда из Африки, а мороз — из России, когда-то в Германии был замечательный климат.
Он спешил на встречу с Ларсом, того на работе не было уже как неделю. А вчера позвонил и пригласил на кофе. Машина шла легко, движение свободно. Вильгельм следил за дорогой, боясь пропустить знакомый дом, не попрощаться с деревом перед выходными. Увидел неприлично нагой плоский желтый фасад дома в три этажа с красной крышей. Пустошь обескуражила. Вильгельм вышел из машины в поисках красавицы.
Нашёл — нежно розовела свежая рана от спиленной сосны. Поблёскивали капельки прозрачной смолки на влажном срезе. Он бросился к дверям, с силой нажал на звонок и долго держал. Вышел заспанный мужчина в майке и трусах, недовольно пояснил, что гигантша разрослась, сплошные шишки и иголки под ногами, солнце застило, выплачены большие деньги за работу, осталось выкорчевать пень.
Вильгельм сел в машину. Сил не было, свернул в проулок, склонил голову к рулю. И предстала Анне, ученица Анне.
Аккуратная, чистенькая, с большой пушистой косой, как из русских романов, в крупных очках, из которых смотрели огромные глаза. Два раза виделись у неё дома, два раза с остервенением бросались друг на друга, неопытные, неумелые и смешные. Он тогда не успел ничего ни почувствовать, ни понять, был только детский стыд перед ней и перед собой.
Забыл всё так прочно, как можно забыть нелепое случившееся очень давно не с ним происшествие, если вспоминалась, то не она, а её подруга. Бегает по комнате, яростно кричит, гонит юного Вильгельма. Он с надрывом вопрошает — что, почему, установились же родственно-близкие отношения, он всё простит. Анне безучастно сидела у окна. Что было дальше, не помнит, просто ушёл.
Выполз страх того года, как заждавшийся своего времени паук, и начал плести паутину по телу, проникая в клеточки нервов и крови.
Анне с родителями уехала на Балтийское море, ни слуху ни духу, исчезла. Он метался, доказывал встречному и поперечному свою непричастность к выдуманной гадости. Он просто не способен так поступать!
И что — всё зализало время.
И какой был смысл в тех потрясениях душевных, длившихся почти полгода, в тех ночах, когда, лёжа в постели, мучаясь бессонницей, спорил со своими обидчиками до рассвета, находил меткие жгучие фразы, которые потом не осмеливался произнести при встречах с ночными собеседниками...
Путь к познанию зарождения другой жизни у мальчишек и девчонок одинаков, удачен он или неудачен, но никто не сможет его избежать. При этом Анне затем настолько легко исчезла из школы, из его жизни, из памяти, что, как предполагал, доказывало юношескую безвинность. Он не в силах влиять на развитие чужих судеб, да имеет ли право. Если так, то зачем себя обвинять, лить бессмысленные слёзы.
Улыбнулся, внутренние свои сомнения назвал «слезами». А так никогда не плакал, даже в те бессонные жуткие ночи. Хотя не прав, плакал однажды, горько, захлёбываясь — бабушка несправедливо отвела в детский сад по настоянию матери. Устроил там невероятный скандал, вцепился в ножку стола, бился головой об пол, ревел и кричал: «Забери меня отсюда! ЗАБЕРИ! Я буду есть чёрный хлеб и воду, но ДОМА!» И забрала.
Включил музыку, машина пошла легко и быстро.
На стоянке, у турецких ребят, весёлых и говорливых, взял кофе, сел снаружи за столик в каком-то кафе. Ларс задерживался, Вильгельм был рад. Недалеко за столиком надрывно до хрипа кричал в телефон на каком-то из славянских языков мужчина. Смолк, откашлялся, дама поинтересовалась, не русский ли он.
— Нет, я немец из Польши, а что, — покрутил головой. — Восемь лет заставляли учить проклятый язык. Ничего не помню, только «спашибо».
Вильгельм оглядел говорившего. Крупный, небритый, скуластый, он напомнил Сибирь. В поезде, который увозил в Германию, Виля, озирая леса и горы в окно вагона, спросил тогда:
«Мам, а почему мы уезжаем?»
«Ты забыл, кто ты, — жёстко ответила мать, — и что ты прикажешь нам ТАМ делать!?»
Бабушка, мать умершего отца, молчала. Виля не понял — где «ТАМ».
«Ах ты, Россия, Россия, кувыркающаяся Россия», — подумал сейчас и здесь.
— Es ist nicht in Ordnung!
— Wie bitte? — смешался Вильгельм.
