Герой Своей Эпохи Глава 22

Плотно пообедав разносолами грузинской кухни, Громов решил, что всё не так уж и плохо. Деньги, хранящиеся у него, хорошо спрятаны. Конечно, по приезду в ситуации придётся разбираться. Но пока, можно положиться на Начальника. Всё равно другого выхода не было, в Москву ехать нельзя.
По адресу, присланному Начальником, он отправился прямо из ресторана. Первый раз за всё время пребывания в губернии Громов вёл машину спокойно, расслабленно.
«Кадиллак» Громова въехал в город. Старой его части, по сути, не было, её снесли под новое строительство. Кружа по центру города, он оказался на главной площади. Всё пространство вокруг было застроено торговыми центрами – их количество явно превышало потребности города, и многие ещё не открылись. Кое-где они перемежались с новыми, ещё не заселёнными жилыми домами. Территорию под неработающими торговыми центрами перепродавали, пустующие коробки сносили и на их местах возводили церкви. Так церкви и чередовались с торговыми центрами, заполняя всё свободное пространство. 
Проезжая по городской площади, уложенной треснувшими во многих местах плитами, он взглянул на проходящих мимо людей. Они не спешили, просто брели. Но выглядели лучше и здоровее, чем те призраки, которых Громов видел из окна «тойоты» Просвина. В столице губернии призраков было не так много. Но стоит выехать в провинцию, и кроме них – никого.
Предприятие, куда надо ехать Громову, находилось в двух часах езды от грузинского ресторана, и он решил, не заезжая в дом Аникея, выдвинуться сегодня же, тем более, что дорога помогла бы отвлечься от неприятных мыслей.
Выехав из города, машина полетела мимо дачных посёлков. Они заставили Громова вспомнить детство, сейчас почти забытые моменты. Мысли витали где-то в стороне, в подсознании.
До подросткового возраста Громов каждое лето, все три месяца, проводил на небольшой даче в восьмидесяти километрах на восток от Москвы. Последний раз Громов провёл всё лето там лет в пятнадцать-шестнадцать, он уже точно и не помнил. В детстве это место ему казалось волшебным. Каждый май он не мог дождаться, когда мамин автомобиль понесёт его по так хорошо знакомому шоссе. Не мог дождаться, когда мимо начнут проноситься знакомые места: поля, перелески, навсегда врезавшиеся в память. Он всю дорогу смотрел в окно. Вот этот грязно-розовый дом с когда-то белыми ставнями с каждым годом всё больше заваливается на одну сторону. Если его только проехали, значит ехать ещё долго.
Вот большой гастроном рядом с шоссе, однажды там был пожар, но на следующий год его снова отстроили: значит – уже ближе. А те леса с обеих сторон трассы – это уже последний этап путешествия, и скоро слева, через встречку, будет поворот с большим знаком. Знак – металлический щит, где белым по синему было написано название городка, через который ведёт дорога на дачу. Будучи ребенком, Саша всегда радовался при въезде в этот городок: старые пятиэтажки, зелёные опушки, со временем обустроенные в парки, вокзал с большой стоянкой для автобусов... Слева – площадь, где по выходным открывался рынок, куда каждую субботу Саша с мамой ездили за продуктами. Стараясь не потеряться, он не отходил от матери, держа её за руку, протискиваясь между дачниками. Те оживлённо беседовали с продавцами: интересовались, сколько стоят овощи и фрукты, откуда их привезли, спелые ли.
Потом проезжали мимо высокой трубы, одиноко стоящей на территории огромной электростанции, вокруг которой и образовался город: значит ехать оставалось минут пятнадцать. Саша с замирающим сердцем узнавал за окном до боли знакомые картинки. Вот большой магазин стройматериалов, вот узкий проезд через кусты, а за ними озеро, куда Саша часто ездил с мамой купаться. Дорожное полотно ещё немного извивается и, наконец, упирается в длинную бетонку, машина пересекает её и едет дальше по гравию, в лес. Проехав через лес, мимо зелёных кудрявых берез и мачтовых сосен он уже мог разглядеть знакомые шиферные крыши домов их дачного посёлка.
