Мостик. Триптих. Из цикла семейный архив

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ



В жизни человека порой встречаются произведения искус-
ства, при взгляде на которые в его памяти всплывают такие глу-
бинные воспоминания, о существовании которых он и не подо-
зревал.


   Знакомый художник подарил мне свой этюд акварелью по
картону. Я очень обрадовался этому подарку. До сих пор толь-
ко поэты дарили мне свои стихи с обязательными пожеланиями
творческих успехов.

   Назвал я этот этюд «Мостик», потому что в центре его был
нарисован с натуры горбатый мостик. Художник изобразил его в
отраженном свете своей глубинной памяти. Он возникает перед
зрителем, как перед путником кусок дороги в расступившемся ту-
мане. Изображен только мостик, сам по себе, вне окружающей
его среды. Вокруг него были деревья и даже вода, но только на-
меками, что пейзаж земной и мостик земного происхождения, а
не свалился на голову зрителя с Луны или Марса.

   Это один из трех мостиков, обрамляющих нижний копанный
пруд в старинном парке усадьбы Абрамцево, что в Подмосковье. В переплете перил мостиков до сих пор сохранялось былое изящество. Конечно,
их многократно ремонтировали, перекрашивали, с тех пор как
по ним в последний раз ступали туфельки хозяйских барышень,небрежные
штатские штиблеты и офицерские сапоги, до блеска начищенные
денщиками.

   Так и вижу как все эти талантливые живописцы, филосо-
фы, физиологи – дети присяжных стряпчих, писарей и сельских
священников, не спеша, всходят на середину мостика.

 Мужчины прищуренным взглядом начинают зорко осматривать окрестно-
сти парка, словно что-то угрожает их прекрасным спутницам и надо принять
срочные меры.

  Спутницы их в это время, кокетливо оправляя
складки юбок, склонились над перилами, любуются утиным вы-
водком, плавающим на темной воде среди желтых кувшинок и
зеленого стрелолиста.

  Вот если бы вдруг, чудесным образом воскреснув, все эти
дамы и господа, вместе со мной, увидели сейчас этот этюд, заще-
мило бы в их душе от воспоминаний? Навеял ли им что-нибудь
этот мостик своей похо жестью?

  Почему мне пришла в голову эта мысль? Простое неудовлет-
ворение собой, обстоятельствами? Но и это только следствие, а
где причина?

   Суть не во временном расстоянии, не в том, что прошло сто
лет. На земле всегда были предки и их потомки. Предки всегда
задают себе вопрос, а какие будут их потомки? Лучше их? Хуже
их?

  Этот же вопрос задают своим предкам потомки: «А какие вы
были? Как бы вы поступили в нашей ситуации?»

  Эти вопросы имеют место быть, когда поколения живут по одним и тем же
принципам – Божьему Закону. Однако, на земле время от времени
люди вдруг устраивают революцию, резко меняют устоявшийся
уклад жизни и сами меняются качественно. То, чем раньше гор-
дились, теперь проклинают. Что раньше любили, теперь презира-
ют. Рвется связь времен. Но до какой степени?

  Не всегда наше будущее в полной мере оправдывает наши
ожидания. Почему? Если оно хорошо забытое прошлое, не значит
ли, что мы не все вспомнили? Или существуют еще временные
поправки на нас самих, согласно нашей индивидуальности? Эти-
то наши особенности остаются почти неизменными. Они меньше
всего меняются во внешне меняющемся мире.

   Младшие дети последнего владельца усадьбы Абрамцево
Саввы Мамонтова, Всеволод и Александра были моими совре-
менниками. Мы пережили вторую мировую войну, хотя я тогда
был так мал, что в прямом смысле, под стол пешком ходил, а они
доживали свои последние годы.

 В конце столетия, достигнув их возраста, я стал свидетелем очередной революции российской, очередного в стране хаоса и очередных новых русских.

  Опять рвется связь времен? Нельзя ли ее соединить?

   Так что вопрос, узнают ли они свой мостик, для меня не
праздный, ведь на мостике сейчас стою я…

   У Саввы Ивановича, кроме дочери Верочки, знаменитой «Де-
вочки с персиками», была еще дочь Александра. «Моя Шурочка»
– звала ее Елена Дмитриевна Поленова. Елена часто и подолгу
гостила в Абрамцево вместе со своим братом. Однажды увиден-
ный ею во сне образ божественно-прекрасного ребенка, навсегда
слился с нежными чертами Шурочки. Это был все объемлющий
образ непорочного детства.

  Именно поэтому Поленова не написала портрет Александры. Мысленно она много раз пыталась представить себе этот будущий портрет, но каждый раз получа-
лись только отдельные черты Божественного Ребенка. Душа Шу-
рочки обладала еще чем-то невыразимым, но самым главным и
недосягаемым.

  Зорким взглядом художника и старшей подруги, Поленова
первая разглядела глубокие душевные переживания своей Шу-
рочки. Прекрасный музыкальный инструмент – девичья душа,
издавал еще только отдельные тревожные звуки, и подругу очень
беспокоило, в какие аккорды-переживания они сольются.

  – Шурочка, душа моя, ты так изменилась... – решилась, на-
конец, Поленова.
 Они одни стояли на горбатом мостике.
  – Он был такой печальный, такой несчастный... – словно
одна из струн отозвалась голосом девушки.
  – О, это тот печальный семинарист, который стал появлять-
ся у нас в обществе Всеволода? Чем он заинтересовал его? Они
такие разные.
  – Это по моей просьбе Всеволод познакомился с ним.

... Я увидела его на катке. Он все время стоял без движения и, конеч-
но, сильно замерз. Мне так жалко его стало... Я попросила брата
узнать, кто он. Оказывается, его зовут Алексей. А во всем вино-
ват реалист Семенов. Он уговорил Алешу пойти на каток, но сра-
зу забыл про него, как только увидел там свою пассию, Зиночку,
с ее подругой. Семенов все время вертелся перед ними, смешил
их. И Всеволод предложил Алеше кататься с нами...

  - Алеша очень серьезный и молчаливый. Он только сказал, что всякая деятель-
ность уже бесполезна. Мы все уже мертвецы, только пока еще не
замечаем этого. Антихрист уже здесь и правит миром.
  – Господи, кто ему это внушил?
  – Он сын дьячка при храме Успения Богородицы в Пустыне.
Алеша одно время был служкой в этом храме и мечтал стать ке-
лейником старца Амвросия. Летом к старцу приезжал Великий
князь. Они долго беседовали вдвоем. Алеша слышал, как Вели-
кий князь спрашивал:
  – Можно ли задержать пришествие Антихриста?
  – Поздно! Он уже здесь! - Ответил старец.

  Алеша был потрясен. Вся его жизнь потеряла смысл.

Поленова слушала, и брови ее все туже стягивались на лбу в
одну линию.

  – Ему надо обязательно помочь!- Решительно сказала она.
  – Но как? – С болью вырвалось у девушки.
  – Мы посоветуемся с Саввой Ивановичем. Ты не возражаешь?
  – Да! Да! Я сама хотела все рассказать папе!

   … Самая младшая из пятерых детей в семье, Александра относи-
лась к отцу с трепетной любовью. Могла часами не сводить с него
обожающего взгляда своих раскосых глаз. Днем эти глазки были
веселыми, озорными. Они впитывали, поглощали, запечатлевали
в себе образ отца, как цветы поглощают яркий солнечный свет
по утрам, чтобы потом стать еще красивее. Эти глазки видели
его всякого: то он надменный независимый богач в кругу своих
коллег-акционеров, то он - Савва Великолепный – меценат, твор-
чески одаренный человек. И еще представляла его себе сказочно
могучим русским богатырем, которому все подвластно.

  Зато те же цветы при лунном свете смотрятся и пахнут по- иному. Сво-
бодными вечерами Савва Иванович заходил в детскую пожелать
Сашеньке спокойной ночи. Мягкой сильной рукой осторожно гла-
дил детскую головку. По ее любящему, по-детски бесхитростно-
му взгляду, жалеющего его, видел, что он уже немолодой, очень
усталый человек, которому пора отдохнуть. Ох, уж эти поздние
дети, – думал он с ответной нежностью в душе, – как они сердцем
чувствуют своих родителей…

  Сейчас, получив разрешение, Александра, как в детстве,
осторожно переступила порог кабинета отца.

  Один, в домашнем халате, наедине со своими невеселыми
мыслями, он не казался вальяжным, преуспевающим Его Превос-
ходительством. Только что прочитал в газете некролог и соболез-
нования сослуживцев вдове по случаю кончины своего настав-
ника. Большого друга семьи, энтузиаста строительства железных
дорог акционерным обществом. Это он, уже немолодой, опреде-
лил дальнейшую жизнь юному Савве Мамонтову.

  – России нужны талантливые артисты и художники, – глухо-
ватым голосом говорил он, паузами гася заикания. – Но больше
всего сейчас ей нужны умные предприниматели. Железные до-
роги – это артерии нации. Россия задыхается от бездорожья. Ты
– потомственный строитель дорог. Послужи России на этом по-
прище!

   Смерть этого человека больно ударила Савву Ивановича
своей невосполнимостью.

  Выслушав дочь, долго молчал.

   – Значит и Великий Князь... –

  И уже про Алешу

  – Вот уж воистину горе от ума! Не по плечу ноша! Кто идет
нам на смену? Недоучившиеся семинаристы! Карамазовщина! В
солдаты его! Пусть научится Родину защищать! Нет, милостивые
государи! Работать, работать надо! Не покладая рук! – Стукнул
кулаком по столу так, что подпрыгнула крышка чернильного при-
бора.

  – Папа, прости меня, я тебя так расстроила. - едва сдерживала слезы Александра.

   Так и получилось. Один сказал, как приказал. Другой – воз-
ложил руки на голову - благословил. А третий, он – Алеша, по-
слушно, с радостью в душе, взял солдатскую скатку, и встал под
ружье. 

   Вот если бы так, да по всей России! Чтоб послушно, со
всей охотой в душе, одни шли бы по борозде за своим плугом.
Другие вставали бы к станку да наковальне. Или управляли бы
машиной на суше и на море. Чего бы кажется лучше? Ан, нет – не
получилось!

  Слишком уж мало было тех, которые приказывали
бы – да с головой. И тех, которые благословляли бы – да с Духом.

  Зато в людях было очень много барства. От монарха до последне-
го помещика-однодворца. Да иже с ними, которых они прикарм-
ливали. Все они были насквозь больны непробиваемым русским
барством.


   Последнее свидание Алеши и Александры было коротким,
на том же мостике. В их времена, раскрашенный, он словно ра-
дуга изгибался над водой, соединяя берег «да» и берег «нет». И
назывался мостиком решительных объяснений.

   Девочки становились девушками. Их стыдливо потупленный взор под страстно
умоляющим взглядом прожигающих глаз. Нежное, робкое при-
косновение горячей руки. Набатом заколотившееся сердце в груди.
Все требовало решительного «да» или «нет» - ответа, беспово-
ротно решавшего судьбу.

   Но это не мешало им вечерами, после ужина в столовой,
быть непримиримыми спорщиками, когда разговор заходил о пу-
тях развития искусства и судьбе России.
   - Только красота спасет мир! Наш долг – помочь своему народу! – В этом они были единодушны.
 
   И вот пришло время действовать. Сейчас, на этом мостике, они прощались.

  – Старец благословил меня на ратный путь. Я твердо решил
послужить Отечеству мирским воином! – Голос Алеши предатель-
ски дрожал.
 
  И было от чего. Он первый из рода Успенских уходит
так далеко от отчего дома. Сменить рясу на партикулярное платье
и то не легко, а ему предстоит надеть тесный армейский мундир.
Его ждет казарма, мало чем отличающаяся от арестантской не-
воли.

  Боже мой, какую тяжесть он носит в душе! От него веет та-
ким одиночеством! Сердце девушки сейчас понимало больше,
чем она сама.

   – Я буду ждать Вас всегда… всякого… – тише струи реки
Вори произнесла она. Ее слова упали на поверхность пруда, раз-
лились незримыми кругами, омыли берег и тропинку, спускаю-
щуюся к самой воде.

  Он смотрит вдаль поверх деревьев. С моста видна только
крыша усадьбы.

  – Я вернусь сюда живой или мертвый. Ваш ясноликий образ
будет всегда пребывать в моем сердце. - сорвалось с его губ тише шелеста старых лип в парке.

 Ветер подхватил, поднял их высоко, развернул в тончайший, видимый
только пролетающим птицам, серебристый плат. И он затрепетал
над Абрамцевым. Произошла древняя магия слияния любящих
сердец. Таинство соприкосновения Неба и Земли.

   Это была их последняя встреча.

… Как результат жарких споров, глубоких раздумий и вели-
ких озарений появлялись новые полотна абрамцевских художни-
ков. На этих полотнах Русь, то могучая и необоримая, как на кар-
тине Васнецова в образе трех богатырей, то нежная и лирическая
как «Аленушка», то мрачно-пророческая, как на картине «После
битвы Игоря с половцами», где нет победителей. Вспоминаются
слова древнего летописца, что храбрые pyсичи напоили ворога
допьяна и сами уснули вечным сном...

   А были еще «Поверженный Демон» и «Царица Греза» Вру-
беля...

    Всплеснул ручонками однажды двухлетний сын Виктора
Васнецова навстречу отцу. Словно весь мир хотел обнять ребе-
нок. И послужил он художнику моделью для изображения мла-
денца на руках Богоматери в апсиде главного алтаря Владимир-
ского собора в Киеве. Нежный, любя щий сын художника Миша
Васнецов

   Не над протокой в реку Ворю приподнял людей мостик. В
высокие сферы служения русскому искусству всходил кружок
абрамцевских художников.

   Но что-то не то или не так делали эти прекрасные люди. Не
по их пути пошла Россия. Не успели семена их культурного по-
сева дать всходы. Действительно, было уже поздно! День и ночь
работали слуги антихристовы. Своими прокламациями, нашеп-
тываниями, разваливали Армию, оголяли фронты, наводняли
страну солдатами, бежавшими из окопов. Упорно вытаскивали
рабочих и работниц с заводов и фабрик на бесконечные митинги
и уличные шествия. На селе чуть не каждую ночь зловеще взле-
тал к небу красный петух в хозяйствах помещиков.

   Поднялась вдруг волна злобы великой - волна зависти чер-
ной. По всей стране прошла она. Все сметая на своем пути. Ковер-
кая судьбы людские. Не было для нее правых и виноватых.

 Был выброшен этой волной на чужой берег сын Виктора Васнецова.
Пройдя весь крестный путь с Добровольческой армией, от-
ведав всю горечь неизбывной тоски по Родине на чужбине, стал
он, наконец, как и его дед, священником православной церкви. Но
это тема уже совсем для другого разговора...

   А жизнь в усадьбе продолжалась. Все шло к своему неиз-
бежному. Девушки становились женщинами, которые ждут. Ждут
вестей с войны: сначала с первой мировой, а потом – граждан-
ской.

   На этом мостике, в укромном углу сада, они уже не скрыва-
ли своих слез и рыданий, перечитывая письма с театра военных
действий, переворачивающие всю их жизнь.

   Морозной декабрьской ночью девятнадцатого года Алексан-
дра увидит в кошмарном сне очень родное, до неузнаваемости
вздувшееся, обмороженное, красное лицо-подушку, почти без
глаз и губ. Не просыпаясь, скажет сама себе:
– Алёше очень плохо!
И снова погрузится в длинную череду затягивающих виде-
ний. Она не ошиблась.

   В эти дни он был еще жив. С таким обезображенным лицом
он прошагает еще много километров и пошлет ей свой послед-
ний, радостный вздох-прощание ровно через неделю.

  … Почему он не застрелился? Почему миновали его пули и
штыки в бесконечных боях? Сам он уже давно перестал стрелять
и только отбивался в штыковых атаках. В девятьсот пятом под
Ляоляном низкорослый японец с желтым оскаленным лицом, ки-
  нулся на него с бруствера окопа. Почти достал своим широким
штыком на большой винтовке. Алексей увернулся. Выбил из рук
врага оружие и ударом приклада свалил его с ног. Этот случай за-
помнился, потому что самурай, придя в себя, собственным шты-
ком вспорол свой живот. Лицо японца улыбалось, а остекленев-
шие глаза уже всматривались в иные миры.

 Подивился такой силе воли Алексей.
Но у каждого свой путь.

  – Не Духом Божьим, а токмо волею своею жил и умер этот
человек. - Сказал бы старец Амвросий.

   Иным был путь Алексея. Уже давно стоял он лицом к лицу с
тем, кто правил этот дьявольский бал на Земле.

  … Став человеком с ружьем, Алексей вскоре почувствовал
рядом с собой Тень. От нее исходила смертельная опасность са-
мой сущности Алексея, его душе! Опасность шла от запаха сго-
ревшего пороха после выстрела, от чучела, в которое он изо всей
силы вгонял штык, и того нарисованного человека, в которого он
прицельно стрелял.

   Армейскими буднями эта Тень неумолимо
приближалась к нему. – Скоро она накроет меня всей своей мрач-
ностью. Что тогда будет со мной? – с содроганием спрашивал себя
Алексей. – Да как я мог здесь оказаться?! Разве это мое место! –

   Он вглядывался в потухшие, равнодушные ко всему глаза
старослужащих, матерых вояк. – И я буду таким же. И мое сердце
озлобится. Смерти подобно! Господи, спаси и помилуй!

   Не из корысти сменил Алексей рясу послушника на мундир
подпрапорщика, а свечку - на винтовку. Он сделал это с великой
верой в высшую справедливость. И благодать пребывала с ним.
 
 Бог хранил Алексея и на германском фронте. В газовой атаке под
Ипритом он догадался бежать не по направлению ветра, как бе-
жали в панике все, а поперек и быстро вышел из смертоносного
облака. Когда его часть, как самую надежную, спешно перебро-
сили с фронта в Москву против бунтовщиков, Алексей разрядил
свою винтовку, оставив в магазине всего один патрон. Когда объ-
явили отречение государя императора от престола, в последний
раз передернул затвор, и на землю полетел этот единственный
патрон.

   Алешу можно было бы смело назвать рыцарем добра и спра-
ведливости, если бы кто-то потрудился восстановить весь его
ратный путь. Не много надо иметь воображения, чтобы серая ши-
нель, накинутая на его плечи, превратилась в рыцарский плащ, а
прижатая к ноге винтовка – в обоюдоострый меч. Но все видели
перед собой только то, что видели.

   Всегда в одной и той же старой
распахнутой офицерской шинели без погон и знаков различия.
Ровный со всеми в обращении. Своих собеседников любого роста
начинал рассматривать от пространства над их головой, потом
опускал взгляд по лицу до сердца - искал смысл человека. Испол-
нительный, экономный в словах и движениях, опытный служака
без мертвящего налета жестокости в глазах, которые выдают за-
коренелых убийц.   

 Во всех послужных списках он числился толь-
ко как вольноопределяющийся Успенский Алексей, из духовного
сословия. И не было у него крестов и званий. Мирские награды
обходили его.

   Может быть, все эти годы его спасала, помогала противо-
стоять всемирному злу, любовь земная – живущий в его сердце
образ любимой девушки. Он обещал ей вернуться. В частых гре-
зах наяву он возвращался к ней.Они шли по мостику, который все
никак не кончался. Нигде, никогда им не будет так хорошо, как на
этом мостике.

    В первые, самые тяжкие, годы его службы много
писем он написал Александре. Но еще больше писем, им не напи-
санных, носил в своем сердце. Только один раз ответила девушка
ему. Это письмо стало главным событием всей его земной жизни.
В прожекторе глаз ее сердца он увидел себя, каким она любила
его. И стал таким навсегда.

 Наверное, этого хотел старец в Пустыне, благословляя его на ратный мирской путь.
– Какой он у всех разный этот путь, – думал Алексей. – Вы,
вставшие на него! Вы никогда с него не свернете! Как вы далеки
сейчас от меня... Светел и прекрасен наш Путь! – Это стало его молитвой.

   ...Когда вдруг, невесть откуда появившаяся, конная армия
красных страшным ураганом прошла по боевым порядкам кор-
ниловцев, о дальнейшем наступлении на Москву не могло быть
и речи. Офицерская часть, где служил Алексей, одна из немногих
сумела оказать сопротивление. Дольше всех держалась. Ждала
приказ. Потом догоняла свой стремительно отступающий штаб.
Но из-за бесконечных стычек и маневрирования, окончательно
потеряла эту надежду.

  – Только по железной дороге можно еще пробиться к сво-
им, – сказал штабс-капитан Заболотский и сверился с картой. Он
был из этих мест. Крупный землевладелец, Кадровый офицер. В
Белой армии с начала ее наступления.

   – Подойдем незаметно, не слишком близко от узловой стан-
ции и захватим первый же проходящий поезд. А там видно бу-
дет.

   Штабс-капитан говорил уже не себе и не Алексею Он только
чуть потрогал их общую занозу в сердце.

   – У них же не было конницы... если это с Ку бани... успели перебросить из наших же тылов - вот что значит гражданская война... чуть не каждая губерния
и уезд – отдельный фронт и тыл. Теперь мы покатимся на юг...

   – Да, похоже, что так. - Согласился с ним Алексей. Он не был ни аналитиком, ни стратегом. Однако, кожей чувствовал опытный вояка, что
воздух над ними меняется. И надолго.

   Отряд резко изменил направление движения в сторону же-
лезной дороги. Теперь они передвигались только ночами, почти
не разводя огня. Этот последний переход без пищи и тепла, про-
дукты давно кончились, многих приводил в странное состояние:
они вдруг сбрасывали с себя на землю всю заплечную ношу, кро-
ме оружия.

   Последние дни штабс-капитан Заболотский шел в той же ше-
ренге, что и Алексей, справа от него. Все время молчал. Упорно
сверлил взглядом чью-то, впереди идущую, спину. Дав совет дви-
гаться к железной дороге, потерял всякий интерес к судьбе отряда
и к своей собственной. Механически переставлял распухшие от
 мороза ноги.

  Утром в полубреду с сожалением констатировал:
– Опять сошли с большака в степь... Опять будем тонуть в
первом же овраге.
– Ночью нарвались на конную разведку – теперь жди гостей.
Патронов у нас... сами знаете...
Пояснил Алексей.

 …Когда их часть стояла под Орлом, недалеко от N-кого уез-
да, капитан успел посетить свое имение. То, что он там увидел и
услышал, неотступно стояло пред его глазами.

   ...Семенов, тезка и одногодок капитана, заводила их детских
проделок, нагрянул в имение перед самым приходом белых. В ко-
жаной куртке, в командирских галифе, при шашке и маузере, он
произвел на односельчан сильное впечатление.

Они обступили его тачанку. Стали задавать наболевшие вопросы. Однако Семенов
молчал. В разговор не вступал. Недобро смотрел на окна господ-
ского дома. Люди насторожились. Из господ там оставалась толь-
ко больная, с парализованными ногами, матушка капитана, Елена
Николаевна. Революционные мужики пощадили ее при экспро-
приации.

   Семенов все так же молча вошел в дом. Медленно прошел
по пустым комнатам, переставляя прямые ноги, словно они были
каменные. Плюнул в лицо на портрете отца Заболотского, Нико-
лая Леопольдовича. Из маузера пальнул в фотографию, где капи-
тан стоял в полной парадной форме по случаю производства его в
офицеры. Елену Николаевну сквозь стиснутые зубы обозвал ста-
рой ведьмой. За волосы сбросил ее с каталки на пол. Выволок на
крыльцо. Стоял с маузером в руке. Молчал. И это было страшно.
Сошел с ума? Застрелит ее? Или с собой что сделает?

   А он знал, что делал. Жесткий и непримиримый, подвел черту
под старой жизнью. Так же твердо и неприветливо прошел мимо
собравшихся мужиков. Сел на тачанку и ускакал в свой штаб.
Мужики, бабы и даже ребятишки сильно разъярились. По-
скольку грабить в имении было уже нечего, сожгли его. Сгорела
Елена Николаевна.

   Для капитана это было больше чем потеря матери. Это был
грех сожжения в нем женского начала. Кто подменил этих людей?
Что плохого сделали им мои старики? Откуда выскочила эта зоо-
логическая ненависть?
Тогда это было первое, что вошло в сознание капитана.

   ...За все их детские проделки Николай Леопольдович нещад-
но драл уши и своему Алексею и «крестничку Ляксею». Так звал
он почему-то Семенова Лешку, хотя крестным его не был.

   Семенов Иван, до женитьбы на матери «крестничка», он взял ее с ре-
бенком, был гол, как сокол. За женой пришли большие деньги. Он
быстро поднял хозяйство. Потстроил дом, амбар, купил лошадь
и корову.

   – Окороти своего оболтуса! – Николай Леопольдович за ухо ввел в Семенов двор орущего«крестничка». Прошлой ночью тезки расстреножили пасущихся в степи лошадей и устроили скачки.

   Иван колол чурочки для самовара. Вонзил топор в колоду.
Завел руки за спину. Шевелил лопатками, словно птица крылья-
ми. Молча смотрел на обушок топора, странно улыбался.

   Алексей переживал за свои поступки. И за отца, который не-
уверенно просил мать позаниматься с «крестничком Ляксеем».
    – Сами воспитывайте своего сына! - Сухо-презрительно роняла слова Елена Николаевна, не та-
ясь, что ее услышит Алексей.

  Тень красивой матери «крестничка» долго жила в их доме.

   – Почему так? – думал Алексей. – Степь одна, а кони разные.
Вот если бы люди были дети одной матери.

   Ох, как давно это было. Потом военное училище. Служба.
Женитьба.

   Николай Леопольдович все же сумел определить «крестнич-
ка» в реальное училище. Даже оплатил его проживание в городе.
Умер отец внезапно после очередной ссоры с матерью. Так и не
увидев внука.

   – А как они жили без меня? И почему я – военный, а не ху-
дожник? Так тянуло писать маслом, говорят, неплохо получалось.
Какая всю жизнь пустота была вокруг меня! Почему я не замечал
ее? Как ничтожно все, что мы делали и говорили, к чему стреми-
лись. Плохо мы жили! Не так надо было! А как? Как жили мой
дед и прадед? Хоть вы согрейте меня...

   Дед был другой: теплый, уютный, всегда в деле – он созида-
тель, а я и отец – разру шители. Когда мы потеряли себя? Мы не
сразу заметили, что пьесу жизни стали исполнять совсем другие
действующие лица. Наших ролей в ней уже нет. Этот отряд со-
стоит из отвергнутых и обреченных. Нам место только на луне
или в Америке. Обе сейчас одинаково недосягаемы. Может быть,
все-таки не сон и не наваждение этот отряд-призрак неизвестно
куда и зачем бредущий?

   Все эти вопросы сейчас плотным частоколом обступили сла-
беющего с каждым шагом капитана. Мстили ему за себя каждый
в отдельности, заслоняя сейчас собой эту степь, этот мороз и его
самого.

   Капитан шагал в бреду своих видений. Опять перед ним ноч-
ной пруд в его имении. Подсвеченная невидимой луной вода, при-
тягивала капитана погрузиться в нее. Но что-то мешало сбросить
с себя всю одежду. По ту сторону пруда стоял Кто-то и ждал. Но
капитан по-прежнему шел по смердящему телу земли и тащил за
собой своего мертвеца. В этом мертвеце было все зло, совершен-
ное в имении. Он растягивался как резиновый и оплавлялся как
горячий стеарин.

