Урочище

    Затерялись в веках Веды, Весь и Тартария; затонула  Атлантида, ушли в глубины Волго-Балта древние селения Вытегорщины: Сюрьга;, Нага;жма, Ре;бово, Марко;во, Собачьи Прола;зы … На обширном пространстве меж двух дорог («Вы;тегра – Е;жезеро – У;ндозеро» и «Во;локов Мост – Новостройка») болота, болота… Болото Полудё;нное, Урочище Лесы;, урочище Ма;тенжа, Урочище Ве;ртосельга… Обезлюдевшие деревни стережёт тишина двадцать первого века. Летит над Землёй время, летит во времени Земля. И, словно, ураганом сметает с лица её поколения людские. Под напором бульдозеров падают горы, ложась лентами дорог меж больших городов. И нет уже больше суземья, берегущего сказочные тайны Севера. Затянуло трясиной озёра, пересохли болота и быстрые реки. Заволокло туманами, быльём да татарником некогда счастливое подворье. И никто уже не вспомнит, кто и кого родил и кто, когда и куда ушёл. Но так быть не должно! Народ, поправший память свою, обречён! Не должно быть так! И я пытаюсь по старым, вековой давности записям в церковных фолиантах, восстановить имена предков моих, и, хотя бы, так соединить род свой, оставивший во мне кровь многих поколений, живших на землях легендарной Биармии. Правда, во времена Марфы Борецкой Вертосельги могло и не быть, но когда Иван Грозный отобрал у Новгорода эти земли, когда начались гонения на старообрядцев, то, возможно, раскольники добрались до этой кручи на Кривой Сельге. Только новгородцы ли это, или великаны–чудины, ушедшие, по преданию, в горы?
Передо мной – «Плантъ-Карта Олонецкого Уезду Российской Империи». Впиваюсь нетерпеливым ищущим взглядом в микроскопически мелкие буковки стариных надписей: «… сочинена и прислана в Сенатъ черезъ подмастерья геодезиi Акима Плешнина въ 1728 году февраля 7. Всеподданеiше приношу последнiй рабъ Iванъ Кирiловъ. Рисовалъ и грыдоровалъ Алексей Зубов». И сердце моё готово выпрыгнуть: Боже мой, родные имена, родные фамилии! И глаза ищуще разбежались по, пестрящему надписями, полю карты и застыли – «Вiртоселга». Вот она – моя родная! (Она и в церковных книгах XIX века писалась «Вiртоселга», уже потом «Вертосельга»). Земля вам пухом и Вечная Память! – с благодарностью вглядываюсь в знакомые имена составителей карты. И дороги! Дороги (протоптанные, может быть, ещё в X – XI веке), через леса и болота ниточками пунктиров тянутся через Вертосельгу.
     И я иду в поисках прошлого в даль залесную, вёрстами немеряными...   Автобус, преодолев очередной подъём, остановился у покосившейся развалюхи-избы , оставшейся от старинной деревни «Ле;ма», жившей когда-то,  на верхушке этого, одноимённого с ней, крутого холма, носившего когда-то  названье «Большой шэлом». Сходили на погост, сфотографировались у развалин часовни «Пресвятой Богородицы»; свернули  от избы влево под гору, пересекли бурлящий ручеёк  «Бучьну;ху», когда-то слывший рекой «Ле;ма-потеря;йка»(родившись в «Полудённом» болоте две Ле;мы-реки текли рядом, затем, одна свернув влево понесла свои воды к реке «Мегра», другая нырнув под болото «Ко;шачье», из которого, речка Ле;ма-потеря;йка,  выскакивает, и образуя два маленьких «Лем-озерка»,  и бурным потоком(получивши название «Бучьну;ха») пересекает(в двух верстах от Вертосельги) дорогу, огибает гору , и, пробившись через «Полу;нощьно» болото, уходит под гору «Ле;му»(«Большой Шэло;м»), прихватив с собой воды Гормору;чья, да Га;бручья).
