В майскую ночь

В майскую ночь
- Дорогая, милая, хорошая, Вы же знаете, что Лаврентий Палыч нас уже давно ждет.
- Да постойте Вы, давайте еще выпьем. Ночь будет чудесная! Помните, как у Есенина? «Какая ночь! Я не могу… Не спится мне. Такая лунность!» Ну, куда же Вы меня тащите, гражданин?
Женский смех разливался по весеннему тротуару Малой Никитской. Шелест платьев, стук мужских туфель о мощенную мостовую, сигналы машин – весна пришла в серенький город, наполнила его лимонадом, душистыми цветами и парижскими духами. Мягкое солнце роняло лучи на крыши низеньких домов, купола светились в золоте предзакатного света. Вдалеке раздавался перезвон колоколов – готовились к службе, в окнах стояли свечи, и мерцание их было похоже на звезды, спустившиеся с крыльца холодной галактики, чтобы согреть сердца юных прихожан. Это была поздняя Пасха: в воздухе царил ладан и запах испеченных коржей. Хотелось петь, гулять, танцевать, потягивать недорогое вино, стучать ногами по мостовой, дарить цветы и разрывать лепестки, обмениваться смехом и добрыми шутками, - хотелось жить.
- Ох, а что же это за место такое…
Женщины увлечено задрали головы. Голубое здание ширилось и напирало на них своей призрачной скромностью и простотой. Белая лепнина повторяла узоры и рисунки, понятные лишь художникам. От дома веяло прохладой, весельчаки ощущали легкую едва затаенную тревогу, проходя мимо него. Случайные прохожие старались быстрее покинуть это место; каждый боялся поднять взгляд на широкую дубовую дверь, никто не смел заглянуть за тонкую тюлевую шторку и охватить глазом богатое убранство комнат.
Дом был просторный, светлый. Тяжелая дубовая мебель, отполированная и покрытая лаком, отражала мутное свечение желтоватых ламп. Кожаные диваны и кресла, в которых утопал хозяин и его огромный черный пес, были совсем недавно доставлены из Италии по специальному заказу. На паркетном деревянном полу красовались пестрые азербайджанские ковры – подарки лучших друзей. Хозяин ждал приема: шампанское ласково шипело в бокалах, на столе стояли вазы с сиренью и редкими фруктами. Человек в форме расхаживал из угла в угол, в нетерпении ожидая светского раута.
- Нас уже ждут! Неприлично, что мы так долго…
Мужчина и раскрасневшиеся девушки ввалились с громким смехом в прихожую голубого дома. Тишина комнат, в которых словно покоился убиенный человек, разом оглушила людей; смех стих, улыбки спали с красных юных лиц. Женские взгляды оторопели и укрылись в тени длинных ресниц. Переминаясь с ноги на ногу, мужчина крикнул в комнаты:
- Лаврентий Палыч, это мы…
Навстречу им вышел мужчина в форме. Широко раскрыв объятия, он старался улыбаться так добродушно и просто, словно пытался выразить всю полноту радости лишь в одном взмахе руки и широкой улыбке. Обычно люди, долгие годы проведшие в уединении и запустении, с подобной теплотой встречают давно невиданных друзей. Несмелый, неопытный глаз видел перед собой человека печального и одинокого в своей печали. Но жестокость, прославившая его фигуру, отражавшаяся в его недобрых слепых почти черных глазах, проникала в сердце острым ножом и оставляла за собой слабую нить тревоги и страха.
- Что ж, я рад, рад. Проходите любезно. Я вас ждал. Вы, надеюсь, на машине? Если нет, я одолжу Вам свою.
- Что Вы, что Вы… я поймаю кого-нибудь. Вот, девушки, знакомьтесь, а у меня дела в министерстве.
- Всеволод Николаич, останьтесь, куда же Вы нас…
- Ну-ну, девушки! Такой прием, а Вы! Пошли, пошли!
Всеволод Николаевич скрылся за дубовой дверью, мрачно и тихо улыбаясь, словно мать, отправившая свою дочь на верную погибель.
- Ну, девушки, прошу! Шампанское французское, фрукты греческие. Пожалуйте.