Стояли трое гуляющих, две женщины и крепкий, загоревший, в клетчатой рубашке навыпуск седой мужчина. Старик повторил, укоризненно показывая пальцем на кофе Вильгельма:
— Es ist nicht in Ordnung! — приятельницы согласно закивали.
Вильгельм догадался, чем вызвал негодование: сидел со своим бумажным стаканчиком у дорогого кафе «Th;ringen».
— Ach so, — поспешно поднялся, прихватив кофе.
— Виля, Виля, я здесь!
Подошел Ларс, Вильгельм стремительно увел его. Они взяли у ребят по кофе, пошли к липам, видневшимся вдали. На пригорке у деревьев сели.
— Что случилось, ты что такой заполошный? — Ларс похлопал друга по плечу.
— Ничего особенного, ты где пропадал?
Над ними повис медовый аромат, сладкий, но лёгкий. Ларс закурил, жадно выпил глотками кофе. Вильгельм украдкой оглядел друга: изменился он. В юношестве римская лепка лица выгодно выделяла его среди сверстников. Но прошли годы, черты у оригинала стёрлись, как у археологической находки, прежнего величия не найти. Мягкая обивка характера, такая привлекательная: отзывчивость, доверчивость, терпение и понимание — с годами тоже стёрлась. И обнажился остов, каркас — жёсткий, металлический и негнущийся.
— Ну, вот и всё, — сказал Ларс, с наслаждением выдохнул дым, — уезжаем.
— В Испанию, Италию?
— Бери дальше, во Франкфурт, и навсегда, достаточно.
— Вы что, зачем?
Ларс рассмеялся.
— Эх ты, друг мой сердечный, — нахмурился. — Не пошёл нам Берлин, хватит, не хочу быть под кем-то, хочу быть сам себе хозяин.
— Минуточку, ты на фирме человек-источник, все идут к тебе.
— Я хочу быть для себя источником, хозяином жизни, — отрезал Ларс.
Вильгельм опечалился.
— Зря ты это делаешь, опять убегаешь от меня и от себя.
— Ну хорошо, скажу: бегу отсюда, бегу, но не от тебя, о чём ты. Полгода назад врач обнаружил рак легких, топором по голове. Виль, тихо, чего ты вскакиваешь, всё прошло. В мае сказал, что ошибся, садись.
Смутная догадка мелькнула у Вильгельма:
— И поэтому ты так испугался Кристины?
— Кристина? Какая Кристина? А, ты о том, нет, я себя испугался, Виля, понимаешь! Но не в этом дело, дай отпить.
Аккуратно, стараясь не облить джинсы, сделал несколько глотков.
— Мой сын знал всё, Грит нет. После врача вернулся домой, а он даже не зашёл ко мне ни в этот день, ни в следующие. Живём забор в забор, дом ему купил, первый взнос за него сделал.
— Ты...
— Не надо, Виля. Просто в те дни я и понял, как нехорошо, если страх правит человеком, теряешь логику, каждый день пасёшь свой страх, слушаешь его. Ты уже не хозяин самому себе! И я начал давить, давить, придавливать и выдавил.
— Странно...
Ларс недовольно приподнял брови.
— Что?
— Знаешь, один хороший человек, — подумал, — очень хороший человек мне посоветовал страх не гнать, а впускать в себя. Тяжело, конечно, но он наестся и уйдёт навсегда. А так он спрятался, вновь вернётся.
— И ты веришь?
— Да.
У ног сел воробей, укоризненно посмотрел на них снизу вверх, требуя самое простое — малую крошечку. Рядом тут же приземлился другой, уже кем-то побитый: хвост поредел, одно крылышко свисало.
— Виля, это мистика. Вы, русские, во всё верите, всему поклоняетесь, говорите как в забывчивости...
— А тебе не кажется, что ты не всегда бываешь прав? — с трудом сдерживая обиду, спросил Вильгельм.
— Не спорю, но в вас нет логики.
— Как же без логики. Я работаю и, говорят, неплохо.
— Ты не обижайся, да, тебя ценят, да, уважают, но я же вижу — ты же не работаешь, ты набрасываешься на дело как голодный зверь на добычу, словно от чего-то убегаешь, прячешься. У тебя в голове сразу несколько идей, ты сам говорил. Что тебе это дает? Сгоришь, и ради чего, посмотри на меня! — он смял бумажный стаканчик и с силой забросил его в кусты.
Воробьи испуганно вспорхнули. Солнце клонилось всё ниже, ниже, и необыкновенный костёр заката вспыхнул за деревьями.
— Завтра будет ещё жарче, видишь, какое небо... Вот и сгорю... Ладно, Ларс, спасибо за заботу, — шутливо поклонился, вздохнул. — У меня иногда такое ощущение, словно я сам себя чего-то лишил.