   В этом последнем переходе на ледяном ветру, когда по-
настоящему стыла в жилах кровь, капитан был близок, чтоб осо-
знать и покаяться за всю свою неправую жизнь. Но слишком мало
времени оставалось жить.

   - Искупление или возмездие этот поход? - Стучала кровь в его висках.

   Вдруг его руки сами собой оттянули ремень винтовки. Вы-
нули из нагрудного кармана френча дорогой портсигар с фамиль-
ной монограммой. Пальцы привычно ощупали чеканный вензель.
Разжались. Портсигар скользнул вниз под ноги Успенского.

 Тот не удивился. Еще раньше кто-то, из впереди идущих, отбросил
чуть в сторону пачку писем и фотографию красивой женщины с
белокурым ребёнком-ангелочком в матроске.

  Алексей видел, что происходит в душе капитана. Искал его
взгляда, чтобы помочь ему. Сам он больше всех страдал от строе-
вого порядка. Духом своим давно перерос свое тело. Очень болез-
ненно ощущал прикосновение других тел даже на расстоянии. Но
его место сейчас было здесь.

   Наконец, капитан очнулся от своих видений. Почувствовав
взгляд Алексея, посмотрел на него. Сбился с шага и остановился.
Шеренга тут же сомкнулась. Его с двух сторон стали обходить
люди, как вода обтекает торчащий на быстрине камень.

   Когда последняя шеренга удалилась от него на три-четыре метра, он
оказался в группе еще раньше вы шедших из строя людей. Пошел
вместе с ними за отрядом. Их было уже не мало.

   Эти люди больше не могли и не хотели ходить строем. Ды-
шать друг другу в затылок. У них образовалась своя стая. Серые
волки. Они не отрицали свою прежнюю жизнь. Но отрицали
прежних себя, потому что становились другими. За два послед-
них года столько горя и потрясений выпало на их долю, что сей-
час они быстрее других приближались к пределу своей жизни.

   Чем и как измерялась теперешняя их жизнь? Очередным
боем или перестрелкой? Были минуты, метры или часы и кило-
метры. Летящие в них кусочки свинца встречали почти с улыб-
кой. Как что-то вдруг материализовавшееся из прежней жизни.
Верили, какой-нибудь из этих кусочков разменяет их сегодняш-
нюю жизнь на иную, неизвестную. Давно забыты звания и рега-
лии. Остались только души. Некоторые души шагали очень долго.
Превращались в нелюдей. Не сразу вспоминали свою фамилию,
кем-то произнесенную. Кто они? Откуда они? Куда идут?

   Эти вопросы для Алексея потеряли всякий смысл. Крупной
и прозрачной голубикой плавала вокруг голубизна. В ней каждый
шар светился и звучал. То низким бархатным речитативом, то
дискантом высоким Бога величал. Судьба мало времени отпусти-
ла этому отряду. Не успели в нем последние стать первыми. По-
прежнему отряд вели люди разумные, честные, смелые.


   Лесозащитная полоса вдоль насыпи железной дороги –
это с десяток рядов молодых деревьев. В них спрятались до по-
луроты солдат и офицеров. Это все, что осталось от последнего
боя. И одна трехдюймовая пушка. Ее тащили на руках по сугро-
бам. Рассвело уже настолько, что отчетливо видны низкие серые
облака. Поезд пойдет только в семь вечера. В темноте они смо-
гут незаметно подобраться к полотну. Темнота помешает врагу
разглядеть, что их очень мало. Но до наступления темноты еще
целых семь часов – весь зимний световой день. За это время они
все перемерзнут.

   Алеша выбрал самое толстое дерево. Расходуя последние
силы, дополз до него. Сидя, спиной привалился к стволу с под-
ветренной стороны.

   Можно на земном шаре поменять местами полюса. Можно
изменить угол наклона земной оси. Можно переставить местами
западное и восточное полушарии. Многое можно успеть сделать,
если только вспомнить, что хотел выкрикнуть, приговоренный к
сожжению, еретик с заранее вырванным языком, когда под ним
разгорался костер? Что думал французский король за мгновение
до падения ножа гильотины на его шею?

  Если в нужный момент к часам поднести с нужной стороны
зеркало и заглянуть в него, то там, на циферблате, будет другое
расположение стрелок. Световой день сократится до трех часов.
Надо всем перейти в Зазеркалье. Тогда не замерзнем, не успеем.
Надо только не забывать, непрерывно смещать зеркало вокруг ци-
ферблата в нужном направлении. Это и будут серые волки - наши
желания.

   Алексей хотел поделиться своей догадкой о Зазеркалье со
штабс-капитаном. Но не успел. У него замерзло сердце. Оно вы-
работало свой ресурс. Лицо сразу съежилось, стало маленьким и
добреньким, несоразмерным с длинным заострившимся носом,
с голубыми льдинками открытых глаз. Задранная кверху борода
давно потеряла форму а-ля Николай второй. Вместе с отросшими
усами представляла собой всклокоченную кудель с сосульками.
Ничего боевого в его обличье не осталось. Это был странник с
большой дороги, присевший отдохнуть. Наверно, так когда-то
выглядел его дед Игнат, звонарь церкви Успения Богородицы. По
уличной кличке – Успенский, перешедшей в их фамилию.

  Поручик, бывший приват-доцент Киевского университета,
даже в этих условиях не оброс. Ухитрялся ножом подравнивать
свою профессорскую бородку. Скосил глаза в сторону Алексея,
подумал: «Теперь я знаю, как замерзают полярники – с такой об-
разиной ни в рай, ни в ад не пустят!» Он не понимал и недолюбли-
вал Алексея. Стало нестерпимо тошно на душе. Скорее перевел
взгляд на капитана. Пожевал губами несуществующую папиросу.
Процедил сердито.

  – Кажется, произошло великое успение – Успенский замерз.
Странный он был. Ни Богу свечка, ни черту кочерга.
 
 – Смерти искал... А впрочем... – штабс-капитан замолк,
экономя силы. Прикрыл глаза. Перед ним не было уже насыпи, а
был пруд в его имении. На той стороне стоял Кто-то. Смотрел не
него лучезарными глазами. Звал к себе. «Сейчас или никогда», –
понял капитан. Всей своей сущностью устремляясь к Нему.

  – А присяга?! - Пророкотал сзади генеральский бас.– Вы – присягали!

  – А фамильная честь?! – Голос отца.

  – А товарищество?! - Целый хор друзей по училищу, по службе.
Капитан оглянулся: стояли толпой, не сводили с него него-
дующих глаз. Только на мгновенье оглянулся. Но уже ни пруда,
ни Того, Кто стоял за ним… Все исчезло. И тут же забылось.

   Поручик был из самых крепких. Не ушел в "серые волки".
Довел отряд к самой насыпи железной дороги. Рассредоточил его
в лесополосе. Он был из тех, кто постоянно жил в плену собствен-
ных умозаключений. Когда рушились одни, он возводил другие.

   Его бесили одни и те же вопросы:
  – Почему мы в собственной стране боимся обнаружить свое
присутствие? Голодные, замерзаем сейчас в нескольких кило-
метрах от большой железнодорожной станции, где много домов,
тепла и пищи? Как это могло случиться? Мой разум отказывается
это понимать!»

  Бешенство, отчаяние, недоумение, сердечная обида помога-
ли ему не замерзнуть, остаться живым.

  План поручика был прост. На рельсах сделали завал. А что-
бы поезд не ушел задним ходом, – потом из пушки разрушат ли-
нию позади состава. Убрать завал перед паровозом и с одним ва-
гоном на полном ходу проскочить станцию, ведя огонь из всего
имеющегося оружия.

  Капитан согласился с планом поручика, хотя не очень верил
в его осуществление. Во время похода он до конца сжал пружину
своих возможностей. Теперь его жизнь уперлась в полотно же-
лезной дороги. Дальше им хода нет. Это он знал хорошо. Здесь
он войдет в грунт по самую макушку, как свая, пока еще не су-
ществующего моста. Чтобы жизнь на земле не прервалась, ну-
жен мост. Предки мои! Я не лучше и не хуже вас. Я – другой. Я
больше не вмещаюсь в отведенное мне пространство. Я – точка!
Я – свая! Остаюсь здесь и всегда. Не окаменелостью приду
к потомкам. Прорасту мощным, древесным стволом, увенчанным
густой зеленой кроной.

  Около одиннадцати часов вместо поезда на участке прямой
видимости вдруг выползло нечто уродливое и до такой степени
безобразное, что в сердцах замерзающих людей ожили персона-
жи самых страшных сказок. Это был бронепоезд. Их смерть. Его
послали очистить дорогу от бродящих вокруг корниловских банд.
Ах, если бы сейчас сразу наступила ночь – время жить. Но сейчас
день – время умирать.

  Им сразу всем захотелось оказаться в чреве этого стально-
го чудовища. Мысленно они уже были там. Наслаждались духо-
той машинного тепла. Вкусом горячей воды из железного крана.
Словно сама, без команды, выстрелила пушка по полотну. Толь-
ко один раз успела выстрелить эта несчастная пушка.

Бешеным огнем ответил бронепоезд по лесополосе из всех своих пулеметов
и пушек. Снежная пыль туманом поднялась в березняке. Пять ча-
сов не хватило до темноты. Зеркало – слишком хрупкая вещь.

  В эту ночь, где-то там, далеко-далеко, по другую сторону
жизни, в своей постели тревожно спала Александра. Смертная
тоска томила ее сердце. Ей приснилось очень родное лицо. Оно
улыбалось ей.

  – Алеши больше нет, – сказала она себе и заплакала.

  Но она ошиблась. Весь он не умер. Для него дьявольщина
не кончилась. Его сердце так быстро замерзло, что душа успела
только наполовину покинуть его тело. Оно было мертво. Он уже
не видел людей. Но хорошо понимал их чувства и желания.

   Поручик поднялся во весь рост, и что-то кричал своим лю-
дям. Вытянутой рукой показывал в сторону насыпи. Из переко-
шенного, не закрывающегося рта белым паром вылетали круто
закрученные звуки. Извивались веревкой-лассо и таяли в мороз-
ной синеве.

   Надо как можно быстрее добежать до насыпи. Укрыться
там от жалящих насмерть свинцовых пчел. Внутренним зрением
Алексей видел, мимо него красиво пробежали, оскаля пасти, едва
касаясь снежного наста, большие серые волки с человеческими
глазами. Они достигли броне поезда и своими клыками вгрыза-
лись в его орудийные башни и пулеметные амбразуры.

Но их тени-люди с винтовками, поднятыми на уровень груди, едва дви-
гались по глубокому снегу. Ни один из них не дошел до насыпи
под свинцовым дождём.

   И только несколько человек никуда не бежали. Большими
прозрачными птицами парили их души над местом последнего
боя. Заключительный аккорд симфонии последних дней жизни.
Исчерпав себя, они ушли в легенду. И много лет спустя, невиди-
мые крылья этих душ-птиц будут касаться сердец проезжающих
по этим местам людей, наполняя их тревожными воспоминания-
ми, грустными предчувствиями и непонятным волнением.

  Душа Алексея беззвучно кричала:
  – Глупые создания люди! Это ваш Предел! Теперь я вижу
ваше выдуманное Зазеркалье. Это все та же жизнь, только уже не
для вас. Придут другие люди, они расширят свое жизненное про-
странство. Ваше зазеркалье станет частью их мира. У них будет
свой предел. Свое зазеркалье. Так уж устроен человеческий глаз.
Он не может вместить всё сразу. Кто и зачем так подшутил над
человеком, устроил таким его глаз? Нет никакого зазеркалья. Мир
един!

   Эти сигналы Души–маяка будут долго летать над землей.
Пока дети детей не услышат их вновь свободной от тела Душой.
Пройдут годы, а Серый Волк и его тень на земле все будут
бежать, бежать туда, где ждут их теплые руки и любящее сердце.
В безлунную ночь желтым пятном эта тень скользила в придо-
рожных темных кустах. Днем он превращался в корягу или ка-
мень при дороге. Прохожий невольно вздрагивал, чертыхаясь про
себя. Померещится же такое.
   На том пути вырубят леса, построят
новые дороги, наведут мосты. Появится много-много дач.
Достигнув нужного места, он не узнает его. Небо там уже
отделилось от земли и стало просто небом. Исчез серебристый
плат в небе над Абрамцевым. Без людских эманаций он распался
на клочки и медленно оседал на когда-то ухоженные, но давно
уже затоптанные тропинки и газоны праздно шатающимися экс-
курсантами. Над головой там было уже не небо, а воздушное про-
странство. Под ногами не земля – территория.
 
   В имение пришли другие люди. Под жерновами эволюции
нивелировалась среда обитания индивида в России. На смену
культурным центрам дворянских гнезд шли духовные очаги от-
дельно взятых личностей. В образовавшейся пустоте уже не было
места ни Ему, ни Той, к которой он стремился. Отчаявшись, он
завыл. Страшно, по-волчьи выл. Выл. Выл.

* * *

   В погожий летний день к маленькой лесной платформе на
55-ом км от Москвы, подошел пригородный поезд. Из вагона вы-
шла большая группа разновозрастного пролетариата столицы с
сумками и кошелками в руках. Это строители светлого будуще-
го, по плану своего профсоюзного комитета, решили коллективно
посетить могилы ярких представителей темного прошлого своей
страны. Провести в старинном парке на лоне природы законный
выходной. Заодно повысить свой культурный уровень: с помощью
экскурсовода пройти внутри большого господского дома, пере-
деланного под музей, усадьбы крупного капиталиста Мамонтова.
Среди работниц легкой промышленности, в группе их большин-
ство, царил дух праздничного оживления и доброжелательности.
Однако еще на вокзале, мастер по ремонту швейного оборудова-
- 230 -
ния, Панас Григоренко пустил, было, пробный шар.
– А ще там черепки да горшки ихни бачить. Лучше бы на
выставку, пивка попить...
Панас Григоренко прозывался мастером не по занимаемой
им должности. Для этого у него не было соответствующего обра-
зования. А по своим золотым рукам. Обучил его машинной пре-
мудрости старик Иванов. У того сын погиб где-то на юге еще в
гражданскую войну. Вот и приходилось брать в помощники кого
назначит начальство. Из-за рыхлой полноты и постоянной молча-
ливости Панас казался несколько солиднее и старше своих одно-
годков. От гудка до гудка не разгибая спины, он всю смену устра-
нял одну неисправность за другой в устаревшем оборудовании
швейного цеха. Молодые швеи иной раз не по делу ставили на
своем столе аварийный флажок. Знали, Панас Григорьевич сразу
начнет копаться в машине, а они успеют немного передохнуть.
При упоминании пива он даже причмокнул слегка вывороченны-
ми губами, – чтоб на отдыхе да без пива…
– Кто вам позволил срывать утвержденное мероприятие! –
Ледяным тоном процедила группорг Клавдия Ивановна. И всю
поездку не сводила глаз со строптивого хохла.
От платформы в усадьбу, среди высоких сосен, вела хорошо
утоптанная неширокая дорога. Метров в трехстах от платформы
дорога круто спускалась в распадок и до речки Вори петляла сре-
ди кустов черемухи, боярышника и сирени, а за речкой, почти до
самых ворот усадьбы, шла прямиком по цветущему разнотравью.
Толпа приезжих растянулась на добрые полкилометра. Впереди
_______всех шла Клавдия Ивановна с таким чувством ответственности
на лице, что сразу было видно кто здесь главный. Именно у нее
подмышкой в серенькой папке с белыми завязочками, на бланке
предприятия с исходящим номером, напечатан текст на имя ди-
ректора музея о проведении экскурсии, скрепленный размаши-
стой фиолетовой подписью председателя фабкома профсоюза и
- 231 -
такой же фиолетовой круглой печатью. Кроме этой папки при ней
ничего не было. Отсутствие сумки с продуктами впечатляло боль-
ше, чем даже выражение ее лица. Но голодная она не останется.
Родной коллектив этого не допустит. Ведь она всю себя отдала
заботам о нем.
Когда передние по шатким мосткам уже переходили реч-
ку Ворю, задние еще только спустились в распадок. Последним
плелся Панас Григоренко. Он то и дело спотыкался о выступаю-
щие из земли корни деревьев. Вытянутыми перед собой руками
отталкивал от себя что-то видимое ему одному.
– Чистый лунатик. – Пробормотала под кустом женщина,
присевшая по своей надобности.
Получив отказ Клавдии Ивановны изменить маршрут вы-
ходного дня, Панас понял, что его опять обманули. И впал в свое
привычное полусонное состояние.
…Раз в месяц после трудового дня его регулярно обманы-
вали. После гудка не выпускали через проходную. Все должны
были идти в красный уголок на профсоюзное собрание. Особой
неожиданностью эти собрания ни для кого не были, потому что
объявление вывешивалось загодя. Он, конечно, видел эти объяв-
ления, написанные жирным рубленым шрифтом. Даже слегка от-
странялся в тесном производственном коридоре, чтоб ненароком
не задеть их плечом. Но он никогда не читал, что в них пишут. По-
явление очередного цветового пятна на стене для Панаса так же
естественно, как, скажем неизбежная заплатка на его рубашке. Он
отмывал с рук и лица машинное масло, переодевался, шел к про-
ходной. Там он оказывался в группе самой несознательной части
женского пролетариата, которые умоляли охрану пропустить их,
потому что, видите ли, дома дите хворое, не кормленное.
Почему ему не дают дойти до общежития, поужинать, взгро-
моздить на койку свое усталое тело и до утра впасть в забытье?
Он бы вернулся в цех и отработал еще одну смену. Но его место
- 232 -
там сейчас было занято другим человеком. Придется целую веч-
ность сидеть на собрании. Казалось бы, ну и что особенного?
Но пока он, в обратном направлении пересекал фабричный
двор, в нем просыпалась тревога. Предвестница Беды. Тревога
холодной змеей выползала из сердца, начинала ползать по всему
телу. Холодели верхние и нижние конечности. В животе распуха-
ла огромная жаба, издавала угрожающие звуки, подпирала диа-
фрагму, давила на низ живота.
Со стороны посмотреть: сидит смирнехонько на лавке в по-
следнем ряду солидный человек. Сопит себе под нос, потеет, да
внимательно слушает. Ничего подобного! Сидит живой мертвец.
В каждой клеточке тела его Большой Страх. Холодная испарина
на его висках. В животе такие рези – до уборной не дойти. Откры-
тые глаза ничего не видят, нездешний туман заволок его взор. Вы-
вороченная верхняя губа подергивается, – видны передние зубы
цвета слоновой кости. Этот страх, Панас носит в себе столько,
сколько помнит себя. И этот чудовищный зверь давно бы съел
его мозг, если бы Панас не научился переключать его на другую
пищу.
После долгожданных слов председателя: «Повестка дня ис-
черпана. Собрание считаю закрытым». Панас устремляется в
общежитие. Достает из-под кровати заветный сундучок с суха-
рями, размачивает их кипятком в кружке и ест. Сначала выпивает
из кружки хлебную водичку, потом указательным пальцем вытал-
кивает в открытый рот хлебную кашу. Ест до тех пор, пока змея
потихоньку возвращается в сердце и там затихает. Жаба в животе
уменьшается до обычных размеров и тоже на время не дает о себе
знать.

Процесс кормления Панас проделывает, сидя на кровати и
держа на коленях сундучок с сухарями. Его койка в углу двенад-
цати местной комнаты считается привилегированной, потому что
тумбочка целиком принадлежит одному жильцу, а не на двоих,
- 233 -
как все остальные. Как-никак, а собственный угол, и на стенке
разные картинки висят. Деревянный сундучок белого цвета от
медицинского прибора, очень прочный, с плотно прилегающей
крышкой на рояльных шарнирах и самое главное – с внутренним
замочком как у комода. Панас сушит кусочки хлеба и складывает
в него. После такой трапезы сундучок опустел больше чем на-
половину. Панас, конечно, восстановит этот неприкосновенный
запас, но сейчас он с сожалением вздыхает, закрывает и бережно
убирает под койку. Кроме этого сундучка никакого другого иму-
щества у Панаса нет.

Это не был осознанный протест хомо сапиенс. Это была за-
щитная реакция организма в неизбежной ситуации, превышаю-
щей его возможности.

Вот и теперь, поняв, что его обманули, что надо идти туда,
куда ему совсем не надо идти, он привычно впал в полусонное
состояние. Ему было уже безразлично, что происходило вокруг.
Он впадал в состояние того маленького, слабенького мальчика на
тоненьких ножках с постоянно больным вздувшимся животом,
которого голод гнал от одного мертвого хутора до другого, такого
же безлюдного. Он падал и засыпал в теплой пыли дороги. Люди
обходили его. Иногда перекладывали на свою телегу. Как добрал-
ся до железнодорожной станции, как оказался в подмосковном
детском доме – не помнит. Не помнил он название родной стани-
цы. Всем говорил: «с пид – Полтавы мы».

Вместо воспоминания детства у него была почти сплошная
пелена обморочного состояния. Он называл ее – Беда, и очень бо-
ялся ее. Она была хуже змеи. Хуже жабы. Даже Большой Страх
не мог сравниться с Бедой. Потому что это – Пелена. Твёрдая, как
Стена. И у нее – Глаза. Все дело было в этих Глазах. Они появля-
лись, когда Стена наваливалась на него. Это случалось ночами,
во сне. Или при высокой температуре, когда он не мог накормить
Большой Страх.
- 234 -
Сегодня он почувствовал привкус Беды еще на платформе.
Путь в усадьбу для Панаса – был путь в Беду. Если бы Панас
когда-нибудь хоть раз упал при таких состояниях, может быть, к
нему относились бы по-другому. Но он никогда не жаловался и
никому не рассказывал своих состояний. Вот и теперь он плелся
в усадьбу сзади всех, а перед глазами уже была сплошная Пелена.
Он ничего вокруг не видел и не слышал. Он знал твердо, что там,
куда они идут, живет Беда. Идти туда ни в коем случае нельзя.
Холодная змея уже давно ползала по всему телу, а жаба распухла
в животе. Спасительный сундучок с сухарями остался в общежи-
тии под кроватью. Большой Страх беспрепятственно сожрал его
мозг и теперь щекотливо вылизывал изнутри его пустую череп-
ную коробку.

Если Панас едва плелся в самом конце колонны, то Клавдия
Ивановна во главе этой колонны летела как на крыльях. Вручая ей
серенькую папочку с письмом – ходатайством о проведении экс-
курсии за своей подписью, Феллер Израиль Ильич, председатель
фабкома профсоюза, подчеркнул:

– Товарищ Клава! Это очень важное политическое меропри-
ятие по культмассовому воспитанию трудящихся. Мы уверенны,
что ты справишься. Сбор в семь утра на вокзале. Вопросы есть?
Желаю удачи! – И дружески пожал ей руку.

 Глубже заглоченной рыбкой наживки вошли в нее эти слова Феллера. Она все сделает.
Она старательная. Феллер знает.

Он приметил ее, когда однажды после очередной провер-
ки Дома приезжих, заночевал в комнате для комсостава. Утром,
думая, что он еще спит, она тихо как мышь вошла в комнату с ве-
дром и тряпкой. Долила воды в графин на тумбочке, за ночь поч-
ти опустевший. Он не спал. Не меняя позы, из под опущенных
век, наблюдал за ней. Подоткнув подол, она опустилась на колени
и стала протирать пыль под его кроватью, оголив перед ним не
только свои крепкие икры. Молчаливая, исполнительная, быстрая
- 235 -
в движениях она запомнилась председателю фабкома. Он взял ее
в свой штат рассыльной.

 Сегодняшняя экскурсия была ее первым
самостоятельным мероприятием. Вот почему эта скромная папоч-
ка сейчас тянула ее вперед сильнее, чем блесна на удочке рыбака.

До этого она успела побывать ученицей швеи. Но так много было
в ней молодых сил, рвущихся наружу, что никак не могла освоить
ровную строчку шва.

…Принятая на должность рассыльной, Клавдия на следую-
щий же день отрезала свою косу. С первой зарплаты ухитрилась
на толкучке недорого купить свою мечту – беретку. Открытая шея
и уши сильно изменили ее внешность. Черты лица стали жестче,
линии потеряли свою плавность. Чувствовала, внутри нее роди-
лась и разрасталась новая Клавка. Но какая? От бога или от чер-
та? Сердце тревожно ныло…

Так и есть – очнулась от своих воспоминаний, а позади нее
никого нет! Оглянулась: она уже перешла мост и теперь одна
стоит на дорожке метрах в двадцати от него.

 Первая женщина еще только вступила на мост. Губы ее плотно сжаты, а корзину
она подняла высоко перед собой. Словно вброд реку переходит.
Боится-то как, только и успела подумать Клавдия Ивановна, как
та, перейдя мост, сразу свернула с дороги влево и вошла по пояс в
высокий травостой.

 Следующие женщины, перейдя мост, все до
одной сворачивали влево. Разбредаясь, садились, ложились, как в
воде купались, в цветущем разнотравье высоких ромашек, круп-
ного розового клевера, желтых лютиков, белой кашки. Кто-то уже
нашел и жевал щавель. А самая первая все шла и шла к полыхаю-
щим сиреневым огнем на краю луга зарослям иван-чая

– Разбрелись как коровы на лугу, – заговорила в Клавдии
Ивановне деревенская пастушка. – Отсюда их нипочем не выма-
нишь.

 Женщины лежали в траве, вдыхая запах земли, трав, свежего
ветра. Бывших деревенских он настраивал на разные веселые и
- 236 -
не очень веселые мысли-воспоминания.

– Вон усадьба! Вон! – кричала Клавдия Ивановна, бегая по
полю между людьми. – Там будем обедать! Идемте!

Надо было хотя бы одну выгнать на дорогу. Но где там! Ни
одна даже головы не повернула. Ее просто не замечали. Люди уже
потянулись к своим продуктам. Кнутом бы огреть этих коров! Она
понимала, только насытившись, коровы уходят с пастбища. Тогда
они захотят пить!

– Вода! Там вода! – закричала она, показывая по направле-
нию усадьбы.

Не помогло. Речка рядом. Эх, быка бы им. Живо бы побе-
жали за ним. Она вспомнила мощного красавца-производителя
Ваську с налившимися кровью глазами. Гроза и гордость всей их
деревни. Такого ни одна бы из них не ослушалась…

Клавдия одна сейчас стояла на дороге, бессильно опустив
руки с ненужной теперь папкой. Все! Мероприятие она сорвала.
Надежды не оправдала. Придется возвращаться в дом приезжих.
Опять мыть полы и стелить постели. Ох, недаром с утра верте-
лась в голове мамкина песня: «Иди, иди ты, дочь, туда с кем совет
имела. Моего совета ты слушать не хотела»

Эта песня о том, как дочь вернулась к своей матери с но-
ворожденным сыночком на руках. А мать ее не приняла. И дочь
утопилась в море. Клавкина мамка часто пела ее просто так, не
с того, ни с сего, тихо, протяжно, так жалобно и тоскливо, что
маленькая Клавка не знала куда сбежать, чтоб не слышать этого
пения.

– Господи, помоги! Господи помоги! – Сами собой шептали
ее губы.