В детстве Саша никогда не скучал на даче: ему с друзьями всегда было чем заняться. Они залезали в заброшенные дома и играли там в войну или в пиратов, гоняли мяч, ездили на велосипедах в дальние деревни или просто наматывали круги по посёлку.
Людей в дачном посёлке всегда было много, особенно в выходные. Среди его обитателей встречались самые разные персонажи, иногда весьма любопытные. Вот старик Иваныч, держа руки в карманах потрёпанных, изношенных брюк, жаловался одному своему соседу на другого. Он всегда на кого-то жаловался и никогда не упускал возможности упомянуть о своей карьере советского журналиста: «я, между прочим, объехал четверть Европы, треть Африки». Он поднимал палец и чуть выпучивал глаза: «Журналист-международник всё-таки, а он со мной так разговаривает!».
На соседнем участке, мужским, хриплым голосом орала Петровна, невысокая, пожилая женщина с коричневыми от постоянного курения зубами. Она громко материлась; её немудрёный мат был слышан даже на соседних улицах. Но к Саше она всегда относилась хорошо.
Какой-то высокий, лысый дедок в наколках катался на старом красном велосипеде; каждый день по одному и тому же маршруту, иногда насвистывая непонятные мелодии.
В местной палатке торговал дядя Валя. Немного ещё оставшихся длинных волос он зачёсывал набок, через лысую макушку. Саша с друзьями бегали туда покупать жвачки с разноцветными наклейками под обёртками.
Одно из самых ярких воспоминаний оставило происшествие, случившиеся, когда Саше исполнялось четырнадцать. После этого он с каждым годом появлялся на даче всё с меньшим удовольствием, а годам к семнадцати и вообще перестал там бывать.
Дело было так. Кроме компании Саши на даче проводили лето компании ребят постарше. С одной из них, осознавая всю бесполезность своего существования, таскался тридцатипятилетний Тёма. Никто не знал ни его фамилии, ни отчества; вообще о нём мало что было известно, кроме одного эпизода из жизни. Рассказывали, как однажды он в пылу конфликта схватил нож и несколько раз пырнул какого-то мужика. Было ли это самозащитой или нападением, каждый раз зависело от человека, рассказывающего эту историю. После этого происшествия Тёма отсидел – от восьми до двенадцати лет, срок отсидки тоже зависел от рассказчика. Саша с ним почти не общался, но иногда попадал в одну компанию. Его, как и каждого подростка, тянуло к старшим ребятам, с ними было интересней, чем со сверстниками. От мысли, что старшие ребята, почти взрослые, приняли его в свою компанию, Саша чувствовал себя важнее и сильнее. На самом же деле они просто не возражали, если он посидит рядом. До Саши им дела не было. Теперь-то Александр понимал, что в полном смысле слова общением это было назвать нельзя, он просто слушал их разговоры, иногда мог вставить слово, что-то спросить, но не более того.
Как-то вечером Саша с другом решили поехать на опушку леса, где собирались старшие ребята. Уже темнело, подпившая компания сидела на поваленных стволах деревьев, сложенных полукругом; в середине затухал костёр. Везде валялись кучи мусора – стеклянные бутылки, порванные пластиковые упаковки, пакеты. Рыжий парень перебирал аккорды на расстроенной гитаре, в темноте целовалась пара подростков, кто-то, видимо выпив лишнего, сидел, положа руки на коленки, голову – на руки и пьяно постанывал. В старом кресле, притащенным компанией с местной помойки, сидел Тёма – невысокий мужичок с бритой налысо головой, тюремными наколками на руках и хромой на левую ногу, после недавнего падения с мотоцикла, опять же в пьяном состоянии. Через очки с толстыми стёклами он полузакрытыми пьяными глазами смотрел на оранжевые угли и выскальзывавшие из них язычки пламени. Перемолвившись парой слов с ребятами, Саша и его друг сели на поваленную берёзу, как на скамейку.
Глядя в темноту перед собой, Тёма прокричал кому-то, чтобы принесли дров. Тёма редко говорил тихо, обычно он орал, обильно пересыпая речь затейливым матом, таким, какого в компании никогда не слышали.