— И чего, если не секрет?
— Многого, звона колокольного по утрам и вечерам, заиндевелых вечерних окон в домах, лесов дремучих, полян ягодных и троп грибных, гор...
— Поэт, читай поменьше!
— Да нет, просто я отрезал часть жизни.
— Ты можешь поехать туда на две-три недели, купи в две стороны билет.
— Да нет, — Вильгельм смутился.
— Ох и язык у вас: так «да» или «нет»? Я тоже когда-то думал, что всё на время, а оказалось, навсегда.
— Что именно?
— Я же сказал — всё! Деньги, жена, работа, семья... всё. Всё оказалось нужным, мой друг, всё, — и по-русски выругался.
Вильгельм хотел спросить «А зачем?», но не посмел. Ларс поднялся и тихо произнес:
— Пора.
По аллее шли две молодых женщины. Вокруг их стройных тел причудливыми волнами развевались чёрные тонкие длинные платья.
— Люблю я тебя, Виля, люблю, стал как русский, перекладываю свои проблемы на плечи других.
— Да нет, мы не перекладываем, мы тепло друг другу отдаём, человек страдает от холода...
— Виля, сдержанность, сдержанность — это мужское.
— Опять спорить? Я тоже очень ценю тебя.
— Давай без этого.
Медвяный запах липы сгустился, казалось, можно развести руками.
— Ларс, признайся, за кем или за чем ты гонишься?
Ларс оторопело посмотрел, нахмурился, затем, вспомнив, облегчённо рассмеялся:
— Цветущая вишня! Ну и зануда ты, немец, я уж и забыл о той нелепице...
Они обнялись, троекратно по-русски расцеловались и направились к стоянке.
Ларс уехал, а Вильгельм всё стоял и смотрел. На противоположной стороне улицы заметил странного старичка в обвислых штанах и в пиджаке с чужого плеча. Длинные седые волосы спадали из-под надвинутой на глаза кепки. Было сложно понять, что он делал, беспрестанно перебирая ногами на одном месте. Увидев невдалеке на остановке автобус, Вильгельм понял — старичку нужно успеть на посадку. Не дай Бог, опоздает и останется. И он, старый и дряхлый, спешил, как ему казалось. Дрожали руки, тряслась голова, но спешил. Водитель автобуса терпеливо ждал. Никто из прохожих не пытался помочь, поддержать, догадались, что унизят мужчину.
И Вильгельм постиг чудную истину.
Куда ни взгляни — всюду жизнь.
Красивая, умная, добрая. Ну как не восхититься! И едва не заплакал от нежности к ней, к жизни, текущей в нём и вокруг него.
И поспешил домой к жене, к сыну.


Сын
Жена отсутствовала. «Вот и хорошо, соберусь с мыслями», — обрадовался он. И, услышав громкий разговор в комнате сына, с неприязнью узнал голос Яна.
«Опять этот здесь», — шагнул к дверям, остановился.
— А ты не проверял, как у неё?
— Это что, так важно? — Грегор смущённо захихикал.
— Он что у тебя краником для водички служит?
Боль за сына, гнев оскорблённого отца, зависть, ревность могли разорвать, и Вильгельм вошёл. Ян не удивился, склонил голову, вежливо проронил:
— Мы тут беседуем о сексе, тема довольно интересная.
— Как ни называйте, но у вас пока это просто похоть, — хмуро обронил Вильгельм.
— У твоего папы терминологический атавизм.
Грегор вскинулся на кресле:
— Интересно, пап, а как ты относишься к оргазму?
Отец выставил руки ладонями вперед.
— Сын мой, куда тебя несёт, где ты нашел этого, — брезгливо кивнул в сторону Яна.
— Ну зачем вы так, вы же любите свою жену, не так ли? Не думаю, что вы только шепчетесь.
Редкая щетинка усиков настороженно ждала ответа, чёрные голодные зрачки за стеклами очков враждебно сузились.
Вильгельм вспомнил:
— Крыса, точно, крыса, Боже мой, как же я раньше не понял!
— Какая крыса, пап, ты болен?
— Да нет же...
Ян улыбался.
— Сынок, у нас в Сибири дорога в сортир шла мимо сарая, я страшно боялся туда ходить, там всегда поджидала крыса, она сидела и пожирала меня глазками, зараза такая. Так я за бабушкой бегал, спасала от грызуна.
— Кто дал вам право так со мной разговаривать!? — роняя тяжело слова, проговорил Ян.
— Вообще-то, лично тебе я ничего не сказал.
