Лабутены

В сельском клубе оживленно, на селе – фэст и село празднует. Для деревни, где мужики сплошь пьяницы и бездельники, случилось событие: сапожник дядя Сёма презентует новую пару сапог, сшитую для деда Харитона. Дядя Сёма многорукий мастер: для него что босоножки сострочить, что туфли скроить – не шитейная проблема. Он, помимо того, и на дуде подудеть может, да и песню забасит с хрипотцой может.

Люди пришли на фэст с подарками. Тётя Нюра два клубка ниток принесла, баба Соня – блины испекла, а дядька Фёдор – банку самогонки с собою притащил.

 Виновник торжества Дядя Сёма сидел в центре сдвинутых посреди залы столов, а каждый из участников что-то говорил по части восхищения и восторга.

– Ты, Сёмя, молодец! – говорил дед Харитон – Когда я тебя в малодетстве твоём за проказы крапивой по задней стороне туловища стегал, ты не плакал, не ревел, а гордо хныкал. Я ещё тогда понял, что из тебя настоящий сапожник вырастет.

Дед Харитон был местной известностью: у него одного со всей деревни была на верхней стороне правой ладони татуировка в виде заходящего солнца и надписью «Север». Дед никому не говорил, появилась ли эта надпись у него в северных краях, где проходила его послевоенная служба, или где-то в тюремной далече, в которой он, возможно, мотал уголовный срок. Но большинство из местных всё-таки склонялись ко второй гипотезе, так как дед Харитон называл пенсию, которую ему ежемесячно приносил домой почтальон не деньгами, а баблом.

– А, вот на днях, когда моя корова взбесилась и, как дурная, по деревне носиться стала, – сказала тётка Спиридонтовна – Сёмка единственный, кто не испужался острых рогов её: поймал скотинушку и к вечеру домой мне привёл. Вот тебе, Сёмушка, баночка творожку за доброту и бесстрашие твое!

Она подошла к дяде Сёме, поставила рядом с ним баночку с творожком, обняла его и трижды поцеловала в щёки. Из глаз её обильно полились слёзы, которые она не стала утирать, а с мокрым лицом просто вышла из помещения. Половина баб, после ухода Спиридонтовны, стали утирать слёзы, побежавшие из собственных глаз.

– Песню посвящать буду! – вскочил со своего места дядька Игнат – После чарки доброй самогонки закусывают, а после добрых слов песню запевают.

Он достал из глубокого кармана штанов губную гармошку и выдул из неё целый ряд жалобных звуков. Когда на втором ряду таких звуков стали появляться слёзы у второй половины баб со своего места вскочил дед Вася:

– Цыц, бабы! Не на похоронах, однако! Танцевать будем! Гришка, давай нашу!
Гришка был местным музы'кой, и потому редко бывал трезвым.

Он похмельной рукой вытащил из-под стола изрядно потёртый баян и довольно уверенными пальцами пробежался по клавишам. Зазвучала известная всем в деревне весёлая мелодия. Под эту мелодию много раз танцевали на свадьбах. Под неё сами ноги просились в пляс и после похорон, когда изрядно помянувшие покойника односельчане возвращались домой, а душа противилась долгой скорби.

Дед Вася не выходя из-за стола затопал ногами, замахал руками, покачнулся назад да и грохнулся на пол спиной с высоко задранными ногами. Но никто не поддержал деда Васю танцем, как и не обратил внимания на его падение.

Пока он, кряхтя, поднимался и садился на своё место, вернулась в залу самая молодая из собравшихся, та самая пятидесятилетняя тётка Спиридонтовна. Она, шаткой походкой продвигаясь к столу, подбоченилась и сделала несколько приседаний в такт неумолкавшего Гришкиного баяна. Все обратили внимание на то, что следов слёз на её лице уже не было, зато появились следы самогонного румянца. Очевидно было, что самогонку на праздник притащил с собой не один только дядька Фёдор. Спиридонтовна, пыхтя и обильно выдыхая сивушные пары, запела:

- Кабы я бы молодицей,
Стала девкою опять,
Я бы стала, как тигрица
Деток по трое рожать.

Подняв ногу, чтобы переступить через лавку, Спиридонтовна качнулась и шлепнулась необъятным мягким местом своим на пол. На вытянутых ногах её была неизвестного фасону и покроя обувь на огромных красных каблуках.

– Спиридонтовна, ты во что это ноги свои примадонила? – ахнула зала.

– Внучка моя говорит, что нынче в моде лабадены, а не сапоги. Это, как бы туфли, но на красных каблуках. Во – глядите… Красивые, правда?...Но, падла, неудобные для танцев.

Спиридонтовна сидела на полу и покручивала из стороны в сторону ступнями.
Красные лабадены или что ещё магически подействовало на присутствующих, но все почти одновременно перевели взгляд на дядю Сёму. Тот ковырялся вилкой в зубах и молчал.

– Ты это, праздник-то не погань своими штучками – наконец произнесла местная
знаменитость. – Сапожки – это наше, родное. А твой чертовский обуток …Тьфу, поди отселе с глаз моих!

– Сёмочка, ты что ж это? Да я ж за тебя… – Спиридонтовна сорвала с ног лабадены и швырнула их от себя в сторону – Да я…

Она босиком переступила через лавку и потянулась к дяде Сёме, чтобы поцеловать его. Тот отшатнулся, но более мягким голосом сказал:

– Ну, сядь, сядь…Люди же кругом…

Народ снова загалдел. Говорили все, но о чём – понять было невозможно.

Между тем, брошенный Спиридонтовной обуток с полу был кем-то поднят и пущен по рукам собравшихся. Каждой женщине хотелось примерить это, каждому мужчине – потрогать бархатистую кожу изделия. Дядя Сёма – мастер, конечно, но… далеко до Парижу от того, что вижу.

Вдруг загремел гром, с небес хлынул ливень, а из потолка на столы начала капать вода. Клуб-то сельский, даром что Центром культуры значится, да сам он – хатёнка избушки не лучше: стань бык об углы стен его бока свои чесать, того и гляди качнётся Центр да и развалится весь к периферийной матери.

Народ стал расходиться. Праздник внезапно подошёл к концу. Размышления некоторых отравлял вопрос: «А был ли повод?». И те же некоторые из размышлявших грустно смотрели на свои, такую же, как у других, сшитую одной рукой и по одному лекалу обувь, и вспоминали лабадены Спиридонтовны.