Саша встал и, найдя рядом с собой пару палок, бросил их в костёр. Тёма немного успокоился. Двое парней завели разговор на интересную Саше тему, и он полностью погрузился в беседу. В этот момент пламя в костре снова стало затухать, и Тёма опять закричал в темноту. На этот раз никто не пошевелился, парни не прерывали свой разговор. Саша, увидев, что они не обращают на Тёму внимания, продолжал их слушать, не реагируя на тёмин ор. Тёма орал ещё и ещё, но никто так и не шелохнулся. Вдруг Тёма вскочил, опершись на ручки кресла, и проковылял на другую сторону костра, где сидели Александр с ребятами.
– Вам западло, что ли!? – Прокричал он.
Все замолчали и уставились на Тёму.
– Вам западло, что ли дров принести а!? Чё я тут ору!?
– Тём, это ты мне? – Удивился парень, начавший интересный Саше разговор.
– Не, не тебе, – пьяно мотнул головой Тёма.
– Мне? – Робко спросил Саша.
– Да! Тебе! – Неистово проорал Тёма.
Внутри у Саши что-то закололо. Только сейчас он заметил, какие у Тёмы кривые зубы и ненатурально выпученные глаза, пялившиеся на него через толстые стёкла очков, какой у него короткий нос и маленький скошенный подбородок.   
– Чё те, сука, западло мне дров принести!? Ты чё тут, самый крутой, сука!? – Орал Тёма.
Саша вскочил, встал по стойке смирно, держа руки по швам. От страха он не мог выговорить ни слова.
– Ты чё молчишь!? Пшёл вон отсюда, падла, говно ****ное! – продолжал орать Тёма.
– Тём, ты что? – Саша собрался и еле-еле выдавил из себя.
– Пшёл вон отсюда, говно, прям при мне встал и пошёл! – Всё орал Тема, – чё те, впадлу дров принести, палок набрать?!
Он поднял руку и указал в сторону тропинки, ведущей с опушки на дорогу.
С другой стороны костра к Тёме подошёл один из парней, положил руку ему на плечо.
– Тём ты что, чё те парень сделал? – Спросил он миролюбиво.
Тёма вырвал плечо.
– Да пшёл он на ***. Чё ты стоишь, – обратился он к побелевшему от страха Саше, – пшёл вон, чтобы я прям видел, давай, ****уй.
Саша чувствовал, как глаза наливаются слезами. Он дрожал от страха, от обиды, от невозможности что-то сделать, как-то ответить. Он вообще не знал, что ему делать, как поступить.
Саша машинально поднял свой велосипед. Еле усевшись и с трудом найдя педали, он медленно их закрутил, выезжая на тропинку. Вслед он слышал матерные крики пьяного Тёмы.
– Давай-давай, крути, говно ****ное, чтобы я тебя тут больше не видел.
Выехав на дорогу, покрытую гравием, он всё быстрее крутил педали. Он хотел как можно скорее попасть домой, туда, где безопасно и спокойно, где мама. Саша уже не сдерживал слёзы, и они полились по щекам. Доехав до дома, он бросился через калитку на веранду, где его встретила мывшая посуду мать. Весь красный от слёз, дрожащий от обиды, он кинулся к ней и обхватил руками длинное, до пола, домашнее платье. Она стала его расспрашивать, потом присела, обняла. Саша уткнулся в её пахнущие чем-то родным плечи. Он ничего не мог ответить сквозь слёзы, но, постепенно успокаиваясь, он, сквозь одиночные всхлипывания, рассказал маме всю историю. Мама выслушала спокойно и уложила его спать. Что случилось дальше, Саша не знал. Только на следующее утро мама ушла, её не было дома около часа. Вернулась она гордая и спокойная, как человек, хорошо выполнивший свою работу.
Через несколько дней он немного успокоился и начал продумывать варианты: что должен был сделать, как поступить в той ситуации: может быть, тоже наорать, выматериться?.. «Не надо было уходить, особенно при всех, – ещё через какое-то время подумал он, – а если такая ситуация повторится, то можно так и поступить, ответить обидчику».