— Кто дал ТЕБЕ право, — сорвался Ян.
Взрывной волной отбросило Вильгельма, перестал видеть, понимать. Тот же тон, беспощадный, жёсткий, сметающий всё на пути, те же слова — и вырвался стон.
— Пап, ты чего, ты чего?
— Ничего, будь добр, проводи гостя.
Ян поднялся сам и уходил.
— Сиди, — бросил Грегору, — успокой папеньку.
А его мальчик сник, лицо потускнело, глаза наполнились слезами, он не двигался...
Вернувшаяся жена что-то долго рассказывала о новых знакомых у Изольды, правозащитников из России. Старенькие, очень умные, много, много говорили. Изображая то недоумение, то восторг, то сочувствие, он не слушал.
Среди ночи проснулся от каверзного сна.
В полумгле-полусвете стоял он в непонятном возрасте на асфальте. Мимо проходил духовой оркестр и играл траурный марш. Катафалка с гробом усопшего не было видно, вероятно, уже провезли. За музыкантами во всю ширину дороги трусцой бежали свиньи, чёрные, серые, розовые... Замыкала процессию странная пара: хряк взобрался на молодую свинюшку, у которой ряд напряжённых сосцов свисал до самой земли, и нетерпеливо ёрзал на ней. Медленно, не нарушая собственного ритма, двигались они за стадом...
«Что за сон, к чему бы это», — подумал с тоской. Бабушка утверждала, если не ошибается, что рыбы снятся к болезни, а свиньи — к дурным слухам, к стыду.
Вспотевший, поднялся. На балконе ждала ночь, беззвёздная и глухая.
Видимо, у человека осознание постыдности содеянного приходит с годами, если, конечно, приходит. Много ли он понимал в пору своего младенчества. Вот стоит, совершенно голый, перед молодой женщиной. Она сидит высоко на столе, свесив ноги, тщательно трёт пальцами ему шею и грудь, проверяя, насколько чисто тот помылся в душе. На её лице блуждает улыбка... Или улыбку женщины придумал сейчас, на балконе...
Пятый класс закончили, родители устроили детишкам поездку на неделю к озеру. К их учителю присоединилась одна из мам. Она-то и проверяла на «вшивость» мальчишек. Он, и не только он, кучерявился черными кудряшками. Виля прилежно задирал подбородок, стараясь убедить чужую маму, что чист, что не надо гнать вновь под воду...
Последние две недели оказались для Вильгельма непростыми.
Ларс не объявлялся. Молодую сотрудницу Ангелику увезли в психиатрию. Всегда вежливая, с аккуратной косметикой, светловолосая, задания, несмотря на трудность, исполняла в положенный срок. Два дня назад столкнулись у туалета, она доверчиво поделилась радостью. Пересчитала пальцы на ногах и руках уже второй раз сегодня и убедилась — все 20 на месте. Он счёл это за шутку, хотя и глупую. А она и не явилась, и не явится более. Врачи взяли у него подписку о молчании. Разделил её задания в группе, дополнительного работника пока не дали, да, по всей вероятности, и не дадут.
Он молчал, и не из-за подписки, а пораженный тем, что подсчёт пальцев может придавать уверенность в жизни.
Вот-вот вернётся дочь из Англии, придётся готовиться к новому домашнему укладу. Стал побаливать кишечник, жена предлагала сходить к врачу, но времени совершенно не хватало, решили отложить на отпуск.
Сегодня задержался на фирме, обсуждали новый заказ, крупный, может принести большой доход, измеряемый миллионами. Дома вошёл в свой кабинет, включил лампу и отпрянул — за столом сидел Грегор.
— Сынок, ты как здесь...
— А у тебя уютно.
— Может быть, я не задумывался, — осторожно спросил, — всё нормально?
— Как на волнах: то вверх, то вниз.
Грегор посмотрел на отца, Вильгельм смутился. Знакомый взгляд, до боли знакомый взгляд бывшего пациента — не просит, не осуждает, не сочувствует.
— А где мама?
— К Изольде уехала.
— А-а-а.
— Тебе она нравится?
— Кто, мама?
— Нет, Изольда.
Вильгельм пожал плечами.
— Как сказать, своеобразная дама.
— А мне не нравится.
— Ты же её ни разу не видел!
— А вы, как придёте после неё, всегда ругаетесь, значит, она виновата.
Вильгельм растерялся.
— Пап, ты боишься маму?
— Грегор!
— Когда у нас гости или мы в гостях, ты даже к женщинам не подходишь. А она тебе всё указывает, подсказывает, и ты бегаешь...