Нет, не поможет! Грешная она! На великий пост в день рож-
дения Феллера помогала его жене варить мясо и потом ела кот-
леты вместе со всеми. И вино пила. И плясала. И смеялась бого-
хульным анекдотам Феллера:
- 237 -
«Мать, укладывая дочку спать, говорит ей – Спи, доченька
с богом! – А ты, мама, с кем? – спрашивает дочь, – А я – со Хри-
стом…»


Много выпивший Феллер смотрел на нее своим тяжелым
неподвижным взглядом. Так смотрел, что у нее мурашки бежали
по спине. Под этим взглядом она громче, чем надо пела мамкину
песню: «Моряки, вы, моряки! Где ваши шлюпки? Подарите хоть
одну, расцелую в губки!» И громче чем надо, с вызовом, притопы-
вала непослушными ногами…

Как из небытия на мосту появился Панас Григоренко

– Бы-ы-ы-к! –

Гром среди ясного неба! И голубая молния! И все это вместе
– товарищ Клава!

 Панас только успел сделать один шаг с моста
на берег, как она уже дышала ему в лицо, нащупав его руку, тяну-
ла на себя. Она метнулась к нему так стремительно, чтобы он не
успел свернуть к тем коровам. Крепко ухватив за рукав, тут же
отскочила. Что было силы, потащила Панаса по дороге. Ну, как
бычка на веревочке. Да он и не упирался. Семенил за ней с отсут-
ствующим взглядом.

– Нельзя-нельзя-нельзя.

Бормотала, оборачиваясь к нему она. Боялась, что он вы-
рвется и уйдет к тем коровам.

– Быстрей - быстрей - быстрей! -В то же время говорила она себе, чтобы скорей миновать этот соблазнительный луг.

Со стороны посмотреть, так молодая чета со всех ног чешет
к воротам усадьбы. Так это и виделось женщинам. Приподняв го-
ловы над высокой травой, смотрели они, на тех двоих, все дальше
уходивших к воротам усадьбы. Потом, как по команде, все под-
хватили свои сумки, корзины и дружно ринулись за ними. Сра-
ботал древний инстинкт стада: идти за вожаком и боязнь остаться
без пастуха.
- 238 -
Во дворе усадьбы всех этих любезно-предупредительных
друг к другу женщин словно подменили. Они вдруг поделились
на две не равные группы.

 Меньшая группа женщин скромно молчала и с уважением вглядывалась в длинное одноэтажное главное здание усадьбы, рубленые домики, сплошь украшенные деревянной резьбой, тенистую липовую аллею, уходящую в густой таин-
ственный парк.

Но большая часть женщин чувствовала себя здесь как в при-
фронтовой зоне, где неотступно наблюдал за ними невидимый
враг. Они это знали, нарочито громко и грубо перекликались
друг с другом. Передвигались в подчеркнуто развязной манере.
И место для обеда, как диспозицию для боя, выбрали вызывающе
близко от бывшего господского дома. Они вели себя в старинной
дворянской усадьбе, как захватчики на завоеванной, но не по-
корившейся им территории. Своего врага они не знали, они его
только чувствовали.

…Их враг – автор «Ружейного охотника», «Рыболова» и «Ба-
грова внука» – призраком все еще бродит по окрестным полям
и берегам ближайших речек. Он знает, хорошая рыбалка близко
от дома не бывает. Места с хорошим клёвом люди выбирают по-
дальше от дома и обязательно на противоположном берегу реки
или озера. Он, душа рыбалки, около подобных себе людей обяза-
тельно задержится, не пройдет мимо.

Они наловят много рыбы,наварят ухи. Будут наперебой вспоминать только удачные свои рыбалки. А он, невидимый, сидит около них. Обхватив колени,
смотрит через прищур век на улетающие в ночное небо искры.
По-доброму улыбается. Когда прогорят головешки костра, сами
собой стихают разговоры. Смежаются веки. Каждый совершает
путешествие в лучшую пору своей жизни.

Страстный поклонник русской самобытности, охранитель
ее традиций, он уже давно не посещал усадьбу. Новым богатым
русским и сменившим их новым бедным русским, теперь покро-
- 239 -
вительствовал незримый образ Ивана Федоровича Мамонтова,
родителя последнего владельца усадьбы. Почему-то в высоком
английском цилиндре и с сардонической полуулыбкой на тща-
тельно выбритом сухощавом лице. Этот образ сам собою возни-
кал везде, где люди выдыхали сивушный перегар после обильных
возлияний. Неважно, с радости или горя. Это он направлял вино-
водочный поток на Русь кабацкую….

На обед женщины расположились огромным треугольником
с основанием между избушкой на курьих ножках и маленькой
церковкой без креста, колокола и заколоченными жердями вход-
ной дверью. Здесь расселась самая крикливая часть женщин.

Вершиной своей этот треугольник уперся в бывшую Поле-
новскую дачу, где скромно расположились самые тихие женщины. Оди-
нокие люди остро чувствуют одиночество других. Как больные
одной болезнью, они легко сбиваются в свои компании. Так они
и расселись на краешках одеял, расстеленных на траве.

 На одеяло стелили скатерть, клеенку или вышитые салфетки, а уж на
них выкладывали все из своих корзин и баулов. Непременные
яйца вкрутую, вареная картошка в мундире, малосольные огур-
чики, маринованные грибки, зеленый лучок, редисочка, пирожки
с капустой, картошкой, грибами, пирог с рыбой, большие ломти
хлеба. Все это лежало на одеялах в мисках, кулечках, баночках.
Между ними стояли четверти с зеленоватой непрозрачной жидко-
стью и маленькие чекушки с прозрачной голубоватой жидкостью
и с сургучной пробкой.

Каждое одеяло – это отдельно летящий ковер-самолет со
своими пассажирами по краям и со своей скатертью-самобранкой,
снабженной всем необходимым для длительного полета, без от-
рыва от земли, от мощных корневищ старых лип.

– Хорошо сидим, теперь бы только не опоздать на пятичасо-
- 240 -
вой поезд! - Сказала Фроловна, обводя взглядом выставленные четверти
и горы еды. Поправила на голове платок.

– Ежели все выкушать и выпить, да еще с песняком… -
Задумчиво протянула ее соседка
– Конечно, опоздаем! – Бодренько закончила она. И все понимающе рассмеялись.

– Эх, жизнь наша никудышная! – Опорожнив содержимое
кружки, сказала Пелагея фразу-пароль. Помотала головой и по-
тянулась к закуске.
Приняли «по первой». Помолчали. Значит, все свои.

– Райка, вишь, а шалаш-то того, еще не опробованный! – Жуя полным ртом, кивала на избушку на курьих ножках и сиплым
голосом кричала грузчица со склада готовой продукции.

– С тобой, что ль? – Сверкнула красивыми зубками разбит-
ная Райка.

– Не все ж со мной. Вон мужик каменный стоит. Вали его на
себя! - Сипела грузчица под общий хохот.

Когда значительно уменьшится количество жидкости в чет-
вертях и опустеют чекушки, толстые стволы лип вдруг станут
прозрачными. Начнут срываться с мест в дьявольском хорово-
де. Их раскидистые густые кроны переплетутся между собой и
опустятся на головы женщин. В этих кронах сидит Кот-баюн в
английском цилиндре, один на всех. Он начнет гладить женщин
мягкими лапами. Прижмется к ним своей плюшевой грудью. Под-
несет к их лицам свою усатую морду. Даже через закрытые веки
они чувствуют его желтые проникающие глаза. Будет он что-то
баить им на непонятном языке. И побегут по их спинам теплые
волны. Котик-котяра, где ты, мой милый?

Замыкая собой вершину треугольника, среди молчаливого
женского меньшинства, сидел и Панас Григоренко.
- 241 -
Вежливо пригласили, оказавшуюся неподалеку, Клавдию
Ивановну:

– Вы все время в заботах об нас, в хлопотах, покушайте с
нами, не побрезгуйте.

Подвинулись, давая ей место.

Чтобы не обижать людей, уступая их настойчивым прось-
бам, она, молча, присаживается. С не проходящей озабоченно-
стью лица кушает что-то, совсем немножко, ведь лично ей так
мало надо. Держит ладошку лодочкой, чтобы крошечки не про-
пало с общего стола. Белёсые брови, такие же почти невидимые
редкие ресницы вокруг маленьких глаз на широкоскулом лице,
ничем не выделяли её среди других женщин. Два года назад, при-
ехавши из деревни после смерти своей матери, устроилась, было,
ученицей на фабрике. Да какая швея без усидчивости!

– Бестолковая ты, Клавка! Ну, что тут не понять?! – Безна-
дёжно махнула на неё рукой, опытная швея, баба Нюра.

– Егоза ты, вся в деда, – недаром, бывало, ворчала мать. – Тот
со своим коробом всю губерню исколесил. Дома ему медведем
пахло! Всё мечтал свою лавочку в деревне открыть… –

Внучка несостоявшегося лавочника предпочла иную стезю.

– Пока бегает с папочкой, а там, глядишь, зашагает с порт-
фельчиком.

Примерно так думали молчавшие женщины, пока она ела с
ними. Спроси её сейчас, она словами и не скажет, только чувству-
ет, сколько и как можно сотрапезничать с бывшими товарками.

– Надо ещё решить вопрос с экскурсоводом! – Сама себе вслух произносит она. Вытирает губы тыльной
стороной ладони и берет в руки папку. Пока ела, эта папка выклю-
ченным прожектором лежала у нее на коленях. Кивнула в благо-
дарность головой и деловито зашагала, прижимая к груди папку.

– Ишь, какая стала. А ведь была у бабы Нюры ученицей, - неопределенно произнесла одна из женщин. Сидевшая здесь
- 242 -
же баба Нюра, посмотрела вслед своей бывшей ученице:

– Другая стала Клавка! - Подтвердила она.

И фабричный мастер по ремонту швейного оборудования
Панас Григорьевич Григоренко весь завтрак неотрывно смотрел
на неё. В глазах Панаса её лицо двоилось, троилось, колыхалось.
Рядом с ангельски прекрасным лицом возникали поросячьи глаз-
ки, с торчащими из пасти клыками. Так видит жертва своего па-
лача. Было ему сейчас худо как никогда. Внутренне он выше ма-
кушки был переполнен своим детством.


…Когда по качающемуся настилу перешли речку Ворю, из
Пелены появились Глаза, увеличиваясь до гигантских размеров.
Они устремились на него, и Панас уже был не в состоянии сопро-
тивляться. И Глаза впервые вобрали его в себя…

– Ты что, Панасик, оглох что ли? Кричу тебе, соль подай! А
ты как уставился на Клавку, так и обмер. Без пива оставила она
тебя, да? Обидела, да?

Кое-как, на ощупь, Панас отыскал на одеялах солонку. Дро-
жащей рукой протянул ее бабе Нюре.

– Ну, прямо горишь ты! Без пива совсем никак, да? – С пони-
манием пожалела Бабка-угадка!

 Столько прошло девок через ее
обучение! Собери их всех - не вместятся в одном цеху. И сейчас к
ее бокам, как ципушки к клушке, жались две стажерки из фабзау-
ча, Зинка и Нинка Они осуждающе смотрели на Панаса.

…Он вышел из Пелены, как сквозь стену, по другую ее сто-
рону. Успел только подумать: «Что ж я не предупредил… ведь ис-
кать будут…» И сразу вся прежняя жизнь вместе со стеной куда-
то отодвинулись. Он всё забыл. Он вернулся в свое детство…


На экскурсию в главное здание усадьбы Мамонтовых собра-
лась меньшая часть приехавших женщин. Остальные продолжали
- 243 -
гулять в парке. В ожидании экскурсовода стояли под огромным
могучим дубом, который рос на зеленой лужайке перед господ-
ским домом. Панас пришел самый первый и торчал здесь, как
указательный столб на трамвайной остановке. Но присутствовал
он только внешне. Внутренне он весь был далеко отсюда, в своем
детстве.

…Рахитичный ребенок лежал на дороге около хаты, почти
сливаясь с пылью. Кроме коротких штанишек на одной лямке че-
рез плечо, на нем ничего не было. Штанишки заскорузли от его
жидких испражнений, стекавших по ногам. Волосики на голове
слиплись, перемешались с пылью и торчали ежиком. Он давно
уже выревел все слезы и пыль плотно запудрила грязные разводы
на лице. Мальчик был нездешний, цепочка следов его ножонок
тянулась по пыли из-за хутора. Откуда он? Сколько ему лет? Два
года? Три года? Пять лет? Этот дорожный «загар» был не одного
дня… Рези в животике заставляли глубже зарываться в теплый
песок. Его знобило.
Вдруг услышал над собой.

 Мамо, не дивися, не треба! Благаю тебе. Йдемо!

– Зовсім як наш Миколка...

(– Мама, не смотри, не надо! Прошу тебя. Идем!
– Совсем как наш Коленька… –)

 
 Шаги удалялись. Ребенок привстал, протянул ручки вслед
уходящим двум женщинам. Сделал несколько шажочков. Издал
что-то, вроде слабого мяуканья.

– Він іде! Це смерть іде!.. Бог нас карає за нашого
Миколку!..

– Матусю, мила, не треба, не оглядайся! Благаю тебе.
А то я піду одна!..

(– Он идет! Это смерть идет!.. Бог нас наказывает за нашего
Коленьку!..
– Мамочка, милая, не надо, не оборачивайся! Умоляю тебя.
А то я уйду одна!..)


Резкая боль в раздутом животике свалила ребенка в песок.
Он скорчился и затих.

Когда солнце село, песок остыл, к ребенку подошла малень-
кая худая собачонка. Лизнула его лицо и медленно поплелась к
- 244 -
хате напротив. Ребенок не открывая глаз, на четвереньках пополз
за ней. Тревожная тишина стояла во дворе. Ребенок вслед за со-
бакой одолел две ступеньки крыльца и перевалил порог в сенцы
через по недоброму распахнутую дверь. Еще один порог и спёр-
тый щиплющий глаза дух ударил в лицо. В горнице было почти
темно. У самого порога стояла лохань, полная вонючей жидкости.
Собака и мальчик стояли рядом над лоханью. Собака стала жадно
хватать языком эту жидкость. Мальчик опустил голову и губами
ловил плавающие сверху сгустки. Вдруг оба сразу отошли от ло-
хани.

 Собака вышла на крыльцо, а мальчик нащупал половичок,
подлез под него и затих. Ночью все, что ребенок съел, вытекло из
него в штанишки. Всю ночь на невидимых крыльях металась по
горнице чья-то Душа. Плакал над мальчиком Ангел-Хранитель.

Когда взошло солнце, мальчика разбудили мухи. Они обле-
пили его ноги. Зеленые жирные, роем вились над лоханью, полза-
ли по столешнице, бились в оконное стекло. Стояло монотонное
жужжание.

С улицы долетел скрип колес проезжающей телеги. Маль-
чик сделал шаг к окну. Рой мух, висевший посередине комнаты в
столбе солнечного света, откачнулся в сторону. и он увидел в углу
под божницей лицо женщины. Ее глаза, не мигая, смотрели на
него. Она полулежала, полусидела, привалившись к стене. Скре-
щенными руками прижимала к груди икону.

 С иконы на мальчика,тоже не мигая, смотрели глаза. Лик на иконе был черен. И лицо женщины было черное. На мальчика, не мигая, смотрели две пары
глаз. Рот женщины был раскрыт. Из него выползла большая муха.
Поползла по щеке. Заползла на глаз. Глаз не мигал. Муха пере-
ползла на другой глаз. И он тоже не шевельнулся. Глаза женщи-
ны и глаза иконы вдруг отделились от своих лиц. Медленно по-
плыли навстречу друг другу, пока не слились в одну пару. Теперь
на мальчика смотрели Глаза, в которых была строгость святого и
безразличие мертвеца. Мальчик покачнулся и осел на подогнув-
- 245 -
шиеся ножки...


Чьи-то нежные руки подхватили его, вынесли на улицу. По-
садили на телегу лицом к дороге, по которой медленно тянулась
воловья упряжка. Минуту назад, пораженная криком ребенка в
мертвом хуторе, женщина соскочила с телеги, кинулась в хату и,
не переводя дыхания, вынесла мальчика на улицу.

– Бида! О, яка бида1 – Часто вздыхая, повторяла она. Крести-
ла себя и мальчика. А ребенок на всю жизнь запомнил: те страш-
ные Глаза в хате – Беда...

   
   Молодой экскурсовод, в красной футболке, плотно обтяги-
вающей его крутую грудь и крепкие бицепсы, был непременный
участник спортивных парадов и киношных массовках. Недавно
потеснил в штате старых хранителей музея. Вместе с Клавдией
сейчас водил её группу по анфиладе комнат среди мебели, картин
и книг; вдоль тонкой бечевки-границы, отделяющей их, живых,
от незримых кладбищенских надгробий. Его пояснения были
громкие, четкие и лаконичные, как призывы на первомайской де-
монстрации.

    В раскрытые окна влетало равномерное шарканье рубанка
под бормотание плотника и запах свежих стружек. В бывшем теа-
тральном зале проникновенную речь экскурсовода окончательно
перекрывает пение плотника за окном.

– Травка зеленеет, солнышко блястит, ласточка с весною в
жопу к вам лятит.

Голос был с хрипотцой, явно пролетарского происхождения.
Это все равно, если бы на первомайской демонстрации оркестр
вместо торжественного марша вдруг заиграл польку.

– Ну, блин, дает! – первая отреагировала баба Нюра.

– Хи, хи, хи! Ха, ха, ха! – заливались смехом фабзайцы Нин-
ка и Зинка.

– Давай еще! - По-свойски поощряли певца женские голоса из группы.
- 246 -
Клавдия Ивановна растерянно шмоляла глазами, не зная как
ей поступить в такой ситуации.


  Но с ещё большим непониманием таращил на всех свои
глаза Панас Григоренко. Механически передвигался он в группе
экскурсантов из комнаты в комнату. Дружный хохот прервал его
бредовые видения. Понял только, что не он причина смеха, что до
него никому нет дела. И опять отключился.

– Не мешай, Митрич, я же просил! – Кричит в окно раздо-
садованный экскурсовод.

– А нам все равно, что в жопу, что в окно, – На ту же мело-
дию отвечает голос.

– Опять Митрич принял, – сочувственно вздыхает экскурсо-
вод. – Никак не закончит ремонт крыльца.

  Панас Григоренко скучал, тоскливо смотрел в самый даль-
ний темный угол этой большой комнаты. Вдруг он увидел, что
скрытая под обоями, давно заколоченная дверь, медленно откры-
вается... Так нежно и осторожно, как это делала в детстве мама,
чтобы не разбудить его... Вот она сейчас войдет, вот она возьмет
то ведро и беззвучно выйдет...

– Ненько моя, – прошептали его губы.

 Но вместо мамы в дверь вошла собака.

– Собака! – Панас завопил на всю комнату. Враз онемели
Митрич и экскурсовод.

– Вон она! Вон! – Показывал пальцем на дальний угол. Он
сразу догадался, что это был человек, который притворился со-
бакой, чтоб не узнанным пройти через комнату. Здесь проходил
его путь. Догадался по глазам. Это были те Глаза… Человек был
Оттуда…

– Он вот так вошел.

Панас встал на четвереньки. Немилосердно смял свои па-
русиновые ботинки, начищенные зубным порошком. Кончик ре-
мешка на животе его коснулся пола. Все шарахнулись от него.
- 247 -
Вокруг него образовалась пустота.

– Встаньте, Панас Григорьевич!

Прошипела подскочившая к нему Клавдия Ивановна.
Выручил всех экскурсовод.

– Сейчас мы пройдем в следующую комнату! – Прокричал,
как в бой позвал он. И простер вперед руку.

– Это будет кабинет передового помещика Аксакова, кото-
рый приютил у себя отвергнутого царизмом писателя Гоголя!

Все быстро протопали мимо Панаса в следующую комнату и за-
крыли за собой дверь.

Для Панаса увидеть – значило поверить. А ведь только что
своими глазами виденное и пережитое в детстве, было несрав-
ненно богаче и ярче по ощущениям, чем та жизнь, где непонятно
кому и зачем рассказывал экскурсовод.

Панас один стоял в пустой комнате и не мог понять, где он,
что с ним происходит, пока не вошла новая группа экскурсантов.

* * *

  Шел четвертый год первой послевоенной пятилетки. Обе-
скровленная длительной войной страна, подобно огромному
израненному животному, энергично зализывала свои раны: от-
страивала разрушенные города, заводы, фабрики. Долго воевав-
шие солдаты старались найти себя в новых условиях. Еще не со-
всем прошел угар Великой Победы.

 Теперь Александра жила при доме-музее Дмитрия Васильевича Поленова, в семье его сына. Еще не кончился зимний мертвый сезон для экскурсий, но уже со-
шел снег, весна входила в свои права. Сегодня день был солнеч-
ный, ветреный, но холодный. Солнце ярко отражалось в лужах,
потом надолго скрывалось в густых облаках. Ветер ласкал тело
земли. Оставлял на бурой прошлогодней траве большака при-
несенное издалека что-то такое, отчего начинало сильнее биться
сердце. Кто-то любил эту погоду, а кто-то не любил тревожить
свое сердце.

Сейчас Александра сидела на верандочке одна, чуть-чуть
дремала. То ли во сне, то ли наяву вспоминала прожитые годы.
Между явью и сном подводила последнюю черту своей большой
нелегкой жизни.

– Совсем не обязательно было стараться выжить, -шутила она сама с собой.– Чтобы не занимать чье-то место, я делала то, что не мог
сделать никто другой: сохраняла Дом в Абрамцеве. А в результа-
те, была в самом пекле новой жизни – это получилось само собой.

Потом жила под крылышком у брата, а теперь здесь, в качестве
музейного консультанта и бабушки Шуры.

 За свои семьдесят лет я прожила три жизни, перешла три грани, или границы.

Первая грань – огненная. Я прошла через огонь, опалена до состояния
золы. Не тронь, а то рассыплюсь! Однако, живу.

 Вторая граница – водяная, за пределами времени. Я, как заживо похороненная.
Мимо меня все проходит. Вода забвения уносит мои радости и
печали. Все было, все прошло.

Третья граница – воздушная. За голубой чертой. Я где-то очень высоко. Взгляд с огромной высоты. Все вижу, понимаю, все здесь и сейчас. Со мной Ветер Планеты. Иерихонские трубы. Работа Бога. Все со мной и я со всеми сразу.

Огонь. Вода. Медные иерихонские трубы. Это вибрация воздуха.
Работа Ветра. Это Божья кара.


Ей показалось, кто-то уверенно открыл калитку. Быстро во-
шел к ней на веранду.

– Конечно, знает, где я сейчас сижу! - Не удивилась Александра. Она подняла голову, посмотрела. Перед ней стоял человек среднего роста. Среднего возраста.

Его можно принять за художника: из-под старой шляпы торчат
длинные волосы, на носу очки, за спиной что-то вроде мольбер-
та. Но его можно было принять и за нищего, попрошайку. Он был
в опорках, штопаной телогрейке, давно не бритый.

– Здравствуйте! Я – Сан Саныч. Сын Солнца. – Серьезно
сказал человек и церемонно поклонился.

– Батюшки-светы! Вот кто к нам пожаловал! – Приветли-
во, чуть иронически, засмеялась Александра. Ее тон означал: я
знаю, кто пришел, я тебя ждала, я даже знаю все, что ты будешь
говорить, потому что сама произвела тебя, моего долгожданно-
го ребенка. Ты появился просто потому, что пришло время тебе
появиться. Теперь есть мать, есть дитя. Только бы не испортить
эту древнюю игру.

– Не бойтесь. Я не беглый. У меня есть справка об отсут-
ствии состава преступления.

– Я вам верю!..

Человек по имени Сан Саныч, он же Сын Солнца, извлек из
холщовой торбы, что была за его спиной, черную папку величи-
ной в лист ватмана с непонятным вензелем в центре. Александра
вспомнила: в детстве в такой же папке, но меньших размеров, она
носила ноты.

– В этой папке на листах нарисованы Ветры России! Ее надо
перепрятать. В архиве вашего музея среди всяких набросков ее
хранить безопаснее.

– Ладно! Спрячем ваш ящик Пандоры! – Пообещала, улыба-
ясь, Александра.

– Нет! – Сан Саныч отрицательно покачал головой. –– На этих листах запечатлены судьбы России! – Серьезно по-
правил он. – Разность потенциалов внутри жизни и снаружи. И молния
между ними – это тоже работа Ветра.

– Эта разность оказалась не в нашу пользу. Молния поразила
нас, – Эхом отозвалась Александра. Сан Саныч согласно кивнул
головой.

– Люди должны научиться видеть силы небесные. Но снача-
ла надо научиться видеть ветер. Ветер - строитель, Ветер - разру-
шитель, Ветер – инструмент Бога.

– А разве можно научиться видеть ветер? Это все равно, что
увидеть Бога… – Тихо сказала Александра.

– Увидеть Бога нельзя. Но уметь различать его следы, его
поступь – можно. Вспомните примеры из литературы: …Ветер,
ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч. …А он, мятежный, просит
бури… Буря, пусть сильнее грянет буря!.. Ветер, ветер на всем бо-
жьем свете… и так далее.

 Еще больше примеров было на войне.
Ветер спасал от бомбёжек города, человеческие жизни, влиял на
ход военных действий. Вдруг среди бела дня задул сильный ве-
тер. Появились низкие тучи. Сгустился туман. И вот уже ни один
самолет не летает, все они остаются на своих аэродромах. Чтобы
не пала Москва, за бойцов молились все жены-солдатки, их ма-
тери, сестры. Уцелевшие священники, где бы они не были, не о
своем спасении, о спасении Москвы молились. И поднимались
отовсюду ветры, из лесов русских, бескрайних степей и болот.
Принесли они стужу великую такую, что замерзли танки врага, и
стыла кровь его солдат.

– Это – Божий Промысел!

– Конечно! Но это и есть следы Бога. Поступь Бога, – Раз-
вязал тесемки папки, стал подавать ей листы плотной белой бу-
маги.

– Вот, смотри. Ветер выбеливает черные страницы народной
жизни. – Александра видит, что на листе все меньше черных ли-
ний, все больше белого. Напряжение спадало, все больше энергия
покоя исходила от листов. Наконец, она взяла в руки полностью
белый лист. Но он не пустой.

– Боже, как чудесно я себя чувствую. Но здесь же нет ниче-
го… Как вы добились?

– Тушь, акварель, гуашь, масло, белила… Чтобы нарисовать
Ветер, надо увидеть его. Для этого надо быть выше его, смотреть
на него сверху.

– Так легко и радостно веет от листов!

– Здесь только его величество Ветер… Подпись на обрат-
ной стороне, – пояснил Сан Саныч. Александра перевернула лист,
прочитала начертанные внизу слова:

«И пошлет Ангелов Своих с трубою громогласной, и собе-
рут избранных Его от четырех ветров, от края небес до края их».

– Это как таинство причастия, – тихо произнесла она, не в
силах оторвать взгляда от листа. – Это рисовал священник?

– Не знаю…

– Почему раньше таких картин не было?