Больше Тёму он не видел. Только однажды встретил его, идущего по просёлочной дороге. Внутри Саши что-то кольнуло, и страх снова охватил его, как в тот раз. Он понял: все его фантазии безмерно далеки от реальности, и он не сможет сказать Тёме и четверти того, что тогда так удачно придумал. Тёма, увидев его, выматерился себе под нос, и поковылял в сторону.   
Это происшествие навсегда отпечаталось в сознании Саши. Каждый раз он вспоминал об этом эпизоде с дрожью. Со временем он потускнел и уходил всё глубже в подсознание, но каждый раз при любом серьёзном конфликте Саша испытывал то отчётливое чувство животного страха, какое впервые испытал тогда, на даче. Только через пару лет Саша узнал, после этого происшествия Тёму снова арестовали. А тогда он не понимал, почему соседи по даче стали обходить его стороной, замолкали, когда он проезжал мимо них на велосипеде, и провожали его взглядом: кто испуганным, кто презрительным или даже злобным. 
Со временем желание ездить на дачу стало пропадать. В шестнадцать лет он последний раз провел там все три летних месяца, перессорился со многими из своих друзей из-за каких-то мальчишеских глупостей. В следующие годы он приезжал максимум на неделю и очень сильно там скучал, редко выходя за пределы участка. 
Последний раз Громов там был с Оксаной.
Она посмотрела на старый, облезлый, вросший в землю дом. Казавшийся ему раньше таким родным и уютным, сейчас он больше походил на сарай; весь когда-то ухоженный участок порос высоченной травой. Она предложила его продать. Он не стал возражать. Иногда Громову самому приходила в голову мысль о продаже, но он гнал её от себя: ему просто не хотелось туда возвращаться, смотреть на разруху, видеться с соседями. Оксана дала ему столь необходимый толчок. Воспоминания о даче и детстве теперь всплывали чрезвычайно редко.   
  *              *              *
За поворотом показались три высокие красно-белые заводские трубы. Они одиноко упирались в низкое серое небо. Только из одной лениво выплывали клубы пара. За высоким бетонным забором стоял главный корпус завода – вместительный трёхэтажный ангар с производственными цехами тянулся почти на километр. Белая краска со стен облезла, многие из когда-то чисто вымытых окон были выбиты. Из ворот иногда выезжали старые проржавевшие «газели», редко – фуры. Сейчас завод еле-еле работал на треть своей мощности, но в своё время, как Громов узнал из присланных ему документов, он обеспечивал всю область.
Как утверждали сами работники завода, нынешнее бедственное положение стало результатом безалаберности и неэффективности решений пришедшего два года назад на смену прежнему нового совета директоров и верхушки управления. Громов не стал вдаваться в причины смены власти и в детали судебных рассмотрений. Пройдясь по строчкам, светившимся с экрана телефона, и выделив пару знакомых слов, он понял: или «отжали» или «подарили», а дальше – хоть синем пламенем. Вот на это синее пламя Громов и приехал смотреть.
Показав удостоверение Комитета по Надзору у въезда на территорию завода, Громов медленно объехал огромный цех по заасфальтированной дороге, всей в трещинах и ухабах. За бетонным забором виднелись ещё несколько зданий: бойлерные, отдельные цеха. Выйдя из машины, Громов осмотрел постройки. Не нужно быть специалистом и разбираться в технике безопасности чтобы увидеть, до какого состояния довели завод, по крайней мере, снаружи.
За всё время осмотра Громов не встретил ни единого рабочего, кроме охранника в будке при въезде. Что ему тут надо охранять? Он не понимал…
Только когда он объехал комплекс во второй раз, увидел непонятно откуда появившегося мужичка – невысокого, потрепанного, в поношенной, грязной одежде и нахлобученной на сальные волосы мятой кепке. Держа руки в карманах штанов, он грустно брёл незнамо куда. Громов затормозил и опустил окно. Салон автомобиля наполнился запахом палёного алкоголя, крепких дешёвых сигарет и автомобильного масла.