Значит, уважаю её желания, вот, и... странный вопрос.
— А ты её любишь?
— Да.
— Пап, и это любовь?!
Грегор не сводил глаз, и Вильгельм решился:
— Я не знаю, что ты думаешь, но, на мой взгляд, любишь или ненавидишь не человека, а состояние, которое он вызывает. А услужливое воображение дорисует, наделит всем тем, о чём мечтал с детских лет. Полюбишь и голос, и взгляд, и жест, и одежду — голограмма.
— Это от логики у тебя, программист.
— Как сказать. И вот, когда она расколется...
— Ты слышишь звон стекла разбитой витрины... Ладно, пап, скажем так, что я всё понял.
Вильгельм опустился на стул — день выпал непростой.
— Сколько ему лет?
Грегор вздохнул, догадавшись, о ком спросил отец.
— 19, а что?
— В таком возрасте и хозяин жизни.
— Да, не то, что я. Ненавижу генетику...
В середине сентября их пригласили в гости семья Шульц, Иоханна и Вальтер. Вильгельм и удивился, и обрадовался. Удивился потому, что эти хорошие люди наконец-то напомнили о себе.
Пять лет назад они покинули Берлин, выехали в Лейпциг укреплять католическую общину, изредка звонили на Пасху да на Рождество. Затем звонки следовали из Италии, Литвы, России. Дом оставили на старшего сына, владельца мастерской по ремонту машин. Жена Вильгельма сомневалась долгое время в том, что это был добровольный отъезд. Наверняка, решила местная церковь послать глубоко верующих послушных прихожан на довольно сложную миссию. Вернулись, как стало понятно из телефонного разговора, неделю назад. Первыми из берлинских знакомых хотели видеть Вильгельма с женой.
И радость его была объяснима.
С первой же встречи около десяти лет назад между ними установились родственные связи, при которых невозможно солгать, сфальшивить, слукавить. Они были старше, имели троих взрослых детей. Положение в обществе, как, смеясь, утверждал Вальтер, безукоризненное. Круг знакомых и друзей был от Италии до немецкого городка Цвохау, в их доме зачастую останавливались видные церковные служащие. Но не это привлекало Вильгельма. Находясь с ними, он чувствовал себя в безопасности. Ему потакали, он мог быть там откровенно беззащитным, спрашивать и спрашивать, не будучи при этом осуждённым или осмеянным в невежестве.
Вечером в субботу к Шульцам отправились на автобусе, возвращаться после выпитого будет не так хлопотно.
Те расположились в саду. Вильгельм с женой и с сыном вошли, поздоровались, обнялись, расцеловались, сели. За столом растроганно оглядели друг друга. У Вальтера плоский ранее живот преобразился в выпуклый шар, он обвинял в этом Иоханну. которая готовит прекрасные пироги по-русски. Отпустил бороду, лысина стала ещё более блестящей. Иоханна не изменилась, прибавились лишь седые волосы, которые она демонстративно не красила. Затем разом заговорили о том, что делали, чего достигли, чем довольны, чем недовольны. Их сын Штефан с незнакомой им девушкой неслышно, как и раньше, по-хозяйски уносили, расставляли угощения. Пахло ягодой, неясно какой, но вкусной. И Вильгельм легко погрузился в свой поток мыслей, но не забывал восторженно отвечать или весело смеяться со всеми.
Уже сидели за десертом, Вальтер встал и пригласил всех поблагодарить Бога, ибо Штефан сочетается вскоре с Ханной, показал на девушку. Вильгельм обиженно вскричал:
— Что же ты не сказал! Я бы принес что-нибудь русское в подарок!
— У нас столько русского! Ты сам подарок!
— Да, я знаю, — гордо произнесла жена и поцеловала мужа.
И беседа продолжалась уже о любви, о течении жизни, о её превратностях и радостях. И Вальтер поведал грустную историю.
В России один молодой человек Виктор испытывал страх перед едой. Он отказывался почти от всей пищи, утверждая, что от неё лишь страшные боли в кишечнике. Врачи были бессильны. Он весил сорок девять килограмм, когда встретились.
— Я понял: боли его от страха, от мыслей о страхе. Боялся работы, любил и боялся, был хирург, боялся смерти пациентов на столе. Посоветовал ежедневно обращаться к Господу нашему с молитвой: «Помоги мне, Боже, забери у меня мой страх, отдаю я тебе его».
— И помогло? — недоверчиво спросил Грегор.
— Да, да! — Вальтер подошёл и положил руки ему на плечи.
— Ах, Вальтер, это не совсем так, — мягко перебила мужа Иоханна.