– Мы всегда были среди вас. Даже когда вы были власть пре-
держащие. Вы не хотели замечать нас. Не видели того, что выше
вас, и не хотели замечать, кто ниже вас. Вам были противны низ-
шие инстинкты черни. Но вы не верили в просветленное начало
святых подвижников, где уже отсутствует пластическая сила. Лев
Толстой и Глеб Успенский больше других извратили в литературе
образ священнослужителя. Богачам импонировала новая живо-
пись. От художника ждали красивый, сильный образ защитника.
И он создал его: крепкие молодцы в старинных ратных доспехах
на боевых конях вросли в землю, как столетние дубы. Надежно
охраняют осязаемые богатства. Это было изображение персоны
по принципу бутерброда с толстым слоем черной икры. Вкусное,
но бездуховное творчество. Может, это повторялись зады запад-
ного рыцарства на русский лад? А может – предвидение «железного занавеса»? –

Глаза Сан Саныча, вначале ясные и открытые, мгновенно
стали холодными, устало безразличными. И не сам он делал их
такими. Это зависело от собеседника.

– Нынешние правители России потеряли всякое чувство ре-
альности. Они ставят перед страной цели по масштабам сопоста-
вимые с мессианскими. Но, в отличие от пророков, воплощают
громадьё своих планов в жизнь не с помощью Святого Духа, а ге-
катомбами людских жизней. Безумие родителей непредсказуемо
для детей. Что будет с Россией? Сейчас она лежит огнедышащим
драконом от Карпатских гор до Атлантического океана. В воен-
ное время пожирает любых внешних завоевателей. А в мирное
время этот дракон живет тем, что пожирает собственных детей.
У него нет будущего. Агония его будет ужасна. Он будет долго
смердеть. Какие хищники – санитары природы растащат его тело
по частям? Но все может произойти и по-другому. В человече-
ском безумии познается сила высшей мудрости.

Александра замерла от изумления. Ее глаз различил едва
уловимое движение на поверхности листа. Это была даже не ра-
дость. Незнакомое, ни с чем не сравнимое чувство наполнило ее.

– Я вижу движение красок… – прошептала она, переводя
взгляд на Сан Саныча. Но его не было. Серый туман застил ей
глаза.

– Что с моими глазами? Я не вижу вас! Где вы?

– Не пугайтесь. Никуда я не делся. Вот я. Это действие моих
листов. К вам вернется ваше обычное зрение, однако, мир пред-
станет в его истинном виде. Будьте готовы!

Александра закрыла глаза и какое-то время так сидела, при-
слушиваясь к тому, что происходит внутри нее. Кто-то невиди-
мый перебирал перед ней листы из большой папки. Но теперь
на них возникали живые картины, как в цветном сне. Она сама
немедленно становилась действующим лицом в каждой из этих
сценок.

– Зачем вам это? – беззвучно прошептала она.

– Чтобы создать что-то новое, надо очистить место от старо-
го. Многие ли из нас способны начать свою жизнь с чистого ли-
ста? – ответил ей Кто-то невидимый.


– Очистить себя, как эти листы…
– Да, начинать надо с себя!

И вот уже она сама чистый лист, прозрачный воз-дух, везде-Дух!


Бум!Бум!Бум! – С ужасным грохотом посыпались сверху тя-
желые камни. Глухая стена из этих камней мгновенно выросла
пред ней и все собой загородила.

Александра открыла глаза и долго не могла понять: где она,
кто она. Наконец, глаза ее стали видеть, уши слышать. Перед ней
стояла женщина из черно-белого кино будничной жизни.

– Вас-то, каким ветром сюда занесло? – искренне удивилась
Александра новому действующему лицу.

– Я стучала… Было открыто...  Простите, что разбудила. –
обескураженная таким приемом, пролепетала женщина. Протя-
нула Александре открытку.

– Это вам от Всеволода Савича, – сказала женщина. – Я сама
из Тарусы. В Москву ездила в Управление культуры с кварталь-
ным отчетом. Из Абрамцево тоже приехал ваш брат. И он попро-
сил меня передать открытку вам в Поленово. Ждать его надо в
пятницу, на Ярославском вокзале возле касс пригородного со-
общения, с двух до семи вечера.

 Женщина нервно теребила черные пуговицы на своем сером, не по сезону легком пальто.
Она словно ждала какого-то вопроса, но, так и не дождавшись,
произнесла:

– Очень больной, очень… – И ушла.

Текст на открытке был короткий и несколько сумбурный

«Есть новости. Надо срочно увидеться. Следующий случай мо-
жет не представиться. Срочно приезжай».

 
Перевернула открытку другой стороной. Молодой голубоглазый старшина, с белозубой улыбкой, русым чубом, вы-
бивающимся из-под лихо заломленной пилотки с красной звез-
дочкой. Его широкую грудь украшал полный набор медалей сол-
датской «Славы». Под портретом ликующая надпись: «Дошли до
Берлина!»

– Ну, и принц! Каких земель царевна ему подстать? Наши
замарашки от станка его, пожалуй, не устроят», – подумала она,
покачала головой, пошла и отдала открытку Феденьке, а сама стала со-
бираться в дорогу.

– Бедному собраться, только подпоясаться, – пошутила она.

– Как погода? Одевайтесь теплее, тетя Шура, – обеспо-
коилась племянница Лиза.

– Сан Саныч на небе, – рассмеялась Александра, – Сын
Солнца, – лукаво пояснила, видя ее недоуменный взгляд.

– Сашенька, я тебе так благодарна за эти годы, что ты про-
жила здесь с нами, – сказала мама Феденьки. – С тобой легко.
Ты умеешь в любых обстоятельствах находить светлую сторону.
Оставайся с Всеволодом, сколько потребуется. О нас не беспокой-
ся. Лиза мне хорошо помогает, ухаживает за детьми и домом.

– Тетя Шура, вы к дяде Воке едете? Можно я вас немнож-
ко провожу? Чувствовало сердце подростка, не увидятся они уже
никогда. Александра привлекла его к себе. Шептала доверитель-
но:

– Нельзя меня провожать Феденька. Потом тебя будут спра-
шивать, кто я, куда поехала? А мне в Москву дорога уже давно
заказана. Запрещена мне Москва.

Мелькнула надежда, может удастся в этот раз пройти по
Садово-Спасской, мимо их бывшего дома. Одним бы только глаз-
ком взглянуть на него.


Но ничего этого не получилось. В Москву она приехала в
полдень. Было уже не до прогулки к дому на Спасской улице. Мо-
сква шумная и суетливая, стояла в лесах новостроек. Весь со-
ветский народ ликует и поет. Страдают только отдельные не со-
знательные граждане.

 Выйдя из метро, взглядом споткнулась об
огромный плакат-картину на противоположном доме. Одухотво-
ренный юноша-каменщик в рабочем фартуке выкладывал стенку
из кирпича. Он так быстро работал, что двое подручных за его
спиной, едва успевали подносить ему раствор и кирпичи. Под кар-
тиной надпись: «Отец отстаивал! Я отстраиваю!»

 От этого дома через всю улицу до входа в метро протянулось красное полот-
нище. На нем белыми аршинными буквами: «Крепить блок ком-
мунистов и беспартийных!». На здании метро еще один плакат:
«Даешь пятилетку в четыре года!» Краснота плакатов обступила
со всех сторон. Из мощного динамика одна другую сменяли пес-
ни: «Летят перелетные птицы…», «Хороша страна Болгария…».

Высоко над Москвой верховой ветер невидимым гребнем расче-
сывал и кудрявил облака. Но здесь внизу человек его не ощущал.
Его заменяла радио-песня «Солнцу и ветру навстречу» да еще
бензиновая гарь автомашин.

 - Вдруг что-нибудь подобное висит на нашем доме, подумала Александра. Ей стало очень грустно.

Усилием воли вызвала в себе спасительное видение - Юный
семинарист Алеша. Он уходил от нее вверх по тропинке. Она
стояла на мостике. Сквозь туман слез видела его удаляющуюся
спину.

 Когда мир перевернулся, ей было сорок лет. Потом она де-
сять лет спасала от расхищения и разрушения Абрамцевский дом,
переоборудованный под музей. Умалчивая о семье Мамонтовых,
как щитом прикрывалась Аксаковским славянофильством, благо
это была жизнь одного дома. Все десять лет она билась головой
о непонятные ей наркомпрос, отделы, подотделы. Мучительно
осваивала их язык, чтобы можно было как-то объяснить победив-
шему гегемону его культурное наследие.

 Десять лет жизни, как в катакомбах, без солнечного света и свежего воздуха на грани нервного срыва. Самой не верится, что были когда-то в ее жизни
прекрасный юноша, вечера поэзии, тихие пасхальные радости.
Так много было потерь с тех пор! Так много раз я умирала, воз-
рождаясь. Теперь такая разная – одна на всех… Порой кажется, от
меня осталась только Душа. Я – призрак, меня видят и различают
по одежде. Живу между небом и землей. Почти невидимка.
- 256 -
 С усилием открыла тяжелую вокзальную дверь, но войти не
успела.

– Придержи дверь! - Приказал тяжкий, как из преисподней, голос.

Она посторонилась, пропуская в здание вокзала безногого калеку. У него по
самый пах ампутированы обе ноги. Свое укороченное тело он
рывком на руках перенес через вокзальный порог. Был в шапке-
ушанке, стеганой фуфайке с медалью «За взятие Берлина». Неиз-
вестно как державшаяся под ним дощечка совсем не предохраня-
ла его от сырости в такую слякоть. Он мужественно штурмовал
каждую ступеньку лестницы. Таких калек на вокзалах страны
было великое множество.

Ярославский вокзал за годы войны окончательно потерял
свой блеск и великолепие. Был забит пассажирами и их веща-
ми. Александра подобрала широкий подол своей черной длинной
юбки, осторожно присела на краешек поломанной скамьи у сте-
ны, на которой когда-то висел большой портрет ее отца. Болел
позвоночник, постоянно схватывало сердце, немели ноги.

Вокзалы созданы для встреч и расставаний. В пятнадцатом
году я одна провожала брата Сергея в действующую армию. Уже
не было в живых мамы и Веры. Отец болел, угасал прямо на гла-
зах. После суда что-то сломалось в его могучем организме. Сегод-
ня, именно его вокзал стал местом последней встречи его детей.
Наши поезда уходят в вечность.

Перед ней уже стояло существо неизвестного возраста и
пола с лицом, закутанным по самые глаза подобием шали. Стояло
молча, с протянутой к Александре худенькой ладошкой.

– Ничего нет, доченька, – прошептала Александра.

 Её рука сама достала из кармана жакета сверток с четырьмя вареными в
кожуре картофельками, оставленными на обратную дорогу. Раз-
глядев картошку, ребенок испуганно взглянул на Александру.
Прижал к себе сверток и мгновенно исчез с её глаз. «Кому-то по-
нес», – подумала Александра и стала поправлять на голове чер-
ный платок.

Она не была в Абрамцеве со дня её ареста. Накануне того па-
мятного ей дня уехал Всеволод. Он заезжал к ней на два дня, про-
ездом из Калуги. Очень обрадовался, что ей удалось найти десять
листов железа, договориться с кровельщиком и отремонтировать
крышу большого дома. Это надо было сделать давно, потому что
от протеков в столовой уже отваливалась штукатурка. Вечером,
расхаживая по ее комнатке, он с пафосом говорил:

– Что бы ни произошло в стране, имя отца не должно быть
запятнанным. Пока отец был только удачливым предпринимате-
лем, правительство прощало ему любое чудачество, каковым счи-
талось его меценатство. Они закрывали глаза на его финансовые
нарушения. Но в искусстве он вышел из рамок своей усадьбы.
На Нижегородской ярмарке своей Частной оперой он бросил вы-
зов Императорскому театру и всему официальному искусству. Он
звал к реформам. Он стал опасен. Именно это ему не простили. Его
разорили. Его имя опозорили. Поэтому я хочу сохранить усадьбу
хотя бы в виде музея. Отец был промышленник, предпринима-
тель, делец. Слова-то, какие: промысел, промышлять. Это уже не
только купить-продать. В своем деле он объединил гильдию куп-
цов и гильдию промышленников. Начал со строительства желез-
ной дороги, потом захотел, чтобы Россия имела свои вагонные за-
воды. Он спешил своей деятельностью проторить для России но-
вые формы хозяйствования. Головокружительные перспективы!
Новый тамплиер России! И его постигла участь всех тамплиеров
мира. Объединившаяся косность жестоко отомстила ему.

– Ты все еще живешь трагедией нашей семьи. Кстати, если
бы не банкротство отца, мы сейчас с тобой здесь бы не сиде-
ли, а тосковали по Абрамцеву где-нибудь на ином континенте
или перевоспитывались на Родине, если б, конечно, остались в
живых. Ты все еще доказываешь невиновность свою и отца. А
того суда уже нет. И той страны уже нет. Падение отца заслонило
тебе падение страны. Отечество пало! Ты этого не заметил. Нас
уже судит другой суд. И по другим статьям. Господь оставил нас.
Россию распинают на кресте дьявольские силы. Рядом с разорен-
ной и оскверненной Лаврой, закрытым Покровским монастырем
в Хотькове, появилось осиное гнездо – капище для поклонения
новых язычников – вот что такое Абрамцево сегодня.

– Проглядели мы тебя в своей семье. Недаром мать говорила,
что родила этого ребенка для себя. Вот и выросла плакальщица
земли русской. А мать была деятелем.

– Мама была и тем и другим. Ей уже тогда было, кого опла-
кивать и чьи грехи замаливать.

– Так что же мне делать? В бывшей своей усадьбе служить
сторожем, охранять могильные холмики отца и матери от поруга-
ния? Я не вижу альтернативы. Гегемон пришел надолго.

– Гегемон пришел надолго. Будем воспитывать их детей, а
наши внуки будут воспитывать их внуков. Прежнего, то есть се-
годняшнего гегемона уже не будет, а там, что Бог даст.

– Вариться с ними в одном котле. Боюсь, они быстрее нас
перевоспитают. На чём основан твой оптимизм?

– Вера в Бога плюс исторический материализм...

– Не пугай.

– Шучу, конечно. Вот смотри. Когда-то в Абрамцеве было
литературное гнездо: Аксаковы, Гоголь, Тургенев. Потом Абрам-
цево – театрально-художественная усадьба. Потом – дом отдыха
творческой интеллигенции. И вот последнее Абрамцево – препа-
рированная усадьба-чучело, произведение победившего гегемона
со своим антиангелом-хранителем во главе, согласно штатного
расписания. Поверь мне, придет время, и новый русский богач
сатанинского отродья, купит у государства Абрамцево, построит
здесь себе огромный замок, благо места много. Огородит пятачок
земли с нашим домом, резными срубами. Будет показывать нашу
жизнь интуристам, как поучительный экспонат национального
прекраснодушия, разгильдяйства и неорганизованности.

– Прямо оторопь берет от такого оптимизма, – пробормотал
брат.

Это потому, что я приняла решение! – Хотела она открыть-
ся брату, но промолчала. Все еще не решалась объявить о своем
уходе. Она решила уйти из Дома. Все! Для меня его больше нет!
Я его продала! Как керамический завод. Нет! Подарила! Нет! По-
теряла!

…Она уже не могла видеть, как толпы экскурсантов еже-
дневно пробегают по всем комнатам дома. Что их гонит сюда?
Что они здесь ищут? Ее родовое гнездо, где она выросла, теперь
сплошной проходной двор. Все посетители – «шнурки», пото-
му что скользят по комнатам вдоль шнура-границы. Уверяют, что
любят Абрамцево. Вот уж воистину: «люблю отчизну я, но стран-
ною любовью…» Вся любовь «шнурка» – это любовь к ланд-
шафту. Получается: люблю отчизну… ландшафтною любовью….

Многоногим, многоруким и разноголосым монстром каждое утро
врывается в усадьбу масса посетителей-«шнурков», захватывая
Дом, расползаясь по парку, топчась на мостиках нижних пру-
дов. Весь день «шнурки» безраздельно хозяйничают в усадьбе.
Безжалостно распинают ее живое тело. К вечеру пресыщенное
чудовище-масса неохотно убирается восвояси. Оставляет после
себя измятую траву, бумажный мусор и остатки пиршеств.

 Ночью, под звездным небом, яркой луной или низкими тучами, старые
дубы и липы, как добрые доктора, врачевали израненное тело
усадьбы. И только безликие каменные бабы из далеких скифских
курганов, не утратившие с ними загадочную связь, невозмутимо
стоят здесь днем и ночью, летом и зимой, попирая собой время и
пространство.

… – Как бессловесное животное, из окна флигеля я наблю-
даю разрушение своего дома. За что мне это наказание? Кто так
тяжко согрешил в нашем роду? Мой дед? Мой отец? Где причи-
на проклятия, которое мне приходится искупать? Куда ускакали
«Три богатыря»? Куда улетел «Ковер-самолет»? Нет ни Ивана-
царевича, ни Василисы Прекрасной.

 Отговорила роща золотая…
А с ней и Россия отгорела. И я давно бы ушла, да идти некуда.
Хотьковский монастырь уже закрыт…

   ...На другой день после отъезда брата, к ней в комнату ворва-
лись двое мужчин в кожаных куртках. Они появились внезапно,
как в сказке двое из сумы. Только в руках у них были не дубины,
а револьверы. Один высокий, худой, как жердь. Другой на голову
ниже, ладно скроен, крепко сшит. Их осёдланные кони всхрапы-
вали, грызли удила во дворе под окном. Не представились. Длин-
ный, пряча в кобуру револьвер, буркнул сквозь зубы в простран-
ство:

– Обыск!

И стал рыться подряд во всех её вещах, и бросать их на пол.
Медленно перемещался вдоль стены от окна к двери, брал в руки
всё подряд, выворачивал, ощупывал пальцами, швырял под ноги.

Александра стояла рядом, но Длинный вёл себя так, словно он
был здесь хозяином, а её совсем не было. Вот в его руках малень-
кая шестигранная коробочка китайского лака. В ней хранится
маменькин кипарисовый крестик. Длинный зачем-то обнюхал
коробочку, потом открыл её, выбросил крестик на пол и сунул
коробочку в карман своих кавалерийских штанов. Александра на-
гнулась, чтобы поднять крестик.

– Стоять! – прогремел сзади голос над её головой. Вздрог-
нув, она оглянулась.

Коротыш уже уселся на табуретку у стола, сверлил Алексан-
дру немигающим взглядом склеротических глаз на одутловатом
небритом лице. Тем же пугающим голосом задавал вопросы:

– Вы знакомы с Павлом Флоренским? Когда видели его по-
следний раз? Какие церковные ценности он передал вам на хра-
нение?

– Отец Павел Флоренский очень помогал мне своими сове-
тами, поддерживал в трудную минуту, но никаких ценностей он
мне не передавал, – отвечала она.

Тогда ей объявили, что она арестована, велели одеться, и
один из них верхом на лошади гнал ее, пешую, по хотьковской
дороге до самых ворот Покровского монастыря.

 Дорогой он несколько раз ногой бил ее в спину, заставлял, задыхающуюся поч-
ти, бежать. Чего только она не передумала за этот путь. Боялась
упасть. Знала, что не встанет.

 Около железнодорожной насыпи им дорогу преградила молодая женщина с двумя полными ведрами воды на коромысле через плечо. Она неторопливо шла от реки
Вори красивой кошачьей походкой. Совсем не случайно оказа-
лась здесь перед лошадью.

– Эй, постоялец! Ночевать-то домой поздно придёшь? – По-
свойски окликнула она верхового, радостно ему улыбаясь.

 Тот осадил коня, досадливо кивнул ей головой на Александру. На-
гнулся, всё так же молча, что-то вручил молодайке.

– Да она у них убогая, заморыш, в чём душа держится, – оха-
рактеризовала та Александру, разглядывая полученный подарок.
Открыла. Понюхала. Александра узнала маменькину шестигран-
ную коробочку...

– А пудры-то нету – разочарованно произнесла новая владе-
лица китайской коробочки.

Александра не знала, солнечный день или пасмурный, смотрела и не видела, слушала и не слышала.

Вдруг своим спинным мозгом поняла, перед ней стоит новая хо-
зяйка здешних мест. Александра теперь никто, пустое место, её
жизнь гроша ломаного не стоит.

У ворот монастыря конвоир спешился. Через калитку ввел
Александру во двор монастыря. Втолкнул ее в крайнюю келью и
закрыл на замок, как тюремную камеру.

Только под утро забылась она на холодном полу в кошмарном сне. Ей снилась сплошная темная, разлагающаяся масса, из нее вертикально вылезали огромные
черви с человеческими головами. У них сразу появлялись руки и
ноги. Многих она узнавала в лицо, например, того верхового, ко-
торый гнал ее сюда.

 Эта масса засасывала ее все больше и больше
Она хотела перекреститься, но не смогла преодолеть сопротив-
ления вязкой массы и обнаружила себя лежащей уже на самом
дне.

У нее исчезли руки и ноги, она стала бабочкой, которая уже
окукливается.

 Что со мной будет? Во что я превращаюсь? – ужас-
нулась она.

 Даже потом в Бутырке ей не было так страшно, как в
ту ночь. Она поняла, что пришло время и наружу вышло То, что
всегда было с ними, но они это То не знали и не замечали, а это
была изнанка их жизни. Мир стал перелицованным...


   Гнусаво-жестяной голос вокзального диктора прервал ее
бред наяву. Невидимой рукой он схватил и потащил пассажиров
с их вещами на посадку в поезд «Москва-Воркута». Вокзал гудел
как пчельник и кишел как муравейник. Роем влетали и улетали
пассажиры, а воры, проститутки, инвалиды и дети-сироты добы-
вали себе здесь хлеб насущный. Для них вокзал, что дом родной,
они были его муравьями, клопами и тараканами.

Однако, захотелось рыбки в томате в станционном буфете
откушать. Можно баночной, можно пряного посола. Вспомнит-
ся же вдруг такое… Почему мне так плохо? Этот гнусный голос
диктора? Эта вонь портянок и бесконечные крики детей: «Ма-ма,
да-а-й!» Сейчас, наведем порядок внутри себя. Главное, сосредо-
точиться и поймать эту дурацкую «скакалочку» в самой себе. Вот
так – сделано! Поехали в темпе престо. Ну, вот и упорядочили
жизнь, как по нотам. Главное – сила воли. Конечно, не сразу. Но
все в наших руках… Постепенно… Или-или: потому что здесь
сразу другая крайность. А то – захотелось рыбки в томате. Хочет-
ся – не значит хочу! Не бойтесь! Не сошла с ума! Все под контро-
лем. Или жить на грани нервных окончаний, или сразу кулаком
по нервам. «Так вот! Размашисто! И по мордасам! – сказал бы
папочка. Шучу, конечно!..

Перед Александрой возник тот же самый ребенок.

– Ну, – заставила себя улыбнуться Александра, – что там у тебя? –

Протянутый к ней грязный кулачок разжался и в ее ладонь
скользнул гладкий полосатый камешек.

– Какой красивый. Это мне?

Человечек довольный, что его подарок оценили, кивнул го-
ловой и доверчиво положил свои ручки ей на колени.

– Давай знакомиться. Меня зовут тетя Шура. А как зовут
тебя?

– Валя.

– Валюша, красивое у тебя имя, а стихотворение или песен-
ку ты какую-нибудь знаешь? Расскажи.

– Я сижу на лавочке, ягодки кушаю. Деда Ленин говойит,
надо маму слушать.

– А песенку какую-нибудь знаешь? Спой, пожалуйста.

– Кто-о на сме-ну-у пи-о-не-лам? Октя-бья-та, дью-зья, октя-
бья-та.

– А еще?

– Сись-ку на-ле-ва. Сись-ку на-пъ-а-ва.

– Это её мужики научили, – проворчала, остановившаяся
около них женщина с повязкой «Дежурная» на рукаве. В руках
она держала пустое ведро с веником и тряпкой.

Знакомство состоялось. Девочка нашла себе пожилую жен-
щину с добрыми глазами, тихим ласковым голосом, не обременен-
ную вещами, не озлобленную, не поглощенную заботами о себе.

Девочке требовалось материнское тепло, она искала себе маму,
хотя бы на сегодня, поэтому уселась на полу у ног Александры,
прижалась к ее коленям, как щенок, который ищет себе хозяина.

Александра боялась шевельнуться. Вспомнилось, маленькой, она
любила изображать котенка, вставала на четвереньки, терлась о
мамины ноги и говорила: «Мяу, мяу, я твоя киска».

Этот ребенок не играл, он искал себе маму. Александра нежно погладила заку-
танную шалью головку. Ребенок резко вскочил на ноги. Обижен-
но смотрел на нее, слезы стояли в глазах.

– Что с тобой? Что случилась?

Девочка,морщась, стянула с головы шаль. Оголилась её стриженная
под нулёвку головка. На затылке огромный вздувшийся фурун-
кул. Краснота расползлась до ушей.

– Господи, тебя же лечить надо! Прости меня. Сегодня обя-
зательно тебя полечим. Где здесь мед.пункт?

Она посадила девочку себе на колени и стала дуть на боль-
ное место. Девочка доверчиво прильнула к ее груди. Александра
почувствовала, что это был божий ребенок, как ее сестра Вера,
ребенок-вдохновение.

Впервые за долгие годы у Александры стало легко на душе.
Много лет мучил ее своим повторением один и тот же сон-кошмар,
первоначально пережитый в келье Покровского монастыря, пере-
деланного под тюремную камеру. И только недавно сон получил
свое неожиданное завершение.

 В каждом сне плотный кокон, в котором она видела себя изнутри, делался все больше, а его стенки становились все тоньше. Она видела себя в детской игровой комнате абрамцевского дома. В коконе стоял между дверью и вин-
товой лестницей высокий деревянный шкаф с резьбой. Была там
любимая лежанка, искусно встроенная в заднюю стенку печки-
голандки и вся покрытая изразцами.

 В этой комнате-коконе не было никого кроме нее, но и ее тоже не было, потому что она была сразу всем: печкой-лежанкой, шкафом, стенами, винтовой
лестницей и даже окном. В детстве она любила, не зажигая света,
в сумерках тихонько сидеть на теплой лежанке с котенком Мар-
кизиком на коленях и смотреть неотрывно в окно, пока накапли-
вающаяся по углам темнота, не сольется на середине комнаты, а
оконные стекла окончательно не потеряют свою прозрачность и
станут непроницаемыми для ее глаз. Тогда она остро почувствует свое одиночество и убежит в другую комнату, где много света,людей и звучат родные голоса.

 Но сейчас в коконе она совсем взрослая. Знает, давно уже нет веселой сестры Веры, родненькой мамочки и крепкой надежной руки отца. Защитить её некому. Этот кокон вот-вот лопнет и она окажется неизвестно где и неизвестно
 что с ней будет. Она сама запрограммировала себе эту неизвест-
ность, этот страх и невозможность прежней жизни, потому что её
кокон плавал в той самой желеобразной массе, которая породила
гигантских червей с головами людей. Эта масса и эти уроды за-
льют и задавят её в этой комнате.

 Но в последнем сне за окном вдруг раздался самый родной, самый близкий ей голос.

– Шура! – позвал он ее.

Протаранив простенок, она вырвалась наружу, рядом в пу-
стоте висела оконная рама.

– Алексей! Алёша!

Но вокруг никого. Ослышалась? Показалось? Смотрит на
себя. Она – огромная русская печка с лежанкой, с высокой трубой-
дымоходом, вся покрытая изразцами.

– И это я?! Кому я нужна такая?