Итак, мы, свернув влево от избы,  перебрели  этот ручеёк и пошли, давно никем не хоженой, неежженой заросшей,  дорогой. Пребрели через три (разделённых друг от друга высокими холмами), три заболоченных ручья, а когда-то они жили полноводными реками(на одной из старых карт они обозначены параллельно друг другу, текущими из ниоткуда – в никуда).
И вот я иду в поисках прошлого в даль залесную, вёрстами немеряными, тропами заросшими иду за тенями предков моих. Бреду по заколоженным болотам, чудом угадывая среди мхов и кустарников следы, только что, буквально, умчавшихся вперёд, моих спутников. Диву даёшься: как, по каким приметам они ориентируются? Бегут так уверенно, словно под ногами асфальт, а не болота и буреломы. «Лет пятьдесят нога человеческая здесь не ступала» - Василию Михайловичу 61 год. Сорок лет он работал лесником в этих лесах, но сейчас и сам уже с трудом отыскивал дорогу. Дорога, проторённая многовековыми поколениями, от Ве;ртосельги до деревни Ле;мы за годы советской власти была раскатана тракторами и тракторными санями, таскавшими здесь срубленный лес. Остатки от порубок и буреломы захламили болота, озёра, ручьи, и потому теперь сложно отыскать тот торный путь, которым ходили мои предки. Но юные краеведы с завидным азартом и скоростью далеко впереди, а я не успеваю за ними, спешу, падаю… А дети, спохватившись («Потеряли старушку!), останавливаются, поджидая: «Ау-ау!». «Слава тебе, Господи!» - радуюсь, добираясь до них. Они же, передохнув, уже вновь за пределами видимости. И опять я одна в лесной тиши иду-бреду сама с собой. На второй день блужданий, вконец измотавшаяся преодолеванием преград (уж и сил-то не было поднять ногу, чтобы перешагнуть очередную коло;дину), жалобно всхлипываю: «Родные мои, помогите! Укажите дорогу! Я – ваша кровь! Я иду к Вам …» - Молила, поимённо поминая всех вертосельских пращюров. В тот горький для себя миг верила я, что они слышат меня, и руки мои сами собой тянулись к небу. И вдруг, откуда-то сверху: «Ур-рраа!». Карабкаюсь буквально на четвереньках в крутую гору. «Ур-ра!» - спутники мои на поляне, заросшей высокой травой и кустарником. Справа, примерно в трёхстах метрах, ярким зелёным островком на фоне пожухлой травы сосновая рощица. Кладбище? Неужели! – ёкнуло в груди: «Там, наверное, кладбище, может, дойдём!» – несмело предлагаю я, уставшим спутникам. «А вдруг нет! Опять забредём куда-нибудь!» – сомневаются они и, свернув влево по кромке леса, поднявшегося в гору за нами, мы с надеждой устремились вперёд. Дорогу преградил прямоугольник совершенно голой земли Что это? Почему? Может, у них здесь машинно-тракторная станция стояла или склад горюче-смазочных материалов? – предположил кто-то. Не найдя ответа, двинулись дальше. А дальше… Дальше гора круто срывалась вниз! Остановились. Впереди круглая вершина противоположной горы. Далёкий тёмный лес, прямо от горизонта, гостеприимно раскинул цветущую солнечную поляну, и она огромным зелёным ковром скатилась мне под ноги. Я – на краю крутого склона. Молодые берёзки убегают куда-то вниз. Спутники мои в нетерпении: «Это она?» «Это Ве;ртосельга?». Оглядевшись (будто не раз бывала здесь), уверенно отвечаю: «Да!».  «Ур-раа! - Наконец-то дошли!». Я дошла! Я – на Ве;ртосельге! Это было так неожиданно, хотя и блуждали в поисках моей Ве;ртосельги двое суток по заболоченным лесам. Это было так неожиданно, что я не успела  насладиться радостью встречи, а только ощутила себя неотъемлимой частью этой горы, этого неба, этих болот. Будто и не уходила никогда, всегда здесь была, а спутники мои сегодняшние – гости мои. 