— Iochanna, ich bitte sehr!
— Он это рассказывает уже не в первый раз, а состояние Виктора не изменилось, и ты не хочешь это признать.
— Неправда, страх выворачивал его наизнанку. А потом он изменился, я видел.
— В чём ты это видел?
— Хоть и нечасто мы с ним сталкивались, но он всегда с уважением рассказывал мне, как ему полегчало.
— Ах, Вальтер, Виктор интеллигентный русский мальчик, очень чуткий к людям, не хотел тебя расстраивать.
—  Но ведь он поправлялся или нет?!
— Я думаю, это медикаменты или простой самогипноз, самовнушение, — вновь вмешался Грегор.
— Страх — это голос совести, она сигнализирует человеку болью в душе, — Вальтер увлёкся, но Грегор не отставал.
— Что любопытно, у мартышек отсутствует часть мозга, отвечающая за совесть. Вот счастливые... — растерянно замолчал, не зная, какое слово подобрать — «люди» к мартышкам не подходило.
Вильгельм удивился — давно не видел, как может краснеть жена: со лба медленно к подбородку, поспешил на помощь.
— Красиво у вас в саду, Вальтер, осень, Пушкин любил «осеннюю пору», убили певца.
— Мартышка и убил, в России всегда кого-то убивают, — буркнул Грегор.
— Так его ж француз убил! — не выдержала жена.
— Ну и что — а  они допустили, — Грегор продолжал сердиться.
— На мой взгляд, — Вильгельм поднял руку, пытаясь остановить сына, — хотя могу ошибаться, страх у человека возникает перед злом. Неважно, в какой оно форме: обида, оскорбление, война. Вот, Вальтер, отчего на земле зло, откуда оно берётся? Ты знаешь всё.
Вальтер улыбнулся, потом медленно, подбирая слова, поблёскивая на закатном солнце стеклами очков, сказал:
В Библии всё написано... Создал Бог архангелов, самым любимым был Люцифер, красивый, умный, слепил белизной, потому и решил однажды в отсутствие Отца сам над всеми власть взять, увидел это Господь и свергнул сына в пучину, во тьму. Превратился тот в хозяина Тьмы и Зла, почернел от ненависти, решил воевать с Отцом за души людские. И уж какой век ведётся борьба. Но не забудьте, Зло входит в человека только в том случае, если он разрешит. А человек позволяет, сладко иметь власть в жизни хоть над кем-то.
— У вас всё так просто, — Грегор изумился.
— А почему должно быть сложно? — серьёзно отметил Вальтер и продолжал: — Из сообщества Света человек переходит в сообщество Тьмы, отделяет себя, отрезает от всех: от мира, от людей, от близких.
— И чувствует себя очень довольным, у них все привилегии, вон их, таких, сколько, — Грегор не сдавался.
— Привилегии? Они живут в страхе перед их потерей, мальчик, это не жизнь, — Иоханна с сожалением взглянула на него.
Он возразил:
— Вы так хотите думать, но я не видел ни одного серого от страха перед наказанием злодея.
— Не спеши, — остановил Вальтер. — Ты встречался с истинным злодеем в своей жизни, они окрашены иным цветом?
Уже давно зажглись окна в соседних домах, уже Штефан в саду включил разноцветные гирлянды, уже несколько раз скрытно зевнула жена, Вильгельм спросил после долгого молчания:
— Вальтер, ты бежишь за Богом?
Все повернулись к нему.
— А Господь никогда и не убегал от меня, Он нашёл меня и всегда со мной. Мне бы не потерять Его.
Подошло время прощаться. Вильгельм встал со стула, с удовольствием оглядел ещё более величественный во мраке сад, вдохнул аромат, тяжеловатый, женский, и необъяснимое и не к случаю усталость и безразличие охватили вдруг и тело, и душу. Но с радостью расцеловался, с радостью обнялся, с радостью пожелал наилучшего и приятных встреч.
В автобусе жена прижалась к нему и задремала. За окном проносились ночные тихие улицы с редкими огнями в домах. Он с грустью смотрел на Грегора. Сын после попытки переубедить Вальтера не произнёс ни слова, ел, помогал Штефану, неслышно переговаривались. Будет ли мальчик счастлив, найдёт ли себя — в первый раз подумал так Вильгельм, в первый раз, и от этого ему стало больно. Грегор, ощутив взгляд отца, вскинул глаза и спросил:
— Пап, ты действительно веришь в то, что Вальтер рассказал?
Вильгельм усмехнулся.
— Каждый верит в то, что ему нравится, а они очень хорошие люди.
— Знаю, но я о другом. Ты лично веришь или нет?