Все страхи, все ужасы, переполнявшие её до сих пор, были
ничто по сравнению с этим! Очень неуютно на душе и так одиноко
стоять где-то в пустом ночном поле. Над головой в непроницаемо-
черном небе серп луны косо приклеился. Брызги-кляксы холод-
ных ярких звёзд неизвестного созвездия сверлили душу. Им нет
дела до меня. Да нет никакого поля. Пустота вверху и пустота
внизу. На чём-то невидимом, но твёрдом я стою. Зачем я здесь?
Это же безумие. Мне надо учиться жить заново.

От звезды отделились две крохотные детские фигурки. Это
её воспоминания. Как спасательный круг самой себе. Детки бегут,
как плывут в небе и машут ей своими ручками. Вот они поджали
ноги и как с невидимой горы стремительно заскользили вниз к
ней. Теперь рядом с ней её внуки Серёжа и Ваня – её человече-
ство. Теперь она будет согревать, и кормить своё человечество.
Так закончился её сон, и он больше не повторялся. Но что-то важ-
ное произошло с ней. Теперь она стала одна на всех…

– Ты кто? –

Спросила Валя и еще теснее прижалась к её груди.

– Я бабушка-печка. У меня есть пирожки с капустой, кар-
тошкой и морковкой. Есть теплая каша и вкусные щи. Тебя ждут
два братика, они будут играть с тобою.

…Эта девочка – последнее не достающее звено в моей жиз-
ни. У меня есть мука, соль и вода, но до сих пор не было дрожжей.
Валя – это дрожжи – вдохновение. В самой себе я испеку вкусный
хлеб. Замкнулось еще одно, может быть самое большое, кольцо
моей жизни, радостно думала она. Вот удивятся в Поленово, ког-
да я привезу им Валю. Я посажу всех за стол, наварю много кар-
тошки и скажу им: «Вы – моё человечество. Живите дружно. Я
ваша печка»…

– Тетя Клава…– испуганно прошептала Валя.

   Александра очнулась от своих мыслей и открыла глаза. Над
ней склонилась неопрятная женщина с маленькими злыми гла-
зами на опухшем нездорового цвета лице. Перед самым носом
Александры откуда-то сверху возникла, и замаячила беспалая
рука этой женщины в шрамах после ампутации пальцев.

 «Рука совсем как у нашего сторожа Кузьмы Трофимыча, - успела по-
думать Александра, ему осколком на фронте начисто перебили
пальцы». Еще она подумала, что своей культей женщина хочет
ударить её. Но культя опустилась на плечо Вали и сильным толч-
ком сбросила ребёнка на пол. Девочка не вскрикнула, стояла как
окаменевшая, сухими глазами смотрела перед собой.

– Ну, ты, старая перечница, не зарься на чужое! – Проку-
ренным,  неженским голосом, угрожающе сказало лицо.
- 267 -

Здоровой рукой женщина отшвырнула ребенка к стенке, где на
своей доске то ли сидел, то ли стоял человек-обрубок. Тот самый,
которому Александра открывала входную дверь вокзала. Его об-
росшее рыжей щетиной лицо вполуоборот повёрнуто в их сторо-
ну. Потухшие глаза ничего не выражали, оскал крупных жёлтых
зубов меньше всего походил на улыбку.

 Александра разглядела высоко над его головой чуть заметное светло-алое свечение.
Ниже оно переходило в такое же тусклое багрово-красное пламя,
словно маленький стяг на ветру. Далее вниз до самой головы ин-
валида колыхался рваной скалой грязно-бурый туман в виде пере-
вернутой человеческой фигуры. «Наверное, в ожидании боя или
минуты атаки он был полностью объят ярким свечением», – по-
думала Александра.

Сегодня бывший рядовой Григоренко уже не помнил тех вы-
соких чувств и переживаний. Своим теперешним положением не
мучился, воспринимал как должное, жил в чаду и смраде своей
недокомплектности.

 В последний предвоенный год появилась у
Панаса страстишка: встречать поезда «с пид Полтавы». Ходил он
на тот вокзал регулярно по выходным дням. Сам факт существо-
вания такого поезда делал жизнь Панаса определенно осмыслен-
ной, вносил в его существование некоторое оправдание. Конкрет-
но он никого не надеялся встретить, но люди были «оттуда» и он
встречал их всех сразу.

 Не разразись эта треклятая война, может
быть через год другой и женился бы Панас во избежании своего
одиночества, но вот не успел и на фронт ушел холостым. Как бы
трагично не сложилась его жизнь, сегодня он ни к кому никаких
претензий не имел. Однако, жила в нем ревность к самому себе,
тому довоенному, который в белых начищенных зубным порош-
ком полуботинках, через две ступеньки взбегал на вокзальное
крыльцо, опережая нагруженных вещами пассажиров.

 Сейчас медленно, с большим усилием рук, карабкаясь с одной ступень-
ки на другую, он видел над собой свои прежние быстро бегущие
- 268 -
ноги. Он жил меж своих воображаемых ног. И если бы вдруг кто-
то задал ему заведомо дурацкий вопрос: «Счастлив ли он?» По-
жалуй, получил бы ответ, что да, он счастлив, ведь у него есть
руки, чтобы ходить, рот, чтобы есть, и над ним всегда его вооб-
ражаемые ноги.

Женщина с культёй подошла к нему, и что-то говорила, кивая
на Александру. Чиркнув, он зажег спичку и держал огонёк в ладо-
нях как на ветру. Она нагнулась папироской в зубах к его огоньку,
над ней колыхнулся серо-голубой туман профессионального ми-
лосердия фронтовой сестры.

Да-да! Безжалостная сегодняшняя тетя Клава – это бывшая Клавка-егоза, потом степенная Клавдия Ивановна и верная товарищ Клава, а теперь Клавка-безручка. Такие метаморфозы бывают, если в нужный момент ваш злой или
добрый гений умело соединяет служебную обязанность, чувство
долга и безвыходность положения. И счастье ваше, если хотя
бы задним числом попытаетесь разобраться в происходящем.

 У большинства же людей жизнь – куда кривая выведет. Принимают
они её всякую. Феллер убедил товарищ Клаву, а скорее заставил
ее своим гипнозом написать в военкомате заявление добровольно
идти на фронт. Сразу же перевел её в медсанбат во втором эше-
лоне, где уже месяц комиссаром использовал свой богатый ор-
ганизационный опыт.

 Немцы наступали так быстро, что санбат
вдруг оказался на, самой что ни есть, передней линии огня. Его
разбомбили и уже обстреливали из пушек, военврач едва успел
уехать с последней партией раненых. Однако, комиссар Феллер
все еще не уезжал. Товарищ Клава все время была рядом с ним,
помнила инструкцию бойца: сам погибай, а командира не бросай.
Теперь они остались одни в лесу. Феллер отстегнул широкий ко-
мандирский ремень и швырнул его вместе с наганом на землю к
ногам Клавдии Ивановны.

– Клавдия Ивановна, – решительно сказал он, – давайте сда-
димся немцам в плен. Не бойтесь, они нас не тронут. У них такая
- 269 -
богатая культура.

Содрал через голову, как вывернул собственную шкуру, свою
командирскую гимнастерку и тут же стал натягивать на себя за-
ранее приготовленную, немного малую ему, солдатскую гимна-
стерку с дырочкой на спине.

– Надо скорее переодеться и уничтожить документы.

– Заболел! Надо лечить! – Пронеслось в мозгу Клавдии Ивановны. Сделать успокоительную инъекцию, подхватить через плечо под руку и выводить
из линии огня… Инструкции сами собой суматошно всплывали в
памяти. Она присела на корточки, вынула из кобуры наган, взвела
его и встала, держа оружие перед собой, как держит ветеринар
шприц, чтобы сделать укол крупному рогатому скоту. Инъекции
бывают внутривенные, внутримышечные. Направила наган на
Феллера и нажала спусковой крючок. Слышала ли она выстрел!

Инъекция пришлась точно в основание черепа. Феллер не успел
ничего понять. Он дернулся, как бы отворачиваясь от нее вполо-
борота, и рухнул на землю. Она присела на пенёк, не сводя глаз с
этой груды человеческого мяса. «Тяжело будет все это тащить на
себе» – тупо думала, совершенно не понимая, что наделала.

Мимо неё такой, безучастно сидящей на пеньке с наганом в
руке, пробегали последние отступающие бойцы.

– Дура, беги! Вон немец! – Крикнул один из них и замате-
рился уже вдалеке, петляя между деревьями. Разорвавшаяся ря-
дом мина сбросила Клавдию Ивановну в утреннюю воронку, и
она потеряла сознание.

 Проходящие немецкие автоматчики то ли
не увидели её, то ли приняли за убитую. Очнулась она уже в не-
мецком тылу. Более месяца догоняла стремительно удаляющийся
фронт, пока однажды он не стабилизировался, и она благополуч-
но перебралась в свои окопы. Свои документы она сохранила,
про Феллера ничего не рассказала, и следователь из контрразвед-
ки вскоре отпустил ее. Еще какое-то время она служила санин-
- 270 -
структором на передовой, пока осколок немецкой мины не сделал
ее инвалидом, и она вчистую была комиссована из армии.

Война навсегда перечеркнула для Клавки, Клавдии Ивановны, товарищ
Клавы старые представления о ценностях жизни, не создав но-
вых. Теперь она стала Клавка-безручка и повела новый отсчет
своей жизни, начисто забыв всё, что было с ней до войны.

 По-своему она привязалась к этой девочке, сиротке Вале, к инвалиду
Панасу. Они грели её каким-то подобием семьи.

Как загипнотизированная не могла оторвать Александра
взгляда от удаляющейся Валюши. Всей своей фигуркой девочка
была еще с ней и своей спинкой спрашивала бабушку-печку: «По-
чему нам не дают быть вместе? Почему так жестоко устроен мир?
Почему? Почему? Почему?»

– Милое мое дитя! На море твоих вопросов я дам шквал моих
ответов. Любое далекое мы сделаем близким. Что было давно или
будет не скоро, сейчас проплывет как во сне перед нами. Больше
не будет людей беспризорных. Взрослых и детей, кошек и собак
мы сделаем нашими братьями...

– Это не ихняя девочка. Её учителка родила в эвакуации, а
сама не выжила. Эти аферисты обещали девочку в детдом устро-
ить, а сами держат её у себя, чтобы милиция их не забирала. Вот
ребёнок и мается по вокзалам с ними. Уже сейчас всё понимает,
да молчит. А вот как вырастет, да не простит? – Дежурная на-
гнулась, стала заталкивать ведро под скамейку, голос получился
утробный, почти угрожающий.

– На что они живут? Как зарабатывают себе на хлеб? – спро-
сила Александра.

– Обманом живут. Безногий три карты или три ореховые
скорлупки с горошинкой передвигает, чтоб кто угадал. Да разве
за ним углядишь! Он сразу и руками и пальцами двигает. Быстёр
уж больно.

Александра открыла рот, но ничего не смогла сказать. Невоз-
- 271 -
можно дышать, боль как шкворнем проткнула сердце. Чрево вок-
зала… Бездна вокзала… Только не здесь, не сейчас… Медленно,
медленно отпускала боль, кое-как перевела дух.

Конечно, я и раньше читала рассказы у Куприна, Андреева о
бедных детях. Но тогда мне казалось, что они из какого-то запре-
дельного, не могло так быть в жизни. И вот теперь я сама в этом
запредельном. У каждого времени свои жертвы. Жертвы дети –
нравственные уроды. Не эстафета поколений, а мёртвые хватают
живых. Вся наша абстрактная любовь ко всему человечеству не
спасёт одного этого ребенка. От рабов рождаются рабы. Какими
бы безжалостными к себе мы не были, это не дает нам право не
жалеть других.

 В стране, где Бог отменён декретом, а церковь вне
закона, аскетизм тела не заменит силы Духа. Как разбудить людей
в Духе? Когда мы променяли свой разум на безумие? Стальным
лемехом пробороздил плуг гегемона судьбу не одного только на-
шего поколения. Безумие родит страдание. Страдание очищает
Дух. Нам – страдать. Нашим внукам – чудесные плоды духовного
очищения. «Если враг не сдаётся, его уничтожают», – прокаркал
буревестник революции, теперь знаменитый пролетарский писа-
тель. Уничтожать стали носителей разума. Отец Павел Флорен-
ский объявлен врагом народа. Какой же он враг? Я и сама сгинула
бы по тюрьмам, не затребуй меня высокая комиссия для описи
имущества нашего дома в Абрамцево.

 Уже четвёртое десятилетие нашими костями мостит Сатана свою железную дорогу в светлое будущее – в ад. Мы сами вскормили Зверя. Он шел за нами по из-
нанке нашей культуры и технике, вызревал в глубинных страда-
ниях народа. Наши железные дороги обернулись их строителям
тяжким трудом, холодом, водкой, грязью и болезнями. Худож-
ники писали картины, но «Три богатыря» и «Принцесса Грёза»
обернулись Чрезвычайными тройками и питательной средой о
безумных грёзах светлого будущего. Мы хотели навязать народу
свою красоту, думая, что она спасёт его. Но что мы знали тогда о
- 272 -
народе? Сейчас хочется дико хохотать над нашим представлением
о нём. У него своя «культура», скреплённая мандатами, круглыми
печатями и наганом воронёной стали в наши зубы…»

Усилием воли остановила монолог. – Вот уж не знала, что буду газетчиком
без газеты, публицистом без публики. Эти нескончаемые моно-
логи все больше обрастают подробностями моего кровоточащего
сердца. Только теперь поняла страх и одиночество юного семина-
риста. Алёшенька, бедный мой мальчик, никто не понимал тебя,
как же ты был одинок! Теперь и на мои плечи пала вся тяжесть
содеянного греха, изнанка мира.

Где-то под сводами вокзала проснулся невидимый репро-
дуктор. Из него опять полетели слова жестяными птицами. Они
с шуршанием метались от стены к стене, успевая клюнуть слова-
ми: посадка… поезд… Москва-Воркута, пассажиров, дремавших
на своих вещах. Те лихорадочно подхватывали свои вещи и тащи-
ли их к выходу, образуя в дверях давку.

Сзади на голову легла рука брата. Совсем как рука отца. За-
бытая нежность. Медленно обернулась. Брат стоял худой, очень
худой, какой-то выхолощенный, поздоровался тихо, сдерживая
кашель. Примостился рядышком, с наслаждением вытянул ноги.

– Приходится много ходить, обувь быстро рвется, особенно,
когда это единственная пара… – улыбнулся, как сгримасничал.

Она искала родные интонации, жесты, взгляд, но ничего этого не
было. Рвутся узы сердца, вздохнула про себя, мы уже другие…

– В Управлении культуры утвердили новое штатное расписа-
ние музея. Ты бы могла занять должность экскурсовода. Все-таки
поближе к дому.

Он так и сказал – поближе к дому, – отметила она про себя
.
– Знаешь, о чём я думаю, – вдруг сказала она. – Может, мы не
заметили, как умерли и перешли в загробный мир? Угодили в не-
христианский, чуждый нам загробный мир. По грехам нашим….
Ведь всё наше нам уже не принадлежит. Другая реальность во-
- 273 -
круг. Нас уже нет. Надо найти в себе силы признать это.

– Через нас прошел огромной тяжести дорожный каток. Раз-
давил нас, лишил тела, сделал плоскатиками. Духом единым мы
живы. Мы только что пережили такую войну. Она очистила нас
внутренне, объединила жертв и палачей… – Он раскашлялся,
скомканным платком стер с губ кровь.

«Ты-донкихот, сражающийся против дорожного катка». – хо-
тела пошутить, но слова застряли в горле. Обхватить его голову,
прижать к своей груди как ребёночка, целовать лицо, что-то шеп-
тать ему! Он её понял.

– Нельзя, – отстранился, – открытая форма… Ты была права:
усадьбы нет, есть осиное гнездо. Целый рой литературоведов, ис-
кусствоведов гудят вокруг, каждый думает только о своей статье
или диссертации. Знала б ты их темы. Всё клеймят. Всё опровер-
гают. Выворачивают наизнанку. Бурное бумаготворчество. Неу-
жели от нас останется этот мыльный пузырь?

– Смотри, за нами следит бледнолицый брат Большое Ухо,
– прошептала Александра, показывая глазами на молодого чело-
века, стоящего, напротив, с безразличным видом, в полуоборот
к ним. Но весь он был, как одно длинное ухо, вытянутое в их
сторону.

– Он не один. Вон тот уже дважды проходил около нас, щу-
пал глазами.

– Ирокезы нервничают. Еще бы. Два человека на вокзале.
Без вещей. Полчаса о чем-то заговорщицки шепчутся. Это подо-
зрительно.

– Мне теперь уже все равно. Робинзонада моей жизни подо-
шла к концу.

– Однажды ты возвел отца в тамплиеры, – усмехнулась
она, – теперь себя записал в робинзоны. Ну, ладно, разрешаю.

– И ты тоже робинзон. Сколько нас таких робинзонов сей-
час гибнет по стране. Все вместе мы образовали нооро-бинзонаду.
- 274 -
Мы умираем без ненависти, зависти и желания мстить. Наши ко-
сти пойдут на фундамент нового мира. Этот мир будут строить
наши внуки и правнуки. Но сначала они перестроят себя. Я верю
в это.

Всеволод встал на ноги, повернулся к сестре. Последний раз
они смотрят в глаза друг другу.
– Спасибо тебе за все! Прости меня! – Склонился в быстром
поклоне. – Прощай! – Едва заметным движением кисти руки она
перекрестила его.

 Он отвернулся, сгорбленный побрёл к выходу,
на платформу. Последний из могикан с судьбой Прометея в от-
дельно взятой усадьбе.

И вдруг отлетел куда-то вокзал, словно кто сдул его. Она се-
годняшняя стоит на горбатом мостике, вцепилась в перила и смо-
трит на удаляющуюся спину Алексея.

– Алёша! Мальчик мой! Ты обещал вернуться. Не надо!
Нельзя сюда возвращаться. Здесь нет живых людей! Я знаю, как
шли вы в свою последнюю атаку. Шли гордо во весь рост. Вот
и сейчас уходит в последний свой бой последний дорогой мне
человек, мой брат. Своим молчаливым присутствием в музее он
служит живым укором бездушию и формализму. Господи, прости
нас.

Где-то очень высоко над Землей всё ещё не успокаивались
послевоенные ветры России, но теперь они не были непреодо-
лимой преградой на пути врага, а вольно и полновластно летали
над огромной страной, и на земле самые лёгкие на подъём люди,
осенённые свыше, срывались с места в поисках лучшей доли.

Возвращаясь в Поленово, Александра часть пути проехала
поездом.

– Я-е-ха-ла-до-мо-й… – стучали колеса в переполненном об-
щем вагоне. – Я-ду-ма-ла-о-вас…всех… – Сбилась с ритма Алек-
сандра. Уже стемнело. Она стала смотреть в мутное вагонное
стекло. Там проносились жёлтые пятна станционных фонарей. В
- 275 -
проходе вагона горела подслеповатая лампочка. Её мощности не
хватало осветить лица шестерых пассажиров и груду багажа, кое-
как распиханного по всем трём полкам.

– Поешьте, матушка с нами, –

Сидящая рядом женщина, подала ей крутое яйцо и пиро-
жок.
– Не побрезгуйте, свои несушки, а пирожки с картошечкой
дочка в дорогу напекла. Вон она, на второй полке лежит, найдён-
ка моя.

С певучим белорусским акцентом эта женщина неторопливо
рассказывает как три их семьи: директора школы, агронома и зем-
лемера ушли в партизаны. Как первое время пухли с голода. Ее
младшая Ира уже была при смерти, когда прилетевший первый
самолет забрал детей на Большую землю. Все годы обе её дочери
были в разных детдомах и под разными фамилиями. Только те-
перь, наконец, она отыскала их и собрала свою семью.

У Александры затекла нога от неудобного сидения, она при-
встала и за всякими вещами на второй полке разглядела калачи-
ком свернувшуюся девушку. Упершись подбородком в сгиб локтя,
та задумчиво смотрела в окно. Она почти светилась от худобы
и нахлынувшего на неё вдохновения. Александра увидела себя
ребёнком на цветущей лужайке в яркий солнечный день. Перед
ней сидела большая фиалковая бабочка наполовину в тени, на-
половину на солнце. Одно крыло её тёмно-синее, а другое – ярко
желтое. Обе зачарованно парили в разноцветных запахах осыпав-
шейся цветочной пыльцы. «Эта бабочка, живой цветок – это я. А
что видит сейчас эта девушка?» Александра наклонилась к ней
и зашептала:

– Однажды в детстве вечером мы соревновались, кто лучше
вспомнит стихи про звёзды. Я вспомнила: «Звезды ясные, звезды
прекрасные рассказали цветам сказки чудные…» Эти стихи всем
очень понравились.
- 276 -
– Я люблю звёзды на земле – земные огни, – ответила де-
вушка.

Сначала неразборчивое бормотание, потом едва слышно,
почти шепотом: «Огоньки, огоньки, огоньки. Сколько вас по стра-
не, посчитай. Уплывают в звёздную даль самолётов цветные огни.
По путям бегут поезда. Свет вагона на насыпь падёт. Стрелка вы-
нырнет из темноты, подмигнёт, громыхнёт, пропадёт…» – потом
опять неразборчивое бормотание. – Дальше стихи не получились,
– с сожалением сказала девушка.

– Это ты сейчас сочинила?

– Закройте окно! Сажа летит. Фу!.. – Раздался требовательный голос. За ременные ручки Алек-
сандра подняла раму окна и села на свое место.

Кому нужен был переворот жизни? Нам? Им? Провидению? А потом эта долгая
война! Неисповедимы твои пути, Господи! Да святится имя Твое,
да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя. И на земле, как на
небе…

 Умытое утренней росой солнце своими лучами уже успело
выпить эту росу, когда Александра с первым рейсом по Оке добра-
лась до дома. Она стояла у калитки Поленовской усадьбы. Знала,
это был ее последний выход из дома. Она не спешила открывать
калитку. Смотрела на Оку, заливные луга и голубой купол неба
над ними. Она вобрала небо в себя, сколько вмещал её глаз.
Окоем – это не человек, а небесная лазурь, видимая в центре
человеческим глазом, а по бокам – зрением Души, как бы изнутри
самого себя. Это видимый полукруг небесной сферы с верхним
центром прямо перед собой. Потом точно также по низу: из далё-
кого далёка внутри себя, до самого центра сферы перед собой и
дальше вверх до пересечения с верхним полукружием. Это и есть
окоем – абрис глаза Бога. Его Вечное Присутствие. Через год на
смертном одре Александра в последний раз вобрала в себя небес-
ную лазурь и навсегда закрыла свои глаза.
- 277 -

Далеко за Уралом встрепенулся Ветер и тут же пролетел по
всему окоему, морща его голубизну, словно рябь по воде. Порыв
Ветра внезапно распахнул парадные двери Абрамцевского Дома,
единым вздохом пронёсся по всем комнатам и затих на веранде,
оставив непонятное смущение в душе сторожа столь странным
явлением природы в тихий безветренный день.

Ветер сдул влагу дыхания голубого окоёма, и она растеклась
сначала по нижнему окружью всевидящего Ока, потом собралась
в единую каплю и, подхваченная ветром, устремилась вниз на
землю. Слеза Бога падёт там, где свой последний приют нашла
страждущая Душа.

Горька Слеза Бога – слишком много было в жизни Алексан-
дры потерь и страданий.
Сладка Слеза Бога – в конце жизни всё оборачивается своей
противоположностью. Радостно, что удалось сохранить абрам-
цевский Дом в памяти потомков. Радостно не потерять Бога в
себе. Радостно передать эстафету Души племянникам и внукам.
Слеза Бога – Воля и Милосердие Его.

Александра пережила своего брата Всеволода всего на один
год. Она упокоилась вблизи музея-усадьбы Поленова под скром-
ным деревянным крестом, на обратной стороне которого заботли-
вая рука выжгла строчки:
«…И песен небес заменить не могли
Ей скучные песни земли…»

* * *

Так это было или не так? Там – или не там? Теперь уже не
имеет значения. Факт – было. Выплыла откуда-то и коснулась
меня с этого бока чужая жизнь. А, собственно, какая разница?
Жизнь – едина! Мы все проживаем разные аспекты единой жиз-
ни. Неважно, в какие слова и чувства я это облек. Главное – по-
- 278 -
нять, что это недаром, не просто так меня коснулось. Судьба вну-
ков – заново и набело пройти последний отрезок земного пути
дедов. Тогда не прервется связь времен.

 О, дед мой! В твоём саду не бегали мои босые ножки. Ты далёк от меня, как ушедшая цивилизация. Полжизни я прожил в блаженном неведении. В резуль-
тате о своем прошлом я ничего не знаю. А то, что знаю, кем-то
перевёрнуто с ног на голову. Только недавно я стал догадываться
сердцем, по наитию, кое о чём из своего прошлого. Теперь глав-
ное, чтоб не испугаться и чтоб никто не помешал.

Я тот путник в горах, который попал под обвал снега с нависшего карниза, всю
жизнь летел куда-то вниз, чудом остался жив, не зная, где небо,
где земля, где север, где юг. Снежный обвал моих мыслей вызвал
снежный обвал моей жизни. И теперь я спрашиваю себя: «Это
я? Где же я? Как я так? Неужели все это – горбатый мостик аква-
релью по картону?» И отвечаю себе: «Да, он – отправная точка
моих воспоминаний, что-то такое заронил в нем автор, что пере-
бросилось на меня, и стало моей частью». И я, как крот, в самом
себе стал рыть проход, таясь не солнечного света, но потому что
это надо только мне. Сам себе проходчик, сам себе маркшейдер и
никакой разведки…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Я не сразу нашел место этюду на стенах своей квартиры. Не-
сколько дней он стоял на моем письменном столе, а я, что бы ни
делал, мимоходом нет-нет, да и остановлю свой взор на нем.

Однажды я так долго вглядывался в этот мостик, что вдруг
сам оказался на нем, у его левых перил. Я стоял спиной к воде и
внимательно смотрел на горбообразный деревянный настил под
ногами. Его доски росли, росли в ширину и толщину, заполняя
- 279 -
собой все моё нутро и засасывая меня в зияющую между ними
щель моих воспоминаний.

 Видел я уже не мостик, а маленькую
сибирскую железнодорожную станцию из окна дачного поезда
моего военного детства. С тех пор прошло уже более пятидесяти
лет, я забыл название той станции, и какими буквами оно было
написано. Но до сих пор помню, какими буквами писали слово
КИПЯТОК в конце платформы каждой станции на маленьких не-
казистых строениях с подслеповатым окошком-амбразурой и же-
лезными кранами, торчащими из стены.

К этим кранам, спрыгивая с подножек, наперегонки бежали
пассажиры поездов дальнего следования, размахивая чайниками,
вёдрами и котелками, чтобы раздобыть кипяточку. И не дай бог,
если из кранов не потечёт. Остервенело стучали в окошко жестя-
ной посудой:

– Уснул там что ли, язви тя в душу!..

   Мы застряли на одной из таких станций в ожидании встреч-
ного. Хоть наш поезд и назывался «дачный», его пассажиры дале-
ко не дачники. Они – деревенские жители, каждый день едущие в
город на работу.