Ве;ртосельга! Над болотами, мхами, лесами, вот на этой высокой горе белым яблоневым букетом цвела она много веков. Уходили и рождались поколения, опадали и вновь расцветали яблоневые сады Ве;ртосельги. Но настал день, когда «петух не скукаре;кал рано на зори;, не скуковала кукушочька в ли;се».
Пока взволнованно дышала родным простором, спутники мои вновь скрылись из виду, и я, торопя усталые ноги, шагнула вниз в густую траву, на, промятую только что, тропку. Трава - метра полтора-два. Отец говаривал: «В траву влез как в лес», и был прав - не трава, а джунгли! Стебли упруго смыкаются за спиной. След, впереди бегущих, уходит из-под ног моих, падает вниз, вниз… «Да ведь это же та самая «ко;рба лузяная!» - поняла я, ступив во влажные болотные травы на дне оврага. Остановилась, огляделась, насколько это было возможно, поверх травяного леса: длинная глубокая впадина меж высоких холмов, уходящая далеко вправо. Такой же крутой противоположный склон, уводящий мой взгляд в ту же сторону, заканчивался излучиной, на вершине которой зеленел сосняк. Там дорога на Е;жезеро,- определила я,- там кладбище, часовня, озеро, там – запад. Шелест сухой травы в этом зелёном безмолвии холодком зазмеился по спине. Глянула вперёд: вверху, почти на горизонте среди травы мелькают белые платочки, цветные курточки, гуськом поднимающиеся в гору. Крутые, крутые склоны у здешних холмов! Леса, болота… - вот откуда выносливость, стремление к преодолению. Веками закаляла природа гены вертосёлов, - размышляла я, торопясь по склону ко;рбы к многоствольной иве, вокруг которой уже приплясывали юные путешественники: «Ур-ра! Дошли! Нашли! Ура!»
         3 августа 2001 года, 10 часов утра. Мы стоим на безлесой вершине («на плешЫ» - сказали бы вертосЁла). Горизонт - на 360 градусов. Лазоревое небо - куполом над синей далью лесной.  Мы, кажется, на самой высокой точке земли. Мы – это я и мои спутники – школьники Девяти;нской школы Ваня Евлампиев, Коля Матюшин, учителя Галина Георгиевна Антонова, Галина Юрьевна и два лесника, наши ангелы-хранители: Василий Михайлович Самойлов из Вытегры и Василий Петрович Михайлов (лесник Белоруче;йского лесничества).  Нас семеро, дошедших до Ве;ртосельги. Бо;льшая половина следопытов осталась на стоянке в двух верстах от Ве;ртосельги (у Го;рменика), там, где речка Бучьну;ха пересекает дорогу на Ле;му и течёт по Заруче;йной поляне (в сторону древней, забытой во времени, деревни Га;бсельги), огибая гору, чтобы вновь пересечь эту дорогу в трёх верстах от деревни Ле;мы.