— Мне трудно сказать, во что я верю.
Автобус ровно гудел, проезжая стремительно пустые остановки. Вальтер, Иоханна, их дети — Вильгельм вернулся к ним. Они всегда рады себе, жизни, смерти, своей вере в Бога, в Добро и даже причинам возникновения Зла. Всё просто, как яйцо. Разбилось — и поселяется в человеке злодей. Вильгельму такие взгляды были чужды.
Выйдя из автобуса, поцеловал жену, сына, отправил их домой, сам пошёл к магазинчику на автостоянке за сигаретами. Открыл двери, улыбнулся продавцу и едва не упал от удара в спину. С дороги его оттолкнул молодой крупный мужчина, не взглянув, прошёл мимо. Рядом семенил сынишка, дойдя до прилавка, устало свалился на пол. Отец, купив газету, громко заговорил с продавцом, тот поддерживал беседу. Раскатистый смех обоих разносился по киоску. Вильгельм терпеливо ждал.
«Смеётся, как тюрингская сосиска, жирная и скользкая, выёбистый, — иного русского слова подобрать не смог, — хозяин жизни. Да, Люцифер, значит, в нём сидит, бал правит».
Сын спал. Жена ждала у зеркала. Она улыбалась и расчёсывала дивные волосы. Он поспешно переоделся.
— Ты заметил, как Иоханна постарела, эти переезды плохо действуют!
— Как-никак, они намного старше нас.
Она отрицательно покачала головой.
— Вальтер отпустил бороду, лысина разрослась, зачем ему это?
Он любовался женой. Лёгкие тонкие руки двигались покойно, зелёные глаза поглядывали из-под длинных ресниц. Сколько лет прошло, а сохранилась та же милая линия тела, которая так поразила при первой встрече. Сохранился и голос, резковатый и поучающий. Может, это и хорошо?!
— Как ты думаешь, Штефан оставит их у себя в доме или попросит уйти, ведь он скоро женится!
Она стояла совсем близко, свежее дыхание опьяняло его. Хотел было обидеться за Иоханну, за Вальтера, хотел было рассердиться, но передумал и прильнул к жене всем телом.


Выпускной бал
Минуло время.
Ларс, так и не объявляясь, уехал с Гретхен во Франкфурт. В октябре сообщил скупо, что всё хорошо, пригласил в гости, не уточнив ни времени, ни адреса. Вильгельм не любил навязываться, так и по сей день о друге ничего не известно.
За эти месяцы ничего не произошло. Хотя могло бы и случиться. Взял отпуск на две недели под Рождество, но никуда не выехал. Не прельщали мимолётные бессмысленные забавы. Просто спал, все уходили из дома, а он спал. Не хотел вставать.
Ах да...
Мария вернулась из Лондона, похудевшая, обозлённая. Через два дня после возвращения устроилась работать медсестрой в клинику недалеко от дома, чем порадовала отца и мать. Довольна, готовится поступать на отделение хирургии. Грегор решительно отказался от Яна и от попыток найти пару для любви и секса. Отцу сказал, что он и не охотник, и не дичь, всему свое время.
Рождество близилось. Однажды Вильгельм, вспомнив слова Вальтера, подумал: «А ведь не Иисус спешит к нам, мы к нему на день рождения». К сожалению, мыслью, удачной и оригинальной, поделиться было не с кем. Шульцы уехали в Рим, согласно заведенному ритуалу, родная семья не воспримет. В дни отпуска, как ни надеялся, ни разу не снизошло блаженное состояние невинного младенца, посетившее в кафе. Вероятно, не подходили условия или не заслужил.
До праздника оставалась неделя.
Магазины переполнены, скупали подарки к дню рождения того, кто дал возможность отдохнуть. Темнело рано, на улицах и в домах устраивалась сказочная иллюминация из разноцветных огней на радость прохожим.
Вильгельм занемог, отвергал желудок пищу, не соглашался ни с рисом, ни с картофелем, ни с мясом... Он растерялся, запаниковал, врач строго-настрого приказал пичкать Вилю антибиотиками.
Двадцатого декабря жена ушла к Изольде, вернулась поздно, разбудила, увела на кухню и торжественно заявила:
— Она наш спаситель, мудрейшая женщина. Пойдешь к психиатру, и не медля, завтра!
Вильгельм поморщился.
- У Изольды есть очень хороший врач, вылечил Лёву.
О Боже, а его-то как угораздило!
Как ты любишь привередничать!