Война подстегнула темп жизни. Нам, деревенским, особен-
но это было заметно, когда мы оказывались на линиях сообщения
железных дорог или телефонной связи – все было забито до от-
каза.

Теперь поток литерных поездов шел на восток. Перепол-
ненные солдатами теплушки. Открытые платформы с пушками,
танками и еще чем-то зачехлённым. Ураганом проносились мимо
маленьких станций. Вроде нашей, на которой сейчас наш дачный
был прижат к платформе мощным вихрем проносящихся эшело-
нов. Через всю страну в Манчжурию и Китай «добивать косогла-
зых япошек».

Не помню, чтобы солдаты пели и плясали под зажигательные
звуки гармошек. Молчаливо смотрели они, застыв в открытых
- 280 -
проёмах своих теплушек у перекинутых жердей. В глазах была
тоска. На больших станциях они встречали глаза таких же мол-
чаливых, тоскующих женщин. С обеих сторон оживало столько
затаенной жизненной силы, что в перекрестьях их взглядов был
Бог.

Мы ехали с мамой в город, чтобы показать меня врачу. Я был
очень нервный ребенок.

– Он – пуганый, – объясняла всем мама.

Я сидел рядом с ней на самом краю желтой вагонной ска-
мейки. Держал ручки на коленочках и старался побороть дрожь в
своем худеньком теле.

На мне была стираная – перестиранная белая рубашонка,
короткая в рукавах, с перелицованным воротничком и трусишки
неопределенного цвета, стянутые на животе шнурком вместо ре-
зинки.
Широко распахнутыми глазами, не мигая, смотрел в окно.
Сколько мне тогда было? Лет семь? Мои губы сами собой шеп-
тали:

– Зелень деревьев на крыше вагона. Свежесть утра заполня-
ет мне грудь. Жду с нетерпеньем гудка паровоза, Чтобы быстрее
отправиться в путь…

Я рифмовал всё, на чем спотыкались мои глаза. Это была
желудочно-кишечная поэзия. Всё происходило помимо моей воли
и моего сознания. Первые ощущения возникали где-то в райо-
не желудка. Лёгкой судорогой, пробежав желудочно-кишечный
тракт, эти ощущения, если не затихали в прямой кишке, каким-
то образом проникали в моё сердце. Грудь заполнял волнующий
меня холодок, сердце делалось таким большим, что доставало
до самого горла. В это время глаза мои увлажнялись от предчув-
ствия. Всё вокруг переставало существовать. Моим миром были
мои рифмы. Они выходили из меня вместе с моим дыханием.
В таком состоянии я делался рассеянным и плохим помощ-
- 281 -
ником маме.

– Глаза как плошки, а не видят ни крошки! Спишь, что ли на
ходу… – всякий раз ворчала она.

Я был такой маленький, а кусты сирени и тополя через окно вагона
казались мне такими густыми и высокими. Я думал, что они не
только над вагоном, но и по другую сторону нашего вагона, охва-
тывают своей зеленью нас со всех сторон.

На самом же деле между вагоном и деревьями была плат-
форма и невысокий дощатый заборчик со следами зеленой кра-
ски. Платформочка – деревянный настил в три доски, вымытых
снегами и дождями, шершавые, на взгляд тёплые, местами под-
гнившие. Ходить по ним небезопасно.

Оконная рама опущена и вместе с тополиным пухом в вагон
влетает волнующий меня запах креозота и нагретого железа.

– Морс! Кому клюквенный морс!

Напротив вагона у заборчика стоит женщина. Она – как моя
мама: голова повязана таким же платком, концами назад, одета в
такую же вязаную кофту, и с той же усталостью в глазах. На сгибе
руки висит корзина. В ней, словно ребёнок в люльке, лежит за-
ботливо укутанная стеклянная четверть с морсом.

Мимо окна медленно прошла девочка с полной
корзиночкой черники. Она улыбалась. Губы у нее были чёрные.
На ней была большая вязаная кофта неопределенного фасона и
цвета, явно с бабкиного плеча, кольчужкой обвисавшая её ху-
денькое тело, вот уже четыре года черпавшее для своего роста
жизненную энергию только с картофельных и огуречных грядок.
Свободной рукой девочка ловко кидала в рот семечки подсолнуха
и лузгала их с особым шиком, оставляя на нижней губе кожуру.
Смеющиеся глазки задорно смотрели вдаль. Она вся, как пропуск,
в предстоящую ей жизнь.

– Мама, смотри точь в точь Нюрка Колупаева идет, которая с нашей
улицы. –
 Мама посмотрела в окно:
- 282 -
– Это другая девочка, – отвернувшись, сказала она и доба-
вила, –
– Совсем не похожа.

Из мужиков по платформе прошел только один босоногий
старик. Какой-то потрепанный: и седая борода у него потрепан-
ная, и старый пиджак на голое тело, ветхие подвернутые штаны.
В руке у него солдатский сапог без подошвы. В нём только что
пойманная, ещё живая, большая рыбина.

Для нас, деревенских, поезд был больше, чем просто способ
передвижения, например, на телеге. Уж не говорю, что в поездку
одежду надевали самую сохраняемую. Всю дорогу сидели непод-
вижно, потупив взоры. Разговаривали тихо, только о значимом.
Улыбались скупо, не разжимая губ. Это было живое целомудрие
храмового общения родственных душ.

 Потом, оказываясь в церк-
ви, я всегда вспоминал этот вагон. Сколько бы поезд ни простоял,
никто из вагона не выходил прогуляться. Время было такое, не
позволяло расслабляться.

И вдруг – веселый женский смех на всю платформу! Не виз-
гливый: «Ой, не могу-у!», – с завыванием, а красивый, грудной,
звонкими колокольчиками.

Ничего подобного я еще не слышал. Словно большой-
большой пушистый кот потёрся о мои ноги, живот, грудь, лицо.
Даже макушку погладил кончиком своего хвоста.

Сидевшая напротив нас женщина приподнялась и выглянула
в окно, то же самое проделала мама.

Они обменялись какими-то словами, беглой полуулыбкой и
обе поджали губы.

Ничего не понимая, я заёрзал на своем месте.

– Ну, посмотри, посмотри, – Неохотно разрешила мама.

Я встал ногами на скамейку. По грудь высунулся из окна.
Глянул вдаль – у меня захолонуло сердце. Почти у самого гори-
зонта несла свои воды полноводная сибирская
- 283 -
река. Через нее был переброшен железнодорожный мост с ферма-
ми. На высоком противоположном берегу едва угадывался город,
в который мы ехали; отчётливо был виден только элеватор.

Но главное, конечно, это - вода. Её так много! Она блестела,
переливалась на солнце, терялась у горизонта То ли небо притягивала к себе, то ли сама устремлялась ввысь. Какая-то часть меня навсегда осталась
между этим небом и водой. Там была радость невыразимая. Она переполняла меня.

Но вот я увидел ту, которая только что так необыкновенно
смеялась.

У соседнего вагона перед мужиком с рыбиной стояла
городская женщина в красивом платье и туфлях. Сказочная ко-
ролева. Туфли её блестели как живые майские жуки. Стройные
ноги светились как две березки под нашим окном и были нежнее
крылышек божьих коровок. Шелковое платье всё было соткано
из тополиного пуха и шелеста серебристых листьев. Её голос был
подобен легкому дыханию ветра: нежный, тихий, всепроникаю-
щий. А глаза состояли из только что виденной мной там, вдали
переливающейся воды, яркого солнца и синего неба. Жар-птица.

– Значит, такие они бывают, – сказал я себе. – Всегда буду их
защищать… А что они едят?

Старик с рыбиной торчал перед ней как сухая коряга.

– Что ж ты его в сапог-то засунул? – Улыбаясь, говорила она
ему. – Он уж, наверно, потом провонял.

Глухим, равнодушным голосом тот поясняет:

– Ну и что? Пока ты живая – ты тоже пахнешь потом. Мы все
пахнем потом…

Упругие, звенящие шарики её смеха вновь рассыпались по
платформе. Отвернулась от старика. Плавно прошла к вагону.
Взялась за поручни – и вот её уже нет. Растаяла, как облачко на
небе, под пристальным взглядом.

А старик с рыбиной, побрел вдоль вагонов в сторону парово-
за, к машинистам. Ревматически скрюченные и подвернутые под
стопу грязные пальцы ног делали его походку пьяно-медвежьей.
Доски под ним прогибались.

– Ну, хватит. Садись! – Потянула за рубашку меня мама.– А то голову надует. Вон, какой бледный.

Я повернулся лицом в вагон. Чернота залила глаза. Затош-
нило.
– Он сейчас упадёт! - Произнесла, сидевшая напротив, соседка.

Мама подхватила меня, уложила на скамейку, подложила под
голову что-то мягкое.

– Слабенький! –Без тени сочувствия констатировала соседка.

– Он каждый раз меня так пугает,- недовольно, как о моей оплошности, сказала мама.

Вокруг меня смыкается неуютство, я засыпаю.

– Это ты первая напугала меня, – произношу немыми губа-
ми, после того как заснул.

Я напугал маму своей болезнью, но сначала, еще раньше,
она первая напугала меня, когда вдруг перестала со мной разго-
варивать. Всё молчит и молчит. Забывать всё стала. Темно уже
давно, а она лампу не зажигает. Каждый раз сидит неподвижно в
темноте и картошку не варит. А я кушать хочу. Только одно гово-
рит:

– Спи! – и отворачивается.

От соседей слышал, что мама похоронку на папу получила.
Его убили. Это значит, жди-не жди, а он уже не придет.

– Лучше бы ты поплакала, - так сказала тетя Маша.

– Сломалась я. Нечего больше ждать. Не хочу жить, - чужим голосом ответила мама.

Страшно, когда в избе никто не говорит. Тогда сверчок ещё
громче сверчит. Такая недобрая затаилась по углам тишина. А мы
всё сидим не двигаясь.

Вдруг то ли из подполья, то ли изнутри меня кто-то четко
сказал:

– Спать пора!

И опять – тишина. Я испугался, смотрю на маму. Она все
молчит. Наконец сказала тихо:

– Перепёлка... Ложись.

И опять в чёрное окно смотрит. А мне страшно.

Все уже давно посадили картошку. А мы - нет. Наконец, пош-
ли сажать. У мамы лопата и немного картошки в мешке. У меня
котелок на шее висит. Из него я кусочки картошки с глазками в
лунки буду ки дать.

– Что-нибудь вырастет, - равнодушно сказала мама.

В огороде у избы мы сажали только морковку и горох, а кар-
тошку – возле леса за рекой. Речка совсем не глубокая. Её назва-
ние до сих пор помню – Кашкаргаиха. Не знаю, что это означает.

Редкие газогенераторные полуторки и повозки, груженные
бревнами, переезжали речушку чуть в стороне, в самом мелком,
но широком месте. Мы же всегда переходили её по бревну около ому-
та, там оба берега подходили близко друг к другу. На том берегу
когда-то спилили очень толстую и высокую осину. Она опрокину-
лась на наш берег – вот и получился мостик. По нему ходили, дер-
жась руками за кое-как прибитую жердь. Мама всегда осторожно
шла по бревну боком. За руку переводила меня на тот берег. А там
я, уже до самого огорода, бежал впереди и собирал спелую земля-
нику. Нанизывал на длинную травинку с кисточкой. Эти красные
бусы нёс маме. Она снимала губами одну ягодку, благодарно улы-
балась, остальные отдавала мне.

– Скоро папа приедет, – говорила она, мечтательно улыба-
ясь. – Он тебя не узнает, вон ты, какой большой стал.

– Я ему нарву земляники! - Радовался я её радостью и вприпрыжку убегал вперёд. Высоко над нами звонко пел жаворонок.

На этот раз она шла впереди меня, а я плёлся сзади. Она ни
разу ко мне не обернулась. Совсем забыла, что я есть. Опустила
голову, молчит, а сама идёт все быстрее и быстрее.

У речки вдруг сбросила с плеча на землю мешок и лопату.
Не стала меня ждать. Пошла по бревну одна. Без меня. Я стою и
смотрю. Она через речку по бревну все уходит и уходит. И я по-
нял, больше она не вернется. Уходит навсегда. Как папа.
И тут я, наверное, закричал, потому что она вдруг оберну-
лась. Но это была уже не мама...

Я, наверное, потерял сознание. Что было дальше – совсем
ничего не помню. Вспоминается только следующая зима. Видно,
болел долго. Вот так она меня напугала.

 А когда мой испуг про-
шел, пришла Мечта научиться летать. Я хотел летать как мама-
птица. Ведь она тогда, на мостике, чуть не улетела...

Наш вагон вдруг сильно дёрнулся назад, рванулся вперед и
замер. Паровоз от долгого стояния никак не мог сразу отодрать,
словно прилипшие к рельсам, колёса вагонов.

– Поехали.! - Мама погладила меня по голове своей мягкой рукой, чтобы
-я успокоился.– Поспи ещё.- Сказала она, и тут же отвернулась к соседке.

Теперь они рядом сидели, близко склонились друг к другу.
От недавней чопорности не осталось и следа.

– … На небе ни звездочки. Темень такая, хоть глаз выколи -
ничего не видно, – шепотом говорила соседка, продолжала свой
прерванный рассказ. – Я - туда, я – сюда: везде натыкаюсь на дере-
вья – нет дороги. Лес кругом. А мороз всё сильней. Поняла я, что
не выйти мне отсюда. Это нечистый меня водит.

 Стала я молиться Пресвятой Деве Богородице. И вдруг, пение раздалось где-то рядом. Люди в белом впереди меня пошли с фонарями. Один за дру-
гим так и прошли. И пропали. Но я успела дорогу рассмотреть.
По ней скорей, скорей и вышла из лесу. Да прямо к самому дому
вышла. Вот ведь как бывает. И самой уж не верится, было это или
нет... А ведь до сих пор ни одной молитвы толком не знаю.

Я лежал, слушал, и мне совсем не хотелось рифмовать сло-
ва. Мне было уже уютно и хорошо. Перед моими глазами стояла
неизвестная красивая женщина. В ушах звучал её серебристый
голос. Оттого, что она ехала с нами в одном поезде, по телу раз-
ливалось спокойствие и сила. Поэтому и не хотелось рифмовать –
выбрасывать из себя. Наоборот – хотелось всё это копить в себе.

Вдруг представилось, что эта красавица – моя мама. И я даже
рассмеялся. Нет, она, конечно, совсем что-то другое. Она – только
праздник. А мама – это всегда.

Мамин голос сейчас тихо журчит рядом со мной. Она что-то
рассказывает соседке. Та молча слушает. Непривычное многосло-
вие мамы и какие-то особые, доверительные интонации её голоса
настораживают меня. Я начи наю вслушиваться.

… – Остановилась на середине этого мостика. Смотрю на
воду. Сколько же можно терпеть! Нет моих больше сил. Не хочу!
Вот сейчас шагну туда – и всё! И такая во мне решительность
появилась. Еще бы секунда одна...

 И вдруг Павлик как закричит
:
– Мама!

 Обернулась, смотрю, он стоит на берегу у самой воды.
Тянет ко мне свои ручонки. И такими глазами на меня смотрит.
Опомнилась я. Что же я делаю? – Ведь оставлю его одного на та-
кие мучения в этом мире. Вину эту свою до конца дней помнить
буду - не забуду! Вот ведь затмение на меня нашло. Напасть какая.
Стоят его глаза передо мной. И такой особенный блеск в них. Это
Господь смотрит на меня его глазами.

И сразу яркий взрыв во мне случился. Как молния с громом
в сердце ударили. Все во мне перевернулось. С тех пор я совсем
другой жизнью стала жить – перелицованной. То, что жило вну-
три - вышло наружу, а то, что было снаружи - ушло вовнутрь. Как
дверь куда-то мне открылась. Была стена, и нет её.

И не одна я такая. Мы – перелицованные, если встретим-
ся, сразу узнаём друг друга. В нашем леспромхозе я знаю такую
уборщицу и еще контролёршу. Даже один начальник такой есть.
Из эвакуированных он. У него в Ленинграде под бомбёжкой се-
мья погибла. Мы с ним как встретились глазами, так сразу все
друг про друга узнали. Но это большая тайна. Я первый раз го-
ворю об этом. И тебя я сразу приметила. Как ты в вагон вошла.
Только тогда нам другие мешали поговорить.

Ведь знала мама, что я не сплю. Проговорилась? Или реши-
ла открыться мне?

…Мне часто снится один и тот же сон: большая, белая мама-
птица. Это она тогда обернулась ко мне на самой середине мости-
ка.

Любил ли я маму? Не знаю. Но маленьким я очень боялся её
потерять. Она всегда улетала от меня. В детских снах она была
большая, белая птица. Она звала меня:

– Полетим?

– Полетим-полетим! - Кричал я, взмахивая ручонками. Но у меня не было таких
крыльев как у неё.

Когда я подрос, я перестал бояться потерять маму. Я хотел
приблизиться к ней, той, которая обернулась на середине мости-
ка. Это была Мама-Радость. Мама-Счастье. Настоящая моя Мама.
Но виделась она мне как в летнем мареве или как через толщу
кача ющейся воды. Чтобы приблизиться к ней, надо было научить-
ся летать, как она.

Как все растущие дети, я часто летал во сне.
Потом стал летать во сне по своему желанию. Но это все было не
то. По-настоящему я взлетел во сне уже взрослым человеком. И
только один раз. Я вдруг сказал себе:

– Сейчас у меня получится.

Чуть развел в стороны руки и вот уже я не касаюсь нога-
ми пола. Поднял руки на уровень плеч – сразу завис под потол-
ком. Это был подъем само го себя. Своей силой. Она шла изнутри
меня. Этой силой был я сам. Проснулся с тем же самым ощуще-
нием только что состоявшегося полёта. Он был, хотя и в другой
реальности...


   …Но вот наваждение прошло. Исчезли видения. Я снова в
своей квартире. Смотрю на подаренную мне акварель. Чем же так
сильно раскачал мои детские воспоминания этот мостик? Так глу-
боко и отчетливо я давно не погружался в самого себя. Я прекрас-
но понимаю, здесь дело не в самой картине, а в художнике, напи-
савшем этот этюд.

Так, величие «Троицы» Рублёва заключается в
самом Рублёве. В любой картине есть перспектива-отодвигание
собственного «я» в прошлое. Рублёв подарил нам силу обратной
перспективы – воссоединение с прошлым и возможность на-
столько же присоединить собственное я к будущему. Всё зависит
от силы луча нашего сознания.

Трудность была в том, чтобы честно вытащить из себя эти
ощущения во всей доступной мне сегодня полноте. Для этого
надо было опять стать маленьким. Встретиться с самим собой ма-
леньким. Тайну нашу я помню всю жизнь. А вот себя, маленького,
порядком забыл. Совсем забыл. Изменил себе. И маме. Вот поче-
му меня так раскачал этот честно написанный мостик. Благодаря
ему, я вспомнил себя маленького. 3а это я бесконечно благодарен
художнику.

 С красками и холстами он много ездил по стране. С
одной стройки на другую. Его барокко, как и у меня, соседствует
с бараком. Также моё барочное рифмуется с моим барачным. На
такие станции, что только что привиделась мне, он насмотрелся
вдоволь. Может быть, поэтому пасторальный мостик художник
щедро одарил деревянным настилом с безымянной платформы
моего детства.

Ну вот, себя маленького я уже вспомнил. Теперь очередь
- 290 -
моей Тайны, ее истоков. Все тайны рождаются в нашем детстве.
Но не все тайны доживают до нашей старости. Моя тайна живет
во мне. Она – бессмертна. Она – моё достояние. Пришло время
поделиться ею. Не передать, только поделиться. Не открыть - это
делает или не делает каждый сам для себя.

После погружения в детство я ощущаю себя водолазом,
только что вышедшим из неведомых глубин. Там, в первозданной
пучине, я такое видел...

Но, закончив свое глубинное погружение, водолаз всплывает
на поверхность. Выходит из воды. Если он будет нем - кто узнает
о результатах его погружения? Как узнать, что вынес он из глу-
бинной памяти подводного мира?

 Художники и поэты, к счастью
для остального населения Земли, могут извлекать из глубинной
памяти и овеществлять дела давно минувших дней...


  ... Я вдруг обнаруживаю, что по-прежнему нахожусь на мо-
стике. Оказывается, из этюда я так и не вышел. Это его рамки
расширились за пределы моей комнаты. Теперь мало что зависит
от меня. Иные законы диктуют события. Так происходит в кош-
марном двухъярусном сне. Только что кончился один тяжелый
сон. Вы думаете: ну, слава Богу - это был только сон. А на самом
деле вы продолжаете спать. И Бог знает, какое ещё сновидение
вас ждет впереди...

А между тем солнце уже давно село, и я остался в парке
Абрамцевской усадьбы. Стою на одном из трёх мостиков ниж-
него пруда. Быстро темнеет. Небо затянуто тучами. Я достаю из
кармана спички. Начинаю их жечь одну за другой и кидать в воду.
Так хорошо мне ещё никогда не бывало. Я попал в Безвременье.
Извечные вопросы: – Кто я? Зачем я? – меня больше не мучают.
Я – это Я! И Безвременье вокруг меня.
Сейчас я понял – Безвременье – это не безликость. И безли-
кость – это не Безвременье, потому что это всё сразу. Это - Веч-
ность. Но чуть пережал – и тебя уже опять тащит в прошлое груз
твоих ошибок, недовольство собой. Да кому приятно себя повто-
рять...

Остановись и оглянись! Не упусти момент Безвременья.
Войди в него. Смотри. А теперь – замри. Видишь, чуть-чуть из-
менился полёт ласточек в небе. Чуть-чуть не так падает лист с
дерева. Вдруг не так стало светить солнце. И вот – запел воздух.
Не пугайся – ты почувствовал будущее. Его нельзя предвосхи-
тить, облечь в законченные формы. Но его можно почувствовать,
почти осязать, если удастся сложить вместе все эти «чуть-чуть».
Художники и поэты это могут.

Я продолжаю кидать горящие спички в протоку. Мне надо
найти свой берег. Берег, за которым будущее. Какой из двух вы-
брать, чтобы не ошибиться?

По ту сторону огня и воды, на берегу своего пруда сидит
Аленушка. Не зарос еще пруд. Всё еще сидит там. Хорошо сидит.
Улыбается и молчит. Молчит как рыба. Что, мол, Бог даст, то и бу-
дет. Аленушка! Ты уходишь совсем, навсегда. Между нами вода и
огонь. Я еще тебя вижу пока. Но Время и Пространство растут с
каждым днем. Неужели ты канешь бесследно, как эта вода?

Вот я и свалился в прошлое. Это мы уже проходили. Знаем,
чем дело кончилось... Нет, не этот берег мне нужен.

Отчаяние гранатой взорвалось в моей груди. Осколки из-
решетили меня насквозь. Где вы, спасительные Доброта и Ми-
лосердие? Дайте мне шанс еще раз попробовать. Всё есть Хаос.
Космос – это взаимодействие человека с Хаосом. Человек был
всегда. Менялся только его Космос: то, что было вверху, оказы-
валось внизу, а то, что внизу - переходило наверх. Все уже было.
Самое смелое вообра жение только повторяет Забытое. Оно опу-
скается вниз и варьируется на разные лады. А то, что готово за-
быться – уходит наверх. Человек вычёркивает из своей памяти в
первую очередь то, что доставляло ему страдание. Покаяние, ми-
лосердие, прощение – помогают быстрее Забыть. О мой Космос!
Если бы я был смелее...

   Неожиданно на мостик упал яркий луч электрического фо-
наря. Он тут же подскочил и уперся мне в лицо. Я отвернулся.
Хотел уйти из-под него. Но он совсем ослепил меня.


Раздался характерный щелчок оружейного металла. «Сейчас
будет выстрел. Мне в голову», – пронеслось в мозгу. Кровь от-
хлынула от сердца.

Шаги по аллее приближались ко мне.

– Нет, не призрак. Совсем живой, – Негромко уточнил муж-
чина, подойдя ко мне. Выключил фонарь.

– Кто такой? – В голосе спрашивающего было откровен-
ное любопытство. А в руке – автомат.– Здесь собака не выла?

– Извините. Не ушел вовремя... Какая собака?

– Здесь мелко. Не утопишься.

– Да нет, я не хотел. Так просто... задумался... Жизнь протек-
ла как эта вода. Куда она ушла? Бегал, суетился, а кому от меня
было хорошо?

– А, понимаю,- сказал подошедший и опустил автомат стволом вниз.
– Всё дело – в сознании. Я вот сейчас во вневедомственной
охране работаю. А раньше был редактором районной газеты. Всё
возвращается на круги своя. Всё дело в сознании, – опять повто-
рил он. – Какими мы бы ли, такими и остались, хотя успели по-
бывать руководящими работниками...

– Да, да, – подхватываю я знакомую тему. – Мы неуклонно
претворяли в жизнь любое указание, спущенное сверху. Вся си-
стема работала на нас. Сердца наши почерствели, а от собствен-
ной души мы отказались. Мы думали что гнев, отчаяние и мще-
ние, переполнявшие нас, пересилят всё: переустроят, обновят мир
и душу человека. Кухарка будет управлять государством.

– На самом же деле, – какими мы были – такими и оста-
лись, – продолжал свою мысль человек с автоматом. – Все дело в
сознании, оно у нас осталось на уровне наших отцов. Мой отец
– старшина-сверхсрочник из охранной роты войск НКВД. Охран-
ник, – одним словом. И я, редактор районной газеты, оставался всё
тем же охранником. «Хватать и не пущать». Если не первое, то уж
второе – точно. А когда система рухнула, и потребовалось рабо-
тать своими мозгами, принимать решения на свой страх и риск, я
стушевался. На кого держать курс? С одной стороны откровенное
делячество, неприкрытое хамство. С другой – оголтелая чернуха,
ушаты грязи на всё и вся. Предлагали заняться торговлей – гены
не те. Некоторые спрятались под колпак мистицизма.

– А мистицизм – тоже не те гены?

– Какое там! Партия – вот был мой мистицизм. Идол мой. За
ней, как за каменной стеной. Рухнул идол, – и вчерашние сорат-
ники стали моими врагами. Все относительно. Безусловно, толь-
ко это. – Ствол автомата больно ткнулся в мое ребро.

– Но это же смерть! – Отшатнулся я.

– Нет человека – нет проблем! И никакой мистики., – Про-
цедил он, скривив губы.– Пришлось менять работу. Потянуло было к земле. Да где она теперь земля эта! Пошел по батиным стопам. А куда же еще?
Дело с детства знакомое. Эх, не послушал я его тогда в молодо-
сти! Не бегал бы сейчас рядовым в кромешной тьме! В никуда
ушла моя жизнь. Тупик... Я-то еще кое-как держусь. А сколько
нашего брата из советской интеллигенции сейчас в бомжи ушли.
Доктора, кандидаты наук не выдерживают, бегут из семьи в нику-
да. Верх и низ поменялись местами.

– Не понял...

– После Октябрьской революции, благодаря всеобучу, дети
тех люмперов перешли в разряд технической интеллигенции низ-
шего звена. Ну, там мастера, начальники смен – не более того. По-
сле перестройки самые поднаторевшие из них в азартных играх
с государством, приспособили под себя орудия производства на
своих предприятиях.