Мужичок остановился и повернул небритое морщинистое лицо. Он широко раскрыл заспанные глаза: то ли никогда не видел таких автомобилей, то ли, не понял, откуда он так внезапно появился за его спиной.
– Эй, ты, – окликнул его Громов, – где тут все: рабочие, начальство?
– Рабочие все разошлись, а начальства тут уже больше года не видать. – Сказал мужичок хриплым голосом, посмотрев по сторонам и пожав плечами
«И нахера я приехал?», – подумал Громов.
– Куда разошлись? Они же бастуют, вроде? Или надоело?
– Так они же в городе бастуют, у здания управления. Что им тут-то делать?..
Громов спросил, где находится здание управления; и мужичок объяснил ему дорогу; ехать, как оказалось, не более пятнадцати минут.
– Начальник, – сказал мужичок заискивающим тоном, – дай мелочи, а? Тут же платят через раз. –  И на фоне кожаной кремовой обивки салона с полированными деревянными вставками протянулась грязная сухая ручонка, с обвисшей шершавой кожей, чёрной грязью под ногтями и седеющими волосками, вылезающими из-под замызганного рукава; повернулась к Громову мозолистой ладошкой. Громов сунул в неё пятьсот рублей. Глаза мужичка раскрылись ещё шире, он крепко сжал бумажку и быстро засунул её в карман.
– Спасибо, начальник, – с изумлением поблагодарил он.
– Не бери в голову, – ответил Громов и поднял окно.
Как и говорил мужичок, ехать пришлось не дольше пятнадцати минут. Небольшое трехэтажное здание управления выглядело намного лучше завода. У входа собралось много народу –примерно, больше двухсот человек рабочих. По обеим сторонам улицы стояли ОМОНовские серые «камазы» с будками вместо кузова и пара полицейских автобусов.  Громов припарковал свой «кадиллак» между двумя «камазами», через дорогу, напротив здания. ОМОНовцы, ошивавшиеся около грузовиков, косо на него посмотрели, когда он вылез из машины и достал пачку сигарет. Однако разглядев номер «кадиллака», они переглянулись и отошли в сторону.
Громов не спеша пересёк улицу. Толпа бастующих шумела; иногда слышались выкрики, многие просто громко обсуждали что-то своё. Как он заметил, большую часть толпы составляли люди пенсионного возраста: простые, уставшие, седые – основная часть рабочих завода. Встречались в толпе и люди среднего возраста, и уж совсем немного было молодых. Как Громов и предполагал, не обошлось без активной молодежи с камерами и телефонами; они кричали громче всех. По сторонам толпы стояли, прижавшись друг к другу, сотрудники ОМОНа. Несколько полицейских, как позже выяснилось, присланных Свиридьяновым, пытались договориться с толпой по-хорошему: успокоить, разрешить конфликт, не прибегая к насилию. Представитель руководства – мужчина в чёрном костюме в окружении трёх крепких амбалов из охраны, тоже что-то кричал в толпу.
Громов остановился в десятке шагов от толпы и спокойно курил, прислушиваясь к переговорам.
– Это уже не первый месяц, что нам есть? – Громко возмущался мужчина средних лет, стоящий в первом ряду, – как мне кормить семью?
– Это не мои проблемы! – Рявкал на него мужчина в костюме, – экономьте! Сажать картошку летом надо было!
Передние ряды охнули, ОМОН передвинулся на шаг ближе. Толпа завозмущалась.
– Мы не выйдем на работу!
– Мы тоже люди!
– Есть нечего!
– Как жить?
– Уже полтора года!
Молодой парень с камерой в телефоне подобрался к мужчине в костюме.
– Да как вам не стыдно!? Это же ваши рабочие, вы отвечаете за их благополучие! А вы вместо этого!.. Вы специально обанкротили завод! Мы всё знаем! Это единственное крупное предприятие в городе, на нём всё держалось! А теперь работы больше нет! Вы бандит! Вас в тюрьму надо! Что вы стоите?! – Он орал на полицейских, – задержите же его! Вы продали свою совесть! Посмотрите на этих людей! Вы не защищаете их! Из-за таких, как вы…
Мужчина в костюме закипал от ярости.