На следующий день жена, Мария, Грегор уехали в Прагу побродить по старому городу, полюбоваться на мост Вацлава, постоять на нём, повосклицать с другими гостями столицы перед знаменитыми часами, дожидаясь появления фигуры Смерти с косой, предупреждающей о вечности и о мимолетности всего сущего. Его оставили одного — отдых отца должен быть полный и покойный.
Вечером двадцать второго декабря Вильгельм смотрел телевизор и по всем программам слушал о том, как бомбят, убивают, покупают, и думал, что уже ничего не изменить ни там, ни здесь. Вспомнив, что Грегор попросил посмотреть ролик с вечеринки, где принимал участие, включил компьютер. Равнодушно взирал на шутовство сына, на друзей, их подруг. Каждый норовил попасть в кадр, потому то оскаленный рот с зубами, то шевелящиеся ноздри носа, то моргающий глаз заполняли экран. Закрыл фильм сына, решил найти более интересное.
Лениво просматривал страницу многочисленных видео с застывшими и зачастую нелепыми кадрами. Непрерывно бежали они сверху вниз и, казалось, счёту им нет. И окаменел: в череде пейзажей, лиц, фигур мелькнуло худое лицо пациента Яна. Не мог он ошибиться. Судорожно принялся искать ролик и, наконец, наткнулся: «Выпускной бал, подарок классному руководителю».
День, но в зале ослепительно светили лампы. Столы, родители, учителя. Бухала музыка, в такт ей бухало сердце Вильгельма. В центре зала на стуле сидела женщина. Ладно выплясывали перед ней юноши в чёрных цилиндрах. Лихо выбрасывая ноги и крутя чёрными тросточками, они приблизились к женщине. Та, подыгрывая им, в деланном страхе всплеснула руками, запрокинула голову назад. Хохот зрителей возрастал.
Ян из клиники танцевал там.
Стараясь попасть в ритм, спотыкался, толкал партнеров. Та же прическа, так же худ и угловат, не поправился. Зрители кричали: «Молодцы, молодцы! Zu Gabe, zu Gabe!»
Танец закончился, юноши выстроились в ряд, бывший пациент подошёл к учительнице, картинно встал на колено и поцеловал ей руку, поднялся. Смех публики и аплодисменты сопровождали его жест, и, вдохновленный общим одобрением, второй раз приложился к ручке, отступил назад, с надеждой оглянулся в поисках чего-то или кого-то, убежал.
Фильм остановился.
3 минуты 42 секунды.
— Надо же, танцует, живой и невредимый, — сказал Вильгельм, отключил компьютер, пошёл в постель.
Лег и долго смотрел в потолок.
Он терял мир, или мир его терял. Трудно ответить, всё уже произошло.
«Любовь не злословит...» — где он мог это слышать и от кого?
«Любовь долго терпит, не раздражается...» прощает?
Нет, не так, «не мыслит зла...»
Вильгельм с досадой ударил себя по щекам — не мог вспомнить, кому принадлежат слова, в каком времени своей жизни их слышал. Почему только сейчас возникли.
Обычно моментально восстанавливал прошедшие события, людей в них, реплики, цвет, запахи. Но сейчас...
Жёсткий свет луны, протянутый узкими полосами от окна по потолку, не согревал и не давал заснуть.
Согнул ноги в коленях, руки в локтях, прижал кулаки к груди. «Кузнечик засыпает», — говаривала бабушка, накрывая одеялом. Ночью по потолку их маленькой, чистенькой, всегда хорошо протопленной комнатке проползали яркие полосы от проезжающих за окном по дороге тяжёлых грузовых машин.
Он не спал, лежал и ждал, когда заурчит далеко мотор, всё громче и громче, а затем вспухнут полосы и поползут одна за одной.
«Кузнец своего счастья...»
«Господи, я не знаю, как ты выглядишь, в каких ты одеждах, какую обувь носишь; в очках ты или без очков, с пушистой бородой или бритый. Не знаю, но принимаю беспрекословно твои дары...»
Пора вставать.
Поднялся, последовал за собой вдоль темного коридора. На волосы, на лицо липла паутина, брезгливо сбрасывал гадость, следовал дальше, задевая стены плечами и испуганно вздрагивая.
Наконец, попал в большое сумрачное помещение. От узкого луча сверху на земляном полу лежал яркий круг, Вильгельм поспешно вошёл в него. Свет увеличивался, круг расширялся, тьма пропадала. Разглядел людей, неподвижно сидящих на табуретах вокруг него. Узнал по спинам бабушку, Алика, Яна, Шурку, жену — как много было их в жизни...
Несмело окликнул одного, другого, никто не отзывался, молчали.
В чем он ошибся?
Может, не стоило к спинам обращаться по именам!?