Черноризник. гл. 1 Видение

Помолясь, буквицу вензелем изузорим, чтоб око радовала! Да до трапезной по монастырской галерее вслед за игуменом, отведать, разговляясь, с братией што бог послал. Ноне совсем не ожидаху, к столу -осетрина астраханская от тамошних купчишек, греховодников, да беломорская белорыбица , соловецкими черноризниками в дар посланная. У меня проста деревянна ложка, из липы вырезанная на снуре к рясе подпояска болтается , у игумна на ручке ложки из кипариса лягория - ангелы спасают заблудших. То - мы. Словоблудить за трапезой нам, писцам, епетимью на себя наложившим, не полагается. Пищу употреблять следует с молитвою и краплением оной допреж того. Мы  уже рассядемся, гомоня «Отче наш», а кропить –то дело игумна. Он, на пригляд за нами поставленный, один за всех отдувается, и в пост и когда приходит пора разговляться.

Пригрезилось ноне со сна, што вчерась , я на кухне послушничал, из осертов икру паюсну давил да просаливал, и даже не спробовал, понеже мыслию далече был. Икра-чо чернила черна так же растекается , - а они суть мысли о вечном. Хотя нету полной уверенности што то было, я на воде святой на чёрной горбушке, постуясь, уж сквозь стены зреть стал, святые с картинок оживают да по келье расхаживают.
Три книги мне к переписи предоставлено. Из Ветхого Завету , где про Адама с Евою. Из житий святых про то, как схимник -печерник с бесом силушкой тягалси, Евангелие от Матфея. И одну повесть пишу наново. Про то , как ворог Тахтамыш Московию разорил. Егумен велел мне составить новый свод из разрозненных записок. Так запурхался. Не то штобы рука писать устаёт, а вроде как проваливаюсь в былые времена , как токмо берусь строку за строкой переносить на чистые кожи.

Оно любому послушнику ведомо, што мечом Осляби Русь не ослабла. С тех пор, как Осёл Вифлеемский склонился над колыбелию Ново- града, Вол с рогами - народившегося месяца звал волхвов трубным мычанием. Сколькие времена минули , пока, я, писец-черноризник Псково -Печерский в келье свечу жог, Рождество встречая, образу Богородицы-заступницы моляшеся.

Мальцом иноком под Псковом -градом , в Святогорском монастыре настырничал я -моностырничал познавая премудрость учёных книг. А потом уж - в Чудовом премудрости познавал. А мальцом -то я в скиту у старца живахо, с удой на озеро рыбалить бегал.Вот тогда и подобрал нестирающееся перо-железно из крыла Птицы-Грай. Птица -Грай высоко в небе летит , стальными перьями сверкает. Что ни перо -то на заглядение. Грает птица на лету о том, как побили мы Мамая на Непрядве. И не надо лож -неправду , меля за столом в трапезной нагораживать, што это он нас побуцкал. Старец-то -дед Власий -седовласий, борода до пупа совсем иное сказывал о том, как пра-пра-прадед его в пешем строю стоял, копием пронзал генуэзских латников.А иной раз,заговариваясь и о том баял, што сам он насаживал на пику генуэзца.



За столом трапезной у меня на лавке место рядом с богомазом из иконописни Миколой, а сам я Фомой зовусь. Вот Микола за хрящ в осетриной голове, маясь, што грешит, принимается. А сам и молвит:
-Чо-то у меня темпера на досках темнеет, наверно, грешу много!
- А ты не греши-смотри, я ершишками пощусь, а ты осетрину трескашь!
-Так по монастырскому уставу не возбранятся! Што на столе-тем и пощусь-разговляюсь. Да и где ты осетра на столе узрел. Што-то блазит тебе, брат, мерещица!
-То по монастырскому, а то по своему , подвижническу, я щас про святого Власия времён Димитрия Донскова переписываю, он, молясь, власяницу таскал, акридами питался…
-Э! Када то было! Уж и Мамая давно нет! Младенца Димитрия в Угличе , как агнца , зарезали…Нового самодержца на Русь надоть…
-Ой надоть! А то мне даве виденье было в келье –то ли явь, то ли навождение: возля лобна места на побитого самозванца с дудкою да в шутовском колпаке да как его потом жгли да пушку пеплом заряжали, мне мститься стало, что чернила той гарью воняють!
- Дык живехонек пока, вчерась, сам видел с иезуитами по –латински молитвы распевал…

-Эй, там! Черноризники! Попридержите блудливы языки! Трапезничать, а не балаболить, пустобрехи! Епетимью наложу, посажу на голимые хлеб с квасом!- зыкнул игумен и мы притихли.