        Итак, 3 августа 2001 года, 10 часов утра. Мы – на горе, которая ниже самой высокой точки в этих местах всего на два метра, (так утверждает охотник Анатолий Николаевич Жихарев). Фотографируемся (для истории). А я оглядываюсь, прикидываю - «припоминаю»: вон там в той стороне, выше в гору,  должен быть обрыв над Подго;рним болотом, а вон там (вглядываюсь), там кустик какой-то и там… (Да, это там. Там место дедовой усадьбы!) «Там обрыв! Пошли к обрыву!» - шагнула в гору. Но все устали, никому не хочется взбираться ещё выше, да и мои ноги, уставшие от многочасовой ходьбы, убедительно ноют, а разум и желание смиряются: прибьём указатель, (доска с надписью «Ве;ртосельга») здесь, на этой иве. Прибили. Накопала в мешочек земельки родной. Сфотографировались. И вдруг: «Обрыв! Идите сюда! Здесь обрыв!» И успокоившиеся было сердца исследователей (Дошли!) рванулись на зов.  Мы – на краю обрыва. Внизу – ПодгОрнее болото, далее Ыгат-озеро, Упырь-болото (Я и сама-то эти сказочные названия узнала неделю назад). Под ногами – верхушки вековых елей, среди них – зарастающие озёра, засыхающие обмелевшие горные ручьи. Буреломы, валежник делают непроходимыми  болота, на которых 100 лет назад клюкву и морошку собирали–гребли граблями.   Василий Петрович высокий, молодой, неутомимый, постоянно готовый выручить, помочь, успел уже пройтись вдоль обрыва, отыскал несколько колодезных ям. Вода в них стояла глубокая, тёмная. А куст у обрыва оказался многоствольной яблоней. Яблонька у прадедова колодца! Сколько лет прошло! Неужели яблоня–долгожитель? Может самосе;янка? Тогда почему не яблоневый лес, а одна–единственная? Может... Догадка благодарной горечью заливает моё забившееся сердце – да, скорее всего, это отец посадил её лет 50 тому. Ведь часто же ездил он в Девяти;ны к матушке своей, сёстрам, брату. Конечно, это его дерево! Гнала его сюда тоска по родным местам, гнала по старым заколОженным дорогам к родному пе;чищю. Печаль, омытая яблоневым ароматом, застывает в моих ресницах. Сдерживаясь, прикрываю глаза, прижимаюсь щекой к яблоньке. «Лет пятьдесят ей», - предположил Василий Михайлович. Стволы облеплены лишайником, один сломлен, но яблок на нём, как брусни;ки – усыпано! Мальчишки наши морщатся, жуют яблоки, набивают карманы: «Девчонкам отнесём!». А я рассказываю им о Ве;ртосельге: «Вон там стоял дом твоего прапрадеда», - подхожу к Коле Матюшину. Мальчишка ошеломлённо молчит, прежде чем спросить: «А как его звали?». Пока обсуждали, подарок судьбы – неожиданная нежданна-негаданная встреча потомков на родном дворище; пока разглядывали поверхность Ыгат-озера, сверкающую под солнцем за километр от нас, (к слову сказать, Львов Михаил Васильевич, когда я ему рассказала о своём походе, удивился: «Не могли вы его видеть! Лес што-ли вырублен?»).  Да, лес был вырублен в годы советской власти, а ещё в 1496-1563 гг. в писцовых книгах было записано «… деревня в пихке у Ыгата-озера…». (пи;хкой называли молодой ельник. И в 1789 году в деревне Пи;хки у Ыгат-озерка; жили мои предки: Елизар Матюшин с Натальей Кирилловой и Нифантий Савельев (он же Алексеев, он же Васильев, с Евдокией Ники;тиной). Так вот, пока мы таяли от умиления  и восторгались красотами природы, Василий Петрович опять что-то нашёл: «Сюда! Смотрите!». Спешу на зов; преградой мне – пять гладких, плотно пригнанных друг к другу пяти=шестиметровых плах, каждая толщиной сантиметров 20-30, лежат на земле направлением с северо-востока на юг. Печная дверца застряла среди стволов многоствольной ивы, «лицом» в сторону Подго;рнего болота. Я осторожно обошла плахи, не посмела пройти по ним (что-то остановило, словно человек лежал на моём пути, как же можно наступить на него!) Теперь я догадываюсь, на этом месте стоял дом, в котором жили мои отец и мать в советские годы (1927-1930 гг.). А ива проросла сквозь глинобитную русскую печь.