– Да ты кто такой?! Уберите его сейчас же! Выключи камеру, сука! Я тебя достану! Как тебя зовут?! Падла! Сволочь!
Потом он рявкнул, отдавая приказ троим охранявшим его амбалам, те бросились на парня. Они вцепились в него и выхватили телефон. Один бросил телефон о землю, второй начал яростно его топтать, а третий со всей силы ударил парня в живот. Парень орал на полицейских:
– Беспредел! Бандитизм! Задержите их!
Те, в свою очередь, спокойно посмотрели на разыгравшуюся сцену и медленно отвели глаза в сторону.
Охранники заломали парня, провели мимо Громова через дорогу и бросили в снег. Докурив, Громов бросил окурок на тротуар. Возвращаясь, охранники отряхивали руки, как от прилипшей к ним грязи; встали на исходные места вокруг мужчины в костюме.
После этого инцидента толпа ещё сильнее зашумела, а сотрудники ОМОНа приблизились ещё на шаг. Теперь они стояли прямо напротив первого ряда, и толпа переключилась на них.
– И до вас черёд дойдет!
– Тут же одни старики!
– Как вы спите по ночам!?
– Кого вы собрались бить!?
После долгой поездки Громов захотел курить – он уже привык к отвратительным сигаретам, к тому же ситуация располагала. Он вынул пачку, достал еще одну сигарету, закурил.
Мужчина в пиджаке орал в ответ:
– Да я вас всех, шпионов, шантажистов, уродов посажу. Кто вам заплатил? Что вы тут стоите?
– Мы потому и стоим, что нам не платят.
– Все вы, вредители, – мужчина распалялся, – если так вести себя будете, ничего не получите!
В первом ряду толпы появился пожилой мужчина невысокого роста с седыми волосами и усами, в клетчатой рубашке и легкой серой куртке. Озлобленными, чуть сумасшедшими глазами он бегал по лицам стоявших перед ним ОМОНовцев. Неожиданно его взгляд остановился, и на мгновение даже потеплел, но только на мгновение. Он воскликнул в сторону одного из сотрудников ОМОНа. Громов затянулся сигаретой и шагнул вперёд.
– Ваня, да что же ты?! – Воскликнул старик. – Я же тебя вот таким ещё помню. – Он показал, каким маленьким был тот, вытянув руку вниз.
Как Громов выяснил позже, сегодняшний старик, а когда-то ещё совсем молодой Григорий Харитонович Лаптев жил за городом на небольшой даче с женой Галиной, и всю жизнь проработал на этом самом заводе, дослужился до заведующего цехом. На соседней даче, в доме побольше, жила семья Вавилевых. У Татьяны и Михаила с разницей в два года родились три сына, Первый сын, Алексей, – амбициозный парень. Он вырвался из провинции и поступил в хороший московский вуз. Средний – Семён – был трудолюбивым малым и любил путешествовать по России. Именно там, в далёком турпоходе, он, заразившись туберкулёзом, скоропостижно скончался. Младшего сына, названного простым русским именем Иван, ещё младенцем родители, уходя на работу, оставляли под присмотром соседки Галины – жены Григория Харитоновича. Супруги Лаптевы всегда мечтали о своих детях, но, к сожалению, как говорится, Бог не дал. Иван вырос добрым мальчуганом, много времени проводил на улице, гуляя с друзьями. Уважительно относился к супругам Лаптевым, по сути, вырастившим его, Галину звал и вовсе по-семейному «баба Галя». Да и Григорий Харитонович всегда интересовался успехами Вани, дарил ему разные подарки: игрушки, машинки, мячики. Только вот с успехами у Вани было сложно: в школе он не преуспел, поступать в вуз у него не было ни желания, ни возможности. Интереса к путешествиям он не проявлял. Так Ваня попал в армию. Не то чтобы ему очень там понравилось, но другого выбора он для себя не видел. И, отслужив срочную службу, подписал контракт. Со временем детская наивность, доброта куда-то пропали, и осталась только простота и тупость. После службы вихрь жизни занёс его в местный ОМОН, где он чувствовал себя, как рыба в воде. Родители не очень одобряли его выбор, но были рады, что Ваня хоть чем-то заинтересовался. Так Ваня нашёл себя. И вот он стоит с чёрной полицейской дубинкой напротив рвущей глотки толпы не самых молодых людей, среди которых был и муж покойной Галины, отдавшей столько времени и любви его воспитанию.