Лукаво улыбаясь сощуренными глазами, комиссар махнул рукой на стол и сел в широком кресле. Завидев хозяина на прежнем месте, пес подошел к нему и опустил свою морду на его колено.
- Ну как? Вкусно?
- Вкусно… - потянули девушки, смеясь, согретые первыми глотками игристой воды.
Став смелее, они подходили к комиссару, ласково называя его «генерал», клали руки ему на плечи, заглядывали томными глазами в пустые лукавые глаза. Шелестели юбки, блестели кокетливые взоры.
- Ох, ну и вечер! Красота… но… нам надобно идти. Сегодня служба, нехорошо пропустить.
- А Вы что же, на службу ходите?
Вопрос смутил женщин. Потупив глаза, они молча сидели на диване, перебирая пальцами мятые салфетки и фруктовые кожуры.
Комиссар рассмеялся громким смехом. – Что ж, и ты, Агнесс?
- Я? Фу ты, нет, конечно. Я останусь. Если можно…
- Хорошая Агнесс! Конечно, можно! Иди, проводи подружек.
Женщины вышли, ненадолго оставив помрачневшего комиссара. Он чувствовал себя уставшим, и эта легкая беседа не изменила его настроения. Он так надеялся, что в этой пустой болтовне растворятся его тревоги и мысли о завтрашнем разговоре с высшим начальством. Он совершил ошибку. Непростительную. Но вместо себя послать было некого, да и кого пошлешь к самому!.. вся простота жизни вдруг открылась ему. Виноватый, он узнал это еще в детстве, всегда расплачивался за свою вину. С возрастом, осознав всю стремительность своего карьерного роста, он понял, что иногда вины можно избежать, если вовремя отойти назад, на второй план, спрятаться за чью-нибудь спину. Тех, кому это не нравилось, кого пугало, кто думал выдать его, уже давно нет. Они сидят в лубянских подвалах, томятся в ожидании своих приговоров. И ясно, что приговор один – он будет жить.
Агнесс вернулась смущенная. Ее мать была полячкой, певичкой в захудалом кабаке. Она научила дочь ярко красить губы и прятать тело в тугие корсеты. С детства Агнесс знала, что её судьба запятнана позором, похотливыми взглядами лысых толстяков, но она не могла избавиться от осознания собственной прелести, которое страшило, но и дурманило её, и сводило с ума.
Сегодня на ней было тонкое легкое платье, и лицо её казалось удивительно красивым в мутном свечении ламп.
- Что ж… время забыть пустые, тревожные мысли. Не правда ли, Агнесс?
Интонация его голоса испугала её. Она видела, как медленно он встал с кресла, залпом проглотив содержимое бокала. Рывком он стянул с себя ремень и подошел к ней почти вплотную.
Полные ужаса глаза её забегали в разные стороны, она пятилась назад мелкими шажками. Он подбирался всё ближе, занес руку книзу и задрал юбку её платья. Улыбка Агнесс искривилась, она зажмурилась и отвернулась в сторону. В углу ей почудилась иконка и две зажженные лампадки. «Как поминальные…», — подумалось ей.
Она прямо взглянула ему в глаза. По щекам её струились соленые слезы, но она молчала. Грудь её тяжело вздымалась под тугим шелком платья. Одной рукой он сдавливал её бедро, а вторую занес над головой… пряжкой ремня он ударил её по лицу. Тишину ночных улиц разрезал истошный женский крик.

По Малой Никитской возвращались со службы. Старушка, неся в руках свечу, была глубоко погружена в свои мысли. Ей вспоминалось детство, запах краски для яиц и руки мамы, упорно лепившие корж. Вдруг рука её дрогнула, свеча упала на мостовую. До её уха долетел крик.
- Вы слышали что-нибудь?
Перед ней стоял тучный высокий мужчина в черной одежде. В руках он держал шляпу, глаза его испуганно шарили по окнам.
- Я? Упаси боже, нет! А… Вы?
- И я нет.
Старушка перекрестилась, и переулок опустел. Дом Лаврентия Берия сизым пламенем горел на фоне задающегося рассвета.