Без умысла

В начале 80-х годов прошлого века жил я в течение месяца в московском предместье, в городе Королеве. Жил у какого-то родственника со стороны мамы. «У какого-то» - не в пренебрежительном смысле, а в том, что и в те времена представлял не до конца,  в каком колене он мне родственник. Мама объясняла, но я не сильно прислушивался. Или она не сильно объясняла. Мама, если надо было действительно с чем-то решить, могла обеспечить. Когда случилось поехать, было к кому. По случаю нашла родственника, прежде мне не знакомого. Возможно, он приезжал к нам, когда я был в нежном возрасте, но к двадцати шести годам из памяти наша встреча стерлась.

Человек он был замечательный. Одинокий. Довольно худой. Выше среднего роста, несколько сутулый. С большим рыхлым, красноватым «крупенчатым», носом, испещренным то ли не глубокими оспинами, то ли глубокими порами. Возраста  мой родственник был пенсионного, после работы токарем-инструментальщиком на одном из заводов ВКС (как сейчас говорят) -отрасли. Особо любил ходить. Он уезжал в Москву, и весь день ходил по городу. Просто ходил, но именно ходил, нарезая десятки километров по первопристольной, а не ездил на метро и не сидел в кафе или в сквере на лавочке.

Обувка у него была вроде кедов, при этом более удобная и более практичная, хотя невзыскательная с виду. О своих прогулках он рассказывал со сдержанным воодушевлением. Вообще был он сдержанным человеком, но доброжелательным, бескорыстным и открытым. Открытость его шла от столичного почти жительства на протяжении многих лет. К столичным жителям всегда стремились родственники со всех сторон. Москвичи привыкали к этим зачастую неожиданным посетителям, как привыкают привратники к визитерам в присутственное место. Непосредственно одинокого человека «опекали» какие-то люди, опять же из маминой родни, кажется, из города Кузнецка Пензенской области. Все-таки однокомнатная квартира в московском пригороде была большим призом. Каким-то отдаленным веянием доходила до меня ревнивая реакция на появление возможного претендента на наследство в зоне их интересов. Хотя беспочвенность этих подозрений была очевидной, они сыграли роль в недолгом продолжении наших с дядей Колей контактов после моего отъезда.

Самым замечательным в его облике были глаза – карие, глубокие и лучистые. Они лучились человеческим теплом. Дядя Коля – один из встреченных мной чудесных людей, готовых помочь, и с открытой душой. Он не пил спиртного. Питался, разумеется, аскетически. Любимым полуфабрикатным блюдом его была какая-то запеканка. Я долго помнил её вкус, но сейчас убей, не помню, что там запекалось. Из общепита запомнились ещё буфетские сосиски, вкусные, сочные, потреблявшиеся с горчицей и без гарнира, что было невероятным для провинциального областного центра в то время.

«Гостил» у родственника не случайно, а по надобности. Мне было нужно ходить в «Ленинскую библиотеку», куда был направлен родным университетом для библиографического оснащения писавшейся диссертации. Тогда ещё было принято посылать аспирантов в подобные командировки. Каждый день на электричке и на метро добирался я в центр Москвы и возвращался таким же путём на ночлег. На дорогу в один конец уходило, по моему, чуть больше часа.

Ленинская библиотека была цитаделью знания и опорой науки. Её священ-ные залы и коридоры вселяли трепетание перед неисчислимыми богатствами человеческого интеллекта, собранными в одном месте. Ты был преисполнен  значительностью ритуального пребывания в священном месте и испытывал законное удовлетворение от выполненного долга, покидая вечером в осеннем сумраке сумеречно подсвеченные настольными лампами большие залы и небольшие читальные комнаты дворца воцарившейся разумности.

Ходил я в читальные залы с черной папкой тесненной черной кожи, обвер-ложенной по краям узкой кожаной полоской. Папка лежала в руке, как наган у революционного комиссара, готовая, чуть что, пойти в дело. Дело её, однако, было скромным: открываться всякий раз в конце дня при проходе к дверям через милицейскую заставу. На посту стояли женщины-милиционерши. Они проверяли, не выносят ли благородные читатели похищенные библиотечные раритеты или бестселлеры, которые для пребывавшей там, алкающей знаний, публики были пищей духовной (для прощелыг, конечно, и предметом фарцовки).

С легким сердцем я проходил мимо постовых на протяжении полумесяца или трёх недель, открывая папку и демонстрируя, что в ней ничего нет кроме полудюжины листков бумаги, исписанных за день. Сердце моё было лёгким, потому что в нём не было никакого умысла. Ровным счётом, никакого, в том числе относительно моих ежедневных бдений за каталогами и письменным столом. Я чувствовал себя не при делах. Чего хожу, чего езжу, чего мне здесь надо? Так, с открытым ртом на столицу со стороны смотрю, изображая завсегдатая на эскалаторах.

Иду это я в очередной вечер к выходу из библиотеки. Раскрываю привычно папку для досмотра. И тут, хвать, милиционерша просит выложить на тумбочку всё содержимое. Выскребаю листки, кладу. Она их  слегка расшурошила и обнаружила вырванную из журнала страницу. Я и думать за эту страницу не собирался. Ну, есть и есть. Она здесь уже больше года как завалялась с каким то приглянувшимся стишком из журнала «Работница».

- Откуда вырвали.

- Не вырывал ниоткуда, она здесь давно валяется.

- Скажите, из какого издания взяли.

- Да не брал я здесь этот листок. Он из домашнего журнала «Работница». Ни год, ни номер не помню. Не могу сказать.

- Я вас ещё раз спрашиваю, откуда листок.

- Да вы что, не понимаете, что я вам говорю.

- Это вы не понимаете, что надо назвать журнал, год и номер.

Что ж это, думаю, сейчас назову номер и год и признаю, что украл, то есть совершил кражу, преступление. Возьму на себя то, чего не совершал. По-следствия, неизвестно какие, но не хорошие. Это точно.
 
- Чего же она от меня добивается? - думал я.

После исчерпания в этом диалоге на протяжении пятнадцати минут всех разумных и логичных аргументов я решил, наконец, что требуется формальное указание на любое издание, как если бы этот листок нашли на полу, и надо было проверить, откуда он. Ну, не нашли бы и не нашли.

- Да, говорю, вспомнил.

И что называется, «от балды», называю номер и год «Работницы». Постовая женщина куда-то позвонила, сообщила не о моем признании, а описание издания, из которого якобы была извлеченная страница. Спустя минуту я уже выходил на улицу, также как беспрепятственно делал это ещё на протяжении нескольких оставшихся дней. Правда, уже без папки совершенно.

Уважаемые сограждане! Не ходите с лёгким сердцем в библиотеки.