Громов затянулся и посмотрел на одного из полицейских, тот негромко разговаривал с командующим взвода ОМОНа.
– Да как же ты можешь? – Продолжал надрываться старик, – нас, как скот выгоняют, разве ты не видишь?
ОМОНовец стоял с каменным лицом и смотрел в сторону, абсолютно глухой к мольбам старика.
Начальник взвода что-то громко крикнул, ОМОНовцы начали наседать на толпу, тех, кто сопротивлялся, скручивали и тащили в автобусы.
Усатый старик упёрся руками в грудь того, кого он называл Ваней. Тот крепко схватил его за руку и ударил дубинкой по ноге. Громов затянулся сигаретой. Ноги старика подкосились. Падая, он кричал.
– Ты что же, ну!
ОМОНовец ударил его в живот. Громов выпустил струйку дыма; чуть закрутившись в воздухе, она растаяла, унесённая ветром. Старик согнулся пополам.
– Ваня! – Прохрипел он.
Ваня поднял его и поволок к серому автобусу. Громов бросил окурок на землю, вынул удостоверение Комитета и подошёл к командиру отряда ОМОНа. Тот злобно на него посмотрел и уже был готов сказать что-то резкое, но, увидев корочку, окаменел. Проведя дважды глазами по удостоверению, он убедился, что тот, кто перед ним предстал, и тот, чьё фото он видел на корочке, один и тот же человек. Он что-то громко закричал подчинённым. Большинство из них услышали окрик и встали, как вкопанные, но некоторые, особенно рьяные, продолжали крутить людям руки и таскать их в автобусы, остановившись только тогда, когда командир прокричал их фамилии. Всё замерло: ОМОНовцы остановились, толпа успокоилась и перестала кричать. Мужчина в пиджаке, окружённый своей охраной, неожиданно исчезнувший во время потасовки, вдруг так же неожиданно появился из ниоткуда.
– Ну, у вас тут и бардак, – сказал Громов мужчине в пиджаке.
– А вы кто такой? – Резко и неприязненно спросил тот.
Громов показал ему удостоверение, и мужчина медленно побелел. В толпе послышался шёпот. Люди гадали, кто же перед ними появился.
– Сотрудник Комитета по Надзору за Органами Порядка и Безопасности Александр Сергеевич Громов, – громко, с гордостью и с жёсткостью в голосе представился Громов.
Мужчина в пиджаке побелел ещё больше, а сотрудники ОМОНа, всё ещё удерживающие людей, тут же их отпустили. Толпа охнула. Мужчина в пиджаке бросил несколько озлобленных взглядов в толпу и, перешёптываясь с одним из своих охранников, пытался понять, кто и почему прислал сюда столь высокого гостя, и, главное, чем это грозит. 
– Ну, вы уж тут.., – Громов сделал многозначительную паузу.
– Семён Михайлович, – выдавил из себя человек в костюме.
– Ну, вы уж тут, Семён Михайлович, наведите порядок, – с сарказмом сказал Громов, – а то мне ведь снова придётся сюда наведаться. А то, что я сегодня увидел, мне ой как не понравилось, – он покачал головой.
– Да, да, конечно, Алексей Сергеевич…
– Александр Сергеевич, – строго перебил его Громов.
– Ой, простите, Александр Сергеевич. Всё сделаем. А, собственно, вы тут как? Ну, в смысле, разве Комитет в курсе всего…
– Комитет всегда в курсе, Семён Михайлович. Мы пока просто справки наводим. Но ваша губерния особенно привлекла наше внимание.
– Это почему же наша? – С откровенным недоумением спросил командир ОМОНа и почесал макушку.