– Вы не договариваете…

– Конечно, это опять сказывается моя рабская натура. Ведь
мы всё еще ходим по раскалённым углям перестройки.

Охранник был с холёным лицом, со следами былой вальяж-
ности в голосе, но в очень неопрятной униформе. У него,очевидно,
болели зубы, шел гнилостный запах. Рассказывая, почти прижал
меня своим потным телом к перилам моста. Бесцеремонный дя-
дечка. Словно я для него был действительно призрак...

– Пойду на верхний пруд, – сказал он. – Проверю. Там на-
стоящие призраки собираются.

– Какие призраки?

– Местные. Савва Иванович с супругой, их дети. Других
не знаю. Сидят прямо на пруду, в креслах. Не понимаю, сверху,
что ли опуска ются... Со своего берега я их вижу как через мар-
лю, но слышу так, словно сам за них говорю... И смех, и грех...
«Настоящих носителей культуры, – говорит Александра, их дочь,
– выкорчевали, а теперь домики и мостики охраняют. Выгнали
барина, но барство осталось в их душах. Самое плохое, подража-
тельское, барство осталось. Не выдавливали его из себя, а холили
и лелеяли».

– Так и говорят?

– Ну да, и смех, и грех... Хотел я им ответить, как полага-
ется! Даже крикнул уже что-то со своего берега. Да они меня не
слышат. Или не хотят слышать. Даже головы не повернули... Гор-
дые очень! – Он вплотную приблизил ко мне свое лицо.

– Так где же мы сейчас находимся – здесь или там? – Много-
значительно улыбаясь, спросил он, налегая на последнее слово.
Пристально посмотрел мне в глаза. Я молчал. Я не знал, что ска-
зать… Похожее притягивает похожее. Значит он – это я? Волосы
зашевелились под моей кепкой.

– Я пошел. Хорошо поговорили. Приходите ещё в моё де-
журство.

– А кого спросить?

– Семёнов я, Алексей, в честь деда назвали.

– Тезки, значит, я тоже Алексей, Успенский. И тоже в честь
деда. А про какую собаку вы спрашивали?

– Да воет тут какая-то собака в каждое моё дежурство! Душу
переворачивает! А найти её не могу!

Он пошёл по тёмной аллее, весь обёрнутый пеленами заста-
релого спиртного запаха. Светил себе под ноги ярким электри-
ческим лучом. Тихонько напевал: « – ...что-то с памятью моей
стало...  ... за себя и за того парня...
Согнутой в локте рукой прижимал к себе автомат, как папку
с бумагами.

Хоть у нас с ним одни воспоминания, но разная группа кро-
ви.

– А ведь не выстрелил,.
Почти с симпатией подумал я, глядя ему вослед. Значит, про-
сто так ничего не проходит. Хороший был бы вертухай. Интерес-
но, по чьим стопам пойдут его дети?



   Где-то там, у сердца, опять заныло, да так что я прижался
грудью посильнее к перилам.

– Кто я?! Что я?!

– Ты - испорченный биоробот. В детстве. Жестокость. Тайну
это го греха не знает никто.

– Это правда? С кем я говорю? Кто ты?

– Правда. С самим собой. Настоящим.

– Я один такой?

– Нет. Много... Несовершенство родителей... Неопасно
испорченный... Поэтому тебя не уничтожили.

– Нет! Мама не виновата! Время было такое...

– А твой сын о тебе так же думает?

– Я бы дал распять себя, лишь бы исправить свои ошибки...
– А ему это надо?

– Но у меня нет другого Пути. Я тоже доводил людей до ин-
фаркта, как этот редактор. Покаяние и искупление!

– Теперь ты также безжалостен к самому себе... Покаяние
нам не подходит. Мы уже привыкли каяться два раза в месяц - в
аванс и по лучку.