Нежный яблочный запах проникает в самое сердце, и душа моя млеет от ласкового прикосновения памяти предков. Яблочко маленькое, кисло-сладкое, с лёгкой «го;ресью», ещё зелёное, но оно сорвано с яблони родного подворья. Это яблочко – связь с прошлым. И мне кажется, что могу пройти ещё раз по этим непролазным заболоченным местам. Здесь я могла бы остаться навсегда. Здесь, в этом забвении, начиналась я много веков тому назад. «А вот тут, еще в 60-х, стоял большущий красивый дом, крепкий ище;! Я, - говорит Василий Михайлович, - даже удивился: кругом дома, которые ище; остались, ак уж розвалюхи, а этот-то дак, да! У;глы покрашо;ны, резные. Потолки, двери, окна белые, блестят – ровно токо-токо выкрашоны…» (Так это же деда моего дом! - молча удивляюсь, радуясь ещё одному живому свидетельству давно сгинувшего родного дворища). «…с Ле;мсково лесничества тут ро;били. На конях-ломовика;х лес да траву вывозили. Трава тут хоро;ша росла. А ить не всё-ровно лашадей-то гонять туда-сюда кажон дён за 10 вёрст! Ак вото тут оне и держали их. Большой такой двор! Дом стоял как-то вот так – показал он в направлении с северо-востока на юг: А вон там стоял дом, где жил Иван Петрович. А всё не хотел уежжать. Уж 90 лет, поди, было. Ак ище; и жэна была моложе ево; лет на сорок. Уж и с ей-то на;жыл трёх робят…». Это не его дом - подсчитываю я двори;ща. Этот дом принадлежал Саше Глухо;му. На деревне было два дома такой застройки (жилой только верх) - дома братьев Алексеевых Егора да Ивана.(Иван 1815 года рождения - мой родной пра-прадед, т.е.дед моего деда Тихона Матфеича). В этих домах в 30-40-е годы XX в,  жили их потомки Александр и Тихон Алёшины-Матюшины. И оба дома устояли против времени и непогод! Умели строить деды! Жили деды в своей «кривой» Ве;ртосельге, хлеба не занимали, трудом своим из века в век богатели, пока не разорил их 17-й год: кого – в кулаки, кого – на лесозаготовки. Многие ушли от лихой беды в Карелию. Пережила деревня коллективизацию и войну.
3 августа 2001года. Вот и встретилась я со своим прошлым, И пора уж в обратный путь. На озеро, куда так рвались мальчишки со спиннингами, никто не захотел тащиться: устали, да и времени оставалось вобрез – только-только добежать до, ожидавшего нас на Ле;ме, автобуса, а это 10 вёрст. Все устали так, что и 50О метров – расстояние. Пятьсот метров! Всего пятьсот метров не дошла я до земли (тот островок сосновой зелени среди пожухшей высокой травы), таящей прах многих поколений, завещавших мне мой век. А вот теперь жалею, что не воспользовалась случаем, не сходила на Ве;ртосельгский погост, не поклонилась прао;тцам. Жалею. И приходит шальная мысль: может ещё схожу, может успею… Прибила крест из нержаве;йки на стволе родной яблони. Мальчишки выстрогали мне палку-батожо;к, чтобы легче, быстрей бежала, не отставала. Вот и всё. Пора уходить и надо прощаться.
3 августа 2001 года. Ухожу, и сердце не дрогнуло печалью расставания. Ощущение покоя, благодати в душе и, ещё даже, и мысли не закралось – навсегда расстаёмся! Нет, казалось, будто выйду за порог на минутку–другую и сейчас же вернусь, здесь – мой дом, идти некуда, незачем.
  Нет больше на Земле весёлой, в яблоневых садах, Ве;ртосельги. Затонули в болотах гати, проложенные заботливыми руками моих предков. Зарастают лесом то;рные дороги. И вряд ли, хоть ещё раз, нога человеческая примнёт сухосто;й над родным пе;чищем. Пустынна гора. Лишь трава шелестит сухим стеблем, да ветер баюкает сосны. Тишина белых ночей нарушается, разве что, шёпотом листьев, да изредка соловьи перекликаются с лягушками. Кто здесь жил, кто черпал воду из этих бездонных колодезных ям? И придут ли сюда когда-нибудь ещё их потомки, и встретит ли их яблонька у родного дворища? А чёрные буковки на карте автомобильных дорог предупредят – «Уро;чище».