– А вот потому! – Рявкнул на него Громов. – Потому, что я так сказал! Потому, что Комитет решил! 
Командир ОМОНа и Сёмен Михайлович замерли с широко открытыми глазами.
– Людей выпустите, – негромко сказал Громов.
Никто сначала не понял, к кому Громов обратился, к ОМОНу или Семёну Михайловичу. Но Семён Михайлович, опомнился первым. Он быстро повернулся к командиру взвода ОМОНа и потребовал, чтобы всех задержанных выпустили. Потом он, в расчёте на одобрение толпы, запричитал, что то, чем ОМОН тут занимается, это произвол, и он это ни в коем случае не одобряет и, вообще, это бесчеловечно, так нельзя. Командир ОМОНовцев смутился, приказал выпустить людей из автобусов. Явно нервничая, он делал замечания каждому, следил, чтобы с только что задержанными обращались осторожно; в порыве служебного рвения кто-то из ОМОНовцев даже попытались привести в порядок потрёпанные вещи демонстрантов. 
Тем временем Громов отвел в сторону Семёна Михайловича и приказал незамедлительно выплатить зарплату всем бастующим.
– Но понимаете, – начал жалобно оправдываться вконец испугавшийся за свою шкуру Семён Михайлович. – Денег же нет… Я только управляющий… Мне тоже зарплату платят… Я платил им, как мог… Нужно общаться с советом директоров… Это же они всё потратили… Это они всё.., – он вдруг осёкся, пожалев, что проговорился. 
– Вот ты с советом директоров и поговори. – Громов говорил медленно, надменно. – И скажи им, кто тут был, и что он видел, как вы тут со всем управляетесь. Ещё передай, что всё о них узнать мы можем, просто нажав на кнопку. И тогда мы будем в курсе всего: что и где у них есть, как это всё они получили, и сколько у них ещё осталось.
Ноги у Семёна Михайловича подкашивались. Он подозвал одного из своих охранников, тот подошёл и Семён Михайлович опёрся на его руку. Видя, какой эффект на него произвёл, Громов решил напугать управляющего ещё сильнее.
– Так что посоветуй своим директорам от чего-нибудь избавиться и поделиться вырученным со своими работниками, которые имеют на это право – заработали в поте лица. А то ведь мы начнём всё отбирать и делить сами, никого не спрашивая. – Громов по-дружески улыбнулся и хлопнул Семёна Михайловича по плечу. – А ты ведь этого не хочешь?
– Нет, – промямлил тот.
– Вот и хорошо.
Громов направился к машине, когда кто-то из толпы его окликнул.
– А что же будет с нами? Что нам делать?
– Всё будет хорошо, – громко успокоил собравшихся Громов. – Расходитесь.
Он повернулся и пошёл через дорогу к «кадиллаку». Заведя мотор и тронувшись, он заметил, что настроение резко улучшилось. Вот, ведь, сделал что-то полезное: людям помог, приструнил командира ОМОНа, нагнал страху на управляющего заводом. И всё это он – Александр Сергеевич Громов. Он ещё раз вспомнил момент, когда произнёс вслух перед толпой своё имя и место службы, и как одно только упоминание Комитета остановило потасовку. Всё-таки удивительный эффект производит упоминание Комитета на людей, особенно если ты один из его самых высокопоставленных сотрудников. Ведь если подумать, над Громовым только Начальник, а над Начальником – уже сам Пахан. А Пахан – это же всё! Это – безграничная, никем не контролируемая власть. Это – исполнение любого желания. Это –безмерное богатство. Это – уважение и страх. Это – преклонение и безоговорочное подчинение. Только потому, что ты близок к Пахану, что с ним у тебя налажена особая, не доступная другим связь, тебе никто не смеет перечить, спорить с тобой. С тобой ищут знакомства, перед тобой заискивают, ведь через тебя можно решить любые проблемы, ты можешь всё уладить, помирить старинных врагов и поссорить друзей детства, настроить брата против брата. Ты разрешаешь и запрещаешь. Потому что Пахан – вот он рядом, через одного: ты, Начальник и сам Пахан. А кто над Паханом? Над Паханом – Бог.