Только что я порвал с еще одним своим прошлым. Нетвер-
дой по ходкой с автоматом в руках оно вышло из меня. Теперь я
хочу загля нуть в свое будущее. Я все еще в Безвременье. Достаю
из кармана затасканное, свернутое вдвое фронтовое письмо-
треугольник. Потом достаю коробок. В нем несколько спичек.
Рву письмо на куски. Поджигаю их. Бросаю один за другим с
моста. Пока они падают, успеваю рассмотреть темную воду, то
правый, то ле вый берег. Я хочу угадать будущее, на каком оно бе-
регу? Пока я в Безвременье – мне хорошо. Я не слышу даже тока
собственной крови. Я не обременен телесной оболочкой.
Сейчас главное – это я сам. Во мне сосредоточилось Безвре-
менье. Это не безликость. Это Вечность. Всё есть здесь и сейчас.
Итак, подо мной протока. Её воды омывают два берега. Ле-
вый берег – Прошлое, там сидит Алёнушка. Правый берег… там
тоже Аленушка? Но там чуть-чуть по-другому и воздуха больше.
Нет, эту женщину зовут Мона Лиза. И она старше Алёнушки…
лет на пятьсот. Они очень разные, но улыбаются они одинаково
загадочно. Загадочная улыбка Джиоконды – это гримаса одиноче-
ства Аленушки. Нет слов, определить улыбку женщины, которая
знала о несбывшихся надеждах грядущих поколений. Она знала,
что через двести лет будет уже не моной, а Дамой по имени Сво-
бода, которая во фригийском колпаке с оружием в руках увлекает
- 297 -
за собой на баррикады взбесившихся парижан. А еще лет через
двести с пришибленной улыбкой на безразличном лице сидит
на берегу старого заросшего пруда в центре далёкой России. Не-
сбывшиеся надежды человечества – вот что её пришибло… Мона
– Дама – Дурочка-дурнушка потеряла свою сакральность. Стала
произведением искусства. Достоянием масс. Потому что прежне-
го уже нет, а новое ещё не появилось… Переломный момент…
Неопределенность.
Есть только Её Величество Природа – улыбающаяся женщи-
на. Она из себя самой даёт животворящий импульс - и приходит
новая определенность. Какая она будет в этот раз? Вряд ли знает
роженица судьбу своего плода – она уже в нём. Уже отдала себя в
руки Времени. Алёнушка, ты провозвестница грядущего средне-
вековья. Вот такая гримаса истории – ваша перекличка двух улы-
бок.
Когда же красота спасет мир?
– Убери артистичность!
– Ты хочешь сказать, что картины оживлены всего лишь ар-
тистичностью художника?
Артистичность – это сублимация личности. Вот, значит,
почему не проросли семена этого культурного посева. Картины
оживлены в силу артистичности её создателя, которая всего лишь
есть сублимация собственной личности. Пока художник рисует,
красота разлита, благоухает вокруг него. Но в быту художник
плоский, недалёкий человек – он жаждет славы и признания. Всё
остальное – его сумасшедший дом. Как печально! Теперь это и
мой сумасшедший дом. Моё запоздалое открытие. Страшно…
Воздух стал плотным и упругим. Все громче и громче ти-
кали невидимые часы. Все быстрее и быстрее качается, невесть
откуда появившийся, маятник. Если он сейчас не остановится…
Вспыхнула моя последняя спичка. Её огня я не увидел.
Пото му что вспыхнуло небо ярко-голубым огнём. Свет небесный
- 298 -
слился со светом земным, который шёл от спички в моей руке.
Догорела спичка. Мрак упал на оба берега. Но по-прежнему све-
тилось небо. Что это? Северное сияние достигло наших широт?
Взорвали сверхмощную бомбу на другой стороне Земли? Апока-
липсис наступил?
Успокойся! Это театр одного зрителя. Для тебя разорвался
бархат ночного неба. Смотри!
Оставаясь ногами на земле, я вдруг вырос головой до неба.
Я - там и здесь - одновременно. Я не зритель, я соучастник дей-
ства на гигантской трехъярусной сцене. На самом верху - Город. Я
узнал его. Однажды я был в этом городе. Я помню теплый гранит
и мрамор парапе тов его набережных. Чудную перспективу его
проспектов, площадей и домов. Там нет полутени. Все самое да-
лекое оказывается на рассто янии вытянутой руки. Как там чудно
дышится. Я не видел ни одного дерева, ни одной живой души. Но
сердцем чувствовал: весь город жи вой, даже его камни, даже по-
чтовые знаки на конвертах живые.
Яркие фиолетовые лучи потянулись к земле. Смотри! Смо-
три!! В каждом из них устремились вниз голубые поезда. Это
чьи-то мечты пробивают себе дорогу. Но они не достигают зем-
ли. Высоко-высоко про падают во мраке. И поезда растворяются
в ночи.
Голубым поездам мешала дойти до земли безобразная «гре-
бёнка» железнодорожного полотна волнообразно зависшая во
мраке и сама по рождение Мрака. Боль, гнев и ненависть источала
дорога. Нельзя смот реть без сострадания в сердце.
– Смотри! Смотри!! Смотри!!! Что это за странная дорога
возник ла на небе?
– Это Радуга. Слепая. Небесный мост.
– Почему – слепая?
– Посмотри на ее концы. Где они?
– Они теряются где-то далеко за горизонтом...
- 299 -
Одним концом она упирается в Соловки, проходит через
тундру, вечную мерзлоту, Колыму и упирается другим концом в
Сахалин. Это пе ревернутое небесное отображение Великого Пути
земного страдания.
Я всматриваюсь в мутную радугу и вижу, что это сплошная
серая масса движущихся, копошащихся, что-то делающих безли-
ких людей. Тачка, кайло и лопата были инструментом их труда
- бессмертное про должение их самих, обессиленных, изможден-
ных голодом и непосильным трудом.
Я уже с ними, отчётливо вижу и чувствую каждого. Пронзаю
взгля дом: железнодорожное полотно на вечной мерзлоте. Недо-
строенный тун нель под проливом. Шахты, шахты, карьеры. Таёж-
ные просеки на лесоповале. И безымянные захоронения. Их ты-
сячи, десятки тысяч, сотни тысяч... Миллионы - оболганных, по-
руганных, преданных прокля тию. Вспоминаю строчки-предтечи:
«...а по бокам-то все косточки рус ские...»
Не вчера это началось. Это было надумано русским интел-
лектом и материализовалось в свой срок. Вот только ноша ока-
залась слишком тяжкой – короб не по плечу... Первым погибал
российский интеллигент. Сначала на полях сражения, а потом на
этом мосту со зло вещей аббревиатурой из пяти букв.
Опасно вызывать тени умерших. Но уж таково мое нынеш-
нее рандеву - на перекрёстке таких путей стоит мой мостик.
…Вот поднимается над Соловками, идет по небесному мо-
сту зага дочный певец Свято Троицкой Сергиевой Лавры. Высо-
кий, сутулый в чёр ной рясе с орлиным профилем лица. Могучий
интеллект – Столп и утверждение Истины. В губительных ши-
ротах вечной мерзлоты сумел ду ховно выстоять. Ты - есть! Ты
- здесь! Ты - с нами!
Вот другой священник, он же великий врач-нейрохирург,
не сни мавший рясу даже в операционной. Един и целен как Дух,
душа, тело. Низкий поклон тебе, отец Лука! Да святится имя
- 300 -
твое!
Бродит от костра к костру в пересыльном лагере, весь обмо-
рожен, в лохмотьях, читает свои стихи за кусок хлеба. Это - автор
«Кремлевского горца», забитый в застенках, сломлен физически,
но не духовно.
Сама надела на свою шею удавку, ушла из жизни величай-
шая жен щина-поэт России, чтобы сохранить для нас свое доброе
имя. Мертвые сраму не имут.
Ещё и ещё появляются из-за горизонта, поднимаются по
мосту-радуге огромные тени людей в тех самых позах, когда на-
стигла их смерть. Не всех я помню и знаю по имени, но каждого
уз наю своим сердцем. Они проходят через меня, как пули навылет,
и с каж дым ударом наполняют моё сердце болью и очищают лю-
бовью. Главное, не испугаться и не закрыть свое сердце в страхе.
Надо чтобы оно полно стью очистилось Любовью-Состраданием.
Я спешу навстречу каждому произнести самые теплые слова,
которые знаю. Последний силуэт приб лижался в сером саване -
последний уцелевший живой уголок в моем сердце должен был
принять его удар. Разум мой дрогнул - остановись мгновение - ис-
пугался, что исчезнет совсем, а так хотелось быть!.. Вот и все!
Мин херц! Почто ты выстроил свой град на болоте? Заветная
меч та одного человека. Героический энтузиазм индивида. Дости-
жение цели любой ценой.
Ма хур! Ма зэрде! Зачем ты тянул железную дорогу по тун-
дре? Ничего нет менее вечного, чем поверхность вечной мерз-
лоты. Слепой, грешный, земной энтузиазм масс – энтузиазм ге-
роических буд ней. В перерыве по-собачьи слизывать баланду с
жестяных мисок. Мы за ценой не постоим!
Но вот «гребёнка» распалась на отдельные участки. Они
струятся, изгибаются, принимают форму знаков небесного язы-
ка. Горят неземным светом, призывая, укоряя, умоляя обратить на
них внимание.
- 301 -
В сонме ангелов будет пополнение. Земные страдания - пи-
тательная среда Благодати - возносятся на небо. Это их последняя
связь с земной колыбелью. На языке людей это звучит как «Пом-
ните! Любите! Молитесь за нас».
Погас свет. Я снова выпал в осадок. Это значит, я опять
испу гался, или как говорят лётчики-испытатели: нервы сдали,
самовольно перешел с автопилота на ручное управление. Един-
ственное, что скажу в свое оправдание – СТРАШНО! Потому и
начинал свой отвлекающий момент, руч ное управление, чтобы
хоть как-то задержать наступление ЭТОГО УЖАСА. Только сло-
вом ЛЕДЯНЯЩИЙ можно его описать. Появляется вдруг, неожи-
данно, звук-вибрация в левом мизинце. Голоса людей вокруг
неузна ваемо меняются, куда-то отодвигаются и совсем пропада-
ют, может, в сердце моём. Оно уже вибрирует от страха - пред-
чувствие смерти пол но.
... Я стучу и кричу – отворите окно! Дверь далеко и там
очень темно! Я снимаю ботинки и спрыгиваю с подоконника на
пол около её кровати. Мы давно не виделись с ней: я был очень
занят – гуляет по стране ветер перемен и носит он меня на кры-
льях перестройки. Она же давно не встает с постели. Может это
наша последняя встреча. Моя старенькая мама. Очень старенькая
мама. Я не узнаю тебя – даже глазки твои от времени выцвели. Ты
шепчешь мне едва слышно:
– Не могу остановить воспоминания... Каждую ночь они не
дают мне уснуть... Нас привезли зимой в тайгу в телячьих ва-
гонах... Кругом не души... Мужики сколотили холодный барак...
Мама стирала рубашку... красными руками... на морозе... от холо-
да свело пальцы».
Знаю я эту историю. Почему-то именно она застлала твоё
сознание пе ред уходом в иной мир.
…Вас привезли в Сибирь. Высадили из товарных вагонов
прямо на снег. В десяти километрах от ближайшей деревни. Кое-
- 302 -
как дожили до весны. В вашей семье из семерых детей выжили
трое. Первым умер отец. Он был отравлен газами еще на герман-
ском фронте. Добрые люди подсобили тебе сбежать на поезде
в ближайший город. Жила у кого-то и даже ходила в школу. Но
какая это была учеба? При виде людей в ко жаных куртках, рез-
кие боли в животе не давали сделать шага. А когда под росла, её
полюбил за русую косу и голубые глаза сын героя гражданской
войны на Алтае, Аркаша. По кличке «беспардонный». Головная
боль местной милиции. Шашкой отца, пока её еще не забрали в
краеведческий музей, немало покрошил он, под хмельком, сосед-
ских кур и другой разной всякой домашней живности. Перед са-
мой войной они встретились. Он женился на ней, вопреки запрету
родни связы ваться с «бывшими» и «лишенцами».
И все перемешалось в моей родословной. По линии отца
были те, которые расстреливали. А по линии матери – которых
расстреливали. Кровь тех и других была одного цвета. Но, видно,
во мне она не перемешалась. Текла по разным сосудам. В разное
время я по-разному смотрел на дело своих рук. У моих партий-
ных руководителей не было ко мне полного доверия.
В последний раз смотрю на земной образ моей мамы. Уле-
тела Душа-птица в белоснежном оперенье. Лежит передо мной
доисторическая рептилия поверх обломков двух империй.
Значит, на том мостике шириной в одно дерево, был рецидив
у меня. Испуг уже был в детском подсознании. И пережил я его
тяжело. Это – хаос.
Я знаю его не понаслышке. Первозданный хаос состоит из
неупорядоченных вибраций. Ребёнком я называл их звуками.
Громкое тиканье Часов и бешеное качание Маятника - было по-
следнее, что мог различить детский организм в стремительно на-
валивающейся на него жуткой, плотно спрессованной Черноты-
Небытия. Это происходило не часто, обязательно в ночь, когда
уже лежал в постели и был один в комнате. Утром это всё забы-
- 303 -
валось... Но с первыми появлениями «звуков» в ми зинце, вспоми-
нался весь ужас, до холодного пота. И только в четыр надцать лет
я научился ставить всему этому барьер – гасить надвигающиеся
звуки-вибрации. Со временем они совсем перестали меня бес-
покоить, словно куда-то плотно закрылась дверь.
– Почему я не выдер жал, и куда вела эта дверь?
Задавал я себе вопросы. Может, не ис пугайся я, лучше бы
узнал самого себя и то, что стоит за этой Чернотой? Если ЭТО по-
вторится, – обещал я себе, – буду твёрд и терпелив до конца!
Но вот только что я опять испугался! Придумал себе отвле-
кающий маневр с небесным Городом, голубыми поездами и теня-
ми мерт вецов... А в итоге опять выпал в осадок. Стою во мраке на
своем мостике.
– Снова пусто в моей котомке! Снова я у отметки нуля! Сно-
ва я по-звериному вою – Боже мой! Не оставь меня!
Кричу я что есть силы, вдруг пришедшие на ум слова. Ис-
тово кричу, как молитву творю И еще какие-то слова…
– Ты – чего это? Чего?! –
Подбежавший охранник освещает меня своим фонарем.
– Что с тобой?!
Он тяжело дышит. Его лицо перекошено. Глаза расширены,
словно и не меня видит…
– Стих такой на меня нашел. Сам придумал.
– Этот стих у нас воем зовется! Оборотень! Убирайся от-
сюда! –
Он вспомнил про свой автомат. Трясущимся пальцем лихо-
радочно ищет спусковой крючок.
И тут начинается необъяснимое и трудно передаваемое сло-
вами… Здесь остановилось время. Приподними завесу бытия.
Увидишь мир другого измерения. Неумолимо. Как Судьба, квадрат
иль куб летит в тебя, в себя вбирая наши намерения. – Скажи так
и никто ничего не поймет, а, главное, всем будет неинтересно. А
- 304 -
разъяснять и разжевывать – уже профанация! Дело в том, что пуля
летела в меня уже задолго до того, как выстрелил Редактор. По
форме и величине она была другая, совсем не походила на те, что
выплевывал сейчас ствол автомата. Это – камень, выпущенный из
пращи, наконечник стрелы, посланный тугой тетивой огромного
лука, и еще какое-то летательное орудие, вобравшее в себя весь
мир. Межбровьем своим в районе переносицы я давно чувствовал
устремлённый туда чей-то удар. Теперь я его увидел…
Последнее что я успеваю сделать, это огромным усилием
воли поднять своё зрение, как перископ, сквозь толщу времени,
на несколько мгновений. Вижу каменистую дорогу, облитую не-
ярким звёздным светом. Идет по этой дороге Ребёнок - моя ма-
ленькая Внучка – послед нее прикасавшееся ко мне юное суще-
ство. Уходит куда-то во мрак. Мрак только для меня.
Она же идёт уверенно вдаль. Дорогу видит в ярко-ра-достном
цвете. И там далеко-далеко, когда она уже будет прапрабабушкой,
мы снова встретимся. Я в это верю! Суметь бы только сейчас по-
ложить в её детский карманчик такую частичку себя, ко торая по-
может ей, её внукам, правнукам, дойдёт до меня будущего новой
путеводной Звездой и не обманет. Спасибо, Редактор! Ей-богу,
без _______всякой логики нашел я новую Дорогу!
А вы говорите – Метерлинк, Кафка, Джек Лондон. Мы тоже
можем. Вот только зачем всё это? Жизнь-то уже сделана…
Я просыпаюсь в холодном поту в своей квартире. Соска-
киваю с постели. Бегу в ванную. Пью воду прямо из-под крана.
Подставляю голову под освежающую струю воды. С бегущими
по телу ручейками перемещаюсь на кухню. Достаю из холодиль-
ника фруктовый сок. С наслаждением глотаю маленькими пор-
циями. Постепенно сердце успокаивается. Зачем мне дали тему
– бездонный водоём – опасное занятие в возрасте моём. На кухне
очень душно. Яркий солнечный зайчик от окна дома напротив,
слепит, не даёт смотреть на улицу. Со своего пятого этажа слы-
- 305 -
шу железного соловья автомобильной сигнализации. Ему вторит
пулемётная дробь отбойного молотка на асфальте. Моих ноздрей
уже коснулась и щекочет бензиновая гарь. Вот и закончился след-
ственный эксперимент моей глубинной памяти. С результатом его
еще предстоит мне разобраться. Стоп! А если я побывал в Зазер-
калье?.. Тогда другое дело – это прямая дорога в будущее!
Возвращаюсь в спальню. Моя догадка подтверждается. Я
вижу совершенно пустую комнату. Нет даже кровати, с которой
я только что соскочил. В углу сиротливо стоит мой письменный
стол. Голые окна зияют без штор и цветов на подоконнике.
Выбегаю в прихожую, – она тоже пуста. Слышу, на площад-
ке остановился лифт. К моей двери идут люди. Они вставляют
свой ключ в замочную скважину.
Я заметался в прихожей. Была Невозможность Встречи с
теми, которые сейчас о чём-то переговаривались за дверью. Не-
совместимость. До неприличия. Как звенящий будильник в гробу
мертвеца. Как нарушение закона этих девственно голых стен, ли-
шенных моих вещей.
Я опять струсил. Хитростью и обманом превзошел самого
себя. Слабый я человек. Не мой удел нарушать законы естества.
Придут другие люди, – им это будет посильно.
Вдруг обнаруживаю, кусок стены, где раньше находилось
большое овальное зеркало и есть то самое зеркало. Запылённое
_______настолько, что совсем не отличалось от остальной стены. Оно
само себя обнаружило. Засветилось изнутри ярким солнечным
светом.
В глубине его одна за другой стали открываться двери. Это
был тот самый путь-туннель, из которого, проснувшись, я толь-
ко что вышел. В нём просматривалась вся моя жизнь. Моё про-
шлое. А я-то думал, что ещё продержусь сколько-то на острие
золотой иглы-жизни... Первая спасительная Дверь Зазеркалья на
расстоянии вытянутой руки. Ключ уже проворачивался в замоч-
- 306 -
ной скважине. Раздумывать некогда. Я решительно шагнул в За-
зеркальную Дверь и захлопнул ее за собой. В коридоре остались
невидимые завихрения воздуха.
На пороге прихожей уже стояла молодая женщина среднего
роста в дорожном костюме и темных очках, сдвинутых на рыжую
челку. За ее спиной возвышался мужчина в очках с толстыми лин-
зам. Широкий, долгополый пиджак скрадывал его полноту. Это
моя внучка с мужем.
* * *
…Прошло два десятка лет третьего тысячелетия. Моя внуч-
ка с мужем, наконец, приехали в эту давно пустующую квартиру.
Откладывать было уже нельзя. Хозяин дома письменно
предупредил, что вскроет квартиру. Вещи вынесет на следующий
же день после окончания срока аренды. У него уже есть новый
квартиросъемщик.
Они проехали шестьсот километров по скоростной авто-
страде Санкт-Петербург – Москва за три с половиной часа на
своём спортивном «Хорхи-М» серебристого цвета, четыреста ло-
шадиных сил. Не сразу нашли нужный двор, это подпортило на-
строение
Еще в пути решили, что возьмут из стариковской квартиры
только фотографии и бумаги, которые дед не успел при жизни
сжечь. Разбираться же в них будут дома, когда найдётся свобод-
ное время. Если оно вообще у них найдётся…
– Можно было и не ездить! – С нескрываемым раздражени-
ем с порога произнесла внучка, осматривая полупустую комнату
деда.
– Займись скорее его письменным столом, профессор, это
по твоей части. Я только взгляну на эту картину на стене. Надо
успеть сегодня же вернуться домой. Машину поведешь ты. С
меня хватит!
- 307 -
– Ты на таких предельных скоростях водишь машину, будто
каждый раз хочешь выпорхнуть из кабины и улететь вперед как
птица. А я останусь один.
– И улетела бы давно, да тебя жалко – пропадешь ведь без
меня!.. – Ответила она всерьез.
– Ты птица-лебедь, – глубокомысленно произнес он, рассма-
тривая этюд. – Верность лебединая…
– Тоже мне, орнитолог нашелся.
Фыркнула жена потеплевшим голосом.
– Я – за любовь. Но в боевых доспехах!
Пояснила она.
– Это акварель. Арочный мостик. Судя по всему, в каком-то
парке,
Сказал муж, поправляя очки.
– Да, в нем что-то есть.
Добавил он, разглядывая картину.
– Старое мироощущение …
Осуществление любого замысла начиналось с долгого ко-
пания в утробе своего детства. Если это был женский портрет,
обязательно поднимались со дна воспоминаний мамин голос, её
глаза, постоянно приглушённый тяжёлый вздох. Поэтому портре-
ты чем-то неуловимо похожи друг на друга. Это можно назвать
творческой манерой, но с таким же успехом это была печать твор-
ческого бессилия. Не перерезана родовая пуповина. В своей кни-
ге я пишу и об этом тоже.
– Мой дед и этот художник были очень дружны. Кажется, их
связы вала не только любовь к искусству...
– Где-то в середине прошлого столетия окончилась вторая
мировая война, – С пунктуальностью ученого лектора продолжал
объяснять муж содержание своей книги. – Послевоенное поколе-
ние россиян выросло на книгах, фильмах и живописи военной
тематики исключительной жертвенности. Детей военных лет и
- 308 -
первого послевоенного десятилетия я условно назвал «дети под-
полья». Жители малого пространства, лишенного естественного
света и свежего воздуха. Им не дана была радость солнечного,
античного восприятия действительности. Идеалом этих людей
была жертвенность, почти религиозная. Во имя «светлого буду-
щего», которое для них всё отодвигалось, не становясь ближе
и осязаемее… Это называлось «социалистический реализм» и
было больше, чем творческий метод в искусстве. Это был образ
жизни целого народа. Все было подчинено работе. Работа была
сама жизнь.
– Ох, профессор, не завидую я твоим студентам!
– Был у них такой писатель – Максим Горький, Буревестник
рево люции. Он и основал этот метод... В общем, там столько все-
го понакручено! Они думали, после революции начнут жить с
чистой стра ницы. «Кто был ничем, тот станет всем» – пели они.
Но только ещё боль ше запутались. Чем глубже я изучаю их жизнь,
тем больше ужасаюсь их страданиям... и заблуждениям.
– Мы все заблудились. Господи, как мы все заблудились!..
Надо во всем разобраться, всё простить и, ужасаясь, любить их
всех. Главное - любить!
– Ты ничего мне не рассказывала об этом дедушке...
– А ты меня спрашивал? Мой дед – Успенский Алексей
Аркадье вич – очень любил свою маму. После её смерти взял себе
её девичью фамилию. Бабушка говорила, он был интеллектуал
до мозга костей. Очень ранимый. Под конец жизни, в годы пере-
стройки, выдумал себе прозрачное Зазеркалье. Прятался в него
для безопасности. Всё ждал, когда мир поумнеет. Из-за него у меня
осталась нелюбовь ко всем зеркалам. Маленькой он мне говорил,
что любое зеркало – волшебное. В него нельзя долго смотреться
– останешься там навсегда, не выйдешь из него. Он, наверное, не
хотел, чтобы я, как все девчонки, подолгу торчала у зеркала…
– О, этот русский синдром – наблюдать жизнь из своего
- 309 -
прекрас ного далека. Гоголь плюс Гофман и немного Кафка…
– Ну да, я же сказала – интеллектуал вроде тебя, психиатр!
– Я - психолог. Это – больше – смеётся муж.
– Ты когда-нибудь научишься уступать женщине?!
– О, да! Я умолкаю...
– Бабушка любила его. Очень тяжело переживала такую за-
зеркальную отчужденность.
– Почему она не ушла от него?
– Она принимала его таким, какой он есть. Кто же еще за-
щитит вас, бедненьких? Его детство прошло в стенах бывшего
мужского монас тыря, переделанного под семейное общежитие.
Играл на крыльце зако лоченного храма, к тому же его мама была
из семьи служителя культа. А карьеру он сделал как крупный пар-
тийный функционер. «Попович» – негласно утвердилась за ним
кличка в той среде. По этому поводу сам он шутил - я человек в
раскоряку, из двух половин. Ну, в общем, фифти-фифти.
По-своему объяснила она.
Женщина сняла со стены акварель – открылся яркий прямоу-
гольник невыгоревших обоев. Подошла к окну. На обратной сто-
роне картины разглядела надпись. Прочитала её вслух.
– Морозов В. Мостик в Абрамцеве. Акварель. Бум. 1998 г. –
А, по-моему, здесь нарисовано какое-то допотопное передвиж ное
средство, откопанное из земли только наполовину: нет оглобель
и колес. Но возможно, это все крепилось на спинах индийских
слонов. На них под балдахином, в мягких шелковых подушках
ехала индийская принцесса к своему персидскому жениху, – Глу-
бокомысленно заключила она, морщив носик от сдерживаемого
смеха.
– Гм... не думаю –
Хмыкнул муж, отходя к письменному столу.
– Это говорит в тебе нереализованный археолог.
– Я - менеджер! Лучше быть хорошим менеджером у соб-
- 310 -
ственного мужа, чем посредственным археологом. Жизнь – это
темп! – Помню, дед говорил, это был хороший художник-педагог,
широкой души человек, бессеребряник. Его отец был репресси-
рован, как сын белогвардейца... Мать умерла еще раньше. Доста-
лось ему!..
Еще раз произнесла вслух по складам фамилию, имя худож-
ника, обвела каждую букву ярким, синим фломастером. С важ-
ностью английской королевы, возводящей в рыцарское звание за
особые заслуги, дописала:
«Рыцарь! Романтик! Последний из могикан!»
Вложила картину в пакет, осторожно прижала к себе. Муж
внимательно смотрит на нее.
– Русский синдром? Рецидив? Осторожно! Ты - в опасности!
Не надо молиться старым богам.
– Не беспокойся за меня. Я не собираюсь опять быть «остро-
вом в океане». Увезу этот мостик на твою ферму в Пиренеях. Буду
иногда смотреть на него. Вспоминать Среднерусскую возвышен-
ность, песни о лучинушке, землянке, и «как родная меня мать
провожала».
– А я буду все еще писать свою бесконечную книгу о трех
исхо дах русских.
– О трех исходах русского народа – поправила она.
– Хотя русского в тебе – шиш да маленько – одна моя фами-
лия.
– Это неважно, что я взял твою фамилию. Мы - партнеры. Не
там родина, где родился, а там – где в дело сгодился – переиначил
он русскую поговорку.
– А во всем виновата моя русская прапрабабушка, – продол-
жал муж.
– Надо же было при самой первой нашей встрече рассказать
тебе, как мой предок женился на юной голубоглазой русской де-
вушке с длинной косой. Выкрал ее из какого-то частного пансио-
- 311 -
на. Оказа лось, она и тебе какая-то дальняя родственница.
– Сколько раз я еще буду слышать про эту мифическую рус-
скую прапра с косой! – перебила его жена.
– Тебе она нужна или я?
– Память греет… Мы стали партнерами, потому что у нас
общие авгиевы конюшни, которые надо чистить. И еще – мы ре-
монтируем иско верканные части нашей общей автострады.
– Нет - нашего общего Большого Пути, который до нас прош-
ли наши предки – Великие Страдальники. Теперь они, как магни-
ты, объединя ют и направляют нас.
Она энергично встряхнула головой.
– Ну, ладно! Здесь мне уже нечего делать. Я пошла. Не
задержи вайся на этом старье, профессор! А то не догонишь!
– А-а-а-пчхи!!! –
Раздалось от письменного стола. Фыркнув, она выбежала из
комнаты.
Какой там лифт! Махом вниз по лестнице, не чувствуя сту-
пенек под ногами. В любую воронку лучше прыгать до самого
дна. Скорее на землю, во двор. Хватило бы дыхания. В голове сту-
чит одно: «Уф! Слава Богу!.. Пронесло!» Засасывающая в бездну
воронка осталась наверху в квартире. «Что хитрить перед самой
собой? Не выдержала! Оттягивала эту поездку, не хотелось воро-
шить воспоминания детства. Столько готовилась, и вот вылетела
из квартиры, как пробка из бутылки». –
Невесело усмехнулась. Она уже стоя около своего «Хорхе-М»
серебристого цвета. Огляделась.
Двор совсем не тот, что был в детстве. Замызганный кошка-
ми подъезд. Клумбы нет, кустов у забора тоже нет. Вообще, земли
нет – сплошной серый асфальт. Уцелела старая липа, но какая-то
низенькая и совсем не густая. Бросилась в глаза скамейка в одну
не струганную доску, варварски прибитая одним концом к стволу
липы, а другим упиралась в мусоросборник. Белая собачонка под
- 312 -
скамейкой справляла свою нужду. Рядом женщина в шлепанцах и
халате терпеливо ждала с поводком в руках. Вокруг ходили какие-
то люди. Непонятно что делали. Они были серые и плоские как
тени.
Вдруг обнаружила, она стоит на виду у всех совсем голая.
Нет даже туфель на ногах. Как это произошло?! Когда?! Зыркнула
глазами вокруг. Кажется, на нее не обращают внимания. Скорее в
машину! Спрятаться! Сжалась в комочек. Припала к рулю.
…Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая, сама пойдет…
сама…–
Машина сорвалась с места. Замелькали по бокам елки-палки.
Ее экстерритория стала неуправляемая. Неизвестно по какой до-
роге едет и куда еще свернет…
– По морям, по волнам! Ты этого хотела? Тебя это устраива-
ет? Только честно…
– Нисколько!… –
Она прервала монолог с собой, потому что была уже не вну-
три машины, а снаружи над ней. Смотрела на машину и дорогу
откуда-то сверху. Видела ту, что сидела за рулем и чувствовала ее
как себя. Хотелось прикрикнуть на ту, что в машине:
– Что ж ты опустила руки? Бери, наконец, руль! Фу, глаза б
мои на тебя не смотрели. Судьба моя – жить в разладе с собой.
Мой знак – небесные Весы – гармония земная. А нет гармонии
– одни метания – удел Близнецов. Но ведь это забавно – жить в
подвешенном состоянии! Хватит! Я возвращаюсь к себе!» – Ре-
шает она.
И вот она уже в машине. Ее руки крепко держат руль. Это
волевое решение изменило многое не только в ней самой, но и
вокруг нее.
Машина теперь ехала по узкой дороге в ночном лесу. Вдруг
наступившая ночь ничуть не удивила ее. Все было здесь и сейчас.
Не удивило и то, что в машине она уже ехала не одна. Рядом с
- 313 -
ней сидел Он. Самый близкий, самый родной. От него исходила
Радость. До этого она никогда его не видела. Но постоянно чув-
ствовала его Присутствие и много думала о нем. Их встреча могла
состояться гораздо раньше. Но она всегда куда-то спешила.
– Я вспомнила эту дорогу. Она есть на карте, –
Отметила про себя женщина. Это была старая, давно не ре-
монтированная региональная трасса. Днем из ближайших дере-
вень, не спеша, ездили грибники, рыбаки, да еще дачники на свои
пикники. Федеральная трасса на высокой бетонной эстакаде про-
ходила значительно правее. Въезд на нее остался где-то далеко
позади.
– Почему я еду по этой дороге? Где и когда я опять свернула
в никуда?
Ее вопрос к себе был чисто риторический. Ведь от нее ниче-
го не зависело.
Ночное шоссе было совершенно пустынно. Они не встре-
тили и не обогнали ни одной машины. Яркие лучи их фар про-
жигали себе просеку в густой черноте леса. Устилали под колеса
стремительно летящую навстречу твердую ленту выщербленного
асфальта. Колеса машины прыжками касались неровностей доро-
ги. Казалось, потяни водитель на себя руль управления, как штур-
вал, и машина взмоет выше месяца, который горбился желтой по-
ловинкой детского мяча впереди над дорогой. Лес молчал и нео-
хотно расступался перед бешеным натиском машины, чтобы тут
же сомкнуться позади нее сплошной черной массой. Если сейчас
впереди будет поворот, скорость не позволит в него вписаться…
Дорога не была готова к таким скоростям, да еще ночью. Однако,
водитель женщина и пассажир мужчина были по-прежнему не-
подвижны, как уснувшие манекены. Диск луны полностью под-
нялся над горизонтом, и теперь дорога упиралась в его холодное
золото, как в ярко освещенную витрину, в которую вот-вот влетит
эта машина. Когда стрелка спидометра перевалила цифру сто со-
- 314 -
рок, рука мужчины плавно поднялась и очень осторожно легла на
плечи женщины.
– Es pronto para ir a parar alla,1 – Произнес он и убрал свою
руку. От его прикосновения и спокойного голоса, застывшая за
рулем женщина сразу обмякла. Она вернулась из своего далёкого
далёка. Резко сбросила скорость.
Но было уже поздно. Они въехали в небо и луну. Небо _______над
машиной и под машиной. Луна была и вверху и внизу. Дороги не
было.
– Господи, что это?!
Женщина инстинктивно надавила на тормоза. Дальше доро-
ги нет. Кругом вода.
– Полное впечатление, что мы летели по небу… – выдохнула
она. Ночью не понять, как далеко зашло наводнение. Возможно,
где-то размыло дамбу или что-то в этом роде. К счастью, мотор
не заглох. Женщина задним ходом вывела машину на сухое ме-
сто. Сделала она это с изначальной женской грацией и чуткостью.
Словно ребенка оттащила от опасной черты. Он даже не успел
испугаться.
Они долго смотрели в тишине на постепенно укорачиваю-
щуюся перед ними лунную дорожку на воде.
Они долго смотрели в тишине на постепенно укорачиваю-
щуюся перед ними лунную дорожку на воде.
Рука мужчины опять коснулась плеча женщины.
– Вспоминай, – произнес он. – Такой же лунной ночью мы с
тобой верхом уходили поймой реки от погони степняков. Подска-
кали к воде, а моста через реку нет. Смыло весной в половодье.
Так же блестела вода под луной. Сзади подскакали. Какая-то сила
сбила меня с седла на землю лицом вниз. Наверное, стрела или
копье. Боли не было. Удивительно. Что было потом?
_____________________________________
1 Нам туда ещё рано. (Исп.)
- 315 -
– Вспомнила, – побелевшими губами прошептала она. – Ты
по-птичьи вскинул руки, но полетел не вверх, а вниз, с седла на
землю. Тебя огородили от меня пляшущие конские ноги. Передо
мной появилось перекошенное от ярости лицо Карахана… и меня
тоже не стало. Вновь пришла откуда-то… Я кричала: А-а-й-я-а-т!
А-а-й-я-а-т! Я бегала среди каких-то людей, искала тебя, звала по
имени. Но меня не видели и не слышали… Не стало нас обоих…
Я помню этот первый день без меня…
Какой ужас! Как будто это было вчера… Сколько же мне
лет?
– Больше чем рыб в этой воде, чем деревьев в этом лесу… –
Тихо произнес мужчина.
– Я во всем виновата! Опять сорвалась! Я – сплошная невоз-
можность. Тормоз на нашем пути! Если бы не твое присутствие,
была бы сейчас под водой! – Женщина сжала ладонями лицо.
– Все мы – определенная невозможность, которую надо сде-
лать возможностью. – Спокойно произнес мужчина. Осторожно
привлек ее к себе. Заключил в кольцо своих рук. Спокойствие и
умиротворенность нисходят на нее. Навалилась сонливость.
– Айн моменто. –
Осторожно вернул женщину в водительское кресло. Распах-
нул свою дверку. Большой сильной кошкой метнулся из машины -
и вот уже стоит с другой стороны, придерживая открытую дверку
водителя.
– Выходи. –
Мягкими движениями, почти спящую, вынес из машины и
поставил на ноги. Все также осторожно, придерживая за плечи,
повел с дороги в лес. Тишина в лесу такая, что она слышала тук
собственной крови.
Остановились под толстой раскидистой сосной. Густого на-
стоя хвойный дух на полметра спускался ниже кроны, кружил ей
- 316 -
голову.
– Это сосна. Твое дерево!
Он и вплотную придвинул ее к шершавому стволу.
– …сосна… мое дерево… – тихо повторила женщина между
явью и сном.
– В сосновом лесу – молиться!
– …молиться, – эхом отозвался ее голос.
– Хочу молиться… милый, добрый, самый человечный дон
Педро Великолепный.
Но этих слов мужчина уже не слышал. Большими шагами
он возвращался к машине. Вдавливал сосновые шишки в мягкую
хвойную подстилку подошвами своих ботинок. В машине удобно
устроился на заднем сиденье. Включил свет, стал что-то записы-
вать в блокнот с личной монограммой.
Ничто не нарушало лесную тишину. Время словно остано-
вилось. Луна, поднимаясь над лесом, теряла свою золотистость,
делалась все более блеклой. Теперь она плыла высоко над лесом,
как круглый аквариум полный озерной воды с болотной расти-
тельностью и матово-блеклой подсветкой. Верхушки ближайших
елей чернели в небе стройными пирамидами. Дорога и воздух
просеки приняли от луны голубой свет. Машина под луной поте-
ряла свой цвет и форму, превратилась в загадочный предмет ино-
планетного происхождения, неизвестно зачем здесь оказавший-
ся.
Тишину подлунного мира взорвал отчаянный крик. Он шел с
той стороны, где, под сосной, оставалась стоять женщина. Через
минуту оттуда долетел еще один душераздирающий вопль. И вот,
он уже перешел в сплошной вой не проходящей боли. От этой
боли без ветра затрепетали листочки на осине, задрожали иглы
на сосне. От земли рванулся к небу мрак и жесткой завесой по-
вис над просекой. Кисейным облаком луна закрыла свое испуган-
ное лицо. Мужчина перестал писать, отложил блокнот, пересел за
- 317 -
руль и развернул машину в обратном направлении.
…Все плотнее прижималась она к теплому стволу сосны.
Вдруг почувствовала, что голова ее легким хлопком раскрылась
ото лба до затылка на два полушария. Каким-то зрением даже ви-
дела, как небо вошло в ее тело через позвоночный канал. Дере-
во властно потянуло ее в себя. Почувствовала, что душой вошла
внутрь ствола. Слилась с душой дерева. И тут же огненный гей-
зер подхватил ее. Она взлетела как на невидимом лифте высоко-
высоко. Живой Свет необыкновенной яркости и радости подни-
мает её.
Она плавала в нем. Радость неизреченная была в ней и во-
круг нее. Но все изменилось. Свет отделился от нее. Ушел. Ее
предоставили самой себе. Молния любви ее сердца малиново-
голубым озарением высветила все вокруг. Сосны не было. Вокруг
была огромная небесная крона, как перевитые корни переверну-
того растения. Кроной был весь окружающий мир. Всюду были
листочки-лица, они пели, смеялись и звенели серебряными коло-
кольчиками. Малиновый нектар оседал на их губах. Каждый из
бесчисленных лиц-листочков составляет сущность одного листа.
Громадный Лик его всю крону осеняет. Нектар Господень пьют
его уста.
– Жизнь райская… Вкушают пищу богов… Хочу попробо-
вать!
– Здесь каждый листик имеет свой корень. Вместе они – итог
большой работы…
– А вот свободное место. Куда делся этот листочек?
– Он не успел занять свое место… не успел…
– Это теперь мое место!
– А у тебя есть свой корень?
Живое сердце дрогнуло от боли. Свет голубой погас. Виде-
ние исчезло. Но не совсем. Бог ее не оставил. Мир небесный в
- 318 -
точку превратился. Эта _______точка в грудь ее вошла охранной грамотой
и там за сердцем поселилась.
Знание – приходит. Понимание – возможно. Знание прихо-
дит снизу. Понимание – сверху. Знание без Понимания – мертво.
Это всего лишь символика. Понимание без Знания – чистая идея.
Без воплощения. Мне не хватает Понимания многого из того, что
я знаю.
Стремительно спускаясь на землю с небесных высот в по-
исках своих корней, она прошла через живые корни, которые
питали сосну. Потом прошла через мертвые корни, в свое время
взрастившие ствол, который уже давно высох, от ветра упал на
землю, размылся дождями и глубоко в земле перемешался с таки-
ми же частицами своих бывших корней, образовав что-то вроде
торфяной массы. Еще ниже обуглившиеся наслоения спрессо-
вались каменноугольными пластами. Вместе с растениями в эти
напластования попали останки птиц, зверей и людей. И как бы
малы эти останки не были, они все еще были живы, и каждый
из них нес в себе все свойства целого организма. Окончательно
умереть им не давало топливо Земли. Они были живы, потому что
были теплые. Если бы они остыли, они стали бы непроницаемы
как этот холодный базальт, который сейчас остановил ее падение.
Так ей показалось – до такой степени твердая, и безжизненная
масса была перед ней. То, что она для себя назвала базальтом,
были спрессованные напластования царства смерти. Произошла
встреча мертвого и живого. И между ними возник Страх – как вы-
ражение несовместимости жизни и смерти.
– Оторвана… –
Она почувствовала, что порвалась ее связь с жизнью. Одна
в царстве смерти. Заживо погребена. Уже никто не поможет. Она
окаменеет. Вот тогда и пошел из земли непрерывный вой до
луны.
Вдруг в эту вечную черноту ночи вошел очень слабый Лучик
- 319 -
Света, скорее его отражение. Он как бы говорил:
– Я с тобой. Я здесь. –
– Учитель! – Она рванулась встать на ноги, но сила, прижи-
мающая ее, была так велика, что ни один мускул не мог шевель-
нуться. Лучик вошел в ее сердце.
– Не бойся… Ползи… Вверх… – Сказал он ей.
Сколько прошло времени на поверхности Земли – годы, дни,
минуты? Наконец, она смогла чуть-чуть шевельнуть пальцем.
– Умница! Молодец! –
Божественная точка за сердцем стала расти и согревать ее.
– Выбралась! –
Это Ты помог! –
Она хорошо знала, к кому обращалась.
Каменная тяжесть отпустила ее. Появилась возможность пе-
редвигаться. Медленно и мучительно, но все же могла протянуть
перед собой руку. Как только это удавалось ей сделать, простран-
ство перед ней на расстоянии вытянутой руки резко менялось,
становилось мягким, податливым. То ли вплывала, то ли вползала
в него. Что-то вдруг вспоминала. Здесь ее хорошо знали и давно
ждали. Песчинки оживали. С легкостью воздушных пузырьков
ласково обволакивали ее тело. Они пели, звенели, перекликались
почти так же, как живые Листики-лица небесной кроны.
Но как только она переместилась чуть выше к поверхности
Земли, совсем другие голоса стали долетать до нее. Сонм голосов-
вибраций глухим волнообразным рокотом прибоя неумолимо
настиг ее. Тысячи и тысячи голосов стенали, пели, проклинали,
умоляли. В силу каких-то причин ее слух выхватывал отдель-
ные фразы, адресованные только ей: ««мы жито сеяли, сеяли...
Наш бык вашу телю тык… М-а-ам, кушать хочу… кушать дай…
Что там? Все сожгли супостаты… Во имя Отца, Сына и Святого
Духа… Уйди, постылый! Тупая, низкая твоя любовь… Лада, хле-
ба дай нам… За Веру, Царя и Отечество… Эй, медведь-хозяин,
- 320 -
говорю тебе, пошли мне лису и зайца… Мы грянем дружное наше
ура…»
Каким-то особым зрением она видела всех тех, которые про-
износили эти слова. Призраки этих людей были так близки и по-
нятны ей, словно в каждом была она. И каждый кричал ей вслед
одно и то же:
– Помоги мне! Помоги! Ты же можешь…
Она сразу узнавала их всех, потому что в каждый, его самый
главный момент, была тогда этим человеком. Сейчас она в пря-
мом смысле вползала из огня да в полымя.
Сгорала заживо на пожаре, тонула с камнем на шее, засы-
пала мертвым сном на морозе, потеряв ощущения холода, пада-
ла навзничь, раскинув руки, с порцией свинца в груди. Спасало
только одно, – пережив очередную смерть, она тут же ее забыва-
ла. В памяти оставались только голоса: помоги, ты же можешь…
Понимала, помочь – это значит прервать вереницу смертей. Это в
ее власти.Она должна сделать что-то такое важное и большое, что
сразу всех примирит между собою. Все поставит на свои места.
Придаст совершенно иной смысл непрерывной цепочке жизней.
Теперь она ползла под аккомпанемент сплошного бормотания
ожившего праха предков.
– Сколько это будет продолжаться? Может, я сама уже стала
прахом среди праха? Когда это кончится? Я с ума сойду!
Ползла, натыкаясь на давно отмершие острые грани окаме-
невших уплотнений. Какие здесь могут быть ответы на ее вопро-
сы? Скорее сворачивала в мягкие, податливые ответвления корне-
вой системы. И тогда вновь находила единую нить жизни своего
рода. «Вплелась моя судьба в единую нить жизни дедов и праде-
дов. Сердцем вижу вас, милые, где-то там за горизонтом. Посе-
редине крепят эту нить жизни мои мама, папа, многочисленные
дяди и тети. А видимая часть моей сегодняшней жизни в такой
крутой штопор закручена! Чего там только нет! Предкам подоб-
- 321 -
ное и не снилось. Эта вся их нереализованность сошлась на мне.
Прах моих предков вопиет ко мне… Рожденные в недрах, живем
только миг. В оковах твердейшего мрака. Уходим в Забвенье жи-
вого песка… адамова ребра… строительного материала…
Я знала, что это будет. Но как это произойдет, я не знала. Все
шло к тому, чтобы это свершилось. На ферме в Пиренеях, в моей
комнате во всю ее длину стоит ткацкий ручной станок. Время
от времени я подхожу к нему и по наитию тку на ковре очеред-
ной узор-головоломку. Эти узоры появляются как предвестники
какого-то грядущего события в моей жизни, смысл которого пока
мне не ясен. Или бывает, что узор появляется уже после свершив-
шегося события, как постфактум на письме.
Все узоры на ковре походят на разложенные карты ворожеи.
Общий смысл их становится ясным только при наличие глав-
ной карты. И на ковре моей жизни я никак не могу уловить об-
щий вектор направления всех узоров, потому что нет ключевого
рисунка-события. После этой поездки в Россию, я вытку самый
главный узор. Он объединит в единый ансамбль все разбросан-
ные по углам рисунки.
Милые мои предки! Как я благодарна вам за то, что вы до
конца оставались сами собой. Ни при каких обстоятельствах ни-
когда не изменяли себе. Поэтому сейчас я могу все время ползти
вперед. У меня нет тупика. Ваши страдания – это моя радость
сегодня. Теперь я не одна, я с вами, а вы всегда со мной. Меня
переполняет любовь к вам.
Женщина вышла из леса. Неуверенно, как слепая медленно
подошла к машине.
– Сколько же я ползла к тебе? Такая тяжесть давила меня.
Если бы не ты, я погибла бы!
– Ты была в трансе. Внутри себя ты прошла четыре стихии.
– Моя пятая стихия – Ты! Я видела их всех! Они здесь, с
нами. Их так много. По ним можно идти, как по мосту… Они
- 322 -
чего-то ждут от нас.
– Да, это так! Немногим Земля открывает свою память.
– Я знаю, что с меня много спросится. Что мне делать? Я
вот-вот взорвусь, как бомба!
– Это опять твой русский максимализм. На эту тему я только
что написал для тебя хайку. Читай, – протянул ей свой блокнот.
Hast Du erreicht,
Steigeve das H;chste nicht,
Oben ist oben.1 – Прочитала она.
– Спасибо. – Помолчала. – Как мне жить дальше? До сих
пор я старалась во всем помогать мужу. Меня поражала в нем
глобальность видения истории. Но то, что я сейчас пережила - это
совсем другое. Я нашла свое место в цепочке.
Она в машине в том же дворе, тот же подъезд, та же скамей-
ка. Ныла грудь от неудобного лежания на руле.
– Все ненужное отпадет как шелуха. Я поведу машину, а ты
поспи…
Она открыла глаза. Говорил ее муж:
– … а ты поспи еще немного…
– Что так смотришь? Это я. Не узнаешь спросонья? – смеет-
ся муж.
– У меня изменилось зрение. Привыкну. Почему так долго?
– Я загрузил весь багажник. Долго меня ждали эти бумаги.
– Это так интересно?
– О, да! Он и стихи писал. Я нашел ключ всей его жизни. Ты
послушай, я специально для тебя приготовил: «Как мало русского
в России. И бог не наш и черт чужой. Я не могу сказать поны-
не, что все свое ношу с собой…» И вот слушай дальше: «Сейчас
____________________________________
1 Достигнув Этого,
Не подкручивай Высочайшее,
Верх есть верх. (нем.)
- 323 -
самое главное – не потерять себя. Прожить это время в вымыш-
ленном, но моем собственном мире – будет наименьший вариант
потерь для нас и наших детей…»
– Хватит! После дочитаешь! У меня болит голова…
– О, прости. Я тебя заставил долго ждать… Ты так быстро
ушла…
– С самого начала поездки мне было не по себе. Как только
вошли в коридор, в потемках такое померещилось… А потом все
время казалось, что я на краю гигантской воронки, вот-вот со-
рвусь в какую-то бездну, которая похоронит меня заживо. – От
волнения она даже застонала.
– О, да! Мне тоже показалась, что квартира была … – он не
сразу подыскал нужное слово, – …живая.
– Ой! Слышишь? – Она побледнела.
– Там, наверху, вдребезги разбилось зеркало… – Схватилась
руками за голову.
– Ой-ой, моя голова!
Теряя сознание, повалилась на руки мужа.
– Вот и съездили. Вот и славненько.
Путая испанские и русские слова, говорил он. Осторожно
устраивал жену на заднем сидении.