И чо блажит-я и так на хлебе с водицей.

До икононписни и книгодельни по галерее как по великаней трубе Архангела –топать. Гулко голоса черноризников перекатываются. Мы с Миколой не токмо на речку с удочкой пескаришек в омуту под ивовым плакун- кустом имать и тутока –рядком вышагиваем.
-А ты чо мне про осетрину даве баял, на столе окромя налима со щукою, ершишек в ухе да сухарей с квасом ничо и не было! Лукавый тебе морочь насылает?
-Што ты! Неуж не было, а я смотрю –ты вслед за хрящом уж и к утиной гузки примерился и винца из серебряна изузорена ковшичка , каких я отрадясь не видывал, хлебанул!
- Ну что-то ты со своим печерником да пропахшими дымом свитакми из горевшей библиотеки совсем в прелесть впал. Как Евангелие переписывать будешь? Я ж , пощусь- месяц скоромного-соромного во рту не было…

…Келья моя –што та печера Власия. Ни встать в полный рост, ни ноги размять. За стенкою иконописня, там места поболе, и фортка есть –проветривать, штоб краски быстрее сохли. Если в обчий скрипторий аль в библиотеку перейти там попросторнее, но там нет уединения, мысли разбегаются, того гляди кляксу посадишь, али титло прозеваешь вывести. Да и потому не в скриптории, а здесь, в келье, што теперь всё на печатный двор тащут. А в скриптории станок с винтовым прессом упьедисталили, с литерами возются. А у нас-так  -  частны заказы для боярских детишек.

Откупориваю я бронзову чернилку, затачиваю гусино перо, а мысли то мои далече. Предо мной книга развернута и в ей - картинка Адам с Евою , Древо райское, и Змей на ветвях. Ева яблоко Адаму протягивает. Картинки уже две – одну скопировали в иконописне, красками раскрасили, мне только свободное место уставной кириллицей заполнить. Смотрю я на змея, а он сползает то ль ужом, то ль гадюкой, норовит ужалить… Ой, скоко их таких на Яузе на песочке греетца, за кустами, куда девки посадски плескаться бегают! Ой, грех-мы с Миколою из -за ивова куста подглядвали за теми русовласыми русалками, как лёд сошёл да на вербе пушисты комочки цветом позолотились, зазывая пчёл замоскворецких. И сам не знаешь, как согрешишь. На страстную седьмицу –то я на красну девицу на базаре, где овощи для братии на медны деньги покупал, загляделся. А в прошлом году и того хуже- яйца свечоные, крашенные пред алтарём рассыпал, заглядевшись на одну молельщицу.

Потому, може, у Миколки на досках краска тускнеет, у меня писанина не клеется, што грех на грехе.
-То не грех, Фомушка! - выступает из темного угла печерец Власий, - то естество природное.

И тут же сквозь стенку просочась, Миколка:
-Слышь Фома, Димитрий-то, сказывают бывший наш чудовский монах! У патриарха Иова в прислужках-келейниках был …
-Который Димитрий-то? Донской аль Димитрий Иванович,што намедни в соборе с панночкою Мариною Мнишек венчался?

И тут же волна набежала , кит пасть раззявил и Отрепьева с Миколкой Левиафан поглотил. А он и оттудать продолжат:
-Простой инок-черноризник, а царствует. Вот нам бы так…
 Но тут соткался из келейного мрака ангел с шутовской дудкой и в раздвоенной шапке с бубенцами и заглушил остатни словесы. Што такое! Чернилка тыквой набухла, а из той тыквы храм вылущился и стоит на паперти того храму Богородица с младенцем, не иначе корить почнёт, што Евангелие не переписываю, Миколкиным бредням внимаю. Идет будто плывёт Богородица, а на руках у неё младенец – сияет весь.
-Вот Фома , смотри , я матерь божия! Всем передай конец смуте на Руси грядёт! Склонилась Богородица над Фомою и одной рукою младенца ко груди прижимает, другой гладит инока по волосам.
– Спи! Проснешься –и расскажешь, как то евангелист Матфей сказывал-, про Звезду Вифлиемску , хлев, вола, осла, дары волхвов…