Уро;чище – какое страшное слово! Мне всегда казалось, что уро;чище это самое глухое место в тёмном непроходимом лесу, там только ветер качает седые ели, там за каждым кустом поджидает опасная встреча. Уро;чище, в моём представленьи - болотная топь, пропасть, т.е. место гиблое, куда доброму человеку лучше не соваться. Но это из моего детского восприятия мира. Теперь же, когда мне за 60, я думаю, глядя на карту, «уро;чище» – место покинутое людьми, жившими здесь во имя жизни, поднявшими над собой будущее наше. По толковому словарю С.Н. Ожегова и Н.Ю. Шведовой «Урочище – участок, отличный от окружающей местности, болото, лесной массив (первонач. также участок местности как естественная граница между чем-то)». Я бы добавила к этому: граница между прошлым и будущим.
И зарастают лесами дороги туда, где во мраке утерянного времени схоро;нено многовеково;е прошлое моей Родины, моё прошлое. Скоро и мой черед. Уходим, и неумолимое время всё дальше отдаляет нас, разделяя на Прошлое и Будущее, а между ними всегда «Настоящее» - жизнь, созидание, память.
2001 год. Мариечка, не дослушав меня, вышла, тихонько прикрыв за собой дверь, очевидно, дело, ожидавшее её, не терпело отлагательств, и было интереснее бабкиных воспоминаний. Марья вышла, смущённо пожав плечиком(я это видела боковым зрением, и чтобы не смущать её ещё больше, сделала вид, что не заметила). И опять осталась наедине со своей скорбной памятью, пожелтевшими от времени фотографиями, старыми письмами. И родилась творческая мысль «Будущее ушло, тихо закрыв дверь в прошлое». Но так быть не должно - протестующее взвилась душа моя. Нужно отдать, оставить потомкам всё, что сам понял, узнал в жизни. Нужно! И я пытаюсь защитить, отнять у тлена память жизней многовековой давности, и, буквально, по крохам собираю в одно целое живое, под названием Ве;ртосельга. Церковные архивы, старые газеты, хранящиеся в Вытего;рском музее, встречи с вертосёлами. Рассказывали они очень скупо и только на наводящие вопросы – то-ли в силу вертосельгского характера (немногословны, осмотрительны «Лишнего не болтай!» - заветы дедовские), то-ли, действительно, всё враз не ухватишь, но, всё-таки, кое-что из их давних взаимоотношений проскальзывало в интонациях, улыбках, жестах, мимике. Накладываясь на память отцовских рассказов – всё это давало общую картину их жизни. Я так надеялась на их воспоминания! А старики быстро уходили из жизни, очень мало оставив на память. Но и за это спасибо Судьбе! Благодарить мне надо Всевышнего, что хоть на краю дал постоять, осмотреться, припомнить! Немного, но я успела сохранить для потомков, говор Ваш, Ваши песни, имена Ваши, и, даже забытые со временем, родственные связи и дружеские отношения; запечатлела воспоминания последних вертоселов о деревне, нарисовав «Вид деревни Вертосельга» - где каждый дом, с точным описанием его, стоит на своём месте. Помню, когда я ещё только мысленно, по рассказам старожилов представляла себе её – землю обетованную предками, душа моя радовалась: «Я знаю! Знаю где вы жили, родные мои!». А вот теперь, с тех пор как нога моя ступила на эту забытую людьми землю, а глаза глянули в голубой купол над головой, с тех пор, как я воочию увидела крутизну горных склонов, глубину лузяно;й ко;рбы, я поняла – потеряла навек мою Родину, теперь уже легендарную, как сама Тартария. И навалилась тоска, словно осталась там, на горе пустынной, заброшенной, часть меня самой. И, словно, смотрят мне в душу родные глаза, в мир иной ушедших предков моих. А во взглядах их скорбных всё, что не успели досказать, дожить, долюбить. И глядят они и плачут вместе со мной. И трепещет и рвётся душа моя в рассветный простор горизонта, помнящего жизни иные.

Словарик
в лисе – в лесу
заколоженые болота – заваленные колодами (упавшими деревьями)
Лема – деревня в 10 верстах к северу от Вертосельги
плаха – часть бревна без стёсанных (вдоль бревна) горбылей
суземье – старый глухой лес, тянущийся на многие километры